Его Превосходительству

Делопроизводитель Лебедев

Господину Директору Департамента Полиции

24 октября 1912 года

Делопроизводителя 8-го Делопроизводства

коллежского советника Лебедева

РАПОРТ

28 минувшего сентября [16] в Департамент Полиции поступило из г. Торна, что в Западной Пруссии, заявление некоего Франца Герлицкого о том, что ему известно местонахождение фабрики для выделки фальшивых кредитных билетов, изготовляемых на миллионную сумму. Герлицкий, прося прислать к нему для переговоров уполномоченное лицо, обязался сообщить за вознаграждение, которое должно быть выдано ему вперед, по сему делу подробные сведения и указать адрес «своего агента».

В докладе сего г. Министру Внутренних Дел Его Высокопревосходительство изволил приказать уполномочить вести переговоры по этому делу чиновника для поручений Санкт-Петербургской Сыскной полиции Кунцевича, о чем письмом от 10 сего октября за № 93450 Вашим Превосходительством и сообщено г-ну и.д. Санкт-Петербургского Градоначальника О.И. Вендорфу.

23 сего октября из Особенной Канцелярии по Кредитной части в 8-е делопроизводство Департамента Полиции препровождено новое заявление Герлицкого аналогичного содержания, поданное им г. Министру Финансов, в котором он просит поспешить назначением уполномоченного лица для ведения переговоров, так как в скором времени предстоит новый выпуск фальшивых денег.

Об изложенном с представлением перевода письма Герлицкого на имя г. Министра Финансов имею честь доложить Вашему Превосходительству.

 

Глава 1

Курьерский поезд прямого сообщения Санкт-Петербург – Берлин в Торне не останавливался, поэтому Мечислав Николаевич вынужден был в Варшаве пересесть на пассажирский, следовавший из столицы Царства Польского в столицу Германии.

В Александрове-пограничном поезд стоял около двух часов. Российские таможенники пассажиров почти не досматривали – вывози что хочешь, зато пруссаки в багаже копались долго, норовя содрать пошлину с каждого носового платка.

Уже через двадцать минут он сошел в Торне, нанял извозчика и поехал в трактир потенциального агента МВД Российской империи.

Заведение герра Герлицкого располагалось на окраине города у шоссе. Когда Кунцевич переступил порог, стоявшие в углу большой залы напольные часы пробили половину седьмого вечера. Мечислав Николаевич уселся за столик и сделал заказ подлетевшему половому: попросил большую кружку пива и колбасок. Потом немного подумал и добавил к заказу фляки по-варшавски. Со служителем он общался на родном, польском языке.

Запивая превосходный ужин не менее чудесным пивом, надворный советник внимательно оглядывал залу. По внешнему виду и разговорам посетителей, обрывки которых долетали до его стола, стало понятно, что основной контингент клиентов Герлицкого составляют люди торговые. Он то и дело слышал о ценах на лошадей, быков, овец, а за одним столиком небольшая компания обмывала удачную сделку по продаже партии гусей.

Закончив ужин, чиновник для поручений подозвал официанта. Рассчитавшись и оставив щедрые чаевые, спросил:

– Могу ли я увидеть пана хозяина? Мне так понравилась ваша стряпня, что я хотел бы лично его поблагодарить.

Довольный услужающий провел щедрого гостя прямо в кабинет Герлицкого.

Хозяин – молодой человек лет тридцати, худощавого телосложения, с густыми темно-русыми волосами и бледным, гладко выбритым лицом – сидел за заваленным бумагами столом и щелкал счетами. После того как официант удалился, Мечислав Николаевич уведомил о настоящей цели своего визита.

– Ну наконец-то, наконец-то! – обрадовался трактирщик. – Я уж и надеяться перестал, прошу, присаживайтесь. – Герлицкий вскочил и подвинул гостю стул.

– Благодарю вас, – сказал Кунцевич, усаживаясь. – Ну-с, не будем тянуть кота за хвост. Я внимательно вас слушаю.

– Да, да, не будем, тем более что время у нас, точнее в большей мере у вас, ограничено. Итак. Видите ли, мое заведение посещают в основном негоцианты. Это торговцы живностью, которые ездят по всей прусской Польше и за границу. Поскольку постоянного жительства большинство из них у нас в городе не имеет, очень часто в качестве своего почтового адреса они указывают мой трактир. Я получаю письма и вручаю их адресатам, как только они у меня появляются. И не беру за это никакой платы! Ведь, явившись за письмом, человек, особенно проделавший долгий путь, не уйдет сразу восвояси, а посидит, выпьет пива, съест журек – в общем, всегда оставит у меня пару марок. Таким образом, мой трактир сейчас представляет собой некий филиал почтовой конторы. С середины этого лета мне стали поступать письма и бандероли на имя одного еврея, российского подданного, причем отправления эти были как из-за границы, в основном из Франции, так и из Российской империи. Еврей, пользующийся, как местный житель, правом упрощенного перехода границы, стал являться ко мне за корреспонденцией раз в неделю. Меня это сразу же удивило и насторожило. Зачем, спрашивается, человеку преодолевать границу, чтобы получить письмо, которое отправитель мог бы спокойно направить прямо на его домашний адрес, в Александров? Вы знаете, я человек аккуратный и осторожный. Мне не нужны никакие истории. И вот в начале сентября, когда на имя моего загадочного посетителя пришло очередное ценное письмо, такое объемистое, что сразу становилось ясным, что оно с вложениями, я, чтобы никуда не вляпаться, решил это письмо осмотреть. Из романов, а я, признаться, обожаю уголовные романы, я знал, каким образом можно открыть письмо так, чтобы это осталось незамеченным, подержал конверт над паром, и он благополучно открылся. Внутри я обнаружил вот это. – Герлицкий вытащил из жилетного кармана небольшой ключ, открыл замок верхнего ящика стола и достал оттуда сторублевый кредитный билет. – Вот-с. Там было пять таких бумажек и записка. Она написана на русском, а этого языка я не знаю. Я скопировал записку, вот, прошу. – Поляк протянул сыщику листок бумаги, на котором ровным крупным почерком серьезного человека было написано:

«Милостивый государь, направляю Вам образцы. Предлагаю их по 50 за сто. О своем согласии или отказе сообщите по известному вам адресу. Если согласны, сообщите, каковы ваши потребности в товаре. Примите заверения и проч.».

Те буквы, которых в польской азбуке не было, трактирщик вывел тщательно, со всеми деталями, даже ненужными. Те же, которые имели аналогичное с латинскими начертание, были написаны именно как латинские: «б», как «b», «у», как «Y» и так далее. Русские «и» и «Я» поляк писал как «U» и «R».

– Я сразу же догадался, что речь идет о фальшивых деньгах. Адресат, а письмо поступило из Франции, по-видимому, предлагал фальшивые сторублевки по пятьдесят рублей за штуку. Я положил в письмо настоящую купюру, а поддельную спрятал. Так что русское правительство теперь должно мне сто рублей.

– Будьте покойны, Российская империя всегда платит по своим долгам. Скажите, а личность этого еврея вам не известна?

– Известна, почему же нет? Пока я ждал вашего появления, я провел небольшое частное следствие и многое выяснил! – Герлицкий самодовольно откинулся на спинку стула. – Но сведения в наш прогрессивный век стоят денег. Поэтому имя получателя сего письма и кой-какую другую интересную для России информацию я сообщу только в обмен на звонкую монету.

– И сколько же вы хотите?

– Десять тысяч рублей.

Кунцевич присвистнул.

– А не много ли?

– Абсолютно нет. Если ваши розыски приведут к задержанию преступников, то мне для безопасности придется ликвидировать здесь все свои дела и уехать в глубь Германии. Поэтому я считаю такую цену минимально возможной и торговаться не намерен.

– Хорошо, я сообщу о вашем предложении по начальству. Но для того, чтобы переговоры шли более успешно, мне надобно знать, о каких сведениях идет речь.

– Я называю вам имя получателя фальшивок, адрес их отправителя и, – тут поляк сделал многозначительную паузу, – дату и номер поезда, на котором подделки в ближайшее время повезут в Россию. Вы его чуть не пропустили, уж очень долго ко мне собирались.

– Позвольте, но как же вы про это узнали? – спросил надворный советник. – Вы же только что сами сказали, что не понимаете по-русски?

– Я вскрывал и переписывал всю поступавшую в адрес еврея корреспонденцию. А найти человека, который мог бы прочитать написанные по-русски тексты, в нашем городе не составляет никакого труда. Мы же в десяти верстах от русской границы! Но не переживайте, человек, переводивший письма, абсолютно надежен и будет нем как могила.

Кунцевич с минуту молчал, размышляя, а потом сказал:

– Я думаю, что такие сведения стоят десяти тысяч. Но сумма эта даже для царской казны немаленькая, и для того, чтобы было принято решение о ее выделении, нужно провести самую тщательную проверку, прежде всего проверить изъятый вами из письма кредитный билет. Надеюсь, вы мне его отдадите?

– Конечно, отдам, я прекрасно понимаю необходимость проверки. Давайте мне сто рублей, которые я потратил, и билет ваш.

Кунцевичу сто рублей выделили на всю командировку, и он уже успел израсходовать треть этой суммы на билеты.

– Я сегодня же телеграфирую в Петербург и надеюсь получить ответ завтра или послезавтра.

– Послезавтра будет поздно.

«Какое, к чертям, завтра – послезавтра. По моей телеграмме они никакого решения не примут, велят явиться лично и доложить, а потом станут думать неделю, а то и две. Герлицкий говорит, что послезавтра будет поздно! Значит, поезд с товаром приходит завтра. Черт, черт, черт!» Кунцевич хотел ткнуть торнского «ваньку» зонтом в спину, чтобы тот лучше понукал свою лошадь, но вспомнил, что находится в Европе и за такой тычок может серьезно поплатиться.

– Не может ли пан ехать побыстрее, я опаздываю, – как можно любезнее попросил извозчика надворный советник.

Возница кивнул и легонько хлестнул лошадку. Но никакого эффекта его действия не возымели, скорость передвижения не изменилась.

Ближайший поезд в Россию приходил в Торн только в половине второго ночи, поэтому до границы чиновник для поручений ехал на лошадях. Ситуация с досмотром повторилась с точностью до наоборот: прусский таможенник захлопнул крышку саквояжа Кунцевича, едва взглянув на его содержимое, зато соотечественник копался в нижнем белье петербургского сыщика с полчаса.

– Что в Пруссии изволили делать? – спросил стоявший рядом жандармский унтер, вертя в руках паспорт Мечислава Николаевича.

– В гости ездил.

– Больно недолго в гостях-то были, вас там что, плохо встретили?

Чтобы прекратить бесполезную дискуссию и ускорить процедуру таможенного досмотра, Кунцевич достал полицейскую карточку и командировочное удостоверение.

– По поручению его превосходительства директора Департамента полиции ездил.

Взглянув на документы, унтер вытянулся во фрунт и тут же, сделав нужную отметку и оторвав въездной талон, вернул паспорт владельцу. Досмотрщик же немедленно захлопнул саквояж и вызвался донести его до дверей ревизионного зала.

– Скажите, а как мне найти вашего начальника? – спросил у таможенного чиновника чиновник для поручений.

– Так тщательно смотреть – моя прямая обязанность, ваше высокоблагородие! Мне жандарм сказал, что вы в Пруссии всего несколько часов были, а это, согласитесь, очень уж подозрительно. Поэтому я вас так серьезно и досматривал. А инструкций я не нарушил.

– Да я жаловаться и не собираюсь, я, наоборот, хотел похвалить вас начальству за рвение.

– Извольте, я вас провожу.

Управляющий Александровской таможней коллежский советник Леонид Михайлович Курланд питерского гостя принял со всем радушием, угостил чаем с домашним вареньем, внимательнейшим образом выслушал и поклялся оказать полное содействие смежному ведомству.

– У меня что не контролер – орел! На досмотрах собаку съели, муху не пропустят! А уж фальшивые кредитки в два счета найдут, не извольте беспокоиться. Да что контролеры! Я завтра сам поезд встречу, сам искать стану!

«Орлы у него, как же, не таможня, а дырка в границе», – подумал Кунцевич, улыбаясь управляющему.

Курланд меж тем продолжал:

– Из Франции к нам обычно на восемнадцатом немецком приезжают, он с нашим четвертым курьерским стыкуется. В девять двадцать две утра. Это если до Питера. А если до Москвы, то на четыре часа позже. Я думаю, они в первом классе поедут?

– Скорее всего. Такие господа любят с комфортом путешествовать.

– В этих поездах только первый и второй классы, всего восемь вагонов. Для первого класса отдельный ревизионный зал. Там у меня Шиллинг командует. Двадцать лет в таможне, профессионалист! Я его проинструктирую.

– Леонид Михайлович, а могу ли я при досмотре поприсутствовать?

– Сделайте милость.

Утро было мерзко-туманным. Моросил мелкий холодный дождь, противно подвывал ветер. Из-за клопов, в изобилии водившихся в пристанционной гостинице, Кунцевич долго не мог уснуть, поэтому встал абсолютно разбитым. Из-за этого порезался при бритье и долго не мог остановить кровь. В общем, в таможню он явился в отвратительнейшем настроении.

Берлинский поезд уже прибыл и проходил пограничные формальности на прусской стороне. Через полчаса в ревизионном зале появились первые посетители, артельщики на тележках привезли багаж, вскоре помещение наполнилось гулом голосов.

– Внимание, дамы и господа! – Белобрысый Шиллинг говорил прекрасным густым басом. – Попрошу ручной багаж выложить вот на эти столы, открыть ваши чемоданы и приготовить багажные квитанции и ключи от большого багажа. Мы будем вызывать вас по фамилиям. Каждый, услышав свою фамилию, должен откликнуться, но с места двигаться не надо – чиновник сам к вам подойдет.

Кунцевич неспешно прохаживался по залу, наблюдая десятки раз виденную ранее процедуру.

«Который? Вон тот господин в бобрах? Или вот этот длинный в английском пальто? А может, это дама? Не вон та ли, хорошенькая?»

– Откуда, куда? Вещи, подлежащие оплате пошлиной, имеете? – слышались отовсюду голоса досмотрщиков.

Пассажиры отвечали, показывали документы на багаж, неохотно оплачивали пошлину. Слышался звон монеты – на таможне казна принимала только золото.

– Позвольте! Как же это, вы только что сказали, что вам оплачивать нечего, а у самого – несколько фунтов дамских вещей! Уж не хотите ли вы сказать, что это ваши вещи? А вы, Вацлав Марианович, куда смотрите? – услышал Кунцевич из дальнего конца зала и сразу же направился туда. Краем глаза он заметил, что туда же спешит и жандармский унтер.

У досмотрового стола стоял Шиллинг и распекал низенького и толстенького подчиненного с петлицами коллежского секретаря. Лицо последнего покрылось крупными каплями пота и покраснело. По другую сторону стола находился высокий статный брюнет с красивой проседью в густой шевелюре, в прекрасном пальто и дорогой шляпе.

– Извольте не хамить! – взвизгнул он. – Вещи не мои, а одной моей знакомой. Она вывозила их за границу из России, и потому они оплате пошлиной не подлежат.

– Ну и где же эта ваша знакомая?

– Ее со мной нет, она уехала из Франции на день раньше. Очевидно, в Париже мы перепутали чемоданы. Мы их покупали в одном месте, и они совершенно одинаковы.

– Тогда вам придется заплатить пошлину, причем в двойном размере, как не объявившему об облагаемом багаже. Ну-ка, сколько здесь? – Шиллинг закрыл чемодан и взвесил его на руке. – Глаза его сузились, и он едва заметно кивнул. Кивок заметил не только Кунцевич, но и тот, кому этот сигнал предназначался – унтер быстро переместился за спину господина в шляпе.

– Какой тяжелый у вас чемоданчик. Обычно чемоданы французской выделки весят гораздо меньше. Выложите, будьте любезны, вещи на стол.

– Вам надо, вы и выкладывайте! – срывающимся голосом прокричал пассажир.

– Ну, не хотите, как хотите, а я не побрезгую. – Коллежский асессор стал выкладывать содержимое чемодана, ловко ощупывая каждую вещь. Потом он вновь поднял уже пустой чемодан и опять взвесил его в руке.

– Не могу понять-с. Чему тут такому тяжелому быть? Позвольте! Ширина у вашей клади с внешней стороны вершков семь без крышки, а изнутри… – Конт-ролер достал из кармана форменного сюртука складной аршин и погрузил его в чемодан. – А изнутри менее шести! Что-то здесь не так! Вацлав Марианович, принесите, не сочтите за труд, наш дежурный ломик. Господин…

– Дунаевский, – подсказал жандарм, протягивая Шиллингу книжку заграничного паспорта пассажира.

– Господин Дунаевский, я теперь обращаюсь к вам строго официально. Нет ли у вас сокрытого товара, облагаемого пошлиной? Предупреждаю, что при обнаружении такового он подлежит конфискации, а с вас будет взыскана пошлина в пятикратном размере.

Дунаевский сел прямо на досмотровый стол и упавшим голосом сказал:

– То, что там внутри, пошлиной не облагается.

Шиллинг достал из кармана перочинный нож, ловко вспорол подкладку чемодана, вставил острый конец принесенной толстяком-досмотрщиком фомки между днищем и стенкой, нажал, раздался хруст. Коллежский асессор перевернул лом, нажал еще раз, дно чемодана поднялось, и все увидели толстые, перетянутые бечевками пачки радужных купюр с изображением Екатерины Великой.

– Извольте следовать за мной! – грозно приказал жандарм Дунаевскому.

– Я же говорил, орлы! – воскликнул непонятно откуда появившийся Курланд.

Судебный следователь Хряков прибыл из Нешавы только к вечеру. Он похвалил полноту и грамотность собранного Кунцевичем дознания, формально допросил Дунаевского, который теперь утверждал, что чемодан его попросила доставить в Петербург какая-то неизвестная дама, выписал постановление о заключении его под стражу, поужинал, и, несмотря на уговоры Курланда остаться, ночным поездом убыл домой. Поэтому ужин заканчивали втроем. Разошлись под утро. Хотя Кунцевич слегка пошатывался, голова у него была ясной.

– Завтра, точнее уже сегодня, приглашаю к себе на ужин, – сказал Шиллинг, поскользнулся на утреннем ледке, затянувшем лужицу, и упал бы, если бы Мечислав Николаевич его не поддержал.

– Спасибо за приглашение, но, к сожалению, воспользоваться им не смогу. Намерен в половине десятого покинуть ваше прекрасное местечко. Делать мне здесь больше решительно нечего.

– Ну тогда мы вас проводим, непременно проводим.

– Благодарю.

Несколько минут собутыльники шли молча, потом Кунцевич спросил:

– А за какие грехи вас пассажиров досматривать поставили?

– Позвольте! – Шиллинг развернулся к нему всем корпусом. – Что значит за грехи? Я старший контролер зала первого класса, у меня полторы тысячи годового жалованья. Такие должности, милостивый государь, годами выслуживают! А вы про какие-то грехи, мне прямо обидно-с.

– Дорогой Леон Германович, вы уж меня простите, пожалуйста, если сможете. Ни в коей мере не хотел вас обидеть. Только, видите ли, я некоторым боком в свое время к вашей службе был прикосновенен. Я два года кряду руководил сыском в четвертом полицейском отделении Петербурга, а на территории этого отделения расположен морской порт. Ну и большую часть службы борьбе с контрабандирами посвящал, уж очень меня вознаграждение, полагающееся за отыскание контрабанды, прельщало, так что с кухней таможенной немножко знаком. Не знаю, как здесь, а в Питере пассажиров досматривать в наказание ставят. Ведь с пассажира не возьмешь! Даже если он тебе в руку совать будет, откажешься. Во-первых, в ревизионном зале или кают-компании всегда народу много, кто-нибудь да увидит, а во-вторых, неизвестно, что за человек тебе деньги пытается всучить и какие у него намерения. То ли отблагодарить тебя хочет за то, что ты у него лишний аршин кружев не заметил, то ли поймать на взятке желает. Другое дело в пакгаузе служить, с купцами общаться. Тут каждый клиент тебе старинный друг и приятель, каждый по сто раз границу переходил, а уж такой человек никогда не подведет. Зачем это ему? У каждого купца, что покрупнее, у нас в Питере был свой прикормленный пакгаузный смотритель или контролер. Эти чиновники, скажу я вам, даже жалованье не получали, а только в раздаточной ведомости расписывались. А куда их содержание уходило, одному Богу известно. И если кто-нибудь из них в чем провинился, такого на пассажиров ставили, и отбывал он наказание до тех пор, пока своим честным трудом полностью не искупал вину. Неужели у вас по-другому?

Коллежский асессор долго молчал и наконец ответил:

– Недавно я вычитал в журнале «Вокруг света» про негров-альбиносов. Интересная, скажу я вам, статья! Не читали? Нет? Есть такие негры, у которых и волосы и кожа белые, заболевание у них такое. Один англичанин путешествовал по Африке и про них написал. Альбиносов очень мало, один, может, на много тысяч. А жители той деревни, где есть альбинос, считают, что он приносит им несчастье, и из деревни его выгоняют. Альбинос этот бедный начинает скитаться, но в покое его оставить уже не могут. Соседние племена устраивают на него настоящую охоту и в конце концов убивают. В общем, век у него недолог. Честные таможенники – что негры-альбиносы. Один на тысячу, все считают, что он им приносит несчастье, и хотят его со свету изжить. А больше я вам ничего не скажу.

– А мне и этого достаточно. Про вас я больше спрашивать не буду, расскажите мне про Гладыку Вацлава Мариановича, – сказал Кунцевич.

– Ну уж этот точно не из альбиносов. Но в контролеры попал не в наказание, летом сам попросился. Я удивился этому обстоятельству несказанно и первое время очень пристально за ним приглядывал, но ничего не углядел. Подумал, что человека совесть замучила, и решил он праведную жизнь начать. А оказалось – вон оно как! Мне, конечно, надобно ходатайствовать о его увольнении за упущения по службе. Но может быть, его и так привлекут?

– Вряд ли. Улик-то против него никаких. Если, конечно, Дунаевский прямо на него не укажет. Но Дунаевский молчит и дальше молчать будет, я такую породу знаю. Так что пишите ходатайство, да и я в рапорте про Вацлава Мариановича упомяну.

 

Глава 2

Вице-директор Департамента полиции действительный статский советник Константин Дмитриевич Кафафов перебил Лебедева:

– Сколько, сколько этот пруссак хочет?

– Десять тысяч, ваше превосходительство.

– Ну и аппетитец у этого, как бишь его?.. – Кафафов заглянул в бумаги. – Герлицкого! Куда ему столько? – Голос вельможи, только официально получавшего в год в два раза больше, клокотал от возмущения.

– Говорит, что в случае открытия шайки в целях безопасности вынужден будет скрываться, – доложил Кунцевич.

– Скрываться? Это пустое. От кого ему скрываться? Кто его обидит, если мы всех мазуриков заарестуем? Нет, столько денег мне выбить не удастся. Скажите, а нельзя ли управиться без этого трактирщика?

– Попытаться можно, – сказал Лебедев. – Задержанный Дунаевский имел при себе билеты от пункта отбытия до пункта назначения. Он выехал из Ниццы и должен был позавчера прибыть в Петербург. Очевидно, что фальшивки фабрикуют на Лазурном Берегу. Одно из отделений французской Сюрте Женераль занимается надзором за иностранцами и внимательно следит за всеми гостиницами и меблированными комнатами, а также и за частными лицами, сдающими жилье. Можно отправить во французское МВД запрос относительно места прописки Дунаевского в Ницце, узнать, где и с кем он жил, и потянуть за эту ниточку. Я не думаю, что изготовители фальшивок ставили на своих письмах загадочному александровскому еврею свой точный домашний адрес, стало быть, Герлицкому их место жительства тоже неизвестно. Но без трактирщика мы вряд ли установим личность еврея.

– Помилуйте! Платить за этого жида десять тысяч! Моисей с ним, пусть останется неизвестным, невелика птица, пущай летает.

– Все-таки он может сообщить нам много ценного. Да и не так уж мала его роль в этой шайке. Судя по рассказам Герлицкого, это организатор сети сбыта фальшивок.

Кафафов разгладил рукой свои роскошные бакен-барды:

– Ну хорошо, хорошо, я поговорю со Степаном Петровичем. Но десять тысяч! Нет-с, столько нам никто не даст. Пресловутый Азеф получал не намного больше… Вы не пытались сбить цену? – обратился действительный статский советник к Кунцевичу.

– Герлицкий сказал, что торговаться не намерен.

– Ах вот он каков! – вице-директор Департамента полиции вскипел. – Условия нам ставит! Тогда вот ему. – Кафафов сложил из пальцев правой руки дулю. – Вот, а не десять тысяч! И говорить ни с кем не буду. Василий Иванович, направляйте запрос в Париж и варшавскому генерал-губернатору. Попросите его превосходительство поручить организовать самый тщательный розыск этого пресловутого еврея.

Кафафов встал, давая понять, что прием закончен. Сыщики тут же последовали его примеру.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – по-военному четко ответил Лебедев. – Не считаете ли необходимым направить в Ниццу кого-нибудь из чинов полиции? Мечислава Николаевича, например?

Кафафов несколько секунд думал:

– Нет. Пока нет. Рановато. Конец года, лимит на командировки департамент исчерпал, а за дополнительными средствами надобно обращаться: – Константин Дмитриевич поднял палец и указал на потолок. – Если только на свой счет?

– Я не при деньгах, – выпалил Кунцевич.

Лебедев привел Кунцевича в свой кабинет и предложил сигару.

– Спасибо, не курю-с.

– А я с вашего позволения.

Главный сыщик империи отрезал кончик «гаваны» настольной гильотиной, сунул сигару в рот и чиркнул спичкой. По кабинету поплыл ароматный дым.

– Нервы замечательно успокаивает! А с нервами на этой службе беда. Да что я вам говорю, вы сами все изволили слышать. Ну, и как прикажете работать, Мечислав Николаевич? Сто пятьдесят тысяч фальшивых рублей вами изъято, а они десять тысяч жалеют на розыски! А эти сто пятьдесят наверняка не первая и не последняя партия. Тут счет на миллионы идет! На миллионы! А они… Даже на вашу командировку денег пожалели! Что творят черти. Ох, доведут они Россию до цугундера, помяните мои слова, доведут!

«Ты сам-то не очень свою позицию отстаивал, – подумал Кунцевич. – Да и я тоже. Если России и правда крышка придет, мы все в этом будем виноваты, все», а вслух сказал:

– Что поделать, Василий Иванович, мы люди подневольные, нам что прикажут, то мы и делаем.

– Я все-таки составлю докладную записку на имя директора. Сейчас мне должны доставить официальное заключение Экспедиции заготовления государственных бумаг, я его к своему рапорту приложу. Вчера я на Фонтанке полдня провел. Вот чем мне наша служба нравится, так это тем, что на ней постоянно что-то новое узнаешь. Вот вчера я стал практически специалистом по орловской сетке. Не знаете, что это?

– Нет, не имею представления.

– Тогда я вам с удовольствием расскажу. Наше правительство к делу защиты денежных знаков относится крайне внимательно. Поэтому Государственный банк регулярно, примерно один раз в десять лет, меняет кредитные билеты. Вы, наверное, обратили внимание, что с тысяча девятьсот десятого года в обороте находятся новые сторублевки?

– Обратил. Хотя видеть эти купюры мне приходится крайне редко.

– А вы думаете, я их часто вижу? Ну, так вот-с. Когда вводили новые «катеринки», изменили не только цвет бумаги. Теперь эти билеты изготовляют по новейшим технологиям. На них имеются водяные знаки. Лицевая сторона печатается металлографской печатью по типографской подложечной сетке, оборотная – типографской печатью по орловской подложечной сетке в пять красок. Не понимаете? Неудивительно, до вчерашнего дня я сам ничего этого не знал. Ну, я вам на примере покажу. Вот, извольте – одна из изъятых вами подделок. Как она вам?

– Весьма на настоящую похожа.

– Похожа очень, я думаю, что у злодеев проблем с их разменом в магазинах и лавках не будет. А вот – настоящая. – Делопроизводитель, крайне редко видевший сторублевые купюры, достал из своего бумажника радужную. – Давайте положим их рядом. Видны различия?

– Признаться, никаких различий я не вижу.

– А вы повнимательней, повнимательней.

Надворный советник взял в руки оба кредитных билета. На первый взгляд они показались ему абсолютно одинаковыми. Но присмотревшись, разницу он увидел. Текст на подделке был не так отчетлив, как на оригинале. А на обороте тона краски были гораздо бледнее, да и переход от одной краски к другой был намного заметнее.

– Видите, как плавно переходят цвета один в другой на настоящей купюре? Это и есть орловская сетка, кстати, отечественное изобретение, которое в настоящее время используется при выпуске кредитных билетов во всех культурных государствах. Наши неизвестные друзья такой сетки сделать не смогли. Или не знали секрета, или не имели соответствующего оборудования.

– Понятно-с. Полагаю, что теперь и я смогу отличить поддельную «катю» от настоящей, даже не имея перед собой образца для сравнения.

– Замечательно! В рапорте на имя директора я укажу, что вы прошли соответствующий курс обучения.

В дверь кабинета постучали.

– Входите, – пригласил Лебедев.

В комнату заглянул секретарь:

– Вам телеграмма, ваше высокородие! Срочная, из Царства Польского.

– Давайте сюда!

Распечатав конверт с телеграммой, Лебедев внимательно ее прочел, а потом обратился к Кунцевичу:

– В Александрове обнаружили еще одну партию фальшивок. Я думаю, что теперь вам точно стоит готовиться к командировке.

Ехать в мягком вагоне международного общества было очень комфортно. Кунцевич, переодевшись в специальный «дорожный» халат, удобно устроился на своей полке и заложил руки за голову. Соседи по купе уже находились во власти Морфея, поэтому думать ему никто не мешал.

«Дунаевский, Николай Данилович, 38 лет, мещанин города Верхне-Днепровска Екатеринославской губернии, вероисповедание – иудейское, последнее место прописки на родине – город Благовещенск, Амурской области, ул. Корсаковская, 30. Из ответа канцелярии амурского военного губернатора следует, что заграничный паспорт господин Дунаевский в этом году получал дважды: первый раз 23 марта, второй – 25 сентября. Выехал в Европу 1 мая, вернулся 20 августа и вскоре опять покинул родину – 22 октября пересек границу в Вержболове. Эх, плохо, что во Франции в паспортах не ставят отметки о прописке! Идем далее. Следовал на родину из Ниццы, имел билет первого класса до Петербурга. Ранее к ответственности не привлекался. Ответы на запросы с места рождения и с места прописки пока не получены».

После того как в Петербург поступило сообщение о находке еще трехсот фальшивых тысяч, государственная машина наконец-то начала набирать ход. Доложили министру, тот – государю. Последовало высочайшее повеление сыскать и строго наказать. И неудивительно – если за несколько дней в одном городе изъято четыреста пятьдесят тысяч поддельных рублей, то сколько же их успело проникнуть в государство? Предполагаемое количество подделок угрожало всей финансовой системе империи. Тотчас нашлись деньги и на Герлицкого, и на командировку. Из столицы в Нишаву вы-ехал следователь по особо важным делам Московского окружного суда коллежский советник Шабельский, который сразу же по прибытии принял к своему производству оба дела о фальшивках. Через день в Александрове появился Кунцевич. Он навестил Герлицкого, торжественно вручил ему сто радужных купюр (трактирщик долго проверял их на подлинность) и узнал от него адрес получателя корреспонденции из Ниццы. Главой сети распространителей поддельных сторублевых купюр оказался Нахман Вейнштейн – александровский лавочник. Он был немедленно арестован, но колоться и не думал.

– Мне же надо чем-то кормить детей, – причитал Нахман на такой гремучей смеси польского и идиша, что Шабельский был вынужден пригласить переводчика. – У меня семеро дочек! Семеро, а это я вам скажу ой-ей-ей! Семеро девочек, больная жена и ни одного сына. Я имею свой маленький гешефт, ношу кое-что из-за границы, хожу туда-сюда, здесь куплю подешевле, в Пруссии продам подороже, там куплю – здесь продам. Я честно плачу пошлины, честно! Меня вся таможня знает, спросите у любого, каждый контролер ответит, что пан Вейнштейн всегда платит все до копейки.

– И пан Гладыка подтвердит? – спросил присутствовавший при допросе Кунцевич.

– Вацлав Марианович? Ну разумеется, подтвердит. Это честнейший таможенник. Строгий, но честный! Всяким жуликам к нему даже подходить не стоит!

Не дослушав до конца показаний Нахмана, Мечислав Николаевич вышел из кабинета. Он понял, что казенные десять тысяч пропали зря.

– Итак, что мы имеем? – Шабельский откинулся на спинку стула. – Некие господа – россияне, проживающие, очевидно, в Ницце, летом выходят на александровского контрабандира Нахмана Вейнштейна и делают ему заманчивое предложение: приобрести у них поддельные сторублевые купюры за половину их номинальной стоимости. После эпистолярных переговоров Вейншейн соглашается. Его также просят организовать «окно» на границе, и он привлекает к делу таможенного контролера Гладыку. Сколько курьеров успело попасть в Россию до задержания Дунаевского, одному Богу известно! Но тут появляетесь вы и ловите Николая Даниловича. Кстати, я вчера его допросил. Он так и стоит на своей прежней версии: малознакомая дама попросила доставить чемодан в Петербург, он не смог отказать. Багаж он должен был передать на Варшавском вокзале кузену этой дамы, которого якобы зовут Вадим. Врет, конечно. В одном поезде с Дунаевским ехал другой курьер, который, испугавшись, выкинул фальшивки в станционный клозет. Через три дня туалет стали чистить местные золотари. Они увидали деньги и, будучи честными людьми, сообщили куда следует. Ну-с, что будем делать?

– Надобно ехать в Ниццу, все следы ведут туда, – не раздумывая, ответил Кунцевич.

– Я с вами полностью согласен, только сначала придется съездить в Париж, чтобы уладить все международные формальности. А как будем искать в Ницце следы Дунаевского?

– Посредством паспортного стола.

– Вот те раз! Никогда не думал, что во Франции существует прописка.

– Как таковой ее там нет. В этой стране можно десять лет жить, не имея паспорта, будучи уверенным, что никто у тебя его не спросит – просто не следует нарушать законов. Даже при заселении в гостиницу не спрашивают никаких документов, достаточно назвать свое имя. Но это не относится к иностранцам. Сюрте Женераль располагает целым отрядом чиновников, осуществляющим надзор за гостями Республики. Для иностранцев регистрация по месту жительства является обязательной, и за нарушение этого правила предусмотрена строгая ответственность. Мы уже направили через МИД соответствующий запрос во французское МВД.

– Это хорошо. В течение ближайших суток я улажу все формальности с арестованными, дам поручение этапировать их в Москву, подобью дело и буду полностью в вашем распоряжении.

– Значит, я беру билеты на завтрашний пятичасовой.

На Северный вокзал французской столицы поезд прибыл в 16.00.

– Ананий Николаевич, – обратился к слегка ошалевшему от долгой дороги следователю чиновник для поручений, – в префектуре присутствие уже окончилось, кроме этого, без рекомендаций русского посла нам там делать нечего, поэтому я предлагаю сегодня устроиться на постой, а службу начать завтра поутру.

– Командуйте, Мечислав Николаевич, командуйте! Я весь в ваших руках! – Шабельский первый раз в жизни попал за границу.

Как только они вышли на платформу, Кунцевич крикнул:

– Facteur!

Тут же к ним подбежал носильщик.

Вдруг следователь хлопнул себя руками по бокам, остановился и воскликнул:

– Черт возьми, Мечислав Николаевич, водку-то мы с вами не выпили!

– Господи, я даже испугался! Какую водку?

– Да я взял с собой бутылочку и забыл напрочь. Всю дорогу об этих мерзавцах думал, всю голову они мне замутили.

– Ну нельзя так, нельзя, надо давать себе отдыхать от службы. А вот то, что вы про водку забыли, это даже хорошо. Здесь ее днем с огнем не сыщешь, разве что в перворазрядных ресторанах. Правда, сейчас за нее пошлину придется заплатить. Мне кажется, даже больше, чем она стоит.

– Плевать на пошлину. Одному Богу известно, сколько нам здесь пробыть придется, когда соскучимся по водочке, мою бутылочку и разопьем.

– Боюсь, долго скучать по ней нам не придется.

Заплатив таможеннику налог на водку и сунув носильщику полуфранковую монету, они уселись в экипаж.

Извозчику Кунцевич велел ехать на rue du Helder, в Hotel du Tibre, в котором он всегда останавливался, когда бывал в Париже. Сняв два номера по 5 франков в день, они помылись с дороги и пошли обедать. Пригубив вина, следователь с подозрением посмотрел на бокал:

– Мечислав Николаевич, а вам не кажется, что это бордо разбавлено?

– Так оно и есть, здесь принято разбавлять вино.

– Вот те на! Как же им тут плохо живется! Что, везде-везде разбавляют?

– В Ницце неразбавленное подают. Но там и некоторые официанты по-русски говорят. Это же русский город, в нем от соотечественников спасения нет. Французы под наших и подстраиваются.

Утром поехали на rue de Grenelle в русское посольство. Посол – действительный тайный советник Нелидов – принял их любезно и дал рекомендательное письмо директору Сюрте Женераль – французского департамента полиции. Оттуда их направили к месье Себилю – руководителю генеральной дирекции розысков.

– Слава, как я рад вас видеть! – Из-за стола роскошного кабинета поднялся маленький кругленький человек и протянул Кунцевичу обе руки.

– Добрый день, Жюль! Разрешите представить – судебный следователь по важнейшим делам Московского окружного суда господин Шабельский.

– Ананий, – представился коллежский советник.

– Очень рад, очень рад. Прошу, – Себиль показал гостям на кресла у камина в углу кабинета.

Следователь опустил руку в принесенный с собой небольшой саквояж и, как фокусник, достал оттуда бутылку казенной.

– О! Eau-de-vie! Вот это подарок так подарок! Я сейчас распоряжусь насчет zakouski!

Когда бутылка была наполовину пуста, начальник дирекции розысков вздохнул:

– Какой все-таки прекрасный напиток и как жаль, что мне так редко его приходится пробовать! Интересно, почему наши коммерсанты никак не наладят поставки? Почему водки в Париже, столице мира, днем с огнем не сыщешь?

Кунцевич улыбнулся:

– Не знаю, Жюль. Наверное, боятся, что не будет спроса. В Париже множество других прекрасных напитков. Я, например, предпочитаю водке коньяк.

– Нет, Слава, не прогорел бы тот коммерсант, который бы вздумал нам водку поставлять, я уверен. Ну, Бог с ней, с водкой, рассказывайте.

Выслушав русских гостей, начальник уголовного розыска Французской Республики откинулся на спинку кресла:

– В мае к нам прибыл, говорите? Наверняка он ехал в Ниццу через Париж. Если в столице он регистрировался под своим именем, то через час я сообщу его адрес.

Шабельский спросил:

– Интересно, а как у вас ведется регистрация прибывающих в город?

– Все отели, меблированные комнаты и пансионаты ведут особые журналы, куда вносят всех прибывших и выбывших. Даже если гость ночевал одну ночь. За несоблюдение этого правила – арест до трех месяцев. Причем арестовывается хозяин заведения. Поэтому журналы ведут даже в самых грязных притонах. Только паспорт у нас спрашивать не принято. Содержатели гостиниц верят людям на слово. В журнале на каждое лицо отдельная страница с двумя отрывными талонами. Когда гость прибывает, заполняют журнал и отрывной талон о прибытии, талон по почте отправляют нам. Когда гости выбывают, заполняют другой талон – о выбытии, и тоже отправляют нам. Это касается добропорядочных заведений. Ну а во всякие темные места, кроме этого, мои люди ходят сами, практически ежедневно.

– Это сколько же людей надо иметь?

– Надзором за гостиницами и меблированными комнатами занимается сто одиннадцать человек.

– Надо же! А всего у вас в сыскной сколько человек служит?

– Более девятисот.

– А у нас в Питере – около ста балбесов, – сказал Кунцевич. – Да-с. Населения в Париже в два раза больше, а сыщиков в десять раз. А следственные власти еще и нас упрекают в нерасторопности. – Мечислав Николаевич с улыбкой покосился на соотечественника.

– Для организации розысков мне необходим запрос русских следственных властей и разрешение директора общественной безопасности. У вас эти документы с собой? – спросил Себиль.

– Запрос я привез. А вот разрешения у нас нет, – растерянно сказал Шабельский.

– Мне необходимо разрешение директора, без него я ничего не смогу предпринять. Официально. А неофициально… Зайдите через пару часов, и я сообщу вам адрес разыскиваемого. Но с разрешением поторопитесь.

– Жюль, а нельзя ли узнать, останавливался ли кто-нибудь из моих соотечественников одновременно с Дунаевским в одном отеле?

– Ну это уже наглость, Слава!

Выйдя на улицу, Шабельский кликнул извозчика и велел везти их в российскую миссию.

Посол обещал свое содействие в ускорении всех бюрократических процедур.

Вечером они узнали, что Дунаевский посещал столицу Франции. 3 мая он был зарегистрирован в пансионате на rue Lafayette, дом 86. Оттуда он выписался через четыре дня. По словам наводившего справки агента, в пансион русские вселились большой и шумной компанией. В нее, кроме m. Nicolas Dunaevsky и его подруги m-lle Nathalie Saiyanin, входили: m. Robert Lewenthal, m. David Rohlin и m-lle Emilie Volodko, которая поселилась в одном номере с господином Левенталем. Мужчины каждый день уходили из дому с утра пораньше и возвращались во второй половине дня. Дамы спали до полудня. Вечером вся компания уезжала в увеселительные заведения и возвращалась глубоко за полночь. Пансион они покинули 11 мая, сполна расплатившись и оставив прислуге щедрые чаевые. Мадемуазель Володко обмолвилась одной из горничных, что компания собирается в Ниццу.

 

Глава 3

– Да-с, после путешествий по Европе поневоле станешь адептом русских железных дорог, – бурчал Шабельский, зажатый между какой-то тучной мадам и не менее тучным месье. – Это надо же, во втором классе шестиместные купе устроить! Да еще такие узкие. Ни ноги вытянуть, ни повернуться лишний раз. Четырнадцать часов едем, и ни одной большой остановки! Ни чая тебе, ни буфета. У меня в желудке уже революция началась. Хорошо хоть сельтерской догадались с собой захватить, а то бы от жажды погибли. И за этакое безобразие с нас слупили почти шестьдесят рублей!

– А я вам предлагал ночным ехать, в спальном вагоне. День бы в Париже провели, а ночь проспали бы в поезде. Все равно сегодня мы ничего полезного сделать не сможем.

– Мечислав Николаевич, у нас денег в обрез, и лишние сорок рублей за два места в спальном вагоне я платить не готов! Эдак мы, батенька, к концу командировки милостыню начнем просить.

На главном вокзале Ниццы, куда поезд № 64 Париж – Генуя прибыл в 11 часов ночи, их встречал сам бригадный комиссар каннской летучей полиции месье Рауль Дароль.

– Как добрались, господа? – поинтересовался он после процедуры знакомства.

– Спасибо, ничего, – растянул губы в улыбке Шабельский.

– Прошу вас, – комиссар указал на стоявший на привокзальной площади голубой «Форд». – Я забронировал вам номера в русском пансионе «Rodnoy ygol» мадам Соколовой.

– Странное название для пансиона, – обратился Шабельский к Кунцевичу по-русски. – Хозяйка что, из углекопов?

– Простите? – Надворный советник не сразу понял смысл сказанного, а когда понял, заулыбался. – Не уголь, а угол. «Родной угол», комнаты по десяти франков, с пансионом.

– По три рубля в день? С человека? Да это же форменный грабеж!

– Дешевле мы найдем только где-нибудь на окраине. А пансион Галины Ивановны в самом центре на Английской набережной. Да и кормят там славно.

– Да, перекусить не мешало бы. Я, наверное, сейчас бы собственную подметку съел!

– К сожалению, теперь все рестораны закрыты, но думаю, что какие-нибудь бутерброды нам соорудят.

– Бутерброды? Мадам Соколова разве не держит повара?

– Держит, но в половине двенадцатого ночи он уже спит.

– Так пусть разбудит!

– Повар, скорей всего, откажется готовить так поздно, а если согласится, то за внеурочную работу потребует столько, что ужин нам в горло не полезет. Это Европа, Ананий Николаевич, тут всякий труд ценен.

– Да… Распустили мы их!

Однако поужинать им все-таки удалось. Мадам Соколова, красивая блондинка лет тридцати пяти, так обрадовалась приезду Мечислава Николаевича, что собственноручно пожарила усталым путешественникам яичницу с ветчиной. Хозяйка не переставая хлопотала около гостей, подливая им розовое «Шато дю сель», при этом почему-то упорно называя Мечислава Николаевича паном Казимиром. Съев яичницу и опорожнив бутылку вина, Ананий Николаевич пришел в прекрасное настроение и даже сделал хозяйке пару весьма пикантных комплиментов.

Спать легли в половине второго и проспали до утра, как невинные младенцы.

Мартен Легран, следователь городской прокуратуры Ниццы, за те пять лет, что его не видел Кунцевич, сильно раздался вширь и заметно полысел. Мечислава Николаевича он узнал с трудом:

– Вспомнил, вспомнил. Да, интересное тогда было дельце. Кстати, чем оно закончилось, не расскажете?

Чиновник для поручений вкратце рассказал.

– Да, занятно, – сказал следователь. – Ну-с, а теперь перейдем к нашим баранам. По учетам полиции по делам иностранцев указанные в вашем запросе личности не проходят. Никто из лиц, носящих перечисленные вами фамилии, ни в этом году, ни в прошлом в городе прописан не был. Но! – Тут Легран сделал театральную паузу. – Мы провели поиск не только по фамилиям, но и по описанным вами приметам. И кое-что нашли, хотя в нашем распоряжении было только двадцать четыре часа. Месье комиссар. – Следователь предоставил слово представителю полиции.

– Благодарю. – Дароль погладил свои тонкие усики. – Получив указание господина начальника Сюрте, я незамедлительно прибыл в город и собрал всех сотрудников полиции по делам иностранцев. Я описал им наш веселый квинтет, и его тут же опознали. Оказывается, в середине мая трое русских господ и две дамы сняли на самом берегу моря превосходную виллу, заплатив шесть тысяч франков за полгода. Прописались они под именами супругов Львовых, Ирины и Николая, супругов Вернер, Игоря и Натали, также господина Сигизмунда Ропса. Дом стоит несколько в стороне от других зданий, посреди великолепного сада, разбитого на участке площадью в половину гектара. Участок огорожен высоким забором. В общем, не дом, а находка для изготовителей фальшивок. Вилла состоит из первого этажа, мезонина и подвала. Хозяйка здания безвылазно живет в Париже. А имущество свое сдает в аренду некоему Якову Клайдману, главе так называемого «Франко-русского туристического агентства». Он же сдает виллу в субаренду господам курортникам. Сейчас помещение пустует, жильцы уехали из него две недели назад.

– Черт, – вырвалось у Шабельского. – Видимо, им сразу сообщили о задержании Дунаевского.

– Это неудивительно, – сказал Кунцевич, – второй-то перевозчик фальшивок скрылся.

– Нами была опрошена работавшая в доме прислуга. Она была немногочисленной и состояла из кухарки, горничной, нанимаемого на сезон садовника, которого нам найти пока не удалось, и месье Шнорка – переводчика, – продолжил комиссар. – Кухарка и горничная – сестры Марзони, итальянки, девушки крайне симпатичные и крайне бестолковые. Они рассказали, что господа и переводчик жили на первом этаже, а их, Марзони, комната находилась в подвале, там же размещалась кухня и другие службы. Одна из сестер из подвала практически не выходила, проводя большую часть времени за стряпней. Вторая сестра целыми днями была занята многочисленными домашними хлопотами. Жильцов обе они описывают как людей щедрых, веселых, любящих хорошо поесть, да и выпить не дураков. Супруги Вернер занимали большую комнату, Львовы – ту, что поменьше, одинокий Ропс – самую маленькую. Месье Львов практически весь день проводил в мезонине, куда прислуге вход был категорически воспрещен. Якобы хозяин там занимался опытами по усовершенствованию фотографических аппаратов. В начале августа Вернеры и Ропс куда-то надолго уехали, прихватив с собой одинаковые объемистые чемоданы. Вернулись они только в конце октября, не побыли в городе недели и тут же уехали вновь. Багаж их состоял из нескольких больших одинаковых чемоданов.

– Черт! – Теперь ругался Кунцевич. – Получается, что, будь я сообразительнее, я мог отловить всех троих в Александрове, достаточно было обратить внимание на пассажиров с одинаковым ручным багажом!

– Видимо, Дунаевский с сожительницей перепутали чемоданы, на этом он и попался. Но как же ей удалось беспрепятственно пронести через таможню чемодан с мужскими вещами? – спросил Шабельский.

– Очевидно она прошла раньше сожителя с помощью все того же Гладыки. Ну правильно! Мы же нашли в клозете триста тысяч! Значит, проскочивших границу курьеров было двое. На содержимое их чемоданов продажный таможенник даже и не взглянул, а Дунаевскому просто не повезло – когда он открыл свой багаж, рядом оказался Шиллинг.

– Но почему же они поехали на родину по своим настоящим паспортам? – продолжал задавать вопросы следователь.

– Видимо, опасались за качество поддельных. Одно дело показывать поддельные русские паспорта французскому квартирному маклеру, другое – опытному жандармскому унтеру, который специально обучен их распознавать. Не рискнули.

– Ну что ж, логично. Извините, господин Дароль, что мы вас перебили, продолжайте, пожалуйста.

– Ничего страшного, я почти все рассказал. Шнорк дал показания, практически аналогичные показаниям Марзони. Это еще очень молодой человек, которого больше всего на свете интересуют особы противоположного пола и бесконечно проводящиеся в нашем городе карнавалы и скачки. Он показал, что из пятерых нанимателей французским владели только Львовы, поэтому-то и понадобились его услуги. Обычно он сопровождал в походах по городу Вернера и Ропса.

– Ну и куда они ходили? – спросил Кунцевич.

– А все туда же – в рестораны, на бега и в купальни.

– Скажите, а виллу вы осмотрели?

– Нет. Ждали вас.

Только через четыре часа после начала обыск наконец принес результаты. Один из людей Дароля отодвинул вкладную плиту камина и нашел под ней большой цинковый ящик, доверху набитый радужными купюрами. Считали поддельные деньги долго и насчитали полтора миллиона рублей.

– Да-с. Да тут целая фабрика действовала! – мрачно сказал Кунцевич, а потом обратился к комиссару: – А нельзя ли мне, месье Дароль, поговорить со Шнорком?

Молодой человек чуть не плакал:

– Господи! Да если бы я знал, я бы каждый наш шаг записал, не поленился. Ну откуда я могу помнить, куда мы ходили в течение полугода! Мы всю Ниццу обошли, все окрестности излазали!

– Месье Шнорк, каждый шаг вспоминать не надо. Вы вспомните те места, которые были необычными для ваших хозяев.

– Я вас не совсем понял. Как это «необычные»?

– Ну вот смотрите. Люди приезжают на курорт веселиться, так?

– Так.

– А какие места являются для веселящихся обыч-ными?

– Какие? Ну… рестораны, пляж, театры, синематограф, гхм… дома терпимости. – Юноша смотрел на Кунцевича так, как плохо выучивший урок школьник смотрит на учителя, пытаясь понять, верно ли он ответил на вопрос.

– Правильно! Сюда можно добавить музеи, казино, променад. А необычные места?

– Не знаю. – Шнорк обреченно помотал головой.

– А это такие места, куда веселящийся человек по доброй воле не пойдет. Фабрика, например, больница, что-то подобное.

– Фабрика? Нет, на фабрики мы не ходили, и в больницы тоже. Подождите! Мы на склад ездили!

– На какой склад? – быстро спросил Кунцевич.

– В Рикье! Там огромные склады. Складские помещения разделены на секции, каждая из которых имеет отдельный вход. Они сдаются всем желающим. Мы туда ездили с месье Вернером, и он арендовал такую секцию.

– Давно это было?

– А прямо перед самым его вторым отъездом и моим увольнением – в самом конце октября.

– Спасибо вам больше, месье Шнорк! К сожалению, вам еще немного придется потерпеть наше общество – нам вместе необходимо съездить на склады.

В арендованном Дунаевским у фирмы «Константин» складском помещении франко-русскими следственными и полицейскими властями было обнаружено семь объемистых ящиков общим весом 760 килограммов, в которых в разобранном виде находились механический ручной резак, скоропечатный станок и литографический пресс для различных оттисков.

Из Ниццы Шабельский отправил телеграмму в Департамент полиции и попросил организовать рассылку запросов в канцелярии всех губерний, областей и градоначальств империи с требованием сообщить, выдавались ли заграничные паспорта на имя мадам Саяниной, Володко, господ Левенталя и Рохлина. Начать Ананий Николаевич советовал с Амурской области. После этого сыщик и следователь отправились восвояси – в благословенной Франции им делать было нечего. В Москве коллежского советника ждала срочная депеша. Начальник благовещенского сыскного отделения Колмаков сообщал, что местная мещанка Эмилия Володко, 21 года от роду, в апреле получила заграничный паспорт. У Эмилии был жених – Гохард Иоганов Левенталь, с которым она и уехала в Ниццу, венчаться. Шабельский предположил, что блудная дочь уже соскучилась по родителям и в конце концов захочет с ними связаться, и возбудил перед Московским окружным судом ходатайство на перлюстрацию корреспонденции господ Володко. Ходатайство было удовлетворено.

Из ответа Колмакова также следовало, что Левенталь и Саянина тоже получали свои паспорта в Амурской области, в одно с Эмилией и Дунаевским время, а вот следов Рохлина найти пока не удалось.

 

«Его Высокородию господину следователю по особо

коллежский регистратор Лука Колмаков.

важным делам Московского окружного суда

1 января 1913 года».

Начальника Благовещенского сыскного отделения

коллежского регистратора Колмакова

РАПОРТ

На Ваше отдельное требование от 25 минувшего ноября имею честь доложить о нижеследующем:

Дунаевский, Николай Данилович, является уроженцем города Верхне-Днепровска Екатеринославской губернии, но молодость провел в Одессе, откуда и прибыл в Благовещенск. Дунаевский рекомендовался своим приятелям выходцем из семьи богатых евреев-торговцев (его родной брат якобы владеет в Одессе большим мануфактурным магазином), однако сам средствами не располагал. В Благовещенск он приехал в декабре 1909 года и поступил на место управляющего первоклассной гостиницей «Россия», лучшей в городе, на жалованье 1800 рублей в год. Дунаевский снимал трехкомнатную квартиру на улице Корсаковской и долгое время жил один, имея в качестве прислуги только горничную. В 1911 году Дунаевский сошелся с артисткой Натальей Патрикеевой Саяниной, тридцати лет, урожденной Лихомановой, благовещенской мещанкой, вдовой. Вскоре они стали жить вместе, но венчаны не были. Саянина пела в ресторане гостиницы «Россия» и имела определенный успех у публики, ранее была на содержании у разных богатых горожан, в связи с чем привыкла к подаркам и жизни на широкую ногу. Дунаевский, находясь в состоянии опьянения, часто жаловался знакомым, что Саянина слишком дорого ему обходится, что он запутался, наделал долгов, однако расстаться с ней не хочет и не может.

Володко, Эмилия Эдмундовна, 21 года, католического вероисповедания, из мещан, родители – потомки польских ссыльнопоселенцев. В порочном поведении замечена не была. Обучалась в Благовещенской Алексеевской женской гимназии, три года назад кончила полный курс. Жила с родителями в собственном доме отца, по адресу: улица Зейская, дом 122.

Левенталь, Гохард Иоганович, сын потомственного почетного гражданина города Газенпота Курляндской губернии, упрощенно именовался Робертом Ивановичем. Поселился в Благовещенске в меблированных комнатах П.Ф. Болотиной (Зейская, 145) в конце 1911 года, прибыв из Томска. Называл себя коммерсантом, скупщиком пушнины, однако промыслового свидетельства в 1912 году не выбирал. В апреле сделал Володко официальное предложение, которое ею и ее родителями было принято. В мае, в самом начале навигации, жених и невеста отправились венчаться во Францию.

Левенталь был знаком как с Дунаевским, так и с Саяниной, бывал у них в гостях.

В настоящее время мною и чинами вверенного мне отделения выясняются другие подробности биографий интересующих Ваше Высокородие лиц, и при получении дополнительных сведений о них Вам будет сообщено незамедлительно.

К сему рапорту прилагаю:

– фотографические карточки м-м Саяниной, г-на Дунаевского (сняты сообща) и м-ль Володко (карточки Левенталя достать не удалось);

– паспортные книжки Дунаевского, Левенталя, Володко и Саяниной, сданные ими в канцелярию военного губернатора области в обмен на заграничные паспорта.

Прошу Ваше Высокородие принять заверения в моем к Вам нижайшем почтении и искренней преданности, ваш покорный слуга,

 

Глава 1

Санкт-Петербургский Кабинет научно-судебной экспертизы, куда Шабельский направил паспорта Дунаевского и Левенталя, дал однозначный ответ: вид Николая Даниловича – подлинный, документ же Гохарда Иоганновича является подложным, изготовленным на фальшивом бланке и скрепленным фальшивой печатью газенпотского уездного начальника.

За два месяца розысков ни судебные, ни полицейские власти больших результатов не достигли. Во всех концах империи было арестовано с десяток сбытчиков, которые показали, что приобретали подделки у разных неизвестных им лиц по цене от 30 до 50 рублей за штуку. Несмотря на все усилия сыщиков, вверх по цепочке сбытчиков удавалось подниматься максимум на одну-две ступени. Было очевидно, что распространением фальшивых сторублевок занимается хорошо законспирированная, сплоченная группа.

Из отчетов казначейства следовало, что интересующих следствие сторублевок изъято из оборота на двести тысяч. Основная концентрация фальшивок приходилась на Восточную Сибирь и на Дальний Восток.

Февраль и март Шабельский занимался в основном писаниной – то направлял в какой-нибудь медвежий угол требование срочно этапировать в его распоряжение очередного продавца фальшивых денег, то сочинял постановление о назначении экспертизы новой партии изъятых «катеринок», то сносился с начальником читинского сыскного отделения, требуя у него подробного отчета о связях задержанного при попытке разменять сторублевку ранее судимого мещанина Латкина.

Как это всегда и бывает, так долго ожидаемое известие пришло неожиданно.

Вечером 3 апреля, разбирая почту, Шабельский увидел телеграмму из Благовещенска:

«Володко поступило письмо дочери Парижа без обратного адреса тчк Просит выслать денег тчк подробности письмом тчк»

– Максим Евграфович! – заорал Шабельский.

В кабинет вбежал испуганный младший кандидат на судебные должности Пилацкий, исполнявший у следователя обязанности секретаря.

– Ну я же вас просил о всяких вестях из Благовещенска докладывать незамедлительно!

– Виноват-с. Запамятовал, – дрожащим голосом ответил секретарь.

– Ну за что мне такое наказание! Когда пришла телеграмма?

– Утром-с.

– Черт! Свяжитесь немедленно с Центральной телефонной станцией и закажите мне разговор с Петербургом, с Департаментом полиции, с моего телефона, по срочному тарифу!

Чемодан Кунцевич всегда укладывал самостоятельно, никому этого дела не доверял. Из-за выработанного многолетней практикой навыка багаж получался не тяжелым и компактным и в то же время содержал в себе все необходимое, что требовалось в дороге.

Таня стояла рядом и держала в руке белую жилетку:

– Господи, когда же все это кончится! Почитай, каждые два месяца уезжает!

– Служба у меня такая, Татьяна, что поделаешь?

– А почему ты меня с собой не берешь? Вон, Теодор Августович всегда свою половинку с собой в командировки возит.

– Вернее было бы сказать не половинку, а половинок. Он их после каждой командировки меняет. И зачем ты мою службу сравниваешь со службой Броувера? Он человек коммерческий, в банке трудится, в командировках только присутственные места и посещает. А мне, знаешь ли, иногда и побегать приходится за жуликами. Да и командировочные у нас с Броувером совсем разные.

– Вот она настоящая причина – тебе денег на меня жалко!

Таня бросила жилетку на пол и выбежала из комнаты. «Ну вот, все настроение испортила. Надобно ее и правда будет летом свозить куда-нибудь». Кунцевич вздохнул и продолжал собирать чемодан.

С Татьяной Федоровной Мечислав Николаевич познакомился три года назад.

Некогда лучший парк города, Таврический сад из-за отсутствия в нем каких-либо увеселений обезлюдел. Именно по этой причине Кунцевич выбрал его для свиданий с агентами. Встречались на скамейке в глухом уголке сада.

В 1910 году потеплело рано. Снег практически растаял еще в начале апреля, воздух был наполнен запахами весны. Агент, оставив очередное донесение, давно ушел, а Кунцевич все сидел и сидел на скамейке. Уходить из парка совершенно не хотелось. Но служба звала. Он с сожалением поднялся, и на освободившуюся скамейку тут же опустились две дамы. Одна из них была так хороша, что Кунцевич уходить передумал.

Покосившись на мужчину, вернувшегося на свое место, дамы продолжили прерванный разговор.

Красавица, из-под шляпки которой выбивался золотой локон, говорила:

– Как же хочется его услышать! Мы с Аней уж было в Москву собрались, а тут читаем газету и выясняем, что послезавтра он дает сольный концерт в Мариинском театре! Последний в этом сезоне концерт в России. А затем – полугодовой тур по Европе. Мы кинулись в кассу, а над нами там просто рассмеялись. Да я и сама понимаю, что билетов не достать. Папа́ готов дать мне любые деньги, но билетов нет даже у барышников. Что делать, ума не приложу. Я бы за билет жизнь отдала!

– Прошу прощения, сударыни. – Кунцевич встал, снял котелок и поклонился. – Невольно услышал ваш разговор. Еще раз прошу простить за бесцеремонность. Разрешите отрекомендоваться – коллежский асессор Кунцевич, Мечислав Николаевич. Я так понимаю, речь идет о концерте Шаляпина?

– Да! – В голосе женщины было столько надежды, что сыщик понял – за билет она действительно готова многое отдать.

– Я могу вам помочь попасть на концерт. Моему приятелю удалось достать билеты себе и супруге, но пойти они не смогут – образовалась неожиданная командировка. Приятель с удовольствием уступит мне билеты.

– Ах, нам вас Бог послал! Скажите, а это дорого?

– Ну что вы? Мы с другом не барышники, отдадим по номиналу. Куда прикажете доставить?

– Я живу рядом. Манежный переулок, дом десять, Исакова Татьяна… Федоровна.

– Очень приятно, Татьяна Федоровна. Как вы смотрите на то, что билеты я принесу вам завтра, скажем, с трех до пяти дня?

– О господи, вы еще спрашиваете? Приходите в любое удобное вам время, я буду ждать целый день.

Извозчика он брать не стал, понимал, что в пролетке не усидит. Шел, едва сдерживаясь, чтобы не запрыгать на одной ножке. Он удивлялся. Удивлялся, что в свои сорок пять от встречи с женщиной испытывает те, уже, казалось бы, навсегда забытые чувства, которые испытывал давным-давно. «Ей уже около тридцати. А адрес дала. И будет ждать в гости. Не замужем? Вдова? Муж в отъезде? Да хоть черт у нее муж, не отступлюсь! Впрочем, какой муж, ей же папенька денег обещал. Значит, нет у нее никакого мужа! Это все-таки хорошо, староват я для дуэлей».

После вечернего совещания Кунцевич попросил зайти к себе надзирателя Любимова. Этот человек возглавлял борьбу с театральными барышниками и поэтому обеспечивал билетами все градоначальство.

Сыскной надзиратель с достоинством вошел в кабинет. Одет он был по последней моде, в заколке галстука поблескивал бриллиант средней величины.

– Петр Аполлинарьевич, надобно четыре билета достать в Мариинку. На Шаляпина.

– Побойтесь Бога, Мечислав Николаевич! Я заведующему канцелярий градоначальника отказал, а он всего два просил, а вы четыре! Билетов не стало сразу, как их только отпечатали. Ни у одного барышника не найдете. Ни за какие деньги.

– Петр Аполлинарьевич, мне очень надо. Очень-очень.

– Хоть убейте, билетов нет.

– Я вас убивать не буду. Я вас в Петербургскую часть отправлю, будете там вместо билетных барышников пьяных хулиганов в Народном доме ловить.

– Зачем вы так, Мечислав Николаевич?

– А вы зачем? Я же вас по-хорошему прошу. И не даром. За четыре билета отдам сто рублей.

– Ну вот, опять обижаете. Нешто я барышник.

– Я не говорю, что вы барышник. Но у вас будут расходы, вы их должны компенсировать.

– «Катей» эти расходы не компенсируешь, – вздохнул надзиратель. – Так что не надо денег, я забесплатно постараюсь.

– Постарайтесь, голубчик, я вашим должником стану. Только, прошу, сильно постарайтесь.

На следующий день он отпросился у Филиппова с вечерних занятий, купил на Большой Морской коробку конфект от «Петера и Колера», а на Невском – роскошный букет от «Fleurs de Nice» и поехал на Манежный.

Горничная провела его в гостиную, обставленную дорого и с отменным вкусом. Он сразу увидел, что Татьяна Федоровна его ждала – одета была не по-домашнему. И сережки в ушах у нее были такие, какие дома не носят. Это радовало.

– Вот-с, два билета. Для вас и для вашей подруги. К сожалению, только шестой ряд…

– Боже мой! Мечислав Николаевич, да вы волшебник! Что я вам должна?

– Помилуйте, Татьяна Федоровна!

– Нет, я такой дорогой подарок принять не могу. Говорите сколько или забирайте билеты.

Сказано было решительно.

– Извольте. Пять рублей десять копеек за один. За два выходит десять двадцать.

– Вы шутите?

– Отнюдь. Можете справиться в кассе. Билет в шестой ряд стоит пять десять.

– Вы же их не в кассе покупали?

– Татьяна Федоровна. Я же вам сказал, что я не барышник. Друг купил по номиналу, и мне отдал по номиналу. Вы меня, право, обижаете!

– Ну, хорошо, хорошо. Я сейчас.

Она принесла красненькую и двугривенный.

– Татьяна Федоровна, давайте поступим так: вы завтра сходите в церковь и опустите эти деньги в кружку. Тогда получится, что билеты я вам не подарил, и денег от вас мне брать не придется.

Она задумалась.

– Хорошо. Только не в кружку, а в приют.

– Идет.

– Слава Богу, разобрались. А теперь давайте пить чай.

Увидев его в театре, она заулыбалась.

– Какой же вы хитрец, Мечислав Николаевич, какой хитрец. Но скрывать не буду, я рада. Ах, позвольте вас представить – Аннушка, это Мечислав Николаевич, тот самый волшебник. Мечислав Николаевич, это – Анна Васильевна, моя подруга и ваша обожательница.

– Очень приятно. В свою очередь представляю вам моего приятеля и одновременно начальника – Карл Петрович.

Маршалк, лихо, по-военному, щелкнул каблуками, а потом поцеловал барышням ручки.

После концерта в Мариинском барышни легко поддались на уговоры продолжить вечер в «Вене». А уже в сентябре Таня переехала к нему.

Зайдя в Кремлевский сенатский дворец, где размещались московские судебные установления, Кунцевич обратился к служителю:

– Скажи-ка братец, где здесь камера следователя Шабельского?

– Второй этаж, ваше высокоблагородие, направо вторая дверь.

– Очень рад, очень рад вас видеть снова, Мечислав Николаевич! – тряся Кунцевича за обе руки, говорил Шабельский. По нему было видно, что он и вправду рад.

– И я рад, Ананий Николаевич. – Надворный советник оглядел камеру. Это был большой кабинет, обставленный старой мебелью красного дерева. Справа от входной двери помещался книжный шкаф, заполненный томами Свода законов, слева стоял покрытый медвежьей шкурой кожаный диван. Заваленный бумагами рабочий стол следователя находился по центру, между двух маленьких окон. – А у вас тут уютненько!

– Так я большую часть жизни в этом месте провожу, уют – хоть какая-то компенсация этому. Перекусить с дороги не желаете?

– Благодарю, я позавтракал на вокзале. Но от чая не откажусь.

Распорядившись насчет чая, следователь рассказал сыщику о последних новостях по делу и показал телеграмму из Благовещенска. Кунцевич перечитал ее несколько раз:

– Хм. Если просит денег и не указывает адреса, значит, родители этот адрес знают. И если дочку любят, то денег вышлют незамедлительно.

– Все правильно. Только что я получил еще одну телеграмму от Колмакова. Володко-отец дал своему банку поручение перевести с его счета двести рублей в Париж в отделение Лионского кредита. После этого он отправил письмо на имя дочери в почтовое отделение на rue Le Peletier до востребования. Перевод замедлить мы не в силах, а письмо попробуем попридержать. Но долго это делать не получится.

– Держать письмо не надо. До Парижа письмо из Благовещенска будет идти более двух недель. Успею. А вот прочитать его следовало бы. Кстати, а вы не хотите в Благовещенск послать кого-нибудь из людей Аркадия Францевича?

– А зачем? Этот местный Колмаков мне кажется грамотным полицейским.

– Грамотный, он, может быть, и грамотный, но, поверьте мне, на части разрываться, чтобы открыть это дело, не будет, у него своих забот – полон рот. Начальство с него открытия краж и грабежей требует, а не отыскания каких-то далеких подделывателей кредитных билетов! Да и то, что он местный, со счетов сбрасывать нельзя. В прошлом августе Дунаевский с компанией привезли в Благовещенск почти полмиллиона рублей. Даже если они продали их за треть цены, это сто пятьдесят тысяч! Какому-нибудь лавочнику выложить такую сумму не под силу. Туза там надо искать, козырного туза. А станет ли это Колмаков делать? Командированному что? Он приехал и уехал. А Колмакову там жить. Нет, туда надо обязательно кого-нибудь послать.

После того как Кунцевич распрощался, Шабельский поднял трубку телефона и велел барышне соединить его с сыскным отделением. Когда связь была установлена, Ананий Николаевич попросил Кошко посетить его камеру.

– Вам, Аркадий Францевич, поручено сопровождать это дело со стороны розыска, поэтому прошу подобрать кандидата. Лучше всего, охотника.

– Да-с, ставите вы мне задачку, Ананий Николаевич, где же я найду такого охотника? Надзирателя-то не пошлешь, тут чиновник требуется.

– А вы поищите, Аркадий Францевич, поищите. Искать – ваша прямая обязанность, – улыбнулся следователь.

– Хорошо, я поищу, – вздохнул Кошко.

Помощник начальника Московского сыскного отделения коллежский асессор Андреев сменялся с дежурства и читал сводку происшествий за прошедшие сутки. Делал он это таким монотонным голосом, что Тараканов чуть не уснул.

Осип Григорьевич подавил зевок и тряхнул головой.

– Господин Тараканов, вы что, зеваете? Вам не интересно? – строго спросил начальник.

Коллежский секретарь встал:

– Интересно, ваше высокородие. Просто не выспался.

– Кто же вам мешает спать?

– Сын всю ночь плакал, даже доктора звали, тот говорит – колики.

– А, да у вас же первенец недавно родился, помню, помню. Беспокоит?

– Да не так чтобы очень…

На самом деле Ванька спать практически не давал. Настя ребенка никому не доверяла, кормила сама, а люльку ставила рядом с супружеским ложем. Пару раз Осип Григорьевич уходил спать в кабинет, но после косых взглядов жены делать это перестал.

– А мой первый, помню, так орал, хоть из дому беги! – Кошко заулыбался. – Кхм. Продолжайте, Дмитрий Иванович, – обратился он к Андрееву и подумал: «Вот кого я на Дальний Восток пошлю. Мне кажется, он туда поедет с охотой».

 

Глава 2

На этот раз Кунцевич поехал в дирекцию розысков прямо с вокзала. Когда Себиль увидел содержимое принесенного Мечиславом Николаевичем саквояжа, его глаза загорелись сатанинским огнем.

– Дюжина бутылок! Вот это да, вот это подарок! Да ты небось на одной пошлине разорился!

– Чего для друга не сделаешь, – скромно потупясь, ответил Кунцевич.

– Слава, с меня кресло в первом ряду в «Мулен Руж», а потом – ужин в ресторане!

– Да ни к чему все это, Жюль, ни к чему.

– Нет, нет, нет, обязательно сходим, обязательно. А сейчас давай-ка одну из этих красавиц ликвидируем.

– Розыск Левенталя курирует сам начальник летучей полиции и одновременно заместитель начальника Сюрте месье Бюссон! – Язык у Себиля слегка заплетался. – Видишь, как серьезно наше правительство относится к этому делу. Кстати, у меня с Бюссоном очень хорошие отношения. Я, правда, не знаю, в Париже он сейчас или нет, если в Париже, то я сегодня же с ним встречусь и поговорю. Ты в «Тибре» остановился?

– Как обычно.

– Я после этой встречи сразу тебе телефонирую.

– Большое спасибо, Жюль. Поговори, мне очень интересно, как идут розыски. Но мне нужна еще одна твоя услуга.

– Проси, чего хочешь! Все сделаю!

– Видишь ли, в ближайшее время в почтовую контору на rue Le Peletier должно прийти письмо из Благовещенска. До востребования. Получатель – Эмилия Володко.

– Володко?!

– Да, да. Она самая. Мы же тоже все это время сложа руки не сидели, искали и кое-что нашли. Так вот, можно ли узнать, когда придет письмо, и организовать наблюдение за этой конторой?

– Для отслеживания корреспонденции нужно постановление следователя.

– У меня есть такое постановление. Вот, подойдет? Его, правда, нужно перевести на французский, но это я мигом!

Себиль с недоумением уставился в текст на кириллице.

– Слава! Ты издеваешься? Ты сам бы стал у себя в Петербурге исполнять постановление парижского следователя?

– Если бы ты, Жюль, приехал в Петербург и попросил меня об аналогичном одолжении, мне бы никакого постановления не понадобилось. Я бы вызвал к себе начальника почтовой конторы и ласково попросил бы его незамедлительно мне телефонировать, как только в его контору придет нужное мне письмо. И он бы мою просьбу с удовольствием исполнил без всяких постановлений. Как у вас, однако, в Европе все сложно. Жюль, пока мы будем соблюдать формальности, Володко получит письмо, и ищи ветра в поле.

– Ну, почтмейстера-то и я, пожалуй, смогу попросить, – неуверенно проговорил начальник дирекции розысков. – Письмо же перлюстрировать не потребуется?

– Нет, конечно. Его уже перлюстрировали.

Оказалось, что весточку из Благовещенска ждут давно. Но ждала не женщина – каждый день две недели подряд корреспонденцией на имя Володко интересовался какой-то мужчина лет тридцати, судя по одежде, пролетарий. Правда, последние три дня мужчина на почте не появлялся. Впрочем, письмо ему бы все равно никто не отдал – корреспонденцию до востребования мог получить только адресат и только при предъявлении паспорта. Сообщить о получении письма и попридержать его выдачу до прибытия полиции почтмейстер согласился крайне неохотно, заявив, что больше суток скрывать депешу от адресата не станет.

Теперь оставалось только ждать.

Письмо пришло через неделю.

Накануне Себиль наконец-то исполнил свое обещание, и они с Кунцевичем посетили «Мельницу».

В гостиницу Мечислав Николаевич попал только утром и сразу же завалился спать.

Разбудил его настойчивый стук в дверь. Надворный советник посмотрел на часы, было только половина десятого.

– Месье, вас срочно просят к телефону, – крикнул из-за двери коридорный. – Месье на том конце провода говорит, что дело чрезвычайно важное!

– Слава, письмо пришло вчера вечером. – Себиль едва шептал в трубку. – А сегодня утром приходил молодой человек и спрашивал о нем. Я послал на почту своего инспектора.

– Спасибо, Жюль. – Губы у надворного советника тоже еле шевелились.

Он положил трубку и повернулся к портье:

– Месье, не могли ли бы вы вызвать мне такси? И прикажите принести в номер сельтерской.

Настя держала в руках ватную фуфайку, а Тараканов пытался закрыть крышку чемодана.

– Эдак я на поезд опоздаю! Чего ты туда напихала? – Осип Григорьевич заглянул в чемодан. – Зачем столько кальсон? Двух пар вполне достаточно, одни буду носить, а другие в прачечную отдавать.

– Где же ты найдешь в поезде прачечную? Десять дней одни кальсоны будешь носить?

– Ну хорошо. – Коллежский секретарь смутился. – А это что? Фрак, манишка? Настя, я что, туда еду на балы ходить? – Надзиратель решительно достал их из багажа.

– Ну а если по службе потребуется? В пиджаке пойдешь? Чтобы тамошние дамы тебя засмеяли?

– Так тебе же будет лучше, если тамошние дамы не будут ко мне благоволить.

– А ты что, в себе не уверен? Значит, если будут соблазнять, ты поддашься? Конечно, я после родов подурнела, талия у меня уже не та, мешки под глазами от бессонных ночей. То-то я смотрю, с какой охотой ты в эту командировку едешь!

– Ну что ты, я протестовал! Ты знаешь, как я протестовал?

– Кто протестует, того от двухмесячного младенца и от жены, еще не оправившейся от родов, за тридевять земель не отправляют. Нет, ты специально от меня убежать хочешь!

Настя бросила фуфайку на пол и выбежала из комнаты. Осип Григорьевич вздохнул и продолжил борьбу с чемоданом.

Когда Тараканов вышел из вагона, то увидел, что по Шилке идет лед: до окончания ледохода Сретенск был отрезан от всего остального мира.

Около маленькой станции, расположенной на узкой искусственно созданной полоске земли над обрывистым берегом, собралось больше сотни таракановских собратьев по несчастью. Пассажиры, по незнанию своему прибывшие в это неудобное время на конечную станцию Забайкальской железной дороги, ожидали поезда прямо под открытым небом, так как станционное помещение было не в состоянии приютить даже десятой их части. Впрочем, всех желающих не могла вместить и насыпь, поэтому большая часть людей пережидала паводок в чахлом сосновом лесу, произрастающем в версте от железной дороги. Это были в основном рабочие, солидный процент которых составляли бывшие каторжане. В лесном лагере царские законы не действовали, и порядок поддерживался исключительно личным авторитетом нескольких выдвинутых из их среды вожаков. Тараканов чувствовал себя среди «лесных братьев» крайне неуютно, к тому же в своей городской одежонке сильно мерз по ночам и поэтому, едва лед поредел, нанял первого же появившегося на реке лодочника и, рискуя жизнью, переправился на противоположный берег.

Очутившись в Сретенске, Осип Григорьевич первым делом отправился в баню. Он долго парился, немилосердно хлеща себя веником, потом с наслаждением мылился, стоял под дождем, брился. Облачившись в свежее белье, вычищенную банным служителем пиджачную пару и пальто, коллежский секретарь вышел на улицу и направился в гостиницу. Там он снял полтинничный номер, прописавшись под именем коммерсанта Людвига Эриксона, и сразу же завалился спать. Несмотря на свирепствовавших в гостиннице клопов, спал крепко.

На Шилке навигацию 1913 года открыл большой пассажирский пароход «Барон Корф», который вышел из Сретенска 25 апреля, будучи переполненным свыше всякой меры. Пассажирами были заполнены все свободные углы. Однако представителю московской пробковой мануфактуры Людвигу Эриксону удалось добыть в полное свое распоряжение односпальную каюту второго класса, поэтому он чувствовал себя превосходно.

Пароход отчалил от пристани в восемь часов утра.

На нижней палубе и в трюмах появились карты и водка, затренькали балалайки, запиликала гармоника. Вокруг «бывалых» собирались кучки новичков и любопытных. Те рассказывали об условиях работы в разных местах обширного края, о положении переселенцев, о приключениях в безлюдной, дикой тайге. Слушали их, затаив дыхание.

Многочисленные китайцы и корейцы с россиянами не смешивались, сидели отдельными группками. Водки они не пили, песен не пели, заставить их играть в карты не было никакой возможности. Нехристи, одним словом.

Классные пассажиры сразу же перезнакомились, разделились на несколько обособленных кружков и занялись флиртом, игрой в карты, лото, ну и выпивкой, ра-зумеется. Среди путешественников нашлось несколько певцов и певиц, и в первый же вечер пути в кают-компании был устроен настоящий концерт.

В общем, пароходная жизнь закипела.

Не привыкший к светской жизни и немного нелюдимый по природе, Тараканов не стал примыкать ни к одному из кружков. Он бродил по верхней палубе, слушал фортепьяно в кают-компании, сыграл «маленькую» в преферанс, проиграл пять рублей, после чего расстроился и удалился в свою каюту.

После обеда, когда пароход пристал к берегу в Горбице, Осип Григорьевич вышел на палубу прогуляться. Почти сразу же он услышал, как кто-то ругается.

По трапу поднимался полицейский чиновник с петлицами пристава и распекал сопровождавшего его помощника капитана.

– Что значит нет нумерованного места? Вам же вчера насчет меня телеграфировали!

– Виноват-с, ваше благородие, нумерованные места кончились еще третьего дня, сами знаете, что в эту пору у нас творится. Могу предложить место в кают-компании.

– Да там небось сейчас дым коромыслом? А я отдохнуть хотел, поспать. Черт-те что творится!

– Вам далеко? – спросил Тараканов у полицейского, когда тот с ним поравнялся.

– Что? – Пристав уставился на него с недоумением.

– Плыть далеко?

– А! До Соболиной, мы туда в двенадцать ночи должны прибыть.

– Тогда милости прошу ко мне в каюту, будете моим гостем.

Пристав, представившийся Федотом Касьяновичем Игошиным, едва войдя в каюту, стал доставать из принесенной с собой корзины и выкладывать на откидной столик разные свертки:

– Это, изволите видеть, рыбка копченая, наша, амурская, вкусная! – Пристав причмокнул губами. – Голову на отсечение готов дать, вы такой никогда не едали. Это медвежатинка-с, а это, – чиновник полиции торжественно водрузил на стол полуштоф, – настоечка на кедровых шишках, сам готовил. Рюмочки есть у вас?

– Нет, не запасся.

Игошин взял со столика стакан из-под чая:

– Вот эта посудина вполне сойдет. Мою настойку и стаканами можно пить, никакого вреда не будет, а, наоборот-с, одна польза!

– Что же, мы из одного стакана пить станем?

– А почему нет? Или у вас какая болезнь прилипчивая имеется?

Тараканов засмеялся:

– Да вроде Бог миловал.

– Вот и я ничем подобным не страдаю, поэтому давайте стакан.

– Я все же сейчас человека кликну, распоряжусь насчет рюмок.

– Тьфу, ты! Я и забыл, где нахожусь. Впрочем, мне простительно – семь последних лет сижу безвылазно в своей берлоге, в глуши тайги. Дальше Сретенска не выезжаю, да и там последний раз был три года назад.

Тараканов позвал матроса, распорядился насчет рюмок и стал резать медвежатину.

После третьей новые знакомые закурили.

– Ну и как вам в глуши тайги живется?

– Да живется, в общем, не дурно. Получаю двести рублей в месяц, имею прекрасную даровую квартиру с освещением и отоплением и еще клочок земли для хозяйства. Коровы свои, лошадь.

– Так это же прекрасно! В России исправники так не живут!

– Да, в материальном отношении здесь куда лучше. У меня урядники, пожалуй, не пойдут в Россию становыми приставами. Их у меня двое: один отставной штабс-ротмистр, а другой надворный советник с высшим образованием. Мне, не имеющему чина, прямо-таки неудобно ими командовать. Впрочем, я лишний раз и не командую, службу они знают прекрасно. С материальной стороны все хорошо, а вот с другой… Вам на государственной службе состоять не приходилось?

– Нет, всю жизнь на частных предприятиях тружусь, – соврал Тараканов.

– Тогда вы, пожалуй, меня не поймете. Но я все-таки постараюсь объяснить. Видите ли, на прииске две стороны: владелец с администрацией и рабочие. И я должен законные интересы обеих этих сторон одинаково блюсти: смотреть, чтобы среди приисковых воровства и иных каких беспорядков не было, но в то же время и от притеснений администрации их оберегать. Я должен быть беспристрастным арбитром. А разве я могу таковым быть, коли целиком и полностью со всеми потрохами от приискового начальства завишу? Ведь это оно мне и жалованье платит, и квартирой обеспечивает, и огородом. И как тут быть прикажете? В тысяча девятьсот седьмом году, я тогда только служить начал, летом началась на приисках эпидемия дизентерии и тифа. А надо вам сказать, что большинство рабочих у нас – китайцы, народ забитый и абсолютно не взыскательный. Вы знаете, они кузнечиков едят! Но в тот раз даже у них терпение лопнуло. Как-то утром собралась у моего дома толпа. Выхожу, спрашиваю, в чем дело, а они: «Насяльника! Васе булаголодие! Не мозем мясо кусать, совсем-совсем плохо мясо!» Я вижу, дело к беспорядкам идет. Приглашаю фельдшера, понятых и иду приисковый амбар осматривать. А к амбару на сажень не приблизиться – такая оттуда вонь. Закрыл я нос платком, зашел, открываю первую попавшуюся бочку с солониной, смотрю, а мясо все в червях! Составил протокол и велел всю эту гнилятину в болоте потопить. И что вы думаете? Вместо того чтобы за предотвращение бунта поблагодарить, начальство меня чуть с места не погнало. Управляющий приисками донес генералу, что я бракую годную провизию и тем причиняю приискам убыток. Вызывает тот меня и начинает распекать: «Если, говорит, вы не сумеете ужиться с вашей приисковой администрацией, то вам придется оставить службу». Я, естественно, начинаю оправдываться, все в подробностях рассказываю, говорю, что иначе поступить было нельзя, не то пожгли бы прииск китайцы. Генерал помолчал, потом встал и говорит: «На первый раз я ограничиваюсь предупреждением, а если подобное повторится – ищите себе другое место. И запомните: между вами и приисковым начальством должны быть мир и согласие, иначе вам у меня не служить». Вот и служу-с в мире и согласии. Порою так горько станет, что думаешь: плюну на все, уйду! Кое-что на черный день скопил, поищу другого места. И тут же мысль в голову: а как оно на другом-то месте будет? Не так же? Везде хорошо, где нас нет… Так вот и тяну до пенсии и не знаю, дотяну ли. Сейчас у нас управляющий ничего, с ним жить можно, только он скоро уходит. И кто после него будет, неизвестно. И ничего не сделаешь. Особое ведомство, приисковое. Здесь, батенька, Нерчинско-заводской округ! Давайте, милостивый государь, выпьем!

Опрокинув рюмку, Игошин тяжело вздохнул и глубоко затянулся. Меланхолически глядя через окно на темные силуэты тянущихся по берегам лесистых гор, он задумчиво барабанил пальцами по откидному столику. Потом посмотрел на часы:

– А что это мы как монахи в келье сидим? Может быть, на верхнюю палубу поднимемся? Как тут насчет женского полу?

– Я вовсе не против прогуляться, заодно и каюту проветрим.

Новоиспеченные приятели поднялись в кают-компанию. Тут и вправду было шумно и весело: за обеденным столом сидело человек двадцать, часть из них выпивала и закусывала, часть резалась в лото. За маленьким столиком у окна играли в преферанс. На противоположном от двери конце помещения стояло фортепьяно, за которым сидел длинноволосый господин и весьма недурно играл какой-то модный мотив.

– Ба! Да этот ухарь за пианино мне по службе знаком, – сказал пристав.

– Кто такой? – спросил Тараканов.

– Мошенник. Десять лет назад я в Сретенске надзирателем служил, в ту пору он и попал в поле моего зрения. Живым товаром торгует.

Чиновник сыскной полиции Тараканов про такую торговлю знал не понаслышке, но коммерсант Эриксон переспросил с недоумением:

– Чем, простите, торгует?

– Не чем, а кем. Дамами и барышнями.

– Это как-с?

– А вот так-с. Тут, батенька мой, не столицы, тут Сибирь! Шляются вот такие, как этот тапер, личности по пристаням и вокзалам да по разным увеселительным заведениям, знакомятся с разными женщинами и уговорами да посулами соблазняют их дальше на восток ехать. А там продают в дома терпимости.

– Ничего не понимаю? Это работорговля какая-то получается!

– Почему же работорговля? Большинство из этих дамочек по собственной воле соглашается ехать. Бывает, конечно, попадется какая-нибудь наивная курсистка, обманут они ее, наврут с три короба – или жениться пообещают, или чем другим прельстят. Но таких – единицы, а основная масса – по доброй воле. Да и те, кого соблазняют, быстро со своей участью свыкаются и начинают даже удовольствие от своего положения получать!

– А полиция куда смотрит?

– А что полиция? Жалоб к нам не поступает.

В это время к новым гостям кают-компании подошел один из давешних таракановских партнеров по преферансу в сопровождении высокой красивой дамы лет тридцати в великолепном шелковом платье. Она, обмахиваясь веером, так бесцеремонно уставилась на Тараканова, что Осип Григорьевич напрягся.

– Мадемуазель, разрешите познакомить вас с господином Эриксоном.

– Честь имею представиться, мадемуазель, – сказал Тараканов. – Людвиг Теодорович Эриксон, коммерсант, а это – мой приятель Федот Касьянович Игошин, пристав.

Дама, едва кивнув Игошину, протянула Тараканову руку для поцелуя:

– Фрейлейн Роза, певица. Где же такой милый мальчик все это время скрывался?

 

Глава 3

Эмилия была не так хороша, как на фотокарточке, и непонятно, ретушь была в этом виновата или парижская жизнь. Но узнал Кунцевич девушку без труда.

Он уже третий час сидел в почтовой конторе и успел прочитать от корки до корки две газеты. Наконец дверной колокольчик в очередной раз звякнул, и в контору зашла барышня в демисезонном пальто. В это время в очереди в окошко выдачи заказных писем стояли два человека. Мадемуазель Володко стала третьей. Как только Эмилия получила письмо, Кунцевич поднялся и пошел к выходу с таким расчетом, чтобы оказаться у дверного проема вместе с барышней. У дверей он, надевая шляпу, уронил бумажник, который был зажат под мышкой, а поднимая бумажник, уронил шляпу.

– Черт побери! – выругался Кунцевич по-русски.

– Месье русский? – с приятным удивлением в голосе ахнула Володко.

– Прошу прощения, мадемуазель. Я бы не стал ругаться, если бы знал, что меня кто-нибудь поймет. Еще раз прошу прощения.

– Ничего. Вы давно из России?

– Неделю.

– Как там?

– Все по-прежнему, стоит Русь-матушка. Разрешите представиться, мадемуазель. Надворный советник Ковалевич, Владислав Николаевич. Служу по ведомству путей сообщения. В Париже в командировке.

– Володко. Эмилия Эдмундовна.

– Pani Polak?

– Tak! Nie wiem, dużo języka ojczystego. Боже мой, как чудесно встретиться в Париже с соотечественником! Вы даже не представляете, как приятно слышать родную речь. Рассказывайте мне скорее, как там на родине?

– Мадемуазель, я с удовольствием исполню вашу просьбу, но думаю, что в кафе нам будет удобнее. Я знаю неподалеку одно очень неплохое местечко. Позвольте вас пригласить?

– С удовольствием!

Однако получилось так, что Кунцевич больше слушал, чем рассказывал. Барышня буквально наслаждалась возможностью поговорить по-русски.

– Париж прекрасный город. Эти бульвары, эти кафе, это вино, эта еда. Все прекрасно. Первую неделю, две, три. А потом все начинает надоедать. И бульвары, и вино. А еда! Нельзя же питаться земноводными и насекомыми! Мясо подают полусырым. А суп! Вы ели их луковый суп?

– Ел, и, как и вы, не в восторге.

– Господи, как я хочу щей! Обыкновенных вчерашних щей, таких, которые наша кухарка делает. А пельмени! Полжизни отдала бы за наши сибирские пельмени. Вы знаете, у меня и батюшка, и матушка поляки, мы и в костел ходили, а не в церковь. Но во мне буквально нет ничего польского, кроме имени. Обоих дедов сослали в Сибирь в шестидесятых, папаше пять лет тогда было, а матушка и вовсе в Томске родилась. Боже, как я хочу в Благовещенск, как я хочу нашу зиму! Вы были здесь зимой? Тут зимой нет снега, вы представляете? Если снег выпадает, он сразу тает. Но в домах холодно. Мороза нет, а холодно. Они не топят! Они жалеют дрова! Я жила в первоклассной гостинице, так и там не топили! Я буквально мерзла. Господи, как я хочу домой.

– Осмелюсь спросить, что же вас здесь удерживает?

– Я не могу вам сказать. Не могу! – На глазах барышни показались слезы.

– Ну, ну, ну, не надо, не плачьте. Давайте лучше выпьем вина. Все-таки помимо плохого в Париже есть много хорошего. Вино, например. Вы какое предпочитаете?

– Сотерн.

– Гарсон! – позвал Кунцевич.

У самого дома пьяненькая Эмилия все-таки опять не удержалась от слез.

– Ах, Владислав Николаевич, какой вы чудесный. Я, к сожалению, сейчас не могу позвать вас в гости. Но я непременно хочу с вами встретиться еще раз.

– Так давайте встретимся. Если у вас неудобно, давайте опять в кафе.

– Давайте! Давайте завтра, в двенадцать там же? Только приходите непременно! Придете? Пообещайте, что придете.

– Обязательно буду.

Взяв извозчика, Кунцевич отправился на rue des Saussaies. Пообщавшись с Себилем, он вернулся в отель и наконец-то завалился спать.

На следующий день он был у Себиля в десять утра.

– За домом мы установили круглосуточное наблюдение. Володко там не зарегистрирована. Одну из комнат в ее квартире снимает некто… – начальник дирекции розысков посмотрел в бумаги, – Ку-цан-ко – слесарь-механик, подданный русского императора. Вам эта фамилия что-нибудь говорит?

– Куцанко? Нет, ничего не говорит. Фамилия малоросская, скажем так, не редкая. Она живет с ним?

– Да. Господин Куцанко работает в метрополитене. Работает недавно, до этого почти месяц был без места. Ранее работал в больнице Брока, там с мадемуазель и познакомился.

– Она там тоже работала?

– Нет, лечилась. Подхватила инфлюэнцию.

– Однако же как много узнали ваши люди за неполные сутки!

– Мы поговорили с квартирной хозяйкой. Наш инспектор пригрозил ей штрафом за несообщение о новой жиличке, вот она и стала такой словоохотливой.

– Жюль, вы не могли бы предоставить мне завтра автомобиль? И я на пару дней хочу переменить гостиницу, перееду в отель подороже. Барышне надобно пустить пыль в глаза, да и знают в «Тибре», по какому ведомству я служу. И еще, скажите, а где в Париже можно отведать настоящих русских щей?

Ровно в двенадцать он подошел к Эмилии, уже сидящей за столиком летней веранды кафе, и преподнес ей букет из дюжины алых роз.

– Ах! Какая красота! Спасибо.

– Эмилия, после вчерашнего нашего разговора я поставил перед собой задачу убедить вас в том, что Париж, несмотря на все его недостатки, прекраснейший город. Я думаю, что мне это удастся.

– А мне кажется, нет.

– Чтобы узнать, кто из нас прав, надобно проверить. Вы согласны?

– Эх, согласна! А что мы будем делать?

– Для начала перекусим.

– Да, да, пожалуйста. – Эмилия подвинула к нему меню.

– Нет, завтракать мы будем не здесь.

– А где?

– Поехали.

Он перевел ее через дорогу и открыл дверцу Peugeot «Bébé».

Глазки девушки заблестели.

Вечером глазки m-ll Володко блестели еще больше.

– Владислав, вы были правы. Париж действительно чудесный город. А щи в «Амбассадоре» почти такие же вкусные, как у нашей кухарки! Если бы мы заключили пари, вы бы получили приз.

– Да, жалко, что мы не заключили пари.

– И мне жалко. Вы мне покажете, где остановились?

Игошин и Тараканов вышли на палубу. Пристав был в наглухо застегнутой шинели и с корзиной в руках – пароход подходил к Соболиной.

– Еле от нее вырвался, – пожаловался Тараканов на певичку.

Пристав усмехнулся:

– Зачем же вы вырывались?

– Я женат, – пожал плечами Осип Григорьевич. – И счастлив в браке.

– Я, голубчик, тоже женат, и тоже счастлив, но вырываться от фрейлейн Розы ни за что бы не стал.

В это время хрипло и громко загудел пароходный гудок, избавив столичного сыщика от необходимости отвечать.

«Барон Корф» сделал крутой поворот и стал подходить к пристани. С мостика неслись отрывистые слова команды. На нижней палубе матросы гремели сходнями. Пассажиры суетились, готовясь к высадке.

На берегу под горою в слабо освещаемой керосиновыми фонарями темноте толпился народ. Через несколько минут, когда брошенные с парохода железные «концы» были укреплены на горе и даны сходни, началась высадка. Одни сходили совсем, другие за провизией в местные лавчонки, третьи просто прогуляться.

Игошин сердечно попрощался с Таракановым и поспешил по гибким сходням на берег.

Через полчаса раздался новый рев пароходного гудка, и движение по сходням усилилось, после второго гудка оно превратилось в беготню и наконец утихло. Вслед за третьим на горе сейчас же отпустили «концы», и матросы, ловко маневрируя на лодке, стали снимать сходни.

– Малый вперед! – скомандовал капитан в машинное отделение.

Пароход вздрогнул, зашумел колесами и стал медленно отходить от берега.

– Полный! – пронеслась с мостика новая команда.

Колеса громко захлопали в густой, илистой воде. Пароход сделал оборот и быстро понесся по течению. Пристанские огни стали отходить назад, тускнеть и меркнуть в темном пространстве.

Осип Григорьевич стоял на корме, за кают-компанией первого класса, и задумчиво смотрел на бурлящую внизу реку.

– Куда же это вы пропали, милостивый государь! – услышал он над самым ухом красивое контральто и вздрогнул.

– Ах, это вы, фрейлейн Роза!

– Да, это я. Решили сбежать? – Певица вплотную приблизилась к нему, обдав запахом вкусных духов и дорогого вина.

– Вовсе нет, просто приятеля провожал.

– Проводили?

– Да.

– Чего же тогда на палубе стоите, мерзнете?

– Воздухом дышу, в кают-компании уж очень накурено.

– А в вашей каюте не накурено?

– Мы с Федотом Касьяновичем давеча надымили, но я, когда уходил, открыл форточку, должно быть, уже проветрилось.

– А пойдемте-ка посмотрим.

Кунцевич проснулся от громких всхлипываний, и поначалу не сообразив, где находится, едва не спросил: «Таня, что случилось?»

Эмилия стояла у окна. Он подошел к ней и обнял сзади.

– Ты когда уезжаешь? – спросила девушка, не оборачиваясь.

– Не знаю, как дела закончу. За месяц должен управиться.

Она зарыдала в голос.

Мечислав Николаевич сел в кресло, посадил Эмилию на колени и прижал к себе. Когда она немного успокоилась, спросил:

– Может, все-таки расскажешь?

– Слава, а ты не знаешь, что положено за делание фальшивых денег? Каторга?

– Я не знаю, наверное, каторга, а что?

– А ведь на каторгу в Сибирь отправляют? Могут же и в Амурскую область отправить? Могут, я знаю, в Благовещенске полно ссыльных.

– Тебя-то за что на каторгу?

Она опять зарыдала, а потом стала рассказывать. Говорила около часа. Кунцевич слушал не перебивая, хотя иногда очень хотелось задать несколько уточняющих вопросов и кое-что записать.

– Все начиналось как в сказке. Первый раз я увидела его на нашей улице – он снимал комнату в доме напротив. Я сидела у окна, а он шел домой. Увидел меня, поклонился, я смутилась и отошла от окна. Потом мы несколько раз сталкивались на улице, он улыбался и кланялся. На Зимнем балу в дворянском собрании нас представили. Он стал бывать у нас дома. Мы гуляли, катались, ходили в театр. Роберт очень красивый мужчина, и я влюбилась в него через неделю после знакомства. После Пасхи он сделал предложение, я его приняла, родители нас благословили. Венчаться мы решили в Париже. Роберт говорил, что занимается пушниной, что во Франции у него есть имение, что после свадьбы мы станем жить на Лазурном Берегу.

Первые странности начались еще до нашего отъезда из России. Вдруг оказалось, что с нами едет Дунаевский и эта певичка, Саянина. Я удивилась и спросила у Роберта, к чему нам такие неинтеллигентные попутчики? Он ответил, что у них с Николаем Даниловичем общее дело, для которого его присутствие в Париже является обязательным. На мой вопрос, какие общие дела могут быть у управляющего гостиницей и торговца пушниной, Левенталь не ответил. Но потом я успокоилась – и Николай Данилович, и Наталья Патрикеевна оказались чудесными людьми, мы подружились. Время в дороге пролетело незаметно, и через месяц мы оказались в Париже. Здесь к нашей компании присоединился господин Рохлин – человек очень неприятный. Он все время молчал, никогда не улыбался, хотя и посещал вместе с нами разные увеселительные заведения. Пил он только крепкие напитки, причем пил в огромных количествах, но никогда не пьянел.

Мы пробыли в Париже около недели. С утра мужчины уходили по делам, к полудню возвращались, мы ехали обедать, ходили по магазинам, кутили в ресторанах. Через неделю мы уехали в Ниццу. Здесь странности продолжились. Роберт сказал, что теперь нам надо называться супругами Львовыми, и его теперь будут звать Николай, а меня – Ирина. Дунаевских он переименовал в Вернеров, а Рохлина – в Сигизмунда. Я взбунтовалась! Во-первых, имя Ирина мне никогда не нравилось, а во-вторых, я не понимала, к чему вся эта конспирация, ну не бомбисты же мы, в конце концов. Тут Левенталь расплакался и рассказал мне душещипательную историю. С его слов выходило, что он перешел дорогу каким-то страшным людям, что эти люди его всюду преследуют, и если найдут, то убьют. Поэтому-то он и вынужден сменить имя. При этом он сообщил, что к зиме все свои проблемы уладит, скрываться уже будет незачем, и мы сможем пожениться. Так ненавязчиво он отсрочил нашу свадьбу. После этого странности продолжились. Сначала вызванный Левенталем слесарь вставил в дверь мезонина замок, а потом в дом завезли какие-то машины, и несколько дюжих грузчиков полдня таскали их в мезонин. Роберт строго-настрого запретил всем живущим в доме заходить в эту комнату, сообщив, что проводит там какие-то фотографические опыты. Он стал пропадать в мезонине днями и ночами. Доступ туда кроме него имел только Рохлин.

Впрочем, поначалу все это беспокоило меня мало. Я наслаждалась курортной жизнью. Купальни, рестораны, бега, казино, танцы до утра, не жизнь, а сказка! Я даже начала немного от нее уставать. В августе Рохлин и Вернеры-Дунаевские уехали из Ниццы, и у нас с Робертом начался медовый месяц. Он прекратил свои занятия в мезонине, и мы все время были вдвоем. В середине октября наши сожители вернулись. Все были радостными и довольными. Их возвращение мы отметили в «Лондон-Хауз» – самом дорогом ресторане города. Роберт сказал, что нашим друзьям предстоит еще одна, на этот раз совсем короткая поездка, после которой мы будем обеспечены до конца своих дней, поженимся и поселимся там, где мне захочется. Он лучился счастьем. В конце месяца Рохлин и Дунаевские опять уехали. А второго ноября наступил крах. Мы вернулись из казино за полночь, дома нас ждала телеграмма. Левенталь прочитал ее и чуть не упал. В этот вечер он мне во всем и признался.

Эмилия опять заплакала, сделала несколько глотков заботливо поданной Кунцевичем воды и продолжала:

– Роберт хороший художник и гравер. Он родился и жил где-то в Курляндии и там стал заниматься фальшивомонетничеством. Его поймали, судили, приговорили в каторгу. Он бежал с поселения и стал жить по подложному паспорту. Дунаевский откуда-то прознал про это и заставил Роберта приняться за старое. Сначала они делали в Благовещенске четвертные билеты, но этого им показалось мало, и они решили перебраться в Европу, чтобы делать сторублевки. У нас нельзя было достать всего необходимого для этого, Роберт говорил, что в Сибири и краски порядочной нельзя купить. Мастерскую они устроили в мансарде, там Роберт и делал деньги. Летом Дунаевский с Натальей и Рохлиным отвезли часть денег в Благовещенск и там их удачно продали, но вторую партию решили сбывать в европейской России, уж очень долго до наших краев добираться. На границе Дунаевский попался, Рохлин это видел. Сам он прошел таможню благополучно и сразу же дал Роберту телеграмму. Нам срочно пришлось бежать из Ниццы. Мы перебрались в Париж. А здесь, здесь, – она опять заплакала, – здесь Левенталь меня бросил! Я не могла жить в страхе, постоянно перемещаясь с места на место, меняя имена и внешность. Я стала уговаривать Роберта сдаться властям. Но он и слушать меня не хотел. Сам не хотел сдаваться и меня не отпускал. Тогда я решила написать родителям и попросить выслать мне денег на обратную дорогу. Но письмо я отправить не успела – Роберт его нашел. У него появилась привычка рыться в моих вещах. Он вообще стал очень нервным и раздражительным, ему постоянно казалось, что за нами следят. Знаешь, мы могли в десять утра заселиться в гостиницу, а в двенадцать из нее уехать, так как коридорный имел подозрительный вид. Когда Левенталь узнал, что я пыталась снестись с родными, то рассвирепел. Он кричал, что если его арестуют, то на следствии он скажет, что я была прекрасно осведомлена о всех его делах и помогала ему делать деньги и что меня сошлют на каторгу. А потом он ушел. Ушел, не оставив мне ни копейки, даже не оплатив гостиницы. Через день меня попросили освободить номер. У меня оставалось всего несколько франков. Первую ночь я провела на вокзале, и у меня там стащили чемодан. От всего пережитого у меня сделалась нервная горячка, и я упала в обморок прямо на улице. Очнулась в больнице. Там и познакомилась с Олесем. Раньше он жил в Царстве Польском, но семь лет назад ему пришлось бежать. Что-то связанное с политикой, он подробности не рассказывает. Мне некуда было идти, и я переехала к нему. Я ему многим обязана, он неплохой человек, но… Олесь ненавидит все русское. Он даже не говорит по-русски, мы с ним исключительно по-французски говорим, представляешь? А я домой хочу! Я хочу в Благовещенск, к маме!

Она опять заплакала.

Кунцевич сжал ее в объятиях и стал укачивать, как маленькую девочку.

– Знаешь, Эмилия, а я, наверное, смогу тебе помочь.

– Чем? – В голосе девушки было столько надежды, что Мечиславу Николаевичу стало не по себе.

– Дело в том, что я знаком и с русским послом, и с префектом. Открою тебе секрет: в Петербурге собираются строить метрополитен. Наше министерство рассматривает два проекта: французский и английский. Французы и англичане буквально передрались между собой за нашу благосклонность, вложения-то предполагаются миллионные! Как они нас только не заинтересовывают! Кстати, эта гостиница тоже не за счет русского царя, а за счет Французской Республики. Я поговорю с послом и с префектом. Скажу им, что Левенталь тебя обманул, что ты ничего не знала. Ты дашь против него показания, поможешь его разыскать и всем будешь говорить, что про фальшивые деньги он тебе ничего не рассказывал. Тебя не за что будет привлекать.

– А когда они поймают Роберта? Он же про меня все расскажет!

– Кто же этому беглому каторжнику поверит?

– А вдруг поверят? Не знаю, мне надо подумать.

– Подумай. Подумай, что лучше – жить с бомбистом без единого су в кармане или увидеть родителей? Они небось о тебе все глаза выплакали.

Эмилия опять зарыдала.

Кунцевич жарко убеждал Себиля:

– Жюль, я двадцать лет в сыске, меня не обманешь. Я полностью в ней уверен, она к делам Левенталя не причастна, ее не за что арестовывать. Она согласна прийти к вам и все рассказать. Пусть будет свидетелем. Хороший свидетель всегда лучше, чем обвиняемый, против которого нет улик, правда?

– Вопрос с арестом решаю не я, а следователь, – потупив глаза, проговорил Себиль.

– Ну так попроси следователя. Ты же можешь его попросить?

– Могу, но послушает ли он?

– А ты проси поубедительнее, а? Попроси Жюль, я в долгу не останусь, ты меня знаешь. Давай вместе попросим!

Примчавшийся из Ниццы Легран и Дароль допрашивали Эмилию почти четыре часа. Когда она вышла из кабинета, то еле держалась на ногах. Кунцевич отвез ее в гостиницу.

– Мила, номер я оплатил до конца следующего месяца. Господа полицейские обещали после окончания следствия больше тебя здесь не задерживать. Они даже купят тебе билет до самого дома. Вот триста франков, на месяц этого должно хватить. А я уезжаю. Господин министр склонился к английскому проекту и срочно вызвал меня в Петербург. Поезд отходит через два часа.

– Я провожу!

– Нет. Долгие проводы, лишние слезы.

Она бросилась ему на шею. Кунцевич отстранил ее, поцеловал в щеку, развернулся и ушел. Так стыдно ему еще никогда не было.

 

Глава 4

– Людвиг Теодорович, проснитесь! Ну проснитесь же! Ну, кому говорю!

Тараканов нехотя раскрыл глаза. Роза не давала ему спать всю ночь и угомонилась только под утро. Коллежский секретарь уснул совершенно измочаленным. Но молодой организм взял свое: тех двух-трех часов, которые она предоставила ему для отдыха, вполне хватило для восстановления сил. Он повернулся лицом к своей гостье и провел рукой по ее спине.

– Хватит, хватит, Людвиг, не до любви мне сейчас. Голова раскалывается, такое впечатление, что в ней духовой оркестр играет. Причем играет не в лад. Хватанула я вчера лишнего. Извольте, милостивый государь, распорядиться насчет шампанского.

Тараканов нехотя встал и начал одеваться. Когда он вернулся в каюту с ведерком, из которого выглядывало горлышко бутылки, Роза сидела на кровати, закутавшись в одеяло.

– Вы в Париж, что ли, за шампанским ходили? Я уж думала, не дождусь! Ну, не стойте столбом, открывайте скорее!

Певица опорожнила бокал в три глотка и тут же потребовала наполнить его снова. Теперь она только пригубила вино, потом достала из сумочки длинный мунд-штук, вставила туда тонкую папиросу и выжидательно уставилась на господина Эриксона. Тот спохватился и полез в карман пиджака за спичками.

– Сейчас допьем, и я к себе пойду, спать завалюсь. Ты без меня не скучай. Вечером встретимся в кают-компании. У нас на пароходе такой прекрасный аккомпаниатор объявился, под его игру петь одно удовольствие. Сначала я спою, потом в лото будем играть, на вино. Ну потом ужин, а потом… Потом ко мне пойдем, а то кровать у тебя больно узка. А сейчас, сделай милость, сходи погуляй, мне надо носик попудрить.

Когда подруга ушла, Тараканов быстро разделся и юркнул под одеяло.

Жизнь на пароходе благодаря постоянному пассажирообмену на пристанях не прекращалась даже в глухую полночь, а с рассветом начинала просто кипеть. Громадный медный куб с кипятком, топившийся от пароходного котла, всегда был к услугам палубных пассажиров, поэтому чаепитие у них продолжалось беспрерывно. А какое чаепитие без водки! С самого раннего утра на нижней палубе раздавался звон стаканов, пьяный смех, женский визг, треньканье гармошки. Но этот шум спать Тараканову не мешал абсолютно.

Проснулся он только в два часа дня, побрился, умылся и в ожидании самовара вышел на палубу. Пароход шел еще среди диких, безлюдных гористых берегов Шилки. Воздух был чистым, влажным, глубоко проникающим в грудь.

Раздался гудок – впереди показалась Покровка. Около нее с Шилкой сливалась приходящая из Монголии Аргунь, и образовывался Амур, несущий свои воды в ледяное Охотское море. Отсюда начиналась граница Китая, идущая по правому берегу реки на громадном протяжении, до устья Уссури. Тут уже против каждого русского поселения располагались китайские села и городки с игрушечными глиняными крепостями, гарнизонами войск, меланхоличными «ходями», культяпыми женщинами, грязными ребятишками и лавками с дешевым беспошлинным товаром, преимущественно спиртом и поддельными винами, предназначенными для русских обитателей края.

Пристали и отчалили от вытянувшейся вдоль реки Покровки, приняв одних пассажиров и выпустив других. В четыре Тараканов пошел в кают-компанию обедать.

Когда откушали, один из вчерашних партнеров предложил господину Эриксону отыграться, но тот решительно отказался.

Он подошел к фортепьяно и попытался двумя пальцами изобразить «собачий вальс». Настя учила его играть, но у нее ничего не получалось – Осипу Григорьевичу медведь наступил на оба уха. От воспоминаний о жене ему сделалось стыдно.

– Ах, оставьте, молодой человек, оставьте! Сейчас должен специалист прийти, – сказал кто-то из пассажиров.

– Да, я наслышан о прекрасном аккомпаниаторе. Он каким классом путешествует?

– Они-с в санитарном отделении едут, – ответил собиравший со стола посуду официант.

– Что так? Приболел?

– Нет-с. Мест-то классных на всех не хватило, вот капитан там их и разместил. Они большой компанией едут-с.

Вспомнив вчерашний разговор с приставом, Тараканов решил посмотреть на загадочного тапера.

Аккомпаниатор действительно оказался в санитарном отделении, в обществе трех дам и какого-то угрюмого субъекта.

Две спутницы тапера – барышни лет двадцати пяти, одна блондинка, другая шатенка, сидели за вязаньем и весело болтали между собой. Третья же, очень хорошенькая, юная, почти девочка, выглядела взволнованно-испуганно. Ее большие черные глаза пугливо бегали по сторонам.

– Добрый день! – обратился Тараканов сразу ко всем присутствующим. – Где тут аптека, не скажете, а то у меня зуб что-то заболел.

Тапер указал на каюту направо.

Через несколько минут Тараканов вышел от фельд-шера, держась рукою за щеку.

– Ну как, помог вам местный эскулап? – поинтересовался тапер.

– Кажется, стало лучше, зуб занемел… Прошу прощения, что сразу не представился. Эриксон Людвиг Теодорович, коммерсант.

– Очень приятно. А я – Рамышевский Александр Васильевич, музыкант. Это – моя супруга Наталья Петровна, а это – сестрица ее Анна Петровна.

– Эриксон, – еще раз представился Тараканов, пожимая дамам руки. – А я бы никогда не сказал, что вы сестры.

– Это от того, что я похожа на мать, а она на отца, – засмеялась стройная шатенка, поглядывая на свою пухленькую сестренку.

Тараканов ждал дальнейших представлений, но, к его удивлению, их не последовало.

– Вы обедать не ходили? – спросил он у Рамышевского.

– Мы еще в двенадцать откушали, у нас первая смена. Но сейчас все равно наверх пойдем.

– Тогда я вас провожу.

Компания поднялась по трапу на верхнюю палубу, но ни девушка, ни угрюмый субъект за ними не последовали.

За сутки путешествия часть пассажиров высадилась, и на пароходе стало свободнее.

– А этот мужчина и барышня, что с вами едут, разве не в вашей компании? – спросил Тараканов у тапера.

– Нет… То есть я их знаю, только они едут отдельно от нас. Это брат с сестрой. Что, понравилась барышня? – ухмыльнулся Рамышевский.

Тараканов смутился.

– Да я просто так спросил… Вы нас не познакомили, вот я и поинтересовался.

– В лото, что ли, поиграть? – перевел тапер разговор на другую тему.

Они зашли в кают-компанию. Сестры, как оказалось, не скучали. Рамышевский и Тараканов нашли их в обществе Розы, пассажира первого класса приисковика Дуцкого и элегантного подрядчика-москвича, бритого и больше похожего на актера, чем на коммерсанта.

– Ну наконец-то вы пришли, Людвиг Теодорович! А я уж вас искать начала. Вы где прятались? – Роза протянула ему руку для поцелуя. – Садитесь за наш стол. И прикажите подать шампанского.

«Эдак мне в Благовещенске штаны придется закладывать», – подумал Осип Григорьевич, подзывая официанта.

Однако в этот вечер много тратиться не пришлось – Дуцкий и москвич-подрядчик, носивший совершенно не подходившую ему фамилию Богомолец, устроили соревнование в щедрости и заставляли стол все новыми и новыми напитками и закусками. Соревновались они и в привлечении внимания Розы, и той стало совершенно не до Тараканова. Осип Григорьевич даже почувствовал укол ревности.

В десятом часу вечера слегка пьяный сыщик вышел из кают-компании подышать свежим воздухом. Ночь была лунной и теплой, но с реки тянуло прохладой.

«Интересно, а почему барышня из санитарного отделения и ее брат ни вчера, ни сегодня вечером не приходили в кают-компанию? Ведь здесь без общества можно со скуки умереть! Странно все это. А пойду-ка я их навещу и приглашу в наш коллектив». Осип Григорьевич, пошатываясь больше от качки, чем от выпитого вина, спустился вниз по трапу и вскоре очутился рядом с лазаретом. Барышня стояла у леера и смотрела на темный далекий берег.

– Кхм, – дал знать о себе сыщик.

Девушка вздрогнула, обернулась и прижала руку к груди.

– Господи, как вы меня напугали!

– Прошу прощения, мадемуазель, не хотел, ни в коем случае не хотел-с. Разрешите представиться – Людвиг Теодорович Эриксон, коммерсант. Что же вы одна здесь скучаете?

Барышня опять вздрогнула, подняла на него испуганный взгляд и тотчас снова опустила голову:

– Так…

– Почему наверх не идете?

– Не пускают…

– Кто же это вас не пускает?

– Брат…

– Так что же вы его слушаете? Разве вы ребенок?

Тут Тараканов увидел, что девушка вся сжалась и смотрит куда-то позади него. Осип Григорьевич обернулся. Сзади стоял угрюмый брат барышни.

– Прошу оставить нас, милостивый государь, – хриплым басом сказал он, – мала сестрица еще по разным компаниям шляться. Пойдем-ка спать ложиться, Люся.

Брат решительно взял барышню под руку и повел к санитарному отделению. Она так и шла – съежившись и опустив голову.

Когда Тараканов подходил к кают-компании, ее дверь раскрылась настежь и на палубу буквально вывалились Дуцкий и Роза. Певица схватила голову приисковика двумя руками и с такой страстью впилась ему в губы, как будто хотела выпить из него всю кровь. Осип Григорьевич как можно бесшумнее ретировался.

 

Глава 5

Из показаний Володко стало известно, что их с Левенталем последним совместным местом жительства в Париже был Hotel de Winchester, помещавшийся в доме 36 на rue de Londres. Эмилия рассказала, что Роберт в Париже стал представляться Александром Голяшкиным. Согласно журналу учета постояльцев, месье Alexandre Golyashkin выписался из гостиницы на родину. Чины бригады по наблюдению за меблированными комнатами подняли свои алфавиты и установили, что господин Голяшкин ни в какую Россию не уезжал, а перемещался по Парижу, регулярно регистрируясь в различных меблированных комнатах. С последнего своего места жительства он съехал совсем недавно, снова указав, что убывает на родину. Больше месье Голяшкин в парижских отелях, меблированных комнатах и частных домах не регистрировался. Ниточка опять оборвалась.

Хозяин меблированных комнат, в которых Голяшкин прописывался последний раз, – месье Пишон, в десятый раз повторил свой рассказ, в сотый раз проклял своего постояльца и вытер пот со лба.

Кунцевич поднялся со стула, налил воды из графина и подал стакан Пишону. Тот с жадностью отпил половину.

– А много ли было вещей у господина Голяшкина? – спросил сыщик у хозяина меблирашек.

– Один ручной саквояж и дорожный чемодан.

– Он уехал внезапно или заранее предупредил об отъезде?

– Заранее предупредил. Он попросил приготовить ему счет вечером накануне отъезда, утром рассчитался и уехал.

– На чем уехал?

– На такси.

– Вы заказывали мотор?

– Да, я, еще с вечера.

– В каком гараже?

Допрос шофера такси много не дал. Он припомнил, что отвозил постояльца Пишона на Северный вокзал. Там пассажир расплатился, позвал фактора и удалился восвояси. С Северного вокзала ежедневно уезжало огромное количество пассажиров, поэтому искать носильщика, помогавшего нести багаж Левенталю, казалось занятием бесполезным. Но Кунцевич настоял на том, чтобы всех их опросили. Инструктируя инспекторов, он попросил их особенно подробно расспрашивать носильщиков о тех пассажирах, которые внезапно передумали уезжать. Кроме этого, сыщик надеялся, что в поисках беглого каторжника поможет его портрет, нарисованный со слов Эмилии полицейским художником.

Никто из артели ни по словесному портрету, ни по рисунку не узнал Левенталя.

– Месье инспектор, я смотрю не на лица, а на багаж, – отвечали носильщики.

Пассажира, раздумавшего уезжать, тоже никто не припомнил.

Кунцевич с Себилем сидели на открытой веранде кафе и пили бордо.

– А они точно всех опросили?

– Слава! – с упреком ответил начальник французских сыщиков. – За своих людей я ручаюсь, они опросили всех.

Надворный советник барабанил пальцами по столу.

– Нет, не мог он уехать в Россию, делать ему там нечего.

– Ему вовсе не обязательно было уезжать в Россию. С Северного вокзала можно уехать в сотню мест. В Берлин, например.

– Можно. Но я чувствую, что он в Париже. Сердцем чувствую. У меня за годы сыскной службы особое чувство выработалось, и оно меня еще никогда не подводило. Зачем ему уезжать, Жюль? Он здесь живет довольно давно, имеет связи, имеет деньги, раз позволяет себе платить за гостиницы. А для переездов из страны в страну нужен паспорт. Зачем лишний раз предъявлять властям подложный вид? Да и боится он быть узнанным на границе. Он, как любой обыватель, переоценивает наши возможности. Наверняка думает, что каждый полицейский и таможенник Европы хранит в нагрудном кармане своего мундира его фотографию. Нет, не уезжал он.

– Значит, будем искать, что нам еще остается делать.

– А где можно раздобыть списки носильщиков? Как ваши люди определили, что опрошены все?

– Списки мы взяли в профсоюзе.

– У вас что, все носильщики – члены профсоюза?

– Ну да, а как иначе?

– Может, у вас и в полиции есть профсоюз?

– Пока нет, но мы думаем над этим.

– Совсем вы в своей Европе с ума посходили. Может быть, и для блядей скоро профсоюз устроите?

Себиль рассмеялся:

– Эка ты хватил!

– Жюль, одолжи мне список носильщиков, пожалуйста.

Следующие три дня Кунцевич провел на вокзале. Вместе с ним ходил один из людей Себиля. Инспектор показывал факторам свой значок, а Кунцевич задавал вопросы. Отвечали носильщики с явной неохотой. Каждому из них Кунцевич показывал портрет Левенталя и обещал награду в двадцать франков за любые сведения о нем. Услыхав о награде, носильщики становились словоохотливее, начинали внимательно разглядывать рисунок, но вновь, уже с явным сожалением, пожимали плечами. Последний вопрос, который задавал им Кунцевич, французскому коллеге явно не нравился:

– Месье, а вас уже спрашивали полицейские об этом господине?

– Да, спрашивали, и я им рассказал ровно то, что и вам.

Когда они отошли от очередного артельщика, француз спросил:

– Вы нам не доверяете, месье?

– Доверяй, но проверяй, – ответил ему Кунцевич по-русски, ставя галочку напротив еще одной фамилии из списка.

В конце третьего дня он неожиданно услышал «нет» в ответ на последний вопрос:

– Никто меня об этом господине не спрашивал, – сказал здоровяк-носильщик, уставившись на рисунок.

Надворный советник, уже поставивший галочку напротив фамилии носильщика, уронил карандаш.

– А вы последние пять дней были на службе? – голос у Кунцевича немного дрожал.

– Нет, месье, мы с Анри только позавчера вернулись из деревни. Наша сестра выходила замуж, месье, и мы отпрашивались у артели на три дня.

– А Анри, стало быть, ваш брат?

– Да, месье, родной брат.

– А где его можно найти?

– Он сегодня выходит в ночь, значит, спит дома.

– Будить я его не буду. Когда он начинает работать?

– В восемь, месье. Я закончу, а он начнет.

– Не могли бы вы меня с ним познакомить?

Анри долго вертел в своих лапищах рисунок и в конце концов сказал:

– Кажется, видел я этого господина, месье.

– Расскажите, пожалуйста, о нем поподробнее. Где вы его видели, когда?

– С неделю назад. Я дежурил днем. Стоял у входа на вокзал, со стороны улицы. Подъехало авто, из него вылез этот месье и позвал меня. Чемодан у него был небольшой, но такой тяжелый, что мне пришлось закинуть его на спину. Я потащил чемодан к багажному отделению, но месье потребовал нести его к поездам. Я ему объяснил, что с чемоданом его в вагон не пустят, но он отругал меня, назвал ослом и велел тащить чемодан к платформе. У начала платформы он велел мне поставить чемодан на землю, дал франк и сказал, что я свободен. Я удивился, ведь с платформы, к которой я принес его багаж, поезда не отходят, они туда приходят месье, там и в то время стоял поезд, пришедший из Берлина. Но, помня про осла, я ему ничего не сказал. Я отошел в сторонку и принялся наблюдать, хотел потешиться над этим месье. Я думал, что он вскоре поймет свою ошибку, начнет звать носильщика, тут я подбегу и заработаю еще денег. И действительно, месье вскоре стал звать носильщика. Я подбежал, взял чемодан и стал ждать приказаний, но опять нарвался на грубость. Месье назвал меня дубиной, спросил, долго ли я еще буду считать ворон, и велел нести чемодан к извозчику. Я отнес. Месье уехал, дав мне еще франк. Два франка за осла и дубину не так уж и плохо, не правда ли, месье?

– Два хорошо, а двадцать лучше, – сказал Кунцевич, отсчитывая купюры. – Номер извозчика, конечно, не запомнили?

– Нет, не запомнил. Гастон, ты не помнишь, какой у Шарля номер? – спросил Анри у брата.

– Нет, не помню.

– Простите, у какого Шарля? – Кунцевич напрягся.

– Шарль – это извозчик, к которому сел тот странный месье. Но его номер я не помню.

– Ты и правда дубина, – сказал Кунцевич по-русски, а по-французски спросил: – А вы не знаете, месье, где мне найти этого Шарля?

Тараканов в одиночестве сидел в кают-компании и с удовольствием хлебал превосходные щи с говядиной.

– Людвиг, вы должны меня понять! – Роза села напротив и положила ему руку на руку.

Осип Григорьевич поперхнулся.

– Вы славный, милый мальчик, мне было очень хорошо с вами. Но… Я должна думать о будущем! Вы же не собирались обеспечивать мое будущее? Верно? – Она пыталась поймать его взгляд, но Тараканов все время отводил глаза. – Не собирались… А Дуцкий… Да, Илья Прокофьевич немолод и некрасив, но… У него большие связи в Благовещенске, он обещал мне ангажемент. Нам, женщинам, очень тяжело без покровителя. Я ехала в Амурскую область на свой страх и риск, и, если бы не нашла места, это была бы катастрофа. Понимаете? Вы должны понять и простить меня. Ну, прощаете? Прощаете?

Тараканов опустил ложку, которую весь этот монолог держал у рта.

– Кто я такой, чтобы вас в чем-то упрекать, фрейлейн Роза?

– Значит, друзья?

– Ну конечно, друзья!

– Вот и прекрасно! Тогда я приглашаю вас в свой кафешантан. Приходите в первый же вечер по приезде. Дайте слово, что придете!

– Обязательно буду.

Певица обворожительно улыбнулась, встала из-за стола и, наклонившись к самому уху коллежского секретаря, прошептала:

– Ну не будет же он находиться при мне неотлучно! У приисковиков столько забот!

Она повернулась и хотела уйти, но Тараканов ее остановил. Ему в голову пришла одна идея.

«Здравствуй, дорогая Настенька! Пишу тебе с парохода и надеюсь через пару часов отправить письмо из станицы Джалинды, где есть почтовая контора. Сколько оно будет до тебя идти, Бог весть, но все равно придет раньше, чем мы увидимся воочию. Если бы ты знала, Настюша, как я по тебе соскучился! Казалось бы, с момента нашей разлуки прошло так мало времени – и трех недель нет, а я уж от тоски по тебе и места себе не нахожу».

Дверь отворилась без стука, и в каюту влетела Роза.

– Людвиг! Ты должен ее спасти!

Поручение Осипа Григорьевича расспросить странную пассажирку фрейлейн Роза приняла с большой охотой – она оказалась падкой на все таинственное и загадочное. Организовать встречу с барышней для кафешантанной дивы не составило никакого труда. Она спустилась в санитарное отделение якобы в поисках лекарства от мигрени, походя очаровала угрюмого братца пассажирки и поволокла его в кают-компанию. «Угрюмый» взял сестру с собой. Они уселись играть в лото с Дуцким и москвичом, а через некоторое время дамы уединилась в туалетной комнате. Там-то Роза и услышала исповедь барышни.

Оказалось, что Люся, Людмила Стахеева, – гимназистка шестого класса одной из иркутских гимназий. Отец ее, крупный промышленник, всецело занятый своими делами, много внимания дочери уделять не мог. Она часто ссорилась со старшими сестрами, а мать в этих ссорах не всегда занимала ее сторону. В общем, ей жилось ужасно. Они с родителями иногда выезжали в театр, и там Люся видела свободную, красивую жизнь артистов. В прошлом году девочка из их гимназии, Лена Плетнева, сбежала с одним актером и, по слухам, очень недурно устроилась во Владивостоке. А тут еще и переэкзаменовка по двум предметам! В общем, в апреле Люся решилась бежать. У нее было пятьдесят рублей – скопила от щедрот родителя. Убежали вдвоем – отправиться в Благовещенск пожелала и лучшая Люсина подруга, Катя Голубцова, незадолго до этого исключенная из гимназии за «громкое поведение». Люся купила им обеим билеты на московский скорый, и они отправились в путь.

В вагоне Катя познакомилась с молодым железнодорожником, ехавшим на службу в Сретенск, и все время проводила с ним, а под самым Сретенском заявила, что к Лене Плетневой не поедет и остается с любимым человеком, который обещал жениться.

Люся хотела было уже вернуться домой, но тут познакомилась с Рамышевским и его дамами. Они уговорили ее ехать вместе с ними в Благовещенск, пообещав довезти ее до города на свой счет и устроить в театр, а потом она из жалованья должна была вернуть им все расходы. Она согласилась. На пароходе к ней приставили «брата». Тут она начала догадываться, что эта компания затевает что-то плохое.

– А тапер-то, тапер каков! Никогда бы на Александра Васильевича не подумала! Осип Григорьевич, мы должны помочь Люсе! – Роза буквально кипела от негодования.

«Ну вот, все узнал, на свою голову. Что теперь делать-то? Объявиться и арестовать эту шайку-лейку? Тогда можно на следующей пристани выходить и домой возвращаться – в Благовещенске мне делать будет нечего. Действовать как частное лицо? Сообщить капитану, что я случайно узнал о судьбе девушки, и попросить его арестовать Рамышевского? А вдруг на пароходе едут те, кого я ищу? Да тот же Рамышевский может быть причастен к сбыту фальшивых денег. И как тогда мне перед ним блатного изображать? Что это за бандит, который других бандитов полиции в открытую сдает. Нет, ни так, ни эдак делать нельзя».

Осип Григорьевич подумал-подумал, потом порылся в саквояже, достал оттуда какой-то предмет, сунул его под пиджак и пошел в санитарное отделение, попросив Розу подождать его в кают-компании.

– Доброе утро, мадам, здравствуйте, Александр Васильевич! – поприветствовал он Рамышевского, пившего со своими дамами чай. – Позвольте вас на минуточку.

– Людвиг Теодорович! Да вы заходите, чайку с нами выпейте!

– Спасибо, пил уже. Мне крайне срочно надобно с вами поговорить.

– Так я слушаю вас.

– Надобно поговорить конфиденциально, милые дамы, прошу прошения. Не могли бы мы с вами прогуляться?

Они вышли на палубу.

– Я весь внимание!

– Продайте мне барышню, Александр Васильевич.

– Простите? – Лицо тапера выражало неподдельное изумление.

«А он не только музыкант хороший, он и артист великолепный», – усмехнулся Тараканов.

– Я дам вам сто рублей. Уж очень барышня пикантная. В Благовещенске, по всей видимости, мне придется надолго задержаться, а я слышал, что с дамами там беда. Пользовать случайных не хотелось бы – дурных болезней, знаете ли, боюсь, жена дома ждет. Так что ваша «сестричка» мне в самый раз.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал Рамышевский, но в голосе его уже не было ни возмущения, ни удивления.

– Да все вы понимаете. Вы же ничем не рискуете, Александр Васильевич. Я сейчас вам отдам деньги, вы передадите мне барышню, и все хлопоты, с ней связанные, лягут на мои плечи. Или в городе вам за нее обещали больше?

– Больше, гораздо больше.

– Сколько?

– Триста.

– Сойдемся на двухстах. У меня с собой просто больше нет наличных. Я думаю, чек вас не устроит?

– А почему я должен отдавать вам за двести то, что стоит триста?

– Видите ли, господин Рамышевский, я привык брать в жизни то, что хочу. Я хочу эту барышню. И если вы мне ее не отдадите на предложенных сейчас условиях, я заберу ее по-другому.

– Это как-с?

– А вот так-с! – Тараканов поглядел по сторонам, выхватил из-за пояса «Смит и Вессон» и приставил его к подбородку тапера, другой рукой взяв его за отворот пиджака. – Ну?

– Давайте ваши двести рублей, – прохрипел Рамышевский.

Осип Григорьевич сунул револьвер за брючный ремень, достал бумажник и вытащил из него две радужных.

– Будьте любезны, прикажите вашему «угрюмому» завтра, прямо перед прибытием, проводить барышню до моей каюты. И «очки ее липовые» мне передать не забудьте!

– «Очков» нет. Мы с ней случайно познакомились, перед самым отбытием. Не успели сделать.

– Вообще-то за это полагается скидка.

Извозчик Шарль, едва взглянув на рисунок, сказал:

– Я отлично помню этого господина.

– Чем же он вам так в душу запал? – удивился Кунцевич.

– Дело в том, месье, что у меня есть договоренность с хозяином меблированных комнат рядом с Северным вокзалом, на Quai d’Orsay. В Париже жизнь дорогая, месье, приходится вертеться. Я вожу хозяину постояльцев, он мне дает за это процент. И вот посадил я этого месье и начал уговаривать ехать к моему знакомому. А тот ни в какую, вези, говорит, на rue Mouffetard, и все. Ну дело хозяйское. Я ему цену сказал, он согласился. Повез я его, а от вокзала до этой улицы восемь километров. Ехали почти час. Приехали, а он сует мне сто-франковую купюру. Я ему: «Побойтесь Бога, месье, где же я вам возьму сдачу!» А он говорит: «Нет сдачи, значит, вез даром». В общем, поскандалили мы. Хорошо, хозяин меблирашек, в которые этот месье приехал, расплатился со мной. И то месье велел ему дать мне только полтора франка, без чаевых, как по таксе положено. Это за такой-то конец! Я вам так скажу, лучше полдня стоять у вокзала без дела, чем таких пассажиров возить, месье.

– Вы мне очень помогли, любезный. Вот обещанные двадцать франков. И последний вопрос: номер дома на rue Mouffetard какой?

– Дом восемьдесят, месье.

– Большое спасибо.

Себиль перешел на «вы» и даже пытался выговорить «Мечислав Николаевич», но после третьей попытки эту затею бросил:

– Слава, вы даже не представляете, как мне стыдно за своих людей! Даже не представляете.

– Брось, Жюль. Люди склонны ошибаться. Ты думаешь, мои балбесы таких финтов не выкидывают? Знаешь, как я с этим борюсь? Заставляю записывать имена и адреса всех опрошенных и иногда их проверяю. Если имя человека указано в рапорте, а он говорит, что никто из сыскной с ним не беседовал, мой инспектор получает по шапке.

– Хорошая практика. Надо ввести у себя такую. Теперь к делу. Левенталь жил на rue Mouffetard под фамилией Иванов. Роберт Иванов. Целые дни проводил дома, гулять выходил только по вечерам, ненадолго – до ближайшего кафе, где пил кофе и коньяк, и обратно. Чем занимался в номере, неизвестно, так как настоятельно просил хозяина его не беспокоить и без разрешения в номер не заходить. Съехал он шестого мая.

– Два дня назад! Черт возьми, Жюль!

– Подожди, Слава, не спеши отчаиваться. Уехал он не навсегда – комнату оставил за собой. Мы ее по-тихому осмотрели. Там остались его вещи – пара костюмов, чемодан. Хозяину Левенталь сказал, что вернется через пару недель, сказал, что едет на Лазурный Берег, развеяться.

– Может, костюмы он оставил для отвода глаз, а в чемодане кирпичи?

– Нет. Костюмы дорогие, сшиты по последней моде, просто они шерстяные, такие летом не носят. И в чемодане не кирпичи, а кое-что очень интересное. Там клише сторублевки.

– Значит, точно вернется! Как всякий художник, фальшивомонетчик никогда без нужды не бросит свой инструмент. Сдается мне, Роберт Иванович поехал присматривать местечко для новой фабрики. И непременно должен возвратиться. Жюль, надобно поискать отпечатки пальцев этого проходимца на его вещах, они обязательно должны быть в наших картотеках. И у меня к тебе будет огромная просьба – когда мы его арестуем, об этом не должен пронюхать ни один газетчик!

На следующий день у хозяина меблирашек появился новый слуга – деревенский увалень, говоривший на бретонском диалекте, а Кунцевич написал на службу рапорт и попросил перевести ему еще 400 рублей. Выданная на командировку тысяча кончилась.

Роберт Иванович появился в меблированных комнатах во второй половине дня 18 мая и потребовал в номер кофе. Бретонец принес ему кофейник, получил свое су и удалился. Через полчаса у меблирашек остановился автомобиль летучей полиции. Арестовывать фальшивомонетчика явился сам Дароль. Он поднялся на второй этаж в сопровождении трех инспекторов и хозяина. Отельер открыл дверь в номер Левенталя запасным ключом и сразу же бросился наутек. Роберт Иванович, увидев вошедших в его номер людей, кинулся было к окну, но, заметив под окном дюжего полицейского и слугу-бретонца, опустился на кровать. На преступника надели наручники и повели в автомобиль.

В это же время два инспектора летучей полиции поднимались в квартиру господина Куценко в доме 33 по rue Lacepede. Следователь решил арестовать и мадемуазель Володко. Уговоры Себиля не помогли.

А вскоре Мечислав Николаевич получил весточку с родины.

 

Глава 1

В Благовещенск пароход прибыл в четыре дня, опоздав на шесть часов. Едва бросили на пристани сходни, полиция загородила выход и стала проверять паспорта выходящих по одному пассажиров.

– Вы меня, Люсенька, не бойтесь, – попросил Осип Григорьевич барышню, которая сидела в углу каюты и смотрела на него, как затравленный зверек, – я вам вреда не сделаю. Сейчас сойдем на берег, поместимся в гостиницу, в разные, разумеется, номера, я дам телеграмму вашему папеньке, и он за вами скоро приедет.

Девушка продолжала глядеть на него недоверчиво.

– Вот вам крест святой. – Тараканов размашисто перекрестился.

Люся сразу успокоилась.

Тараканов появился на сходнях в плотном потоке пассажиров. В одной руке он держал чемодан, а другой поддерживал девушку, которая несла корзину со своими пожитками. Проверявший документы околоточный полистал паспорт Осипа Григорьевича, потом внимательно посмотрел на Люсю и спросил:

– Прошу прощения за бестактный вопрос, мадам, но все же: сколько вам лет?

– Восемнадцать! – с гордостью ответила Люся.

– Странно. А согласно паспорта вам двадцать.

– Ну какая же женщина правдиво ответит на вопрос о своем возрасте, господин околоточный, – осуждающе качая головой, парировал Тараканов.

Сзади напирала толпа спешащих на берег людей, поэтому околоточный, на секунду задумавшись, вернул Осипу Григорьевичу паспорт.

Бюрократы из градоначальства не успели к отъезду Тараканову подготовить новый паспорт, и ему пришлось использовать наиболее подходящий из изъятых сыскным отделением. Так он и стал Людвигом Теодоровичем Эриксоном, на счастье Осипа Григорьевича, имевшим супругу Федосью Яковлевну.

Через полчаса коллежский секретарь занял два смежных номера в меблированных комнатах на Бурхановской и заказал самовар. Люся сразу повеселела и стала беззаботной. Единственно, что ее огорчало, так это отсутствие картонки со шляпкой, забытой у «брата».

– Папенька вам новую купит, не переживайте, – утешил ее Осип Григорьевич.

– Как же, купит, – девушка помрачнела. – Ох и достанется же мне от него! Пожалуй, что и выдерет. Вот что, Людвиг Теодорович, не посылайте отцу телеграмму.

– Это как же? Да они с мамашей небось по вас с ума сходят!

– Не сходят, я оставила дома записку, что боюсь переэкзаменовки и поэтому уезжаю к Катиной тетке погостить, и Катя то же самое у себя дома сказала. Если папаша узнает, что я очутилась в Благовещенске, он меня убьет, а так – просто поругает.

Немедленно извещать Люсиного родителя не входило и в планы Тараканова – если за Осипом Григорьевичем уже стали наблюдать, то скорый приезд папаши так задорого купленной барышни мог бы показаться подозрительным. Поэтому коллежский секретарь легко поддался на уговоры своей подопечной, решив дать в Иркутск телеграмму сразу же после того, как справится с поручением начальства. «Не объест же она меня», – подумал он.

– Ну Бог с вами, не будем ваших родственников беспокоить. Но как же нам быть? Одну-то я вас домой ни за что не отпущу. Придется вам потерпеть мое общество до тех пор, пока я не улажу все свои здешние дела. Вам на самом деле сколько лет?

– Уже шестнадцать! – гордо ответила Люся.

– Уже!.. Было бы вам «уже»… Ладно, давайте пока чайку попьем, потом вы отдохнете в своем номере, а я схожу кое-куда.

Тараканов вышел на улицу и кликнул извозчика:

– Сколько до почты возьмешь?

– Как по таксе положено – двадцать пять копеек.

«Раз извозчик про таксу вспомнил, значит, непременно надуть хочет», – подумал Осип Григорьевич, а извозчику сказал:

– Отдумал я ехать.

– Ну хорошо, хорошо, барин, за пятиалтынный свезу!

– Езжай, езжай с Богом, я пешком дойду.

«Ванька» плюнул на землю и хлестнул лошаденку.

– Не подскажете, где здесь почтовая контора? – спросил коллежский секретарь у прохожего гимназиста.

– Так вот же она. – Юноша указал на дом, расположенный не более чем в пятидесяти саженях.

«Вот прощелыга! – удивился наглости извозчика столичный сыщик. – Надо обязательно карту города купить, а то, не зная концов, на извозчиках разоришься».

Тараканов зашел в почтовую контору и отбил телеграмму следующего содержания: «Тула зпт Владимирская зпт вдове купца второй гильдии Пелагее Яковлевой собственный дом тчк Прошу выслать причитающееся апрель Благовещенск отделение Сибирского торгового банка зпт Эриксону тчк Мамаше и Насте не сообщать зпт объясню по приезде тчк Ваш племянник». Тут же, на почте, Осип Григорьевич за полтинник приобрел набор открытых писем с видами города и выпускаемый городской управой план Благовещенска.

В соседней мелочной лавке он купил связку баранок и полфунта сахару, отнес покупки домой, изучил план города, взял извозчика и поехал в гостиницу «Россия», на прежнее место службы господина Дунаевского.

Город стремительно рос и развивался – его население составляло уже более семидесяти тысяч человек и все увеличилось и увеличивалось. В декабре обещали достроить Амурскую железную дорогу, и тогда поток переселенцев в край должен был возрасти в несколько раз.

Отель помещался на Большой улице и представлял собой трехэтажную громаду со стеклянными дверями и башенкой по центру фасада.

Осип Григорьевич подошел к стойке портье и поинтересовался:

– Скажите, любезный, а где я могу увидеть Николая Даниловича, господина Дунаевского?

– Не могу знать-с, они у нас уже давно не служат.

– Как не служит?

– Взяли расчет-с и уехали. Еще в прошлом годе.

– Вот те раз! А он мне был нужен, ой как нужен. А куда уехал, не знаете? Может адресок оставлял?

– Куда выбыли, нам неизвестно-с, а письма им до сих пор приходят. Вы у управляющего справьтесь.

– А как мне его найти?

– Прошка! – кликнул портье гостиничного мальчишку, и когда тот прибежал, приказал: – Отведи барина к Андрей Андреечу.

Новый управляющий – молодой, но очень толстый и уже совершенно лысый человек – важно восседал за огромным столом и курил сигару.

– Чем могу служить? – спросил он у Тараканова.

– Разрешите представиться – Эриксон Людвиг Теодорович, коммерсант.

– Алафузов Андрей Андреевич, так чему же обязан? – вновь спросил управляющий несколько раздраженно.

– Я ищу вашего предместника – господина Дунаевского. Портье мне сказал, что вы получали письма на имя Николая Даниловича, вот я и подумал, может быть, вам известен его сегодняшний адрес?

– Я действительно забираю корреспонденцию, адресованную Дунаевскому, но где его теперь искать, не знаю, письма до сих пор лежат у меня.

– Жаль, очень жаль, он так мне был нужен! Скажите, а может, стоит попытать счастья на его бывшей квартире?

– Попытайте.

– А где он проживал, не скажете?

– Не знаю, в адресном столе справьтесь.

– Ну что ж, благодарю и за это.

Тараканов поклонился и ушел.

Как только дверь за ним закрылась, управляющий очень проворно для своей фигуры вскочил с места, подбежал к двери, приоткрыл ее на вершок, посмотрел в коридор, потом так же проворно вернулся к столу и крутанул ручку телефонного аппарата.

– Барышня, соедините с номером двести восемнадцать! – крикнул он в трубку.

Прежняя квартира Дунаевского, куда Осип Григорьевич прибыл в восьмом часу вечера, помещалась на втором этаже деревянного старого дома, неподалеку от гостиницы и давно была сдана другим жильцам. Квартирохозяйка – тощая старая дева – откровенничать с Таракановым не спешила.

– Я не знаю, где вам отыскать Николая Даниловича, я уж больше года его не видела. Как съехал от меня, так мы и не встречались.

– Скажите, а письма ему не приходили?

– Поначалу приходили, я два письма снесла на его прежнюю службу в гостиницу, как он просил, а последние месяцев десять ничего не было.

– А друзья вам его не известны? Может быть, он с кем переписывается? Мне очень нужен его адрес, я к нему из самой Москвы приехал, по очень важному делу! Что же мне, несолоно хлебавши теперь домой возвращаться?

Вид у Тараканова был такой грустный и потерянный, что хозяйка смягчилась.

– Был у него дружок закадычный и собутыльник – Панин Емельян Пантелеевич, балалаечник. Частенько у Николая Даниловича ночевать оставался, потому что домой идти не мог, уж очень слаб насчет водочки. Бывало, приедут они из ресторана под утро, хороши хороши, и давай продолжать. А когда водка у них кончалась – меня будили, у меня, знаете ли, всегда запасец есть для гостей. Но только рассорились они, года три, как рассорились. Точнее, мадам их рассорила.

– Мадам? Какая мадам?

– Мадам Саянина. Она как у Николая Даниловича поселилась, так строго-настрого запретила ему Панина принимать. Тот как-то зашел по старой памяти, будучи под сильной мухой, но получил от ворот поворот, и с той поры ходить перестал. А уж как он костерил Наталью Патрикеевну, как он ее только не называл! До мирового дошло, его к неделе ареста при полиции приговорили. Я по этому делу свидетельницей была.

– Так если они три года назад поссорились, откуда он может знать про Дунаевского?

– Вы знаете, я его прошлым октябрем, на Покров это было, на улице случайно встретила. Разговорились. И он мне рассказал, что видал недавно Николая Даниловича и его, как он выразился, «мымру». Поэтому может, что и знает.

– А где он живет?

– Где живет, не скажу, а найти его можно в Обществе приказчиков, он там по вечерам на балалайке играет, если его, конечно, еще не выгнали.

 

Глава 2

Тараканов вернулся в номера, заглянул к Люсе и увидел, что она спит. Ехать в клуб Общества приказчиков было еще рано, поэтому он, наказав коридорному следить за девушкой, пошел на набережную.

Осип Григорьевич присел на скамью и повернул лицо к солнцу, медленно садившемуся за изгибом сверкающей серебром реки. Далеко, на противоположной стороне Амура, едва видимы были невзрачные здания Сахаляна. Китайский берег был совершенно пустынен, и если бы не темные силуэты домов, можно было бы подумать, что там нет никакой жизни.

На набережной тоже было почти безлюдно – публика предпочитала проводить вечер в саду Общества спортс-менов, откуда ветер приносил звуки духового оркестра.

Скоро совсем стемнело. На стоявших вдоль берега судах зажглись электрические огни, засветились и редкие бульварные фонари. Тараканов посидел бы еще, но с реки потянуло холодом, и он поспешил в свое временное пристанище.

Люся уже проснулась и, не зажигая огня, сидела в своем номере у открытого окна.

– Где вы были? – набросилась она на Тараканова. – Зачем вы меня оставили одну?

– Дела-с, милостивая государыня. Я признаю свою вину перед вами и спешу ее загладить. Вы, наверное, голодны?

– Вы еще спрашиваете!

– Тогда одевайтесь, поедем ужинать.

Осип Григорьевич подвязывал галстук, когда в дверь постучали, уверенно и настойчиво, так, как стучат только власти предержащие. Тараканову самому неоднократно приходилось так стучать.

Он поправил галстук, не торопясь надел пиджак и отпер. На пороге стоял полицейский. Это был мужчина среднего роста, с щегольскими усиками, ровесник Тараканова.

– Околоточный надзиратель Гуль, – представился он, небрежно откозыряв. – Паспорт будьте любезны.

– А что случилось? – спросил Тараканов, доставая из кармана паспорт.

– Ничего не случилось, просто проверка документов.

– Пожалуйста. – Осип Григорьевич протянул околоточному свою паспортную книжку.

Полицейский начал не спеша ее перелистывать.

– Один путешествуете, Людвиг Теодорович? – спросил он, пролистав книжку до конца.

– Нет, с супругой.

– А где же ваша супруга?

– Я здесь, – из соседнего номера высунула голову Люся.

– А почему вы с супругой в разных номерах живете? – спросил околоточный.

– А вы, милостивый государь, женаты? – ответил вопросом на вопрос Осип Григорьевич.

– Женат, а что?

– Так неужели вам никогда не приходилось ночевать в кабинете?

– Не приходилось, у меня нет кабинета, – сказал околоточный, хмурясь.

– Мы уже почти помирились. – Люся подошла к своему «мужу», взяла под руку и прижалась к нему всем телом.

– Это очень хорошо, что помирились. В наших краях какими судьбами? – спросил полицейский у обоих «супругов».

– По коммерческим делам, – ответил «глава семьи».

– Торгуете?

– Скорее покупаю. О подробностях позвольте умолчать – деловая тайна-с.

– Понимаю, понимаю. Ну, тогда разрешите откланяться! Честь имею, – околоточный опять козырнул и протянул Эриксону паспорт, – Людвиг Теодорович. Честь имею… – Тут страж порядка запнулся, будто бы припоминая имя супруги проверяемого.

«А я же ей так и не сказал, как ее теперь зовут!» – подумал Тараканов, в одну секунду представив, как их сейчас поволокут в участок, как раскроется его инкогнито, как он провалит задание и как его попрут со службы.

– Федосья Яковлевна, – несколько кокетливо представилась Люся, протягивая околоточному ручку для поцелуя.

– Честь имею, Федосья Яковлевна. – Надзиратель приложился к ручке.

Он отошел на несколько шагов, а потом развернулся и спросил:

– Schönes Wetter heute, nicht wahr?

– Ja, das Wetter ich wunderbar. Ich bin in Moskau geboren und aufgewachsen, deshalb spreche ich meine Muttersprache ziemlich schlecht. – Осип Григорьевич улыбался. – Давайте общаться по-русски, мы же не в Германии!

Околоточный еще раз козырнул и ушел.

Сразу после женитьбы Настя стала учить его немецкому, для общего развития, как она говорила. В отличие от занятий музыкой эта наука давалась коллежскому секретарю легко, у него обнаружились способности. И вот эти знания совершенно неожиданно пригодились.

«Хорошо, что я не взял себе паспорт Микки Тойваненна, а ведь хотел», – вздохнул с облегчением Тараканов, потом повернулся к Люсе и спросил:

– Зачем вы рылись в моих вещах?

– Ну должна же я знать ваше семейное положение! – ничуть не смутившись, ответила девушка. – И раз мы помирились, мне теперь придется перебраться в ваш номер.

– Считайте, что мы опять поссорились!

Клуб Общества приказчиков был смесью казино и кафешантана, и никакими приказчиками в нем и не пахло. В 1906 году правила открытия клубов были ужесточены, и теперь, для того чтобы не собирать кучи бумаг, антрепренеры просто покупали нефункционирующие общества, уставы которых были утверждены по старым порядкам.

Легально играть в клубе могли только его члены или их гости. Это правило обходили грубо и неизящно: на входе в заведение лежала стопа бланков рекомендательных карточек. Швейцар спрашивал фамилию гостя и, никак ее не проверяя, вносил в карточку. Когда заполненных бланков набиралось больше десятка, ко входу подходил дежурный старшина и ставил на каждой карточке свою подпись, тем самым переводя всех посетителей в статус гостей, приглашенных членом клуба. Закон торжествовал!

Тараканов вписал в карточку свою вымышленную фамилию, хотел вписать и Люсю, но швейцар уже отобрал бланк и жестом пригласил их входить.

Приехали они сравнительно рано, около одиннадцати вечера, но огромная зала шантана была уже набита публикой – им с трудом, при помощи лакея, удалось найти свободный столик в заднем углу.

Заказали ужин.

– И принесите, пожалуйста, ликера, – попросила Люся официанта.

Когда тот, поклонившись, удалился, Тараканов спросил:

– А не рановато ли вам пить ликер, Людмила… эээ… я даже не удосужился поинтересоваться, как зовут вашего батюшку.

– Сергей Иванович.

– Так не рановато ли вам, Людмила Сергеевна, пить ликер?

– Я и раньше пила. У нас в гимназии многие девочки пили, а пансионерки – все поголовно. Им приносили вино знакомые, они прятали его в дортуарах, а ночью пили.

– Ну пару рюмочек я вам позволю, но больше ни-ни! А то ваш папаша потом мне счет предъявит. Пейте, ешьте, наслаждайтесь.

Принесли ужин, Люся набросилась на еду, а Осип Григорьевич, ковыряя вилкой в тарелке, обводил взглядом залу. Публика была преимущественно «чистая» – чиновники, офицеры, купцы. За одним из ближних к сцене столиков он увидел своих попутчиков по пароходу – Дуцкого и подрядчика-москвича, которые, судя по количеству и качеству уставленных на столе бутылок, «делали счет».

С ними сидела Роза и еще две довольно привлекательные барышни. На сцене некрасивая и неуклюжая, но с хорошим голосом девица пела шансонетку «Перевозчица». В уже насквозь прокуренной и душной зале гудел гомон голосов.

Шансонетку сменил балалаечник. Это был мужчина лет сорока с испитым желтым лицом, в косоворотке, синих шароварах и русских сапогах. Он сел на табуретку в центре сцены и начал. Через полминуты шум голосов начал стихать, а еще через минуту в зале установилась полная тишина, слышно было только балалайку. Когда Панин кончил, клуб взорвался аплодисментами.

– Эй, балалайка, иди сюда! – кричали из разных концов залы.

Панин поводил своим длинным носом и направился было к одному из столиков, но тут к нему подошел высокий кавказец в черкеске с серебряными газырями, взял под руку и повел куда-то в сторону отдельных кабинетов. На сцене в это время появился цыганский хор, в котором солировала красивая танцовщица с бубном. Этот номер тоже захватил зрителей. Лакеи с подносами, заставленными бутылками, все быстрее и быстрее двигались по зале, атмосфера становилась веселее и веселее. После цыган на сцену вышла Роза. Она, как оказалось, была мастерицей на все руки и исполнила несколько номеров – пела и танцевала. Успех на ее долю выпал колоссальный. Зал взорвался овациями, Дуцкий потребовал букет роз и бросил их в ноги певицы. Примеру его последовал Богомолец и еще какой-то местный купец. Роза биссировала несколько раз и когда наконец, обессиленная, вышла, не переодевшись, в залу, то ее потянули к своему столу сразу несколько компаний, но Роза вернулась к Дуцкому.

В это время у столика приисковика появился небольшого роста мужичок во фраке со сбившейся набок манишкой, с растрепанными волосами и сильно пьяный. Он, покачиваясь с пятки на носок, с минуту стоял напротив Розы и во все глаза на нее пялился. Певица нахмурилась и посмотрела в поисках защиты на Дуцкого. Но тот, не обращая на нее никакого внимания, улыбался непрошеному гостю.

– А пойдем-ка, милая, в мой кабинет. Я тебе дам сто рублей на булавки, а на угощенье – дюжину шампанского! – гаркнул коротышка.

«Копытин! Копытин!» – пронеслось по зале.

Роза поднялась со стула, глаза ее сверкали.

– Мало? – будто удивившись, спросил мужичок. – Две сотни и две дюжины!

Богомолец вскочил:

– Что вы себе позволяете, милостивый государь? – крикнул он.

В ту же секунду рядом с ним оказался крепыш с огромной всклокоченной черной бородой, одетый в серый пиджак.

– Охолонись, любезный! – грозно предупредил крепыш, положив руки москвичу на плечи и насильно усадив на стул.

В это время к Розе подлетел грузин-антрепренер и стал ей что-то объяснять, быстро-быстро жестикулируя. Роза сначала стояла, опустив голову, а потом высоко задрала подбородок и протянула коротышке руку.

Тот взял ее под локоть и повел в кабинет.

Тараканов бросил на стол салфетку и сказал Люсе, во все глаза наблюдавшей за этой сценой:

– Нам пора домой.

Днем клубная зала была совершенно пуста. По ней ходили полусонные лакеи в небеленых рубахах, заплатанных портах и грязных фартуках и наводили порядок. Осип Григорьевич прошел через залу в кабинет антрепренера.

– Доброе утро! – поздоровался он с грузином.

– Здравствуйте, – поклонился хозяин заведения.

– Я вчера был у вас и буквально очарован игрой балалаечника! Мне бы хотелось поблагодарить его за доставленное удовольствие. Где я его могу найти?

– Сегодня он в клуб не явится, он у меня через день выступает. – Кавказец говорил без всякого акцента.

– Почему так?

– Устает очень сильно.

– Однако ж, первый раз вижу антрепренера, который так заботится о своих артистах.

– Об артистах я, конечно, забочусь, но больше я забочусь о себе. Видите ли, балалаечник мой очень любит за воротник заложить. А его после каждого выступления угощают, играет-то он, как вы изволили заметить, великолепно. Поэтому он каждый вечер напивается вдрызг и на следующий день выступать не может. Сутки пьет, сутки поправляется, вечер играет, и по новой. Такой у него двухдневный цикл.

– Так он сейчас дома?

– Дома, если не в кабаке.

– А где он живет, я бы все-таки хотел с ним увидиться.

– Дождитесь завтрашнего вечера, сегодня вы все равно не сможете с ним толком поговорить. Да и дурной он, когда пьяный.

– К сожалению, завтра я к вам явиться не смогу, занят-с. Да и говорить я с ним много не буду, поблагодарю за выступление, вручу подарок, да и уйду.

– Дело ваше, только прошу, водки ему много не покупайте, а то он в запой уйдет. А живет он на Вознесенской, номер сорок пять, в надворном флигеле.

– Мерси!

Тараканов слез с пролетки, расплатился с извозчиком и вошел в подворотню нужного ему дома. У подъ-езда флигеля стояло человек десять – подручный дворника, несколько кухарок и горничных, точильщик и вездесущие ребятишки. Вход в подъезд преграждал городовой. Осип Григорьевич подошел поближе и поинтересовался:

– Что случилось?

– Емелька-балалаечник до смерти упился, – охотно ответила какая-то кухарка. – Царствие ему небесное!

– Расходитесь, господа, расходитесь, честью прошу, нет здесь ничего интересного, – в сотый, наверное, раз повторил городовой.

В это время из подъезда вышел околоточный Гуль и немолодой мужчина в пальто и шляпе котелком, видимо доктор. За ними семенил толстячок купеческого вида.

– Можно хоронить-то его? – спросил купец у околоточного.

– Со стороны полиции препятствий не имеется, – важно ответил тот. – Свидетельство доктор вам выдал, а ко мне вы вечером зайдите, я разрешение на похороны у пристава должен подписать.

– Послал жильца Господь на мою голову, – начал причитать купец. – Живой никакого покою не давал, так теперь я и хоронить его на свой счет должен, упокой, Господи, его душу! Зосима, – обратился он к дворницкому подручному, – беги к Френкелю, скажи, клиент для него есть, пусть гроб делает, самый дешевый. А потом дуй в приказчицкий клуб и скажи князю Джепаридзе, что господин Панин Богу душу отдал, пущай на похороны раскошелится, не то, скажи, мы Емельяна Пантелеевича по четвертому разряду похороним, князю стыдно будет!

 

Глава 3

После обеда, который в этот раз, к неудовольствию Люси, прошел не в ресторане, а в скромной кухмистерской, «супруги Эриксон» не завалились спать, а пошли на прогулку. «Федосья Яковлевна» висла на руке «Людвига Теодоровича» и болтала без умолку:

– Нет, я все равно поступлю в артистки. Ведь у них не жизнь, а сказка! Ими все восхищаются, дарят букеты, мужчины лежат у их ног. А они только улыбаются и милостиво позволяют делать себе подарки! Они свободны, как птицы!

– Свободны, как же. Вы вчерашнюю сцену в клубе помните? Вам что, хочется идти с каким-то коротышкой за сто рублей и дюжину шампанского?

Люся помрачнела и призадумалась.

«Как неожиданно все-таки умер балалаечник! А может, ему кто помог? Может, кто-то не хотел, чтобы он со мной разговаривал? Но что такого секретного он мог мне рассказать? Об аресте Дунаевского шайке давно известно из газет, о месте нахождения фабрики фальшивок газеты тоже сообщили. Что еще мог знать Панин, да такого, что его убили из-за одного моего интереса к его персоне? И если его убили из-за меня, значит, моя личность раскрыта? – У Осипа Григорьевича внутри все похолодело. – Получается, они и меня могут к праотцам отправить. Да нет, не может быть! Не мог я нигде засветиться. Или в лицо кто узнал?»

От грустных мыслей его отвлек восторженный голос спутницы:

– Нет, все-таки я пойду в артистки! Смотрите, какая красота! – Пальчик Люси упирался в афишную тумбу, на которой красовался плакат с аршинными буквами.

«Новая звезда, взошедшая в нашем городе, обворожительная фрейлейн Роза сегодня и ежедневно дает концерты в ресторане гостиницы «Россия»! В программе песни, танцы и еще много интересного. К услугам господ посетителей – великолепные закуски и обширная винная коллекция. Цены умеренные».

В голове Тараканова замелькали прочитанные в Москве строчки: «В 1911 году Дунаевский сошелся с артисткой Натальей Патрикеевой Саяниной, тридцати лет, урожденной Лихомановой, благовещенской мещанкой, вдовой. Вскоре они стали жить вместе, но венчаны не были. Лихоманова пела в ресторане гостиницы «Россия» и имела определенный успех у публики, в связи с чем привыкла к подаркам и жизни на широкую ногу».

«Раз не получается разузнать про Дунаевского через его друзей, попробую разузнать через подруг», – подумал коллежский секретарь и сказал своей спутнице:

– Я вижу, обедом вы остались недовольны. А ваше душевное состояние заботит меня больше всего, поэтому ужинать поедем в ресторан.

Барышня захлопала в ладоши, а Тараканов это время сводил в уме дебет с кредитом. Получалось, что денег хватит еще только на пару дней такой разгульной жизни. «В банк, что ли, сходить, вдруг тетка уже деньги перевела? Впрочем, за это время они никак дойти не могли».

– Людвиг… Можно я буду звать вас просто Людвиг, а то с отчеством получается слишком длинно.

– Зовите, что с вами прикажете делать?

– Вчера, когда я… когда вы отлучались… Словом, когда я проверяла ваш паспорт, я увидела у вас в номере великолепные открытки с видами Благовещенска. Тут, оказывается, есть достопримечательности! Чем без дела по улицам бродить, давайте их осмотрим, мы же теперь в какой-то мере туристы.

– Давайте. Что желаете посмотреть в первую очередь?

– Мне очень понравился губернаторский дом. А рядом есть арка, построенная в честь посещения города государем. И давайте сходим на мол!

– Сейчас я справлюсь с планом, и мы построим наиболее оптимальный маршрут нашей прогулки. – Осип Григорьевич достал из кармана пиджака сложенный вчетверо картонный лист и, отойдя к стене дома, развернул его. Люся тоже склонилась над планом, прижавшись при этом к своему «благоверному». Тараканов посмотрел на нее и отодвинулся.

– Так, губернаторский дом на этой же улице, но далековато. А мол – рядом. Предлагаю спуститься к реке, осмотреть мол и пройтись по набережной вот сюда, – он ткнул пальцем в план, затем посмотрел на него еще раз, переводя взгляд с одного конца листа на другой. Лицо его сделалось хмурым и сосредоточенным.

– Прогуляемся, но сначала зайдем в контору Амурского пароходства и купим вам билет до Сретенска. Завтра вы уезжаете!

– Почему? – девушка слезливо заморгала глазами.

– Я еще утром хотел вам сказать, но не решался. Мне надобно срочно уехать.

– Так поедем вместе! – сразу повеселела Люся.

– Мне надобно ехать в другую сторону – вверх по Зее, на золотоносные прииски. Там барышням не место.

– Отчего же?

– Пароход, который идет на прииски, не имеет ни первого, ни второго класса. Только третий и четвертый.

– Четвертый, это как? – удивилась Люся.

– Пассажиры, едущие четвертым классом, обязаны на каждой пристани грузить на пароход дрова.

Девушка недоверчиво улыбнулась:

– Шутите?

– Нет-с. Можете меня проверить – сейчас пойдем за билетами, и вы в кассе сами справитесь.

Люся опустила голову, а потом сказала:

– Я согласна таскать дрова.

– Вы-то может и согласны, вот только я не согласен. Подумайте, что станет с вашими ручками после такой поездки! Да вас не то что на сцену, вас в театральный кружок не возьмут.

– А здесь вас подождать нельзя? – Люся была до того растеряна, что Тараканов смутился.

– Я могу задержаться там и до осени.

– До осени! Так долго…

– Езжайте домой, Люся, а я к вам приеду. Как с делами расправлюсь, так обязательно приеду.

– Обещаете?

– Слово коммерсанта.

– А я вас буду ждать! До осени, до зимы, до следующей весны, если понадобится. Буду ждать, как Пенелопа ждала Одиссея. – Голосок девушки дрожал. Она уже придумала себе новую роль, превратившись из коварной обольстительницы в вернейшую из жен.

Осипу Григорьевичу едва удалось сохранить серьезную мину.

– Пойдемте гулять, а вечером отметим ваш отъезд в ресторане.

Фрейлейн Роза постоянно была окружена толпой поклонников, к ней нельзя было пробиться. Сначала она сидела в большой компании, потом выступала, потом опять пила за столиком с благовещенскими сильными мира сего. Осип Григорьевич уже потерял всякую надежду поговорить с ней, когда в один из перерывов она внезапно сама подошла к его столику.

– Здравствуйте, Людвиг Теодорович! Как поживаете? – Говоря это, она смотрела не на Тараканова, а на его спутницу. – А у вас есть вкус. Какая она молоденькая и славненькая! Глазки, как у мышонка.

Тараканов хотел возразить, что связался с Люсей при ее, Розином, активном участии, но не успел. Певица приблизилась к нему вплотную и сказала тихо-тихо:

– Он уехал. Приходите в три ночи. Я живу в восьмом нумере, во втором этаже. Мои окна выходят во двор, я отворю вам створку.

Проговорив это, Роза тут же отошла и, приняв приглашение каких-то купцов, села к ним за столик.

– О чем вы с ней шептались? – требовательно спросила «супруга».

– Ни о чем.

Люся встала:

– Мне здесь наскучило, едемте домой!

Когда они гуляли по Благовещенску, Тараканову несколько раз попалась на глаза парочка праздно шатавшихся мастеровых, которым в середине буднего дня в центральной части города делать было совершенно нечего. Не будучи искушенным в филерском ремесле, коллежский секретарь не мог достоверно определить, слежка это или нет, но ночью рисковать не стал – вышел из номера не через дверь, а через окно. Не стал он брать и извозчика – полторы версты, отделявшие его номера от «России», молодой человек преодолел за пятнадцать минут.

На улице было свежо, и он сразу заметил единственную открытую створку. Вот только находилась она на расстоянии двух саженей от поверхности земли. Осип Григорьевич поозирался, побродил вокруг да около, но ничего лучшего, чем бросить в окошко камушек, не придумал. Как только стекло звякнуло, в оконном проеме появилась женская головка, а потом вниз полетели связанные узлом простыни. Сыщик недоверчиво подергал импровизированную лестницу и, проклиная в душе свою службу, полез наверх.

Как после близости с женщиной спросить ее про другую женщину? И спросить так, чтобы она не влепила тебе пощечину и не потребовала немедленно убираться вон?

Осип Григорьевич рассуждал так: любовница Дунаевского пела в гостиничном ресторане, в котором сейчас выступала Роза. Пела долго, и наверняка имела среди персонала как врагов, так и приятелей. Многие из этих людей служили до сих пор и могли рассказать что-нибудь интересное про Наталью Патрикеевну. Что-нибудь про нее и про ее сердечного друга. Больше всего сыщика, конечно, интересовала информация про связи управляющего и певицы с благовещенскими «тузами». Сам расспросить гостиничный и ресторанный персонал он не мог – во-первых, это его сразу бы раскрыло, а во-вторых, вряд ли кто-нибудь из обслуги стал бы с ним откровенничать. Надо было найти такого человека, расспросы которого о Саяниной ни у кого бы не вызвали подозрений. Роза на эту роль подходила идеально. Оставалось только каким-нибудь способом заставить ее сотрудничать. За окнами начинался рассвет, надо было уходить, а как это сделать, Тараканов пока так и не придумал.

– Шикарный у тебя номер, – сказал он, стоя перед зеркалом и застегивая жилет.

– Шикарный. Лучший во всей гостинице. Отдельная горничная мне прислуживает. В ресторане я могу бесплатно брать все, что захочу. Вещей – полный гардероб вчера накупила. А еще халат вот этот. Халат тебе нравится? – спросила Роза, повернувшись кругом.

Осип Григорьевич заметил, что на обеих ее ногах красуются синяки.

– Хороший халат, – ответил Тараканов.

– Хороший. Я его не покупала, он мне в наследство достался.

– От кого? – спросил коллежский секретарь удивленно.

– А от той, которая раньше в этом номере жила. Ты представляешь, что эта скотина учудила? Привез меня к себе, сделал, как смог, – звезда брезгливо поморщилась, – свое дело кобелиное, потом достает из сундука халат и мне презентует. Примерь, говорит, он тебе должен быть впору. Я примерила. Носи, говорит, Наташка всегда меня в нем провожала, и ты провожать будешь. Оченно, он так и сказал «оченно», мне бабы в ём нравятся. Представляешь! Он мне халат прежней своей лахудры подарил! Сволочь!

– А кто она была такая? – поинтересовался Осип Григорьевич, услышав слово «Наташка».

– А то же, что и я. Мне девочки наши все про нее рассказали – пела здесь, в ресторане. Пела и с Иваном Павловичем дружила. Потом он ее выгнал. Только не была, а есть. Вчера вечером она ко мне прямо в гримерку явилась.

– Наташка? – не смог сдержать удивления сыщик.

– Наталья Патрикеевна. Пришла, вся расфуфыренная, пава павой. И кричит с порога: «Ванечка, как с приисков вернется, так тебя сразу и выгонит. Он меня одну любит. А не погонит, так я сама тебя кончу». Я таких дерзких особ терпеть не привыкла, ну и ответила. Слово за слово, дошло у нас до драки. Вон – синяки, видишь. Зато у нее вся морда расцарапана! Еле она от меня убежала. – Роза замолчала, ожидая дальнейших расспросов любовника. Но тот тоже молчал.

– Чего молчишь? – не вытерпела она.

– Тебя как зовут?

Фрейлейн Роза долго смотрела на Осипа Григорьевича широко открытыми глазами и наконец сказала:

– Клава. Клавдия.

– Небось из дома с подпоручиком сбежала?

– С корнетом.

– Нравится тебе такая жизнь?

– Не нравится.

– А чего же тогда?

– Не смогу я теперь по-другому.

– А ты попробуй.

– Пробовала, не могу.

– Клава, мне очень надо знать, где найти Наталью Патрикеевну.

Она опустилась на разворошенную кровать, прислонилась к спинке и засмеялась:

– Вот я дура, вот дура! Я-то думала…Ты из кого будешь, из блата или наоборот?

– Наоборот.

– Ну да, по тебе видно… Если смогу, узнаю. – Она говорила тихо, упавшим голосом. – Как узнаю, так сообщу. И не приходи ко мне больше.

Осип Григорьевич надел пиджак, пальто, шляпу и полез в окно.

Он мягко спрыгнул на землю, пересек обширный двор и вышел в переулок через калитку. Сыщик не заметил, что за ним пристально наблюдает высокий человек в черкеске.

Пароход «Джон Коккерил» Амурского общества пароходства и торговли отходил на Сретенск в девять утра. Всю дорогу до пристани Люся с Таракановым не разговаривала. Осип Григорьевич был несколько озадачен такой переменой в поведении девушки – перед сном она с ним попрощалась вполне тепло. Причина выяснилась уже в каюте второго класса. Как только коллежский секретарь запихнул Люсину корзину под шконку и выпрямился, так получил пощечину.

– За что? – потирая несильно ушибленное место, спросил он у гимназистки.

– За то, что по ночам шляетесь! – сказала она и зарыдала. – Я… я… я его ждать собралась, а он, он… Идите прочь!

– Ну, ну, ну, успокойтесь. Людмила Сергеевна, какой ждать. Вы же видели мой паспорт. Я женат.

– Вы ее любите?

– Кого? Жену? Да.

– А почему к другой бегаете?

Осип Григорьевич не мог сообразить, что ответить.

– Молчите? Вы все, все такие, даже самые хорошие! – Она опять зарыдала. – Идите, смотреть на вас не могу!

Тараканов прошелся по верхней палубе и, увидев солидного купца с семейством, состоявшим из дородной дамы и двух не менее дородных дочек примерно Люсиного возраста, направился к нему.

– Прошу прощения, милостивый государь. Я поверенный иркутского фабриканта Стахеева. Его дочь гостила в Благовещенске у тетушки и сейчас направляется домой. К сожалению, дела не дают мне возможности сопроводить ее до батюшки, поэтому вынужден нижайше просить вас понадзирать за ней во время пути. Посмотреть, чтобы кто-нибудь не обидел.

– Господина Стахеева дочка, говорите? – Купец заулыбался. – Так я знакомец ее папеньки, железо на их завод поставляем-с. Не переживайте, сопровожу в лучшем виде, до самого Иркутска. Я ведь в Иркутск еду, дочерей в учение определять. Нынче без науки даже бабам никуда, а мы люди полированные, не медведи, молодежь возля себя на цепи не держим. Нравится дочкам учиться, пущай учатся. Деньги, слава Богу, есть. Ваша-то, чем занимается?

– В гимназии пока, но как курс кончит, так тоже дальше учиться пойдет.

– Славно, славно. Сопровожу, не извольте сомневаться.

– Вот, – Тараканов протянул купцу двадцатипятирублевую купюру, – купите ей, пожалуйста, билет на поезд.

– Да не стоит, потом с ейным папашей рассчитались бы, деньги, слава Богу, есть, – сказал купец, однако четвертную взял и ловко спрятал в бумажник.

Сыщик дождался, пока пароход отойдет от берега на приличное расстояние, и направился в гостиницу. Он зашел в номер, и ему стало грустно и неуютно. Осип Григорьевич прямо в одежде лег на кровать, долго глядел в потолок, но усталость взяла свое, и он незаметно уснул.

В четыре в дверь постучали, и на пороге возник коридорный.

– Письмецо вам, вашество. – Он протянул Осипу Григорьевичу маленький конверт и, получив пятак, удалился.

«Нужная вам дама в Сахаляне. Гостиница «Европейская». Вы мне противны», – было написано красивым, но неровным почерком.

«И эта туда же», – совсем загрустил Тараканов.

 

Глава 4

Пароход, совершающий рейсы между русским и китайским берегами, отходил приблизительно каждые два часа. Когда Тараканов подошел к пристани, прогудел уже второй гудок. Китайцы, нагруженные мешками с покупками и порожними корзинами, в которых они привозили свои продукты на благовещенский рынок, поднимались по сходням плотной толпой.

Никакого досмотра отъезжающих чины таможни не производили и только проверяли их удостоверения на право переезда через границу.

Тараканов взял в кассе билет, предъявил таможенному надзирателю паспорт и пошел к сходням. Впереди него двигался молодой человек в фуражке судейского чиновника.

На палубе судейский подошел к нему:

– Среди пассажиров мы, кажется, только двое европейцев, – сказал он приятным баритоном.

– Да, больше никого не видно.

– А вы надолго едете в Сахалян, позвольте спросить? Или живете там?

– Нет, просто еду посмотреть.

– Я тоже. Позвольте познакомиться: исправляющий должность секретаря сессии Иркутской судебной палаты Плетнев.

– Очень рад, Эриксон, коммерсант, – отрекомендовался Тараканов. – А разве сейчас в Благовещенске заседает палата?

– Еще нет, члены в пути, а я прибыл с делами вперед. Вы уже бывали в Сахаляне?

– Не был.

– А я каждый приезд навещаю этот город и, по-моему, уже хорошо его изучил, могу служить вам в качестве проводника.

– Благодарю, но у меня там несколько мелких дел.

– Мне тоже надо кое-что купить. Но мы потом можем встретиться. Вы когда освободитесь?

– Не знаю, право, не смею обещать вам определенно.

– Давайте договоримся – я буду ждать вас у пристани через два часа. Не успеете прийти, не беда – уеду, а успеете – покажу город.

Через четверть часа пароход пристал к китайскому берегу. Таможенный чиновник-англичанин и досмотрщики-китайцы Тараканова и Плетнева пропустили без всякого досмотра, впрочем, и китайцев они досматривали поверхностно, больше для вида.

На берегу случайные попутчики расстались. Плетнев пошел прямо по выходящей на пристань главной улице, целиком состоящей из лавок, расцвеченных рекламными вывесками на китайском языке, а Тараканов стал искать «Европейскую».

Гостиница стояла на берегу, недалеко от пристани, и представляла собой старый двухэтажный деревянный дом.

«Тяжело Саяниной, наверное, здесь жить после Ниццы», – подумал Осип Григорьевич.

– Капитана номера? – встретил его у дверей слуга-китаец. – Шанго номера есть, две рубли сутка.

– Я ищу одну даму, она стоит в вашей гостинице. Русская дама.

Но китаец, не понимая, продолжал твердить:

– Шанго номера две рубли сутка…

На площадке второго этажа показалась юркая фигура японца, хозяина гостиницы.

– Вы угодно помещение у нас иметь? – спросил он с поклоном.

– Я ищу одну русскую даму, она должна жить в вашей гостинице, – повторил Тараканов свой ответ.

– Русски дамы у нас нет, вообще дамы нет, вот смотрите. – Японец показал на висевшую на стене черную доску, на которой мелом латинскими буквами были написаны фамилии постояльцев.

Осип Григорьевич внимательно изучил доску. Действительно, ни одной русской фамилии. А были ли среди фамилий женские, он определить не смог.

«Надо остаться, походить по городу, он не так велик, может быть, Саянина мне на глаза попадется, да и другие гостиницы нужно осмотреть, вдруг Роза перепутала название?»

– Я останусь на ночь, – сказал коллежский секретарь японцу.

Тот обрадовался:

– Будьте очень любезны посмотреть и выбирать свой номер.

Китаец предупредительно распахнул перед Таракановым дверь, ведущую в длинный коридор, по сторонам которого размещались номера. Заняв первый попавшийся, Осип Григорьевич отдал японцу два рубля и направился в город.

– А за багаж куда посылать? – крикнул хозяин гостиницы вдогонку.

– Никуда не надо, я налегке.

Японец поклонился и, сказав что-то китайцу, скрылся в своей маленькой конторе.

Шагая по улице, наполненной гамом китайских торговцев, шумно навязывающих свой товар каждому европейцу на странном русско-китайском наречии, Тараканов вспомнил про нового знакомого, судейского чиновника. «Надобно его расспросить про здешние гостиницы». До назначенного времени встречи оставалось еще около полутора часов, и Осип Григорьевич решил потолкаться по сахалянским улочкам.

Он повернул в ближайший переулок и вышел на улицу, идущую параллельно Амуру. Тут кипела чистейшая китайская жизнь, без малейших признаков Европы. В каждой хибарке помещалось какое-нибудь увеселительное или торговое заведение. Сплошь и рядом по сторонам грязной и узкой улицы пестрели разноцветные плакаты и фонари с драконами и иероглифами, кругом стоял чисто азиатский гомон. Громко предлагали свой товар уличные торговцы сластями и всякой неудобоваримой для европейского желудка снедью; зазывали в свои грязные конуры владельцы многочисленных харчевен, где на глазах посетителей в громадных котлах варилась кукуруза и готовились абсолютно непонятно из чего другие кушанья. Из игорных домов неслись раздирающие душу звуки граммофонов, ничего общего с музыкой не имеющие. Пальцы рук невольно тянулись к ушам. Сквозь открытые двери и окна притонов были видны напряженные фигуры игроков, жадно следящих за какими-то костяными дощечками с черными точками, которые бросал банкомет. Несмотря на буквально излучаемый игроками азарт, игра велась тихо и сосредоточенно. Вдруг начался ряд японских «веселых домов» с чинно расположившимися у окон «гейшами», поджидающими посетителей.

Побродив по китайскому Сахаляну, Тараканов свернул в европейский.

На главной улице около универсального японского магазина он встретил нагруженного покупками юриста и поспешил к нему:

– Вы что же, уже на пароход?

– Нет. Могу быть, как обещал, к вашим услугам, – ответил юрист. – Только я немного замаялся. Давайте зайдем вот в этот магазин, тут можно посидеть, отдохнуть, выпить ликеру, переговорить. Кстати, ликер замечательно дешевый. Японцы продают четверку кюрасо всего за пятьдесят шесть копеек!

Зашли в винный магазин, и юрист тут же попросил у японца-приказчика бутылку ликера и коробку биск-вита.

Они уселись за маленький столик, стоявший у окна. Приказчик принес ликер и бисквиты.

– Открыть прикажете? – спросил он на чистом русском языке.

– Пожалуйста, – ответил юрист и, обращаясь к Тараканову, посоветовал: – Вы бы сходили в уборную, руки помыли, прежде чем бисквиты есть, тут с грязными руками нельзя, заразы много.

Осип Григорьевич совету внял и минут пять тщательно, с мылом мыл руки. Когда он вернулся, Плетнев последовал его примеру. Наконец выпили по первой.

– Не правда ли, ликер прекрасный, настоящий японский, не то что харбинская дрянь?

Тараканов, который пивал напитки и получше, вежливо согласился.

Выпили по второй.

– Я, знаете ли, хочу с собой флакона два захватить, – сказал юрист. – Не будут же у меня, судейского чиновника, карманы на таможенной рогатке осматривать? Однако не будем терять времени. Я готов прямо опиваться этим истинным даром Бахуса. Поднимайте чару…

– Я, с вашего позволения, пропущу, – ответил Тараканов. – Мне что-то тяжеленько стало…

– От двух рюмок-то? Ну как хотите, тогда я один. За ваше…

Тараканов последней фразы не услышал. Мысли у него в голове запрыгали, а ноги отяжелели до такой степени, что он не смог подняться со стула. Стена магазина, на которую он смотрел, стала уходить вдаль, расположенные рядом предметы сделались меньше.

Он силился подняться, что-то сказать, но у него ничего не получалось. Наконец он свалился со стула и так и остался лежать на полу с отвисшей нижней губой, по которой текли слюни.

Очнулся Тараканов поздно вечером в совершенно незнакомом помещении. На столе около кровати тускло горели свечи, около него суетились какие-то люди. Ужасно болела голова, перед глазами все расплывалось. Через несколько минут зрение восстановилось, и он увидел прямо перед собой желтое лицо с черными, раскосыми глазами, широким носом и усиками щеткой. Лицо отодвинулось, и Осип Григорьевич смог разглядеть черный галстук с золотой булавкой и белую сорочку. Человек поднял руку, и Тараканов почувствовал боль от укола. Через минуту в голове и глазах стало яснее, и коллежский секретарь вспомнил всю цепь случившихся с ним событий.

– Меня что, отравили?

– Да, вы были отравлены. – Человек говорил по-русски с едва заметным акцентом. – Но теперь все будет хорошо, будете здоровы, только надо поспать.

Осип Григорьевич, как послушный ребенок, закрыл глаза и тут же уснул.

Разбудил его звук шагов. Сыщик открыл глаза и увидел, что рядом с его кроватью стоит молодой человек с кудрявой рыжей головой и лицом, обсыпанным веснушками. За окном светило солнце.

– Как вы себя чувствуете? – спросил рыжий.

– Спасибо, значительно лучше, чем вчера.

– Я начальник благовещенского сыскного отделения Колмаков. С кем имею честь?

– Эриксон, Людвиг Теодорович, коммерсант.

– Очень приятно. Вы помните, что с вами произошло?

– Да.

– Если вас не затруднит, расскажите, пожалуйста.

Тараканов, скрыв причины своего появления на китайской стороне Амура, рассказал Колмакову о своем знакомстве с судейским и всех последовавших событиях.

– А раньше вам этого юриста видеть не приходилось?

– Нет.

– Странно. Ведь именно он вас и отравил. Но какова причина отравления? Ваши часы, паспорт и бумажник целы. Денег у вас много с собой было?

– Семьдесят шесть рублей.

– Именно столько и находилось в бумажнике. Кому же вы, Людвиг Теодорович, дорогу перешли?

– Даже и подумать не могу.

– После того как вы упали, ваш приятель заявил японцам, что с вами случился удар и что вы, мол, склонны к ударам, а потом в поднявшейся суете скрылся. Японцы вызвали вам китайского доктора. У китайцев очень развито траволечение, которое вас и спасло. Если бы вы попали к врачу-европейцу, то вряд ли бы выжили, а китайский эскулап своими травками вам все кишки прочистил. Не забудьте его хорошенько поблагодарить. Четвертную дайте, минимум.

– А чем меня отравили?

– А черт его знает! Доктор на древесный спирт грешит. На этом берегу реки очень много фальшивого алкоголя, из чего его здесь только ни делают. Отравление спиртными напитками для Сахаляна явление обыденное. Каждый месяц человек десять русских «туристов» на тот свет убирается. И я бы вряд ли здесь появился, если бы не одно обстоятельство. Вы пили ликер, купленный в магазине, пользующемся безупречной репутацией. В нем торгуют алкоголем только фабричной выделки, и за этим товаром сюда приезжает все наше полицейское управление, в том числе и ваш покорный слуга. О происшествии с вами я узнал на рапорте у полицмейстера – китайцы сообщают обо всех несчастьях с нашими соотечественниками русским властям. И беспокоясь прежде всего о своем здоровье, немедленно направился сюда. Я расспросил приказчиков, изъял бутылку и провел в Благовещенске анализ ее содержимого. Сведущие люди под присягой заявили, что в бутылке ничего, кроме прекрасного японского напитка, не было. Из этого я сделал вывод, что яд подлили вам в рюмку. Кстати, рюмки с места происшествия исчезли, что косвенно подтверждает мои умозаключения. Стало быть, здесь не случайное отравление некачественным товаром, а покушение на убийство. Впрочем, мое начальство думает, что покушение удалось.

– Простите, я не совсем понял последнюю фразу?

– Я доложил начальству, что вы отправились на тот свет.

– Зачем?!

– А затем, чтобы вас не убили во второй раз, теперь уж на моей земле и более качественно. Мне лишнее нераскрытое убийство ни к чему.

– Почему же сразу нераскрытое? Вы в свои силы не верите?

– Я реалист. Раскрыть убийство человека, который не хочет, чтобы оно было раскрыто, крайне трудно.

– Отчего вы решили, что я не хочу, чтобы мое убийство, тьфу ты черт, чтобы это покушение было раскрыто?

– Если бы хотели, то не врали бы.

– Как вы смеете обвинять меня по лжи! – возмутился Осип Григорьевич.

– Смею, потому как точно знаю, что вы врете. И вообще, вы никакой не Людвиг Эриксон.

Колмаков говорил совершенно спокойно и поглядывал на Тараканова с усмешкой.

 

Глава 5

– За те три дня, которые вы провели, находясь между жизнью и смертью…

– Простите, сколько дней?

– Три, четвертый пошел. Так вот, за эти три дня я сложа руки не сидел. Я обыскал вашу одежду, посредством адресного стола установил меблирашки, в которых вы ночевали, и обыскал ваши вещи. И ничего не нашел. Ничего! А это очень странно, вы не находите? Коммерсант едет за тридевять земель и не берет с собой ни одного документа. Ни одного прейскуранта, ни одного счета, ни одного договора! Странно? Странно. Идем далее. Вы прописались представителем московской пробковой мануфактуры. Я, конечно, в производстве пробок понимаю мало, но и моих знаний в этом вопросе достаточно, чтобы догадаться, что вам у нас делать абсолютно нечего. Где, извините, пробка, а где Благовещенск? Опять странность! Дальше. Вы были прописаны вместе с женой, молодой красивой дамой, а жили в разных номерах. При этом в ссоре не находились, коридорный говорит, что супруга буквально ела вас глазами. По дате вашего вселения в меблированные комнаты я установил судно, на котором вы прибыли. «Барон Корф» стоит в Благовещенске на ремонте – что-то случилось с машиной, и мне удалось расспросить команду. И я, к своему удивлению, выяснил, что с «женой» вы познакомились только на пароходе! Знаете, у матросов, обслуживающих классных пассажиров, глаз не менее наметан, чем у гостиничной прислуги. Хотя после этого у меня все сомнения относительно того, что вы не тот, за кого себя выдаете, развеялись, я продолжил проверку. У нас в библиотеке есть книжка «Москва – Сибирь», с указанием всех купцов первых двух гильдий, выбравших в прошлом году промысловые свидетельства. Там числится некто Теодор Людвигович Эриксон, пятидесяти шести лет – должно быть, ваш батюшка. Согласно книжке, у него лютеранское вероисповедание. А крестик на вас наш, православный. Ну и последнее. В паспорте указан адрес вашей московской прописки. Я отбил срочную телеграмму, сообщив вашим близким о приключившемся несчастье. И сегодня получил ответ. В нем говорится, что господин Эриксон жив-здоров и находится в Москве. Ответ подписан самим Людвигом Теодоровичем. Ну что, расскажете о себе?

Тараканов с трудом приподнялся и сел в кровати:

– Расскажу, если вы быстро и честно ответите мне на один вопрос.

– Во как! Ну, слова на этот счет я давать не буду, но если можно ответить, то отвечу.

– Вопрос такой: почему в ответе на запрос следователя Шабельского вы не указали, что Наталья Саянина бывшая сожительница купца Копытина? – Осип Григорьевич пристально уставился в лицо местного сыщика.

У того в глазах мелькнуло удивление, но испуга он не увидел.

– Так она с ним жить три года назад перестала, а после с кем только не жила. Да и расставались они тяжело. До стрельбы дело дошло. Погодите, погодите… Вы хотите сказать, что фальшивками у нас заведует Копытин? Ну конечно! То-то мне доносили, что их в прошлом году вместе с Наташкой видели, а я, дурак, не поверил! Выходит, вы мой коллега?

– Коллега.

– А чего же тогда от меня прятались? Не доверяют мне в столицах?

– Не то чтобы не доверяют… Начальство-то столичное про особенности провинциальной жизни знает. Мне поручено найти того, кто организовал и кредитовал фабрику фальшивок. А это человек небедный, а раз небедный, то и с верхушкой местной администрации на короткой ноге. Поэтому-то я и приехал инкогнито.

– И чуть в страну вечной охоты, как здешние самоеды говорят, не уехали… Ладно, лежите, отдыхайте, сил набирайтесь.

– А где я нахожусь, в больнице?

– В Сахаляне нет больницы, да даже если бы и была, я бы вас туда не определил. Вы же умерли! А находитесь вы в доме у матушки одного моего агента.

– Матушка вашего агента имеет дом в Китае?

– А где же ей иметь дом, если она китаянка?

– У вас есть агент китаец?!

– Есть, и это единственный агент, который исправно несет службу. Остальных моих сотрудников вечно надо подгонять. Хороших людей на такое жалованье не привлечь. Жизнь у нас теперь стоит бешеных денег, дороже, чем в столицах, а оклады древние. Берешь не тех, кого надо бы, а тех, кто идет, и крутишься кое-как с ними. Бамбук! – крикнул коллежский регистратор.

В комнату тут же вошел китаец с двумя стаканами чаю на подносе и смерил гостя пристальным умным взглядом.

– Вот он, мой «ходя», – отрекомендовал Колмаков агента. – Человек испытанной верности и больших талантов.

Китаец поклонился и поставил поднос на тумбочку у кровати.

– Пейте чай, вы такого наверняка не пивали. За чаем дела наши грешные и обсудим, – сказал Колмаков.

– То, что на меня обратили внимание, я понял случайно – когда смотрел план города. На плане благовещенские полицейские участки раскрашены в разные цвета. Я жил во втором, а Панин – в четвертом. Меж тем ко мне пришел тот же околоточный, который и описывал труп балалаечника.

– Да, этот Гуль еще тот фрукт. До того на деньги жадный, что мать родную готов продать.

– Потом я заметил, что за мной ходят двое каких-то подозрительных мастеровых. Видимо, они проследили, как я уехал в Китай, и подослали ко мне отравителя. Из ваших слов следует, что мое отравление суррогатом удивления ни у кого не вызвало бы. Хотя… Если это так, то отравитель наверно знал, что я поеду в Сахалян, иначе он не успел бы подготовиться. Но откуда? Розину записку прочитал? Или…

– Или написал, – закончил за него Колмаков.

– Не писал, а диктовал, почерк был женский. Я попросил Розу разузнать место жительства Саяниной часа в четыре утра, а в четыре вечера, то есть всего через двенадцать часов, она мне про это место сообщила. Откуда так быстро?

– Я Наталью Патрикеевну знал немного. Так вот, ни за что на свете не стала бы она жить в этой «Европейской», да вообще в Сахалян ни за что на свете не поехала бы. Не того полета птица.

– Может быть, пообтесалась за то время, пока от следствия скрывается?

– Пообтесаться-то она, конечно, пообтесалась, но не до такой степени. Вас явно сюда этой запиской заманили. Опишите мне поподробнее приметы судейского, поспрашиваю я своих людишек насчет него.

Тараканов повторил приметы отравителя в порядке, установленном циркуляром Департамента полиции, и добавил:

– А я, в свою очередь, с фрейлейн Розой поговорю.

– А смысл с ней разговаривать? Ясное дело, ее Копытин записку написать заставил, ну или его люди. У него охрана из ингушей, еще те абреки, кого угодно что угодно сделать заставят. В Благовещенске вам лучше пока не появляться, но коли понадобится непременно ехать, так на пароход не садитесь, не то они вмиг узнают о вашем воскрешении. Езжайте ближе к ночи на «душегубке».

– Это что такое?

– А у нас так китайскую лодку называют. Но вы не переживайте, в эту пору Амур спокойный, скорей всего, доберетесь благополучно. Чтобы подозрений не вызывать, я вас часто навещать не буду, так что встретимся дней через пять. Матушка Бамбука с вас дорого не возьмет – рубль в день с полным пансионом. И не брезгуйте китайской едой, она вкусная.

Вернулся Колмаков не через пять, а через три дня. Новостей у него был множество.

– Вы передайте по начальству, Осип Григорьевич, что оно мне зря не доверяет. Если бы вы не таились, мы бы это дело в два дня открыли. В общем, слушайте: во-первых, Панин. Он раньше тоже в «России» играл, хорошо знал Саянину и всегда был с ней не в ладах. А у Копытина, наоборот, любимым артистом был. Тот каждый раз, когда в «России» ужинал, его к себе в кабинет приглашал. Приглашал и в сентябре, когда Дунаевский с Саяниной из Парижа вернулись. По словам моих агентов, они тогда хорошо погуляли, теперь я понимаю, по какому поводу. Скорее всего, Панин в тот вечер что-то и услышал. Гуль, оказывается, не только к вам ходил, он и бывшую квартирохозяйку Дунаевского посетил и о вашем визите расспрашивал, она ему про Панина и поведала. Потом Гуль к вам сходил и догадался, что вы не тот, за кого себя выдаете. Он сообщил своим хозяевам, а те решили Панина ликвидировать. Видимо, много лишнего при Емельяне Пантелеевиче наговорили, потому и убили его, даже не выяснив досконально, кто вы и зачем им интересуетесь. Потом они про ваш визит к фрейлейн Розе как-то проведали, расспросили ее с пристрастием и узнали, что вы Натальей Паатрикеевной интересовались.

– Роза знала и про то, что я полицейский.

– Зачем же вы ей сказали? Ну, теперь вообще все яснее ясного. Полицейского в городе они убивать не решились – слишком много шуму, потому и заманили в Китай. Итак, к Копытину у нас три ключика, и все три малоподходящие. Во-первых, Гуль. Его, конечно, попытать можно, но этот немец ничего против своего хозяина говорить не станет. До последнего будет держаться, понимая, что если смолчит, то ничего ему не будет, а если начнет вякать – может и головы лишиться.

– А как он объяснит визит ко мне?

– Очень просто. Договорится с околоточным из второго участка, даст ему красненькую, и тот подтвердит, что из-за занятости просил Гуля вместо него меблирашки проверить.

– А про свой интерес к квартирохозяйке Дунаевского он что скажет?

– Что-нибудь придумает. Например, скажет, что вы ему подозрительным показались, и он решил проверить знакомца арестованного фальшивомонетчика. Да что бы он ни сказал, ничего серьезного ему предъявить нельзя. Максимум – на увольнение без прошения. Теперь Наташка. Она, скорее всего, сейчас на одной из заимок Копытина. Сидела там всю зиму и всю весну, надоело ей это, вот она без спросу в город и приперлась. Пришла и сразу узнала про новую копытинскую пассию. Характер у госпожи Саяниной огневой, потому битва и про-изошла. Она в свое время за самим Иваном Павловичем с револьвером по двору бегала.

– Да вы что!

– Да. В десятом, по-моему, году наш благовещенский Крез решил себя каким-нибудь титулом украсить. Нашел в столице одну бедную графиню, престарелый батюшка которой был последним отпрыском рода, и хотел на ней жениться, договорившись с графом, что тот завещает ему права на титул и фамилию. Ударили они по рукам, Иван Палыч домой поспешил, к свадьбе готовиться, граф с дочкой вслед за ним поехали. А Наталья Патрикеевна в ту пору у миллионщика дома жила. Долго не решался Копытин ей о своей задумке сказать, и сказал, только когда ждать уже нельзя было – пароход с их сиятельствами к городу приближался. Наташка, как такую новость услышала, так совсем безумной сделалась. Схватила со стены револьвер и давай за коварным изменщиком гоняться. Сначала он по дому от нее как заяц бегал, потом во двор выбежал. На бегу халат скинул, чтобы не мешал, и во дворе очутился в одном белье. А надо вам сказать, что амурские пароходы всегда не по расписанию в Благовещенск приходят. Тому много причин, я про них говорить не буду. Вот и в тот день пароход не вовремя прибыл. Только не опоздал, как это в большинстве случаев бывает, а на полдня раньше пришел. Их сиятельства постояли на пристани-постояли, не увидели встречающих, взяли извозчика и поехали к господину Копытину. Заходят они во двор его особняка, а тут такая картина – жених в одних подштанниках по двору мечется, а какая-то растрепанная бабенка по нему из револьвера палит. Графиня что-то громко сказала батюшке по-французски, они развернулись и уехали. И деньги, полученные на свадьбу, не вернули. После этого Иван Палыч Наташку выгнал, а себе охрану из ингушей завел. Я из-за этой истории про ее связь с Копытиным вам и не стал писать, думал, что такое не прощается. А оно вишь как вышло!

Тараканов рассмеялся.

– Ну а теперь о третьем ключике. Найти его было труднее всего, но я все-таки отыскал. Судя по описанным вам приметам, отравитель – человек интеллигентный, наверняка с образованием, а таких среди местной хевры мало. Порасспрашивал я своих накатчиков, и они мне про одного похожего блатного рассказали. Ваш знакомый юрист – это, скорее всего, некто Химик, из бывших студентов, живет на Северной у одной мамки, Софьи Давидовны Сегаль, которая притон с целками держит. Сможете его опознать?

– Я его до конца жизни не забуду!

– Тогда вам сегодня же придется вернуться на родину. Я уже договорился с лодочником, в десять вечера он нас перевезет.

Окраина города была застроена маленькими домикам, похожими на обыкновенные избы. Колмаков взял с собой в пролетку надзирателя Вдовина – человека солидного, которого легко можно было принять за купца.

Извозчик подъехал к последнему дому на улице, слез с козел и постучался в ворота. Через минуту открылась калитка, замелькал огонек. Густой и сочный женский голос спросил:

– Кто тут?

– Мы от господина Полежаева, мадам, приехали скрасить свой одинокий досуг, – откликнулся Колмаков.

– Много вас?

– Двое.

– Заходите, гостями будете.

Сыщики прошли в калитку.

В выходившей на двор стене дома было три окна, задернутых белыми занавесками, сквозь которые проникал слабый свет, озарявший крыльцо в несколько ступеней пред входной дверью. Их встретила высокая, стройная молодая женщина с огромным бюстом. В руках она держала жестяную лампу.

– Цены мои знаете?

– Полежаев сообщил-с. Цена устраивает, – ответил Колмаков.

– За вино и закуски – плата отдельная.

– И про это знаем, хозяюшка. В дом-то позволите пройти?

Дама пропустила гостей вперед, и когда они зашли в узкие сени, разделявшие дом на две половины, заперла на засов наружную дверь.

– Направо извольте, – сказала хозяйка, – там у нас обеденная зала.

Убранство этой большой комнаты совсем не вязалось с убогой внешностью домика. Пол был застлан хорошим ковром. У боковой стены около изразцовой печи стоял диван, покрытый голубым атласным покрывалом. У другой, противоположной, стены – ковровая оттоманка, круглый резного дерева столик с кальяном и вокруг него несколько низких восточного стиля кресел, а прямо против двери – большой стол, вокруг которого стояли резные с высокими спинками стулья. По углам были размещены зеркальный шкаф, комод и этажерка с книгами, китайскими статуэтками и разными безделушками. С потолка свисал громадный китайский фонарь, инкрустированный лакированным деревом и украшенный цветами и драконами.

– А у вас тут как в лучших домах! – восхитился Колмаков.

– Стараемся, держим марку, – польщенно улыбалась бандерша.

– Ну-с, а где же самое главное украшение этого дома?

Хозяйка вышла и через минуту вернулась с двумя барышнями лет двадцати. Обе стояли, скромно потупив глазки, и были весьма недурны собой.

– Это Дашенька, – сказала мамка, показывая на рыжеволосую девушку, – а это Машенька, – показала она на брюнетку. – Чем барышень потчевать будете?

– А, все несите! Мы с товарищем гуляем сегодня! – распорядился щедрый коллежский регистратор.

В один миг стол был заставлен закусками – явились ветчина, рыба, грибочки, соленья, фрукты.

– Из горячительного что предпочитаете?

– А что есть?

– Да все: водки разные, коньяк, винишко.

– Давайте коньяку! – махнул рукой начальник сыскного отделения.

– Ну, за успех и наслаждение жизнью! – предложила хозяйка, разлив коньяк по рюмкам и чокаясь со всеми. Выпили по первой и тут же наполнили опустошенные рюмки. Даша не отказывалась. Не отказывалась и Маша. Коньячная бутылка опустела в один миг. Открыли водку.

– А водка у тебя плоха! Сивухой разит, – выпив рюмку, сказал Колмаков.

– Да что вы напраслину возводите! – обиделась мамка. – Я водку в лучшем магазине беру.

– Знаю я этот магазин, он на китайской стороне находится. Водку там прямо на заднем дворе из табуреток делают. И девки у тебя – шмары шмарами. Не стоят они тех денег, которые ты просишь.

– Ну вот что, молодой человек, не нравится, уходите. Вас сюда никто на аркане не тянул. Только извольте заплатить за выпитое и съеденное.

– Это за китайскую-то ханжу я должен тебе платить? Ах ты курва! – Колмаков замахнулся на хозяйку. Барышни завизжали. В это время дверь в комнату распахнулась и на пороге появился высокий и красивый молодой человек. Одет он был по-домашнему – в короткую куртку и мягкие туфли, в руке держал трость с массивным набалдашником. Приметы сходились.

– Господа, угомонитесь подобру-поздорову, а не то…

– Что не то, что не то, убогий? – поднимаясь, зарычал Колмаков.

Химик подошел к нему, замахнулся тростью, но ударить не сумел – коллежский регистратор бросился ему под ноги и повалил на пол. Вдовин вскочил на диван и выхватил из-за пояса револьвер:

– Стоять всем на месте! Сыскная полиция! – закричал он и выстрелил в потолок. Комната сразу наполнилась едким дымом.

В это время по входной двери уже изо всех сил долбили чем-то тяжелым, в одном из окон звякнули стекла, и в комнату просунулась рука с револьвером.

Когда задержанных вывели на улицу, к дому подбежали двое городовых четвертого участка и дежурный околоточный Гуль. Увидев знакомых сыщиков, местные полицейские попрятали револьверы и вздохнули с явным облегчением.

– Что тут у вас происходит? – спросил, едва переводя дух, околоточный. – Что за стрельба?

– С проституцией боремся, – ответил Колмаков. – Вы не могли бы помочь найти извозчиков?

– Помочь-то я вам помогу, господин коллежский регистратор, только всех арестованных попрошу сначала доставить в наш участок. Согласно циркуляра Департамента полиции нумер сто семьдесят три…

– Знаю я про этот циркуляр, – перебил околоточного начальник сыскного отделения, – я и сам собирался их к вам вести. – «Зачем этот дурак Вдовин палить начал!» – со злостью подумал он.

Четвертый полицейский участок находился всего в нескольких кварталах от притона. Задержанных туда привезли на трех пролетках. Колмаков спрыгнул на землю и вытащил Химика, руки у которого были связаны за спиной. Надзиратели Зон и Степаненко галантно помогли сойти дамам.

– Этого ухаря досмотреть надо, понятые нужны, – сказал, ни к кому не обращаясь, начальник сыскного отделения. В это время неизвестно откуда на улице, как на заказ, появился запоздалый прохожий.

– Милостивый государь! – позвал его коллежский регистратор. – Да, да, вы! Окажите любезность полиции, исполните свой гражданский долг, побудьте понятым.

Прохожий подошел к задержанному, опустил воротник пальто, сдвинул шляпу со лба на затылок и сказал глухим голосом, в упор глядя на Химика:

– Мне нельзя понятым, я мертвый.

После чего опять надвинул шляпу на глаза, поднял воротник и быстрым шагом удалился прочь. Даже при тусклом свете керосинового фонаря было видно, как побледнел задержанный. Он, беззвучно открывая рот, замахал на прохожего руками, а потом обмяк и повис на руках у начальника сыскного отделения.

– Чокнутый какой-то, – поддерживая Химика и провожая прохожего взглядом, проговорил Колмаков.

В это время к ним уже спешил участковый пристав Таманов. Он был в белом летнем кителе, застегнутом только на две нижние пуговицы, без фуражки и в домашних туфлях.

– Что здесь происходит, господин коллежский регистратор?! – громко вопрошал Таманов. – Что это за люди?

– Доброй ноченьки, Пантелеймон Мартемьянович! Заставьте Богу за вас вечно молиться, огородите нас, беззащитных, от этих разбойников, – запричитала мамка. – Ворвались в дом, сожителя моего избили, племянниц напугали, денег требовали!

– Здравствуйте, господин губернский секретарь, – Колмаков ухмылялся. – Вот-с, извольте видеть – ликвидировал на вашем участке тайный притон разврата, выполняя указание его превосходительства господина военного губернатора. Нам же третьего дня на рапорте полицмейстер приказал приналечь в этом направлении, неужели не помните?

– Кхм. Как же не помню, прекрасно помню. Я спрашиваю, почему меня в известность не поставили?

– А вот здесь да, промашку допустил, вы уж извините. Я немедленно исправлюсь. Давайте я в рапорте укажу, что мы действовали совместными силами?

Бандерша, беспрерывно переводя глаза с начальника сыскной на пристава, внимательно слушала разговор.

– Пантелеймон Мартемьянович? – спросила она растерянно.

– Позвольте мадам, какой я вам Пантелеймон Мартемьянович? Прошу обращаться ко мне по должности – господин пристав, я с вами быть знакомым не имею чести.

– Это как же «не имею чести»? А кто каждую субботу моих девок пользует? Кто каждый месяц от меня четвертной билет получает? – завизжала хозяйка притона.

– Гуль! Ты чего стоишь, определи их всех в кордегардию! Немедленно! – рыкнул пристав на околоточного.

Тот махнул рукой городовым, и те ринулись исполнять приказание.

– Пройдемте ко мне в кабинет, Лука Дмитриевич, чайку попьем и все хорошенько обсудим.

Минут через пятнадцать после того, как сыщик и пристав скрылись в участке, оттуда быстро вышел околоточный, сел на велосипед и помчался куда-то с большой скоростью.

Осип Григорьевич ждал Колмакова на берегу Амура уже третий час. Наконец он услышал цокот копыт, и через минуту рядом остановилась извозчичья пролетка. Начальник сыскного легко спрыгнул на землю. Лицо его светилось от удовольствия.

– Расколол, как грецкий орех я его расколол! – похвастался он. – Он после вашего неожиданного появления, прошу прощения, обмочился и до сих пор в себя никак не придет. Все время крестится и про грехи вспоминает. Интеллигент, натура впечатлительная. В общем, исповедался, ничего не тая. А грехов за ним множество. Он, оказывается, политический, из эсдеков, здесь ссылку отбывает. Зовут нашего Химика Лещинский Ларион Александрович. Учился в столице на биолога, потом попал в переплет, был сослан и из-за нехватки средств сошелся с нашими мазуриками. Стал торговлей дамами заниматься, потом Софья Давидовна его пригрела. А недавно пришел к нему один незнакомый человек и предложил много денег заработать. Сначала Химик просто яд приготовил и получил за это триста рублей. Незнакомец попросил такой яд сделать, который начинает действовать не сразу, а через несколько часов после приема. Студент сделал. Ну а потом его вас отравить попросили. Уже за косую.

– Что же это за незнакомец? Копытин?

– Нет! Копытина тут каждая собака знает. А незнакомца ваш приятель описывает так: пятидесятилетний мужчина с бритым лицом, короткой стрижкой и тонкими губами.

– А про Копытина он что-нибудь сказал?

– Ни слова. Он с ним не знаком и никаких заданий от него не получал.

– Да-с. Опять у нас против Ивана Павловича ничего нет! А этот студент, если не дурак, завтра же у следователя от своего сознания откажется.

– Конечно, откажется. Горничная Софьи Давидовны ему новое исподнее принесла, он переоделся, успокоился, за ночь все обдумает, и завтра при формальном допросе будет врать, что я его бил и чужой грех на душу взять заставлял. Но мы теперь знаем, что это его рук дело. И в том, что организатором блинной фабрики Копытин был, тоже уверены!

– Уверены мы, может быть, и уверены, только как нам эту уверенность в дело пустить?

Тараканов засунул руки в карманы пальто и долго ходил по берегу. Наконец сказал:

– Надобно делать провокацию. Господи, как же мне это слово не нравится, какие тяжкие воспоминания навевает!

 

Глава 1

Сколько раз Мечислав Николаевич пересекал границу Российской империи, а все никак не мог привыкнуть к стремительной перемене дат. Только что, час назад, было двадцать пятое, и вдруг, бах, – опять двенадцатое. Двенадцатое мая, которое пережил еще две недели назад!

Он не был дома уже больше месяца и должен был пробыть в командировке еще по крайней мере столько же. Ему ужасно хотелось обнять Таню, полежать в своей кровати, пройтись по Невскому, пообедать в «Вене». И такая возможность была, но он поехал в Москву и не выходил из кабинета Шабельского до тех пор, пока не получил с него слова, что Володко будет отпущена сразу же, как только пересечет границу империи.

В первый день лета 1913 года, после обеденного перерыва, Колмаков сидел в своем кабинете и разбирал бумаги. В дверь осторожно постучали.

– Войдите.

Дверь отворилась. На пороге возник плотный невысокий мужчина лет пятидесяти, с роскошными рыжеватыми усами, гладко бритым подбородком, одетый в чесучовый костюм последней моды и соломенное канотье. На белой, холеной руке мужчины поблескивал крупный бриллиант.

– Господин начальник?

– Да. С кем имею честь?

– Надворный советник Кунцевич. Слышали про такого?

Колмаков поднялся со стула.

– Конечно, слышал! Очень рад-с. Заходите, присаживайтесь, где вам удобно. Чайку?

– Благодарю. – Кунцевич тяжело сел на стул у стола начальника. – Ревматизм проклятый, – пожаловался он, держась за спину, – сыро на пароходе, вот он и разыгрался. От чая не откажусь. А если коньячку туда плеснете, будет совсем чудесно.

– Сию минуту! – Колмаков позвонил и отдал явившемуся на вызов китайцу распоряжение насчет самовара.

– А я, знаете ли, прямиком из Парижа к вам. Ах, Париж, Париж! Люблю этот город. Да-с… Верите, когда уезжал, чуть не плакал, так расставаться не хотелось… Ну да ладно, не будем о грустном. Осипа Григорьевича где можно увидеть?

Когда Кунцевич вошел в дом матери Бамбука, Тараканов чуть не бросился ему на шею:

– Мечислав Николаевич, наконец-то!

Надворный советник внимательно посмотрел в глаза коллеги, потом взял руками за туловище и развернул.

– Слава Богу, нет! – воскликнул он.

– Чего нет, Мечислав Николаевич? – недоуменно спросил коллежский секретарь.

– Косички нет, и глаза узкими не стали! А то я уж думал, что вы здесь совсем обкитаились.

Сыщики засмеялись.

– Однако какую вы бородищу себе отрастили! Отчего не бреетесь? – спросил столичный гость, протягивая Тараканову руку.

– Для конспирации, ваше высокоблагородие, я же до сих пор в мертвецах числюсь, – ответил Осип Григорьевич, тряся десницу начальника.

– Скоро, скоро вы воскреснете!

– Давайте тогда выпьем за встречу и за предстоящее воскрешение. Позвольте угостить вас здешним ликером, – предложил Осип Григорьевич. – Напиток великолепный, если, конечно, покупать его в проверенном месте.

– А уж как начал Левенталь каяться, так и покаялся до конца. Вы знаете, мне иной раз удается довести людей до полного сознания, все-таки более двадцати лет в сыске. – Мечислав Николаевич самодовольно ухмыльнулся и опрокинул очередную рюмку с ликером. – Да-с, ликерчик действительно весьма недурен. Конечно, немаловажную роль в том, что Роберт Иванович так недолго держал язык за зубами, сыграли и ваши здешние успехи, Осип Григорьевич. Кстати, Шабельский мне сказал, что вы свой рапорт ему по военному беспроволочному телеграфу переправили. Как вам это удалось?

– Лука Дмитриевич добился приема у господина военного губернатора, рассказал о наших злоключениях, показал мой открытый лист, подписанный господином директором Департамента полиции. Его превосходительство проникся и позволил воспользоваться военной связью.

– Ловко! Ну, так вот, получил я от Шабельского ваш рапорт, прочитал, сопоставил все в нем изложенное с уже имевшимися у меня сведениями, помозговал, пришел к Левенталю и говорю ему: «Все, что вы вместе со своими друзьями-подругами натворили, следственной власти досконально известно. И сейчас беседую я с вами только из чувства человеколюбия. Хочу, чтобы вы покаялись – покаяние облегчит вашу душу и снизит наказание». Роберт Иванович засмеялся и отвечает: «Такие беседы вы, милостивый государь, с первоходами ведите, а я калач тертый». «Не верите, – говорю, – а зря, зря, батенька. Впрочем, я бы на вашем месте тоже бы не поверил. Ну что ж, тогда давайте поступим следующим образом: я сам расскажу вам историю вашей шайки. А по окончании разговора вы решите, стоит ли вам помогать следствию или нет. Договорились?» Левенталь улыбнулся: «Я вас с удовольствием послушаю: с детства люблю рассказы про воров и сыщиков, да и заняться мне в камере нечем». «Замечательно. Начнем с того, что никакой вы не Роберт Иванович. Зовут вас Фриц Левальд, и происходите вы из крестьян Газенпотского уезда Курляндской губернии». Смотрю, а эти сведения на Левальда-Левенталя никакого впечатления не произвели. «Сейчас, – говорит он мне, – в наш просвещенный век, установить личность человека по отпечаткам его пальцев не представляет никакого труда, меня другое удивляет: пальчики у меня только третьего дня откатали, как вам так быстро удалось проверить их по картотекам?» «Сами же изволили сказать, – отвечаю, – что мы живем в век технического прогресса, поверьте, нашему департаменту и не такое под силу. С момента вашего осуждения многое изменилось! Итак, вы – Фриц Густавов Левальд, запасной рядовой Лейб-гвардии Уланского полка, судившийся Либавским окружным судом в тысяча девятьсот втором году по статье пятьсот пятьдесят шесть Уложения о наказаниях уголовных и исправительных к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на восемь лет. По отбытии наказания вы были водворены на вечное поселение в селе Джалинде Амурской области. Однако с места поселения сбежали и с лета тысяча девятьсот одиннадцатого года проживали по подложному виду в городе Благовещенске. Здесь о вашем прошлом узнал некто Копытин». Смотрю, а лицо-то у моего визави после этих слов изменилось! Такая ненависть у него во взгляде промелькнула, так он кулаки сжал, что я сразу понял, в какую точку нужно бить! «Ладно, говорю, не буду больше рассказывать, это у вас времени полно, а мне оно дорого. Итак, смотрите, что мы против вас имеем: бегство с поселения и проживание по подложному виду – раз, показания Дунаевского и мадемуазель Володко – два, изъятое в вашем жилище клише – три, показания вашей прислуги в Ницце, а также владельца склада фирмы «Константин» – четыре. Всего этого более чем достаточно, чтобы осудить вас за изготовление фальшивых кредитных билетов. Предлагать вам избежать наказания в обмен на какие-либо сведения я не буду – это и не в моей власти, и не соответствует моему желанию. Я предлагаю вам другое – отомстить. А то что же получается? Вы – в Нерчинск, руду добывать, а господин Копытин – заработанные вашими трудами деньги тратить? Это же несправедливо, вы не находите? А у нас против него ничего нет, и без вашей помощи обвинить его не получится. Будет он и дальше на свободе гулять». Смотрю я на Левальда и вижу, что все правильно угадал. Недолго он размышлял, а потом и покаялся, и сотрудничать согласился. Рассказал, что трудился у себя в Курляндии гравером, хорошо зарабатывал, но потом познакомился с одной барышней, и денег, как это водится, стало не хватать. Решил он тогда восполнить эту недостачу, открыв у себя в сарае «филиал» Государственного монетного двора. Быстро попался, быстро был осужден и сослан на Дальний Восток. Отбыв наказание, поклялся больше ничем преступным никогда в жизни не заниматься – уж очень ему на каторге не понравилось. Поселился в Джалинде. А там – чуть с ума не сошел. Вы представляете немца в амурской казачьей станице? Очень несладко там ему приходилось. Да и тосковать он начал. «Я, – говорит, – жил у самой пристани и волей-неволей должен был смотреть на приходившие пароходы, на публику в городской одежде, на дам, на барышень! Смотреть и понимать, что буду лишен возможности жить так, как эти люди, еще много-много лет». В общем, решил Фриц Густавович согрешить в последний раз – сделал себе подложный паспорт и уехал в Благовещенск. Там он поступил в граверную мастерскую и стал зарабатывать деньги на переезд в Россию. Трудился он, как и всякий немец, прилежно, зарабатывал хорошо, поэтому мог позволить себе иной раз и покутить. В ресторане Левальд познакомился с Дунаевским, подружился с ним и по пьяни разболтал о своем прошлом. А через пару дней к нему явился господин Копытин и сделал предложение, от которого Фриц Густовович не смог отказаться. Взамен на обещание молчать Иван Павлович потребовал от господина Левальда наладить производство фальшивых денег. За оказанные услуги Копытин обещал щедро платить и обещание свое сдержал. Левальд ушел из мастерской, перебрался на более дорогую квартиру и в обществе теперь мог представляться мехоторговцем. Ну а чтобы гравер никуда не делся, к нему был приставлен некто Давид Абрамович Рохлин, знакомец Копытина, о котором нам с вами, господа, до настоящего времени ничего не известно. Левальд говорит, что этот Рохлин тоже бывший каторжник и что он страшный человек. Однако предприятие чуть с самого начала не потерпело крах – несмотря на то что изготовленное Фрицем Густавовичем клише практически ничем не отличалось от применяемого в Экспедиции заготовления государственных бумаг, отпечатанные при его помощи двадцатипятирублевые кредитные билеты спутать с настоящими мог разве что ребенок – слишком примитивными были используемое при печатании оборудование и краски, а других в городе было не достать. Тогда Копытин решил открыть «блинную фабрику» за границей. В экспедицию отправились Левальд и его невеста Володко, которая не была осведомлена о преступной деятельности своего суженого; Дунаевский, решивший быстро разбогатеть; его сожительница Саянина, которую Копытин хотел сбагрить подальше от себя; а во Франции к ним присоединился господин Рохлин – верный глаз хозяина этого акционерного общества. В Берлине наши «путешественники» купили необходимые краски и фотографический аппарат. В Париже были приобретены литографический пресс, машина для обрезания бумаги, а также необходимые электрические приборы и слесарные инструменты. Экипировавшись, компания выехала в Ниццу. Ну а дальше вы знаете – первую партию в 450 000 рублей удалось успешно переправить в Благовещенск, и она разошлась по всей Сибири и Дальнему Востоку, не исключая Маньчжурии и Китая. Вторую партию решили реализовать в европейской России – уж очень длительным было путешествие из Парижа в Благовещенск. Для этого Рохлин подыскал в Александрове контрабандиста Нахмана, и тот дал свое согласие наладить сеть сбыта. Но вторую партию фальшивок благодаря вашему покорному слуге провести через границу не удалось. Получив от Рохлина сигнал о провале, Левальд бросился в бега. Другие, оставшиеся на свободе члены шайки затаились. Фриц Густавович мог бы затеряться в Европе и начать новую жизнь, но… У него не было денег. Все фальшивки из второй партии были изъяты полицией, а за первую партию Копытин так с ним и не рассчитался, заявив, что заплатит за все сразу. Поэтому Левальд решил согрешить еще, и вправду в последний раз. В начале апреля он отправил вашему миллионщику телеграмму и сообщил, что готов продолжить сотрудничество, требуя денег на расходы. Теперь гравер был осторожен и своего обратного адреса не сообщал, предлагая осуществить перевод до востребования. По-видимому, к тому времени у Копытина окончательно прошел страх возможного разоблачения, и деньги им были переведены. Левальд стал подыскивать на севере Франции место для организации нового производства. Вот такая вот история.

Едва Кунцевич закончил рассказ, Тараканов спросил:

– Мечислав Николаевич, получается, что у нас опять ничего, кроме слов Левенталя-Левальда, против Копытина нет. А ну как суд этим словам не поверит? Я предлагаю устроить нечто вроде провокации.

Кунцевич ухмыльнулся и перебил:

– Спасибо, молодой человек, что мне, старику, подсказали! Вы, милостивый государь, наверное, думаете, что я преодолел эти десять тысяч верст только для того, чтобы похвастаться вам, как ловко мне удалось расколоть преступника? Так вот, если вы действительно так думаете, то позвольте вас разочаровать. Я прибыл не только за этим. Третьего дня господин Копытин получил от Роберта Ивановича секретное послание, в котором тот сообщает, что изготовил на миллион фальшивок и что эти деньги уже на подходе к Благовещенску. Везет их якобы завербованный Левальдом курьер из наших эмигрантов-анархистов. Роль курьера исполняет господин Игнатьев, надзиратель столичной сыскной полиции. В его багаже – изъятые в Париже сторублевки, я забрал их у Шабельского под честное слово. Явиться в Благовещенск Игнатьев должен послезавтра с пароходом «Джон Коккерил». Я же прибыл вперед – содействия местной полиции поискать. Поэтому нам с вами, господа, надобно хорошенько подготовиться и взять Копытина с поличным, да так взять, чтобы потом он на суде не отвертелся. Для этого из департамента здешнему губернатору послана секретная телеграмма о моих широких полномочиях и с просьбой оказать полное содействие. Ну что, будете содействовать? – спросил он, уже обращаясь к одному Колмакову.

– Рад стараться, ваше высокоблагородие! – гаркнул тот.

– Ай, оставьте, оставьте, я этого не люблю. Зовите меня Мечиславом Николаевичем. А план мой таков…

Копытин лично явился встречать пароход. Не мог усидеть дома, дожидаясь долгожданной посылки, уж очень много денег вез ему курьер! Поэтому еще за полчаса до прибытия парохода на пристани остановился автомобиль миллионщика, который сопровождало четверо ингушей на жеребцах-красавцах.

Игнатьев вышел на берег, помахивая тросточкой и держа в руках маленький дорожный саквояж.

Он подошел к Копытину, представился и обменялся с ним условными фразами.

– А деньги где?

– В багаж сдал.

– Что! Вы с ума сошли!

– Вовсе нет, господин Копытин. И не надо кричать. Я несколько лет контрабандой занимаюсь, нелегальную литературу через границу вожу и ни разу не попался. В отличие от ваших агентов. Поэтому знаю, что делаю. По-вашему, мне надо было двухпудовый чемодан с собою в каюту поместить? Чтобы все на меня пялились, а воры пароходные его содержимым заинтересовались? Чемоданчик я взял самый что ни на есть простенький, с замочками, которые дамской булавкой можно открыть. Да и внутри у него дрянь всякая – книжки по химии и физике да еще на немецком языке. Все таможенные чиновники, коих я на пути своем встретил предостаточно, только чемодан открывали, сразу захлопывали. Никому книги нынче неинтересны, к сожалению. Ну а денежки ваши – в двойном дне. Все в целости-сохранности. Извольте рассчитаться.

– Вы никаких денег не получите, пока я своими глазами не увижу груз.

– Тогда поднимайте верх у вашего авто. Вон матрос мой чемодан тащит.

Игнатьев замахал рукой:

– Эй, любезный, давай-ка сюда.

Чемодан, и вправду оказавшийся довольно тяжелым, был помещен в автомобиль, у которого уже был поднят верх. Игнатьев залез следом. Через несколько минут он, захлопывая крышку саквояжа и довольно улыбаясь, вылез обратно.

– Честь имею кланяться.

– Вы сейчас куда? Может, отобедаем? – спросил Копытин.

– Благодарю покорно. Мне не до обедов. Устал как собака. С вашего позволения, я в гостиницу, высплюсь как следует, а вечером буду у вас, обсудим наше дальнейшее сотрудничество.

– Может, я вас довезу?

– Не извольте беспокоиться! Я хочу прогуляться, почувствовать под ногами твердую почву. Почти три недели пол подо мной шатался – то в поезде, то на пароходе. Пройдусь.

– Ну не смею задерживать, вечером жду!

Автомобиль миллионщика затарахтел, но не успел тронуться с места, как около него как из-под земли вырос околоточный.

– Осади! – крикнул он шоферу.

– Что? Что такое? – Иван Павлович открыл заднюю дверь. – Ты кто?

– Околоточный надзиратель Вдовин. Это ваше авто?

– Кто? Вдовин? Ты что, Вдовин, сдурел? Ты пошто мне ехать мешаешь? Служить надоело?

– Никак нет-с, господин Копытин. А только служба как раз и вынуждает меня вас останавливать. Жалоба на вас поступила. Мещанин Косоротов жалуется, что вы своим автомобилем вчера на него наехали и причинили ему тяжкое увечье.

– Кто жалуется? Косорылов? Да я ему и впрямь рыло скривлю!

– Извольте проехать в участок, господин пристав ждут-с.

– В участок? Да ты в своем ли уме, околоточный? Если у пристава ко мне вопросы, пусть он ко мне и идет, а мне в участке делать нечего.

– Я человек маленький, господин Копытин, а только пристав мне приказал непременно вас к нему доставить. Его благородие мне так и сказали: «Начнет господин Копытин ругаться, так ты, Вдовин, его ругани не бойся, а в участок непременно доставь». Так что, честью прошу, будьте любезны – в участок.

– Как фамилия пристава?

– Таманов.

– Так передай своему приставу, что завтра вы с ним будете себе место искать. И не найдете никогда. Не поеду в участок, уйди от греха от машины. Эй, Иса!

Один из ингушей спрыгнул с коня и не спеша пошел в сторону надзирателя. Но Вдовин, к удивлению миллионщика, не ретировался, а вытащил из кобуры револьвер и засвистел в свисток. Тут же послышался цокот копыт, и купец увидел, что со всех сторон к автомобилю скачут казаки. Ингуши вытащили из чересседельных сумок свои карабины. Обстановка на пристани накалилась.

– И охота вам, господин Копытин, из-за пустяков дело до стрельбы доводить? – Лицо околоточного было белее его летнего кителя. – Нет бы ладком да рядком в участок проехали, разобрались бы по-хорошему, а вы эвон что устроили!

Копытин же был красным как рак.

– Я тебя со свету сживу. А пристава твоего… Я даже не знаю, что я с ним сделаю… Поехали, куда там тебе надо!

– Вот сразу бы так. Только сначала ингуши ваши пусть разоружатся и казакам оружие передадут. А я в автомобиль ваш сяду, чтобы вы по дороге не передумали и домой не свернули.

– Не боись! Не сверну. Я очень хочу твоего пристава увидеть и сказать ему кое-что. Ингуши мои своего оружия не отдадут, они сзади поедут. А ты садись, садись.

– Это как же, не отдадут, Иван Павлович? Они что, властям будут сопротивляться?

Копытин обернулся на голос. У автомобиля стоял чиновник в мундире с петлицами помощника полицмейстера и с погонами коллежского регистратора. Грудь полицейского украшали Владимир четвертой степени, три знака отличия военного ордена и аннинская медаль. Казаки окружили машину полукольцом, направив на купца и его нукеров стволы карабинов. Иван Павлович глянул на своих ингушей, не опускавших оружия, на секунду задумался, потом плюнул и приказал им опустить винтовки.

 

Глава 2

Особняк Копытина находился в самом центре города – на углу Графской и Зейской – и представлял собой двухэтажный каменный дом, со всех сторон окруженный глухим деревянным забором в сажень высотой. Дворник, увидев хозяйскую машину, сноровисто распахнул ворота, и автомобиль шустро вкатился во двор. Вот только вылез из него не хозяин – с шоферского места выпрыгнул субтильный молодой человек в хорошем костюме и шляпе, а с заднего сиденья – околоточный и полицейский чиновник. Околоточный бросился к оторопевшему дворнику и, пригрозив ему револьвером, велел не закрывать ворота. Во двор влетел конный отряд из десятка казаков, за ними вбежали несколько мужчин в партикулярном платье. Казаки оцепили дом, а полицейские и люди в штатском бросились внутрь помещения.

Саянину они нашли на втором этаже – экс-певица сидела на плюшевом диване у ломберного стола и держала дымящуюся чашку кофе. На столике стояла машинка для лото, лежали карточки и фишки.

– Добрый день, мадам, разрешите представиться – начальник сыскного отделения коллежский регистратор Колмаков. А где же ваш партнер по игре?

Не успел Лука Дмитриевич закончить фразу, как с улицы послышался винтовочный выстрел, потом еще один, потом еще. Сыщики бросились к окнам.

– Что там у вас? – крикнул коллежский регистратор, наполовину высунувшись из окна.

– Кажись, убег, ваше благородие, – ответил снизу казачий приказный. – Мишке прямо на голову свалился, потом через забор сиганул, и нет его.

– У, олухи! – зарычал Колмаков. – Неужели не зацепили?

– А Бог его знает! Можа, зацепили, а можа, нет. Ловок он, черт. – Приказный говорил совершенно спокойным и безразличным голосом. Результаты полицейской операции казачков волновали мало.

По ту сторону забора нашли кровавые пятна, видимо, чья-то пуля все-таки достигла цели. Чемодан с нереализованными фальшивыми сторублевками хозяин далеко не прятал – он лежал под его кроватью. Видимо, за полгода, прошедшие с момента задержания Дунаевского, Копытин совершенно успокоился. По этой же причине с лесной заимки в Благовещенск вернулась и Саянина. А убежавшим от казаков неизвестным мог быть только Давид Абрамович Рохлин.

Его следов пока найти не удалось. Полицмейстер, которого Кунцевич, пользуясь положением столичного ревизора с чрезвычайными полномочиями, объявил чуть ли не пособником бандитов, из кожи вон лез, стараясь реабилитироваться. Он проявил недюжинную энергию и способности, велел всем чинам благовещенской полиции выучить приметы разыскиваемого наизусть и хватать любого мало-мальски похожего. Участки наполнились пятидесятилетними мужчинами, которых черт надоумил сбрить усы и бороду. Их пачками доставляли в арестный дом на опознание Саяниной и Лещинскому. Околоточные и городовые шерстили городские притоны, надзиратели Колмакова напрягли свою агентуру. Был организован строгий контроль на пристанях, после чего полицмейстер побожился, что Рохлин ни вверх, ни вниз по Амуру уплыть не сможет. Однако и без пароходов путей из города хватало – можно было податься в тайгу, уйти на лодке на китайскую сторону или вверх по Зее. Несмотря на все принятые меры, надежды на скорую поимку Давида Абрамовича таяли.

Саянину допрашивал Кунцевич, и через полчаса любезной беседы довел ее до полного сознания. Певица плакала у него на плече и так подробно обо всем рассказывала, что ее иногда приходилось перебивать.

К удивлению Тараканова, Копытин тоже долго не продержался. С пристани его повезли не в участок, а на угол Иркутской и Благовещенской – в полицейское управление города. После того как полицмейстер демонстративно не подал ему руки и отвернулся, Иван Павлович начал говорить.

И Саянина, и Копытин полностью подтвердили рассказ Левальда-Левенталя. После того как Дунаевский рассказал купцу о беглом поселенце-гравере, благовещенский миллионщик решил прибавить к своим миллионам еще парочку. Левенталь так быстро поддался на шантаж, будто давным-давно ждал подобного предложения. Единственное, в чем купец никак не желал сознаваться, – это в организации убийства балалаечника и покушения на Тараканова.

– Ни сном ни духом я про то не знал, вашество, вот вам крест святой! – истово осеняя себя крестным знамением, божился купец, подобострастно глядя на Кунцевича. – Ни сном ни духом! Да разве ж я стал бы! Я ж Емелькину игру оченно любил, часами мог слушать! У меня батюшка, царство ему небесное, так же играл. Бывало, сядет на завалинку, как начнет тренькать, так вся деревня у нашей избы собирается.

– Вы про своего папашу потом мне расскажете, а сейчас извольте ответить, кто таков ваш приятель господин Рохлин?

Копытин мигом замолчал. Лицо его помрачнело.

– Он, он это, аспид, все устроил, Давидка, черт его унеси! Господи, чего мне дураку не хватало, зачем я этого жида послушал!

– Расскажите про Давида Абрамовича поподробнее, пожалуйста.

Но купец замкнулся и ничего путного про Рохлина не рассказал. Утверждал, что познакомился с ним случайно, несколько лет назад в каком-то саду в Петербурге, когда ездил туда свататься. По повадкам было видно, что человек этот бедовый, жизнью битый, при деньгах. В позапрошлом году перед самым закрытием навигации Рохлин неожиданно появился в Благовещенске и попросил пустить его пожить на некоторое время. Копытин согласился – Давид Абрамович и винтил прекрасно, и выпить был не дурак, и анекдотов знал множество – не приживала, а подарок для скучающего в захолустье миллионера. К тому же по своим счетам нежданный гость всегда платил сам. Якобы именно он предложил организовать производство поддельных кредитных билетов, а когда в Благовещенске это сделать не удалось – предложил перенести «фабрику» за границу. В Париж он отправился первым, чтобы освоиться и сделать заказы на необходимое оборудование, список которого ему предоставил Левальд. Деньги продавали как в Сибири, так и в Мачжурии, Иван Павлович назвал несколько фамилий оптовых сбытчиков. После провала Дунаевского в Александрове компания притаилась: сбыт фальшивок приостановили, Рохлин и Саянина спрятались на одной из копытинских таежных дач.

По глазам Копытина было видно, что про Рохлина он знает гораздо больше, чем рассказывает, но Кунцевич решил события не торопить, отправил купца в камеру и вернулся к допросу певицы:

– Расскажите мне про господина Рохлина, Наталья Патрикеевна.

Певица опустила глаза:

– Я про него мало что знаю.

– Наталья Патрикеевна, не надо со мной играть! До этого вы были вполне откровенны, так зачем теперь начинать юлить? Зачем ухудшать свое и без того плохое положение?

Саянина сидела, вжав голову в плечи.

– Я не юлю, я и вправду с ним плохо знакома.

– Ну что ж, не хотите говорить, не говорите. Хотя какой смысл вам запираться? Какой смысл страдать за другого человека? В ближайшее время мы отправимся в Первопрестольную, ведь именно там проводится следствие по вашему делу. Ехать до Москвы две с лишним недели. И это время можно провести по-разному: или в каюте и купе второго класса, или в арестантской теплушке. Вам как предпочтительнее?

Певица умоляюще посмотрела на Кунцевича. Ее глаза наполнились слезами.

– Ну, ну, будет! Я же не зверь, постараюсь обеспечить вам комфортное путешествие. Но только и вы должны быть со мною откровенны.

– Это страшный человек, Мечислав Николаевич, страшный! Если он узнает, что я про него сболтнула лишнего, он меня убьет!

– Откуда же ему узнать? Вы же ему не скажете? А я тем более.

Наталья Патрикеевна подумала-подумала и рассказала все, что ей было известно о господине Рохлине.

Оказалось, что Давид Абрамович имел над миллионщиком какую-то непонятную власть. Явился в его дом незваным гостем, а вел себя – как хозяин. Спал до полудня, днем ходил по магазинам, а вечерами кутил в ресторанах, а Копытин ни слова ему поперек не говорил, только успевал счета оплачивать.

– И не Давид он никакой, не Абрамыч! – выпалила вдруг Саянина. Выпалила и тут же осеклась.

– Это почему же вы так решили? – не дал ей опомниться Кунцевич.

Наталья Патрикеевна отвела глаза в сторону и опять заплакала:

– Была я с ним… – Певица запнулась. – Елда… елда у него не как у жидов, не обрезанная. И еще: у них с Иваном наколки одинаковые, вот здесь, – Саянина показала на правое предплечье.

Кунцевич вернулся к Копытину, велел ему снять пиджак и сорочку, долго разглядывал татуировку, а потом приказал фотографу сыскного отделения сфотографировать ее.

– Ну-с, друзья, – сказал он Тараканову и Колмакову, разглядывая свежеотпечатанный снимок, – дело с каждым часом становится все запутаннее и запутаннее. Перед нами ясный, отчетливый знак Карийской каторги. Выходит, Иван Палыч и Давид Абрамыч в свое время отбывали там наказание. А коль лже-Рохлин так успешно шантажирует господина Копытина, то получается, что последний покинул место отсидки вопреки действующим узаконениям, сказать проще – убежал. Я его, конечно, про это обстоятельство сейчас попытаю, но боюсь, успеха не достигну.

– А зачем пытать? – удивился Тараканов. – Дактилоскопируем Копытина, бертильонируем, пошлем карточки в регистрационные бюро тюремного ведомства и родного департамента и узнаем его личность!

– Вот что значит начать службу в век технического прогресса и научных методов ведения сыска! – усмехнулся Кунцевич. – Вы, молодой человек, наверное, считаете, что современные системы регистрации преступного элемента были изобретены в позапрошлое царствование? Тогда я вынужден вас разочаровать – Копытин, или как там его, в Благовещенске уже лет двадцать жительствует, стало быть, и с каторги он убежал не раньше этого срока, а тогда бертильонаж в зачаточном состоянии находился и только в столицах применялся, а уж про дактилоскопию и слыхом не слыхали. К тому же Карийская каторга уже почти пятнадцать лет как ликвидирована, и архив ее, скорее всего, мыши давно съели. Но попытка не пытка, я направлю запросы куда только можно. Но уже из Москвы. Лука Дмитриевич, распорядитесь билетами на завтрашний пароход до Сретенска и скажите полицмейстеру, чтобы он велел приставам похожих на Рохлина задержанных в первую очередь по татуировке проверять, тем более что всех, кому его личность была известна, я скоро отсюда увезу. Сегодня к вечеру мы должны успеть оформить дознание, а завтра отбудем в родные палестины. Госпожа Саянина поедет с нами, я ей на этот счет слово дал, ну а остальных отправим в Первопрестольную по этапу, губернатор обещал помочь с конвоем. Я сейчас постановление об аресте Гуля выпишу, его тоже в Москву отправим. Может быть, Шабельский его и отпустит за неимением улик, но месяцок-другой этот оборотень в погонах каторжного хлебушка покушает, авось урок ему впрок пойдет, перестанет своих предавать. Интересный, однако, у нас этап получится – обычно из России в Сибирь злодеев возят, а мы – в обратную сторону.

– А как же Рохлин? – спросил Тараканов.

– А что Рохлин? – удивился Кунцевич. – Оставим господина Рохлина заботам Луки Дмитриевича, он сыщик способный, небось поймает необрезанного Давида Абрамовича. Или у вас какие сомнения на этот счет?

– Сыщицкие способности господина Колмакова у меня вызывают не сомнения, а только восхищение, ваше высокоблагородие, но… Разрешите остаться и закончить ликвидацию шайки!

– Вы что, по дому не скучаете?

– Скучаю.

– Тогда чего же?

– Хочу должок Давиду Абрамычу отдать.

– Вы про то, что он ваше отравление организовал? Вы, простите, не из кавказцев?

Тараканов удивился:

– Нет, мы тульские.

– Тогда отчего про кровную месть вспомнили?

Несколько часов назад Осип Григорьевич заглянул в «Россию». Дверь в номер Розы была открыта, певица с помощью горничной упаковывала вещи. Увидев сыщика, фрейлейн попросила прислугу удалиться, потом закрыла дверь и бухнулась перед Таракановым на колени:

– Прости меня, Людвиг, прости, если сможешь! Не выдержала я…

– Они тебя били? – удивился коллежский секретарь.

Певица ухмыльнулась, задрала рукав платья, и Тараканов увидел много-много темных точек у нее на запястье.

– Это он папиросы об меня тушил… Ну а другие следы я тебе показывать не буду…

– Кто, Копытин?

– Нет, приятель его, Давид Абрамович.

– Разрешите остаться, ваше высокоблагородие! – не ответив на вопрос, гаркнул Тараканов.

Теперь удивился Кунцевич:

– Каким вы ревностным служакой стали, Осип Григорьевич. Ну что ж, если вам так не хочется расставаться со здешними красотами, то воля ваша – оставайтесь.

– Мечислав Николаевич, у меня к вам еще одна просьба будет. – На этот раз никакой решительности в голосе у Тараканова не было. – Не одолжите сто рублей? А я вам, как в Москву вернусь, сразу же вышлю.

 

Глава 3

Несмотря на ночь, было тепло. Дикий маньчжурский берег Амура весь был покрыт зеленью, а воздух у реки пропитан пряным ароматом цветов. Громадные «китайские» фиалки, высоко поднимаясь над травой, придавали зеленому покрову нежный голубой оттенок. В небе звенели жаворонки, в реке плескалась рыба.

По узкой горной дороге, идущей из Сахаляна на запад, катилась маньчжурская арба, запряженная худосочной низкорослой лошаденкой. Слабосильное, тощее животное едва тащило повозку с тремя седоками: китайцем-возницей и двумя европейцами, один из которых был одет в серый простой пиджак, а другой в дорогой, но мятый и грязный летний костюм. При крутых подъемах лошадь совсем останавливалась, и тогда пассажиры вылезали из арбы и продолжали путь пешком, а манза-возница принимался нахлестывать лошадиные бока длинным бичом.

По этой причине путешествие совершалось крайне медленно, хотя пассажиры и торопились. Над землей царила ночь, сонную тишину которой иногда нарушали ревущие звуки пароходного гудка, раздававшегося на серебряном плесе реки.

Когда один из пассажиров, крепыш с всклокоченной черной бородой и глазами стального цвета, раздраженный такой неторопливой ездой, принимался ругать возницу на чистейшем русском матерном языке, тот робко оправдывался:

– Ноча, капитана, есть. Дорога мало-мало ну шанго. Езди, езди – эк!

Начался рассвет. С запада подул легкий ветерок, нагоняя мелкую зыбь на поверхность Амура.

– Кормя надо мало-мало, капитана! – просительно заявил возница. – Сипи надо…

В ответ на это заявление бородач показал китайцу кулак и энергично кивнул вдаль.

Арба спустилась с горы в широкую долину, прорезанную небольшой речкой и покрытую низкорослыми рощами и кустарником. Направо виднелась полоса Амура с двумя-тремя фанзами на высоком берегу и штабелями дров, а налево – небольшая, скрытая в котловине деревушка. У дров высились мачты парохода.

– Успели, подфартило! – обратился бородач к товарищу, худощавому бритому господину лет пятидесяти, дымившему роскошной «гаваной». Тот ничего не ответил.

– Теперь все от Чукаша зависит, – продолжал беспокойно бородатый. – Сделал ли, что велено?

Бритый левой рукой вытащил изо рта сигару.

– Сядь, Никодим, не мельтеши, – сказал он товарищу, а потом обратился к вознице: – Ходя! Ходи берега.

Китаец повернулся и поднял на него изумленный взгляд.

– Берега, говорю, ходи, черт! Не слышишь?

– Дорога нет, капитана, ходи нет…

– Дурак косоглазый! По дороге только, что ли, можно ездить? – спокойно ответил бритый недоумевающему китайцу и повернул вожжей лошадь в сторону берега.

Арба, цепляясь колесами за кочки и увязая в болотистой почве, с трудом протащилась саженей тридцать и остановилась среди деревьев.

– Теперь «мало-мало корми», – смеясь, заявил пассажир и аккуратно вылез из арбы, придерживая левой рукой висевшую как плеть правую руку.

Никодим тоже спрыгнул на землю.

– Деньги давай, капитана! – крикнул китаец, а сам испуганно съежился на своем неудобном сиденье.

Бородач вытащил из кармана пиджака бумажник, раскрыл его, достал оттуда пятирублевую купюру и бросил китайцу.

– Класненькую давай! – заволновался «ходя». – Десять лубли уговол был!

Никодим не спеша убрал бумажник.

– «Класненькую»? – передразнил он китайца. – Получишь ты свою красненькую. Стой здесь, жди.

Китаец смотрел им вслед, пока бородатый и бритый не скрылись за поворотом.

А на берегу, несмотря на раннее время, шел пир горой. Сошедшие с парохода пассажиры сидели на дровах, а то и вовсе на траве и пили дешевый беспошлинный спирт прямо из жестянок. Более состоятельные тянули «Мартель» харбинского разлива, по шести гривен за бутылку. Повсюду уже раздавались пьяные песни, визжали бабы.

Спиртное отпускалось из почерневшей, вросшей в землю фанзы, ко входу в которую тянулась очередь страждущих. За прилавком этого примитивного магазина стояло несколько рослых маньчжур в расстегнутых рубахах и с засученными рукавами. Они едва успевали отоваривать всех желающих.

Около продающего спирт в разлив кружками стоял помощник, заранее отбиравший деньги у подходящих выпить.

Торговцы, несмотря на громадную толпу полупьяных русских рабочих, держали себя с ними вызывающе и при попытках покупателя улизнуть с неоплаченным товаром расправлялись с ним решительно и круто. За «своих» никто не заступался.

Никодим пристально вглядывался в толпу пароходных пассажиров, очевидно выискивая в ней кого-то. Наконец он увидел тех, кого искал, и подошел к двум сидевшим на дровах рабочим. Эти двое никакого участия в общем веселье не принимали, молча курили папиросы, пренебрежительно поглядывая на упивающихся суррогатом попутчиков. У ног одного из них лежала заплечная котомка. Увидев бородача, они вскочили и вместе с ним направились к расположенной в некотором отдалении рощице. Там их встретил бритый.

– Как добрались? – здороваясь, спросил он подошедших.

– Хорошо добрались, Литвин, – ответил один из них. – Вот билеты, вот деньги, в котомке – костюм, сапоги и белье. Чемодан с другими вещами в багаж сдан, вот квитанция.

– Шорох в городе улегся?

– Какое там! Фараоны по сей день на ушах стоят, тебя ищут. Нам хевра уже претензии предъявлять начала за беспокойство. Правда один из столичных сыскных умотал восвояси, Копытина с его бабой и другими твоими подельниками к следователю повез, но второй остался.

– Какой второй?

– Да тот, которого ты Химику поручил травануть. Уцелел он, отходили.

Литвин сдавил во рту окурок сигары, а потом выплюнул его на землю.

– То-то нам Гуль про какого-то чудного прохожего пел… Надо было самому его кокнуть, а не всякой мрази поручать. Ладно, что Бог не делает, все к лучшему, если поймают, то дадут меньше, коль легаш живым остался.

Литвин быстро переоделся и стал выглядеть так же, как и его товарищи, – приисковым рабочим.

– Ну все, мы на пароход, а вы ступайте к арбе, на которой мы приехали, да китайчонка нашего придавите для безопасности и в Амур, – скомандовал он. – Пятерку у него заберите. Здесь переднюете, а вечерком на нашу сторону отправляйтесь, и назад, в Благовещенск. Ну а мне придется, значит, побегать от них.

С парохода раздался гудок – долгий, протяжный, потом короткий, отрывистый.

Компания поспешила к берегу. Потом пары разделились – одна пошла к арбе, а другая направилась к пароходу.

Свежий утренний воздух прорезал второй гудок.

Когда Никодим с Литвином поравнялись с торговой фанзой, она была уже пуста. Не видно было пассажиров и около нее. Беглецы одними из последних взбежали по сходням и смешались с толпой на нижней палубе.

Колмаков разложил на столе карту Амурской области, взял карандаш и ткнул им в точку в двух вершках от Благовещенска:

– Вот казачий поселок Буссе. А на другом берегу, почти напротив, китайская деревня. Наши пароходы грузятся там дровами – на китайской стороне это обходится дешевле. Третьего дня около семи утра там остановился «Цесаревич». Для пассажиров на самом берегу устроена лавка, в которой торгуют спиртом и другими напитками на его основе. Когда погрузка уже была закончена, сидельцы вышли на улицу отдохнуть от трудов неправедных и услышали из расположенной рядом рощицы крик человека, просившего о помощи. Они кинулись на зов и обнаружили среди деревьев арбу, ее хозяина-китайца и двух россиян, которые этого китайца резали. Бандитов скрутили, посадили на лодку, отвезли в Буссе и передали тамошнему атаману, от которого они в ту же ночь благополучно убежали. Я думаю, что казачки их сами отпустили – те небось расплакались, мол, по пьяни все получилось, ну казаки их и пожалели – не хватало еще русским людям из-за какого-то косача страдать! Но местное китайское начальство, когда об этом случае узнало, подняло шум. Первым делом оно своим маньчжурам пистон вставило: зачем, дескать, русских, подсудных китайской власти, в Россию отвезли? Ну а потом в правление области официальную ноту направило с требованием беглецов сыскать и им выдать. Так мне и стало известно об этом происшествии.

– Рохлин?!

– Не спешите. Я послал Бамбука к пострадавшему возчику. Обидчики с Рохлиным по приметам не схожи, им на вид не более двадцати пяти лет, Давид Абрамыч много старше будет.

– Тогда к чему вы мне все это рассказываете?

– А к тому, что этот возница вез человека, очень похожего на Рохлина, из Сахаляна! Рохлин и еще какой-то бородатый мужик подрядили его за десять рублей довезти их до остановки парохода напротив Буссе, там слезли и велели ждать. Но обратно не вернулись, вместо них пришли двое парней с ножами.

– Получается, что Рохлин и кто-то из его сообщников у Буссе сели на пароход. Он в Сретенск шел?

– А куда же еще?

– Надо срочно туда ехать!

– Экий вы, Осип Григорьевич, нетерпеливый, все вам срочно и срочно. Ехать надо, конечно, только…

– Что только?

– Полицмейстер меня не отпускает. Вчера два часа отчитывал за то, что раскрываемость по сравнению с прошлым годом упала на три процента. Я ему говорю: года еще и половина не прошла, наверстаю, а он не слушает, кричит, отставкой пугает. В общем, велел мне никуда не отлучаться и сыщиков своих никуда не отправлять. Злой он на меня почему-то.

– Тогда я один поеду.

– И чего вы один станете делать, если Рохлина найдете? Не отравил он вас, так в Амуре утопит, одного-то.

– И что вы предлагаете, сиднем сидеть?

– Нет, не предлагаю. Давайте Бамбука пошлем?

– Бамбука? Это бесполезно.

– Почему?

– Что китаец сделает, если Рохлина приметит? К казакам обратится или в полицию пойдет? Да его и слушать никто не станет!

– Верно.

– Мы с ним вдвоем поедем. Билет в третьем классе до Сретенска всего-то четыре рубля и стоит.

– До Сретенска билета брать не надо. Смотрите сюда. – Колмаков вернулся к карте. – Если Рохлин убежал из города навсегда, то на реке вы его не найдете. Если же он думает вернуться, то далеко не побежит. В этом случае он остановится где-нибудь на китайской стороне, напротив одного из наших поселков, не более чем в пятистах верстах от города, чтобы не терять связи с оставшимися в Благовещенске членами шайки. Поэтому вам надобно будет обследовать только вот эти населенные пункты: Старо-Кумарский, Ново-Воскресенский, Черняево ну и, пожалуй, Бекетовский, дальше забираться я смысла не вижу. Связь будем держать по телеграфу, на каждой остановке справляйтесь о корреспонденции на имя, – Колмаков выдвинул ящик стола и вытащил оттуда крестьянский шестимесячный паспорт, – на имя Агафона Рыжикова. На, дарю, это документик одного утопленника. Вещи его вместе с паспортом на берегу Зеи на прошлой неделе нашли, а тело только вчера к берегу прибило.

– Спасибо, друг! Не успел воскреснуть, как вы меня опять в покойники переводите? Да и путешествовать, как я понимаю, придется на свой счет?

– Ну а как же? Вам же Кунцевич на эти цели сотню ссудил! Да к тому же вы сами только что сказали, билет на нижнюю палубу недорогой.

 

Глава 4

Вечером Тараканов и Бамбук выехали по направлению к Сретенску на крупном пассажирском пароходе «Андрей Парамонов» в качестве трюмных пассажиров. План действий у Осипа Григорьевича был примитивным: выходить на каждой более-менее крупной пристани, обследовать населенный пункт, особенное внимание уделяя трактирным заведениям и ночлежкам, и действовать по обстоятельствам.

Путешествие в третьем классе сильно отличалось от вояжа в отдельной каюте. В трюме было тесно и грязно, из-за спертого удушливого воздуха было трудно дышать, гомон пьяных голосов мешал спать. Но на второй класс денег не было.

В Старо-Кумарском, который проходили ночью, даже не остановились – мест на пароходе не было, в Ново-Воскресенском, маленьком казачьем поселке, не имевшем даже почтово-телеграфной конторы, Тараканов решил не выходить. Утром следующего дня пароход причалил к Черняеву.

Станица была довольно большим поселением. Главная улица, вытянувшаяся больше чем на версту вдоль Амура, представляла собою торгово-увеселительные ряды. Лавки, чайные, трактиры, столовые и «номера» чередовались одно за другим, ютясь в маленьких, наскоро сколоченных домиках. Не лучшие помещения занимали и убогие кинематографы, носящие при этом громкие названия: «Париж», «Художественный», «Бристоль».

Вся станичная общественно-деловая жизнь протекала на этой улице.

На китайской стороне против Черняева стоял поселок с преимущественно японским женским населением, состоявший почти целиком из «чайных домиков», посетители которых меньше всего искали чая. Между двумя берегами то и дело шныряли лодки, везя «за границу» искателей женской ласки и иных удовольствий и возвращая обратно далеко не всех.

Тараканов пробыл в станице три дня и три ночи. Они с Бамбуком обошли все трактиры и чайные, посетили все синематографы, побывали во всех местных «отелях», ездили и на противоположный берег, гуляли там рядом с «чайными домиками» и чуть не заглядывали к ним в окна. На четвертый день Осип Григорьевич, уже склонявшийся к мысли, что затеянное им предприятие не что иное, как авантюра, все же решил продолжить путешествие и отправился на пристань за билетами. Отстояв полчаса в очереди, коллежский секретарь протянул в будку-кассу деньги и попросил два третьих класса до Бекетовского. Получив билеты и сдачу, он, пересчитывая на ходу монеты, пошел к поджидавшему его Бамбуку.

– Ты куды лезешь? – донеслось от кассы.

Осип Григорьевич обернулся и увидел, что к окошку кассы пробирается крепыш в сером пиджаке и с огромной черной бородой.

– Куды без очереди прешь, говорю? – повторил вопрос плюгавый мужичонка, в картузе с надорванным козырьком, в онучах и лаптях.

Бородатый, не удостоив мужичка ответом, ударил того в челюсть. А когда мужичок упал на руки стоявших сзади, не обращая больше ни на кого внимания, повернулся к кассе и произнес:

– Один во второй класс, до Благовещенска.

Перед глазами Осипа Григорьевича промелькнула сцена в Обществе приказчиков: он вспомнил, как Богомолец кричал на Копытина, а какой-то тип в сером пиджаке насильно усадил его на стул.

Тараканов поманил к себе Бамбука, прошептал ему что-то на ухо и встал в конец очереди.

За бородачом следили, сменяя друг друга: на верхнюю палубу им хода не было, поэтому на каждой остановке стояли у сходень, высматривая, не сойдет ли их знакомец на берег раньше времени. Но «серый пиджак» доехал до самого Благовещенска. На городской пристани он взял извозчика и поехал на Зейскую пристань, где купил билет на пароход «Быстрый», отходящий в Зею через сутки, и поселился там в качестве пассажира. Оставив Бамбука на пристани, Тараканов поспешил в сыскное отделение.

– Наконец-то! – обрадовался, увидев его, Колмаков. – Я уже две телеграммы вам дал – в Черняево и даже в Джалинду, а от вас ни звука.

После того как Тараканов рассказал про встречу с «серым пиджаком», Колмаков надолго задумался.

– А ведь они конвой грабануть хотят! – наконец сказал он.

– Какой конвой?

– А тот, который с приисков золотишко в город доставляет. – Начальник сыскного отделения стал объяснять: – Зейские приисковики примерно раз в месяц отправляют в Благовещенск конвой, который везет несколько пудов золота. Благодаря нашим заботам, Рохлин остался совсем без денег и, прежде чем уйти в Россию, намеревается поправить свое материальное положение.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Или вы думаете, что его приятель завязал с преступным прошлым и решил поступить на место золотодобытчика?

– Раз Рохлин собрался конвой грабить, значит, он непременно должен в городе объявиться, чтобы на пароход по Зее сесть! Надобно устроить непрерывное дежурство на пристани.

– И вовсе ему не надо в Благовещенск ехать, – перебил Тараканова Лука Дмитриевич.

– Как так?

– Вот смотрите. – Он указал на карту. – Это станица Черняево, где вы встретили подельника Рохлина, а это город Зея-Пристань. Если ехать из Черняева до Зеи по рекам, то это две тыщи верст, но между этими населенными пунктами существует и другой путь – по суше. И он намного короче, всего сто пятьдесят верст. Летом срочные грузы из России именно так и возят – посуху. Я уверен, что этим путем Рохлин и пойдет.

– А зачем тогда бородатый в Благовещенск поперся?

– А черт его знает! Может, связаться с кем хотел, может, прихватить чего в дорогу.

– Как нам их в таком случае взять?

– Прежде всего надобно узнать дату отправки конвоя. Ну а потом устроить засаду.

– Где именно? Зея велика.

– Велика-то велика, да не очень. Дело в том, что лодки с золотом плывут от приисков только до города Зея-Пристань, тут песок и самородки перегружают на пароход, откуда этот груз забрать много труднее. В то же время и далеко от жилых мест они грабить не станут – ведь после гранда путь по реке им будет закрыт, придется идти посуху, по тайге. А долго тащить десяток пудов золота через тайгу занятие, я вам скажу, не самое приятное. К тому же у местных обитателей они за песочек без всякого труда получат и кров, и стол. А далеко от жилых мест им самим придется добывать пропитание. Получается, гранд мастырить они будут вот здесь. – Колмаков нарисовал на карте овал, внизу которого помещался город Зея-Пристань. – Я сегодня пройдусь по управлениям всех золотодобывающих компаний и узнаю, которая из них в ближайшее время отправляет конвой. Потом мы скрытно переправимся поближе к прииску, дождемся, когда конвой проплывет мимо, и последуем за ним в нескольких сотнях саженей, так, чтобы нас не было видно, но в то же время мы и с помощью не опоздали бы.

– Мы? Вас же полицмейстер не отпускает?

– Да пошел он к… – Колмаков выругался. – Чтобы я из-за этого дурака такое дело пропустил! Раз знакомец ваш приплыл, значит, гранду быть скоро.

Тараканов кивнул, а потом спросил:

– Постойте! А как же те, что в лодке, они что, о налете знать не будут?

– Нет конечно, если рассказать о гранде охране, то слух о нашей облаве по всей Зее пойдет. Все будем держать в строжайшем секрете.

– А нападут они с винтовками?

– Ну не с револьверами же! С берега до лодки из револьвера не достанешь.

– Получается, мы конвой под пули подставим?

– Осип Григорьевич! Стражники жалованье получают за то, чтобы под пули подставляться, и преотличное жалованье!

Тараканов упер взгляд в пол:

– Все равно, это как-то не по-человечески. Как овец на закланье. Вот что: я с конвоем поплыву как новенький стражник. А когда мы от прииска отплывем и опасаться чужих ушей уже не надо будет, я им все и расскажу.

– Ты дурак, что ли? – закричал Колмаков, переходя на «ты». – Они одним залпом лодку так изрешетят, что на ней никого в живых не останется! У нас тут зимой с военного склада пулемет пропал. А если у них этот пулемет?

– Кто предупрежден, тот вооружен. Бог даст, не убьют, а убьют, значит, планида у меня такая.

– Зачем тебе это, Ося? – тихо спросил коллежский регистратор.

Тараканов пожал плечами:

– Если я туда не полезу, я потом спать плохо стану. А поспать я люблю. Где тут форму стражника можно купить?

Колмыков пристально на него посмотрел:

– Форму я тебе одолжу, я ведь стражником службу по полиции начинал, мундир до сих пор в шкапу висит. Айда ко мне в гости.

 

Глава 5

Июнь перевалил за половину, начинался сезон дождей. Днем реомюр показывал 25 градусов, но к вечеру температура воздуха опускалась до 12. От мошки не спасал даже накомарник. Лодки плыли вниз по течению Зеи уже второй день, и второй день Тараканов не спал. И причиной тому были не мошка, не ночной холод, а страх – липкий, пронимающий душу, ежесекундный ужас. Однако виду, что боится, Осип Григорьевич не подавал, вернее, ему казалось, что никто его страха не замечает. Но едва после первой ночи забрезжил рассвет, к нему на корму протиснулся приисковый урядник:

– Вы бы ночью спали, ваше благородие, ночью они нападать не станут – в темноте стрелять трудно, да и груз можно потерять. Они днем нападут, помяните мое слово.

Но Тараканов уснуть не мог. Чуть только дремота начинала туманить голову, ему чудился бородач в сером пиджаке, сидящий за пулеметом. Осип Григорьевич тряс головой и начинал пристально вглядываться в ночную тьму.

На прииски он поехал на одном пароходе с бородатым в костюме Агафона Рыжикова, сложив форму стражника в заплечный мешок. Колмаков узнал, что конвои с золотом должны были отправиться сразу несколькими компаниями, поэтому точного места нападения сразу установить не удалось. Оставалось одно – следить за «пиджаком». Однако тот, сойдя с парохода в Зее-Пристани, углубляться в тайгу не спешил, а вместо этого стал шляться по городским кабакам и беседовать с рабочими. Вечером этого же дня «пиджак» направился в почтово-телеграфную контору и отбил срочную депешу в Благовещенск и только после этого стал рядиться с поселенцем-возчиком. Бамбуку удалось подслушать, что сговорились они ехать до расположенного в самых верховьях Зеи прииска Верхне-Амурской золотодобывающей компании. Объект нападения был установлен.

Осип Григорьевич свое инкогнито раскрывать раньше времени не хотел и для того, чтобы узнать текст телеграммы, решил подкупить почтового чиновника. Но телеграфист запросил красненькую, и Тараканову пришлось обратиться к горному исправнику, перед которым, однако, он подробности своей миссии раскрывать не стал. Надворный советник барон фон Адрекас оказался бывшим петербургским помощником пристава, лет двадцать назад сосланным на Зею за какие-то грехи. Он внимательно изучил подпись директора департамента на открытом листе, послал на почту городового и усадил важного гостя пить чай. Узнав, что коллежский секретарь ранее служил в столичной полиции, его высокоблагородие растрогался до слез, а после того, как Осип Григорьевич сообщил, что его вторая половинка тоже имела приставку «фон» к своей девичьей фамилии, а сам он изучает немецкий, господин барон выставил на стол начатый полуштоф казенки. Не успели выпить по второй, как в полицейское управление вернулся посланный на телеграф городовой.

– Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, не дають!

– Что-о-о? Как это не дают?

– Их благородие говорят, что какая-то бумага нужна от суда.

– Бумага? Я сейчас дам ему бумагу! Осип Григорьевич, фольген зи мир.

Почтово-телеграфная контора располагалась в двух шагах от полицейского управления.

– Константин Спиридонович, ну какая тебе нужна бумага, а? – с порога обратился исправник к телеграфисту. – Дай человеку посмотреть телеграммку, он из самой Москвы приехал.

– А по мне, хоть из Питера! Закон, он для всех един-с, и для амурцев, и для москвичей. А в законе что сказано? Осмотр всякой почтово-телеграфной корреспонденции возможен только на основании постановления окружного суда. Есть у вас такое постановление, милостивый государь? – Во время монолога чиновник стоял, гордо вскинув голову, заложив руку за борт сюртука и отставив одну ногу назад.

– Нет, – пожал плечами Тараканов.

– Ну а на нет, как известно, и суда нет-с. Принесете постановление, выдам, не принесете – извините, не могу-с, не вправе.

– Слушай, Костя, а если Алексей Викентьевич тебе постановление выпишет, устроит оно тебя? – Исправник смотрел на телеграфиста с осуждением.

Тот замялся:

– Хоть Алексей Викентьевич и не член окружного суда, а мировой, но в наших отдаленных местах может быть по статусу приравнен… Так и быть, выпишет мировой постановление, отдам телеграмму.

– Тогда сиди здесь, домой не уходи, мы сейчас тебе все, что просишь, принесем. Осип Григорьевич, фольген за мной!

Камера мирового находилась чуть дальше – саженях в пятидесяти от почты, на берегу Зеи. Несмотря на поздний уже час, судья был в присутствии. Он играл в винт со своим письмоводителем и смотрителем арестного дома. Компания была сильно пьяна. Алексей Викентьевичу везло, и находился он в самом благодушном настроении.

– Здравия желаю! – поздоровался исправник.

– Владимир Константинович! Милости просим, присаживайтесь, четвертым будете. Или вы судиться пришли? – Мировой посмотрел на Тараканова. – Вы чего же натворили, юноша?

– Господа, это вовсе не злоумышленник, а чиновник для особых поручений Департамента полиции господин Тараканов. Прибыл к нам по весьма важному и секретному делу и нуждается в вашем, Алексей Викентьевич, участии.

– В моем-с? – удивился мировой, с недоверием оглядывая костюм Осипа Григорьевича.

– Именно. Господину чиновнику необходимо посмотреть одну телеграммку, а зятек ваш артачится, не дает. Говорит, какое-то постановление требуется.

– О! Костя у меня законник, два года на юридическом проучился, судебные уставы лучше меня знает. Только позвольте, я-то здесь при чем?

– Господин почтовый чиновник говорит, что ему будет достаточно вами подписанного постановления, – подал голос Тараканов.

– Но я же не член окружного суда. Хотя… Мне не жалко. Трофим Яковлевич, составьте, голубчик, постановленьице, а? А я подпишу, – обратился мировой к письмоводителю.

– Я бы рад, но не могу. Руки не слушаются. В карты играть могут, а писать – уже нет. Может вы сами?

– Э-э-э-э, у меня даже карты из рук выпадают. Вот что, юноша, составляйте-ка документ вы, а я подпишу.

Тараканов попросил бумагу и чернила и, вспоминая судейские обороты, быстро набросал постановление.

– Просьба у меня к вам будет, господин Мухин, – сказал мировой, подписывая бумагу. – Вы, когда у Кости управитесь, не сочтите за труд, попросите его сюда явиться. И пусть бутылочку прихватит. А лучше две! Да и сами приходите, скоротаем вечерок. – И судья что есть мочи шлепнул по бумаге печатью.

Телеграмма была адресована в главную почтово-телеграфную контору Благовещенска господину Чукашову до востребования и содержала следующий текст: «Посылку ждите дней через десять на Зее тчк Максимку доставили благополучно тчк Вас встречу тчк».

Отказавшись от ужина в обществе зейской «аристократии», Осип Григорьевич отправил в Благовещенск свою телеграмму и пошел искать возчика до прииска. Бамбуку он велел оставаться в Зее.

Миновали небольшой таежный поселок, прилепившийся серыми бревенчатыми избами к подножию береговой горы. Вечером караван должен был прибыть в Зею, что означало конец пути и конец опасности. Это и радовало, и огорчало Тараканова. «Неужели мы неправильно угадали? Неужели я зря полмесяца по тайге болтался? И где тогда его искать?» Денег у Осипа Григорьевича оставалось аккурат на билеты до Москвы, да и то в третьем классе. Перевода от тетки он так и не дождался, и в случае неудачи надо было сворачивать розыск и возвращаться домой несолоно хлебавши. «В конце концов, черт с ним, с этим Рохлиным, все одно когда-нибудь попадется или свои пристрелят. А я – домой. На сынка погляжу, Настеньку обниму. Эх, жаль только, что никаких гостинцев им от меня не очистится. А все тетушка, не могла денег прислать! Моих же собственных денег!»

Грустные размышления коллежского секретаря пре-рвал винтовочный залп, грянувший верстах в двух вниз по течению. После залпа послышалось несколько одиночных выстрелов.

– Я же говорил, днем они нападут, – сказал урядник, передергивая затвор берданки и усаживаясь на дно лодки. – Прости, Господи, наши души грешные. Готовсь, ребята!

Тут только Осип Григорьевич сообразил, что так и не научился стрелять из винтовки. Он положил берданку рядом с собой и достал из-за пояса привычный, но практически бесполезный сейчас револьвер.

– После вон того кривуна речка ровно потечет, нас на версту видно станет, перестреляют, как куропаток, – сказал старый стражник в косматой казацкой папахе. – Надо приставать, и по бережку, по бережку.

– Верно говоришь, Сеня. Эй, на руле, давай причаливай! – скомандовал урядник и начал махать шедшей сзади лодке.

– Какой сторона? – спросил рулевой-китаец.

– И то правда, – растерялся урядник. – Братцы, откуда залп был?

– Слева! – крикнуло несколько стражников.

– Справа! – раздалось пару голосов.

– Слева они сидят, – сказал Семен. – Справа там луг болотистый, укрыться негде, а слева – горы. Да и островок там посреди речки, его по левой протоке обычно обходят.

– Давай налево, ходя! – распорядился урядник.

Несколько ударов весел – и лодка причалила к уступу спускавшейся в реку горы. Следом к берегу пристала вторая лодка.

Троих стражников урядник оставил сторожить лодки с золотом и сопровождавшего груз старичка-чиновника. Остальные кинулись в гору.

Взбираться пришлось по камням, покрытым толстым слоем старой листвы. Уступ обогнули только через полчаса. На берегу, в саженях двухстах от отряда, виднелось несколько сидящих на земле людей. Один из них поднялся и стал призывно махать руками. Осип Григорьевич с удивлением узнал в нем начальника благовещенского сыска.

– Свои! – предупредил он урядника и перешел на шаг.

Весь отряд последовал его примеру.

– Я как телеграмму прочитал, так сразу хотел в церковь идти, свечку за помин вашей грешной души ставить, а как себя корил, за то, что накаркал, вы и представить не можете! – рассказывая, Лука Дмитриевич продолжал бинтовать руку полицейского надзирателя Вдовина.

– Это что же там такого страшного написано? – недоуменно спросил Тараканов.

– А вы не поняли? А знаете, это даже хорошо, что вы в неведении были, а то с ума бы сошли. Помните, я вам говори, что какие-то мазурики с воинского склада пулемет утащили? – Колмаков закончил перевязку и пошел к берегу отмывать руки от крови.

– Помню.

– Ну вот.

– Что «вот»?

– Тьфу ты. Какой вы непонятливый. Утащили пулемет системы Хайрема Стивенса Максима, модернизированный, образца тысяча девятьсот десятого года, попросту именуемый «Максимом». Вон он за тем камушком стоит.

Внутри у Осипа Григорьевича все похолодело.

– Ваши депеши мне в Алексеевск пересылали, я вверх по Зее через три дня после вас отправился. Поэтому, вместо того чтобы свечки ставить, я решил все-таки попытаться спасти вашу грешную душу. Взяли мы с господином Вдовиным и господином Степаненко ноги в руки и кинулись вам вдогонку. Нашли в тридцати верстах ниже прииска пещерку неприметную, да там и затаились. И вот, третьего дня, рано поутру увидал я посреди речки «оморочку». А надо сказать, что оптика у меня высшего качества, вот полюбуйтесь – трофейный, цейсовский. – Коллежский регистратор с гордостью продемонстрировал висевший у него на шее бинокль. – Я его с груди убитого мною японского капитана снял. Увеличивает в двадцать раз! Посмотрел я внимательно на гребца и признал в нем вашего знакомца – бородача. Все приметы сошлись. Вон он – у «Максима» валяется. Кстати, земляк ваш – крестьянин Крапивинского уезда Тульской губернии, если верить паспорту, некто Никодим Проклов Свинцов. Не слыхали про такого?

– Не доводилось.

– И я до сего дня не слыхал. Однако продолжу. Поплыли мы по-тихому за господином Свинцовым, плыли, плыли, аккуратненько, осторожно, держась в версте-двух от него, вдоль берега, в кривунах прячась, плыли и наконец приплыли. Сегодня ночью увидали на бережке костерок. Лодочку нашу мы чуть выше по течению спрятали, а сами, как и вы, только что берегом пробрались. Спрятались на горе и просидели там до утра. А утром нам картина-то и открылась: Свинцов с пулеметом, неподалеку еще двое господ с мосинскими драгунками, а на вон том островке – четвертый. Мы разговоры с ними разговаривать не стали, а рассредоточились, прицелились и по моей команде дали залп. Но первым залпом всех поубивать не удалось – их четверо, нас трое, да еще Вдовин не попал, поэтому и нарвался на ответную пулю. Потом еще немного постреляли, я того, кто на островке был, укокошил, а Степаненко – вон того голубчика подстрелил, – Колмаков указал на паренька лет двадцати, который сидел, прислонившись спиной к валуну. – Он уже не жилец, Федор Андреевич своей пулей внутренности у него повредил, он кровью харкает и скоро кончится. Я его немного порасспрашивал. Пришли они с Рохлиным, он его под прозвищем Литвин знал, действительно из Черняева, в Зее-Пристани у надежного человека взяли пулемет – его туда кто-то из пароходной прислуги доставил, а Свинцов эту доставку контролировал, вот почему он на пароходе плыл, а не на лошадях вместе с остальными ехал. Хотели вас в крупу покрошить и золотишко забрать.

– А кто же этот Литвин? – нетерпеливо спросил Тараканов.

– Парень не знает. Он наш, благовещенский, я его помню, он в позапрошлом году судился за кражу. Был в компании некоего Гутора, вон он – на островке валяется, он его с Литвином и свел. В Москву прибудете, посмотрите по картотеке, может, кто под этой кличкой и отыщется. Пойдем, я тебе его покажу.

Давид Абрамович лежал у самой кромки реки, раскинув руки и уставившись невидящим взглядом прямо на солнце. Осип Григорьевич постоял над ним с минуту, а потом закрыл поверженному врагу глаза. Колмаков достал папиросы. Закурили.

– Много золота на лодках? – спросил начальник сыскного отделения.

– Одиннадцать пудов.

– Ого! Получается, что мы Верхне-Амурской компании двести двадцать тысяч сберегли. Надобно с ними поговорить насчет премии. Кстати, о деньгах. – Коллежский регистратор огляделся по сторонам и, хотя рядом никого не было, стал говорить совсем тихо: – Мы при Литвине-Рохлине две тысячи восемьсот рублей нашли, не боись, не «катями», другими билетами. Тысячу я Вдовину отдам на поправку здоровья, у него, кажись, кость задета, тысячу мы промеж себя в отделении поделим, согласно трудам и заслугам, еще пятьсот на розыскные расходы пущу, ну а триста – тебе, не ехать же тебе домой в третьем классе.

Осип Григорьевич хотел поначалу отказаться, но, вспомнив про Настю, передумал:

– Лука, а где в Благовещенске можно хороших мехов достать?

Колмаков улыбнулся и подмигнул:

– Сделаем!

 

Эпилог

Личность Рохлина-Литвина так и не была установлена, Копытин о своих старых грехах тоже так и не рассказал.

Судили шайку в мае 1914 года в Варшавском окружном суде.

Володко в обвинительном акте значилась свидетелем. Шабельский сдержал слово и отпустил ее из-под стражи на станции Вержболово. Восемь месяцев, проведенных во французской тюрьме, не прошли для Эмилии даром. На дровах в тюрьме экономили еще больше, чем в первоклассных гостиницах, она сильно мерзла, начала кашлять. Сразу по возвращении в Благовещенск ее осмотрел приглашенный папенькой врач и констатировал чахотку. От поездки на заграничные курорты она категорически отказалась. В суд Эмилия Володко прибыть не смогла по состоянию здоровья. Стороны признали причину ее неявки уважительной и приняли решение прочитать ее показания.

Дунаевский, Левальд и Иван Копытин получили по 10 лет каторги, другие участники шайки из числа наиболее крупных сбытчиков – от 2 до 6 лет. Несколько человек, в том числе околоточный надзиратель Гуль, были оправданы. Остальные подсудимые были приговорены судом к заключению в тюрьму на разные сроки. Приговором окружного суда остались недовольны как некоторые обвиняемые, так и прокуратура. И защита, и прокурор апеллировали в судебную палату, где дело разбиралось вторично в мае 1915 года. Эмилия и в это заседание прибыть не могла, она уже три месяца как лежала на благовещенском кладбище.

За раскрытие шайки миллионера-фальшивомонетчика Кунцевич высочайшим приказом от 1 декабря 1913 года был удостоен подарка по чину.

Тараканов получил премию в 100 рублей.

Колмаков за проявленные при открытии шайки фальшивомонетчиков рвение, храбрость и сообразительность, а также за то, что сотрудничал со столичными сыщиками через голову своего начальства, был уволен от должности и причислен к губернскому правлению. С большим трудом ему удалось добиться места пристава четвертого стана Амурского уезда.

Новой службой Лука Дмитриевич, в принципе, был доволен – его жалованье, благодаря поддержке приисковой администрации, удвоилось, а дел стало раз в десять меньше. Вот только жена от него ушла – не захотела провести свою молодость в таежной глуши. Колмаков написал в департамент прошение о восстановлении в должности, но его оставили без последствий – о роли какого-то дальневосточного коллежского регистратора в деле о раскрытии «блинной фабрики» там уже никто и не помнил.

– Так тебя, оказывается, еще и травили! Бедненький! – Настя обняла мужа. – А каких ты мне соболей привез! Я бы их до сих пор носила, если бы не гольтепа проклятая! Я тогда еще подумала: «Чего это он так расщедрился, видать, не без греха!» Ну-ка говори, согрешил небось в той командировке, а? Молчи, молчи, а то еще и вправду расскажешь.