Работа на строительстве дома шла споро. Казалось, этот маленький спокойный островок мирной жизни отгорожен и от войны, и от всего мира.
Стены здания росли прямо на глазах. До окончания строительства оставалось совсем мало времени. В конце октября погода резко изменилась: похолодало, пошел снежок. Постепенно он становился все сильнее и вскоре повалил с такой силой, что сугробы выросли до высоты человеческого роста. Но наконец снег перестал сыпаться, показалось солнце, лучи которого с трудом пробились сквозь густую вату облаков. День выдался морозный, и снег ослепительно, до боли в глазах, сверкал на солнце. Столбик термометра упал до минус тридцати. Скрипел под полозьями саней снег, мелодично перезванивали колокольцы под дугой. В санях важно восседали седоки в меховых шапках, укрытые бараньими шубами. На бородах прохожих осел густой иней. Девушки и женщины ходили по улицам в шубах, меховых шапках и подбитых мехом сапожках. Щеки их лучше любой помады румянил мороз.
В один из таких дней Ульрих пришел к Керечену и поделился новостями:
— Американцы убираются восвояси.
— Французы тоже начали драпать.
— Вся Сибирь ходуном ходит.
— Румыны тоже уезжают.
— Скоро и…
— А ты не слышал, что сделали белочехи? — спросил Ульрих. — Нет? Тогда я тебе сейчас расскажу. Из Ачинска они привезли с собой молодок, красивых очень. Весь вагон был забит бабами.
— Ну и что?
— В Красноярске на станции они отцепили вагон и бросили их, а сами укатили дальше на восток.
— А что сталось с женщинами?
— Двери вагона были заперты, и к утру все женщины замерзли. Вагон до сих пор стоит на путях.
— Уму непостижимо!
— Я за эту гражданскую войну такого насмотрелся и наслышался, что больше ничему не удивляюсь.
— Выходит, сейчас в городе остались только колчаковские части? — спросил Керечен.
— Да плюс сыпной тиф! Ты, я вижу, отстаешь от событий, — заметил Ульрих. — Слышал, что случилось в лагере для пленных?
— Нет.
— Врачи придумали какое-то лекарство, которое они сначала опробовали на пленных. После уколов в живых осталось только двое. Один из них — медик Эршек, другой — Иштван Нойбауер.
— Ужасно… И много умерших в лагере?
— Много…
— Не знаешь, из девятой комнаты в пятом бараке в живых кто остался?
— Это где ты жил?
— Да.
— Всех скосил тиф.
— И Мишку Пажита?
— Это помощник судьи, что ли?
— Да.
— Он один и выжил.
— А остальные?
— Остальные все богу душу отдали.
Керечен ужаснулся. Он вспомнил сразу господина учителя Зингера, потом Пишту Бекеи, который любил, сидя по-турецки, читать книгу. Его кровать стояла у самого окошка… Иштван представил, как господин инженер раскуривает новую трубку. Вот господин учитель снял с себя серую китайскую шинель, развязав вещмешок, достал из него свой новый трофей — томик Цицерона на латинском языке — и тут же углубился в чтение. Бекеи курит папиросу за папиросой, не выпуская из рук книги, которую он жадно пожирает глазами. Голова его с трудом просматривается в густом облаке табачного дыма, которым он сам себя окутал.
«А теперь, выходит, из всей нашей комнаты остались в живых только Покаи, я да вот еще помощник судьи Мишка Пажит», — подумал Керечен.
— А как обстоит дело в других бараках? — спросил он и невольно подумал о том, что, быть может, его самого-то не было бы уже в живых, останься он в лагере: убили бы его или белые, или тиф.
— В остальных бараках дело обстоит немного лучше… Политзаключенных всех выпустили из тюрем на свободу. Дорнбуш здорово похудел, а так здоров.
— А Матэ Залка?
— Его в лагере нет. Не знаю даже, где он. Из коммунистов в лагере сейчас почти никого не осталось. Все они подались в город, устроились кто на какую работу. Лайош Сентдьёрди, Корнель Баняи, Бела Шугар, Янош Гал, Бела Вайншток, Йожеф Бернат — все они в городе. Там сейчас спокойнее и безопаснее.
— А ты-то сам как живешь? Как твои доходы? — поинтересовался Керечен.
— Деньги, которые легко приходят, так же легко и уходят. Меня они сейчас не интересуют… А вы-то тут как живете? — в свою очередь спросил Ульрих.
— Потихонечку. Шандор Покаи и Пишта Иоганн работают вместе со мной. Живы-здоровы пока…
— Ты бы послушал, что говорит мой квартирный хозяин! — улыбнулся Ульрих. — Он превратился в самого рьяного сторонника красных. Приходи сегодня ко мне, у меня и переночуешь. Захвати с собой и Шандора Покаи.
— Я не против.
Шандор Покаи и еще несколько пленных, работавших в городе, жили в другом помещении. Покаи охотно принял предложение Ульриха, надеясь услышать от него много интересного.
В комнате Ульриха его хозяин собственноручно покрыл стол красным полотнищем от флага, который он припрятал еще до начала белочешского мятежа. Предусмотрительный человек, он руководствовался своим жизненным принципом: «Авось пригодится», когда срывал полотнище с древка.
— Добрый вечер, товарищи! — Хозяин низко поклонился пришедшим. — Прощу вас, проходите. Располагайтесь как дома! Будьте моими гостями! — Хозяин так разошелся, что даже забыл, что гости пришли вовсе не к нему, да и угощать их будет не он, а Ульрих.
Закипел самовар, пуская под потолок клубы белого пара. На столе уже стояли банки с подогретыми мясными консервами, тарелки с солеными грибами, хлебом, маслом, сыром. В самом центре стола возвышались бутылки коньяка и ликера.
— Прошу вас, отец дьякон. — Ульрих вежливо предложил хозяину присесть.
— Благодарю, — пробасил дьякон, — я уже отужинал.
— Не грех пропустить по маленькой, — предложил Ульрих, наполняя стопки.
— За революцию! — нахально пробасил дьякон.
Все выпили.
— А ты неплохо живешь, товарищ Ульрих, — заметил Покаи.
— Не жалуюсь. Но, как говорится, не все коту масленица. С завтрашнего дня и для меня начинается великий пост: начну жить на одну зарплату.
Дьякон, несмотря на заверения, что он уже отужинал, ел с завидным аппетитом, умудряясь одновременно громогласно вещать:
— Я вам вот что скажу, господа хорошие: до победы революции остался всего лишь один шаг. Сейчас даже в колчаковских газетах не скрывают, что белые несут огромные потери. Народ полностью на стороне красных. Белые не осмеливаются заходить ни в города, ни в села, потому что население не любит их. Белые мрут как мухи, замерзают на морозе. Сыпной тиф косит их направо и налево… Позвольте попробовать вот этого сырку? Должен признаться, обожаю сыр… Буржуи бегут на Восток, увозят с собой добро. Короче говоря, бегут за границу, прихватив драгоценности. Я же, дорогие мои товарищи, и в политике являюсь слугой господа бога: пусть богу достанется богово, а царю — царево. Если к власти придут красные, значит, так угодно господу богу, ему и воздадим хвалу. Так выпьем же за красных! Моя разлюбезнейшая супруга, Прасковья Никифоровна, дай ей бог долгих лет жизни, любит повторять, что на все есть воля божья. Святая она женщина, хоть молись на нее. По велению божьему на нашу грешную землю идут красные… Ну и пусть идут, вместо «Боже, царя храни» будем петь «Интернационал». Хорошая песня, ее прочувствовать только нужно… Моя разлюбезнейшая супруга, Прасковья Никифоровна…
Как настоящий алкоголик, дьякон быстро опьянел и, опьянев, сразу же начал петь псалмы. От его громового пьяного баса дрожали стекла в окнах.
И тут появилась разлюбезнейшая Прасковья Никифоровна и довольно бесцеремонно вытолкала пьяного отца дьякона из комнаты постояльца в свою светлицу, где и уложила на диван.
Еще долго сквозь тонкую перегородку был слышен ее голос.
— Ах ты, пьяная свинья! — кричала она на мужа. — И не совестно тебе? Налакался, как скотина… И распоясался перед посторонними людьми…
— Прасковья дала правильную оценку своему супругу, — тихо заметил Покаи. — К сожалению, в городе много таких, как ее муж, грязных типов. Это не люди, а пародия на них…
— Есть еще и похуже, — перебил его Ульрих. — Видели бы вы, какие типы заходят к нам в аптеку! А я все слушаю да на ус мотаю. К хозяйке моей ходят важные господа и обсуждают с ней свои грязные делишки. Они хорошо знают, у кого сколько золота припрятано, кто куда хочет спрятаться, пока красных, как они выражаются, насовсем не выбьют из России, а уж в это-то они твердо верят. Им и в голову не приходит, что с разгромом армии Колчака всем им придет конец. Они полагают, что белые в настоящее время терпят временные неудачи, а окончательная победа все равно будет за ними, после чего они и развернутся…
— Все они при красных уйдут в глубокое подполье и оттуда будут наносить по ним чувствительные удары, — перебил его Керечен. — Легкой жизни нам ждать не приходится…
Затем разговор зашел о том, что новости поступают нерегулярно и это само по себе свидетельствует, что красные не сегодня-завтра будут в городе.
Керечен сказал, что Силашкин ушел к партизанам, а партизанские армии Кравченко и Щетинкина, одержав ряд внушительных побед над белыми, после долгих боев вошли в Минусинск, ставший своеобразной партизанской столицей. Оттуда они наносят по врагу ощутимые удары, помогая тем самим продвижению Красной Армии дальше на восток.
— Было бы лучше всего оказаться сейчас среди партизан, — вздохнул Покаи.
— Далеко мы от них, — заметил Керечен, — да и от лагерных товарищей оторвались. Даже не видим никого из них.
— Не горюй, — пытался утешить его Покаи. — Еще ничего не потеряно. Завтра как раз воскресенье, давай наведаемся в лагерь. Я слышал, что охрана там уже снята…
На следующий день Керечен и Покаи отправились в лагерь. Иштван хотел прежде всего разыскать Мишку Хорвата, и, к общей радости, встреча состоялась. Мишка тоже работал в городе и тоже пришел в лагерь, чтобы навестить друзей.
Они обошли все бараки, где у них были знакомые, с которыми им хотелось поговорить.
По дороге в офицерский лагерь они встретили сильно располневшего Дани Риго. Он приветствовал их с нескрываемой радостью.
— Не уходите, побудьте немного. Зайдем, посидим в кофейне, — предложил Дани. — Сегодня вы будете моими гостями.
— Нет, ни в коем случае! — решительно запротестовал Мишка Хорват. — Сегодня моя очередь. Я прекрасно помню, как вы меня в прошлый раз угощали. — И он повернулся к Керечену.
— Что это ты так рвешься заплатить за нас? Или разбогател? — поинтересовался Керечен.
Мишка Хорват хитро усмехнулся:
— Кто не пьет, тот и денежки имеет. Вот усядемся за чашкой кофе, тогда и расскажу.
В кофейне они уселись за стол. В одном из углов сидели пятеро венгров и громко пели венгерские народные песни. Весь стол их был заставлен пивными бутылками.
— Кто они такие? — поинтересовался Ульрих.
— Те, что сидят в углу, совсем нищими были еще недавно. Работали на Тунгуске и заработали там столько денег, что теперь не знают, куда их девать.
— Каким образом заработали? — спросил Керечен.
— Золотишко мыли. Платили им за работу золотым песком, вот они и превратились в тузов.
— Что сегодня поесть можно? — спросил Мишка Хорват у пленного, который выполнял обязанности официанта.
— Сегодня, господа, выбор прекрасный, — со сдержанной серьезностью ответил официант в белой куртке. — Мясо и жареное, и духовое, и с кашей, и с картофелем… извольте, пожалуйста…
— А с рисом нет?
— Риса, извините, нет. Месяц назад кончился…
— А выпить что есть?
— Пиво, извольте…
— Ну, теперь рассказывайте, как вы тут живете, чем занимаетесь? — попросил Керечен товарищей, когда официант ушел выполнять заказ.
— Я, собственно, живу в городе, да и питаюсь по-особому, — начал Мишка Хорват. — Я работал у французов в музее…
— Это в каком же музее? — удивился Ульрих.
— В красноярском, что на окраине города. Ты разве не слышал о нем? Так вот, французы установили там свою радиостанцию.
— Что такое?! — воскликнул Покаи.
— Радиостанцию, говорю, — повторил Мишка. — Во дворе стоят высокие столбы с проволочной антенной, а в самом музее у них находится радиопередатчик, который слушают во Франции. Изобретение это, можно сказать, новое. С его помощью во Франции, в городе Лионе, узнавали обо всем, что делается здесь, уже через несколько минут. Жаль, что я ни черта не понимаю по-ихнему.
— Они небось кодировали текст, — заметил Покаи.
— Конечно.
— А уж как мне хотелось бы узнать о том, что они передавали! — проговорил Керечен. — А среди вас никто не понимал по-французски?
— Почему же никто? — улыбнулся Хорват. — Французы не знали, что среди нас был один парень, который перед войной жил в Париже. Он все прекрасно понимал.
— Но что же он мог понять, если текст шифровали? — спросил Ульрих.
Мишка Хорват лишь рукой махнул.
— Да, но прежде чем зашифровать текст, его нужно написать на обычном французском языке, а его-то наш парень хорошо понимал.
— Да? — удивился Ульрих. — А как текст попадал ему в руки?
— Это совсем не трудно! Французы были уверены, что никто из нас их языка не знает, и потому спокойно оставляли тексты прямо на столе. Парень же все содержание передавал нам. Например, нам известно, что товарищ Самуэли погиб, а Бела Куну удалось эмигрировать за границу…
— Об этом и в местных газетах писали, — сказал Ульрих.
— А на каком же языке вы разговаривали с французами? — спросил Керечен.
— На русском. По-русски они говорили нисколько не лучше нас: сами тут учились. Несколько человек среди них говорили по-немецки. Подожди, как же звали их начальника?.. Кажется, Шарпантье. Французы терпеть не могли белочехов. Французы говорили, что они вовсе и не собирались приезжать в Россию. Меня они приглашали с собой, обещали потом увезти в Африку. Там, говорят, очень тепло… Я, разумеется, не согласился. Пусть катятся ко всем чертям! Большинство французов из Лиона. Я сдружился с лионцем но имени Камюн. Как-то я ему возьми да и скажи: «Посмотри, какой белый хлеб вы здесь едите, да и чехи тоже, а бедные русские солдаты едят только черный хлеб. Чего ради вы здесь появились? Русские вас не обижали никогда». А он мне на это и отвечает: «А мы ведь сюда не по своей воле пришли. Нас сюда наши офицеры затащили!» Тогда я ему начал петь наши народные песни, а он мне спел «Марсельезу», слова которой я узнал в лагере от товарища Форгача. Если бы вы только видели, как он обрадовался! Обнял он меня и спрашивает: «Ты коммунист?» Я ему отвечаю, что, мол, да. А как хорошо французов кормили! Но их офицеры все равно были недовольны. Они то и дело посылали нас в кондитерскую за пирожными, которыми они закусывали коньяки, ликеры и шампанское. Камюн и нам иногда давал что-нибудь выпить. С пивного завода все время свежее пиво привозили, благо до него было недалеко. Но как только красные взяли Омск, французы сразу же дали драпака. Забрали с собой все, кроме сухарей и спирта, которые Камюн оставил мне. На черта им нужен спирт? Они даже не знают, что с ним делать. Я же его продал на пивоваренный завод…
— Видишь, товарищ Ульрих, — усмехнулся Керечен, — другие тоже не растерялись, как и ты. — И, повернувшись к Мишке Хорвату, добавил: — А ты, я вижу, потолстел кило на десять.
— Не меньше, — признался Мишка. — А может, даже и больше. Оно и не мудрено на таких-то харчах.
— И сразу же стал выглядеть лет на десять моложе…
— Но не все французы уехали, — продолжал Хорват. — Остались два кондитера и один повар.
— А твой знакомый тоже остался?
— Тоже.
— А ты где работал? — спросил Керечен у Дани Риго.
— У итальянцев. Работа хорошая, жаловаться не приходилось. Ребята попались хорошие, мы с ними быстро нашли общий язык. Но среди них не только итальянцы были…
— А кто же еще?
— Были среди них один африканец, сицилийцы, несколько человек из-под Фиуме… Эти немного даже по-венгерски понимали. Были хорваты… Короче говоря, люди различных национальностей, но ни один из них воевать не хотел. Когда дело дошло до боя, они почти все отказались повиноваться своим офицерам. Заявили, что не будут стрелять в русских, скорее своих офицеров перебьют. Итальянцы побросали оружие и бежали, требуя от своего начальства, чтобы их поскорее отправили на родину. Удержать их было просто невозможно.
— А мы-то думали, что они просто трусы, — заметил Покаи.
— Они такие же, как и мы, — сказал Риго. — Самые простые люди… Один из них показывал мне фото своей жены и детишек, они совсем обычные. Колчаковские офицеры хотели бросить против партизан казаков, но не смогли и этого сделать, потому что итальянцы напоили всех казаков до того, что те даже пошевелиться не могли.
— Черт возьми! — выругался Покаи. — И откуда только буржуи не нагнали сюда народу, чтобы задушить Советскую Россию! Из Америки, с берегов Миссисипи, из Алжира и Марокко, из Лиона, Парижа и Лондона, с побережья Далмации, из Праги и Белграда, из Румынии, Сицилии, Японии…
— И из Японии! — воскликнул Ульрих. — А что эти японцы творят в лагерях для военнопленных, которые они охраняют? Я сам слышал, что рассказывали венгры, которым удалось бежать из этих лагерей. Японцы с пленными объясняются только жестами. Если им кто-нибудь не понравится, тому вешают на шею железное кольцо, а потом таких уводят и расстреливают. Подумать страшно, что было бы здесь, если бы контрреволюция победила! Эти интервенты сами перегрызли бы друг другу глотки. А японцы хотят здесь обосноваться и заселить эти земли.
— А если бы вы знали, — продолжал рассказывать Покаи, — в каком ложном свете белые стремятся представить красных! Кого они только не натравляют на них! Но толку от этого мало. Бросили они на борьбу с партизанами своих конников, но красные перебили их, ну, как это делается в честном бою. А колчаковцы что сделали? Взяли да и сами изуродовали трупы павших в бою казаков и выставили их на всеобщее обозрение. Смотрите, мол, что сделали красные со своими противниками. Правда, им мало кто поверил. Многие даже и смотреть-то не захотели.
Допоздна засиделись друзья в кофейне. Время за разговором бежало незаметно. Договорились, что в случае необходимости они снова встретятся в солдатском лагере. Двое гостей остались ночевать в этом лагере, а трое офицеров разошлись по своим баракам. Благо никаких часовых у ворот не было и в помине.
Покаи и Керечен навестили еще кое-кого из своих знакомых, в первую очередь, разумеется, товарища Дорнбуша, который тоже не терял надежды на лучшее будущее.
У настежь распахнутых ворот лагеря они случайно встретили старого знакомого Белу Цукора. Бела сильно исхудал, на его бледном лице выделялись только глаза, горевшие нездоровым лихорадочным блеском.
— Сервус, Бела! — поздоровался с ним Покаи. — Ты что, не рад встрече? Скоро здесь будут красные!
Цукор безнадежно махнул рукой.
— Меня это уже не интересует, — проговорил он еле слышно, и в его голосе не чувствовалось ни капли надежды.
— Ты же еще недавно так ждал их прихода!
— Ждал, да ждать устал…
— Это почему же?
— Они тоже хороши!
— Брось ты!
— Говорят, они разоряют церкви…
Они вскоре распрощались с Белой, и Керечен, выйдя за ворота лагеря, сказал:
— У меня такое впечатление, что наш Бела тронулся. Долго ему не протянуть: ведь он же серьезно болен чахоткой.
У дверей дома Керечена поджидала встревоженная Шура.
— Приехал муж сестры. Грозится убить меня. Ему насплетничали, что у меня есть любовник.
«Интересно, что это за человек? — думал Керечен. — То ли это глупый как пробка мужик, то ли хитрый и опасный проходимец… Всякие люди есть на свете. Конечно, мне он не страшен и сделать ничего не сможет, так как всем ясно, что колчаковцы доживают последние деньки. У него небось и оружие имеется, так что с ним придется вести себя осторожно. По пустякам рисковать собственной жизнью, конечно, не стоит. Сейчас в Красноярске, как в Ноевом ковчеге, всякой твари по паре: здесь собрались все, кто бежит на восток. Кто бежит по приказу, кто — по собственной глупости… Интересно, где сейчас проходит линия фронта? Да и имеется ли таковая вообще? Как бы там ни было, но нужно соблюдать осторожность, так как в городе пока еще белые. Они хоть и находятся при последнем издыхании, но еще могут пустить кровь…»
— А где сейчас муж твоей сестры? Чем он, собственно, занимается?
— Ничем! Водку пьет… Будет лучше, если ты сегодня переночуешь у Покаи… Очень боюсь я за тебя.
Керечен некоторое время постоял в нерешительности.
— Сколько дней он здесь пробудет? — спросил он потом у Шуры.
— Не знаю… Он с фронта сбежал и возвращаться туда не думает.
— Ну тогда я сам с ним поговорю!
— Не надо, Иосиф, не ходи! Я так боюсь за тебя! А что, если он начнет драться? У него ведь пистолет…
— Будь что будет!
Шура уже знала характер Керечена, знала, что если он на что решится, то его никто не сможет от этого отговорить. Поэтому она покорно пошла за Кереченом в дом.
Дмитрий, муж Шуриной сестры, оказался отнюдь не таким страшным, каким обрисовала его Шура. Это был молодой и красивый человек.
На столе стояла недопитая бутылка водки, лежали на тарелке соленые грибы.
— Добрый вечер, — поздоровался Керечен.
— Добрый вечер, — хриплым, пропитым голосом ответил Дмитрий, сверля налитыми кровью глазами вошедшего, но руку все же протянул: — Иди сюда, камрад, садись рядом… Ты австрияк?
— Нет. Мадьяр.
— Не имеет значения. Выпьем! — Дмитрий наполнил стаканы.
— Спасибо, я не пью.
— Пошел ты к черту! Как это не пьешь?.. Я был на фронте, стрелял в австрияков… а они стреляли в меня… потом перешли на нашу сторону… Выпили мы с ними… Австрияки пить умеют, мадьяры тоже пить умеют… А ты почему не умеешь?
— Я умею, но не люблю.
— Ну а я тебе говорю: пей! Хочу я посмотреть, что ты за человек такой.
— И без водки увидишь.
— Ах ты… Пей, когда тебе говорят!
Керечен понял, что Дмитрий вроде бы не собирается обижать его, и поднял наполненный до краев стакан с водкой. Отпил глоток.
— Нет, пей до дна!.. Русские любят пить до дна… Пей и ты!
Керечен заметил, что Дмитрий настолько опьянел, что уже клюет носом от водки и усталости. Улучив момент, когда Дмитрий на миг отвернулся, Керечен выплеснул водку из стакана на пол, а пустой стакан поднес к губам.
— Ну, теперь я вижу, что ты бравый парень! А говорил, что не можешь пить… Сейчас можно пить: скоро мир настанет. Белые и красные помирятся… Войне конец… Я останусь дома, а ты вернешься к себе в Австрию.
— В Венгрию, — поправил его Керечен.
— Ох, черт! Ну в Венгрию! Все равно… Красных у вас нет… Скажи, ты за кого стоишь?
Керечен не собирался ничего докладывать пьяному человеку и потому равнодушно произнес:
— Я политикой не занимаюсь.
Дмитрий наполнил свой стакан водкой. Он был сильно пьян, однако не настолько, чтобы позволить обижать себя. Залпом выпил водку и передернулся:
— Брр… Эх и хороша водочка! За душу так и берет! Так ты, говоришь, не занимаешься политикой? Да ты, я вижу, умный человек… Я тоже… тоже не занимаюсь… тоже не дурак… Ты похож на русского и язык наш знаешь. Я слышал, что Шура…
— Правильно слышал, Дмитрий. Шура любит меня…
— А я… не…
Керечен вылил из бутылки остаток водки в стакан Дмитрия и сказал:
— Пей, камрад! Время почти мирное, слышишь? Пей!
Дмитрий жадно выпил водку и уронил пустой стакан на пол. Падая, стакан ударился об угол скамейки и разбился. А Дмитрий, уронив голову на стол, громко захрапел.
Дед Шуры давным-давно спал, сестра тоже.
Шура обняла Керечена за шею и зашептала:
— Иосиф, я боюсь… Я очень боюсь… Я и тогда очень боялась, когда тебя из вагона увели белочехи. Береги себя! Если с тобой что случится, я умру.
Керечен погладил Шуру по голове:
— Не бойся, Шурочка… Этот человек нам не опасен… Пьяным он не рискнет напасть на меня, а когда протрезвится — тем более. А пьет он сейчас с горя. Ничего, это не беда. Главное для нас — сохранять спокойствие!
— У меня нехорошее предчувствие… Что нас ждет завтра? Что ты будешь делать, когда в город придут красные?
— Встану на их сторону.
— И этого я боюсь! Я же тебя тогда совсем потеряю! А что будет с нашим ребеночком? Слышишь, Иосиф? У нас же будет ребенок!
Керечен осторожно и нежно обнял Шуру.
— Не бойся ничего! Я заберу тебя с собой, домой заберу, в Венгрию…
— Это ты только сейчас так говоришь. Солдатам не разрешают брать с собой женщин.
— А я заберу, Шурочка…
— Нельзя… Да и не могу я отсюда уехать! Я же тебе говорила, что не брошу дедушку… а с ним не пустят… Ты так сильно рвешься домой, да?
Керечен низко опустил голову и тихо ответил:
— Я каждую ночь вижу во сне родной дом. Если я туда не вернусь, то, наверно, сойду с ума… Пусть меня бьют, мучают, калечат, но только бы увидеть родной дом!.. Поскорее бы приходила Красная Армия! Как только она сюда придет, мы с тобой поедем в Европу, в Венгрию. Мне бы еще хоть раз увидеть маму, поцеловать ее…
— Боже, как же мне жить?! — прошептала Шура и прижалась к Керечену. Она долго и страстно целовала его, пока не обессилела, и положила голову ему на грудь.
— Что с тобой, родная? — Керечен нежно погладил ее по плечу.
— Ничего… Ничего… Просто я люблю тебя больше жизни…