В большом селе шла ярмарка. Чего здесь только не было! Всевозможная посуда, столовые приборы, сладости, обувь, платки, сукно, мясные продукты… Чего душа пожелает! Тут же торговали и мехами.
Ярмарка гудела, как растревоженный улей. Кто играл на гармони, кто пел, а кто и орал во все горло. Нищие просили милостыню. Ржали привязанные к повозкам лошади, блеяли овцы, мычали коровы. Короче говоря, стоял неимоверный рев и гвалт…
И вдруг он, словно по команде, стих.
— Что это? — Зайцев испуганно уставился на Тамаша.
— Стреляют!
— Кто стреляет?
— Этого я не знаю.
Над головами людей засвистели пули. Обезумевшие от страха животные рвались с привязи. Одна из лошадей, оборвав поводья, ринулась в толпу. Люди бросились от нее врассыпную.
Многие побежали к ближайшим домам, чтобы укрыться от обстрела. Товары остались лежать на прилавках без всякого надзора.
Зайцев и Тамаш никуда не побежали.
— Ложись! — крикнул Имре хозяину и бросился на землю. — Не вздумай вставать, а то сразу пристрелят!
Человек двадцать колчаковских солдат во главе с офицером, рассредоточившись, шли по площади. Вдруг с противоположной стороны площади затараторил пулемет. Колчаковцы мигом бросились на землю и поползли назад. Двое из них остались неподвижно лежать на площади.
Схватив Тамаша за руку, Зайцев потащил его к телегам, которые стояли рядком неподалеку.
— Уйдем отсюда, пока не поздно! — шепнул хозяин. — Доползем до подвод, а там побежим до первых домов!..
Тамаша тем временем раздирали сомнения. Всего в нескольких метрах от него лежал убитый колчаковец, а возле него валялась винтовка. Тамаша так и подмывало схватить ее, и для этого стоило только сделать два шага…
«Брать или не брать?.. Значит, бросить Зайцева? Прощай, спокойная, сытная жизнь… Но тогда я окажусь свиньей по отношению к Зайцеву, который, собственно, спас мне жизнь… Я возьму винтовку, а что тогда? А вдруг красные примут меня за колчаковского солдата, который только что стрелял в них?.. Риск большой. Не пришлось бы расплачиваться за это… Во время перестрелки не очень-то разберешь, где свои, а где противник… А зачем мне, собственно, эта винтовка? Я уже навоевался, теперь пусть другие воюют… Останусь у Зайцева, доживу до тех пор, когда кончится гражданская война, а тогда можно и на родину податься или здесь остаться, если захочу… Настенька через два года будет совсем взрослой, можно и посвататься. Плодородная земля, красивая жена… Что еще крестьянину надо?»
Тамаш так углубился в свои мысли, что сразу даже не заметил, куда делись колчаковцы.
А они и не собирались никуда уходить. Укрывшись за мешками с мукой, пшеном и солью, они готовы были в любой момент открыть огонь.
— Осторожно, — шепнул Зайцев Тамашу, — они ведь сейчас стрелять начнут…
И действительно, тут же началась стрельба. На противоположной стороне площади показались красные в буденовках, вооруженные винтовками с трехгранными штыками.
— Быстрее! — шепнул Зайцев Тамашу.
Оба поползли быстрее. В этот момент грянул выстрел, и с головы Тамаша слетел картуз.
— Черт возьми! — выругался он вслух, а про себя подумал: «На сантиметр бы правее — и все!»
Имре увидел прямо перед собой нахально улыбающуюся физиономию колчаковца, который стрелял в него, но не попал.
Кровь бросилась в лицо Имре. Он схватил винтовку убитого колчаковца, отполз в сторону, за мешки с капустой, и выстрелил. И не промахнулся: солдат уткнулся лицом в мешок, выпустив из рук оружие.
Красноармейцы с громким «ура!» бросились в атаку. Белые не выдержали и пустились бежать, не обращая ни малейшего внимания на офицера, который материл их и приказывал открыть огонь.
Зайцев добежал до подвод и скрылся за ними, а Тамаш продолжал лежать в своем укрытии.
Дальше события развивались удивительно быстро. Мимо Тамаша пробежало десятка два красноармейцев.
— Мать вашу так!.. — на чистейшем венгерском языке выругался один из них, держа винтовку в правой руке и потрясая кулаком левой.
Ругательство, произнесенное на венгерском языке, для Имре прозвучало как самое лучшее приветствие.
В этот момент по соседству с ним залегло человек десять красных… Здоровые парни с заросшими щетиной лицами.
Имре оказался метрах в двух от одного здоровенного детины.
— Сервус, земляк! Я тоже венгр! — крикнул он красноармейцу.
— Чего тебе тут надо? А ну, мотай отсюда! — сердито бросил ему тот.
Тамаш приподнял над головой свой картуз и, показав дырку от пули, сказал:
— А это видишь?.. Это мне сейчас беляки продырявили… Я ведь тоже красноармейцем был, дружище…
— Ну, тогда другое дело, — смягчился здоровяк.
— Слушай-ка, друг, — сказал Имре. — Беляков нужно обойти… Я знаю, как это лучше сделать.
— Как?
— Между домов выбежать на большак и залечь там. Четверо солдат без труда одолеют всю эту братию.
— Пошли! — согласился здоровяк. — Показывай дорогу!
— За мной, ребята! — крикнул Имре, вскакивая на ноги.
— Пошел ты к черту! — сердито крикнул один из венгров. — Кто ты такой?
— Не хотите — как хотите! Я и один пойду!
Трое венгров добровольно вызвались пойти за Имре, хотя ни один из них не имел ни малейшего представления, кто этот черноволосый венгр. Они просто инстинктивно почувствовали, что он свой. Вот только одет как-то странно: синие холщовые штаны, русская вышитая косоворотка, старый картуз, на ногах — крестьянские сапоги. Волосы подстрижены «под горшок», как обычно стригутся русские мужики.
Имре хорошо знал дорогу. За несколько минут они добежали до большака, сразу же залегли на обочине.
— Приготовиться! Сейчас беляки сами на нас выйдут… Офицера я беру на себя!.. Стрелять по моей команде!.. Огонь!
Одновременно грянули три выстрела. Три колчаковца упали на землю и не встали… Остальные растерянно остановились и, словно по команде, подняли руки вверх.
Тем временем подоспели остальные красноармейцы и разоружили беляков.
Тамаш, встав с земли, направился к убитым колчаковцам. Он подошел к офицеру и остановился перед ним. Офицер был молод. В его широко открытых глазах застыл ужас. Он лежал на земле, поджав под себя правую ногу. Возле него валялась кривая сабля, а чуть поодаль — револьвер, выпавший из руки. Пуля Имре попала офицеру прямо в лоб…
Имре смотрел на офицера и думал: «Кто он, этот молодой красивый офицер?»
Однако долго раздумывать не приходилось: нужно было идти дальше и прежде всего увести пленных колчаковцев. Построив пленных, красноармейцы тронулись в путь. Замыкал шествие Тамаш. Вскоре к нему пристроился знакомый здоровяк.
— Кто ты такой? — спросил он Имре.
— Красноармеец. Зовут меня Имре Тамаш. А тебя?
— Мишка Балаж… Я из томского лагеря…
Они пожали друг другу руки.
— Сколько вас в отряде? — поинтересовался Имре.
— Сотни две… Вот перемолотили отряд белых.
— Вижу.
— А ты-то как сюда попал?
Имре коротко рассказал свою историю. Тем временем они подошли к зданию управы. Это был единственный в селе двухэтажный дом. Он стоял напротив церкви. На первом этаже посреди большой комнаты потолок поддерживали две металлические колонны. У задней стены находилась выложенная изразцом печка.
У одной из колонн сидел на корточках худой желтолицый слепой старик с редкой седой бородой. Это был единственный нищий в селе. Все звали его дядей Гришей. Зрение он потерял во время русско-японской войны, и ему никто не мешал побираться. Дядю Гришу очень часто можно было найти именно здесь, так как другого места для жилья у него не имелось.
Старика знали в селе все — и стар и млад. Он тоже знал всех и все, так как, сидя в этой комнатке, каких только разговоров не слышал.
Раз в неделю в село привозили почту из волости. Почтальона не было, и потому каждый, кто ждал письма, сам заходил в здание управы.
Нищий дядя Гриша безошибочно знал, кому откуда пришло письмо. Односельчан он узнавал по походке, по голосу и даже по запаху, который от них исходил.
— Любочка, тебе письмо от мужа с фронта! — говорил он молодой солдатке.
— А вам, батюшка, сын пишет из Перми! — сообщал старик сельскому священнику.
В здании управы Тамаша поджидал Зайцев. Они обнялись.
— Хорошо, что ты пришел. Сейчас поедем домой. Я купил пуд соли и десять фунтов селедки, два фунта семечек, керосин…
Имре почти не слушал Зайцева, так как в мыслях был далеко-далеко…
— Да, — невпопад пробормотал Тамаш.
— Что с тобой? — удивился Зайцев. — Скажи, зачем тебе надо было вмешиваться в эту резню? Да еще стрелять надумал…
А Имре стоял погруженный в свои мысли: «Что же теперь делать? Возвращаться к Зайцеву или же уйти с земляками? Снова окунуться в борьбу, смотреть в лицо смертельной опасности… Перевалить через Уральский хребет, бить белых в Сибири, гнать их дальше… А удастся ли их еще гнать-то? Кто знает? Белых сейчас много, и они очень сильны… Они еще и потеснить могут красных… А что тогда? Снова плен, снова какой-нибудь Драгунов будет измываться надо мной… Лучше всего тем, кто сидит, притаившись, под кустом… Таких никто не обидит…»
— Муха цела… — продолжал Зайцев, хотя Имре плохо слушал его.
— Хорошо. Мне было бы очень жаль Муху, если б ее подстрелили.
— Другой такой умной лошадки нет на свете, — продолжал Зайцев. — Она стоит и спокойно дожидается нас с тобой. Ну, прощайся со своими друзьями и пошли!
Услышав последние слова Зайцева, к ним подошел Мишка Балаж.
— Куда это ты собрался идти? — спросил по-венгерски Мишка. — Домой? Ну и вояка же ты! Пострелял немного — и в кусты?!
— Я — в кусты?!
— Не я же… А еще говорил, что был, красноармейцем…
— Был! — отрезал Имре.
Балаж язвительно засмеялся:
— Угу… Тоже мне, вояка нашелся!
— Воевал не хуже тебя…
— И это ты мне говоришь? Иди домой, мы и без тебя справимся с белыми…
Имре Тамаш покраснел как рак и сердито перебил Балажа:
— Да замолчи ты наконец!.. Я остаюсь с вами!.. И на деле докажу, кто я такой!
— Вот это дело! Правильно говоришь! — Мишка протянул Имре руку. — Тогда сервус!
— Сервус! — Имре изо всей силы хлопнул по протянутой ему руке.
Зайцев с недоверием наблюдал за этой сценой. Он хоть и ничего не понял из их разговора, но сердцем почувствовал что-то неладное.
— Ну, пошли же! — дернул он Имре за рукав.
— Не пойду я с тобой, Максим… Жаль, конечно, но не могу…
— Не пойдешь? Почему?
— Я ведь солдат.
— Ради бога, поехали домой! У меня ты в безопасности… И полюбил я тебя, как родного сына! — На глазах у Максима показались слезы.
— Нет, мне с ними идти надо.
— В пропасть идешь…
— Я дал слово, что буду сражаться против белых…
Имре достал из кармана маленький пакетик с леденцами и протянул его Максиму:
— Отдай дочкам… Если смогу, напишу…
Максим вытер слезы и, поняв, что ему не сломить упрямства Имре, начал трясти его руку, а потом по русскому обычаю три раза поцеловал и перекрестил.
— Храни тебя бог от всякой напасти! — проговорил Зайцев, расчувствовавшись. — Когда сможешь, возвращайся. Мы тебя с радостью примем… Может, ты и прав.
В большой комнате в здании управы теперь разместился организованный на скорую руку штаб. Он руководил борьбой против многочисленных контрреволюционных банд и отдельных групп. Сейчас здесь находился политкомиссар товарищ Игнатов, московский металлист. Он подошел к Тамашу и, протянув ему руку, по-дружески заговорил:
— Мне сказали, что ты принимал участие в бою. Если хочешь, оставайся у нас в отряде. Оружие у тебя, как я вижу, есть. Настоящий революционер всегда найдет себе оружие. Ребята говорили, что это ты застрелил белого офицера… Выходит, ты отличный стрелок?
Имре ответил, что хотя он и рад вновь держать в руках оружие, однако ему всегда бывает жаль тех, кто погибает от его руки. Вот и этот офицер был так молод…
Игнатов смущенно улыбнулся и сказал:
— Ты, конечно, прав: убитых всегда бывает жаль. А ты не читал записей, которые вел для себя господин лейтенант Лев Александрович Долгопятов? Если хочешь, я тебе прочту кое-что…
Комиссар вынул из кармана небольшую записную книжку в кожаном переплете.
— Вот послушай, что этот офицер-белопогонник пишет о революции, которую совершили русские рабочие и крестьяне: «В России к власти сейчас пришли большевики, которые до самого последнего времени жили в ссылках. Ленин и его сторонники захватили власть, имея свой военный план. Однако, кроме них, никто не имеет никакого представления об их учении. Народ интересует не учение, а земля, мир и свобода. Об этом он мечтал веками. Они натравили народ на господствующий класс, который веками был опорой Святой Руси…»
Тамаш внимательно слушал Игнатова, который старался читать медленно и внятно.
— По его словам выходит, что народ ни на что не способен. Только на пустое кровопролитие. Вот послушай, что он дальше пишет: «В Екатеринбурге военный трибунал за контрреволюционную деятельность приговорил к смерти трех офицеров царской армии. Я решил заступиться за них, хотя такое заступничество могло грозить мне самому арестом. К счастью, председатель трибунала, простой тульский рабочий, оказался таким болваном, что даже не арестовал меня. Я подошел к нему и с возмущением сказал: «Сейчас вы постановили казнить трех невинных людей, которые, служа в армии, лишь выполняли свой долг. Подобным образом поступают только каннибалы! Вы жаждете человеческой крови! Выходит, вы тоже варвар!..» Болван оказался настолько глуп, что освободил всех троих офицеров…»
— Мерзавец! — выругался Тамаш.
— Вот послушай дальше. Ты ведь тоже крестьянин. Сейчас ты узнаешь, что этот офицерик, которого ты уложил метким выстрелом, пишет о русских мужиках. Вот послушай: «Они похожи на грудных младенцев с бородами. Цивилизация, кажется, нисколько не коснулась их…»
— Вот оно как! — засмеялся Тамаш.
— Есть у него и меткие замечания, — продолжал комиссар. — Вот. «К сожалению, раздел земельных поместий в России был произведен несправедливо. Земельные владения дома Романовых смело можно было считать самыми огромными в мире. А земли, находившиеся во владении бывшего председателя Государственной думы господина Родзянко, были так велики, что на них свободно разместилось бы такое государство, как Дания… К сожалению, русские, как известно, весьма плодовиты…»
— Это как же надо понимать? — спросил Тамаш.
— Вероятно, так: сам народ виноват в том, что в стране не всем хватает земли. Мол, если б простые люди не так быстро размножались, то и им бы досталось земли… Вот что он пишет: «Война тем и хороша, что она очищает народ. Война для народа — прямо-таки божье благословение, но только народ по своей глупости не в состоянии понять этого…» Видишь, до чего додумался этот «философ»? А ты его еще жалеешь! Это типичный представитель класса господ. Сама фамилия это подтверждает. Долгопятов — старинная дворянская фамилия… Можешь мне поверить. Мне и самому не по душе кровопролитие, которое сейчас у нас происходит. Убийство человека — само по себе преступление. А ведь бог, если в него кто верит, благословляет убийства. Иегова, по сути дела, благословил братоубийцу Каина. А посмотри на иконы святых. Ведь в руках большинства из них меч! Да и сам-то меч имеет форму креста! Однако когда мы начинаем уничтожать тиранов и эксплуататоров, весь мир господ моментально обрушивается на нас, обвиняя в жестокости и тому подобном. По их мнению, мы, представители пролетариата, не имеем права защищать свои интересы. Для господ жизнь рабочего человека ничего не стоит!..
— В этом я уже убедился на собственном опыте… Знаете, товарищ Игнатов, я никогда не забуду одного такого палача по фамилии Драгунов… Я согласен с вами относительно того, что вы здесь говорили об убитом мною офицере, но мне было бы приятнее, если б на его месте оказался Драгунов.
К вечеру в здание управы привели еще шестерых контрреволюционеров. Две комнаты были до отказа забиты арестованными. Тамашу выдали обмундирование одного из убитых белогвардейцев. Свою одежду он отдал дяде Грише с просьбой передать ее при случае Зайцеву.
К вечеру в селе установилась тишина. Жители принесли красноармейцам хлеба, вареных яиц, копченой рыбы, домашней бражки. Трапезу устроили в большой комнате в здании управы. Накормили досыта и нищего дядю Гришу. Затем постелили на полу солому и легли отдыхать.
Дядя Гриша начал рассказывать красноармейцам о Порт-Артуре. Говорил он тонким, слегка дрожащим голосом, но все хорошо слышали его.
— Японцы нас по нескольку раз в день атаковали, — рассказывал дядя Гриша, — но стены у крепости были толстыми, да и мы не поддавались… Приставят, бывало, японцы лестницы к стене и карабкаются наверх, а мы их из винтовок снимаем… Правда, и они нашего брата набили немало… Они и из пушек нас обстреливали, и из другого оружия, но все попусту. Тогда они из своих же мертвецов стали целые пирамиды выкладывать…
— Ты лучше расскажи, как ты ослеп, — попросил дядю Гришу один из красноармейцев, видимо, украинец по национальности.
— Приказали мне как-то пойти в разведку… Достал я из-за пазухи иконку с изображением Казанской богоматери. Иконками снабдил нас царь-батюшка. Портрет царя у меня тоже был… Осенил я себя крестом, значит… И пополз, а когда оказался совсем рядом с япошками, вытащил гранату и хотел было уже бросить ее, как вдруг услышал сильный взрыв и потерял сознание. Долго в госпитале провалялся… Позже мне рассказали, что один из японцев опередил меня и бросил гранату раньше… Вот, значит, я и ослеп…
— Японец тот наверняка не разглядывал портрета микадо? — заметил один из красноармейцев.
— Это уж точно… Словом, у стен Порт-Артура и распрощался я со своими глазами…
— Не помогла, значит, тебе Казанская богоматерь? Но хоть пенсион-то тебе царь-батюшка отвалил, а?
— Вши — вот моя царская пенсия!
— А блох у тебя, отец, нет?
Комиссар, чтобы оградить старика от беззлобных насмешек, строго сказал:
— И не стыдно вам, товарищи? Ведь перед вами слепой старик! Конечно, уже ни мы с вами, ни наши внуки не пойдут в бой с иконкой святого Николая или девы Марии… А нам дядя Гриша сегодня очень помог: он точно указал, где находятся контрреволюционеры… В помещении же мы завтра утром наведем полный порядок…
На следующий день Имре Тамаш рассказал Балажу, с которым быстро подружился, о своем друге Пиште Керечене.
— Скажи, а сколько венгров в вашей роте? — поинтересовался Имре, которому хотелось побольше узнать о подразделении, к которому он примкнул.
— Венгров всего восемь человек. Два украинца и два латыша, с которыми нам, венграм, легче всего разговаривать. Еще к нам в роту перебежал от белочехов, из их легиона, чешский венгр. Его зачислили в нашу роту в Тюмени.
— Что он рассказывает о легионе?
— Он у них поваром был… Задницу такую наел, что в штаны еле убирается. Говорит, что у белочехов все есть. Снабжают их американцы и англичане. Как только легион занимает какой-нибудь населенный пункт, солдаты первым делом разбредаются по домам. Ведут себя развязно. Берут все, что плохо лежит, насильничают… Правда, и среди них есть такие, кто больше тяготеет к нам. Трудовые люди, как и мы. По-венгерски наш повар разговаривает так же, как мы с тобой. Зовут его Лайош Тимар.
— Сербы из белых отрядов ведут себя не лучше, — заметил Тамаш.
— И среди них тоже есть хорошие люди. В Тюмени наш лагерь охраняли сербы из легиона. Зима в тот год была такой лютой, что и вспомнить-то страшно. Один мой друг пошел воровать дрова. Серб-часовой не убил его. Позже мой друг записался в красный отряд… В лагере красных обижали…
— Что верно, то верно, — согласился Тамаш.
— Тюменский лагерь прескверный был! На завтрак давали какую-то бурду, которую называли кофе, на обед — кашу, на ужин — соленую баланду. А хлеб — плохой-преплохой. Пленные все болели, особенно куриной слепотой…
— А офицеры как жили?
— Эти хорошо жили. Некоторые из них прибыли из европейской части страны, другие — из Соликамска. Правда, конины и им пришлось попробовать. Зато в Тюмени их уже снабжали через Красный Крест.
— Я думаю…
— Меня на фронт в четырнадцатом году послали с маршевой ротой. Знаешь, как тогда на фронт отправляли? Пригнали нас на железнодорожную станцию, погрузили в телятники. Охраняли нас солдаты. Командовал ими один вредный кадет. Стали к нам женщины приходить прощаться: к кому жена, к кому мать или сестра, да еще не одни, а с малыми детишками, которые визжали и плакали. Кадет, однако, никого к солдатам не подпускал. Моя мать каким-то чудом прорвалась сквозь оцепление и оказалась почти рядом со мной. Кадет, увидев ее, подскочил и оттолкнул к толпе. Я показал тогда кадету винтовку и пригрозил: «Смотрите, господин кадет, чтобы нам на фронте не встретиться, а то пущу я вам пулю в живот вот из этой винтовки». «Ты что там пасть раскрыл? А ну, повтори-ка еще раз!» — набросился было на меня кадет. К счастью, в этот момент эшелон тронулся, и кадет ничего не смог мне сделать, так как он оставался на станции. На фронте мне с кадетом не пришлось повстречаться, а вот в лагере — увиделись.
— Где?
— В Омске.
— Ты и там побывал?
— Пришлось.
— Я слышал по рассказам. Говорили, будто в том лагере находился и товарищ Лигети, руководитель венгерских красноармейцев. Рассказывали, какой он замечательный человек и что все солдаты его очень любили…
— Мы его хорошо знали. Наш венгерский отряд был в городе одним из самых боеспособных.
— Я думаю… А что случилось с господином кадетом? С тем, которому ты пригрозил?..
— Встретился я с ним в лагере в Омске. Он тогда уже поручиком был. Говорили, будто одну звездочку он себе уже в плену нашил, так как до плена был подпоручиком. Тогда многие офицеры, попав в плен, понашивали себе звездочек, чтобы их считали выше рангом. Словом, охраняли мы в прошлом году офицерский лагерь в Омске. Он находился возле городской выставки. Офицеры жили в нем припеваючи. Многие даже поправились. И вдруг я вижу моего старого знакомого, господина кадета, но уже в чине поручика. Лежит он в одних трусиках на солнце, загорает, значит, а рядом френч его валяется. Меня он не узнал… Я подошел к нему и спрашиваю: «Вы не узнаете меня, господин поручик?» «Нет, не узнаю», — отвечает он мне. «А ведь мы с вами знакомы. Встречались в Сольноке на вокзале в сентябре четырнадцатого года». «Очень рад встрече», — говорит он. «Я тоже… А помните, как вы оттолкнули от меня мою мать и ругали ее? Оттолкнули, когда она хотела попрощаться со мной и поцеловать меня?» Если б ты видел, как он сразу побледнел! Начал что-то лепетать, что, мол, служба есть служба. «Оно конечно», — сказал я. Смотрит он на меня испуганными такими глазами, а у самого душа в пятки ушла. «Ну, пошли со мной!» — говорю я ему. Он так перетрусил, что задрожал весь как лист осиновый. Я же решил его немного проучить. Завел я его в караульную комнату и говорю: «Когда вы оттолкнули от вагона мою мать, я ведь вам тогда сказал, чтобы вы мне на глаза не попадались! А вы все-таки попались. У вас ведь тоже есть мать, а? Если б она захотела с вами проститься перед отправкой на фронт, я бы не стал ее отталкивать, хотя я простой, серый крестьянин, а не благородный человек, как вы. Однако рядовой королевской армии Михай Балаж никогда не забывает нанесенных ему обид! Вот посмотрите на мои мозолистые руки! У меня сильные руки. Они и лопату могут держать, и винтовку тоже. Этими вот руками я могу вас сейчас задушить, и вы даже пикнуть не успеете. Понятно?..» Тут господин поручик как бухнется мне в ноги. Встал он, значит, на колени и начал меня умолять, чтобы я простил его. Когда мне надоело слушать его вопли, влепил я ему одну оплеуху слева) другую — справа, а затем дал такого пинка под зад, что он, как мячик, во двор вылетел. Я его тогда и пристрелить свободно мог бы, но не хотел руки марать о такого мерзавца… И жаль, что не прикончил. Когда белые разбили красных и мы решили укрыться в лагере для пленных, господин поручик привел туда беляков. Они-то не сентиментальничали с нами, убивали направо и налево. Они ведь не такие, как мы…
— И как же тебе удалось спастись? — спросил Тамаш.
— В том лагере был у меня друг. Он-то меня и вызволил. Две недели я не брился, зарос до неузнаваемости, вот тогда-то он мне и разрешил выйти из барака. Я сбежал из лагеря к красным.
— Ты, как я вижу, тоже узнал, почем фунт лиха.
— Узнал, как не знать.
— Ранен был?
— Был. Дважды.
— Ну, тут еще долго придется воевать.
— Мы, как поможем разбить Колчака, поедем в Венгрию. Там ведь у нас тоже революция совершилась. Помогать нужно и своим…
— Поможем.
Оба замолчали. Мишка Балаж набил свою трубку махоркой и закурил, пуская густые клубы дыма под потолок.
— А у тебя есть трубка? — спросил он Имре.
Тамаш покачал головой. Тогда Мишка, не говоря ни слова, протянул ему обкуренную до черноты трубку.
— Я дома хороший табачок курил… Только хороший…
— Наш тоже не плох был, желтый такой, золотистый, — заметил Имре, сделав глубокую затяжку из трубки.
Еще долго разговаривали эти два много испытавших бойца, которые подружились друг с другом.