Глава 1

Вольнонаемный писец Экспедиции заготовления государственных бумаг  Кунцевич сидел на чистой половине второразрядного трактира на набережной Фонтанки, пил третью кружку пива, хмелел и грустил.

«Лето, все порядочные люди на дачи уехали. Теперь небось коньяк пьют и осетриной закусывают. А вечером танцы устроят или спектакль любительский. Или просто чаевничать станут на балконе под трель соловья. А я? Вот сейчас пиво допью, и придется на жару выползать. Завтра воскресенье, а из-за безденежья податься некуда. Или дома целый день сиднем сидеть, или по улицам без цели шляться. Черт бы все это побрал!»

– Кунцевич! Мечислав! Сколько лет, сколько зим!

Громкое приветствие сопровождалось сильным хлопком по плечу, от которого Кунцевич чуть не подавился пивом.

Мечислав оглянулся. Рядом с ним стоял высокий молодой человек, в котором он с трудом узнал Митю Быкова – сына мелочного лавочника с Надеждинской. Семья Кунцевича раньше квартировала в доме 20 по этой улице и имела у Митиного отца небольшой кредит. Кунцевич и Быков в детстве приятельствовали, но фамильярное обращение купеческого сынка все равно потомственного дворянина несколько покоробило.

– Митя? Здравствуй.

– Чтой-то ты брат не весел? Или не рад нашей встрече? Да и выглядишь, честно сказать, плохо. Бледен, худ, одни усы остались!

– Ну отчего же, я рад… весьма рад. А веселиться мне, Митя, нет никакой причины…

– Я сейчас подойду! – крикнул Быков компании мужчин, направлявшихся в отдельный кабинет трактира, и вновь повернулся к Кунцевичу:

– Так почему у тебя нет никакой причины веселиться?

Хмельного писца потянуло на откровенность:

– Да потому что, Митя, жалованье у меня всего тридцать рублей. А на эти деньги есть, и пить надо, и за квартиру заплатить, и за самовар. А у меня еще и сестра младшая на содержании. В общем, не до веселья. Да и служба моя мне не нравится. Я здесь рядом, в Экспедиции служу, в бухгалтерии. Дебет-кредит, сальдо-баланс, одни сплошные цифры, с утра до вечера, с утра до вечера, хоть волком вой. А не уйдешь никуда, поди, найди сейчас хорошее место! Да и сестра…

– Ну, по поводу службы я тебе, пожалуй, что и помогу. Тебе двадцать пять уже исполнилось?

– В ноябре будет.

– В ноябре? Плоховато конечно, но я думаю, на это глаза закроют. Давай, брат, к нам в сыскное. У нас как раз вакансия открылась – сразу двоих надзирателей в арестантские роты отправили.

– В сыскное? В полицию? Спасибо, конечно, Митя, но…

– Что но?

– Я как-то не очень себя представляю в полицейском мундире.

– Так ты мундир и не будешь носить. Мы, брат, мундиров не носим. Видел, с кем я в трактир пришел? Все мои сослуживцы, и все без мундиров. Мы скрытно работаем, никто не должен знать до поры до времени, что мы из сыскной. А ты говоришь мундир! Смотри: жалованье – пятьдесят целковых в месяц, еще и на сыскные расходы денег дают. А иной раз и от обывателей наградные перепадают. Мы как раз по этому поводу здесь и собрались – Денисову градоначальник разрешил сто рублей принять от одного купца, за отыскание уворованного имущества, вот Денисов и угощает.

– Сто рублей! Это надо же! И часто вы такие суммы получаете?

– Врать не буду, не часто, но случается. Впрочем, ты ведь человек не посторонний, скрываться от тебя не буду: кой-какие доходишки и помимо этого имеем.

– А что делать-то надо за такие деньги?

– Как что? Воров и убийц ловить, украденное искать и обывателям возвращать.

– Так не умею я этого. Не учился.

– А у нас никто не учился, полицейских школ-то не завели пока. Научишься во время службы.

– А возьмут меня? Я же по полиции никогда не служил, я бухгалтер.

– А почему не возьмут? Возьмут! У нас кого только нет. Вот, например, Денисов – он до сыска в цирке служил. Дикого человека изображал. – Быков усмехнулся: – Если честно, то и изображать не особо нужно было, он и впрямь дикий…

– А опасная ли служба? – спросил Кунцевич и тут же спохватился: – Нет, ты не подумай, я не боюсь, но знать хотелось бы.

– Я пять лет служу и ни разу револьвер из кармана не доставал. Бывает, конечно, начинают некоторые бузить. Ну отпустишь такому зуботычину, он и прекратит. Но это редко, народ-то у нас начальство уважает, почти всегда одного доброго слова достаточно, чтобы люди тебя послушались. Так ты как?

– Пожалуй, попытаюсь. Постой, а эти двое, на чьи вакансии ты меня сватаешь, за что в арестантские роты попали?

– Да дураки потому что, забудь, не забивай голову. В общем, если надумал, приходи завтра к десяти часам в Казанскую часть. Дежурному скажешь, что к начальнику сыскной, на службу проситься, он тебя проведет. А я за тебя словечко замолвлю, я у начальства на хорошем счету, Иван Александрович меня послушает. Ну ладно, я пойду, а то они, черти, без меня все выпьют. Извини, что не зову в компанию, не я сегодня угощаю. Вот начнешь служить, тогда вместе и погуляем. Давай, завтра приходи обязательно!

– Так завтра день-то неприсутственный!

– У нас, брат, каждый день присутственный, приходи смело.

 

Глава 2

9 июля 1889 года Мечислав Николаевич Кунцевич перешел Екатерининский канал по Львиному мостику и направился к зданию на Офицерской, 28, где размещалось Управление столичной сыскной полиции.

В приемной начальника уже сидело несколько человек. Супружеская пара средних лет: она беспрерывно плакала, он гладил ее по руке; какая-то размалеванная девица; дама лет пятидесяти и немолодой чиновник в полицейском кафтане без погон.

Дежурный поинтересовался у Кунцевича целью визита и, узнав ее, с интересом и, как показалось, жалостью посмотрел на него.

В очереди кандидат на место просидел минут сорок. Наконец его позвали в кабинет.

Взгляд начальника сыскного отделения – сорокапятилетнего плотного мужчины с николаевскими бакенбардами – был точно таким же, как у дежурного чиновника.

– Дежурный мне доложил о цели вашего визита. Да, у нас сейчас есть вакансии, но на службу мы не всякого принимаем. Вы дворянин?

– Да-с, потомственный. Сын статского советника.

– По какому ведомству батюшка служит?

– Служил по медицинской части, по военному ведомству.

– В отставке?

– Надеюсь, что в раю.

– Прошу прощения… Где учились, где ранее трудились?

– Вышел из пятого класса гимназии, служил писцом в губернском казначействе в Могилеве, потом в конторе Московско-Брестской железной дороги, сейчас – в Экспедиции заготовления государственных бумаг, в бухгалтерии.

– И чего же вас из бухгалтерии в сыскную потянуло?

– Не буду скрывать, прежде всего обстоятельства материального характера-с. У вас, говорят, жалованье больше.

– То, что не юлите, это хорошо. А то, знаете ли, придет какой-нибудь молодец и заявляет, что хочет защищать обывателей от разных мазуриков, не щадя живота своего, и служить готов даром, из одной любви к человечеству. Возьмешь такого на службу – глядишь, через месяц, много другой, бумаги приходится писать на имя градоначальника о том, почему этого молодца на каторгу отправлять не надо, а следует ограничиться одним только увольнением без прошения. Кхм. Что умеете?

– …Да я все больше по бухгалтерии… Английский язык знаю!

– Английский? Английский – это хорошо, его мало кто знает, но на нашей службе это вряд ли пригодится. Зачем нам в Питере английский? Но образованные люди мне нужны, а то у меня половина служащих слово «зеленый» через два ять пишут. С условиями службы знакомы?

– Весьма поверхностно.

– В присутствие должны являться каждый день, в том числе и в праздники, поутру, к десяти часам. Я определю вас в центральный район, поэтому вашим ближайшим начальством будет чиновник для поручений коллежский секретарь Жеребцов. Он в некотором роде наша знаменитость, пользуется славою Лекока. Я поручаю ему дознания по самым важным и запутанным делам. Поэтому под его началом вы многому научитесь, если, конечно, проявите старание. Присутствие длится до трех часов пополудни, потом обед, в семь с половиной – опять на службу, ну а заканчиваем мы – как Бог даст. Получка жалованья первого числа, жалованье у вас будет по низшему окладу, шестьсот рублей в год. Ну а дальше – как себя покажете. В понедельник принесете выпись о рождении и крещении, аттестат из гимназии, ну и аттестат с прежнего места. Вы там по вольному найму?

– Точно так-с.

– Тогда можете прошение об увольнении писать. Вы мне подходите. Вопросы есть?

– Да. Револьвер мне дадут?

– Кхм. Я бы вам советовал самому его приобрести, казенные дрянь, случится, не дай Бог, стрелять – надежды на них никакой. Сходите в магазин Феттеля на Мариинский рынок, у него для полиции хорошие скидки, да и рассрочку он предоставит. Но это потом, как карточку полицейскую получите. Все, завтра жду вас с прошением и документами. Да! Не забудьте гербовый сбор оплатить.

На выходе Кунцевич столкнулся с Митей. На лице друга детства безо всякого труда можно было прочитать, что вчерашняя гулянка удалась на славу.

– Мечислав! Рад тебя видеть! Пришел, значит? Молодец. А я, брат, припоздал немного, дворник, сволочь, не разбудил вовремя. Понимаешь, сейчас меня уже его высокоблагородие не примет, да и показываться ему я в таком виде не хочу… Поэтому протекции тебе сегодня не составлю. Давай я завтра с начальством поговорю, а ты послезавтра приходи.

– Спасибо, я уже.

– Что уже?

– Уже был, говорил и вроде получил место.

– Очень прекрасно! Тогда с тебя причитается. Я через полчаса освобожусь, так ты жди меня в трактире Васильева, он рядом, по этой улице в тридцать шестом нумере. Позавтракаем, заодно и обмоем твое назначение.

– Меня еще не назначили.

– Брось! Если начальник место обещал, так тому и быть. Иди в трактир, требуй отдельный кабинет, скажи, Дмитрий Спиридонович просил, пусть приготовят, как я люблю.

Домой кандидат на полицейскую должность возвращался на извозчике, истратив последний двугривенный, – пешком боялся не дойти. Митя остался в трактире в компании мрачного типа, которого представил Тошей, и двух развеселых девиц, появившихся где-то через час после начала «завтрака». На уговоры продолжить Кунцевич не поддался, завтра ему надо было на службу, а туда он привык являться вовремя и со светлой головой. Дома он потребовал самовар, выпил три стакана крепкого чаю и завалился спать.

Через две недели к нему домой явился рассыльный и передал письмо с просьбой срочно явиться в сыскную. Оказывается, там поменялся начальник, и назначенный на место Виноградова Вощинин пожелал лично побеседовать с кандидатом. Результатом беседы новый начальник сыскной остался доволен, и в начале сентября в «Ведомостях градоначальства» появился приказ о зачислении Кунцевича на службу.

 

Глава 3

В небольшом, всего две квадратных сажени, кабинете чиновника для поручений санкт-петербургской сыскной полиции Жеребцова было не протолкнуться – хозяин кабинета проводил утренний развод подчиненных. Несмотря на такую фамилию и гордое имя Аполлон, Жеребцов ни статью, ни красотой не отличался. Как и большинство чиновников, работавших в сыскной, он выслужился из самых низов, с должности вольнонаемного агента, знал сыск от и до, фанатично был предан делу и требовал такого же отношения от подчиненных. Он мог закрыть глаза на многое: на пьянку, на мздоимство (если оно, конечно, не переходило известных границ), но только не на равнодушное отношение к поручениям.

– Господа, позвольте вам представить новообращенного. Кунцевич Мечислав Николаевич с сегодняшнего дня назначен на должность полицейского надзирателя. Господа, прошу отнестись к новому члену нашего коллектива с тем искренним вниманием и добротой, с которым когда-то коллектив отнесся к каждому из вас. Научите его всему хорошему, что вы знаете. Теперь о делах наших грешных. Макаров, ты вчера ездил на кражу из дома генеральши Ермолаевой?

– Так точно-с.

– Что там?

– Работаем, ваше благородие, кой-какие кончики уже есть, я вам приватно доложу.

– Это хорошо, что есть кончики.

Выслушав отчет каждого из надзирателей и дав каждому урок на день, Жеребцов обратился к Кунцевичу:

– Мечислав Николаевич, вот вам первое задание. Вчера пристав второго Спасского участка Хоменко (скажу честно, его фамилию надобно писать через «а») прислал матерьялец. У крестьянина Панова в Апраксином дворе украли серебряные часы в пятнадцать рублей стоимости. Вы, конечно, спросите, при чем здесь сыскная? А я вам отвечу, что никакой другой пристав такую ерунду нам бы спихнуть не смог. Но Хоменко – статский советник и состоит при МВД! Такому отказать нельзя. Поэтому дознание от него в градоначальстве приняли и мне передали. А я – вам. Ищите часы, Мечислав Николаевич.

Через пять минут Кунцевич с отрешенным видом сидел в комнате надзирателей, уставившись в тощую папку с надписью: «Дело о краже часов у крестьянина Якова Панова».

В папке было всего четыре бумажки. Первая называлась «Протокол». Кунцевич углубился в чтение:

«1889 года, сентября месяца, третьего дня, в третьем часу ночи, явился ко мне, околоточному надзирателю 2-го участка Спасской части, губернскому секретарю Константину Данилову Трутневу, неизвестный для меня человек, который заявил, что сегодня он отдыхал у лавки, находящейся по Банковской линии Апраксина двора, и неизвестные сняли с него, спящего, часы серебряные, на цепочке, глухие, которые оценивает он в 15 рублей, а также похитили узелок с бельем.

На мои расспросы явившийся отвечал, что он крестьянин Псковской губернии Яков Иванов Панов, 25 лет, жительствует по улице Большая Садовая, дом нумер 101 один, в 10 квартире, служит на железной дороге кондуктором.

2 сентября встретился он со знакомым машинистом, который и пригласил его идти с ним выпить. Они выпили пива и водки, и от смешения их он совершенно опьянел. Он пошел домой, в руках у него была палка и узелок с бельем, ибо он ходил в баню. Но как только он вышел за порог трактира, расположенного по Чернышову переулку, нумер дома не знает, то почувствовал себя совершенно дурно, перешел улицу, подошел к стене закрытой уже лавки Апраксина двора, сел на землю и забылся. Прошло времени около часу. Он пришел в себя и пошел к дому. Дома его брат, Алексей Панов, спросил: «А часы твои где?». Тут он понял, что часы у него срезали. Ему это было очень досадно. В карманах у него все было цело, ничего не пропало. На своих часах он еще раньше сделал знак: перочинным ножом вырезал буквы Я. и П.

Протокол сей составлен на основании 307 статьи устава уголовного судопроизводства, причем вышепоименованному Панову было указано мною об законной ответственности за лживые доносы».

Далее стояли подписи: витиеватая, с множеством росчерков – губернского секретаря и корявая – кондуктора.

Еще в деле была жалоба Панова  и рапорт Трутнева о передаче дознания в сыскную, а также сопроводительное письмо с резолюциями градоначальника, Вощинина и Жеребцова.

Что делать со всем этим, Кунцевич решительно не знал. Пришлось искать Быкова.

Старший товарищ внимательно выслушал новоиспеченного сыщика, покусал ус и заявил:

– Да, брат, дело глухое. Накушался твой потерпевший до такой степени, что упал прямо у трактира. Ему еще повезло, что до исподнего не раздели, Апраксин двор место нехорошее. А те, кто часы слямзил, в этом же трактире их и продали, а деньги пропили. Ищи теперь свищи!

– Подожди. Если они их продали, то скорее всего трактирщику? Ведь народ в трактир идет не часы покупать, а на другое деньги тратить. А трактирщику сам Бог велел часы у посетителей на вино менять. Надобно расспросить трактирщика, узнать, кто ему часы продал, и…

– Так он тебе и сказал! Ты знаешь, что за покупку краденого статья в Уложении есть? Думаешь, охота трактирщику в арестном доме вшей кормить? Поэтому он тебе ничего не скажет, хотя такие часы покупает по пять раз на дню, я же говорю – Апраксин двор место нехорошее.

– Так как же быть?

– А никак. Ты человек образованный, четыре класса гимназии за плечами, красиво писать умеешь. Вот и напиши рапорт, как ты ноги топтал, часы разыскивая, сколько притонов обошел, сколько народу опросил, сколько ранее привлекавшихся за схожие кражи проверил. Дознание передадут следователю, а тот пошлет его прокурору на прекращение за нерозыском преступника, да еще тебе и спасибо в душе скажет, что ты его лишней работой не нагрузил, потому как, чтобы дело прекратить, надо одну бумагу написать, а чтобы в суд отправить – целый том. Рапорт составить я тебе помогу.

Кунцевич задумался:

– Спасибо, Митя, но я все-таки сначала попытаюсь поискать.

– Эх, молодо-зелено. Ну тогда удачи. Начни с потерпевшего, поподробнее его опроси. Я этого Трутнева знаю, он свою фамилию полностью оправдывает – работать не любит, поэтому и половины того, что ему потерпевший рассказал, в протокол не записал, к гадалке не ходи.

– Спасибо за совет!

«…На часах он еще раньше сделал знак: перочинным ножом вырезал буквы Я. и П.».

Закончив читать, Кунцевич поднял глаза на потерпевшего:

– Правильно околоточный записал?

– Правильно.

– А что за машинист с тобой пил, почему тебя бросил в таком состоянии?

– Признаться честно, не он меня, а я его бросил. Вернее, не бросил, а потерял. Пить-то мы начали не в энтом трактире, энтот уже, наверное, третий али четвертый… И где Игнат потерялся, я уже вспомнить не могу.

– Так и часы, может быть, у тебя в первом трактире украли?

– Нет, я в последнем трактире время смотрел. Когда стали выгонять, я ругаться начал, половой-то мне и сказал, мол, чего ругаешься, на часы посмотри, двенадцатый час ночи, закрываться им надо.

– Что ж ты, в последнем трактире один пил, как сыч?

– Не помню. Думаю, что не один. Я один не употребляю, всегда в кумпании.

– И кто ж был с тобой в «кумпании»? Вспоминай, вспоминай.

Панов закатил глаза в потолок и схватился рукой за подбородок. Через пару минут лицо его посветлело.

– Вспомнил! Вспомнил, ваше благородие. Чиновник со мной пил!

– Чиновник? Что за чиновник?

– Не знаю. Он мне говорил, как его звать, но я запамятовал.

– А какого ведомства?

– Значки у него на петлицах не наши были, не путей сообщения, это точно, а в других я не разбираюсь.

– Каков из себя?

– Хто?

– Дед пихто! Чиновник?

– Чиновник? Ну…Тощий такой, высокий, бороденка жиденькая, лицо… Лицо такое, что сразу видно, что пьет много. Мундир весь грязный, изодранный. Но сразу видать, образованный – слова какие-то говорил, вроде русские, но непонятные.

– Видел его раньше?

– Кого?

– Чиновника!

– Где?

– В… Где-нибудь!

– Нет, раньше не видел. Я вообще в этот трактир первый раз попал. Эх! Если бы не жара, да не мешать пиво с водкой… Барин, найди мои часы, это ведь память об покойном родителе. Лешке он гармонь оставил, а мне, стало быть, часы. Таперя Лешка с гармонью, а я без часов. Обидно! Найди, а за мной не заржавеет! Я на железной дороге работаю, на жалованье грех жаловаться, отблагодарю, эх, пять рублев не пожалею. Память ведь тятина!

– Хорошо, пойдем.

– Куды?

– Трактир покажешь, где водку с пивом пил.

Около трактира Кунцевич отпустил потерпевшего и зашел внутрь. Заведение было хоть и не высшей категории, но и не последней. Полы и столы чистые, откровенно босяцкой публики и извозчиков не было, шума и криков не наблюдалось. Надзиратель присел за стол и заказал подлетевшему половому чаю и баранок.

Заказ был выполнен в течение минуты.

– Видишь ли, любезный, – обратился Кунцевич к половому, – я на жительство по соседству переехал, сам человек холостой, кухарку держать средства не позволяют. Думаю у вас столоваться. Обедать не получится, служу далековато, а вот ужинать буду приходить. Как тут у вас по вечерам, не пошаливают? Можно интеллигентному человеку спокойно покушать?

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, у нас с порядком строго. Хозяин шуму не любит. Чуть кто начнет – просим по-хорошему на улицу, освежиться. Срамных девок тоже на порог не пускаем. Заведение у нас для людей степенных, вам как раз подходящее, поэтому милости просим!

– А кто посещает заведение? С кем моего круга можно разделить компанию?

– В основном, конечно, купчишки, народ неполированный. Но бывают и чиновники, а один так вообще завсегдатай! Правда, компанию вам с ним вряд ли разделить захочется.

– Отчего так?

– Он оченно выпить любит, а средств не имеет. Ходит по столам, побирается. Мужики его приглашают умные разговоры послушать, за это наливают по маленькой. Навроде шута у них.

– Интересно! И часто бывает?

– Да почитай, кажный день. И сегодня непременно придет.

– Ну спасибо, любезный. Пожалуй, буду у вас столоваться.

– Милости просим! У нас постоянным клиентам – почет, уважение и кой-какая скидка.

Придя в сыскную, Кунцевич постучал в кабинет Жеребцова.

– Разрешите, ваше благородие?

– Заходите. Чем обязан?

– Аполлон Александрович, позвольте сегодня не приходить на вечерние занятия?

– Вот те раз! Второй день на службе и уже отпуска требует. С чем связано?

– Да по краже часов у Панова кончики появились, надобно в вечер поработать.

Жеребцов посмотрел на Кунцевича с интересом:

– Вы и вправду часы ищете? Неужели никто из товарищей бумаготворчеством не посоветовал заняться?

– Советовали, но я решил сначала попробовать поискать.

– Ну что же, ищите. От вечерних занятий я вас не освобождаю, как вернетесь, приходите ко мне. Я сегодня допоздна задержусь, в ночь дельце одно намечается.

– Благодарю.

Вечером в трактире было намного людней, шумней и веселей. Но половой не обманул, беспорядков не наблюдалось. Посетители, большей частью торговцы, чинно сидели за столами небольшими компаниями, мало пили, много ели, неспешно, с чувством собственного достоинства разговаривали между собой.

Ждать пришлось недолго.

Около десяти часов вечера в трактир зашел высокий господин с бледным, испитым лицом, одетый в засаленный, латаный-перелатаный вицмундир. Весь вид нового посетителя производил неприятное, отталкивающее впечатление.

Чиновник, в надежде на угощение, стал рыскать глазами по залу, но никто его к своему столу не звал.

И тут он увидел нового человека. Его тусклый взгляд сразу ожил. Бывший человек несмело приблизился к столику, за которым сидел надзиратель, и робко спросил:

– Вы позволите?

– Будьте любезны.

Чиновник сел на краешек стула:

– Разрешите представиться, отставной коллежский секретарь Адамов Артемий Федорович. Состоял по министерству народного просвещения. Из-за навета врагов вынужден был покинуть службу. Занимаюсь ходатайствами по делам. Могу составить прошение на высочайшее имя, иск в суд. Не желаете?

– Спасибо, нет. Я думаю, что адвокат теперь вам самому потребуется. Куда вы часы дели, Артемий Федорович?

Бывший коллежский секретарь отшатнулся и вжал голову в плечи:

– К-к-какие часы?

– Серебряные, глухие, с буквами Я. и П. на донце. Ну? Отвечайте! – громко потребовал Кунцевич.

– Не видел я никаких часов.

Надзиратель поднялся:

– Придется вам пройтись со мной.

– Куда?

– Как куда? На Офицерскую.

– Никуда я с вами не пойду. Я вас знать не знаю.

– Мне что, городового позвать? Пойдемте, честью прошу, побеседуем в более спокойной обстановке, а коль выяснится, что вы ничего противозаконного не совершали, я вас немедленно отпущу. Если вы честный человек, то бояться вам нечего.

Адамов неохотно встал из-за стола:

– Ну хорошо, пойдем, но я буду жаловаться!

– Это ваше законное право. Я вам в сыскной и перо с бумагой дам, чтобы жалобу написать.

Минут десять шли молча. «А если он так и будет все отрицать? Что тогда делать-то? Ведь предъявить мне ему нечего, – с тревогой думал новоиспеченный сыщик. – Как же мне его разговорить?»

– Артемий Федорович, я смотрю, у вас на мундире след от университетского значка остался. Высшее образование получили, чин немалый выслужили. Как же так получилось, а?

Адамов молчал минуты три. Кунцевич уже подумал, что его вопрос останется без ответа, но тут бывший учитель остановился:

– Не надо мне про совесть напоминать. Нет ее у меня, пропил. Поэтому, если хотите признание от меня получить, купите сороковку, а лучше бутылку, я вам все и расскажу.

Кунцевич стал вертеть головой, ища винную лавку.

Адамов подергал его за рукав:

– Лавки все уже позакрывались. В трактир надобно идти. Ближайший – вот за этим углом.

– У меня только двугривенный, – смущенно сообщил полицейский надзиратель.

Бывший чиновник вздохнул:

– Что же с вами делать, пойдемте.

– Вас никогда не мучило похмелье? Да не такое, когда просто голова болит, а такое, когда так плохо, что жить не хочется? Когда просыпаешься и не понимаешь, кто ты, что ты, где ты? Когда думаешь только об одном: найти заветную жидкость, найти любой ценой, любым способом, найти и тут же уничтожить, ибо если не найдешь и не выпьешь – то все – помрешь. Не было у вас такого? А я последние лет десять так каждый день встречаю. И ради вина на все готов пойти, все готов продать. Как-то совсем мне плохо было, а угостить никто не хотел. Так я к брату пошел и попросил денег на доктора, который от пьянства лечит. На иконе ему поклялся, что покончу с этой привычкой. А как брат денег дал, так я не к доктору, а в кабак и тут же все пропил!

Адамов ловко опрокинул в глотку вторую рюмку.

– Вы, Артемий Федорович, про часы расскажите. – Кунцевич вертел между пальцами двугривенный.

– Вот и вы меня выслушать не хотите. – Пьяный уже чиновник вздохнул, повернулся к буфетчику и заискивающе попросил: – Порфирий Кузьмич, налейте-ка еще.

Получив водку, Адамов поставил рюмку перед собой и обратился к полицейскому надзирателю:

– Да что тут рассказывать. Увидел в трактире железнодорожника, подсел к нему, он меня угощать начал. Пили до самого закрытия. А как из трактира вышли, так он и свалился, я его поднимать, а у него из кармана часы вывалились. Смотрел я на них, смотрел, в конце концов не выдержал и себе забрал. Их бы все равно у него утащили. Не я, так кто-нибудь другой непременно срезал бы.

Кунцевич спросил:

– Часы-то трактирщику отнесли?

– Нет, Михаил Кондратьевич мне бы за них целковый дал, много два. А мне тогда деньги не требовались, мне уже хорошо было. Я их утром часовщику знакомому отнес, Леонову, отдал за пять рублей.

– А где мастерская Леонова?

– Да здесь недалеко, на Садовой, но он, наверное, уже закрылся. – Адамов выпил и отер рот ладонью. – Что мне будет?

– Я не знаю, суд решит.

– А может, это и к лучшему… Ведь в тюрьме водки-то нет? Ну помучаюсь я без нее несколько дней, а потом, глядишь, и отвыкну? Как вы считаете, смогу я перестать?

– Я думаю, сможете. Давайте мы так поступим: сейчас все-таки сходим к Леонову и заберем у него часы, а потом пойдем на Офицерскую, и вы все, что мне сейчас говорили, собственноручно напишете.

– А, давайте! Я все для себя решил. Порфирий! Налей-ка мне на дорожку!

«Принимая во внимание, что отставной коллежский секретарь Артемий Федоров Адамов по обстоятельствам настоящего дела достаточно уличается в краже у находившегося в бесчувственном от опьянения состоянии крестьянина Якова Панова часов, которые вскоре после кражи продал часовщику Леонову, дознание о нем полагаю передать судебному следователю третьего участка Санкт-Петербургского окружного суда, для возбуждения уголовного преследования по ст. 1656 Уложения о наказаниях».

Жеребцов отложил рапорт и посмотрел на Кунцевича.

– Молодец! Признаться честно, поручая вам это дело, я на успех не рассчитывал. Своим отношением к службе вы меня порадовали. Из вас должен выйти толк. Я сообщу его высокородию о вашем похвальном рвении. Продолжайте в том же духе. Вопросы?

– Есть один вопрос. Потерпевший хочет меня отблагодарить. Дает три рубля. Как быть?

– Вообще-то, ему надобно написать прошение на имя градоначальника, а тот уже решит, разрешать вам принять эти деньги или нет. Но так как сумма незначительна, канцелярщину разводить не будем. Берите три рубля и считайте, что я про них не слышал.

– Покорно благодарю.

 

Глава 4

Жалованье выдавал старший помощник делопроизводителя титулярный советник Сипачев.

Получив 18 рублей и 5 копеек, Кунцевич недоуменно на него уставился.

– А почему так мало?

– А почему должно быть больше? Вы полмесяца на службе, за это двадцать семь рублей полагается с копейками, треть подлежит удержанию, как с вновь поступившего. Итого восемнадцать рублей пять копеек. У меня ошибок не бывает-с.

– А за что с меня треть жалованья удержана?

– Порядок такой, в Своде законов прописан, с каждого, вновь поступившего на государственную службу, первые три месяца удерживается треть жалованья.

В дверях канцелярии Кунцевич столкнулся с Быковым.

– Митя, не дашь ли в долг рублей десять?

– Ты же только что жалованье получил!

– Да это разве жалованье! – Кунцевич показал три купюры.

– А давай-ка, Мечислав, пива выпьем. Я угощаю! Сегодня вечерних занятий у нас не будет, в день получки начальство нам поблажку делает. Подожди-ка меня на улице.

Дождавшись, когда половой отойдет от их столика, Быков заговорил вполголоса:

– Денег я тебе конечно дам. Но ведь их отдавать придется. Через месяц получишь ты как новичок рублей тридцать с небольшим, из них мне десять отдашь, да к тому времени еще долгов наделаешь. И что? Опять занимать будешь? Я тебе другой вариант предлагаю.

– Какой?

– Заработать.

– Как?

– Своим собственным умом. Ты за найденные часы денег с потерпевшего вытребовал?

– Он сам мне дал. Три рубля, хотя обещал пять.

– Вот видишь, какой народ у нас неблагодарный. Поэтому слушай меня внимательно. Мне тут поручение дали – расследовать однохарактерные кражи. Однохарактерность их вот в чем: совершают их только из хороших домов. Подгадывают, когда хозяев нет дома, звонят, прислуга открывает. На пороге – высокий господин с дамой, оба интеллигентного вида, хорошо одетые, у господина с собой – большой саквояж. На заявление прислуги, что барина нет дома, говорят: «Да, да! мы видели барина; он обещал через четверть часа приехать и просил его подождать». Прислуга впускает их в кабинет. Если прислуга уходит, то они сразу же принимаются в кабинете орудовать, если остается и следит за ними, то дама тихонько, со сконфуженным видом, спрашивает: «А где у вас тут уборная, голубушка?» Пока горничная отведет ее в уборную, пока подождет, господин в кабинете хозяйничает. Затем они уходят, сказав, что зайдут через полчасика. Горничная в кабинет – а там все перерыто, ящики взломаны, все ценное унесено. Брали в основном драгоценности и процентные бумаги, ну и безделушки разные дорогостоящие, которые обычно на рабочих столах стоят. Таких краж уже около тридцати по городу за лето. Воров я нашел.

– Как?

– Через как. Я же в сыскной служу, и не первый год.

– И долго искал?

– Долго, целый месяц в нищего загримированный ходил, питался подаянием да из поганых ям, спал на улице.

Кунцевич уставился на Быкова.

– Да шучу я, брат. Шучу. У того мазурика, что барина играет, зазноба была, а он ей изменил. Зазноба рассерчала, да и шепнула мне на ушко о его похождениях. Вот и все. Просто?

– Просто, – разочарованно сказал Кунцевич.

– Просто, да не очень. Как ты думаешь, почему она не тебе это сказала, а мне?

– Так я в сыскной две недели!

– Ну хорошо, почему не Жеребцову, он в сыске двадцать лет?

– Не знаю…

– А потому, брат, что я работаю. Агентов себе ищу, добрым словом, кулаком да посулом уговариваю их на себе подобных мне доносить, грех на душу брать. Думаешь, легко человека, пусть трижды мазурика, уговорить своего брата предать? Очень нелегко. Но без этого никакого преступления не расследуешь.

– А как тебе это удается?

– А это – наука, ей учиться надо. Научу я тебя со временем. Ну, так ты хочешь заработать или нет?

– А что надо делать?

– Я Тошу послал проследить за этой парочкой. Квартиру-то их агентша моя не знала. Тоша их выследил, живут они на Петербургской стороне, по Каменноостровскому проспекту у Силина моста, дачу снимают. Только не двое их там, а четверо. Одна дама и три здоровых мужика. Вдвоем нам не справиться. А ты парень крепкий. Подмогнешь?

– Так надо по начальству сообщить, они людей тебе дадут, сколько надо, и я, конечно, пойду. Скопом-то всех и сцапаем!

– Если бы так все было просто, я бы сейчас с тобой разговоры не разговаривал и денег заработать не предлагал бы. Тут вот в чем дело: ничего из похищенного до сих пор в городе не всплыло. Ни одного колечка в ломбард не снесли, ни одного купона не разменяли. Видать, люди опытные, по мелочам не размениваются, решили большой куш сорвать и со всем украденным скрыться. Проверил я эту version, и она полностью подтвердилась! Оказывается, несколько дней назад мазурики наши начали в градоначальстве себе заграничные паспорта выправлять. Получается, что все ограбленное они теперь при себе хранят. И тут мне в голову идея одна пришла: прошелся я по потерпевшим. Конечно, не по всем, к генералам и чиновникам ходить – только неприятности искать. Посетил я представителей нашего славного купечества. И предложил им вернуть их вещички за вознаграждение. Купечество-то наше, особенно столичное, привыкло всем за все платить, в том числе и нашему брату полицейскому. Поэтому отказов практически не было. Теперь понимаешь, что произойдет, если я сейчас сообщу Вощинину? Накроет он банду, изымет краденое, пригласит господ коммерции советников и раздаст им все по описи. Вспомнят ли они тогда раба грешного Димитрия? Вот твой железнодорожник за отыскание уворованного пять рублей обещал, а дал только три, да и то из-за того, что пролетарий. А купец, конечно, платить привычный, но при этом одно правило блюдет свято: если можно не платить, то и не платит. Поэтому все наши с Тошей старания могут пойти псу под хвост. Получим «спасибо» от начальства, да, может быть, десятку-другую премии. А я с купцами совсем на другие деньги договорился.

– Так ты Вощинину вообще ничего говорить не хочешь? А воров куда девать? Отпускать?

– Вы, Мечислав Николаевич, совсем обо мне плохого мнения. Зачем отпускать? У меня есть список похищенного. Я отберу то, что моим купцам принадлежит, и им же и верну. Но только сам, в обмен на деньги. Возьму извозчика и все развезу, обернуться я должен быстро – кражи в основном в центре совершались. А мазурики в это время под вашим присмотром посидят. Купцам их имущество раздам, а остальное добро – то, что генералов и чиновников, мы в сыскную привезем и вместе с задержанными Платон Сергеевичу в лучшем виде представим. Только перед этим с ворами поговорим, чтобы они забыли про то, что у наших купцов кражи совершали. Им выгода – меньше в остроге сидеть, купцам выгода – к следователю и в суд не ходить, простофилями, которых вокруг пальца обвели, не выглядеть, нам выгода. Платон Сергеевич, конечно, обо всем догадается, но делать против нас ничего не станет. Зачем ему это? Ведь мы банду, которая весь город будоражила, поймали, генералам похищенное вернули. Никто не жалуется, все довольны. Ну, согласен мне помочь?

– А сколько я получу?

– Сто рублей.

– Согласен.

– У тебя револьвер есть?

– Нет, я как раз хотел приобрести.

 

Глава 5

– Я советовал бы вам, сударь, взять вот этот прекрасный револьвер. Система «Смит-Вессон». Последнее слово огнестрельной науки. Тройного действия, с экстрактором, бьет на шестьдесят шагов.

– А какая цена? – спросил Кунцевич.

– Сорок пять рублей.

– Гм… Для меня это дорого.

– Вы, говорите, по полиции изволите служить? Тогда вот, не угодно ли посмотреть? «Веблей», а по-русски «Бульдог». Как раз для сыскной полиции разработан. Ствол короткий, под сюртуком не видно. Вес небольшой, при этом калибр триста восьмидесятый. Прекрасное оружие для самообороны, действует весьма сильно, правда, дальность и меткость невелика, но в полицейском деле это не недостаток, а преимущество. В случайного прохожего не попадете. И стоит только восемнадцать рублей, это недорого, тем более что курс страшно понизился, а таможенные пошлины повышаются каждый час! Я вам и рассрочку предоставлю, скажем, на три месяца, до Рождества. Давайте так: сейчас шесть рублей и три месяца по четыре. Да, и коробку патронов – в подарок от фирмы. Вам упаковать?

– Нет, спасибо, я так.

Кунцевич сунул револьвер сзади за пояс брюк и достал из бумажника «красненькую», которую Быков выдал ему авансом.

В предвкушении крупного заработка он решил не мелочиться и доехал до Петербургской стороны на извозчике. Быков ждал его на берегу Карповки, у Силина моста.

– Значит, так. Тоша познакомился с одной вдовушкой, очень кстати оказавшейся соседкой наших друзей. Как у него получается знакомиться с дамами, я не знаю. Трех слов связать не может, внешность как у орангутана, а еще ни одна не устояла. Секрет, гад, не рассказывает. Ну ладно, это к делу не относится. Вдовушка предоставила в наше полное распоряжение сенной сарайчик, который стоит аккурат напротив входа в дом соседей и из окошка которого прекрасно видно их двор. Делаем следующим образом: садимся в сарай и ждем, пока эти молодцы оттуда выйдут. Плохо будет, если сразу выйдут все четверо, но будем надеяться, что такого не случится, – барин с дамой на дело всегда только вдвоем ходят. Они пойдут или к Невке, или к Карповке. И там и там их встретят. Я с местным приставом договорился – он постовых городовых у моста предупредил, а у Невки новый пост поставил. И благодарить его не придется, я обещал, что его в приказе по полиции упомянут, а он недавно в отставку вышел из пехоты, и ему до сих пор благодарность в приказе лучше всяких денег. В общем, как они выйдут, Тоша за ними, а мы в дом и вяжем тех, кто там остался. Вопросы?

– А чем вязать? И как?

– Тут главное внезапность. Залетаем с револьверами, орем дурным голосом, чтобы руки подняли, кто не слушается, бьем.

– Я даму бить не буду.

– Я думаю, и не придется. А вязать будем вот этим. – Быков раздвинул полы пиджака, показав обмотанную вокруг пояса веревку.

Ждать пришлось недолго. Около четырех часов пополудни из дома вышли двое широкоплечих мужчин, одетых как мещане. Мужчины пошли в сторону Невки. Тоша не спеша поднялся с сеновала, спустился по лестнице и исчез за деревьями садика своей подруги.

И тут произошло то, чего Быков не предусмотрел. Примерно через пять минут после того, как ушли первые двое, из дома вышел еще один – высокий красивый мужчина, одетый в щегольской летний костюм. Помахивая тросточкой, он миновал калитку и направился в сторону Карповки. Быков шепнул:

– Я за ним. – И исчез с сеновала. Никаких инструкций Кунцевичу он не оставил. Прошло минут пятнадцать. Сыскной надзиратель весь извелся. Наконец решил: «И чего мне здесь сидеть, кого сторожить? Пойду в дом, там одна дама. Арестую ее, и делу конец».

Он слез с чердака, перемахнул невысокий забор между дачами, вытащил из-за пояса револьвер, открыл дверь и вошел в темные сени, из сеней – на большую кухню с голландкой. Посредине кухни стоял стол, вокруг которого были расставлены стулья. Женщина сидела на табурете у печки, спиной ко входу, и косарем щепала лучину.

– Ты чего вернулся? – спросила барышня, не оборачиваясь и не прерывая своего занятия. – Забыл чего?

– Нет, – ответил Кунцевич. Он засунул револьвер за пояс и, расставив руки, направился к воровке.

Дама обернулась, ахнула, вскочила и замахнулась косарем.

Мечислав Николаевич попытался увернуться, но сделать это у него не получилось. Левое плечо обожгла боль. Женщина замахнулась еще раз, но нанести второй удар не смогла – надзирателю удалось перехватить ее руку. Кунцевич что есть силы сжал кисть барышни, и нож упал на пол. Сыщик отпустил даму и теперь стоял напротив нее, тяжело дыша и зажав рукой кровоточащее плечо. «Сюртук порезала, зараза!» – только и успел он подумать, как дамочка снова бросилась на него. Натиск барышни был столь стремителен, что на ногах надзиратель не удержался. Женщина прижала его к полу и схватила обеими руками за шею. Кунцевич долго не мог заставить себя ударить даму по лицу, и только когда понял, что она его сейчас задушит, отвесил ей правой рукой размашистую оплеуху. Хватка на горле ослабла. В это время кто-то схватил женщину сзади за волосы, с силой потянул, она закричала и совсем отпустила Кунцевича. Он долго не мог отдышаться, тер горло. Наконец встал с пола и увидел, что Быков связывает женщину веревкой. Воровка не успокаивалась, так и норовила вырваться и укусить Митю. Несколько раз она получила от него пощечины. Кунцевич поспешил на помощь коллеге.

Наконец женщина, видимо обессилев, успокоилась.

Быков распрямился:

– Ты как?

– Плечо эта курва мне порезала.

– Дай погляжу. Ого! Неплохо она тебя саданула. С этим, брат, шутить нельзя. Бери извозчика и дуй к доктору, в часть, на Большой проспект. На, – Быков протянул молодому коллеге мятый платок, – рану зажми. После того, как доктор тебя заштопает, езжай домой, на вечерние занятия не ходи, я доложил Жеребцеву, что ты со мной сегодня будешь работать. А эту ведьму я сам к нам доставлю. Все, дуй давай.

На утреннем совещании ни Быкова, ни Тоши не было. На службу они явились только во второй половине дня. Вид у обоих был довольный. Быков достал из кармана бумажник.

– Ну, брат, все прошло великолепно! Вот твоя «катенька» и червонец сверху, за поранение. Все купцы раскошелились, кроме одного урода, – надзиратель выругался. – Ну он у меня еще попляшет!

 

Глава 6

7 октября на утреннем совещании Жеребцов дал Кунцевичу первое серьезное самостоятельное поручение:

– Некто Соловьев, обер-кондуктор Николаевской дороги, присвоил вверенные ему полторы тысячи казенных денег и исчез. Правление очень просило его найти, чтобы наказать примерно, дабы другим неповадно было. Поищите Соловьева, а если найдете и остатки денег, так вообще будет хорошо. Дознание возьмите в канцелярии.

– Слушаюсь.

Из дознания выяснилось следующее: Соловьев руководил кондукторской бригадой на пассажирском поезде Санкт-Петербург – Москва – Санкт-Петербург. День у бригады уходил на поездку из одной столицы в другую, день она отдыхала, затем возвращалась обратно и отдыхала вновь.

Третьего дня, перед отправкой поезда из Москвы в Питер, обера пригласили к начальнику Николаевского вокзала. У того на руках находилась 1428 казенных рублей, которые нужно было спешно переправить в Петербург. Соловьев расписался в книге, получил сверток с деньгами, доехал до столицы, попрощался с кондукторами, объяснив, что ему нужно срочно в правление, и был таков. С этого дня на службе его не видели.

Розыск Кунцевич решил начать с опроса подчиненных пропавшего обера. В бригаде было четверо кондукторов.

Трое из них на вопросы сыщика отвечали неохотно и ничего нового по делу не сообщили. Четвертый – Ивакин, сорокалетний мужичок двух аршин росту, оказался более разговорчивым.

– Я их благородию, господину начальнику сборов, давно докладывал, что Сашка порочного поведения, только не слушали они меня. И вот, нате! Преступление-с! А я говорил!

От словоохотливого кондуктора Кунцевичу стало известно, что Соловьев поступил на службу по протекции. Дядюшка пропавшего обера занимал такое видное положение в МПС, что его просьбу устроить племянника на какую-нибудь хорошую должность правление дороги игнорировать не могло. Но поскольку племянник высокопоставленной особы имел только начальное образование и не имел никакого опыта работы, максимально высокая должность, на которую его можно было назначить без риска для подвижного состава и пассажиров, была должность кондуктора. По настоянию дяди, Соловьев сразу же был произведен в оберы, заняв место, уже давно обещанное Ивакину. Кондуктор-недомерок затаил на конкурента злобу, поэтому-то и был сейчас так откровенен с сыщиком.

– Пьяница он был, Сашка-то. Завсегда после отдыха на службу с запашком являлся. Другого бы давно уволили, а этому все с рук сходило. А в последний раз вообще пьяным пришел. Я ревизору движения об энтом сразу доложил, но тот только рукой махнул. Сашка в багажном вагоне спать завалился и до самого Бологого проспал. А там сходил в буфет, принес бутылку и с багажным кондуктором ее и оприходовал. Как потом оказалось, с горя пил! Дяденьку-то его взашей с дороги погнали и, говорят, даже под домашний арест посадили! Вот Сашка и закручинился. А еще, говорят, ему в карты здорово сюртук почистили.

– В карты? Он играл?

– Врать не буду, ваше благородие, наверное не знаю. Только Струнников, багажный наш, мне говорил, что Сашка ему жалился о том, что нагрели его в «стуколку» в «общедоступке», и сильно нагрели.

Взяв в правлении фотографическую карточку Соловьева, Кунцевич отправился на Фонтанку, в дом 86, в котором располагался «Зал общедоступных увеселений», принадлежавший купцу второй гильдии Абраму Лейферту.

Извозчик остановил пролетку напротив деревянных, украшенных резьбой и пестро расписанных масляной краской ворот. На улице уже стемнело.

Сыскной надзиратель прошел через грязный двор между двумя длинными двухэтажными флигелями старинной постройки. По обеим сторонам крыльца висели сильные рефлекторные фонари, кидавшие в лицо входящим потоки яркого света. Сразу у входной двери располагался гардероб, в который стояла очередь. Кунцевич прошел мимо и направился в залу. Дорогу ему преградил детина, ростом чуть меньше сажени.

– Надобно пальто снять, милостивый государь, у нас в помещениях не холодно.

Мечислав Николаевич сначала хотел возразить, но потом подумал, что в пальто будет выделяться среди публики, и решил не спорить.

Раздевшись, он во второй раз пытался пройти мимо детины:

– Билет надобно взять, сударь.

– Я по службе, – сказал Кунцевич, доставая из кармана полицейскую карточку.

Детина на нее даже не взглянул.

– У нас порядок такой: входить только по билетам, по службе али по дружбе, без разницы.

Надзиратель возмутился:

– Позови-ка немедленно хозяина!

– Хозяин человек занятой, и со всяким… посетителем говорить ему недосуг. Прошу покорно в кассу али – оревуар!

От наглости служителя и от своего бессилия Кунцевич растерялся. «Драться с ним, что ли? Так навешает, вон у него какие кулачищи! Пристрелить? Хочется, да нельзя. Купить билет? Теперь ни за что, даже если продадут за две копейки».

Мечислав Николаевич развернулся, взял в гардеробе пальто, оделся и вышел на улицу.

Четыреста саженей, отделявших «общедоступку» от дома 70 по Гороховой, где располагался третий участок Московской части, он преодолел почти бегом.

– Мне бы пристава, – сказал сыщик дежурному околоточному, показывая карточку.

– Может, дежурный помощник сойдет? – спросил тот, внимательно ее рассмотрев.

– Сойдет.

Околоточный ушел и вскоре вернулся:

– Пройдите в канцелярию, первая дверь справа по коридору.

В канцелярии за столом читал какие-то бумаги полицейский офицер.

– Младший помощник пристава штабс-капитан Ланге, – представился он, слегка привстав со стула. – Чем могу служить?

– Кунцевич, надзиратель сыскной полиции. На вашей земле есть такое заведение «Зал общедоступных увеселений», мне надобно туда попасть по службе, а тамошний швейцар не пускает, билет требует.

– Одному или с дамой?

– Не понял?

– Вам пройти надо одному?

– Конечно, одному, я же говорю – по службе.

– Демидов, «общедоступка» это твой околоток? – крикнул помощник пристава околоточному.

– Мой, ваше благородие, – ответил тот, заглядывая в кабинет.

– Сходи, проверь посты и заодно сыскному помоги.

– Слушаюсь.

Всю дорогу околоточный молчал, шел неторопливо.

В «общедоступке» он сказал швейцару: «Пусти его, Витя», развернулся и был таков. Кунцевичу сначала показалось, что швейцар околоточного вообще не услышал. Но когда он направился ко входу в заведение, швейцар отошел в сторону.

Помещение представляло собой анфиладу комнат, уставленных маленькими столиками. Воздух в них был пропитан табачным дымом, запахом пива и дешевой косметики. В наполненных публикой комнатах стоял гул голосов. Некоторые посетители бесцельно бродили, некоторые сидели за столиками.

Широкая дверь в конце анфилады вела в танцевальную залу. Ее окна были завешаны желтыми шелковыми гардинами, а потолок был расписан узорами в псевдорусском стиле. Вдоль стен залы стояли ряды венских стульев, а в углу находилась большая белая ниша в форме раковины, где сидел оркестр человек из пятнадцати. По зале парами ходили женщины, мужчины же предпочитали стоять или сидеть вдоль стен и наблюдать за ними. Музыканты настраивали инструменты.

Капельмейстер взмахнул смычком, и оркестр оглушительно заиграл какую-то польку. Пары завертелись.

Кунцевич вышел из залы и сел за столик. К нему тут же подлетел официант.

– Принесите чаю.

– Слушаюсь.

– Любезный, а где тут у вас играют?

– Играют? В зале, оркестр играет.

– Вы не поняли, где в карты играют?

– В карты у нас не играют, не разрешено-с.

– Играют, играют, я совершенно точно знаю.

Официант, ничего больше не ответив, ушел. Через несколько минут к столику подошел человечек небольшого роста с жидкими волосами и бороденкой, а за спину Кунцевичу встали швейцар и детина в лакейской ливрее, не уступавший швейцару ни ростом, ни шириной плеч.

– Купец второй гильдии Лейферт. С кем имею честь?

– Надзиратель сыскной полиции, не имеющий чина, Кунцевич.

– Вы почему, господин, не имеющий чина, за вход не платите?

– Я сюда не танцевать пришел, а по служебному делу. Ищу некоего Соловьева, который на днях проигрался здесь в пух и прах, а сейчас…

– Я не знаю и знать не хочу никаких Соловьевых! – прервал Кунцевича Лейферт. – За вход в мое заведение установлена плата. Платят у меня все. И из сыскной, и даже из градоначальства. А кто не платит, того я прошу выйти вон. И вас я также прошу выйти вон. Прямо сейчас. За чай можете не платить, вам его все равно не подадут.

Кунцевич побагровел.

– Ты как разговариваешь с дворянином, – сказал он, вставая, – жидовская морда! А pies ci morde lizal!

Швейцар и его напарник действовали молниеносно. Лакей одной рукой обнял сыскного надзирателя, да так, что ребра затрещали, а второй закрыл ему рот. Швейцар быстрым движением вытащил из-за ремня брюк «бульдог» сыщика и сунул его в свой карман.

Кунцевича куда-то понесли, открылась дверь, Мечислава Николаевича поставили на ноги, последовал сильный толчок, и надзиратель оказался на улице. Вслед полетели его пальто и котелок. Швейцар ловко отщелкнул барабан «бульдога», высыпал в свою огромную ладонь патроны, а револьвер бросил на лежащее на земле пальто.

– Чтобы ноги твоей больше здесь не было, – сказал он и захлопнул дверь черного хода.

Придя на службу, Кунцевич принялся составлять подробный рапорт. Он едва успел закончить свое занятие, как его вызвал Вощинин.

– Кунцевич, вы считаете себя опытным сотрудником? – было видно, что начальник едва сдерживается, чтобы не заорать.

– Никак нет-с.

– Так какого черта вы полезли к Лейферту без билета, с оружием, ни с кем не посоветовавшись?

– Вот рапорт, ваше высокородие, там все написано. У меня было поручение о розыске обер-кондуктора Соловьева, присвоившего казенные деньги, я установил, что Соловьев проигрался в «общедоступке» и наверняка казенные деньги туда принес, отыгрываться. Я решил проверить…

– Вам тридцати копеек было жалко? – перебил начальник.

– Нет-с, но я же по службе, не развлекаться.

– Вы знаете, кто такой Лейферт?

– Скотина.

– Кхм. Я думаю, что если вы отделаетесь арестом, то это для вас будет очень хорошо.

– Арестом? – опешил сыскной надзиратель. – За что? Это Лейферта надобно арестовывать за организацию азартных игр, а его клуб закрывать. Облаву надо снарядить…

Вощинин все-таки не удержался и заорал:

– Кого куда надо снарядить, позвольте решать мне! Это первое. – Он понизил голос. – Второе. Рапорт порвите и спустите в ватерклозет. О том, что кто-то играл в карты в «Зале общедоступных увеселений», забудьте навсегда. Это третье. Соловьева в «общедоступке» больше не ищите. Это четвертое. Ну и последнее: арест будете отбывать в Александро-Невской части, нашего брата туда определяют. Вам как дворянину, не имеющему чина, на пропитание будут отпускать что-то около гривенника в день. Смотритель входит в положение и разрешает столоваться за свой счет, поэтому не плохо бы вам иметь с собой денег на провиант.

– А избежать ареста никак нельзя?

– Возьмите с собой теплые вещи, там прохладно. Я постараюсь минимизировать срок. Все, вы свободны.

– Разрешите вопрос?

– Нет!

– Да, брат, наделал ты делов. – Быков отхлебнул пива.

– Я ничего не понимаю! Я же поручение исполнял, вора искал. Я же нарушения у них выявил!

– Дурак ты, брат. Про часы со мной советовался, а здесь не стал? Опыта набрался?

– И ты про это. О чем советоваться-то надо было?

– А о том, куда ходить и с кем ругаться. Лейферт – лучший друг Иван Николаевича, и дружат они на возмездной основе, об этом весь Петербург знает.

– Да кто это такой, Иван Николаевич?

– Да, совсем ты плох! Иван Николаевич Турчанинов – помощник градоначальника, тайный советник. Этот чин его положению соответствует полностью. Он дает Грессеру такие хорошие тайные советы, что без этих советов Грессер уже жить не может. А также не могут жить несколько знакомых балерин Грессера, на содержание которых уходит львиная доля этих советов. Понял?

– Ничего не понял. – Кунцевич замотал головой.

– Хорошо. Буду выражаться предельно ясно. Азартные игры у нас запрещены. Но все, кто хочет, играют. Ты никогда не задавался вопросом, почему в одних местах играть можно почти в открытую, а в других строжайше запрещено?

– Я думал, везде запрещено. Сам-то я не играю, не на что.

– И не вздумай начинать, даже если будет на что. Так вот. Есть несколько мест, которые никто из полицейских никогда не проверяет. Но за такое попустительство хозяева этих мест дают мзду. Кто кому. Лейферт, например – Турчанинову. Тот делится с градоначальником. А ты Лейферта – жидовской мордой! Теперь понял?

Надзиратель растерянно глядел на старшего товарища:

– Теперь понял. И что же, ему все с рук сходит?

– Конечно! При такой поддержке, брат, с рук не только организация притона азартных игр сойдет, но и все что угодно, ну, разве кроме покушения на священную особу государя императора…

Сыщик загрустил:

– Так меня, пожалуй, теперь уволят…

Кунцевич отделался тремя сутками ареста. Как чин полиции, он содержался отдельно от остальных арестантов, в «секретной» камере. Сильно кусали клопы, поэтому спал он плохо. В остальном все прошло сносно, он даже один раз ночью пил водку с дежурным помощником смотрителя полицейского дома. Но на душе было очень скверно.

 

Глава 7

В 1889 году в Петербурге, который населяло в то время около миллиона человек, было зарегистрировано 55 убийств и покушений на убийство. Обычно эти преступления раскрывались полицией в течение десяти минут после прибытия на место происшествия. На полу грязной лачуги или трактира лежал труп с пробитой обухом топора головой, рядом валялись и орудие преступления, и пьяный в стельку преступник. Если злодей после совершения преступления мог держаться на ногах и скрывался до прибытия чинов полиции, то на его розыск уходил день-другой, необходимый для проверки разных притонов и питейных заведений в ближайшей от места происшествия округе. Сыскная полиция проводила дознания только по таким убийствам, которые были совершены «с заранее обдуманным намерением» и раскрыть которые «по горячим следам» не представлялось возможными. Но таких преступлений в процентном отношении к общему числу убийств было крайне мало. Например, за первые десять месяцев 1889 года сыскная провела только четыре дознания по убийствам. Такие преступления относились к числу чрезвычайных происшествий. А уж если было убито несколько человек, да из благородных, да с хищением имущества, то тут на ноги поднимали всех. Вот почему, когда 21 ноября 1889 года в квартире отставного генерал-лейтенанта Штрундмана были обнаружены трупы его жены и горничной, недостатка в высоких чинах на месте происшествия не было.

Жеребцов их с Быковым в квартиру не пустил:

– Там и без вас народу хватает. А вы давайте-ка по соседям пройдитесь, поспрашивайте, не видели ли они чего, – сказал чиновник для поручений и скрылся за дубовыми дверями генеральского жилища.

Быков передвинул свой «пирожок» со лба на затылок.

– В доме четыре этажа, три парадных, на дворе – два флигеля, эх, до вечера придется ходить. Но деваться некуда. Давай-ка, Мечислав, начинай с флигелей, а я этой парадной займусь, да и с дворниками потолкую.

Убийство было совершено в промежуток с девяти утра до трех дня – в то время, когда генерал, занимавший в каком-то обществе почетную должность непременного члена, находился в присутствии.

Дом был заселен преимущественно людьми небедными, угловых квартир не было даже во флигелях . Кунцевич уже час ходил по черным лестницам, стучал в закрытые двери кухонь, общался с прислугой, но ничего интересного для розыска ему выведать так и не удалось. Кухарки и горничные, узнав о случившемся в доме происшествии, всплескивали руками, ахали и норовили задать с десяток вопросов, не отвечая при этом на вопросы сыскного надзирателя. Когда же окриком беседу удавалось вернуть в нужное русло, прислуга скучнела, становилась несловоохотливой и на вопросы отвечала односложно: «Не знаю, не видала, мне за другими следить недосуг, я с утра до вечера как белка в колесе кручусь». Обойдя флигели, Кунцевич отправился в генеральскую квартиру за дальнейшими инструкциями.

В многокомнатном жилище никого из сыскной он не встретил – квартира была наполнена чинами судебного ведомства и наружной полиции. У входной двери стоял городовой, местный пристав и частный врач в распахнутых шинелях сидели на кухне и курили, в гостиной следователь вслух читал понятым протокол осмотра места происшествия:

– «По заключению врача смерть госпожи Штрундман последовала не ранее чем за три часа до обнаружения тела от удара твердым тупым предметом в область головы. Смерть девицы Грачевой наступила в это же время, от удара острым предметом».

Увидев Кунцевича, судейский прервал чтение:

– Вам что здесь нужно, милостивый государь? Вы, вообще, кто?

– Надзиратель сыскной полиции Кунцевич, ваше высокородие. Проводил поквартирный обход домовладения, ищу начальство, чтобы доложить о результатах.

– Да будет вам известно, молодой человек, что начальством на месте происшествия для всех чинов полиции является следователь. Поэтому о результатах ваших розысков вы должны докладывать мне.

– Слушаюсь! Докладываю: ничего интересного для следствия в ходе обхода выяснить не удалось.

– Господи, ну чего же вы мне тогда голову морочите! Зачем от дела отрываете? Вам заняться нечем? Тогда, будьте любезны, спросите у хозяина какую-нибудь коробку, в которую можно вещественные доказательства упаковать. – Следователь показал на лежавшие на столе предметы: небольшой топорик с бурыми следами на лезвии и молоток, к которому прилип клок седых волос.

– Слушаюсь!

Надзиратель направился на поиски хозяина. Нашел он его в кабинете. Штрундман сидел в глубоком кресле, запрокинув голову, и, казалось, спал. Рядом стоял седовласый старик.

– Што? Што ви хотель? – спросил он свистящим шепотом.

– Мне бы коробку какую… следователь просит…

– Идить, идить! Его превосходительство ощень плох, я даваль лекарство, он только что засипаль, идить!

Кунцевич развернулся и вышел из комнаты. Дверь в соседнее помещение была отворена. Заглянув туда, надзиратель увидел, что это будуар хозяйки. На полу стояла большая шляпная коробка. Мечислав Николаевич открыл крышку, убедился, что коробка пуста, и, недолго думая, взял коробку и понес следователю.

Тот сухо поблагодарил и стал укладывать в нее орудия преступления, перед этим вытащив из коробки и положив на стол какую-то бумажку. Кунцевич скосил на нее глаза. Это был счет из шляпного магазина мадам Паперне, датированный сегодняшним числом.

– Ваше высокородие!

– Чего вам? – недовольно спросил следователь, отрываясь от своего занятия.

– Вот-с. – Сыщик протянул судейскому счет. – Шляпку доставили сегодня.

– Что? Какую шляпку? – Следователь внимательно рассмотрел осьмушку бумаги. – Да-с, верно! А вы молодец, молодой человек. Лицо, доставившее шляпку, следует непременно установить и допросить. Найдите свое начальство и скажите ему, что я распорядился это сделать как можно скорее. Жеребцов должен быть сейчас в дворницкой, они, кажется, нашли каких-то свидетелей.

Но Жеребцова Кунцевич в дворницкой уже не застал. Там были только дворник и двое его подручных. Испуганные мужики молча сидели за столом.

– А все ваши уже уехать изволили, ваше благородие! – сообщил дворник. – Поехали Евлашку ловить.

– Какого Евлашку?

– Дык бывшего енералова лакея. Это ведь он душегубом-то оказался!

На Офицерской ни Быкова, ни Жеребцова тоже не было.

– А они куда-то в Коломну уехали, – сообщил дежурный. Потом с недоумением уставился на Кунцевича: – Позвольте, вы же с ними должны были быть?

– Я… Я от них отстал – смутился надзиратель.

Дежурный усмехнулся.

– Я даже не знаю, что вам посоветовать. Точного адреса, по которому они направились, я вам сообщить не могу – сам не знаю, а никаких распоряжений насчет вас не было. Поэтому предлагаю сидеть на месте и их дожидаться.

Кунцевич направился было в надзирательскую, но спохватился.

– Скажите, а если следователь мне поручение дал, я должен его исполнять, или прежде нужно уведомить Жеребцова?

– А что за поручение?

Кунцевич рассказал.

Дежурный задумался.

– Вообще-то, надобно Аполлона Александровича уведомить… Но раз его нет, то я бы вам посоветовал это поручение исполнить. Все лучше, чем без дела сидеть. Да и будет чем оправдаться. – Дежурный опять улыбнулся.

Шляпный магазин мадам Паперне находился в первом этаже дома номер 88 по Невскому. Судя по витринной выставке, это было шикарное и дорогое заведение.

Как только сыщик переступил порог, к нему подбежала миловидная продавщица.

– Бонжур, месье! – проворковала она, обольстительно улыбаясь. – Чем могу служить?

– Здравствуйте, мадмуазель. Мне бы с хозяйкой поговорить.

– Как прикажете доложить?

Кунцевич показал значок:

– Сыскная полиция, Кунцевич.

Улыбка исчезла с лица барышни.

– Извольте присесть. – Она указала на стоявшее у окна кресло и удалилась. Вернулась быстро.

– Изабелла Людвиговна ждет вас у себя, – сказала продавщица, забирая у сыскного надзирателя котелок.

Войдя в кабинет владелицы магазина, сыщик поклонился.

Изабелла Людвиговна – сорокалетняя молодящаяся француженка – встала из-за стола и направилась к Кунцевичу, протянув руку для поцелуя.

– Чем обязана визиту сыскной полиции, месье? – слегка грассируя, спросила хозяйка.

Кунцевич коснулся губами шелковой перчатки:

– Мадам Паперне, ваши служащие сегодня доставляли шляпку мадам Штрундман, на Фурштадтскую?

– Да, Екатерина Львовна наша постоянная покупательница. Дама состоятельная, но капризная. Вчера она примерила у нас несколько шляпок, но не купила ни одной. А ближе к вечеру телефонировала и попросила принести одну из примеренных. Я послала Катю, та вернулась со шляпкой и сказала, что мадам она опять не понравилась. Сегодня Штрундман телефонировала снова и попросила прислать еще одну. Я снова послала Катю, и в этот раз, слава Богу, Штрундман шляпку купила.

– А что за Катю вы к ней посылали?

– Мою продавщицу, Мельникову Катерину.

– Можно с ней пообщаться?

– Можно. – Изабелла Людвиговна позвонила. – Только к чему все эти вопросы? Почему сыскная полиция вдруг заинтересовалась моими шляпами?

– Позвольте пока не говорить. Я удовлетворю ваше любопытство, но только после того, как пообщаюсь с Мельниковой.

Мадам Паперне отдала явившейся на звонок продавщице необходимые распоряжения, и через пару минут в кабинет вошла…

Увидев барышню, Кунцевич аж зажмурился – до того она была хороша. С точеной фигуркой, в скромном, но красивом платье. С густыми волосами цвета воронова крыла, уложенными в высокую прическу. А глаза! В этих глазах сыщик сразу же утонул.

Продавщица сделала книксен.

– Катя, этот молодой человек из сыскного отделения пришел по твою душу. Правда, зачем ты ему понадобилась, он не говорит.

Мельникова повернула голову в сторону сыщика и улыбнулась:

– К вашим услугам, милостивый государь.

Голос барышни отозвался в ушах сыскного надзирателя хрустальными перезвонами.

– Надзиратель сыскной полиции Кунцевич Мечислав Николаевич. Вас как по батюшке?

– Степановна. Катерина Степановна.

– Очень приятно. Катерина Степановна, вы сегодня ходили на Фурштадтскую к мадам Штрундман?

– Да-с. Шляпку носила.

– А в котором часу вы изволили у нее быть?

Мельникова на секунду задумалась, опустив глаза.

– В одиннадцатом. В десять мадам приказала мне нести шляпку, минут двадцать – полчаса я шла. Стало быть, пришла около половины одиннадцатого.

– Госпожа Штрундман была дома?

– Да-с. Они шляпку примерили, она им понравилась, они изволили расплатиться, и я ушла.

– Сколько времени вы находились в квартире?

– С полчаса. Генеральша шляпку долго мерили.

– Кто еще был у ее превосходительства?

– Никого. То есть горничная была, она мне открывала и закрывала за мной.

– Посторонних никого не видели? В квартире или около нее?

– Нет.

– Благодарю вас.

Кунцевич склонил голову в поклоне.

Продавщица опять сделала книксен.

– Я могу идти? – она вопросительно посмотрела на сыщика. – А то мне еще на Васильевский остров надо заказ отнести.

– Да, да, пожалуйста, идите.

– Возьми извозчика, Катюша, – проворковала Изабелла Людвиговна – на улице снег начался.

Госпожа Паперне достала из кошелька полтинник и протянула продавщице.

Мельникова сначала с удивлением уставилась на хозяйку, потом опомнилась, поблагодарила и удалилась.

Когда за Катей закрылась дверь, владелица магазина обратилась к сыщику:

– Теперь я могу узнать причину вашего визита?

Первым, кого увидел Кунцевич, зайдя в сыскную, был Быков. Приятель на него буквально набросился:

– Тебя где черти носят?

– Мне следователь поручение дал, я исполнял…

– Мечислав, ты что, не знаешь, кто у тебя начальство? Почему Жеребцову не доложил? Скажи спасибо, что ему сейчас не до тебя. Если честно, он про тебя и не вспомнил ни разу. И все благодаря мне. Открыл я убийство-то!

Кунцевич вытаращил глаза:

– Открыл? Как?! Кто?!

– Открыл, брат, Открыл. Ты давай-ка покажись Жеребцову, а потом пойдем в трактир, пообедаем, я тебе все и расскажу.

Быков налил рюмку водки, выпил, крякнул и стал хлебать щи.

– Ну же, Митя, рассказывай! – Кунцевич от нетерпения не мог ни есть, ни пить.

– Да дай же поесть спокойно! Экий ты, брат, нетерпеливый. – Быков доел щи, отодвинул от себя тарелку, покосился на «сороковку», махнул рукой и налил себе еще рюмку.

– Все дело в статистике, – сказал он, опрокидывая водку. – Недаром мы, брат, отчеты ведем и карточки разные заполняем, ох, недаром, хотя времени это занимает уйму. А что нам говорит статистика, а? Не знаешь? А статистика говорит нам, брат, что большинство убийств в богатых квартирах совершается прислугой хозяев. Служит какой-нибудь лакей или горничная, служит своим господам, потом – бах! Отставка. Или с хозяйкой поругается, или недосчитаются в доме чего. Оказывается такая прислуга неожиданно без места и без всяких средств, вот зло и начинает таить. Бывает и по-другому – хозяева к своему человеку всю возможную ласку и доброту высказывают, а он, сучье семя, все равно их своими врагами считает, потому как завидует. Они, дескать, всегда кушают сытно и пьют сладко, а тут служишь им с утра до вечера, рук не покладая, а платят тебе за это десять рублей. Поэтому я, как мы только на место прибыли, решил разузнать, не было ли у убиенной генеральши какого казуса с прислугой. Зашел я в дворницкую, да все там и вызнал. Оказывается, служил у мадам Штрундман до конца минувшего месяца некий Евлампий Чистов. Служил с полгода, нареканий не имел, и тут, неожиданно, барыня ему от места отказала. Вышел промеж них скандал – в краже она его заподозрила. Евлашка ни в чем не сознавался, называл барынины претензии наветом, а после отставки несколько раз к генеральше пьяным приходил и денег требовал, считал, что должна она ему осталась. Последний раз у них до полиции дошло – хозяйка горничную за дворником посылала, чтобы он лакея бывшего утихомирил. Скрутили его дворник с подручными и в часть сдали, он там сутки в холодной просидел. А сегодня поутру дворник его опять во дворе видел, и опять пьяного. Божится, что выгнал взашей. А Чистов, видать, вернулся и незаметно в дом проскользнул. Доложил я обо всем Жеребцову, узнали мы в адресном столе нонешнее Евлашкино место жительства, поехали в Коломну, он там на Псковской угол снимает, и взяли его тепленьким. Точнее, не тепленьким, а пьяным вдрызг. Сейчас он у нас в кордегардии в себя приходит.

Кунцевич перебил старшего товарища:

– А почему ты думаешь, что это непременно Евлампий убил? Ну поругался он с барыней, ну заходил сегодня во двор, дальше что? Может, как его дворник прогнал, так он больше туда и не возвращался?

– Мечислав Николаевич! Вы, прежде чем спрашивать, до конца дослушайте. Вы думаете, стал бы я вам об успешном розыске докладывать и водку в эту честь пить, если бы не было бы у нас против Евлашки чего существенного, а? Плохо тогда вы меня знаете. Прежде всего следы. У него на ноге правый носок – весь в крови. Сапоги-то он от крови отмыл, а вот носок нет. На носок внимания не обратил и то, что он в крови вымазан, не увидел. Зато я увидал. Сразу, как только зашли мы к нему в комнату, я этот носок и узрел. Далее. Сундук у него под кроватью стоит, в котором хранит он свое имущество. На замок, гад, закрывал! А ключик на веревке на шее таскал, вместе с крестом. Снял я аккуратненько этот ключик, открыл замочек, порылся в Евлашкином барахле и нашел! Полдюжины серебряных ложек и серебряную же солонку. Откуда они, спрашивается, там?

– Так эти вещи у генерала были похищены?

– Конечно! Генерал, правда, эти ложки и солонку за свои не признал – он на столовую посуду никакого внимания не обращает, но рассказал, что супруга-покойница как раз на пропажу столового серебра ему и жаловалась, и лакея Евлампия Чистова в этом подозревала. Теперь ждем генералову кухарку. Хозяин ее в отпуск отпустил, у них сегодня в селе престольный праздник. Завтра должна возвратиться, а как воротится – мы ей ложки и предъявим, и если она их опознает, в чем лично я не сомневаюсь, то уж не отвертеться Евлампию от каторги. Так-то.

Быков налил третью и тут же выпил.

Кухарка опознала ложки, и, несмотря на то, что проспавшийся Чистов виновным себя не признавал, следователь заключил его под стражу. Впрочем, судьба Евлампия мало беспокоила Кунцевича. Его мысли были заняты совсем другим объектом. Сыскной надзиратель влюбился.

 

Глава 8

Магазин закрывался в девять вечера – а в это время Кунцевич должен был находиться на службе. Пришлось ею пренебречь. В субботу, выдумав благовидный предлог, сыскной надзиратель ушел с вечерних занятий и в половине девятого уже прохаживался у дома 88 по Невскому проспекту.

Барышню он чуть не проглядел – темновато было на улице, да и в шубке он ее раньше не видел.

Катерина Степановна вышла из магазина в половине десятого, посмотрела по сторонам, быстро пересекла Невский и повернула на Николаевскую. Кунцевич едва ее догнал.

– Катерина Степановна! Катерина Степановна!

Барышня остановилась и повернулась в сторону надзирателя. В ее глазах мелькнул испуг.

– Здравствуйте, – сказал Кунцевич, останавливаясь перед барышней. – Уф! Бегом за вами бежал. Куда вы так спешите?

– Известно куда. Куда в такой час может спешить девушка – домой. А иду скоро, так это потому, что много развелось разных нахалов. Пристают, отбою от них нет.

Хоть такой холодный прием и смутил сыщика, он не растерялся.

– Вот тут вы правы, нахалов в столице полным-полно. Порядочным барышням действительно вечером страшно по улицам стало ходить. К нам, знаете, сколько жалоб поступает! Начальство даже приказ нам дало – провожать барышень домой, дабы огородить их от приставаний.

Катерина рассмеялась:

– Ну уж раз начальство вам приказало, то так и быть – провожайте.

Неожиданно для Мечислава Николаевича Катерина Степановна пригласила его к себе, на чай. Жила продавщица шляп в меблированных комнатах на углу Николаевской и Свечного переулка. Жилище барышни было маленьким, но чистеньким и опрятным. Коридорный принес самовар, хозяйка разлила чай по чашкам, Кунцевич выложил на стол купленные по дороге баранки и пастилу.

Сидели и болтали о пустяках.

Вдруг Катя спросила:

– Мечислав Николаевич, а злодея, который мадам Штрундман убил, нашли?

– Нашли-с. И арестовали. Я, некоторым образом, принимал в этом участие, но многого сказать не могу. Тайна следствия-с.

– Ой! Вы знаете, как мне стало страшно после того, как Изабелла Людвиговна мне про убийство рассказала. Задержись я чуть подольше, он бы мог и меня… Я как об этом подумаю, так спать не могу. Кто же убийца?

– Нам говорить не положено, но вам, так и быть, скажу. Бывший лакей. Убил и ограбил.

– А много ли ограблено?

– Много-с. Десять тысяч. Хозяин накануне вынул деньги из банка, собирался прикупить имение в Новгородской губернии.

– Скажите, пожалуйста! А как же вам удалось найти злодея?

– Все дело в опыте. Как говорил поэт – опыт, сын ошибок трудных. Видите ли, милостивая государыня, по статистике…

Время приближалось к полуночи. После того, как Катя несколько раз выразительно посмотрела на настенные часы, сыщик стал собираться.

– Пойду-с.

– Ступайте, приятно было познакомиться.

– Мне тоже.

Пока он надевал пальто, Катя держала в руках его котелок.

– Могу ли я рассчитывать на продолжение знакомства? – спросил Кунцевич.

– Почему нет. Заходите.

– Скажите, а вы театр любите?

– Люблю-с.

– Тогда, может быть, в следующее воскресенье сходим?

– С удовольствием.

Отношения у них развивались ни шатко ни валко. Катя сходила с ним в театр, позволяла иногда вечерами провожать ее до дома, с удовольствием принимала подарки, но в гости больше не приглашала. Кунцевич страдал.

Впрочем, часто встречаться с зазнобой у сыскного надзирателя не получалось – сильно мешала служба. Вот и сегодня он вместо того, чтобы спать дома после суточного дежурства, трясся в вагоне конки, направляясь на Литейный в Окружной суд к судебному следователю на допрос по делу Штрандман.

И вдруг у подъезда суда он встретил Катерину Степановну.

Увидев сыщика, Катя аж вздрогнула от испуга, но тут же пришла в себя и протянула для поцелуя руку.

– Здравствуйте, Катенька. – Кунцевич приложился к холодным пальчикам. – Вы как здесь?

– Вызывали.

– К Веберу, по убийству?

– Да.

– Долго он вас пытал?

– Да почитай час. Пойду я, Мечислав Николаевич, а то хозяйка и так ругается. Вы вечерком сегодня не заглянете?

– С удовольствием.

– Буду ждать.

Счастливый сыскной надзиратель взлетел на второй этаж и, рисуя в голове приятные картины предстоящего свидания, направился к камере следователя десятого участка статского советника Николая Конрадовича Вебера.

Дверь оказалась запертой. Кунцевич несколько раз дернул ручку, а потом обратился к проходившему мимо сторожу:

– Эй, любезный, а где их высокородие, не знаешь?

– На происшествие изволили убыть. Если вас вызвали, то вы обождите.

– Да, долго же мне ждать придется, он ведь только уехал.

– Почему только уехал? Их с самого утра не было.

– Как не было? А барышню кто же сейчас допрашивал?

– Какую барышню? Вы чего-то путаете, милостивый государь. Николая Конрадовича с утра нет, и стало быть, никаких барышень он сегодня допрашивать не мог.

Кунцевич стал растерянно озираться по сторонам.

Потом подошел к окну и прислонился головой к холодному стеклу. В это время к кабинету, тяжело дыша и отдуваясь, подошел Вебер. Его письмоводитель плелся сзади, таща огромный портфель.

– Вы ко мне?

– Да-с, Ваше высокородие. Надзиратель сыскной полиции Кунцевич. Прибыл по повестке.

– Как же, помню, помню. Сейчас, только отдышусь и чайку выпью – и вас приму. Фаддей! – крикнул Вебер уже бежавшему к нему сторожу. – Сооруди чайку. Не изволите со мной? – спросил следователь Кунцевича.

– Благодарю, только пил. Я подожду.

Внимательно прочитав протокол допроса, сыскной надзиратель старательно расписался на каждом листе и передал документ следователю.

– Благодарю вас, – сказал тот, принимая бумаги.

– Разрешите вопрос, ваше высокородие?

– Спрашивайте.

– А вы не допрашивали по этому делу некую Мельникову?

– Мельникову? Не припомню такой. Она кто?

– Она служит в шляпном магазине. Помните, мы счет нашли?

– Счет? А! Ну как же, как же, вспомнил. Я еще вам поручал разыскать курьера, доставившего шляпку. Стало быть, нашли. Как вы сказали, Мельникова? Но позвольте, милостивый государь, как же я мог ее допрашивать, если только что узнал о ее существовании!

Кунцевич смутился.

– Впрочем, надобность в ее допросе отпала. Убийца установлен и задержан, часть похищенного у него изъята, я скоро передам дело прокурору для направления в суд.

– Скажите, ваше высокородие, а что, сознался лакей?

– Нет. Твердит, что не убивал. В краже признался, а в убийстве сознаваться не хочет. Дурак! С таким количеством улик да без чистосердечного признания ему на полную катушку влепят. Дурак.

– А в какой краже он признался, позвольте спросить?

– В краже серебра. Говорит, что воровал по одной-две ложки в месяц, думал, что такие богачи, как Штрундманы, подобные пропажи не заметят. И они действительно долго не замечали. Но когда заметили, Екатерина Львовна его сразу рассчитала, потому что красть кроме него было некому. Он обиделся ну и… История обычная.

– А похищенные десять тысяч нашли?

– Нет, не говорит, гад, куда спрятал.

– А как он объясняет кровь на носке?

– Говорит, что накануне дрался в кабаке и вымазался. Послушайте! Кто из нас кого допрашивает? Вам это все к чему? Хотите поболе узнать, приходите на суд, там все и послушаете.

Кунцевич поспешил откланяться.

Внизу он поманил вертевшегося около шинельной сторожа.

– Послушайте, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу? – Кунцевич покрутил между пальцами двугривенный.

– Чего изволите? – спросил сторож, внимательно следя взглядом за монетой.

– Нельзя ли узнать, к кому сегодня вызывали на допрос девицу Мельникову Катерину Степановну?

– Обождите чуток, все будет исполнено, – сказал сторож и вприпрыжку бросился вверх по лестнице.

Вернулся он минут через двадцать.

– Их благородие господин Кобыльский их вызвали, Василий Николаевич. По делу об убийстве мещанки Лебедевой на Петербургской стороне.

 

Глава 9

С Литейного Кунцевич пошел на Фурштадтскую, а оттуда поспешил в магазин мадам Паперне. Катерины Степановны на службе не оказалась.

– Ее к следователю вызвали, – доложила одна из продавщиц. – Еще не возвращалась.

Кунцевич поспешил на Николаевскую. Хозяин меблированных комнат его огорошил:

– Уехали-с. Только что, и часу не прошло. Выписались и уехали.

– А куда выписалась?

Хозяин открыл домовую книгу:

– По месту приписки – в Калугу.

Конец дня Мечислав Николаевич провел в Коломенской части, а сразу после начала вечерних занятий пошел в канцелярию.

Журналист Серенко сидел за своим столом и что-то быстро-быстро писал.

– Извините, ваше благородие, нельзя ль узнать?

– А? – Серенко оторвал от бумаги глаза и подслеповато уставился на Кунцевича – Чего вам?

– Нельзя ли узнать, кто у нас розыском по убийству госпожи Лебедевой занимается?

Серенко посмотрел на надзирателя с интересом.

– А вам это, простите, зачем?

– Кой-какие справочки нужно навести, с другим делом связанные.

– Вообще-то у Алексеева дознание, только… нет его на службе. В запое-с.

Кунцевич вытаращил на журналиста глаза.

– Да-с, пьет. Уже неделя прошла, три дня осталось. Он регулярно, раз в полгода, в десятидневный запой уходит. Но поскольку других нареканий по службе не имеет, начальство его не увольняет. А запои оформляют отпуском. Вы три дня подождать сможете, не горит? А то скажите Аполлону Александровичу…

– Нет, нет, я подожду.

Всю следующую ночь Кунцевич не спал. После утреннего совещания к нему подошел Быков:

– Мечислав, а ты какого черта убийством Марсельской интересуешься? Нарыл чего?

Кунцевич недоуменно посмотрел на Митю:

– Какой Марсельской?

– Ну не Марсельской, Лебедевой. Марсельская – это ее актерская фамилия.

Кунцевич опустил голову, а потом решительно поднял глаза на Быкова:

– Тебе зачем это?

– Ну, во‐первых, пока Алексеев борется с зеленым змием, я этим делом занимаюсь. А во‐вторых, – Быков понизил голос, – кое-кто из ее поклонников за открытие убийцы награду обещал. И немаленькую! Так что, если нарыл, рассказывай, а я тебя не обижу, ты меня знаешь.

– Ничего я не нарыл.

Митя внимательно поглядел на товарища.

– Ну нет, так нет. Только зря ты, Мечислав, зря ты от моей помощи отказываешься. Сыскать злодея одному тебе будет ох как тяжело, ну а коли и сыщешь, награда-то мимо тебя пройдет! Ты же не знаешь, как такие вопросы улаживать. А там деньги серьезные, очень серьезные!

Кунцевич решительно мотнул головой:

– Нет, не могу я тебе ничего сказать. Тут дело чести.

– Опа! – Митя смотрел прямо в глаза младшему коллеге – Я понял! Тут дама! Дама замешана! Ну коли так, то прости за беспокойство. Честь женщины – для меня так же свята, как для тебя, хоть я и не дворянин.

Быков круто развернулся и пошел прочь.

– Митя! Постой. – Он догнал товарища. – А дознание по этому делу у тебя?

– У меня.

– Вот гад Серенко, не сказал мне.

– А у нас, милостивый государь, не принято про чужие розыски кому попало докладывать. Тебе про дознание не сказал, а мне про твой интерес сообщил тут же. Так, может, расскажешь, в чем дело-то, а?

– Не могу, Дмитрий, видит Бог, не могу! Дай дознание почитать, а? Клянусь, если убийцу открою – всю награду тебе отдам!

– Ну пошли.

«Его высокоблагородию, господину надворному советнику Вощинину, полицейского надзирателя третьего разряда не имеющего чина Алексеева, рапорт.

В связи с порученным мне розыском по факту убийства мещанки Т. А. Лебедевой, докладываю Вам следующее:

13-го сего августа, около 7 часов вечера титулярный советник Владимир Васильев Семенов приехал на квартиру своей знакомой – шансонетной певицы Татьяны Алексеевны Лебедевой, по сцене Марсельской, снимавшей первый этаж дома № 23 по Большой Дворянской. Несмотря на поданные звонки, входной двери никто не отпирал. Это обстоятельство показалось Семенову подозрительным, так как, заходя к Лебедевой в этот же день двумя часами раньше, он также не мог дозвониться. Ввиду этого, по настоянию Семенова, входная дверь была открыта при помощи слесаря, причем, войдя в квартиру, Семенов обнаружил в первой комнате, направо от передней, на полу уже похолодевший труп Лебедевой с лицом, залитым кровью, и с явными признаками насильственной смерти.

В квартире царил полный беспорядок: все вещи покойной были перерыты и разбросаны.

В передней, около той двери, которая ведет в комнату, на столе, в числе других вещей, лежала шляпка Лебедевой – видимо, сорванная у последней с головы, так как между булавок, прикреплявших шляпу к прическе, был замечен клок волос. Шляпка была мокрой и покрытой грязью.

Окно в эту комнату оказалось открытым, причем на подоконнике мною был обнаружен грязевой след, оставленный, по-видимому, мужским ботинком среднего размера. Судя по верхней одежде и даже калошам, одетым на покойной Лебедевой, она была убита в момент возвращения домой с улицы. Вблизи трупа было найдено и орудие преступления – утюг со сгустками запекшейся на нем крови и прилипшими к нему длинными женскими волосами.

При осмотре и проверке всего имущества покойной удалось установить, при содействии ее сожителя Семенова, что в вещах Лебедевой недостает бриллиантовой брошки в виде бабочки, стоившей свыше 300 рублей, и золотых часов, которые были подарены Лебедевой Семеновым незадолго до происшествия. Также были похищены наличные деньги в сумме 5000 рублей, которые были оставлены на хранение Лебедевой все тем же Семеновым.

Кроме того, в прикроватной тумбе в спальне была найдена квитанция магазина Л. Брюно (М. Посадская, д. 20) на проданную в это же день дамскую шляпку, Семенов же представил квитанцию магазина Я. Абовича на проданные 11 августа 1889 года дамские золотые часы за № 43112.

Лебедева проживала одна, так как буквально за два дня до произошедшего отпустила ранее служившую у нее прислугу, а новую нанять не успела.

При опросе свидетелей (дворника соседнего дома Баженова и его подручного Чиликина), было установлено, что в тот же день около двух часов дня к Лебедевой приходила барышня – по виду продавщица, так как при ней было несколько шляпных коробок. Пробыв у Лебедевой свыше получаса, барышня вышла на улицу, приветливо попрощалась с дворниками и ушла.

Ввиду этих данных и того обстоятельства, что приехавший менее чем через два часа после визита неизвестной барышни Семенов не смог достучаться до Лебедевой, подозрение в совершении убийства сразу же пало на упомянутую барышню, скрывшуюся неизвестно куда, причем первоначально не было известно ни ее имени, ни фамилии.

Однако подозрения эти вскоре рассеялись. Благодаря квитанции, найденной в квартире убитой, мною был установлен шляпный магазин, в котором, как я выяснил, служит продавщицей означенная барышня. Она оказалась девицей из калужских мещан Мельниковой Катериной Степановной. В тот день она по приказу хозяйки действительно носила Лебедевой несколько шляпок, и одну из них та купила, но убить Мельникова никак не могла, так как около трех часов дня, то есть через час после ухода продавщицы от артистки, последнюю видела в Александровском парке крестьянка Зеличенко, ранее служившая в одном с Лебедевой кафешантане.

На причастность к этому преступлению проверялась бывшая прислуга Лебедевой – крестьянка…»

Далее на восьми листах убористым почерком рассказывалось о проделанной сыскным надзирателем работе. Рапорт был составлен так ловко, что у читавшего его человека не могло возникнуть ни толики сомнений в компетентности и трудолюбии сыщика, а также в его огромном желании раскрыть убийство. Отсутствие же результата представлялось каким-то малозначительным, досадным недоразумением.

 

Глава 10

Два следующих дня Кунцевич ходил как мешком по голове ударенный. У него все валилось из рук, он практические ничего не ел. На третий день утром Быков подошел к уставившемуся в потолок товарищу и потормошил его за плечо:

– Мечислав! Мечислав!

– А? – Кунцевич очнулся.

– Спишь, что ли? Мечислав, я смотрю, тебе делать нечего, а у меня наоборот, дел по горло. Не поможешь?

– С удовольствием. А что делать-то надо?

– Будь другом, слетай на Надеждинскую угол Бассейной в трактир Владыкина, передай от меня буфетчику вот эту записку. Мне с ним срочно нужно повидаться, но ко мне, как назло, по одному важному делу люди пришли. Съездишь? Вот тебе три двугривенных на извозчиков.

Когда сыскной надзиратель, выполнив поручение, вышел из трактира, на него буквально налетела какая-то барышня. Налетела, ударилась и упала.

– Мама! Мамочка! – закричала барышня, схватившись за ногу.

– Что с вами, сударыня? – взволнованно спросил Кунцевич, склонившись над ней.

– Нога! Болит ужасно! Ай!

– Господи! Сейчас! – Мечислав Николаевич стал вертеть головой в поисках извозчика. Увидев невдалеке санки, он сунул в рот два пальца и свистнул.

«Вейка» подлетел мигом.

– Вы как, встать сможете? – обратился надзиратель к барышне, протягивая руку.

Та оперлась об его руку, попыталась подняться, но лишь застонала.

– Нет, не могу!

Кунцевичу ничего не осталось делать, как взять даму на руки и нежно опустить в сани. Только теперь он разглядел ее внимательно. «Какая хорошенькая!» – восхитился сыщик.

– Гони в больницу! – приказал Мечислав Николаевич чухонцу-извозчику.

– Нет, – подала голос барышня – Никаких больниц. Терпеть их не могу. Везите меня домой. Я здесь неподалеку проживаю, на Кирочной.

Доехали быстро – за каких-то десять минут. Барышня идти не могла по-прежнему. Сыщик мужественно донес ее до квартиры в четвертом этаже. Мадемуазель, представившаяся Надеждой Григорьевной, приказала поставить самовар – сама она ходить не могла, а прислугу не держала. Сначала пили чай, потом Мечислав Николаевич сбегал за мадерой. Когда он вернулся, нога у Наденьки уже совершенно не болела. А потом! Потом…

Быков хоть и ругался, но сердитым не выглядел:

– Ты что, решил на извозчике сэкономить, пешком ходил? Так все равно уже давно должен был обернуться.

Кунцевич сконфуженно молчал.

– Вот что, брат, пойдем-ка в трактир, пообедаем.

В трактире Митя приказал хозяину выделить им отдельный кабинет и спиртного к обеду нынче не подавать.

Дождавшись, когда половой плотно прикрыл за собой дверь, старший товарищ обратился к младшему:

– Послушайте меня, пожалуйста, внимательно, коллега, послушайте, и прошу, не перебивайте, пока я не кончу. Договорились?

Кунцевич кивнул.

– Значит так. После того, как ты мне о своих изысканиях рассказывать отказался, я решил самостоятельно о них узнать. Поинтересовался у дежурного, чем ты перед тем, как к Серенко пойти, занимался. Среди прочего он мне о вызове тебя к следователю сообщил. От Вебера я узнал про Мельникову, а от Беллочки – о твоем интересе к ее служащей.

– От какой Беллочки? Постой, ты мадам Паперне, что ли, имеешь в виду?

– Что, удивлен, что я Изабеллу Людвиговну Беллочкой зову? А почему, скажи на милость, я ее так звать не могу, коли я ее тыщу лет знаю? Я с ней, брат, познакомился еще тогда, когда она совсем другим способом на хлеб насущный зарабатывала. Обязана она мне кое-чем, потому и была со мной откровенна. Все, что мне было интересно, рассказала. Потом я съездил в меблирашки, где твоя ненаглядная продавщица жила, поговорил с хозяином и прислугой, узнал про твои визиты, и все мне стало ясно. Понял я, чем ты заболел и как тебя от этой болезни избавить. Да, тяжело, наверное, голубую кровь иметь? Нам, людям от сохи, намного проще живется! А ты, небось, весь истерзался: «Как же так! Я ее люблю, и пусть она трижды убийца, но говорить о ней не буду!» Угадал?

Кунцевич сжал кулаки.

– Погоди, погоди. Не спеши со мной драться, а лучше ответь, понравилась тебе Наденька?

– Что?

– То! У тебя, прости за нескромный вопрос, до сего дня когда последний раз женщина была? Впрочем, можешь не говорить, и так все ясно. Так вот, брат, не любовь у тебя к этой Кате была, это тебе семя в голову ударило. Увидел бабенку смазливую и голову потерял из-за похоти. А сегодня увидел другую и опять влюблен. А завтра – в третью влюбишься. Ну, а теперь скажи, стоит такая любовь карьеры? Да Бог с ней, с карьерой, стоит ли эта Катька того, чтобы невиновный в каторгу пошел? Подумай! А чтобы тебе легче думалось, я тебе еще кое-что скажу: не ты у Катерины Степановны герой романа, есть у нее настоящий предмет, и я думаю, что он-то нам и нужен. Половой! – неожиданно крикнул Митя. – Человек!

Через несколько секунд дверь в кабинет открылась, и на пороге появился услужающий.

– Вот что, братец, отдумал я всухую обедать. Неси-ка нам водочки!

Кунцевич опрокинул рюмку, закусил соленым огурчиком и продолжил рассказ:

– После того, как я увидел Мельникову в здании судебных установлений и узнал, что она меня обманывает, у меня как будто пелена с глаз спала. И чем больше я над этим делом думал, тем больше убеждался в том, что лакей не виноват. Во-первых, с места происшествия изъято два орудия преступления – топор и молоток. Выходит, и злодеев было два? Тогда кто второй, спрашивается? Ну ладно, можно предположить, что Чистов привлек к нападению неизвестного нам соучастника. Но ведь дворник в тот день видел во дворе его одного! Это я совершенно точно выяснил. Далее. Со слов дворника, Чистов приходил в дом к генеральше поутру, около восьми. Дворник ему еще в укор это поставил: где это видано, чтобы генеральские жены в такую пору с постели вставали. Чистов же ответил, что на сей раз пришел не к генеральше, а к самому его превосходительству и хотел застать его перед уходом на службу. Дескать, одна надежда на генерала осталась, коль жена его расчет отдать не желает. Но дворник им с генералом встретиться не дал – взашей вытолкал и наказал подручным более его в ворота не пускать. После того, как Вебер мне сообщил, что Чистов кровь на носке дракой объясняет, я решил это проверить. Съездил в участок по его месту жительства, поговорил с приставом и выяснил, что действительно была драка! Подрались пьяные мещане в трактире на Витебской да так друг друга отделали, что до полиции дошло. Околоточный протокол составлял. И из этого протокола следует, что Чистов в драке принимал активное участие, за что вместе с другими буянами и был доставлен в участок. Делу хода давать не стали – ни от кого из пострадавших жалоб не последовало. Стало быть, мог Чистов в крови вымазаться! Квартирохозяйка бывшего лакея утверждает, что в день убийства он ушел из дому в семь утра, а вернулся около четырех, сильно пьяный. Я пошел в тот трактир, откуда Чистова накануне в полицию забирали, и выяснил, что он там пьянствовал часов с десяти до часу. Генерал обнаружил трупы жены и горничной в три часа дня. Мельникова мне сказала, что приходила к Штрундманам в половине одиннадцатого. Ее словам, конечно, веры нет, но мадам Паперне мне подтвердила, что отправила Катю к генеральше в десять часов. Врач сказал, что смерть потерпевших наступила не ранее, чем за три часа до осмотра трупов. Осматривал он их в половине пятого, стало быть, убить их могли не позже часу-двух дня. Получается, что убийство произошло в промежуток между половиной одиннадцатого и часом-двумя после полудня. Подручный дворника мне сообщил, что ежедневно в одиннадцать часов забирает в кухне генеральши ведро с помоями и приносит дрова. В этот день он приходил к квартире в обычное время, долго стучал, но ему так никто и не открыл, чему подручный был сильно удивлен. Потом вспомнил, что кухарка генерала хвасталась, что ее отпустили со двора, и решил, что барыня с горничной тоже незаметно для него из квартиры отлучились. А раз они никуда не отлучались и дворнику не открыли, значит, к тому времени их уже убили! Понимаешь? В момент убийства лакей в трактире водку пил! Алиби у него, инобытие! Потом я узнал, что Катя и у Марсельской-Лебедевой в день убийства была, и понял, что она и есть подводчица! Ну не бывает таких совпадений! Да и от меня она этот факт скрыла. Стала бы она это делать, будь у нее совесть чиста? Получается, что она ходила по клиентам, все вынюхивала, все узнавала, а потом сообщала своим дружкам-налетчикам. А может, даже и двери им открывала!

Быков одобрительно кивал:

– А ты хотел все это скрыть, хотел, чтобы невиновный всю оставшуюся жизнь соболей ловил. Ладно, кто старое помянет… Кстати, свезло тебе, что ты Катю в Окружном суде встретил – Кобыльский дело то об убийстве давно прекратил, в связи с нерозыском преступников. Но недавно прокурор его решение отменил и вернул дело на дополнительное следствие, дав указание передопросить некоторых свидетелей, в том числе и твою ненаглядную. И надо же было такому случиться, что Кобыльский ее вызвал практически в то же время, что Вебер тебя! Счастливая случайность! Ну, а теперь слушай, что я узнал. После того, как Катеринин квартирохозяин сообщил мне, что не ты один к ней захаживал, я стал устанавливать личность ее милого дружка. Мне описали его молодым человеком, лет двадцати трех – двадцати пяти, прекрасно, дорого и со вкусом одетым. Он носит длинное, по последней моде английское пальто, бархатный новенький цилиндр, белые перчатки, трость. В общем, его описание подходит под половину «веселящегося Петербурга». И пришлось бы нам его искать очень долго, если бы не моя опытность и знание дела. А точнее – если бы не мое прежнее знакомство с Изабеллой Людвиговной, из-за которого она не может мне ни в чем отказать. Собрала она всех своих барышень, а служит у нее их без малого десяток, и все как на подбор хороши, чертовки. Знаешь, мне только сейчас в голову мысль пришла – а уж не прежним ли своим ремеслом Беллочка занимается вместе с торговлей? Уж не содержит ли тайный притон разврата? Надобно проверить. Ну так вот, закрыла она магазин, собрала продавщиц и велела им быть со мной предельно откровенными. Барышни все что бутоны, у всех, без исключения, есть поклонники, а мест у нас в столице, куда господину определенного положения даму отвести не зазорно, не так много. И волей-неволей в таких местах постоянно встречаешься со знакомыми. Вот я и спросил у шляпниц, не приходилось ли им встречать Катерину Степановну с описанным мной человеком в увеселительных местах. И половина из них ответила, что, дескать, да, приходилось, и неоднократно. А на мой вопрос, нет ли у кого-нибудь общих знакомых с этим молодым человеком, одна из барышень, некто Дусенька Сомова, вспомнила, что летом она видела, как Катенькин воздыхатель раскланялся в «Ливадии» с неким месье Диксоном Вильгельмом Морисовичем. Дусенька раньше состояла с этим Диксоном в связи и поэтому знает и где он живет, и чем он занимается. Оказывается, он содержит тайный игорный дом.

Кунцевич поморщился, как от зубной боли. Митя аж засмеялся:

– Не бойся, я узнал, Диксон градоначальнику ничего не платит. Так все законспирировал, что один только околоточный да местный пристав об этом клубе-то и знают.

– Так давай навестим этого Диксона и спросим у него про Катькиного хахаля! – с жаром предложил Мечислав Николаевич.

– Э, брат, смотрю, выздоровел ты окончательно. Уже «Катька»! Молодец. Навестить-то, конечно, можно, только вот станет ли он с нами разговаривать? Станет ли рассказывать про своих друзей? Нет, нам надобно сначала поймать его на чем-то, а уж потом условия ставить. Если его притон во время большой игры накрыть, то он намного сговорчивее будет, да и деньжат на этом деле мы сможем заработать.

– Деньжат? Ты предлагаешь его отпустить за взятку?

– А ты предлагаешь отпустить его за просто так?

– Я думал, что мы привлечем его к законной ответственности!

– Законник хренов. Ты как себе это представляешь – мы накрываем притон, все оформляем по закону, а потом начинаем расспрашивать Диксона? И какой тогда ему резон нам что-то рассказывать? Нет, разговорить мы его сможем, только если пообещаем что-то взамен. А что мы можем пообещать? Только одно – порвать протокол. Кстати, а какова она, законная ответственность, ты знаешь?

Кунцевич отрицательно помотал головой.

– У! Не знаешь, а говоришь. Статья девятьсот девяносто Уложения: «Кто в своем доме или ином каком-либо месте устроит или дозволит устроить род заведения для запрещенных игр, тот за сие подвергается: в первый раз денежному взысканию не свыше трех тысяч рублей». Три тысячи рублей maximum! Эти деньги Диксон за месяц обратно вернет. Это если его осудят. Только осудят ли? Он официально в этой квартире – никто, нанимает ее совсем другой человек, сапожник-пьяница. Так что оправдают его присяжные. Да какие присяжные, прокурор вряд ли обвинительный акт составлять будет.

– Тогда зачем ему с нами откровенничать?

– А затем, чтобы перерыва в работе притона не было. У него каждый день – на вес золота. Знаешь, какие деньги он там зарабатывает? Дунька, вон, до сих пор сокрушается, что Вильгельм Морисович ее бросил. В конце концов, ты что, не хочешь убийство трех человек раскрыть?

Поколебавшись секунду, Кунцевич сказал:

– Я согласен. Как действовать будем? Я так понимаю, что Вощинину мы об этом ничего не скажем?

– Естественно, не скажем. Впятером справимся – ты, я, Тоша, участковый агент Петровский, ну и Алексеева привлечем. Ему сейчас денежки ох как нужны. Говорят, неделю назад он в одном трактире птичек из трехрублевок делал и по зале пускал.

Притон располагался на Шестой линии Васильевского острова во втором этаже трехэтажного доходного дома. Быков надел свой лучший костюм, одолжил у знакомого купца пальто последней моды и попытался туда сунуться без рекомендаций. Но дальше порога его не пустили – открывший дверь угрюмый детина вежливо попросил его покинуть дом. Когда Митя отошел от парадного, то сразу обнаружил, что за ним началась слежка. Еле оторвался. Поэтому решили действовать другим способом. Кунцевич и Тоша по очереди три вечера подряд дежурили на чердаке противоположного дома и вычислили одного из постоянных посетителей клуба.

 

Глава 11

У губернского секретаря Липницкого полгода назад скончалась тетушка, завещавшая любимому племяннику старый, но крепкий дом в Новгороде Великом. Липницкий тут же дом продал и начал потихоньку спускать тетушкино наследство. Он забросил службу, стал постоянным гостем различных увеселительных заведений, и скоро в некоторых из них его уже называли не иначе, как по имени-отчеству. Как-то кривая завела его в клуб на Ваське. После этого скорость, с которой таяло тетушкино наследство, возросла в разы. После Нового 1890 года у Липницкого от наследства ничего, кроме любви к вину, картам и женщинам, не осталось. Последнюю неделю играл на заемные средства. И вот – удача. Первый раз за месяц он возвращался из клуба с выигрышем, да с каким! Один купец, недавний член их компании, проиграл ему не только три катеньки, но и прекрасный портсигар с инкрустацией. Печалило только одно – на дне портсигара красовалась гравировка «Моте, на память о чудесных днях. К.».

«Завтра схожу к граверу, спрошу, можно ли убрать эту пошлую надпись, и если будет можно, то сразу же закажу что-нибудь эдакое – стану при дамах доставать, они прочтут и начнут мною восхищаться. Только что написать?..»

Грезы губернского секретаря были грубо прерваны двумя типами явно неинтеллигентной наружности, преградившими ему дорогу.

– Слышь, барин, закурить не найдется?

«Надо было брать извозчика», – подумал Липницкий, а вслух сказал:

– Простите, господа, я некурящий.

– Некурящий, говоришь? А может, ты просто жадный? Может, тебе просто жалко папироской угостить рабочего человека?

– И вовсе мне не жалко, были бы папиросы, непременно угостил бы, но, к сожалению, не имею. «И зачем я через проходные дворы поперся?»

– А если поищем да найдем?

«И не убегу я от них – один за спину зашел, а у этого кулачищи-то! Господи, за что ж мне такое наказание? Только чуть-чуть подфартило – и на тебе!»

– Господа, оставьте в покое человека.

Все трое обернулись на голос. Из подворотни вышел невысокий плотный господин.

– А это еще хто таков? – прищурился один из громил. – Шел бы ты, мил человек, отседа подобру-поздорову, а то ведь и у тебя можем папиросок поискать. – В руках у громилы блеснул нож.

– Раз вы слов хороших не понимаете, то буду говорить по-плохому. – Прохожий проворно выхватил из кармана внушительный револьвер. – Господа, имею честь представить – «Смит-Вессон», калибр – четверть вершка, шесть патронов, на вас хватит с лихвой. Стреляю я хорошо.

– Ходу! – крикнул один из налетчиков, и оба они с завидной быстротой скрылись в подворотнях.

Спасенный, преодолевая предательскую дрожь в коленях, подошел к спасителю:

– Я даже не знаю, как вас благодарить. Я ваш должник навеки! Разрешите представиться: губернский секретарь Липницкий Лавр Иванович, служу по почтово-телеграфному ведомству.

– Попов Леонид Константинович, купец второй гильдии.

– Очень, очень приятно! Леонид Константинович, прошу, нет, я решительно требую, мое спасение надобно отметить! Предлагаю в ресторацию. Естественно, я угощаю.

– Ну, против угощенья возражать у нас не принято.

– Тут рядом, на девятой линии, есть прекрасное место, «Белый медведь» называется. Кормят вкусно. – Липницкий хотел добавить, что и недорого, но вовремя прикусил язык. – Буквально два шага.

– В «медведя» так в «медведя», – сказал новый знакомый, делая ударение на последнем слоге.

После первых двух шкаликов водки случайные знакомые стали друзьями, а после еще двух – практически братьями. Лавр Иванович рассказал Леониду Константиновичу всю свою биографию, узнал, что Попов живет и торгует в Ярославле, в столице по коммерческим делам, в городе ни с кем не знаком, а потому скучает и очень не прочь покутить.

Говорили о вине, лошадях, в которых, если честно, Лавр был ни в зуб ногой, оружии, женщинах, картах.

– Кстати, а нет ли у вас желания раскинуть банчок? – спросил Липницкий.

– Отчего же-с, с удовольствием.

– Отлично! Давайте завтра встретимся часиков в восемь, скажем, в начале Большого проспекта, я вам покажу одно замечательное место, где можно в очень неплохих условиях и в очень хорошем обществе перекинуться в картишки.

– Давайте.

– Прекрасно. За это выпьем. – Лавр Иванович посмотрел на пустой графин: – Человек!

– Стать членом клуба удалось безо всякого труда. – Петровский развалился на стуле и пускал в потолок кольца сигарного дыма. – Липницкий меня отрекомендовал, затем какой-то Иван Иванович порасспрашивал о Ярославле. Хорошо, что я представился жителем родного города, мы даже нашли общих знакомых. Экзамен я выдержал успешно и тотчас же был допущен за зеленый стол. Игроков много, до трех десятков. Играют не на миллионы, но и не на мелочь. Выпивку и закуску подают по «дононовским» ценам, я думаю, что это тоже весомая статья дохода. Карты мне кажутся контрабандными, хотя не уверен, я в них не большой специалист. А взять с собой не решился, вдруг обыскивать бы стали на выходе. Помещение большое, комнат, наверное, из девяти-десяти. Входные двери дубовые, двойные, изнутри запираются на засов, как изба деревенская. У дверей всегда стоит лакей. В одной комнате – камин, он топится, я думаю, в том числе и на тот случай, если что-то сжечь срочно надо. Я стал уборную искать и зашел на кухню, черный ход с такими же крепкими дверями, тоже запирается на засов, и к нему тоже приставлен человек. И человека этого я узнал! Помните, в прошлом ноябре господин градоначальник посчитал, что мы плохо беглых ловим, и поручил полицмейстерам экзамен всей полиции устроить?

Сыскные надзиратели дружно закивали.

– Мы тогда всем сыскным портреты беглых изучали. В первый раз я на экзамене срезался и, чтобы службу не потерять, перед переэкзаменовкой всю ночь эти карточки разглядывал, мне эти морды бандитские потом целый месяц снились. Уж и ругался я тогда на начальство, а оказалось, что градоначальник-то как в воду глядел, экзамены эти пригодились! В общем, черный ход охраняет некто Бабкин Андрей Гаврилов, московский мещанин, вор-карманщик, который судился за кражу на сумму свыше трехсот рублей Санкт-Петербургским окружным судом, был приговорен к лишению прав и ссылке в Сибирь. Из ссылки бежал, в столице на нелегальном положении. Я взял у нашего фотографа его карточку. – Петровский достал из внутреннего кармана сюртука бумажный квадрат. – Вот, полюбуйтесь. Кличка у него примечательная: Бисмарк.

– Бисмарк? Действительно, что-то есть, – сказал Митя, внимательно разглядывая портрет. – А ты, Леня, молодец! Из играющих никто под приметы нашего предполагаемого убийцы не подпадает?

– Да там половина таких!

– Да-с. Ну, а денег много проиграл?

Вопрос был далеко не праздным – на поход в подпольный клуб сбрасывались всем небольшим коллективом.

– Я в выигрыше остался.

– Тем более молодец! Однако я был не прав, своими силами нам не справиться. Придется, господа, идти к Эдуарду Амброзиевичу. А то он может обидеться, что мы без спросу на его земле шерстим.

Чиновник для поручений Руткевич, руководивший сыском в том районе, в который входил Васильевский остров, узнав о возможности поживиться, сразу же выразил готовность помочь в розыске. Он выделил в помощь надзирателям двух прикомандированных к сыскному городовых и предоставил в их распоряжение возможность пользоваться явочной квартирой на Ваське. Алексеев засел на чердаке, окна которого выходили на черный ход дома, где располагался подпольный клуб, и стал ждать выхода Бисмарка. Ждать пришлось целую неделю. Наконец беглец выполз из своего укрытия. Ему дали отойти подальше от клуба и задержали. Алексеев приказал городовым отвезти Бисмарка на явку, а сам взял другого извозчика и поспешил в сыскную.

 

Глава 12

С задержанным разговаривал сам Руткевич:

– Ну, Андрей, Гаврилов сын, плохо в Сибири-то?

– Нормально. Сибирь ведь тоже русская земля.

– А чего ж побег-то оттуда?

– По Невскому соскучился.

– Ну теперь долго будешь скучать-то. Посидишь, пока суд приговор не вынесет за побег, потом опять этап до Сибири, потом сибирская тюрьма, на годик, и опять ссылка. Да и за липовые очки  статья отдельная в Уложении есть.

– Поскучаю, куда деваться.

– Ну да, поскучаешь. Да и тяжеловато зимой этапом-то идти, холодно, голодно. А хочешь в столице остаться?

– Сгорел так сгорел, сцыкали  меня, ваша взяла. Только я парень фартовый, думаю, ухрять  опять удастся.

– Может, удастся, а может, не удастся. Серьезным ты людям дорогу перешел, Андрей Гаврилыч, ох серьезным.

– Я за собой косяков не знаю. А если и есть, то за них мне не перед вами, фараонами, ответ держать. Чего в цинтовке  предъявят, за то и отвечу.

– До цинтовки-то еще надобно добраться. Видишь, мы с тобой не в сыскной разговариваем, а на приватной квартире. И как ты сюда зашел, никто не видел. И теперь только от тебя зависит, уйдешь ты отсель на своих ногах или нет. Я же говорю, серьезные люди за мной стоят.

Бабкин беспокойно заерзал. Сообразил, что как-то не так проходит его задержание, отличается от всех предыдущих. И отличается в плохую сторону.

Руткевич меж тем продолжал:

– Всего я тебе, естественно, сказать не могу, только намекну, но ты парень неглупый, сам допетришь. Нельзя без спросу такие клубы открывать, в котором ты сейчас служишь, и спрашивать надо не у околоточного и не у пристава, а… – Чиновник для поручений поднял глаза вверх. – Понял? И потом, я же тебе предлагаю не против хевры  мне помогать, а против фраеров, за которых тебе общество никогда ничего не предъявит. Ты мне оказываешь услугу, а тебе за это ничего плохого, ни от братвы, ни от ментов, а наоборот, только хорошее. В общем, я тебя долго уговаривать не буду. Ну, а если есть желание за добро фраеров потерпеть – воля твоя.

Бисмарк с полминуты переваривал услышанное, потом спросил:

– А чего делать-то?

– Вот это разговор. Ничего особого. В назначенный час откроешь засов на двери, и все. А после этого беги, куда хошь, только чтобы глаза мои тебя не видели. А я и про тебя забуду, и про новое твое имя-отчество, что в отобранном от тебя виде прописано. Будешь по Невскому или по Тверской ходить, пока другие не поймают.

Задержание удалось на славу. В половине первого ночи, когда игра была в самом разгаре и в притоне собралось с две дюжины гостей, Петровский заглянул на кухню, незаметно кивнул Бабкину и ушел. Через десять минут Бисмарк открыл дверь черного хода и побежал на улицу, чуть не сбив с ног поднимавшегося по лестнице полицейского. В квартиру ворвались трое городовых, Быков, Тоша и Кунцевич. Городовые подбежали к дверям парадного входа, положили на пол оторопевшего охранника и открыли двери. В квартиру сразу же зашли Руткевич и Алексеев в сопровождении еще троих городовых. Чиновник для поручений зычным голосом крикнул:

– Господа, попрошу всех оставаться на местах! Проверка документов. Сразу хочу предупредить: всех, кто будет сопротивляться, до утра как минимум закатаю под шары . Тех же, кто будет вести себя разумно, после проверки и краткого опроса отпущу на все четыре стороны, Уложением никакого наказания за участие в азартных играх не предусмотрено. К сожалению. Я надеюсь, господа, вы будете благоразумны.

Кунцевича посадили писать протокол, остальные надзиратели стали проверять документы у собравшихся и записывать их показания. Находившиеся на столах деньги были тщательно пересчитаны, упакованы и опечатаны. В доме изъяли все карты, которые сложили в большой саквояж и тоже опечатали. Одну колоду Руткевич долго вертел в руках и внимательно рассматривал.

– А карты-то не казенной выделки, уж больно хорошо сделаны. Наверное, германская работа или французская.

Примерно через час-полтора квартира опустела. В ней остались только Руткевич, надзиратели и Диксон. Чиновник для поручений сел в кресло у камина и закурил. Быков сказал надзирателям:

– Давайте-ка, ребята, дуйте в сыскную. Мы с Эдуардом Амброзиевичем сами справимся.

Следующим утром Митя выдал Кунцевичу сто рублей – его долю во взысканном с Диксона «штрафе», и сообщил, что Катиным хахалем оказалась титулованная особа – некто барон Владимир Рейсман, старший конторщик «Русского для Внешней Торговли банка». Он частенько заходил к Диксону поиграть и был весьма невезуч.

О результате розысков, естественно, скрыв ненужные подробности, доложили Вощинину. Тот связался с Кобыльским, и дело вернулось в официальную колею. По сведениям адресного стола, барон был прописан в столице в доме 44 по Девятой линии Васильевского острова, в квартире жены лекарского помощника Миллера, напротив того дома, где сыскные не так давно допрашивали Бисмарка. Как показала проверка, барон преспокойно жил по указанному адресу.

 

Глава 13

Решение Вощинина не арестовывать барона, а ограничиться слежкой за ним Кунцевича удивило.

– А за что его арестовывать? – Митя усмехнулся. – Участие в азартных играх у нас ненаказуемо.

– Арестуем, допросим, глядишь, он и сознается! – запальчиво сказал Кунцевич.

– А коли не сознается? А коли не он это вовсе?

– Он, больше некому!

– Это почему же некому? Может быть, у Катеньки еще один милый дружок был, нам неизвестный, а? В общем, не спорь, у нас распоряжения начальства не обсуждаются. Тем более, ходить за ним не нам с тобой придется, а специально обученным людям.

Через два дня слежки барон привел сыскных к Екатерине Степановне – теперь она проживала в Песках, на Пятой Рождественской, снимала комнату от хозяев, прописавшись под именем мещанки Софьи Тимофеевны Белоглазовой, видимо, по подложному виду. А проживание по подложному виду являлось преступлением и наказывалось заключением в тюрьму от двух до четырех месяцев.

Это давало сыскным формальный повод провести в жилище Мельниковой – Белоглазовой обыск.

Его результаты превзошли все ожидания – на дне принадлежавшего беглой продавщице сундука были обнаружены золотые дамские часики нумер 43112.

Несмотря на это, Екатерина Степановна в совершении преступления сознаться не желала:

– Мне, господа, к ранее сказанному добавить нечего, – говорила она окружившим ее чинам сыскной полиции и очаровательно улыбалась. – А часики мне поклонник подарил, имени которого я вам называть не буду по понятным причинам.

Прокурор, после долгих уговоров, разрешил держать Мельникову под арестом при сыскной, но не более трех суток – избирать меру пресечения в виде заключения под стражу за проживание по подложному виду закон не позволял. Продавщица продолжала упорно запираться.

Вощинин решил пойти ва-банк и велел арестовать барона.

Митя с Петровским поехали обыскивать квартиру барона, а за самим Рейсманом отправились Алексеев и Кунцевич. Они вышли на Офицерскую и кликнули извозчика.

– Куда изволите? – спросил возница, застегивая полость саней.

– Дуй на Большую Морскую, дом тридцать два.

Приехав в банк, они зашли к управляющему, и через десять минут переговоров тот пригласил в свой кабинет барона. Объявив Рейсману об аресте, Алексеев попросил его поднять руки и обыскал. Ничего предосудительного при задержанном обнаружено не было. Ничего из похищенного не нашли и в жилище барона. Сыскные повесили головы.

Быков долго расхаживал по надзирательской, куря сигару с золотым ободком. Наконец решительно потушил ее в пепельнице и крикнул дежурному городовому:

– Давай-ка, братец, нам сюда господина барона Рейсмана.

Войдя в кабинет, задержанный без приглашения уселся на стул и, закинув ногу на ногу, откинулся на его спинку.

– Извините за банальность, господа, но я буду жаловаться. У моего ныне покойного батюшки имелось много друзей в градоначальстве и в МВД, поэтому будьте уверены – жалобы мои без последствий не останутся.

– Да зачем же вам жаловаться, господин барон? – сказал Быков. – Мы вас без всяких жалоб немедленно отпустим и даже извинимся. Если же, конечно, вы не пожелаете сами у нас остаться.

– Что? Вы, милейший, или меня за дурака держите, или сами, прошу простить, дурак. С какой это стати я буду у вас оставаться?

– Я думаю, что долг чести не позволит вам поступить иначе.

Барон захохотал:

– Какой долг? Я даже не знаю, что вам и ответить! Вы, наверное, и вправду сумасшедший.

– Позвольте, я объясню. Некая госпожа Мельникова, ваша знакомая, в день убийства Лебедевой приходила к ней домой. Этому есть множество подтверждений. Да и сама Катерина Степановна этого факта не отрицает. Она последней видела Лебедеву живой. Недавно, после допроса, Катерина Степановна выписалась со своего места жительства, указав, что убывает в родную Калугу, сама же поселилась в двух верстах от прежней своей квартиры, да еще и по подложному виду. Это позволило нам обыскать ее жилище. Там мы обнаружили одну милую безделушку – золотые часики, похищенные, среди прочего, у покойной мадам Марсельской. Теперь смотрите: человек, который последним видел убитую, после допроса у следователя скрывается, меняет имя, а когда его находят, при нем обнаруживается похищенное у убитой имущество. В связи с этим возникает вопрос: достаточно ли этого для присяжных, чтобы признать Катерину Степановну виновной по пункту четыре статьи тысяча четыреста пятьдесят три Уложения о наказаниях уголовных и исправительных ? Вы, может быть, скажете: нет, а я таки скажу, да! А если ко всему вышесказанному добавить, что этого человека видели несколько дней спустя в другой квартире, где потом нашли два трупа, то, боюсь, что и вы вынуждены будете со мной согласиться. Ась?

Барон проглотил ком в горле.

– И что… Что вы предлагаете?

– Я же говорил, что вы человек чести. А предлагаю я следующее. – Митя похлопал себя по карманам, достал новую сигару с золотым ободком и не спеша ее раскурил. «Я эти сигары в притоне Диксона видел, – вспомнил Кунцевич, – там целая коробка на столе стояла. Дорогие, наверное, табак уж очень ароматный».

Быков меж тем продолжал.

– У вас образование университетское? – спросил он у барона.

– Нет. Я только гимназию кончил.

– Я тоже без высшего образования. С первого курса коммерческого училища выгнали за нерадение, потом батюшка обанкрутился, потом… Ладно, отвлекаться не будем. Так вот. Хоть я курса в университете не кончал, но всегдашнее стремление к самообразованию и простое любопытство заставили меня прочитать несколько книг по теме, относящейся к моим сегодняшним занятиям. Вам такое понятие, как «эксцесс исполнителя», что-нибудь говорит?

– Нет.

– Тогда поясню. Если преступление совершается вдвоем, то это называется соучастие. Каждый соучастник отвечает не только за то, что сделал непосредственно он сам, но и за все то, что сделали его товарищи. Если один убивал, а другой в это время стоял на стреме, то оба будут судиться за убийство. Это вам понятно?

– Понятно! – злобно бросил барон. – Что вы тянете кота за хвост?

– Ну не ругайтесь. Я и так стараюсь быть краток. Дело в том, что не всегда один отвечает за действия другого. Если двое договорились не убивать, а просто совершить кражу, а один при этом убил внезапно вернувшуюся хозяйку, то тот, кто не убивал, будет судиться не за соучастие в убийстве, а за соучастие в краже, понятно? И вместо бессрочной каторги может отделаться годом тюрьмы.

Барон задумался.

– Хорошо. Допустим. Допустим, что на Петербургской был эксцесс, и присяжные в это поверят. А как быть с Фурштадтской?

– А что с ней не так? По-моему, там все нормально. Преступник давно пойман.

Кунцевич изумленно посмотрел на Митю и хотел уже было что-то сказать, но сидевший рядом с ним Алексеев наступил ему на ногу.

Не менее изумленно на Быкова смотрел и Рейсман. Потом сказал:

– Тогда я согласен.

– Прекрасно, – кивнул Митя. – Сейчас известим следователя. Сигару не желаете?

Кобыльский решил провести первый допрос не в своей камере, а в кабинете Вощинина. Барон так охотно рассказывал о свершенном злодеянии, что письмоводитель следователя едва за ним поспевал.

– Я игрок, господа, и игрок несчастливый. Несмотря на то, что удача посещает меня крайне редко, меня все время тянет за ломберный стол. Как-то у Диксона я сразился с Семеновым и выиграл у него более тысячи рублей. Нужной суммы при Владимире Васильевиче не оказалось, и он попросил меня подождать до следующего дня. Я ответил, что ждать не могу, так как рано поутру должен уехать из города. Тогда Семенов обещал привезти мне деньги в течение часа. Это случилось ночью, и я в шутку спросил у Владимира Васильевича, уж не собирается ли он кого-нибудь ограбить, на что он ответил, что деньги держит не в банке, а у своей знакомой. Он обернулся даже быстрее, чем через час, и привез деньги. Недели две спустя я был в «Аркадии» с Катей.

– С Мельниковой? – спросил следователь.

Барон кивнул:

– Да. Я увидел там Семенова в обществе неизвестной мне прежде женщины. Мы раскланялись. «Этому господину, Катя, – сказал я Мельниковой, когда мы отошли от Семенова и его дамы, – ты обязана своим новым платьем, ведь я купил его на выигранные у него деньги». Катя засмеялась: «А его спутнице я обязана своей шляпкой. Она наша постоянная покупательница, помешана на головных уборах и покупает новые чуть ли не каждую неделю. Два дня назад, купив новую шляпку, подарила мне вот эту, которую и месяца не проносила!» Мы посмеялись. Еще через неделю мы вновь оказались с Семеновым за одним столом. На этот раз везло ему. Я проиграл, и проиграл много – четыре тысячи. Таких денег у меня не было. Ни с собой, ни вообще. Я попросил об отсрочке. Семенов заулыбался: «Я, милостивый государь, никуда не спешу, поэтому готов подождать. До завтрашнего вечера». Поскольку кредита на такую сумму мне бы никто не открыл, я позаимствовал деньги в родном банке, составив подложный чек. В подделывании чеков я не искушен, афера раскрылась бы при первой серьезной проверке. Деньги надобно было вернуть в течение недели. И тогда я решился. Поймите, господа, у меня не было иного выхода! Я рассказал обо всем Кате, упал перед ней на колени, и она согласилась мне помочь. Дом, в котором жила пассия Семенова, обращен тылом в небольшой садик, туда же выходят окна будуара и спальни хозяйки. В спальне Марсельская и хранила деньги – об этом мне рассказала Катя, она неоднократно видела, откуда певичка доставала бумажник, когда расплачивалась за шляпки. Катя знала и об одной, весьма полезной для нас привычке покупательницы: заполучив шляпку, та непременно шла на проспект или в Александровский парк, хвалиться обновкой. На этом мы и построили свой план: Катя во время примерки должна была незаметно открыть шпингалет на оконной раме в спальне Марсельской, я дожидался, покуда певица выйдет из дому, потом через сад пробирался к окну, залезал в спальню, забирал бумажник и тем же путем уходил. Убивать Марсельскую никто из нас не хотел! Дайте воды, – попросил барон.

Вощинин кивнул присутствовавшему при допросе Кунцевичу, тот вышел в приемную и вернулся со стаканом воды.

Рейсман в два глотка осушил стакан, отер губы платком и продолжал:

– Началось все превосходно: не прошло и двух дней, как Марсельская явилась в магазин и выбрала с полдюжины шляпок. Утром следующего дня Катя привезла их к ней домой на извозчике. Певичка полчаса их примеряла, наконец, выбрала одну, расплатилась, достав бумажник из прежнего места, а еще через полчаса вышла на прогулку. Все это время я был в парке – на самой Дворянской маячить было бы слишком заметно. Как только Марсельская зашла в парк, я кружным путем, по Малой Посадской, двинулся к ее дому, прошел, оставшись незамеченным, через садик, влез в отпертое Катей окно, без труда нашел бумажник – шансонетка хранила его в комоде, среди белья, открыл его и увидел, что он буквально набит деньгами. Я хотел забрать ровно четыре тысячи – только то, что выиграл у меня Семенов, и принялся отсчитывать деньги. Еще когда я шел к дому, на улице поднялся сильный ветер, и из-за его шума, а также из-за того, что был увлечен подсчетом купюр, я не услыхал, как открывается дверь. Почувствовав, что кто-то глядит на меня, я обернулся и увидел Марсельскую. Она была простоволоса, грязную шляпку держала в руке. Видимо, порыв ветра сорвал с нее головой убор, и она была вынуждена вернуться домой. В одно мгновение я представил: певица начинает кричать, является дворник, за ним полиция, меня арестовывают, сажают в часть, сообщают на службу. Это был бы конец, конец всему, конец жизни. Да и даже если бы мне удалось бежать, то и тогда я бы не мог чувствовать себя до конца в безопасности, ведь певица видела меня вместе с Катей. Я заметил на столе рядом с комодом большой чугунный утюг, посмотрел на хозяйку, на ее простоволосую голову, схватил утюг и… и…

– Сколько вы нанесли ударов? – спросил Кобыльский.

– Я… Я не помню. Много… не один… Я обезумел… Убедившись, что она мертва, я схватил бумажник и был таков.

– Схватили бумажник, часы, брошку…

– Да, я собрал все ценное, что попалось мне на глаза, подумал, что теперь уже нет никакой разницы.

– Куда дели похищенное?

– Деньги вернул в банк, часы подарил Кате, а брошка ей не понравилась, и я снес ее ювелиру.

– Какому?

– Псковскому. Федорову Ивану Соломоновичу. Был в гостях у матушки, во Пскове, там играл в Собрании, опять проиграл, пришлось заложить драгоценность.

Кобыльский дал прочитать барону протокол допроса, попросил его расписаться на каждой страничке и велел отправить его в Спасскую часть, сказав, что постановление об аресте отошлет туда незамедлительно. Рейсмана увели. Следователь попрощался и тоже убыл.

– А как же убийство генеральши? – спросил Кунцевич, ни к кому определенному не обращаясь.

Все сыскные смотрели на него с недоумением.

– Пойдем-ка, брат, воздухом подышим, – сказал Митя, взяв его за руку.

Они вышли во двор Казанской части.

– Есть такая поговорка, Мечислав, про журавля и синицу. Лучше уж пусть Рейсман получит свои десять лет за убийство Марсельской, чем вообще ничего не получит, ведь правда, а?

– А лакей? Этот, как его…

– А что лакей? Что ты о нем так заботишься, он тебе что, родственник? Хотя какой родственник – ты даже фамилию его уже забыл.

– Невиновному человеку бессрочная каторга грозит!

– Невиновных, Мечислав Николаевич, не бывает. Ему надо было меньше вина пить и по чужим дворам шляться.

– За пьянство бессрочная каторга не предусмотрена.

– Ладно, заладил – каторга, каторга. Его еще, быть может, оправдают.

– А если не оправдают?

– Значит судьба у него такая. Все, хватит про это.

– А Катя?

– Что Катя?

– Она правда годом тюрьмы отделается?

– Скорее всего.

– Но как же?…

– Так же. Какой ты, оказывается, кровожадный! И переменчивый – сначала барышню покрывал, готов был ради нее службы лишиться, а теперь упечь ее хочешь на всю катушку? Пойми, не было у нас другого выхода. Не разговорили бы иначе барона. А без признания нам бы в жизнь его не посадить.

– Так он в любой момент может от признания отказаться.

– Вот поэтому сейчас и будем закрепляться. Проведем между Рейсманом и Мельниковой очную ставку, изымем во Пскове брошку, допросим ювелира, и после этого господин барон уже никуда не денется.

На очной ставке Катя, внимательно выслушав барона, покачала головой и сказала:

– Какой же ты, Володя, дурак! – после чего повернулась к следователю и продолжила: – Все сказанное господином Рейсманом я подтверждаю. Все было именно так, как он говорит. О его намерении убить Марсельскую я даже не догадывалась!

Во Псков Вощинин отправил Кунцевича.

Выданных начальством командировочных хватило только на билет в третьем классе ночного пассажирского поезда. За восемь с половиной часов пути надзиратель так намучился, что еле стоял на ногах. На вокзале он взял извозчика и поехал в ювелирный магазин Федорова, который находился на углу Губернаторской и Поганкина переулка.

Иван Соломонович поначалу встретил его холодно, но когда узнал, в чем обвиняется Рейсман, стал более разговорчив:

– Да если бы я знал, если бы я знал, милостивый государь, что эта брошка была похищена, нешто я бы ее покупал? Но никаких объявлений и циркуляров на этот счет не было, за этим я строго слежу.

– Значит, местное полицейское начальство проявило нерадение. Я доложу об этом в Петербурге, и виновные понесут заслуженное наказание.

Ювелир побледнел:

– Да я вовсе не в этом смысле! Позвольте, кажется, Иосиф Иосифович что-то говорил мне про брошку, да я закрутился и запамятовал.

– Иосиф Иосифович это кто?

– Пристав наш. Господин Дейтер.

– Разберемся. И давайте не будем отвлекаться. Мне надобно вас допросить, составить протокол, изъять брошь и успеть на обратный поезд. Ночевать у вас в городе я не намерен.

– Весь к вашим услугам.

Когда Кунцевич закончил писать протокол выемки, ювелир спросил:

– А записочку будете забирать?

– Какую записочку?

Федоров смутился:

– Видите ли. Господин барон в городе личность известная. И известен он не с совсем приглядной стороны. Он и при живом батюшке пошаливать изволил, а после его смерти совсем от материнских рук отбился. Корпус бросил, стал кутить, связался с разными дамами. Чтобы избежать позора, мать вынуждена была удалить его из города. Поэтому, когда барон принес брошь, я потребовал с него расписку, что эта вещь принадлежит лично ему. Он написал.

– Иван Соломонович! Что же вы раньше молчали! Давайте ее скорее сюда.

Когда все формальности были улажены и Кунцевич откланялся, ювелир спросил:

– А как я смогу получить деньги?

– Какие деньги?

– Я уплатил за брошь 150 рублей.

– Заявляйте гражданский иск. Честь имею.

 

Глава 14

Вернувшись в Питер, Кунцевич узнал, что Быков и Тоша арестованы.

Потерпевшим, который сначала согласился заплатить за розыск вещей, похищенных задержанной на Каменноостровском бандой, а потом это делать отказался, был некий господин Сундель, домовладелец. Как-то ночью Быков и Тоша, вместе с нарядом городовых, прикомандированных к управлению сыскной полиции, явились в его квартиру. Быков обвинил Сунделя в скупке краденого и пообещал найти в квартире не только чужое имущество, но и противоправительственную литературу, при этом демонстрировал из-под полы пиджака какую-то книжку. Сундель так испугался, что выдал Быкову 500 рублей. Через некоторое время он пожаловалась на полицейский произвол своему знакомому из градоначальства. Чиновник, пользовавшийся правом входить к Грессеру без доклада, возмутился и доложил о проделках сыскного надзирателя его превосходительству. Последовало повеление незамедлительно наказать виновных. Хоть и не хотелось этого начальнику сыскного отделения, но пришлось начать официальное расследование. Грессер закусил удила – уж очень много поступало на Быкова жалоб. Вощинину было поставлено условие: или он сажает Митю, или градоначальник убирает его. Забыв про разысканного убийцу, начальник сыскной и его помощник Шереметевский бросили все силы на добычу доказательств противозаконного поведения своих подчиненных. Почти сутки они не выходили из Казанской части и в результате раскололи не только городовых и дворников, которых Митя для антуража приглашал понятыми, но и самих Тошу и Быкова. В тот же день поднятый из-за именинного стола и потому сильно злой судебный следователь по особо важным делам санкт-петербургского окружного суда Добужинский отправил Тошу и Митю в Дом предварительного заключения.

Получив жалованье, Кунцевич набрал полную корзину разных вкусных вещей и отправился на Шпалерную.

Дежурный, не спросив никаких бумаг и не осмотрев корзину, привел надзирателя прямо в камеру Мити. Такое пренебрежение всеми инструкциями дежурный объяснил просто: «Из уважения к Дмитрию Спиридоновичу». Ушел он, даже не заперев двери.

На удивление Кунцевича, Митя был в прекрасном расположении духа.

– Не забыл арестанта, не забыл, молодец, настоящий друг! Чего принес? – Быков деловито раскрыл корзину. – Водки нет?

– Нет, – растерянно ответил Мечислав Николаевич. – Кабы я и знал, что здесь можно… Как дела?

– Как сажа бела. Сижу, брат. Клопы кусают, баб нету, водки нету, вместо еды приносят всякую дрянь. Хорошо, хоть друзья да подруги не забывают. Сегодня вот ты, вчера Красов приходил, третьего дня одна мадам. Уж она убивается! Ждать обещала. Пусть ждет, я не против, но, видимо, не дождется. Мне ведь триста семьдесят восьмую шьют. А это или ссылка, или арестантские роты. Ты думаешь, почему мы с Тошей колонулись? Не сдюжили? Да не будь у них на руках таких козырей, мы бы в жизнь им ничего не сказали. А у них кроме слов потерпевшего – показания еще восьми дураков. Черт дернул меня столько народа с собой брать! Вот мы и скумекали – будем упираться, при таких доказательствах Сибири не миновать, а каяться начнем, глядишь – арестантскими ротами отделаемся. Дадут года два-три, а там, гладишь – манифест какой, может, и раньше свободу увижу. Одно плохо, в сыске больше не работать. Как я буду жить? Ведь я, Мечислав, ничего не умею, только бандитов ловить.

– Митя, зачем ты вообще к этому купчине поперся?

– Жадность. Жадность и глупость. Эх, теперь все понимаю, но сделанного не воротишь. Виноват я. Кругом виноват. И перед тобой виноват.

– Передо мной-то чем?

– А ты знаешь, сколько нам купцы за их разысканное имущество отвалили?

– Нет.

– Одна тысяча семьсот шестьдесят рублей. А тебе только сто десять досталось, это при том, что ты кровь проливал. А Диксон нам с Амброзичем две тысячи выдал. И ежемесячную ренту в триста рублей платить обещал. Вот так-то.

Кунцевич молчал, открыв рот.

Митя усмехнулся:

– Ты думаешь, нам и вправду надо было этот притон накрывать, чтобы Диксона разговорить? Да он бы мне все про барона выложил после получаса беседы с глазу на глаз. Всю операцию я затеял исключительно ради денег. Говорю же, жадный я. И чего мне не хватало? Жалованье семьдесят рублей, а со всякими другими доходами под две сотни на круг набегало. Не женат, детей нет, во всех трактирах и портерных мне рады, везде напоят и накормят и денег не возьмут. Нет, еще хотел. Чем больше получал, тем больше хотел. А теперь… На суд адвоката надо нанимать, я узнавал, это рублей в восемьсот обойдется. Дорого, а без присяжного нельзя, казенный-то ничего путного на суде не скажет, тут нужен хороший, а хороший денег стоит. Потом в тюрьме на что-то жить надо. Это мне здесь – почет и уважение, а если этапом в Сибирь, не дай Бог? Там каждому надо сунуть, чтобы дойти нормально, чтобы вообще дойти. Так что, брат, денег я тебе не дам.

– Я и не прошу.

– Но коль в долгу я у тебя, отдам я тебе самое ценное, что у меня есть.

– Это что же такое?

– Отдам я тебе всех своих агентов. Их у меня немного, но все – как на подбор. Они столько всего интересного знают и тебе рассказать могут, что при правильной постановке дела будет тебе от начальства почет и уважение, чины и ордена. Поймешь со временем, что этот подарок гораздо больше стоит, чем я тебе должен. Сейчас я тебе диктовать стану, ты всех запишешь. Список наизусть выучи и сразу, как выучишь – сожги. Про агентов никому не рассказывай. Никому! Градоначальник просить будет – ни одного имени не называй! Тут на кону не деньги и служба, тут на кону жизни. И всякий раз, как тебе кто-нибудь про что-нибудь расскажет, думай, как эти знания использовать так, чтобы агента не выдать. Если не придумаешь – не давай ходу сообщению. Будешь знать, что Зимний дворец ограбят, все равно молчи. Тогда у людей сомнений не будет, что тебе полностью открыться можно. Иди за пером и бумагой.

Летом был суд, Быкову дали 2 года и 9 месяцев арестантских рот. Дело о Тоше выделили в отдельное производство, так как в ДОПре он подвинулся умом.

Быков свой срок отсидел полностью, манифестов не дождался. Освободившись, он зашел в сыскную, но Кунцевича не застал. Митя уехал в Ростов-на-Дону, где сколотил шайку, занимавшуюся налетами на богатые дома и лавки. Меньше чем через год он был убит при задержании чинами наружной полиции.

За две недели до суда по делу об убийстве генеральши Кунцевич разыскал присяжного поверенного, назначенного лакею Чистову, и рассказал ему о всех установленных им свидетелях инобытия Евлашки. Адвокат пригласил этих лиц в судебное заседание и выиграл процесс – Чистова присяжные оправдали. Дело вернули следователю, и тот стал периодически бомбардировать сыскную отдельными требованиями об активизации розыска настоящего преступника. Кунцевич, занявший место Быкова, периодически получал от начальства нагоняй за неоткрытое двойное убийство.

Рейсману дали 12 лет каторжных работ, Мельникова отделалась полутора годами тюрьмы.

Узнав о приговоре, Мечислав Николаевич достал из шкапа пухлую папку с дознанием и еще раз перечитал протокол осмотра места происшествия, из которого следовало, что в квартире генерала Штрундмана было обнаружено ДВА орудия убийства.

 

Глава 15

Прошел первый год службы. Кунцевич втянулся. Он привык работать с утра до вечера без выходных, бегать по всему городу, как бешеная собака, общаться с подонками, его уже не мутило от их вида и запаха. Он старался. Старался раскрыть любое порученное ему дело, никогда не работал спустя рукава. Во-первых, отец так его воспитал, во‐вторых, он заметил, что в сыскной ценят старание и желание работать. Расторопных сыщиков вне срока переводили на высший оклад, без промедлений производили в чины, поощряли материально. «За Богом молитва, а за царем служба не пропадет», – любило повторять начальство. А Кунцевич хотел и высшего оклада, и чин, и денег. Надоело считать каждую копейку, хотелось обзавестись семьей, сестру обеспечить хоть каким-то приданым. Ну а в‐третьих, ему нравилась его работа. Кунцевич всю свою жизнь прожил в городе, на охоте никогда не был, да и большого желания палить из ружья по беззащитным животным не испытывал. Но расследуя каждое дело, он начинал чувствовать азарт, незнакомый ему раньше азарт охотника, который по едва заметным следам, по неуловимым признакам находит в лесу зверя и загоняет его в ловушку. У него многое получилось, начальство было им довольно.

В комнате надзирателей стоял гул голосов, пахло табаком и ваксой.

– Господа, господа, минутку внимания! – надзиратель старшего оклада Красов поднял руку. Все примолкли. – А нет ли у кого знакомых в правлении Варшавской железной дороги?

Кунцевич спросил:

– Правление большое, в каком отделе?

Красов посмотрел в бумаги:

– В конторе сборов.

– Один мой бывший сослуживец вроде туда перешел, могу справиться, а что нужно?

Красов подошел к его столу:

– Мечислав Николаевич, если есть возможность, выручи. Мне следователь еще две недели назад поручил представить ему фотографическую карточку и образцы почерка некоего Соболева, который в этой конторе служил, а у меня это поручение совсем из головы вылетело. Сегодня с утра следователь телефонировал начальнику и про поручение справлялся, ну и поругался немного, что мы с исполнением тянем. Начальник меня вызвал, и мне пришлось пообещать, что до завтра я все требуемое представлю. Я от начальника вышел, извозчика взял и в правление, а мне там говорят, что без письменного запроса не ответят. Представляешь, что со мной будет, если я сейчас пойду по начальству запрос просить? Меня с потрохами съедят, если я в ближайшее время карточку не принесу.

– А что этот Соболев натворил?

– Вексель подделал.

– Хорошо, Алексей Иванович, попробую.

– Буду благодарен.

Пашка Стричель действительно перешел из Московско-Брестской на Варашавскую железную дорогу – на вышестоящую должность. Предложение выпить пива за чужой счет он воспринял с нескрываемой радостью, тем более, что присутственные часы уже заканчивались.

Узнав про интерес Кунцевича к его коллеге, Стричель рассказал:

– Никогда бы на Соболева не подумал! Такой правильный всегда был. На службу раньше всех приходил, позже всех уходил, его начальство нам в пример ставило, у него даже почерк был лучше всех. А тут вексель подделал! Это все из-за нее.

– Из-за кого?

– Влюбился Леонтий. Сам-то он мещанского происхождения, а полюбил дворянку. А ей что нужно – шляпки всякие, лихачи, рестораны да театры. А откуда у Леонтия деньги на все это, когда кроме службы нет никаких доходов? Вот он на подлог и пошел. Эх, до чего любовь доводит!

– А как ты думаешь, можно этого Соболева через его даму сердца найти?

– Я думаю, что можно. Она эмансипе, живет отдельно от родителей, Леонтий запросто может у нее прятаться.

– А где жительствует, не знаешь?

– Нет, адрес не скажу, где-то неподалеку, в Ротах. По прописке не ищи, она от папеньки не выписывалась, паспорта-то у нее нет. Леонтий жаловался, что дворнику приходится раз в месяц трешку давать, чтобы не донимал с пропиской. Но я могу порасспрашивать.

– Будь другом, Паша.

– Договорились. Я тебе его карточку сейчас принесу, нас начальство заставляет при приеме на службу карточку предоставлять. С почерком вообще никаких проблем – он столько бумаги исписал, выберу самую длинную. Хоть контора уже и закрыта, но сторож меня пустит, я за десять минут обернусь.

– Давай, Паша, а я горячего закажу, что-то проголодался. Тебе чего взять?

– Выбери на свой вкус.

Паша не обманул. Через десять минут перед Кунцевичем лежала карточка Соболева и его собственноручно писанное прошение о предоставлении краткосрочной отлучки по семейным обстоятельствам. Прошение было без даты и резолюции и, видимо, так и не было подано по начальству.

Стричель буквально проглотил тарелку жареной картошки с мясом, утерся салфеткой и спросил:

– Мечислав, а если я найду невесту Соболева, что мне с ней делать?

– Мне сообщи.

– Это как же? Посыльным?

– Нет, так не пойдет. Мало ли, когда ты ее отыщешь, меня посыльный в сыскной может и не застать… Да-с, ситуация. – Кунцевич задумался. – Давай вот что сделаем: ты, как найдешь любовницу Соболева, так сразу беги в ближайший участок. Я сейчас напишу записку, ты ее приставу предъявишь, он и распорядится барышню ко мне доставить.

– Так и сделаю. Мечислав, а к вам на службу поступить можно?

– Можно, вакансии есть, я тебе и протекцию сделаю. Я у начальства на хорошем счету, меня послушают.

Перед началом вечерних занятий Кунцевич передал Красову карточку и прошение, выслушал благодарности и отправился к Жеребцову докладывать о том, как провел день и чем думает заниматься вечером.

 

Глава 16

5 сентября 1890 года Кунцевич шел на службу в прекрасном расположении духа. Когда он взялся за ручку входной двери Казанской части, то услышал громкое:

– Мечислав Николаевич! Голубчик! Постойте!

Кунцевич обернулся. Через улицу, с противоположной панели к нему, подобрав юбки, бежала маленькая старушка:

– Милый мой, я уж и не чаяла вас увидеть.

Старушка схватила его за борт сюртука. Она запыхалась, едва переводила дух, но держала крепко. Кунцевич с большим трудом изобразил на лице улыбку.

– Маргарита Карповна, какая встреча!

– Еще скажи, что рад меня видеть, мошенник! Ты когда долг отдашь?

– Маргарита Карповна, насчет долга даже не думайте волноваться. Я теперь при месте, скоро жалованье, как получу, сразу отдам. – Кунцевич взял старушку под локоть и повел подальше от дверей.

– Я, Мечислав Николаевич, два года, как не волнуюсь. Как съехал ты без предупреждения в 88‐м, так я и не волнуюсь. Ты думаешь, что, если я дом имею, мне деньги с неба как манна падают? А ты знаешь, сколько стоит дом содержать? Одни дрова знаешь, во сколько обходятся? И вы, жильцы, все норовите что-нибудь сломать да свинтить.

– Я же сказал, отдам. Первого у меня получка жалованья, сразу же к вам загляну и долг верну. Вы где сейчас изволите обитать?

– Где, где, все там же. У себя в доме.

– Первого, как штык, с деньгами буду на вашей квартире. Во второй половине дня.

– Я бы тебе поверила, кабы не два года, которые я за тобой бегаю. Ты здесь служишь? – старушка кивнула в сторону части.

– Да, в полиции, в сыскной.

– В сыскной? А ты меня не пугай! У меня все по закону, есть решение мирового, есть исполнительный лист, не пугай меня!

– Помилуйте, Маргарита Карповна, я и не собирался.

– Ну хорошо, Мечислав, хорошо. Подожду до первого. Два года ждала, три недели подожду. Но если первого ты ко мне не придешь, я к градоначальнику пойду. Расскажу его превосходительству, какие у него ухари по полиции служат.

– Буду непременно.

Кунцевич быстрым шагом стал удаляться от старухи. Та еще долго смотрела ему вслед, потом плюнула, развернулась и отправилась своим путем.

«Принес черт старую ведьму. А ведь правда, уж два года, как пять рублей должен. Тогда пришлось съезжать без предупреждения, потому как у сестры инфлюэнция была, деньги на доктора все потратил да на лекарства. А потом забыл, ей-богу, забыл. Надо отдать обязательно, а то греха не оберешься! И получки дожидаться не буду, сегодня же верну. В перерыв схожу домой, возьму денег и отвезу их старухе».

Дежурный агент остановил его у входа.

– Мечислав Николаевич, что с барышней делать?

– С какой барышней?

– Как с какой? Вчера пристав первого участка Нарвской части с городовым прислал девицу Шаворскую и постановление об ее аресте. Арест произведен по твоему указанию. Я барышню отправил в Спасскую часть, сейчас ее оттуда привели. Что мне с ней делать?

В глазах у Кунцевича стало темнеть.

– Где она?

– В столе приводов, вместе с уже отсортированными содержится.

– Дай мне постановление!

Потомственная дворянка девица Екатерина Шаворская уже не имела сил ни возмущаться, ни кричать, ни плакать. Она забилась в угол огромной залы, подальше от всех этих людей, которые были плохо одеты и от которых дурно пахло, и беззвучно и бесслезно плакала. Кунцевич потратил немало времени, прежде чем ее нашел, потому что на свою фамилию, которую он раз десять громко выкрикнул, Екатерина Павловна не откликалась – то ли не слышала, то ли забыла, как ее зовут.

– Екатерина Павловна, произошло досадное недоразумение. От лица всей сыскной полиции и от себя лично приношу вам глубочайшие извинения. Вас незамедлительно, за счет сыскной доставят домой. Вас куда везти?

– Кккк папеньке…

Коллежский советник Шаворский, честно и беспрерывно прослуживший по ведомству Государственного контроля более тридцати лет, пришел на прием к градоначальнику 6 сентября в 11 часов. В час пополудни Вощинин, допросив Кунцевича, уже писал рапорт на имя градоначальника, а без четверти два на этом рапорте стояла резолюция его превосходительства: «Уволить и впредь не принимать».

Кунцевич стоял у стола начальника сыскного отделения, вытянувшись в струнку. Вощинин смотрел на него и качал головой:

– Мечислав Николаевич. Я разговариваю с вами исключительно потому, что за год совместной службы вы проявили себя только с положительной стороны. Вы старательны, Жеребцов говорит, что у вас есть призвание к сыску. Я был вами доволен. Да и проступок этот вы допустили не из-за корысти, а, как я понимаю, из-за неопытности и излишнего служебного рвения. Завтра в «Ведомостях» будет размещен приказ о вашем увольнении. Если вас уволят без прошения, то вам заказан путь не только на государственную службу, ни одно частное предприятие вас с таким аттестатом не возьмет. Поэтому садитесь и пишите рапорт на имя его превосходительства, в котором умоляйте его оставить вас на службе или хотя бы уволить по прошению. Единственное, что я могу для вас сделать, – это передать этот рапорт градоначальнику на завтрашнем утреннем докладе, со своими лестными комментариями.

«… и заменить мое увольнение самым строгим другим наказанием по усмотрению Вашего Превосходительства, ввиду того, что служба составляет единственное средство к моему существованию, причем я помогаю своей младшей сестре».

Кунцевич десятый раз перечитал написанное, расписался, поставил дату и понес бумагу Вощинину.

7 сентября Вощинин вернулся из градоначальства в половине двенадцатого и кивком пригласил Кунцевича, который с восьми часов сидел в его приемной, следовать в его кабинет.

В кабинете начальник, теперь уже бывший, сообщил, что прошение Кунцевича оставлено градоначальником без последствий.

Мечислав вышел на улицу. Погода испортилась, с канала тянуло холодом, стал накрапывать дождик. Что делать дальше, Кунцевич решительно не знал.

 

Глава 1

Красов догнал Кунцевича на Львином мостике:

– Постойте, Мечислав Николаевич, постойте! – Бывший сослуживец перевел дух. – Вы куда теперь?

– Домой, куда ж еще.

– Позвольте, я вас провожу?

– Провожайте, коль вам охота, – пожал плечами Кунцевич, – авось недалече.

С минуту шли молча. Потом Красов взял его за рукав и сказал извиняющимся тоном:

– Мечислав Николаевич, я не хотел…

– О чем вы, Алексей Иванович? Вы здесь совершенно ни при чем. Все я…

Опять помолчали.

– Деньги-то у вас есть?

– Есть. У нас с сестрой траты небольшие, поэтому от жалованья рублей десять-пятнадцать, почитай, каждый месяц оставалось, так что рублей сто я скопил.

– Прекрасно! На первое время хватит, а найти место я вам помогу. Вы что умеете?

– Бухгалтерию знаю.

– Бухгалтерию? Есть тут одна вакансия… Хотя нет, это не для вас, если вы там начнете трудиться, то обратной дороги в полицию у вас не будет.

Кунцевич остановился и развернулся лицом к Красову:

– Какая полиция, Алексей Иванович? Меня уволили без прошения. Я лично видел резолюцию градоначальника: «Впредь не принимать!»

– Не переживайте, Грессер отходчив, я думаю, месяца через два-три можно будет попытаться изменить приказ, так что перспективы вернуться на государеву службу у вас есть.

– Вы и вправду так думаете? – В голосе у Кунцевича засквозила надежда.

– Уверен. Но сейчас надобно позаботиться о сегодняшнем дне. Кроме бухгалтерии еще чего можете?

– Да не учился я особо ничему, не до учебы мне было, – паршивое настроение тянуло поплакаться. – Я же старший ребенок в семье. Мать умерла, когда мне еще и семи не было. Отец был военный врач и жалованье получал отнюдь не министерское. А кроме меня у него еще трое детей было, мал мала меньше. Поэтому гувернеров не держали-с. Мне только четыре класса гимназии и удалось окончить. Потом батюшка в отставку вышел по болезни, и пенсию ему положили аж четыреста рублей в год! Представляете, как нам впятером на нее жилось? Правда, отец вскоре умер и нас к себе дядюшка забрал. Жить стало полегче – oncle  служил в Могилеве губернским казначеем, ну и меня к себе пристроил, вот у него-то я бухгалтерию и изучил. А более ничего не умею. Да! Пишу красиво и грамотно, языки знаю.

– Какие?

– Французский, немецкий – в пределах гимназического курса, на польском и английском изъясняюсь, как на русском.

– Вы знаете английский? – Красов заулыбался. – Откуда?

– Бабушка научила.

– Так это же просто замечательно! У меня есть одна знакомая вдовушка, имеющая отпрыска десяти лет. Она англоманка и сына непременно английскому выучить хочет. В гимназии-то английский не преподают, а домашнего учителя она никак найти не может. Гувернеров французов – полно, а англичан мало, и они такую цену ломят, что моей знакомой не по карману. Я уж не знаю, зачем ей сдался этот английский, где ее сынок будет на нем разговаривать? Но она уперлась, подавай ей учителя английского, подавай, и все! Я ей вас рекомендую. Думаю, рублей десять она вам положит.

– Маловато, конечно, но мне сейчас выбирать не приходится. С моим формуляром меня теперь и на частную службу не возьмут.

– Ну это на первое время, потом что-нибудь получше найдем. Завтра приходите ко мне часика в три, я скажу, берет вас вдовушка или нет. Только если возьмет, чур, видов на нее никаких не иметь!

Вдова оказалась милой женщиной, а ее сынок – послушным ребенком. Три раза в неделю Кунцевич занимался с мальчиком от одиннадцати утра до часу пополудни. Язык давался ученику легко, вдова ставила это целиком в заслугу педагогу и через месяц обучения повысила ему жалованье до 15 рублей. Нередко после занятий учитель, ученик и его мама вместе пили чай. Жила вдова в миленькой двухкомнатной квартирке на Гороховой улице. Несколько раз Кунцевич заставал у нее Красова. В присутствии Алексея Ивановича вдова расцветала, учитель заметил, что в этот день и платье на ней было понаряднее, и угощений к чаю больше.

Но вдовьих денег на жизнь не хватало, да и сбережения подходили к концу. Мечислав Николаевич попытался найти других учеников, но желающих воспользоваться услугами учителя непопулярного языка, да к тому же без образования и рекомендаций, не находилось.

Зимой, когда деньги, а с ними надежды почти совсем закончились, его пригласил Вощинин. Кунцевич написал еще один слезный рапорт, и через несколько дней прочитал в «Ведомостях» о том, что теперь считается уволенным по прошению. Через месяц ему удалось получить место помощника бухгалтера в правлении «Бакинского нефтяного общества», контора которого располагалась на Галерной.

Настроение у Мечислава Николаевича было самое прекрасное. Во-первых, годовой баланс сошелся, бухгалтерия вздохнула с облегчением, ночевки на рабочем месте прекратились, хозяин выплатил всем премию и отпустил на вакацию с Рождества до Нового года. Во-вторых, он познакомился с одной барышней, хоть и крестьянского сословия, но очень миленькой и неглупенькой. Барышня окончила земскую учительскую школу, преподавала в Благовещенском двухклассном училище и, несмотря на молодость, имела свое мнение о многих вещах. Они уже были в театре, ужинали в ресторане, а завтра условились пойти в Юсуповский сад, посмотреть на соревнования по катанию на коньках. Сегодня, когда Кунцевич обнял ее в парадной и попытался поцеловать, Сашенька сопротивлялась больше для виду и назвала проказником.

Насвистывая увертюру из «Цыганского барона», погруженный в свои приятные мысли, он свернул с Конногвардейского переулка на Ново-Исаакиевскую. Погода была под стать настроению – тихий, безветренный вечер, приятный морозец. До дома оставалось каких-то пятьдесят саженей. «Сейчас прикажу чаю, напьюсь, лягу в постель с книжкой, скажу, чтобы завтра не будили, пока сам не встану. Эх, до чего же хорошо жить на свете!» В увертюру влезли какие-то посторонние звуки. Они делались все громче и громче, наконец музыка из головы совсем улетучилась и там осталась только трель полицейского свистка. Кунцевич очнулся.

По противоположной панели, навстречу, бежал детина в коротком рыжем полушубке и валяных сапогах. Отставая саженей на десять-пятнадцать, за ним гнался Леня Петровский, одной рукой придерживая котелок, в другой держа револьвер. Стрелять, впрочем, Петровский не торопился.

«Как назло, ни одного дворника не видно! Ближайший городовой на площади, прибежит не скоро. Эх, не догонит Ленька злодея со своей комплекцией!» То, что детина в полушубке именно злодей, Кунцевич ни секунды не сомневался – Петровский за хорошим человеком гоняться бы не стал.

Не ускоряя шага и не меняя походки, Мечислав Николаевич пересек улицу, подгадав так, чтобы оказаться на противоположной стороне прямо перед детиной. Кунцевич остановился, даже подался чуть-чуть назад, давая понять убегавшему, что он для него препятствием не является, но когда тот поравнялся с ним, выставил вперед правую ногу. Беглец споткнулся и грохнулся на обледенелый булыжник мостовой. Помощник бухгалтера бросился на него и прижал ко льду. Через несколько секунд подоспел запыхавшийся Петровский, доставая из кармана пальто веревку. С трудом, преодолевая бешеное сопротивление, они связали руки детинушки за спиной и сели на него сверху, тяжело дыша. Петровский достал портсигар, раскрыл и протянул Кунцевичу.

– Леня, я же не курю. Забыл?

– Забыл, Мечислав. Спасибо тебе, а то я за этим гадом вторую неделю бегаю, Вощинин сказал, что если я его до Нового года не поймаю, то буду бессменно дежурить по сыскной до морковкина заговенья. Спасибо большое.

– Да не за что. Как там у вас дела?

– Да все так же. Они убегают, а мы догоняем. У тебя как?

– А у меня все хорошо. Я не бегаю – целыми днями сижу в тепле и сухости, обедаю вовремя, жалованье получаю исправно.

– Молодец.

Они помолчали. Издалека послышался топот нескольких пар подкованных сапог городовых, из соседней подворотни, имитируя бег, приближался дворник.

– Как ребята?

– Работают. Красова чиновником для поручений назначили, вместо Федора Васильевича. Но он молодец, не загордился. Мы его, конечно, на «вы» стали называть, но это на людях, а один на один тыкаем друг другу, как прежде.

Городовых подбежало сразу трое.

Петровский встал и показал свою полицейскую карточку.

– Давайте, ребята, его в участок, дежурному скажите, Петровский из сыскного задержал, а я сей момент подойду. Руки ни в коем случае не развязывайте, и без меня не обыскивайте, надо все как следует оформить, с понятыми, сдается мне, найду я при нем кой-чего интересного. И держите глаз востро, больно резвый субчик! Смотрите не упустите!

Городовые потащили упиравшегося и матерящегося злодея.

– А пойдем ко мне, Леня? – предложил Кунцевич. – У меня коньячок отменный припрятан, хозяйку попрошу – стол накроет.

– Спасибо, Мечислав, но в другой раз. Мне этого гада еще надо оформить да потолковать. За ним много чего, а разговаривать он с нашим братом не охоч. Но мне есть чем его прижать. Так что еще раз спасибо, с Рождеством прошедшим, с Новым годом наступающим, всего тебе от души самого хорошего. Эй! – крикнул он недалеко отошедшим городовым. – Погодите! Я с вами.

Кунцевич долго смотрел вслед Петровскому. Настроение почему-то испортилось.

– Мечислав Николаевич, хоть убейте меня, а я вас не понимаю! – Начальник сыскного отделения ходил по кабинету, заложив руки за спину. – Я прекрасно помню наш разговор трехлетней давности. Из него я сделал вывод, что в сыскную вы пожелали поступить, руководствуясь исключительно меркантильными соображениями. Сейчас вы получаете жалованья почти в два раза больше, чем получали у меня. Зарекомендовали вы себя на новой службе исключительно с положительной стороны. Вы не обессудьте, я осторожным образом вас проверил, все-таки сыскной командую, а не… – Вощинин никак не мог подобрать организацию, где проверять служащих перед поступлением не требовалось, – мммм, дворниками. Гхм. Хотя мы их тоже проверяем. Так вот. Член правления «Бакинского нефтяного общества» Кириллов – мой однокашник. Ради вас специально давеча с ним встречался. Грешным делом, подумал, уж не учинили вы какой растраты. Но Александр Иванович меня заверил, что вы честнейший сотрудник, да и растратить что-либо вам должность не позволяет. Поэтому потрудитесь, милостивый государь, все-таки мне объяснить, что вас сподвигло просить вновь принять вас на службу, все прелести коей вам известны не понаслышке, а то я вас не понимаю, решительно не понимаю!

«Я и сам себя не понимаю», хотел сказать Кунцевич. Но не сказал. Он начал лепетать что-то о преимуществах государственной службы, о чинах и пенсиях, о перспективах, о желании стать статским генералом. Не будешь же объяснять Вощинину, что эти полтора года он просто маялся без сыска. Маялся, как борзая, которую не берут на охоту. Да и бухгалтерия – не его призвание. А тут увидел Петровского, задержал городушника , и понял: все – не могу, хочу обратно в сыскную. Желание было столь огромным, что от мысли, что Вощинин может не взять, похолодело внутри.

Начальник сыскной полиции глядел на Кунцевича и молчал, молчал более минуты. Затем сказал:

– Вы же знаете, что раньше я служил по почтовому ведомству? И нынешнюю свою должность получил не без протекции. А знаете, какую я цель преследовал, переходя на это место? Чин очередной хотел получить – статского советника. Почтовая моя должность мне этот чин получить не позволяла. Думал, получу большую звезду в петлицу – и обратно, к своим почтово-телеграфным делам. А сейчас… Сейчас позовут всей почтой Империи командовать, вот вам Крест Святой – не пойду. А знаете, что иной раз на докладах градоначальника выслушивать приходится? Избави Бог вам знать! Да и с подчиненными кручусь, как с малыми детьми. Один напьется и в трактире подерется, другой купца какого данью обложит, как баскак. Вот, дружок ваш, Петровский, знаете, что на днях учудил? Избил на Невском проститутку! Среди бела дня, в присутствии многочисленной публики! Хорошо, что она с ним в связи состоит и поэтому претензий никаких не имеет, иначе пришлось бы увольнять дурака. Эх, пишите прошение, возьму я вас обратно!

– Я уже написал. – Помощник бухгалтера достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист, развернул и протянул Вощинину.

30 января 1892 года Кунцевич приступил к исполнению обязанностей полицейского надзирателя. Он был счастлив.

 

Глава 2

В камере судебного следователя 7-го участка города Санкт-Петербурга коллежского секретаря Скуридина было так душно, что хозяин кабинета позволил себе расстегнуть сюртук. Его письмоводитель, поминутно промокая лоб огромным фуляровым платком, быстро-быстро водил пером по протоколу допроса. Допрашиваемый – плотный молодой человек с бритым подбородком и роскошными рыжими усами давал показания так, как гимназист-отличник рассказывает вызубренный урок:

– Пятнадцатого мая сего, тысяча восемьсот девяносто третьего года один из сторожей Аничкового дворца во время своего дежурства нашел у ворот, выходящих на Фонтанку, узел с вещами, похищенными у ремесленника Сорокина. Когда я предъявил находку кухарке Ивановой, последняя показала, что означенные вещи с пятого мая хранились у ее барыни, вдовы полковника Василевской, которой были известны как факт их похищения, так и личность похитительницы, скрывавшейся под чужим именем. Подавляемая тяжестью собранных улик, Василевская призналась мне в укрывательстве кражи.

Следователь жестом остановил допрашиваемого:

– Потише, потише. Вы так быстро говорите, что мой письмоводитель не успевает.

– Виноват-с.

– Кхм. Кунцевич, а вам не кажется странным, что если расследованием занимаетесь вы, то очень часто похищенные вещи находят в узлах на улицах, в разных частях города? Нет, я только рад, что вещи находятся, но все же это весьма странно.

Скуридин внимательно посмотрел на Кунцевича.

– Не вижу ничего странного, ваше благородие. Я же писал в акте дознания, что Василевская, пытаясь замять разгоревшийся розыск, упросила вдову коллежского регистратора Елену Косицкую, от которой скрыла способ приобретения вещей Сорокина, подбросить куда-либо таковые, что Косицкая и исполнила, незаметно оставив их у ворот дворца.

– А еще Иванова жалуется, что вместе с вами ее допрашивал какой-то плотный, невысокий мужчина, который бил ее по голове толстой книгой. Было такое?

– Да вы что! Никакого давления на подозреваемых никто не оказывал, не пугал и насилия не применял. В комнате при допросе Ивановой я был один, никакого плотного невысокого мужчины со мной не было. Никто при мне ее не бил. Да и никакой толстой книги у нас в надзирательской отродясь не бывало, нам, знаете ли, газеты читать некогда, не то что толстые книги. Оговаривают-с.

Кунцевич обернулся к письмоводителю, старательно скрипевшему пером:

– Успеваете записывать? Или мне повторить?

Вернувшись в сыскное отделение, Кунцевич застал в надзирательской одного Петровского. Частный агент  пил чай вприкуску, но как только увидел Кунцевича, вскочил.

– Мечислав, ты где шляешься? Жеребцов тебя обыскался.

– Так я же ему говорил, что к следователю поеду, по делу Сорокина. Ох уж и пытал меня господин следователь! Хотел я ему рассказать, как ты Иванову Уложением о наказаниях по голове бил, да не стал, думаю – пусть живет друг Петровский. Черт! Из-за этого допроса без обеда остался. Налей-ка хоть чаю.

– Какой чай, Жеребцов тебя уже раз десять спрашивал, иди к нему быстрее.

Едва взглянув на начальство, Кунцевич понял: Жеребцов чем-то очень взволнован.

– Ну наконец-то. Садитесь, Мечислав Николаевич. Вы герцога Лейхтенбергского знаете?

– Ни с одним из их Императорских Высочеств лично не знаком.

– Ах, Мечислав Николаевич, не паясничайте, не до этого сейчас. В общем, у герцога из кабинета похищена крупная сумма денег. Мы с Вощининым уже там отметились, Красов с двумя надзирателями продолжают осмотр. Дознание я поручаю вам. Срочно выезжайте на Дворцовую набережную, возьмите дежурный экипаж. Эту кражу непременно надо раскрыть. Вопросы?

– Какие, ваше благородие, могут быть вопросы!

– Ну тогда езжайте, езжайте с Богом! Я очень на вас надеюсь.

Князь Евгений Максимилианович Романовский, 5-й герцог Лейхтенбергский, генерал-лейтенант, член Российского Императорского Дома, титуловавшийся Его Императорским Высочеством, был женат на родной сестре героя прошлой войны «белого генерала» Скобелева. Его супруга вовсю «дружила» с Алексеем Александровичем – родным братом правившего монарха. Об этой связи знал весь Петербург. Жена герцога каталась с Алексеем по столице в открытом экипаже, демонстрируя публике бриллианты, подаренные ей любовником. Герцог на роман его жены с великим князем смотрел сквозь пальцы: ведь их высочество платил не только по счетам Зины, но и по счетам ее пьяницы-мужа. Естественно, кражу у такого человека надо было раскрывать любой ценой. А не то Евгений Максимилианович пожалуется Зинаиде Михайловне, та – Алексею, тот – брату, и тогда беды не оберешься.

Кунцевич прекрасно понимал, что в случае неудачного исхода дела крайним окажется он. Могут и со службы погнать! Налаженная жизнь рухнет в одночасье. Придется искать место, экономить на всем, забыть про учительницу, с которой сыскной надзиратель второй год состоял в незаконной связи.

Пролетка остановились у парадного подъезда запасного дома Зимнего дворца в тот момент, когда оттуда вышел Красов с двумя надзирателями.

– А мы уже закончили, Мечислав Николаевич, долгонько ты ехал.

Кунцевич насупился:

– Как только мне Жеребцов поручение дал, так я сразу и выехал.

– Ладно, ладно, хватить бычиться. Раз тебе дознанием заниматься, то давай я все, что узнал, расскажу. Дело, в общем, так выглядит: сейчас их высочество живет в доме один, супруга на даче изволит пребывать. Рабочая комната герцога в первом этаже. Чтобы попасть туда как с парадного входа, так и с черного, надобно обязательно пройти через залы, напрямую из людских не попадешь. Деньги их высочество положил в стол утром. Они лежали в шкатулке. Шкатулка интересная – сделана в виде книги, эдакий томик Пушкина, полый внутри. В одиннадцать герцог уехал, кабинет закрыл на ключ, он так всегда делает. Вернулся в час пополудни, хотел подремать, переодеться и ехать в клуб. Дворецкий денег попросил на какие-то надобности, герцог сунулся в стол, а денег-то и нет. Я дверь осмотрел, замок весь исцарапан, как будто его отмычкой открывали. Только вот непонятно, как вор мог к кабинету среди бела дня пробраться никем не замеченным?

– Алексей Иванович, а много ли в доме прислуги?

– Человек десять.

– Дозволь, я сам все осмотрю.

– Да давай, осматривай. Пойдем, я тебя дворецкому представлю.

Герцога дома уже не было, укатил по своим, герцогским делам. Дворецкий, повадками похожий на полного генерала , знакомству с Кунцевичем не обрадовался.

– Сколько можно тут ходить? Чуть не два десятка человек приехало, все истоптали, а толку? Можно подумать, они отыщут! Можно подумать, они вообще искать станут! Ну ничего, их Высочество на вас управу найдет!

– Вы бы, любезный, чем пустые разговоры разговаривать, распорядились бы свечей принести, а то ни черта не видно, – сказал Кунцевич, подергав ручку двери: в коридоре, не имевшем окон, было темновато.

– Свечи! Битый час дверь разглядывали, не нагляделись, опять им свечи подавай!

Свечи все же были принесены. Вертя канделябром, сыщик внимательно, через лупу осмотрел замок и повернулся к дворецкому.

– Позовите дворника.

– Зачем?

– Замок надобно вынуть, я его у себя в сыскной внимательно осмотрю.

Несколько секунд дворецкий не мог вымолвить ни слова, а потом стал костерить полицию на чем свет стоит и не останавливался до тех пор, пока Кунцевич его не прервал:

– Вы, милостивый государь, со словами поаккуратнее. Вы желаете, чтобы злодей был найден или не желаете? А если не желаете, то почему? Что-то знаете? Кого-то покрываете? А может?..

– Да вы… да как вы… – дворецкий задыхался от возмущения. – Да я еще батюшке их высочества верой и правдой…

– Вот поэтому и должны полиции оказывать содействие. Следователь уже уехал, протокол забрал, я сейчас еще один напишу, вы будете понятым, дворника вторым сделаем. А замок я вам дня через два-три верну. А если не верну, значит, следователю отдам. Это первое. Теперь второе. Раз вы столько лет верой и правдой, значит, всех слуг в доме как облупленных знаете?

– Это моя прямая обязанность.

– Прекрасно. Когда я уеду, садитесь за стол и пишите, подробно, обо всех. Имя, звание, откуда родом, какого поведения, ваши характеристики. Завтра поутру, часиков в девять, я к вам зайду, список этот заберу. И третье. Скажите мне, любезный, а не было ли каких-либо еще покраж из дома? Только не спешите, вспомните хорошенько.

– Да вроде нет… Впрочем… Третьего дня их высочество изволили на горничную ругаться – та никак не могла их халат найти, синий, шелковый. Всем домом мы его искали, но не нашли. Так и пропал халат.

– Когда их Императорское Высочество соизволит меня принять?

– Надобно доложить.

– Доложите. Как узнаете, телефонируйте в сыскную, нумер двадцать два. Телефонировать можете когда угодно, по этому нумеру вам во всякое время дежурный ответит. Моя фамилия Кунцевич. Назовете дежурному время приема, он мне передаст.

Слесарь-водопроводчик дома 11 по улице Гороховой Вениамин Иванов Варфоломеев был обязан Кунцевичу по гроб жизни. Вор-медвежатник  Венька-Цыган, завязавший свое прошлое в крепкий узел, обзаведшийся красавицей женой и годовалым сыном, был принят на службу хозяйкой дома Любовью Дмитриевной Елисеевой без рекомендаций. Дело свое он знал туго, жильцы на него не нарадовались, его часто приглашали и соседние домовладельцы, так что не было и дня, чтобы он не приносил в дом чаевых. Опять же комната бесплатная. И все бы было хорошо, если бы не существовавшие в столице правила.

Для профилактики квартирных краж еще легендарным Путилиным было установлено проводить проверку всех лиц, несших службу дворниками, швейцарами и водопроводчиками, и имевших грехи перед законом с таковой удалять. Гороховая в пределах Адмиралтейской части входила в участок Кунцевича. Трудоустройство Варфоломеева каким-то образом ускользнуло от глаз сыскного надзирателя, и о том, что в одном из вверенных его опеке домов служит вор-медвежатник, Кунцевич узнал только через год. За такое нерадение он должен был получить по шапке. Поэтому пришлось Кунцевичу лично отправиться к водопроводчику, чтобы попросить его убраться из дома по-тихому.

Саженный Варфоломеев, кулак которого был едва не с голову Кунцевича, выслушав приговор, безвольно опустился прямо на пол своей каморки и расплакался.

– Ведь по-честному жить хотел. Малец у меня, жена вторым на сносях, куда теперь идти, что делать? Сейчас дружкам только дай о себе знать, они вмиг в компанию позовут, мастер-то я первостатейный. А я не хочу, не хочу больше жизни острожной.

И Кунцевич ему поверил. Ведь знал, чего стоят слова и слезы воровские, а тут – взял и поверил. Он выбросил справку о судимости и написал в рапорте, что по Гороховой 11 все в порядке. С той поры минуло два года, из дома не пропало и чайной ложки.

Варфоломееву-то Кунцевич и принес замок от герцогской двери.

– Вот, Веня, погляди. Задача – выяснить, открывали ли его когда-нибудь не родным ключом. Сможешь? Если сможешь, долго ли?

– Мечислав Николаевич, давай выпьем по чарке, потом я с замком повожусь, а ты чайку попьешь с пирогами. Как чаю напьешься, так я тебе все и расскажу.

От дома герцога на Офицерскую он пошел пешком – погода располагала к прогулкам, да и двугривенный на извозчика тратить не хотелось.

«Замок отмычкой не открывали. А запасные ключи от всех дверей в доме преспокойно висят в комнатенке швейцара, бери – не хочу. Швейцару под восемьдесят, боюсь, что он и фамилию свою уже плохо помнит, куда ему за ключами глядеть! Кабинет герцога в глубине дома, проникнуть туда постороннему и при этом остаться незамеченным невероятно сложно. Значит, кражу совершил самородок . Дверь открыл ключом, а замочную скважину для отвода глаз поцарапал. Герцог говорит, что с неделю назад у него пропали вещи, так…»

Кунцевич остановился, достал из кармана пальто записную книжку. «Вот-с: шелковый синий халат, старые, но в хорошем состоянии панталоны, такой же сюртук, трубка из черного дерева. Деньги примет не имеют, поэтому надобно искать вещи. Не дюжина же воров у герцога в доме завелась. Один и тот же человек и вещи, и деньги оприходовал. Найду панталоны, найду и тыщи».

В надзирательской Кунцевич разложил перед собой исписанные каллиграфическим почерком дворецкого листочки бумаги и, не обращая никакого внимания на разговоры сослуживцев, углубился в их чтение.

«Дворецкий, швейцар, три лакея, две горничных, повар, кухонный мужик, кучер, дворник, камердинер. Двенадцать прислуг, эх, мне б так жить! Кто ж из них? Дворецкого можно отбросить, швейцара, пожалуй, тоже. Кучера и одного из лакеев в момент кражи дома не было – они с барином ездили. Дворник все время на улице, в дом заходит редко, а в парадных комнатах и вовсе не появляется. Скорее всего он также к краже не причастен. Остается семь человек. Легче всего кражу совершить камердинеру, лакеям и горничным, они, в отличие от повара и кухонного мужика, постоянно по комнатам шныряют. Пятеро. Две барышни и три милостивых государя. Все служат у герцога по нескольку лет. Камердинер Фрол Абрамов и лакей Николай Темнов – крестьянского звания, другой лакей Михаил Лебедев – вологодский мещанин. Горничные Дарья Волгина и Ксения Устинова – тоже мещанки, московские. Никто из них ранее под судом не состоял, в порочном поведении замечен не был. Никто в краже не сознается. Обыск в их вещах результатов не дал. Кто? Кто же из них?»

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнул кто-то из надзирателей.

– Пгостите, а кто здесь будет господин Кунцевич?

В комнату заглядывал маленький человечек, в глазах которого можно было прочитать всю многолетнюю скорбь его народа.

– Чем могу служить? – Кунцевич поднялся из-за стола.

– Скажите, это вам погучено искать мои вещи?

– Я, милостивый государь, много чьи вещи ищу. С кем имею честь?

– Купец втогой гильдии Бейлин, Абгам Шоломов. Ювелигную тоговлишку дегжу на Садовой.

Сыскной надзиратель сразу понял, что за потерпевший к нему пришел.

Летом в городе количество краж всегда возрастало. Лихие люди высматривали квартиры, состоятельные хозяева которых переехали на дачи, и выносили оттуда все мало-мальски ценное. Текущее лето не стало исключением. Несколько таких однохарактерных краж, в том числе и кражу из квартиры Бейлина, и поручили расследовать Кунцевичу. Более того, воров и часть похищенного он уже нашел.

Осведомителей у сыщика было немного, он за количеством не гнался. Но каждый из его агентов стоил десятерых. Одним из тех, кто поставлял Кунцевичу нужные сведения, был бывший городовой столичной полиции, а ныне приказчик мелочной лавчонки Лука Михайлов.

Лет десять назад Михайлов влюбился, влюбился без ума и без оглядки. Предметом страсти городового стала кухарка пристава участка, в котором Михайлов в то время нес свою нелегкую службу. Она носила гордую фамилию Удалова и не менее гордое имя Александра. Шурочка, благодаря своей массивности и выпуклости форм, и правда одержала множество побед над мужскими сердцами, и сердца эти принадлежали в большинстве своем сослуживцам Михайлова.

Впрочем, побежденный интересовал победительницу весьма недолго, и вскоре она искала, над кем бы еще одержать победу.

Не стал исключением и Лука. Удалова с удовольствием принимала его подарки, но не переставала благосклонно смотреть и на других мужчин. Лука мучился этим обстоятельством чрезвычайно, упрекая свою любовницу, ревновал и даже плакал. И вот в один, далеко не прекрасный день Михайлов от доброхотов-сослуживцев узнал о коварной измене любимой с коллегой-городовым, носившим говорящую фамилию Сучкин. Лука думал недолго. Почистив казенный револьвер и выпив для храбрости, он подошел к стоявшему на посту у здания полицейского участка сопернику, объявил ему о своем намерении лишить жизни сначала его, потом ее, а потом уж себя и начал стрелять. Но так как для храбрости было выпито слишком много, выстрелы цели не достигли. Первая пуля сбила с головы соперника фуражку, вторая попала в окно канцелярии участка. Спасаясь от разъяренного сослуживца, Сучкин забежал в участок и запер за собою дверь. Михайлов разбил окно рядом с дверью и, просунув руку внутрь, выпустил наугад все оставшиеся пули, которые потом долго выковыривал из стены дежурный околоточный под строгим взглядом судебного следователя.

Столица в это время состояла на положении усиленной охраны, градоначальник передал дело в военный суд, ревнивцу грозила смертная казнь. Денег на адвоката у него не было, и суд назначил ему казенного защитника.

Фамилия присяжного поверенного была Карабчевский.

Николай Платонович в суде сумел доказать, что его подзащитный не обдумывал заранее убийство должностного лица – городового Сучкина, а всего лишь покушался на убийство любовника своей сожительницы мещанина Сучкина, при этом действовал в запальчивости и раздражении. Суд переквалифицировал обвинение с 279 статьи Воинского устава о наказаниях, грозившей Луке расстрелом, на вторую часть статьи 1455 Уложения о наказаниях, по которой он должен был отправиться в Сибирь на поселение. Но по случаю коронации нового царя Луку от отбытия наказания освободили. За время предварительного заключения Михайлов приобрел определенные знакомства и, выйдя на свободу, занялся скупкой краденого, так как никакой профессии не имел, а возвращаться в деревню ему не хотелось.

Михайлов достался Кунцевичу в наследство от Быкова, сотрудничал с сыскной не за страх, а за совесть, сообщая обо всем более-менее интересном имуществе, проходившем через его руки. Вот и третьего дня, при встрече в условленном месте, Михайлов рассказал сыскному надзирателю о поступивших к нему на реализацию меховых вещах, числящихся в розыске по одному из дознаний. Вещи принесли люди, агенту незнакомые. В цене сошлись быстро, после чего один из продавцов предложил купить у него еще и кольца старинной работы. Михайлов кольца осмотрел, интерес в их приобретении выразил и договорился с гостями о встрече через два дня, сославшись на отсутствие денег. Описанные осведомителем кольца по всем приметам подходили к похищенным у ювелира Бейлина.

– Абрам Шоломович, это хорошо, что вы пришли, я как раз сам к вам собирался. Но, к сожалению, именно сейчас побеседовать с вами не могу, вынужден срочно убыть по спешному делу. Впрочем, мы можем поговорить по дороге, пока будем идти до станции конки.

– Зачем же конка? У меня свой экипаж, скажите, куда вам надо, я вас довезу.

– Мне на Петербургскую, вас не затруднит?

– Да хоть в Пагголово – пгошу.

В бричке, на своей территории, купец почувствовал себя более уверенно и сразу же перешел к делу:

– Мечислав Николаевич! Ви знаете мою жену Сагочку?

– Не имею чести.

– Моя Сагочка чудесная женщина, она так меня любит, она так любит нашего мальчика! А как она умеет готовить, ммм, как она готовит! И вот эта чудесная женщина не спит втогую неделю. Вы не знаете, почему не спит моя Сагочка?

– Откуда же мне знать?

– А не спит она, потому что все вгемя плачет. Ей жалко кольца. Да, у нее были чудесные золотые кольца, с чудесными камнями. Я ювелиг. Я делаю кольца, я пгодаю кольца, я выбигаю камни и вставляю их в кольца. Я неплохо знаю свое гемесло, у меня даже как-то купил бгошку один великий князь, я не буду вам говогить его имя, он бгал бгошку не для великой княгини, мой посыльный относил ее одной… Впгочем, это не важно. Так вот. Я делаю хогошие вещи. Но я скажу вам честно, ни я и ни один мой знакомый ювелиг не делает вещи так, как их делали ганьше! Ах, как делали ганьше! Эти кольца остались Сагочке от ее матушки, а той от ее бабушки. А они все были чудесные женщины. И Сагочка плачет, Сагочка говогит: Абгам, иди в сыскную, найди чиновника, котогый ищет наши кольца, и попгоси его, хогошенько погоси! Чтобы он их нашел. Сагочка чудесная женщина, она годила мне чудесного мальчика, я не хочу, чтобы она плакала. И вот, я закгыл лавку, я сам запгяг бгичку, я пгиехал на Офицегскую, и я у вас. И я вас пгошу. Я очень хогошо вас пгошу. Я достаю свой бумажник и даю вам пятьдесят. Нет! Я даю вам сто гублей! Найдите мои кольца.

– Давайте сто пятьдесят, и я найду ваши кольца.

– Пгостите?

– И никому об этом не говорите, начальство узнает, ста пятьюдесятью не отделаетесь. А деньги нужны не мне лично, а на расходы по розыску. Отчета о расходах, естественно, я предоставить не смогу, придется вам поверить мне на слово.

– О чем вы, Мечислав Николаевич, какой отчет! Мы же интеллигентные люди! Я даю вам задаток…

– Я же сказал, деньги не мне, а на расходы. На расходы мне нужна вся сумма сразу. А кольца я вам найду. Слово дворянина.

– Все! Мне больше ничего не нужно! Вот, дегжите сто пятьдесят гублей, больше никаких газговогов!

– Прекрасно. Остановите экипаж.

– Как, мы же не доехали!

– Я доберусь.

Кунцевич спрыгнул на дорогу.

– Завтра, послезавтра, самое позднее, через три дня я к вам приду и принесу кольца. Ждите.

– Леня, хочешь получить благодарность в приказе?

– Кто ж не хочет, что делать надо?

– Водку пить да людей бить.

– Это я с радостью.

Для того, чтобы не выдать агента, Кунцевич решил поступить следующим образом: Лука покупает у воров только одно кольцо, ворам говорит, что проверит его у ювелира и, если кольцо действительно стоящее, купит остальные.

Получив деньги, воры пойдут в ближайший трактир. В этом Кунцевич был уверен на 99 %, куда еще идти вору, когда деньги жгут ляжку?

В трактире к ним присоединится загулявший купчина, который сначала их угостит, а потом затеет драку. Хозяин вызовет полицию, полиция прибудет быстро, всех пьяных отведет в участок. Там их обыщут в присутствии случайно оказавшегося в участке агента сыскной полиции и найдут кольца. Остальное дело техники. Купчине же удастся убежать.

Если же воры не пойдут в кабак, то сыскные узнают их место жительства и будут действовать по обстановке.

Все прошло как по маслу. Выйдя из мелочной лавки Михайлова, два господина мещанской наружности, один – высокий, белесый, лет сорока, другой среднего роста, лет двадцати с небольшим, чуть не вприпрыжку побежали в ближайший трактир. Через несколько минут туда зашел одетый в красную косоворотку, синий английский пиджак и сапоги-бутылки агент Леонид Петровский. Еще через полчаса из трактира выскочил половой и стал громко звать полицию. К трактиру прибежало двое городовых с ближайших постов и двое дворников. Вскоре они вывели на улицу троих упирающихся и громко ругающихся мужчин с разбитыми физиономиями. Один из мужчин – купеческого вида, оттолкнул державшего его городового и, несмотря на довольно грузную комплекцию, стремительно понесся по улице. Городовые и дворники, опасаясь, как бы не разбежались оставшиеся нарушители, за купцом не погнались. Через несколько минут вся тяжело дышащая компания была в участке.

Дежурный околоточный, узнав, в чем дело, велел отправить задержанных в кордегардию, сказав, что протокол ему сейчас писать некогда. Задержанных стали обыскивать. У высокого в сапоге нашли три кольца желтого металла с камнями, в кармане пиджака – четыре десятирублевые купюры, пятерку, трешку, рубль и мелочь. Сидевший рядом с околоточным одетый в партикулярное платье мужчина с большими рыжими усами аж подпрыгнул:

– Ну-ка, ну-ка.

Он внимательно осмотрел кольца, достал из кармана пиджака блокнот, лихорадочно его пролистал, нашел нужную страницу, опять осмотрел кольца, перевел внимательный взгляд на воров и обратился к околоточному:

– Силантий Ильич, я тебя очень попрошу, помести их отдельно друг от друга и не дай возможности общаться. Я сейчас телефонирую к нам в сыскную, за ними экипаж пришлют.

В сыскной задержанных развели по кабинетам.

Судя по отобранным видам на жительство, это были санкт-петербургский мещанин Николай Васильев Петров и крестьянин Московской губернии Севастьян Иванов Краюшкин. Разбиравшемуся с задержанными чиновнику для поручений Жеребцову паспорт Петрова сразу же не понравился.

– Я думаю, вид липовый. Мечислав Николаевич, вы работайте с Краюшкиным, а я займусь его старшим товарищем.

– Ну, Савося, рассказывай.

– Чаво рассказывать?

– А как квартиры мирных обывателей обворовывал.

– Хто обворовывал, я? Да не в жись. Это что же деятся! Мне морду бьют и меня же в полицию забирают. А того купчину отпустили! Есть справедливость али нет?

– Откуда у вас кольца, справедливый ты мой?

– У кого, у нас? У меня никаких колец нету.

– А у товарища твоего?

– У какого товарища? Никакой он мне не товарищ, так, собутыльник. Познакомились в трактире, сидели тихо, мирно, водку пили. Пока энтот купчина не влез. Сначала показалось – человек хороший, угостил нас, говорит, не могу пить в одиночестве. А как три чарки выпил, так понес. Вы, говорит, меня, купца, не уважаете, вы должны мне в пояс кланяться. А кому такие разговоры пондравятся? Не сдержались мы, наша вина, разбили морду-то купчине, так и он не стоял, тоже руками махал будь здоров. Вон, глаз один еле видит. А за посуду мы заплатим, деньги есть…

– Кто это мы?

– Ну, в смысле, собутыльник мой, Коля, он мне так назвался, обещал заплатить. Да и купец, как я погляжу, без претензиев?

– Чем в столице занимаешься?

– Да я только месяц, как из деревни. Торговлишка у земляков на Алексеевском рынке, я на подмоге – подай-принеси, подводу разгрузи. Пачпорт в порядке, прописка есть, все чин чином.

«Да, не хочет колоться. Что делать? Сводом законов по голове? Все равно говорить не станет – он к битью привычный. Пугать? Чем, тюрьмой? Сибирью? Так он понимает, что чем больше он скажет, тем скорее в Сибири окажется. Что же делать?»

В это время зазвонил телефон. Краюшкин вздрогнул и выпучил на аппарат глаза. Кунцевич внимательно на него посмотрел. «Месяц как из деревни, говоришь»! Поговорив по телефону и повесив рожок, спросил:

– Знаешь ты, что это за инструмент?

Севастьян покачал головой.

– Откуда мне знать? Штука диковинная. Сама звонит.

– А это такая штука, что нам помогает. Видишь эту трубку? – Кунцевич показал на слуховой рожок.

Сева кивнул.

– Вот если я ее к твоей голове приставлю, а сам тебя спрашивать буду, а ты, допустим, мне начнешь врать, то тебя из этой трубки так громом шарахнет, что мало не покажется! Подойди сюда!

Весь дрожа, Савося встал.

– Иди, иди!

Он подошел. Кунцевич приложил ему трубку к уху и сказал:

– Не веришь? Говори: воровал?

Савося оттолкнул от себя трубку и прерывающимся голосом забормотал:

– Чего уж тут… вестимо… грешен… мое дело.

Он рассказал о трех совершенных им в компании с высоким краж, назвал настоящие имя и фамилию подельника – Николай Гец. Кунцевич проверил Геца по учетам. Тот числился в их картотеке. Подельник оказался немцем, крестьянином-колонистом Новосаратовской колонии Санкт-Петербургского уезда, высланным по приговору своего общества на выдворение в Сибирь .

– А вещи где?

– Коля все вещи у своей сестры держит, у Катьки, где она жительствует, я знаю, покажу. Еще мы часть в ломбарды снесли, но потом Коля сказал, что полиция может в ломбарды дать знать об энтих вещах, и нас там заарестуют. Он нашел одного скупщика…

– Ладно, про скупщика потом. Поехали.

– Куда?

– Покажешь, где Катька живет. Далеко?

– Далеко, за Московской заставою.

Кунцевич открыл дверь кабинета Жеребцова.

– Аполлон Александрович, можно вас на минуточку.

Жеребцов вышел в коридор.

– Ну, как успехи?

– Пишите постановление на обыск, поедем вещи изымать.

– Вот это молодец! А мой не колется.

– Вещи изымем, расколется.

– Вот что, Мечислав Николаевич, мы на обыск без вас съездим, а вы кражей у герцога занимайтесь, и так много времени потеряли.

– Лука, меха, которые тебе немец принес, соберешь в узел и отнесешь сегодня в десять вечера на Английскую набережную, к дому сорок три. Их потом швейцар найдет и в полицию снесет. Смотри только аккуратно, а то какой ретивый городовой повяжет, спасай тебя потом. Если кто из воров спросит, всегда отговоришься, мол, видел, как полиция Геца с товарищем повязала, побоялся, что они расколются, да и отнес их вещички от греха. Савося на Шпалерной  посидит, ума наберется, про тебя говорить не станет, ему кража мехов ни к чему. А Гец тем более молчать будет, человек опытный. Давай кольцо, я его потерпевшему отнесу.

– А зачем относить? Может, себе оставим? Кольцо-то хорошее, старинное, тут сотни три, а то и поболе можно получить.

– Запомни, Лука, я в сыскной работаю, чтобы воров искать, а не чтобы самому воровать. И деньги я с потерпевшего взял, потому что платят мне тридцать рублей в месяц, из которых пятнадцать я отдаю за комнату. И чтобы тебя не обидеть, я тебя ведь по отчетам не провожу и деньги розыскные на тебя из казны не получаю. Я сначала о деле пекусь, а потом уж о себе, а не наоборот. Давай кольцо.

Несмотря на то что на розыск похищенного у герцога имущества были ориентированы все агенты сыскной и наружной полиции, результатов не было. Кунцевич хотел было посадить всех подозреваемых в холодную и промурыжить там недельку-другую, авось кто и сознается. Но герцог своего разрешения на это не дал: ну не мог же их высочество остаться практически без прислуги! Он и на допрос-то своих людей не отпускал, Кунцевичу приходилось общаться с ними дома, где, как известно, и стены помогают. Расследование зашло в тупик.

Сыщик с самым понурым видом сидел в надзирательской, когда туда вбежал улыбающийся во весь рот Петровский.

– Мечислав! Нас в газете пропечатали! Вот, полюбуйся. – Петровский хлопнул об стол свежим номером «Петербургского листка».

Кунцевич меланхолично взял газету и стал читать заметку. Довольно обширная корреспонденция заканчивалась следующими словами:

«При обыске, произведенном затем у родной сестры Геца вологодской мещанки Екатерины Николаевой Лебедевой, проживавшей в доме № 33 за Московскою заставою, найдена масса золотых и серебряных вещей, мехов и мануфактуры, а также деревянная шкатулка, принадлежащая Гецу, в которой хранились квитанции на заложенные в разных местах ценности.

При таких условиях Гец счел бесполезным дальнейшее запирательство и сознался в совершении различных краж, числом до тринадцати, на сумму свыше 5 тысяч рублей.

Чины сыскной полиции считают, что большинство потерпевших от краж Геца будет удовлетворено вещами, отобранными от его сестры и предохраненными в разных учреждениях, где таковые были заложены преступниками.

Особо отличились в ликвидации шайки Геца агенты сыскной полиции гг. Кунцевич и Петровский, которые распоряжением господина Градоначальника представлены к награждению».

– Денег, наверное, дадут! – Петровский аж светился.

– Наверное. – От прочитанного настроение Кунцевича не улучшилось. – Слушай, Леня, а почему сестра Геца не к петербургскому мещанству приписана, а к вологодскому?

– Не знаю. По мужу, наверное. Она ж замужняя. Бабенка, скажу тебе – огонь! И озорная, видать. Я при обыске у ней среди прочего халат изъял и кальсоны мужские. Так вот, Гец их на себя не брал. Меха, кольца, другие вещи, все признал. А про эти говорит – не мои, такие не уворовывал. Ну я к этой Катьке с вопросом, откуда, мол, кальсоны? Она глазки потупила и призналась – полюбовник, мол, оставил. Муж, говорит, цельными днями в услужении у барина, тот его со двора раз в месяц отпускает, вот ей одной и скучно. Эх, хороша баба, жаль, что ее в ДоПР посадили!

– Леня! Ты ведь грамотный?

Петровский недоуменно вытаращил глаза.

– Конечно, грамотный. Я прошлый год экзамен сдал на классный чин.

– А коли грамотный, чего же ты, сукин сын, розыскные циркуляры не читаешь!

Несмотря на недельное пребывание в камере при Казанской части, Лебедев умудрился сохранить в чистоте одежду и не потерять степенный вид знающего себе цену человека. Сознаваться он и не думал.

– Не брал я никаких денег. И халата не брал.

– Как же халат герцога у твоей супруги оказался?

– Так она ж объяснила: полюбовник оставил. Брательник у нее бедовый, со всяким блатом водится, так Катькин полюбовник наверняка из их кумпании. Вот он-то халат и спер. Его ищите. А с законницей своей, шкурой барабанной, я еще разберусь!

Ну никак не хотел лакей колоться. Однажды Кунцевич, дежуря по сыскному, просидел с ним всю ночь, но признания не добился. Не помогла и «подсадка» в камеру. Через неделю Вощинин приказал Лебедева выпустить – за содержание под стражей без достаточных оснований начальнику сыскной могло влететь от прокурорского надзора.

Кунцевич выпросил у начальника сутки, сделал еще один визит герцогу, потом съездил в книжный магазин товарищества Вольфа в Гостином Дворе, а вернувшись, велел доставить к себе Лебедева.

Лакей, зайдя в кабинет, степенно поздоровался с сыщиком и, не спрашивая разрешения, сел на стул.

Кунцевич, не отрывая взгляда от арестованного, открыл верхний ящик стола и молча выложил на стол томик Пушкина.

Лебедев опустил голову.

– Доискались, ваше благородие! Черт вам ворожит.

– А ты думал, не доищусь? Эх, дурак, дурак! Не украл бы ты панталоны, век бы тебя не нашли. На исподнем сгорел. Ладно. Хоть ты меня и помучил, а мне тебя жаль. Хочешь, научу, как облегчить твое положение?

– Научи, барин! Век буду благодарен!

– Тогда слушай: я деньги опять спрячу, а ты как в камеру вернешься, так попросись к следователю. Ну и объяви ему явку с повинной. Как будто сам, добровольно сознался. Все ему о краже расскажешь и укажешь, куда деньги спрятал. Тогда тебе и наказание будет полегче, да и хозяин, пожалуй, простит…

– Жалобы на чинов полиции, конечно, градоначальник рассматривает, но мне все равно необходимо вас допросить, так сказать, для чистоты дела, чтобы, знаете ли, у присяжных не было лишних сомнений, а у адвоката – зацепок. Обвиняемый Краюшкин жалуется, что вы пытали его, как он пишет, «еликтричеством». Что вы на это можете сказать?

Судебный следователь Скуридин внимательно посмотрел на Кунцевича.

– Первый раз, что ли, на меня жулики жалуются? Оговаривает, Николай Борисович, вам ли не знать. Да и как я его мог пытать электричеством, когда у нас в надзирательской керосиновое освещение?

– Ну да, ну да. Ладно, читайте протокол, подписывайте и можете быть свободны.

Когда сыскной надзиратель вышел из камеры следователя, письмоводитель – недавно назначенный на должность младший кандидат , обратился к Скуридину:

– Интересный он тип.

– Кунцевич? Да, тип занятный. Знаменитость. Лекок-с! Только и мы не лаптем щи хлебаем. Ведь кражу у его императорского высочества герцога Лейхтенбергского ему так и не удалось раскрыть.

– Разве? А я читал в газетах, что эта кража открыта.

– Газеты врать не станут. Открыта кража. Только не Кунцевича это заслуга.

– А кто ж открыл?

– Ваш покорный слуга. Кунцевич с подозреваемым, почитай, месяц бился, а я один раз поговорил и довел злодея до полного сознания. Лебедев мне и явку с повинной написал, и место, куда похищенное спрятал, указал. Представляете, что шельмец удумал: в шкап спрятал, который в герцогской квартире на черной лестнице стоит. Там доски стенки особым образом открываются. Если бы я его, гада, не расколол, никогда бы нам денег не отыскать. Мне за раскрытие этой кражи одна высокая особа запонки бриллиантовые пожаловала. Вот-с, полюбуйтесь!

Через год Кунцевич получил коллежского регистратора. Сашенька переехала жить к нему – для экономии, как она говорила. Летом он взял отпуск, и они поехали в Тверскую губернию, знакомиться с родителями невесты. Будущий тесть – сельский лавочник, далее уездного Ржева никуда не выезжавший, узнав, что жених – потомственный дворянин и имеет классный чин, иначе как «батюшко» его не называл. Правда, имя путал – то Владиславом крестил, то Вячеславом. После бутылки крапивенской рябиновки завода братьев Тимофеевых, которой будущий зять угощал будущего тестя, Павел Петрович полез целоваться и, разойдясь, побожился, что для дочки ничего не пожалеет и даст в приданое «рублей до полутыщи». В общем, помолвка удалась, и вскоре они с Сашенькой поженились.

 

Глава 3

Пятого февраля 1898 года, едва Кунцевич явился на службу, его позвали к Шереметевскому.

Леонид Алексеевич служил в сыскной четверть века, прошел все ступени карьерной лестницы и в сентябре прошлого года наконец-то стал начальником. В сыскном деле он разбирался не хуже легендарного Путилина.

– Мечислав Николаевич, – начальник указал рукой на стул, предлагая сесть, – как вы смотрите на то, чтобы прокатиться на казенный счет в Псковскую губернию?

– Как прикажете, ваше высокородие. А зачем?

– Дельце там образовалось. Какие-то нехристи в одной из тамошних деревень всю семью вырезали. Девять душ! Даже младенцев не пощадили. Псковский губернатор попросил у министра помощи, и его высокопревосходительство распорядился поручить дело нам. Велел направить в Псков самого способного. Я как предписание прочитал, сразу про вас вспомнил. – Шереметевский усмехнулся: – Ну так как, прокатитесь?

Почувствовав в голосе начальника иронию, Кунцевич насупился.

– Мне одному ехать? – спросил он, вставая.

– Возьмите с собой кого-нибудь. Мищука, например. – Шереметевский тоже встал. – Да вы не дуйтесь, Мечислав Николаевич, не дуйтесь. Я действительно считаю вас одним из лучших своих агентов. И чтобы вы мне окончательно поверили, обещаю – откроете это преступление – рекомендую вас на классную должность . Викторов со дня на день в отставку уйдет по болезни, вот я вас исправлять его должность и назначу, а через годок-другой, глядишь, и утвердят чиновником для поручений. Так что постарайтесь!

Мечислав Николаевич поклонился и вышел.

Прямого поезда до Порхова не было. Ночь тряслись в третьем классе пассажирского «Санкт-Петербург – Москва», потом полтора часа сидели в буфете вокзала в Бологом, ожидая почтового до Пскова. Несмотря на ранний час, Мищук приказал подать коньяку. Опрокинув рюмку, Евгений Францевич крякнул и разгладил усы:

– А вы? – вопросительно уставился он на Кунцевича.

– Ранее обеда себе не позволяю.

– А вот и напрасно. От коньячку вреда никакого нет, одна только польза. Об этом даже в журналах писали.

– И тем не менее позвольте воздержаться.

Поезд еле полз, и в уездный город Порхов приехали только в восемь часов вечера. Когда рядились с извозчиком, произошла небольшая заминка – Мищук потребовал у «ваньки» везти их на постоялый двор, Кунцевич же попросил доставить в камеру судебного следователя.

– Мечислав Николаевич, окститесь! – уговаривал Мищук. – Кого мы там найдем? В провинции в эту пору уже спать ложатся. Давайте лучше расквартируемся, закажем щец, говядинки да бутылочку очищенной, а то мой желудок уже возражать начинает против сегодняшнего воздержания!

Кунцевич немного помялся, но потом сказал:

– Нет, я все-таки попытаю удачи.

– Об чем спорите, господа хорошие? – подал голос извозчик. – Фатера у их высокоблагородия господина следователя аккурат супротив наилучшего нашего постоялого двора купца Битюгова.

Через десять минут санки остановились у распахнутых настежь огромных резных ворот. Мищук, взяв свой и сослуживца саквояжи, пошел нанимать номера, а Мечислав Николаевич отправился делать визит следователю.

Коллежский асессор Цезарь Иванович Обух-Вощатинский жил в скромном деревянном домике, похожем на обыкновенную деревенскую избу. Мечиславу Николаевичу пришлось довольно долго звонить, пока он не услышал лязг отпираемого засова. Дверь открылась, и на него подслеповато уставился пятидесятилетний мужчина с всклокоченной шевелюрой и седой бородкой клинышком. На плечи мужчины был накинут клетчатый плед, на ногах красовались обрезанные валенки. В руках он держал нещадно коптившую сальную свечу.

Кунцевич коснулся шапки рукой:

– Господин следователь?

– Да-с, – сказал мужчина, водружая на нос пенсне в железной оправе, – с кем имею честь?

– Надзиратель столичной сыскной полиции, коллежский регистратор Кунцевич.

– А! Прибыли-с? Милости прошу! – следователь отодвинулся, пропуская гостя.

Кунцевич склонил голову и оказался в темных сенях.

– Направо, пожалуйте. – Цезарь Иванович прошел вперед и открыл обитую клеенкой дверь. – Прошу-с!

Они прошли через кухню, освещаемую только мигавшей в углу лампадкой, и очутились в малюсенькой комнатке.

Хозяин подкрутил стоявшую на столе керосиновую лампу, и в комнате стало немного светлее.

– Прошу, присаживайтесь! – Обух-Вощатинский подвинул гостю стул. – Ой, вы пальтишко снимите и вон на диванчик положите. Прошу простить – услужить некому, я кухарку нынче со двора отпустил, а другой прислуги не держу-с.

Кунцевич разоблачился, сел за стол и огляделся.

Жилище следователя было обставлено по-спартански. Кроме дивана и письменного стола в комнате были только книжный шкап и этажерка, полностью забитые книгами.

– У меня камера в одном помещении с городским судьей, но интересующее нас дело я дома держу. – Следователь сел за стол и достал из ящика тощую папку: – Вот оно! – похлопал он по ней рукой и неожиданно спросил: – Курите?

– Нет.

– А я люблю это занятие, особенно когда работаю. Так мне это в привычку вошло, что без папироски и дело не могу читать. Не мог, точнее. А когда это перечитываю, – следователь ткнул пальцем в папку, – никакой дым в горло не лезет. Почти две недели прошло, а я в себя до сих пор прийти не могу, хотя за тридцать лет службы, казалось бы, всякого навидался. Вы обедали?

– Нет, не успел.

– Это хорошо. Тогда читайте.

Мечислав Николаевич кончил чтение, вытер со лба испарину и попросил у следователя закурить. Сделав две неумелые затяжки, он закашлялся и вдавил окурок в пепельницу.

Обух-Вощинский, все это время внимательно смотревший на него, хмыкнул:

– Вот так вот-с. Я, по настоянию прокурора окружного суда, арестовал Иванова – того самого, что привез убийц со станции. Арестовал потому, что, во‐первых, по такому делу надо было кого-нибудь арестовывать, а во‐вторых, потому, что уж очень этот Иванов неопределенно описывал внешность своих пассажиров. Но после двух-трех бесед понял, что такое неопределенное описание не следствие злого умысла, а следствие природной тупости означенного Иванова. Да-с. Времени вон сколько прошло, а никаких зацепок. Ни единой-с! Поэтому-то мне, коллежскому асессору, занимающемуся следствием со времен реформ Царя-Освободителя, и не зазорно было ходатайствовать о помощи! Одна голова, как говорится, хорошо, а две лучше. Тем более что мне обещали прислать самую светлую. Нельзя, чтобы эдакое злодеяние осталось не открытым, нельзя, а то Господь нам не простит. Ну что, сегодня думать будем или до завтрашнего дня отложим?

Кунцевич поднялся:

– Разрешите сегодня откланяться. Мне надобно все переварить.

– Понимаю, понимаю-с, – сказал следователь, тоже поднимаясь и протягивая сыскному надзирателю руку. – Тогда жду вас завтра в девять у себя в присутствии. Знаете, где это?

– Найду-с.

Когда он пришел на постоялый двор, Мищук доедал щи:

– Садитесь скорее, Мечислав Николаевич, и велите подать щей, они здесь просто великолепны. Рюмочку с морозцу?

– Рюмочку непременно, и не одну.

Деревня Поповщина Михайловской волости Порховского уезда отстояла от станции Дно Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги на пятнадцать верст.

Плохая земля и тяжелый климат не позволяли окрестным крестьянам прокормиться своим хлебом, и от голода их спасал лен. Эта культура давала бы неплохой доход, если бы не удаленность рынков сбыта – одну подводу за много верст не повезешь. Поэтому более расторопные мужики скупали у односельчан урожай еще на корню, скупали за бесценок, зачастую расплачиваясь вместо денег водкой, а потом втридорога продавали лен заезжим скупщикам. Именно этим и занимался покойный Иван Симанов. Доморощенных предпринимателей, богатевших на чужом горбу, местное население ненавидело. Поэтому первое, что увидел Кунцевич, подъезжая к стоявшему отдельно от всех дому потерпевшего, – это окружавший его забор в сажень высотой.

Первым из саней выскочил урядник – запасной фельдфебель Крисанфов, подошел к воротам и принялся долбить в калитку.

Она медленно отворилась. На пороге стоял худой, невысокий мужик с непокрытой головой, одетый, несмотря на двадцатиградусный мороз, в одну рубаху.

– Вот, Егор, сыщиков тебе привез из столицы.

Мужик, не сказав ни слова, развернулся и пошел к дому. Урядник повернулся к приезжим, развел руками и пригласил петербуржцев следовать за ним.

Изба стояла в глубине обширного двора и была сравнительно небольшой – всего в пять выходивших в сторону двора окон, но с мезонином и крыта, в отличие от всех других домов в деревне, кровельным железом, окрашенным в ядовито-зеленый цвет. В сени с улицы вела лестница о трех ступенях.

Кунцевич стал вспоминать протокол осмотра.

«Собака здесь лежала, – посмотрел он на ступеньки. Работник – здесь. – Он оглядел черное пятно на бревенчатой стене сеней. Детки здесь».

Кунцевич глянул на привешенную к потолку люльку в первой от входа комнате и сел на лавку.

Семья Ивана Симанова состояла из него, его жены, сына Егора, снохи и шестерых внучат – ребятишек в возрасте от 9 месяцев до 16 лет. В доме также постоянно жил и работник – Федор Прокофьев.

22 января Егор уехал в столицу. Вечером 23-го со станции Дно в деревню приехал томившийся сейчас в уездной тюрьме Иван Иванов и привез к Симанову троих мужчин купеческого вида. Они рассчитались с возницей и условились, что завтра он отвезет их к дневному поезду на Бологое. Визит незнакомцев для деревенских жителей чем-то удивительным не был – к старику частенько приезжали и из Петербурга, и из Пскова, и из Острова разные коммерческие люди. Никто из поповских обитателей близко гостей не видел и описать их приметы не мог. Хозяин пустил приезжих в дом, где они и заночевали. Соседи рассказали, что огонь в окнах избы льноторговца погас около часа ночи.

Утром следующего дня из Петербурга вернулся младший Симанов. На станции его должен был встречать Прокофьев с лошадью. Прождав работника напрасно с час, Егор нанял сани случайно оказавшегося на станции односельчанина и на них добрался до деревни. Уже подъезжая к дому, Симанов-младший почувствовал неладное – несмотря на не ранний уже час, ворота и калитка были заперты, из трубы не шел дым, собака не брехала. После того, как на продолжительный стук в калитку никто не ответил, его волнение заметно усилилось. Он с трудом перелез через забор и первое, что увидел – собаку, валявшуюся у самой двери избы с раскроенной головой. Труп Прокофьева в одном нижнем белье, с обезображенным ударами топора лицом лежал в сенях, загораживая вход. Егор перешагнул его, одним прыжком очутился у двери в комнату, открыл ее и лишился чувств…

Земский врач насчитал на теле самого маленького – девятимесячного Прошки четыре проникающих раны, одна из них была сквозной – кинжал, которым она была нанесена, пригвоздил тельце мальчика ко дну люльки. Старшая дочь Егора – 16-летняя Екатерина к приезду отца еще была жива, но находилась без памяти и умерла, не приходя в сознание, у него на руках.

Старших Семановых нашли в следующей комнате. Оба тела лежали связанными по руками и ногам. У обоих были перебиты кости, обуглены пятки, выколоты глаза. Череп хозяина был размозжен, по-видимому, ударом обуха топора, и на стене, к которой он привалился, образовалось большое пятно крови, кусочков костей и мозга.

Все в избе было перевернуто. Из дома, по словам Егора Симанова, исчез окованный железом сундук, в котором отец хранил все свои сбережения – более десяти тысяч рублей наличными и процентными бумагами. Пропала хорьковая шуба старшего Симанова, а со двора была уведена одна из лошадей и украдены сани.

Поднятые становым жители деревни нашли упряжку в двух верстах от станции Дно. Со служащих станции столичные сыщики и решили начать дознание. Повторно опросили дежурного, кассира и станционного жандарма. Но никто из железнодорожных служителей к ранее данным показаниям ничего существенного не добавил. Кассир рассказал, что двадцать третьего он никого не видел – ему из кассы вообще мало что видно, а 24-го, рано поутру, продал три билета до Бологого, но на покупателя внимания не обратил. Дежурный также о приметах интересовавших Кунцевича пассажиров сообщить ничего не смог:

– Некогда мне, господа, за ними глядеть – я поезда принимаю и отправляю, мне не до этого.

Жандарм вообще не сказал ничего вразумительного, и Кунцевич сделал вывод, что он просто-напросто проспал и прибытие, и отправку поезда.

Беседы с Егором не получилось – на все вопросы сыскных надзирателей он отвечал односложно, без всякой охоты, глядя куда-то в сторону. Ничего нового не сказал.

– А какая у отца шуба была? – спросил Мечислав Николаевич.

– Из хорьков, воротник бобровый.

– А особенности были у нее, приметы какие?

Симанов поднял на Кунцевича наполненные слезами глаза:

– У меня всю семью порешили, а вы про шубу толкуете. Да пропади она пропадом, эта шуба!

– Послушай меня внимательно, Егор. Деньги, которые у вас своровали, примет не имеют, мы по ним убийц не найдем. Какие у твоего отца были серии , ты не знаешь, поэтому по ним искать тоже не сможем. Остается шуба. Если на ней есть какие приметы, ты скажи, вдруг она где всплывет.

Симанов-младший опять поднял голову:

– Воротник у ей приметный – пятно на ем, зеленое пятно, на самом видном месте. Один умелец криворукий покрасить его хотел, но не получилось… Батюшка ее потому и не носил, хотел в город свезти, перелицевать, да все недосуг ему было… Таперича не свозит…

– А зачем ты в Питер ездил, Егор?

– По делам.

– По каким?

– Доньку хотел в гимназию определить, батька денег давал. – В глазах у единственного оставшегося в живых Симанова была такая тоска, что Мечислав Николаевич решил прекратить дальнейшие расспросы.

Когда они вышли на улицу, то увидели, что у избы собралась вся деревня. Мужики молча курили, бабы собрались кучкой и обсуждали приезд столичных гостей. Над толпой стоял гул их голосов.

– Где бы нам с народом побеседовать? – спросил Кунцевич урядника.

– С кем именно, вашбродь?

– Со всеми.

– Со всеми? – удивлению фельдфебеля не было предела. – Дык их почитай сто душ, это же сколько времени надобно, чтобы со всеми поговорить?

– А ты мое время не считай. Есть в деревне подходящее помещение?

– Какой там! Ни в одну избу не зайдешь, чтобы не замараться. Бедно у нас народ живет. Сейчас морозы стоят, так скотина в избах ночует, от одного духу помереть можно.

– Что ж они-то не мрут? – усмехнулся Мищук.

– Они-то народ привычный, веками так живут, им энтот дух – что нектар.

Кунцевич хотел спросить, давно ли сам урядник перестал спать вместе с овцами, но вместо этого приказал:

– Найди две избы почище, мы там их спрашивать будем. И пусть они на улице не стоят, по домам расходятся, ты их нам по двое води.

– Не, ваше благородие, так нельзя! Коли мы их сейчас отпустим, так потом в жизнь не соберем. Дикий народ-с, добровольно никто на допрос идти не желает. Пусть стоят и ждут.

– Так мороз же! – возмутился Кунцевич.

– Ничего-с, они привыкшие, сдюжат.

Беседы проходили быстро – все, как один, охотно рассказывали о покойнике, о том, каким он был скопидомом и мироедом, спохватившись – крестились, призывали ему Царствие небесное, но ничего интересного по делу сообщить не могли.

Опросив очередного мужика, Мечислав Николаевич хотел было уже сделать перерыв и выйти на свежий воздух – в избе действительно нечем было дышать, как услышал из сеней крики:

– Пустите, пустите, окаянные, пустите к господину начальнику!

Дверь открылась, и в комнату ворвалась старушка в черном платке.

Она поклонилась Кунцевичу в пояс и спросила:

– Тебя и вправду, барин, из Петербурху прислали?

– Да. Вы садитесь, бабушка, садитесь. – Кунцевич указал на табуретку, но старуха продолжала стоять, как будто не замечая этого предложения.

– И наукам ты обучен? Тогда ты должон убивцев этих сыскать, непременно должон! Сыщешь душегубов, что Федьку маво жизни лишили?

– Федьку? Вы – мать Прокофьева?

– Мать… Ой, говорила я ему – не ходи ты к этому мироеду, езжай лучше в Псков аль в столицу, ищи там места. Нет, понесла его нелегкая… А Симаныч и денег ему не платил – за одни харчи парень старался, благо, что холостой да бездетный. Но ведь сын и матерь должон кормить! А кормить-то нечем – Симаныч сам его завтраками кормил – посмотрю, говорит, Федор, чего ты стоишь, а как увижу твою цену, так и рассчитаюсь. Полгода кормил!

– Полгода? Так Федор у него только полгода служил?

– И полгода не было – он после Ильина дня нанялся.

– А до него были у Симанова работники?

– Был – Митька Николаев.

– А где этот Митька теперь?

– Почем мне знать? Он не нашенский, не поповский, он лютовский, десять верст от нас. Да что ты все про другое спрашиваешь! Говори, найдешь убивцев?

– Я постараюсь.

Кунцевич вышел на улицу и кликнул сторожившего толпу урядника. Тот подошел и стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты прежнего симановского работника Николаева знал?

– Митьку? Знал.

– Что он из себя представляет?

– Шебутной малый. Но у меня не грешил.

– У тебя не грешил, а где грешил?

– Он у Юдина на участке жительство имеет, так вот Юдин мне говорил, что судился Митька, в столице судился.

– За что?

– Не знаю, наверное, уворовал чего-то.

Урядник Юдин рассказал, что Николаев, после того как Симанов его рассчитал, уехал на заработки в столицу и с лета прошлого года дома не появлялся. А вскоре из Питера пришел запрос от мирового, который просил сообщить, не подвергался ли Николаев на родине уголовному преследованию. У Симановых Митька проработал всего пару месяцев, и, по словам Егора, расстались они с ним плохо – ничего не заплатили, так как «Митрий и не работал вовсе, а только бражничал да спал».

Они сидели в вокзальном буфете, пили чай и ждали поезда.

– Из Бологого они могли и в Питер податься, и в Москву, а оттуда – во всю Россию дороги открыты. Ищи теперь ветер в поле! – сказал Мищук и шумно отхлебнул из стакана.

– Евгений Францевич, а вам до нынешней командировки что-нибудь о богатее мироеде Симанове из деревни Поповщина Порховского уезда было известно? – спросил Кунцевич.

Мищук удивленно вытаращил глаза:

– Откуда? Он же не великий князь!

– Вот и я о нем ничего не знал. Более того, я уверен, что большинству россиян фамилия Симанов и сейчас ничего не скажет. Отсюда вопрос: как убийцы узнали, что в глухой деревне есть старик, у которого в сундуке десять тысяч ассигнациями и процентными бумагами?

Мищук задумался:

– Так он со многими купцами дело имел.

– Ну да, и всем про сундук свой рассказывал! Оно, конечно, может быть и так, только сдается мне, что иначе – кто-то из однодеревенцев налетчикам про Симанова рассказал. И самая подходящая фигура – ранее судившийся Николаев. Его и надобно проверить в первую очередь!

 

Глава 4

Из учетной карточки, заведенной столичным сыскным отделением на Дмитрия Терентьева Николаева, крестьянина деревни Люто Михайловской волости Порховского уезда Псковской губернии, 1870 года рождения, следовало, что он с 12 октября по 12 ноября 1897 года отбывал в Спасской полицейской части месячный арест за недозволенное ношение оружия. По месту прописки он после отсидки не появлялся.

Людям свойственно общаться с теми, кто близок им по интересам, по профессии, по месту жительства. Так как у большинства отбывающих арест под шарами  интересы и профессия одни и те же, решили проверить земляков Николаева. Кунцевич сутки просидел в арестантской Спасской части и по книгам установил, что в одно время с Николаевым арест отбывали два крестьянина одной с ним волости – несовершеннолетние Андреев и Богданов. Мечислав Николаевич кинулся в адресный стол – он размещался здесь же, в здании части. Оказалось, что Андреев и Богданов работали в одной башмачной мастерской, помещавшейся в доме 17 по Апраксину переулку.

Маленький, щупленький Богданов сидел на стуле, вжав голову в плечи. Кунцевич несколько минут его бесцеремонно разглядывал, вертя в руках паспортную книжку задержанного.

– За что в часть попал, Кирилл Тимофеев? – наконец сказал он.

Богданов отвел взгляд:

– Выпимши были, подрались на улице промеж собой с Дениской, городовой нас в участок и отволок. Мировой хотел на синенькую оштрафовать, но мы его попросили в часть отправить – нас обоих продай, таких денег не наберешь. Вот он и выписал по десять ден кажному. Мне поначалу страшно было, в часть-то, но оказалось, что тама ничего – кормят, работать не надо, никто не бьет, да и народ сидит ученый…

– Это каким же наукам ученый тамошний народ? Карманной выгрузке?

Кирюшка сконфузился.

– Весело, говоришь, было. Ну хорошо, а знакомцев там не встретили?

– Нет, – быстро ответил Богданов. Ответил и покраснел.

Сердце у Кунцевича забилось учащенно:

– Да, мало ты в части-то просидел, не доучился воровским наукам. Митьку Николаева видели, спрашиваю? – повысил он голос.

– Видали, – едва выдавил Кирюшка.

– Ну а что же ты про это сразу-то не сказал? Чего забоялся? Ведь за то, что земляка встретил, розгами не секут, а?

– Ничего я не забоялся. Я евто… Запамятовал!

– Запамятовал! Вот что, Кирилл, раз тебе в части нравится, то я могу поспособствовать, чтобы тебя туда опять определили. Только не на десять «ден», а на десять лет. Да и не в часть, а на каторгу. А там столько работы, сколько ты за свой век и не видал. С тачкой спать будешь! – Кунцевич сузил глаза и зловеще пошевелил усами.

– За что, барин? – Богданов соскочил со стула и бухнулся на колени. – Не делал я ничего!

– А у нас не только за дело сажают, но и за безделье. Преступное бездействие, слыхал про такое?

– Не слыхал, барин, вот те крест – не слыхал! – задержанный размашисто перекрестился.

– Ну это тебя от ответственности не освобождает. Куришь? – спросил он внезапно совершенно спокойным тоном.

– Курю. – Кирилл недоверчиво уставился на сыскного надзирателя.

Тот достал из кармана пачку папирос и угостил Богданова, дав ему и спички.

Кирюшка с наслаждением затянулся:

– Да-с, хороший у вас, барин, табачок, не то что нашенская махорка.

– Кури, кури, скоро и махорке рад будешь.

Задержанный поперхнулся дымом.

– Вот что, Кирилл Тимофеевич. Статьи я тебе называть не буду – все равно их номера у тебя в голове не удержатся, но закон разъясню. По нашему, российскому Уложению о наказаниях, человек, который знал про смертоубийство, но полиции не сообщил, отвечает так же, как и тот, кто убивал.

– Да ну? – не поверил Богданов.

– Вот тебе и ну! Сейчас у тебя выбор есть – дальше запираться или рассказать нам все, что тебе известно. Если запираться станешь, что ж, придется мне тебя сейчас отпустить, ничего у нас против тебя нет. Пока нет. Но как только мы Митьку поймаем, так про тебя сразу и вспомним. Ты думаешь, Митька тебя покрывать станет? Думаешь, он молчать будет о том, что вы с Дениской слыхали, как он об убийстве договаривался? Не станет, поверь мне на слово. И тогда поедешь ты, голубчик, соболей ловить, поедешь далеко и надолго. Но есть другой вариант – рассказать про того, с кем Николаев договаривался Симанова пришить. Скажешь, я вмиг протокол оформлю, что ты ко мне с повинной пришел. Тогда пусть Николаев что хочет говорит – сажать тебя уже будет не за что – ты же, получается, добровольно полиции сообщил. Ну, выбирай.

– А Дениска?

– Мы и Дениске явку сварганим! Не бросать же тебе дружка в беде.

– Мне бы с ним посоветоваться?

– Посоветуйся. Я сейчас велю его привести, посидите, покумекайте. Времени я вам дам достаточно – минут десять хватит?

Через десять минут ребята рассказывали, перебивая друг друга. Оказывается, что о том, как Николаев сговаривался с каким-то рыжим арестантом ограбить «Симаныча», слышали оба.

– Он часто про старика вспоминал, – взахлеб рассказывал Андреев. – Ругал его ругательски, мироедом звал, плакался, что горбатился на него, а Симаныч ему ни копейки не заплатил.

– Мы спали-то рядом, – подхватил Кирилл. – И как-то ночью услыхали, как Митька одному арестанту про деньги, что у старика в сундуке припрятаны, рассказывал, а тот арестант сказал, что можно эти денежки себе забрать – рассчитаться за обиду, и что у рыжего этого есть надежные ребята, которые все обделать могут.

– А что это за рыжий, как звать-то его?

– Не знаем, его к нам в камеру посадили за день до конца нашего сроку.

Кунцевич и один из писцов сыскного отделения вновь отправились в Спасскую часть, где переписали звания и фамилии всех 103 арестантов, содержавшихся одновременно с Николаевым, Андреевым и Богдановым.

Вернувшись в сыскную, Мечислав Николаевич сразу же пошел в стол приводов. Через три часа на столе у Шереметевского лежали учетные и фотографические карточки на пятерых рыжих, сидевших вместе с Николаевым.

Фотографии были предъявлены ребятам. Оба, не задумываясь, указали на крестьянина села Клин-Бельдин Луховицкой волости Зарайского уезда Рязанской губернии Семена Васильева, в декабре 1897 года высланного из столицы на родину, как лишенного права жительства в Санкт-Петербурге. Васильев имел странную кличку: «Огурец».

Это был хорошо известный сыскной полиции карманный вор. По сведениям адресного стола, последним его местом прописки значился дом нумер 10 по Коломенской улице. Кунцевич получил от начальника полтинник на разъезды и поехал во второй участок Московской части. Местный сыскной надзиратель – Дубков рассказал, что Семки-Огурца он в городе последнее время не видел и что раньше Семка сожительствовал с некоей Александрой Фоминой, посудомойкой из чайной на Глазовской.

– А есть у вас к этой Фоминой подходец? – поинтересовался Кунцевич у коллеги.

– К самой Фоминой нету, к хозяину ейному есть.

– Поговорите с ним?

– Да давайте вместе сходим, потолкуем.

– А Сашка не забеспокоится?

– Не должна. Я к нему… часто хожу.

Владелец чайного заведения встретил участкового сыщика как родного, пригласил в контору, куда расторопный половой сразу же приволок полуштоф очищенной и соленых закусок. После этого Кунцевич понял, какой подход нашел Дубков к хозяину – наверняка тот нелегально подавал своим посетителям напитки покрепче самого крепкого чая.

– Ну-с, со свиданьицем! – Хозяин ловко опрокинул рюмку, утер рукой бороду и хрустнул соленым огурцом.

Сыщики последовали его примеру.

– Кстати об огурцах. – Дубков сам налил всем по второй. – Антип Каллистратович, ты Семку-Огурца давно ли видел?

– Давненько, с прошлого Михайлова дня не видал. Да и не ходит он ко мне больше, я ж его в участок определил.

– За что?

– Да буянить начал. Пришел пьяным, добавил… кхм, – покосился хозяин на Кунцевича и счел нужным пояснить: – С собой сороковку приволок, ну и полез к Сашке, работать не давал. А когда она его выпроводить попыталась – в морду заехал. Вот я и приказал своим молодцам скрутить его да и сдать городовому. С той поры и не видел, хотя он грозился меня спалить.

– А Сашка об ем не вспоминает? – спросил Дубков.

Антип усмехнулся:

– Она-то мож и не хотела бы, да он небось не дает себя забыть – два дня назад опять пришла с синей мордой.

– А почему вы решили, что это он ее морду расквасил? – вмешался в разговор Кунцевич. – Может быть, другой кто, или об косяк она ударилась?

– Нешто от косяков так карточку разворотит? – Антип опять хмыкнул. – Да и жалилась она половым на своего рыжего.

– Значит, Огурец опять этап сломал , – заключил Дубков. – А где нам его искать, Каллистратыч?

– А вот чего не знаю, того не знаю. Вы Шурку попытайте, авось она скажет – зла на него, спасу нет!

– Ну тогда вели звать ее сюда.

Хозяин ушел, и через несколько минут в дверь робко постучали.

– Да-да! – пригласил Дубков.

В комнату вошла приземистая коротконогая баба лет сорока в грязном фартуке и завязанном на затылке платке. Оба ее глаза заплыли и отливали всеми оттенками зеленого и фиолетового цветов.

– Садись, красавица, – подвинул даме табуретку надзиратель.

Шурка нерешительно присела на самый краешек.

– Водочки с нами выпьешь?

– Ой, что вы, что вы, хозяин заругает!

– Не заругает, не боись. – Дубков налил рюмку до краев и галантно подал даме: – Пей за мое здоровье!

Шурка одним махом опустошила посудину.

– Ай ловко! – восхитился участковый сыщик и тут же налил еще одну: – А ну, повтори!

Со второй баба справилась не менее профессионально.

– Молодец, давай-ка третью – Бог троицу любит.

Шурка выпила и третью, но уже медленно, а потом, поставив рюмку на стол, потянулась за бутербродом с селедкой.

– Да, пить ты мастерица. Кто научил? Огурец?

Судомойка отдернула руку и тихо спросила:

– Какой огурец?

– А тот, который тебе мордуленцию в разные цвета разукрасил. Рыжий твой.

Баба махнула рукой, закрыла рот платком и завыла:

– Ирод, ирод проклятый, никакой жизни от него мне нет!

– За что он тебя так?

– Ой, у меня не спрашивай! – Сашка недвусмысленно посмотрела на рюмку, которую Дубков поспешил наполнить. Судомойка вылила водку в рот и, уже никого не стесняясь, зачавкала бутербродом. – А коли его спросишь, так и он тебе не скажет, потому как сам не знает за что. Вино в ем бурлит.

– Где ж вы подрались?

– Прям в портерной ирод лупцевал, при всем честном народе!

– В какой портерной?

– Далече, у Московской заставы, Почечуева портерная. Повадился он туда ходить, кумпания у них там.

– А кто в кумпании?

– А, не знаю я. Одно скажу – рожи у них зверския! Сенька сказывал, – баба понизила голос до шепота, – лишаки  они!

Сказала – и тут же замолчала, опять закрыв рот платком, откинувшись назад и вытаращив на полицейских испуганные глаза.

– Вот что, Александра! – Дубков поднялся. – Сейчас иди, поспи, я Антипу Каллистратычу скажу, чтобы он тебя не беспокоил, а как проснешься – про разговор наш забудь. И тем более Огурцу про него не говори, потому что, если это и вправду лишаки, они тебя в живых не оставят за твой язык. Поняла?

– П-п-поняла. – Голос у Сашки дрожал и был совершенно трезвым. – Только и вы им про меня не говорите!

– Не скажем, будь на этот счет покойна. Сколько их человек?

– С моим – пятеро.

– А где живут?

– Где живут, не знаю, знаю тока, что фатеру им жид один сдает, там же, у заставы.

– А когда они в портерной бывают?

– Да кажный вечер сидят.

После того, как в деле появились реальные подозреваемые, Шереметевский лично возглавил дознание.

Он собрал надзирателей и агентов и заставил Кунцевича подробно рассказать им о проведенном розыске.

– Ну-с, господа, что будем делать? – спросил начальник, внимательно глядя на подчиненных. – Пять оторвиголов, среди них – беглые каторжники, которым терять нечего. Если попытаемся взять их силой – целый бой будет. А мне бы никого из вас терять не хотелось, привык я к вам, к чертям, хоть вы все и сволочи. Ну, а раз силой взять нельзя, значит, надо взять хитростью. Давайте думать, господа!

– Надобно конных жандармов вызвать! – предложил один из агентов, новичок, поступивший на место пару месяцев назад.

Присутствующие заулыбались.

– Это как же они на лошадях в портерную попадут? – усмехнулся и начальник. – Чай у них не пони…

Все заржали. Проявивший инициативу агент сконфузился и опустил голову.

– Разрешите, ваше высокородие? – подал голос Кунцевич.

– Говорите.

– Мне очень понравился метод господина Дубкова, при помощи которого он сегодня получил сведения о местонахождении банды. Надобно их споить, а потом и забрать.

– Поясните?

Через полчаса активного обсуждения предложенного Мечиславом Николаевичем плана начальник спросил у собравшихся:

– Охотники  есть?

Поучаствовать в операции рвались все. Шереметевский отобрал троих самых сильных и прибавил к ним инициатора вылазки.

Оконфузившийся в начале совещания агент поднял, как в школе, руку:

– Меня, меня возьмите!

Леонид Алексеевич с сомнением оглядел его щуплую фигуру:

– Вас?

– Вы не смотрите на мою субтильность. Я состою в секции английского бокса при атлетическом обществе, и господин тренер меня очень хвалит.

– Тренер? Вами занимается тренер? Вот отчего вы все про лошадок вспоминали!

Все опять заржали. Бедный юноша чуть не плакал .

– Ну хорошо, хорошо, ступайте и вы, – поспешил успокоить его начальник. – Как фамилия?

– Левиков, ваше высокородие!

Вечером следующего дня в портерную господина Почечуева ввалилась полупьяная компания рабочих и заказала две дюжины пива.

Пролетарии сели за угловой столик и стали пировать.

У самого буфета расположилась другая компания, тоже состоявшая из пятерых мужчин. Обе группы изредка бросали друг на друга взгляды.

– Наши, – сказал Кунцевич, незаметно кивая на рыжего мужика, восседавшего по правую руку от огромных размеров детины с густой черной бородой. – А рядом с ним, похоже, лишачок.

– Чур, каторжный мой! – сказал Левиков.

Кунцевич пожал плечами – твой так твой, хочешь погеройствовать – ради Бога.

В это время надзиратель Абакумов, покрутив по сторонам головой, достал початую бутылку и налил водку в только что опустошенный стакан из-под пива.

– Давай-ка и нам, Санек. – Надзиратели стали двигать к нему посуду.

От компании беглых отделился вертлявый молодой человек в нагольном полушубке и подошел к переодетым полицейским:

– Не угостите ли соседей, почтенные? – спросил он, крутя в руках железную вилку.

Абакумов посмотрел на него осоловевшими глазами:

– Угостить-то можно, у нас этого добра хватает. Только и вы нас угостите – купите закусок – яичек там, букербродов, а то буфетчик уже на нас волком смотрит.

– Об чем разговор, монеты есть! – заулыбался вертлявый, обнажив полупустой рот. – Мы бы и сами водки купили, кабы ею здесь торговали, а на улицу выползать неохота – вьюга поднялась.

– Вот что, – предложил Кунцевич, – давайте столы сдвинем да в одной компании сядем!

Предложение было принято. Когда новые приятели выпили по первой, бородач уставился на Кунцевича и спросил:

– А вы кто, робята?

– Мы с Лешкой, – Мечислав Николаевич кивнул на Левикова, – наборщиками в типографии, а остальные у Сан-Гали трудятся.

– У Сан-Гали? На Лиговке? А за каким вас сюда-то занесло?

– На кладбище были, приятеля помянули. Год сегодня, как схоронили. А вы откуда?

Бородатый усмехнулся:

– Мы тоже рабочие… Наливай, что ли!

Через полчаса все бандиты, за исключением чернобородого, были абсолютно пьяными. Хоть главарь от собутыльников и не отставал – знай только успевал опрокидывать в свой огромный рот очередной стакан, но при этом не пьянел совершенно.

Вертлявый, подперев рукой щеку и облокотившись на стол, затянул:

Неожиданно для всех песню подхватил Левиков:

– Молодец! – сказал вертлявый. – Ты где эту песню выучил?

– Так… Дружок петь любил, я и запомнил слова.

– Хороший у тебя друг!

Еще через полчаса водка кончилась.

– Господа! – Левиков поднялся. – Я предлагаю продолжить наш банкет у меня. У меня дома хранится четверть. Правда, я припас ее к именинам, но, – Левиков махнул рукой, – еще наживу. Гулять так гулять, господа!

– Хорошее предложение, – сказал Кунцевич. – До твоего дома отсюда недалече. Земляков захватим? Вы как, ребята?

Ребят уговаривать не пришлось.

Сыщики и каторжные гурьбой вывалились из портерной. На улице бушевала метель, видно было на две-три сажени, не больше. Из снежной мглы показались извозчичьи санки. В них тут же залезли бородатый и еще один бандит .

– Погодь! – крикнул Левиков. – Вы куда собрались-то? Вы что, знаете где мой дом?

Блатные переглянулись:

– Так ты адрес «ваньке» скажи, – предложил лишак.

– «Ванька» мои хоромы без меня не найдет. Я в проулке живу рядом с Химическим, как туда проехать, на месте показывать надо. Еще и метель началась. Давай я с одним из вас сяду, чтобы дорогу показать, а вы, остальные, с моими ребятами садитесь.

Левиков залез в санки. Рядом уселся бородатый, и они тут же исчезли в снежной карусели.

– Пойдем в сторону Забалканского, – предложил Абакумов, – а то тут мы больше извозчиков не найдем.

Компания поплелась к проспекту. Но опасения сыскного надзирателя не оправдались – через несколько минут извозчика подрядила очередная парочка, потом – еще одна, и наконец на улице остались Кунцевич и вертлявый. Они проходили в это время мимо мелочной лавки.

– Ты говорил, у тебя деньги есть? – спросил сыскной надзиратель.

– А что? – вертлявый немного напрягся.

– Да у Лехи дома-то небось кроме водки жрать нечего. Давай в лавку зайдем, колбаски купим, ситного.

– Об чем разговор! – Вертлявый первым толкнул дверь.

Через несколько минут он вышел нагруженный свертками. Руки у бандита теперь оказались занятыми, и Кунцевич сразу почувствовал себя гораздо увереннее.

– А вот и «ванька»! – показал он на стоявшие на углу санки. – Садись.

– Куда прикажете? – спросил возница.

– На Химический.

– Тридцать копеек!

– Двугривенного тебе хватит, – начал торговаться сыскной надзиратель.

– В эдакую-то метель? Не, господин хороший, мене чем за пятиалтынный с гривенником не поеду.

– Ладно, только вези веселей.

– У меня кобыла стоящая, вмиг долетим! – сказал «ванька» и помахал кнутом.

Лошадь и вправду с места пошла неплохой рысцой.

затянул вертлявый.

«Это хорошо, – подумал Мечислав Николаевич, – сейчас на проспект выедем, нас городовой непременно должен остановить за нарушение порядка, а уж вдвоем мы этого мазурика вмиг схомутаем».

Но на Забалканском ни одного полицейского видно не было – попрятались от метели.

Бандит в это время петь прекратил, его голова склонилась вниз, и вскоре он засопел – вертлявого укачало.

Кунцевич ткнул «ваньку» в спину, а когда тот обернулся, прижав палец к губам, показал ему свою полицейскую карточку:

– Давай-ка в участок! – сказал он шепотом.

В это время они уже подъехали к Обводному. Извозчик повернул направо, и они помчались на Глазовскую, и вскоре санки остановились у ворот Третьего участка Александро-Невской части. Бандит проснулся только тогда, когда городовые выволакивали его из санок.

В целом операция прошла успешно, практически без потерь. Не повезло одному Левикову. Сопровождаемый им лишак, оказывается, только казался трезвым и вскоре тоже уснул в санях. Алексей обрадовался и, вместо того чтобы доставить бородатого до первого полицейского участка, как это было предусмотрено планом, решил отвезти его в сыскное. Когда сани остановились на Офицерской, 28, каторжный открыл глаза, узнал знакомый дом и среагировал мгновенно – так звезданул Лешке своим кулачищем, что своротил ему челюсть. Хорошо, что везший их извозчик был переодетым сыскным агентом – он засвистел в свисток и бросился на громилу сверху. Подбежали городовые, парочка куривших у крыльца надзирателей, впятером силача скрутили.

У всех задержанных нашли как холодное, так и огнестрельное оружие.

 

Глава 5

Рыжий смотрел на Кунцевича и нагло ухмылялся.

– Фамилия, имя, звание?

– Семен Иванович Васильев, из крестьян.

– Лет сколько?

– Лета не считал.

– Согласно учетной карточке – ты семьдесят первого года рождения, стало быть, тебе двадцать семь. Так?

– Можа и так, тебе, барин, виднее, ты грамотный.

– Где жительство имеешь?

– А нигде, по ночлежным домам живу.

– Отчего так?

– Мне ж прописаться в городе нельзя, меня правов лишили. А в ночлежке пачпорт не спрашивают.

– А револьвер тебе зачем?

– Дык поэтому и ношу – от лихих людей отбиваться.

– От лихих людей? Навроде тех, которые с тобой в портерной пьянствовали?

Васильев засмеялся:

– Не со мной, а с нами. Али забыл, барин, как водку с пивом мне мешал?

Кунцевич откинулся на стуле:

– Дерзишь?

– Избави бог!

– А по-моему, – дерзишь. Что за люди с тобой пили, отвечай?

– Люди незнакомые – познакомились прям там, в портерной, подсел к ним для кумпании, потому как в одиночку пить грустно. Сначала с одной кумпанией пьянствовал, потом ваша привалила, с вами пить стал.

– За что последний раз судился?

– За бесписменность .

– Зачем этап ломал?

– А чего мне дома делать? Тятьку с мамкой объедать? Они и без меня не жируют.

– Сидел вместе с Митькой Николаевым?

– Не знаю такого, – быстро ответил задержанный.

– Не знаешь? Вот – выписка из журнала учета арестованных Спасской части. В ней указано, что Николаев и ты сидели в одной камере с девятого по двенадцатое ноября минувшего года.

– Нас там много сидело, в той камере-то. Можа и был про меж нас какой Николаев, мне почем знать?

– У нас есть свидетели, которые подтверждают, что ты обсуждал с Николаевым планы убийства торговца льном Симанова.

– Чего? – Задержанный вскочил. – Ты чего мне пришить собираешься? Убийство? А вот это видел? – Васильев сложил из пальцев дулю и сунул ее под нос сыщику. Тот тоже встал и саданул рыжему в нос. Семен упал.

– Ты чего дерешься? – спросил он, поднимаясь и утирая кровь. – Сейчас драться нельзя, не те времена! Я его превосходи…

Договорить он не успел – Кунцевич ударил его еще раз, а после того, как Васильев опять упал, стал колошматить ногами по ребрам. Успокоился он только через несколько минут. Подошел к подоконнику, взял оттуда графин, трясущимися руками налил воды в стакан и выпил в пару глотков.

Задержанный лежал на полу и громко стонал.

– Вот что, Семен Иванов Васильев, – Мечислав Николаевич наклонился над ним, взял за волосы и притянул голову бандита вплотную к своему лицу, – это тебе не бесписменность. Это – убийство девяти человек. И от тебя тут никто не отстанет, пока ты правду не начнешь говорить. До смерти забьем, а не отстанем.

Он отпустил задержанного, выпрямился и стал поправлять съехавший набок галстук.

Васильев кряхтя поднялся и сел прямо на пол.

– Не стану я, барин, тебе ничего говорить. А твово битья я не боюсь. Меня такие бивали, что ты супротив них – тьфу, и растереть. Не убивал я никого, не убивал – и точка.

Антропометрия показала, что чернобородый великан – это кронштадтский мещанин Павел Демьянов, носивший кличку Павлушка-Ермак. Пять лет назад Демьянов был осужден Санкт-Петербургским окружным судом за убийство с заранее обдуманным намерением с целью ограбления к ссылке в каторжные работы на пятнадцать лет. С каторги бежал в прошлом году. В сыскной была и карточка вертлявого – им оказался Владимир Царев, мещанин города Крестцы Новгородской губернии. Он тоже должен был быть сейчас на каторге, правда, за менее тяжкое преступление – разбойное нападение на мелочную лавку у себя на родине.

Личности двух других собутыльников пока так и не установили – никаких документов при них не было, антропометрические измерения ничего не дали, а себя они называли не помнящими родства . Дело об убийстве семьи Симанова было изъято у Обух-Вощинского и передано следователю по особо важным делам Санкт-Петербургского окружного суда.

Шереметевский надавил пальцами на глаза и просидел так с полминуты.

– Извозчик со станции Дно явно узнал рыжего, Царева и Ермака. Но толку от этого никакого – Иванов трясется, как осиновый лист, и следователю говорит, что никого из них в тот вечер не возил. Других свидетелей у нас нет. Если ребята не разговорятся, то предъявить им будет нечего.

– Надобно их логово искать, вдруг там что-нибудь из симановских вещей спрятано, – сказал Кунцевич.

– Надо, так ищите, Мечислав Николаевич! Кстати, – начальник выдвинул ящик стола и достал из него серебряный портсигар с вензелем императора, – вот, нашли у одного из задержанных, у того, который родства не помнит. Вещица интересная. Две недели назад ее забрали у действительного статского советника Цепельбаума, причем забрали в ста саженях от Невского, на Екатерининском канале. Цепельбаум говорит, что грабителей было двое, но лиц их ему в темноте разглядеть не удалось. В этом направлении тоже стоит поискать. В общем, идите, ищите да обрящете!

Розыски Кунцевич начал с хозяина портерной. Сыскной надзиратель 1-го участка Нарвской части, в чьем ведении находилось заведение Почечуева, сообщил, что торговец пивом грешит скупкой краденого, но за руку его поймать пока не удалось.

Мечислав Николаевич получил от Шереметевского разрешение на обыск портерной , взял с собой пятерых прикомандированных к сыскной городовых и двинулся на Заставскую.

Реакция хозяина на постановление об обыске Кунцевичу не понравилась – уж больно спокоен был господин Почечуев.

– Ну надоть так надоть. Ищите. Только что искать будете? Сами-то знаете?

– Вещи, добытые преступным путем. Выдать добровольно не желаете?

– Кабы были такие, сразу бы отдал.

Искали долго – часа четыре, но ничего предосудительного не нашли. Городовые сняли шинели, но все равно сильно упрели и то и дело поглядывали на надзирателя. Тот выглядел растерянным.

Хозяин все эти четыре часа просидел в буфетной, подливая себе чай из ведерного самовара.

– Можа, хватит, ваше благородие? Было б чего незаконного, давно бы сыскали. Может, лучше чайку? Чай у меня отличный – перловский! 

Кунцевич сел за стол, принял от хозяина стакан с чаем, не сказал ничего против, когда Почечуев влил туда добрую порцию коньяку, отхлебнул и одобрительно покивал:

– Да, чаек хороший. Значит, говоришь, ничего противозаконного не держишь?

– На кой мне? Мы и от портерной неплохо кормимся, канкарентов-то рядом нет.

– А мне говорили, что ты окромя пива еще и темными  вещами приторговываешь?

– Брешут, брешут, ваше благородие! Завистников-то у меня хватает.

В это время звякнул дверной колокольчик, и в помещение вошла девица лет двадцати в хорьковой ротонде с бобровым воротником.

– Здравствуй, Максимушка! – улыбнулась она Почечуеву.

Но тот визиту явно не обрадовался – сразу сделался хмур и суетлив:

– Ступай, ступай в контору, не видишь – занят я.

Девица пожала плечами, хмыкнула и направилась по указанному ей направлению. Кунцевич отставил недопитый стакан и поднялся:

– Один момент, барышня!

Девица остановилась:

– Вы мне?

– Вам, тут вроде других дам нету. Какая ротонда у вас чудесная! Где покупали?

– Ндравится? Максим Фаддеич подарил! – ответила польщенная девушка.

– Дура глупая! – простонал Почечуев.

– А что? – барышня захлопала глазами.

– Ротонда хорошая, только воротник подгулял самую малость – чтой-то он у вас сзади зеленый?

Решили так – Кунцевич хлопочет перед следователем, чтобы Почечуев оставался по делу свидетелем, а тот дает показания против Васильева. Сообщать что-либо против Демьянова и других членов шайки портерщик наотрез отказался:

– Мне и так из-за вас придется из Питера уезжать, а если я против Ермака чего скажу – он меня везде сыщет, лучше уж сразу меня в тюрьму сажайте. Семка мне шубу принес, о том, что она уворована, я не знал, все, боле ничего не скажу.

– Ну, этого совсем мало – за такие сведения следователь тебя свидетелем делать не согласится. Ты хотя бы скажи, где эти упыри жили? Можно без протокола.

Проживали бандиты в доме № 35 по Киевской, в квартире служащего при банях Фишмана. Там была найдена «парадная» одежда бандитов – та, в которой они, по-видимому, ездили на Псковщину, а в одном из пальто – три билета в вагон третьего класса от станции Дно до станции Бологое, датированные двадцать четвертым января. Это было уже кое-что.

Но самый приятный сюрприз ждал Мечислава Николаевича в сыскном – через полчаса, после того, как он уехал на обыск, туда ввалился закутанный в башлык урядник Юдин, привезший в столицу задержанного накануне в своей деревне Митьку Николаева.

Бывший симановский работник клялся и божился, что ни с кем о своем хозяине не разговаривал, но после очных ставок с Андреевым и Богдановым признался, что действительно говорил с Васильевым о Симанове, но в этом разговоре никаких планов ограбить торговца льном они не строили. Он только жаловался сокамернику на кулака-мироеда, который ему ни гроша не заплатил, несмотря на то, что он пахал на него все лето.

Записав показания, Мечислав Николаевич велел отправить задержанного в Спасскую часть и привести оттуда Васильева. Теперь ему было что предъявить рыжему.

– Ну, здорово, Семен Иванович!

– Наше вам, ваше благородие! Что, опять кормить  будете?

– Нет, сегодня обойдемся без битья. Сегодня я тебя бумагами прижимать буду. Грамотен?

– Читать по печатному могу.

– По печатному пока не получится, бумаги у меня все рукописные, поэтому я тебе их сам прочитаю. Итак. Вот бумага первая – показания Митьки Николаева. Он утверждает, что говорил с тобой про Симанова.

– Да не знаю я никакого Николаева! Хотя… Погодь… Вспомнил! И вправду сидел со мной в хате какой-то чудной парень, рассказывал, как ему тяжко было жить у хозяина. Костерил его по-всякому… И по фамилии называл. Как ты говоришь – Симанов? Вроде так и называл. А может, это он его пришил, а?

– Нет, не может.

– Почему?

– А потому. Слушай дальше. Вот вторая бумага – протокол обыска в квартире мещанина Фишмана, у которого ты последнее время жил. Изъято среди прочего – из кармана черного мужского пальто на вате – три билета со станции Дно. Фишман говорит, что в этом пальто ты хаживал.

Васильев упер взгляд в пол:

– Никакого Фишмана не знаю, я вообще с жидами не вожусь. И не жил я у него, я ж говорю – по ночлежкам скитался.

– А почем ты знаешь, что Фишман не немец, а еврей? А? Я тебе про его жидовское происхождение ничего не говорил. Устрою я промеж вас очную ставку, тогда и посмотрим, жил ты у Фишмана или нет. Ну и третья бумага, самая главная. Крестьянина Максима Фаддеева Почечуева знаешь?

– Нет.

– Нет? Ну как же так – это же его заведение на Заставской, где мы с тобой пиво с водкой мешали! Так вот, господин Почечуев дал мне письменные показания о том, что в конце сего января приобрел у тебя, Семена Васильева, хорьковую шубу с бобровым воротником и эту шубу перешил в женскую ротонду его знакомый портной Великанов. Великанов, – Кунцевич порылся в пачке бумаг, – вот-с, Великанов это подтверждает. Оба говорят, что на воротнике было зеленое пятно. Откуда у тебя хорьковая шуба с бобровым воротником, по приметам схожая с похищенной у Симанова? Ась?

– Не было у меня никакой шубы, врет Почечуев.

– А с чего ему врать? Вы же незнакомы?

– Ошибся, знакомы мы. Денег он мне должен, вот и хочет меня на каторгу отправить, чтобы долг не отдавать.

– Это как же так получилось, что купец второй гильдии Спиридону-повороту задолжал?

– В карты проигрался.

– В винт?

– Зачем в винт, в стуколку.

– Изволь, пусть будет по-твоему. Только… Сколько можно в стуколку проиграть? Пять рублей? Десять? Сто? Из-за ста рублей он тебя хочет на Сахалин отправить? Не верится мне что-то. Все твои ответы на ребячий лепет похожи. По отдельности они, может быть, хороши, а вот в совокупности… Ведь доказательства суд рассматривает в совокупности. Показания сына убиенного Егора о том, что среди прочего была похищена шуба с зеленым воротником, – раз. Показания Николаева о том, что он говорил тебе о Симанове – два. Билеты на поезд в твоем пальто – три, показания Фишмана, что именно ты принес шубу в его квартиру, – четыре. Ну и наконец, показания Почечуева и портного – это пять и шесть. Крышка тебе, Сема, крышка. Ты знаешь, что с прошлого года в Псковской губернии усиленная охрана?  Военный суд тебя будет судить. Тебя повесят.

Васильев сжал зубы и заиграл желваками:

– А коли сознаюсь, не повесят?

– Повинную голову меч не сечет.

– А есть ли у тебя, барин, закурить?

Кунцевич достал из ящика стола коробку дорогих папирос и протянул арестованному. Тот с наслаждением затянулся и молчал до тех пор, пока не докурил папиросу до гильзы. Потом решительно раздавил окурок в пепельнице и сказал:

– Пусть вешают. Не знаю ничего.

Мечислав Николаевич хотел было его ударить, но вместо этого позвонил и приказал явившемуся городовому отвести рыжего в камеру.

Шереметевский смотрел в окно на Офицерскую. По противоположной стороне улицы бонна вела двух закутанных в платки малышей. Один шел смирно, а другой упрямился, плакал и идти не желал. В конце концов няньке пришлось взять его на руки. Увидев это, заплакал второй малыш. Леонид Алексеевич отвернулся от окна.

– Не хотелось, чтобы эти дьяволы отвертелись, – сказал он Кунцевичу.

– Васильев, пожалуй, не отвертится. А вот против Царева с Ермаком у нас ничего нет. Не сознаются – отделаются сроком за побег и возвращением в каторгу.

– Родства не помнящих разговорили?

– Пока нет, но они, по всей видимости, к убийствам в Поповщине не причастны. У меня вообще сложилось впечатление, что мы их вместе с Ермаком и его компанией случайно зацепили. У Фишмана они не жили, да и по повадкам – не из гайменников.

– Кстати, а что, Фишман не стал откровеннее?

– Какое там! Наоборот, он уже сто раз, наверное, пожалел, что дал показания. Теперь говорит, что точно не помнит, кто из жильцов какое пальто носил, и вообще сомневается, что это вещи задержанных.

– Извозчик?

– Иванов молчит, боится каторжных пуще нас.

– Та-а-ак. Колотить их не пробовали?

– Царева с Васильевым били, без толку. Их столько раз колотили, что они наших кулаков уже не боятся. А Ермака никто из надзирателей бить не решается.

– Не решаются… Что делать предлагаете?

Кунцевич посмотрел в окно. Няньке наконец удалось справиться с ребятами, и они втроем, взявшись за руки, направились в сторону театра.

– Мне надо в Кронштадт съездить, Леонид Алексеевич.

 

Глава 6

Пристав 2-го участка Купеческой части города Кронштадта коллежский асессор Великосельский Ермака вспомнил сразу:

– Ну как же, это ж наша знаменитость! У нас, конечно, блата хватает, но все-таки потише, чем в столице. Во всяком случае было. – Пристав закашлялся и приложил к губам платок. – Так что такой ухарь, как Павлушка, на виду. Ему сколько сейчас, лет сорок?

– Тридцать восемь.

– Я без малого двадцать лет в здешней полиции служу и весь этот срок Ермака знаю. Начинал он с того, что у Докового адмиралтейства обывателям карманы проверял, но быстро попался, отсидел и стал умней. Хипесом занялся – с лахудрой своей, Тамаркой, иноземных матросов обчищал. Зацепит его Тома какого-нибудь пьяного Джона или Гарри у кабака, отведет к себе на квартиру, Пашка – тут как тут. Представлялся ревнивым мужем и обирал несчастного «туриста» до нитки. Из иностранцев почти никто и не жаловался – считали, что сами виноваты, ну а тех, кто к нам приходил, мы сами жаловаться отговаривали – сегодня он жалобу написал, а завтра уплыл его корабль в родную Англию – ни допросить его повторно, ни опознания провести, ни очной ставки, ни на суд вызвать. Но все-таки как-то попались они. Утащили у одного матросика 50 фунтов, что по курсу более трехсот рублей . Павлуша на полтора года в арестантские загремел, ну а Тамаре всего полгода прописали – ребятенок при ней малолетний находился, Пашкин незаконнорожденный. А когда Ермак освободился, то узнал, что Тома его особо не ждала. Хватанул Паша лишнего и решил поучить свою бабу, да так поучил, что забил до смерти. Его опять судили, признали виноватым в нанесении увечий в запальчивости и раздражении и присудили к трем годам арестантских отделений. После этого он как с цепи сорвался. Вышел, сколотил шайку и начал гранды мастырить, правда, не у нас, а в столице, там сподручнее. Ну и допрыгался до каторги.

– Ребенок, значит, у него есть… Сын, дочка?

– Сынок… Сысой Палыч. Весь в папашу. Удивляться не приходится – не растут на осинке апельсинки. Он еще в приюте воровать начал. Правда, в последнее время присмирел. Дядька у него, брат матери, свою слесарную мастерскую имеет, где-то на Ваське, и вроде как прибрал племянничка к рукам. Я Сысоя недавно видел, трезвый, одет чисто, с мамзелью какой-то по Княжеской дефилировал. Мамзель по виду из интеллигентных, не лахудра.

– А как Ермак к своему отпрыску относится?

– Что удивительно, души в нем не чает. Он за него-то Тамарку и порешил – та с хахалем укатила, а Сысойку одного оставила, малой чуть с голоду не окочурился, христарадничал у Собора.

Кунцевич задумчиво почесал подбородок и спросил пристава:

– Как у его дядюшки, говорите, фамилия?

Всю дорогу до Питера, пока ехал и в омнибусе, и в поезде, и в вагоне конки, в душе у Мечислава Николаевича долг боролся с совестью. В надзирательской он перечитал протокол осмотра избы Симанова, вспомнил про оклад чиновника для поручений, и долг победил.

Он поехал на Шпалерную  и сначала вызвал к себе одного из непомнящих родства, – того самого, у которого нашли портсигар, и долго, более часу, с ним разговаривал. Отправив, наконец, арестованного в камеру, он велел привести Ермака. Для общения с Демьяновым Кунцевич выбрал не допросный кабинет, а камеру для свиданий. Это было довольно большое помещение, перегороженное пополам сплошной железной решеткой. Каждая из образовавшихся половин комнаты имела свой вход – в одну дверь заходили вольные родственники сидельцев, в другую заводили самих обитателей ДОПРа. Решетка полностью исключала телесный контакт между ними, на что и рассчитывал Мечислав Николаевич.

Ермак вошел в камеру, высоко подняв голову и расправив плечи, широким шагом хозяина и сразу же, не спросив разрешения, уселся на привинченный к полу табурет. Приведший его тюремщик не сделал Демьянову никакого замечания и сразу же вышел, заперев за собой дверь.

– О! Собутыльничек явился! – хмыкнул Павлушка, увидев сыскного надзирателя. – А я, сюда идучи, всю голову изломал – кто это ко мне на свиданьице пожаловал? Почему не в допросной разговор разговариваем? Али боитесь меня?

– Признаться честно, опасаюсь. Нрав у тебя больно горячий, а от тех известий, которые я хочу тебе сообщить, и у самого спокойного человека кровь в голову может ударить.

– Это чего ж такого вы мне сказать хотите? – В глазах арестованного блеснул и тут же погас огонек.

– А вот слушай. У одного из твоих товарищей, с которыми мы на Заставской водку с пивом пили, при обыске портсигар нашли. Вещичка эта темная – ее две недели назад с гранда взяли. Взяли у одного действительного статского. Его не только ограбили, его еще и на машинку брали!  Так вот, дружок твой мне только что сознался, что портсигар этот Сысой Лоскутов тырил.

Даже при тусклом освещении в камере сразу стало заметно, как побелело лицо у Демьянова:

– Ты чего гонишь, борзой, какой Сысой Лоскутов? Мой Сысойка по-честному живет, он у дядьки слесарит! А тот жиган , что тебе про моего сына трепал, он вообще не из моего шитваса , ни я его не знаю, ни он меня. Ты давай его сюда, я его в пузырек загоню , а потом затемню !

– Трепал, не трепал этот жиган, а показания дал. – Кунцевич похлопал себя по карману. – Я твоего сына сегодня потерпевшему покажу, авось он его опознает. И поедет Сысойка не к дяде на поруки , а на самую что ни на есть каторгу. А он не весовой , как ты, он голец . Как каторга его примет? Вдруг маргариткой  сделает? А я ведь этому и посодействовать могу…

Демьянов схватился руками за решетку и тряхнул ее с такой силой, что она зашаталась:

– Ах ты черт легавый! Я тебе горло перегрызу!

– Ты сначала эту решетку перегрызи, – сказал, тоже побледнев, сыскной надзиратель. – Не хочешь, чтобы твоему Сысою очко проткнули, рассказывай про Симанова. Завтра утром к тебе следователь придет, формально допрашивать, если ты ему про то, как семью в Поповщине вырезал, не расскажешь, вечером твой сын в Спасской части сидеть будет. Там его и отжурлят .

После того, как Васильеву и Цареву зачитали протокол допроса их главаря, они начали рассказывать, словно стараясь обогнать друг друга. Шереметевский освободил от занятий самого бойкого писца, обладавшего навыками стенографии, чтобы тот не упустил из их рассказа ни одного слова.

Через несколько дней начальник сыскной лично диктовал канцелярскому служителю Шварцу акт дознания:

«В ноябре прошлого года, в то время, когда Васильев содержался в Спасской части под арестом, арестанты, в числе коих были крестьяне Михайловской волости Николаев, Андреев и Богданов, беседовали между собою о богачах, у которых можно было бы поживиться деньгами. Николаев, между прочим, сообщил, что в деревне Поповщине, Порховского уезда, живет богатый крестьянин, торговец льном Симанов, ранее державший его, Николаева, в работниках, что он человек старого закала и что деньги поэтому у него хранятся в избе, в железном сундуке, который нетрудно взять. С этого времени у Васильева начало созревать намерение ограбить Симанова. По окончании 26 декабря срока ареста, Васильев был отправлен этапом в Рязанскую губернию, но оттуда немедленно возвратился в Санкт-Петербург. Здесь он встретился с бежавшими с каторги Павлом Демьяновым, по кличке Павлушка-Ермак (ранее ему знакомым), и Владимиром Царевым и поделился с ними мыслями об ограблении Симанова. Вместе они стали обсуждать план задуманного преступления. Их сговор происходил на квартире рабочего Солнцева, проживающего по Петергофскому шоссе, в д. № 58.

16 или 17 января, Васильев и Царев, переодевшись приказчиками, отправились на станцию Дно, чтобы разведать обстановку. Прибыв к Симанову, они завели с ним разговор о покупке льна, а сами внимательно осмотрели его избу. Выведав все, что им было нужно, они объявили хозяину, что для окончательных переговоров приедут с купцом, и отправились восвояси. 23 января на станцию Дно они прибыли уже втроем – Васильев, Царев и вместе с ними Ермак; при них было два молотка и самодельный кинжал. Подрядив извозчика Иванова, они отправились к Симанову. Был уже поздний вечер, когда они прибыли к нему и опять стали вести переговоры насчет льна. Симанов угостил их чаем и ужином и предложил им переночевать. С чердака хозяева достали перину, на которую и легли спать все трое приезжих. Огонь был потушен, и через несколько времени все, кроме преступников, заснули. Первым поднялся Васильев. Он взял из-под лавки, на которой спала сноха старика Симанова, ранее замеченный им топор и ударил ее топором по виску. В то же время поднялись Демьянов и Царев, которые связали старших Симановых, а потом стали наносить их внукам удары молотком и кинжалом без разбора, кому попало. Поднялся страшный крик, и стали раздаваться мольбы о пощаде, но пощады никому не давалось. В избе было темно. Васильев зажег потом лампу и увидел, что невестка Симанова еще сидела с разбитой головой. Ударом топора по голове он покончил с ней, и она, мертвая, повалилась на пол. Царев убивал в то время кинжалом малолетних детей; так, бывшему в люльке 9-месячному ребенку он четыре раза вонзил кинжал в тело, пронзив его насквозь. После этого Ермак и Царев стали пытать стариков Симановых, вопрошая у них, где еще, кроме сундука, спрятаны деньги и иные ценности. Они жгли им пятки, кололи кинжалом, наносили удары. Все это зверство продолжалось с полчаса. Старики молчали, что привело бандитов в бешенство, и они выкололи им глаза, а потом Васильев нанес Ивану Симанову удар обухом топора по голове…»

Заметив, что стук «ремингтона» прекратился, Шереметевский оглянулся на Шварца. Тот прислонился к стене и безвольно опустил голову.

– Иван Карлович, что с вами? Эй, Тихон! – крикнул начальник служителю. – Срочно беги за фельдшером.

Когда служитель убежал, Шереметевский набрал в рот воды из графина и прыснул на Шварца. Тот стал подавать признаки жизни. Прибежавший фельдшер, велев открыть окно, развязал ремингтонисту галстук и стал совать ему под нос дурно пахнущую ватку. Наконец Шварц окончательно пришел в себя.

– Что же это вы, любезный, размякли? – укоризненно покачал головой Леонид Алексеевич. – А третьего дня просили меня в надзиратели вас определить! Какой же из вас надзиратель? Надзирателям трупы взаправду видеть приходится, а вы от одного их описания чувств лишаетесь! Сидите уж на своем месте. Полегчало вам? Тогда давайте продолжать, там более ничего страшного не будет.

Сконфуженный Шварц щелкнул кареткой. Шереметевский вновь начал диктовать:

«Убив всех Симановых, хищники вынесли из избы железный сундук, в котором, по словам Николаева, должны были храниться деньги. В конюшне убийцы выбрали одну из шести лошадей, запрягли ее в сани, взвалили на них сундук, после чего поехали на станцию Дно. Поезд отходил в 6 часов утра, и потому они сильно торопились. Не доезжая до станции полторы версты, они остановились, сняли с саней сундук и, отнеся его в сторону, закопали в снег. Оставив затем лошадь на произвол судьбы, они поспешили на станцию. Через два дня на станцию Дно заехал Солнцев понаведаться, что говорят об убийстве; через несколько дней он вновь поехал туда уже с Васильевым, который сбрил бороду и переоделся в другую одежду. Они взяли с собою мешок, два зубила и свечку. Ночью они разыскали сундук, с помощью зубил открыли его и, при зажженной свечке, стали рассматривать его содержимое. По словам Васильева, денег оказалось всего 195 рублей, которые они и взяли, а две сберегательные книжки и разные документы оставили в сундуке. Оттащив сундук со старого места шагов на 70, они снова зарыли его в снег. В ходе дознания Васильев изъявил желание показать место, где они зарыли сундук. Для проверки его показаний мною на станцию Дно были отправлены полицейские надзиратели Кунцевич, Абакумов и Клейн. Сундук чинами вверенной мне полиции действительно был найден в присутствии понятых в том месте, которое указал Васильев. По факту обнаружения сундука, в соответствии с требованиями ст. 258 Устав. Угол. судопроизводства составлен надлежащий протокол, который к настоящему акту прилагается. По делу задержаны и содержатся под стражею Васильев, Царев, Демьянов (по кличке Ермак), Солнцев, Николаев, которые все, за исключением Солнцева, не признающего себя ни в чем виновным, сознались в том, какое каждый из них принимал участие в данном убийстве.

Дознание по этому делу производилось под моим личным наблюдением.

Начальник С.‐Петербургской Сыскной Полиции надворный советник Л. А. Шереметевский».

Через месяц Кунцевич, поглощенный мыслями о новом розыске, зашел в отхожее место. На конвой у дверей он не обратил внимания.

У ватерклозета стоял… Демьянов.

– Ну здорово, собутыльничек! – рявкнул каторжник и схватил сыскного надзирателя за горло.

Как потом выяснилось, Демьянова привели в сыскную фотографировать. Как особо опасный, арестованный был в кандалах. Конвоиры, зная, что в цепях далеко не убежишь, проявили излишнюю тактичность и отпустили убийцу справлять малую нужду без присмотра.

Кандалы-то и спасли жизнь Мечиславу Николаевичу. Надзиратель, уже теряя сознание, схватился руками за обе ножные цепи арестованного и резко дернул. Демьянов упал.

– Конвой! – сначала захрипел, а потом заорал Кунцевич.

Года два назад агент сыскного отделения и трое городовых пытались задержать карманного вора. Тот оказался парнем крепким, разметал полицейских по улице и скрылся. После этого градоначальник издал приказ о том, чтобы всякий нижний чин столичной полиции прошел курс обучения приемам борьбы. Сыскных небольшими партиями стали отправлять в полицейский резерв. Уделить много времени этой премудрости не получилось – у сыщиков и без учебы дел было выше крыши, но пару занятий Мечислав Николаевич посетил. На одном из них невысокий господин в партикулярном платье объяснял, как справиться с арестованным, закованным в кандалы.

– Хватаете обеими руками за цепи и резко дергаете! Только непременно сразу за две цепи! Тогда ни один не устоит, каким бы медведем он ни был. Можете мне поверить, господа!

Сейчас Кунцевич ему поверил.

Еще через месяц Демьянов совершил побег, когда его везли из ДОПРа в камеру судебного следователя.

В середине июля Кунцевича отправили в командировку – в Варшаву, в город детства. Не командировка это была, а одно удовольствие – всего-то и надо было забрать из местного сыскного шнифера Дановского и привезти его в столицу, в распоряжение судебных властей. Мечислав Николаевич представлял, как будет гулять по городу, как поест в каком-нибудь ресторанчике на Маршалковской журека или фляков по-варшавски, а потом выпьет в какой-нибудь кавярне прекрасного варшавского кофе.

Утром он довольно холодно попрощался с Сашенькой, взял приготовленный с вечера саквояж и на извозчике отправился на Варшавский вокзал.

Отношения с женой не ладились. После венчания ее словно подменили. Скромная и непритязательная учительница, которая могла и о музыке с литературой с мужем поговорить, и чулки заштопать, и белье выгладить, превратилась в барыню. Со службы она уволилась, спала до обеда, потребовала завести кухарку и большую часть скромного мужниного заработка стала тратить на наряды. Мечиславу Николаевичу то и дело приходилось ей напоминать, что он не шах персидский и даже не титулярный советник, она опускала глазки, соглашалась, а через день в дверь опять стучался приказчик из галантерейного магазина: «Извольте, сударь, счетик оплатить».

Вагон был новый, разделенный на купе, с длинными диванами, на которых можно было свободно вытянуться во весь рост. Его попутчиками оказалась пожилая супружеская пара варшавян. Они возвращались домой, переполненные впечатлениями о столице. Кунцевич как музыкой наслаждался их мазовецким говором и с удовольствием общался на родном языке. Но вечером дорожная идиллия была прервана – в дверь постучал обер-кондуктор:

– Прошу прощения, вы будете господин Кунцевич?

– Да.

– Вам срочная депеша из Петербурга, извольте получить.

Сыскной надзиратель распечатал конверт телеграммы и прочитал:

«Дановский убит попытке бегству тчк надобность командировки отпала зпт возвращайтесь как можно быстрее тчк Шереметевский».

«Вот и покушал супчика!» – разочарованно подумал Кунцевич. Без пятнадцати пять он вышел на перрон узловой станции Белая.

В Питер возвращался на пригородном, прождав его более часа. Поезд едва ехал, кланяясь каждому полустанку, да еще между Сиверской и Гатчиной пропускал литерный. В столицу прибыл около полуночи, а до дома добрался к половине первого.

Он не стал звонить, зная, что кухарка отпущена, достал ключ и стал нащупывать им замочную скважину. Из-за двери послышался мужской голос. Слов Кунцевич разобрать не мог.

«Демьянов? А что, адресок мой запросто мог узнать – «друзей» у меня хватает».

Кунцевич достал револьвер, взвел курок, перекрестился и потянул дверь на себя. В прихожей никого не было. В кабинете тоже. Голоса доносились из спальни. И голоса совсем не тревожные…

Он так и застыл на пороге спальни с поднятым вверх револьвером в руках. Опомнился, проглотил ком в горле и охрипшим голосом сказал:

– Я попрошу вас, милостивый государь, как можно быстрее покинуть мой дом. Вы, мадам, можете остаться до утра, но утром чтобы ноги вашей здесь не было. Когда устроитесь на новом месте, сообщите мне адрес, я пошлю вам отдельный вид .

Дождавшись ухода Сашенькиного кавалера, он сам ушел из дома и часа три бесцельно бродил по городу, потом пошел в сыскную, составил в надзирательской стулья, лег, укрылся старой шинелью и уснул.

Когда вечером следующего дня он вернулся домой, в квартире не было не только Сашеньки, но и вообще ничего. Она увезла даже начатый кусок мыла из туалетной комнаты.

Кунцевич провел рукой по проступившей на подбородке щетине, посмотрел на несвежие манжеты, вздохнул, вышел на улицу, кликнул извозчика и велел везти его в гостиницу.

На Демьянова вышли через два месяца. Живым взять его даже не пытались – он был буквально изрешечен пулями при задержании.

Васильева и Царева суд приговорил к бессрочной каторге, Солнцев получил восемь лет, Николаева присяжные оправдали.

То ли из-за семейных проблем, то ли из-за служебных у Мечислава Николаевича развилась неврастения , не помогло даже назначение на должность чиновника для поручений. В мае ему стало совсем плохо, и начальник разрешил взять отпуск. Кунцевич поехал в Варшаву. Хотя город детства и действовал благотворно, большое количество свободного времени на пользу не шло – в голову постоянно лезли дурные мысли. Поняв, что успокоиться окончательно сможет, только если будет занят с утра до вечера, он, не догуляв отпуска, вернулся на службу. В феврале следующего года Духовная консистория дала разрешение на их с Сашенькой развод, при этом ему, как лицу пострадавшему, было разрешено вступить в новый брак. Прочитав решение, Кунцевич ухмыльнулся: «В новый брак? Не дождетесь!»

 

Глава 1

Раздав агентам и надзирателям поручения и разобрав утреннюю корреспонденцию, Кунцевич открыл «Петербургский листок» и углубился в чтение. Только он успел прочитать передовицу, как дверь в кабинет открылась без стука. Мечислав Николаевич с неудовольствием поднял глаза и, к своему глубочайшему удивлению, увидел на пороге начальника. Губернский секретарь вскочил и стал одной рукой складывать газету, а другой застегивать пуговицы сюртука. И то и другое получалось крайне плохо.

– Прессу читаете? Что, заняться нечем? – поинтересовался Шереметевский, впрочем, без обычной строгости в голосе.

– Это я, господин начальник, по службе – иной раз они кое-что для нас интересное печатают, – стал оправдываться Кунцевич.

– По службе? Ну хорошо, хорошо. Мечислав Николаевич, мне помощник сказал, что вы английским владеете?

– Владею, ваше высокородие.

– Голубчик вы мой, – Шереметевский аж всплеснул руками, – спаситель! Пойдемте скорее ко мне!

Кунцевич бросил газету на стол и наконец справился с сюртуком.

– Слушаюсь!

Когда они шли по коридору, начальник объяснил причину своего визита:

– Полчаса назад явился ко мне какой-то иностранец, принес письмо от градоначальника, в котором его превосходительство приказывает оказать подателю сего все необходимое содействие. Я бы и рад выполнить приказ, вот только в каком содействии нуждается этот господин, как ни бился, узнать не смог – он по-русски ни бельмеса. Вызвал Александра Петровича, тот попытался с этим господином по-французски поговорить, по-немецки, латынь даже вспоминать стал – ничего не помогает! Гость мой только головой качает вот-вот-вот, говорит и все какой-то «стенд» поминает. Тут Силин про вас и вспомнил. Я лично за вами пошел, чтобы точно выяснить, владеете вы английским или нет – думаю, вдруг Силин напутал чего, совсем тогда в комическое положение попадем – иностранец подумает, что два дурака не справились, третьего привели.

Начальник открыл перед Кунцевичем дверь своего кабинета и пропустил его вперед:

– Прошу-с!

В кабинете губернский секретарь увидел господина лет сорока, в прекрасно сшитой «тройке» и начищенных до блеска ярко-коричневых ботинках. Господин развалился на диване и попыхивал сигарой, стряхивая пепел прямо на напольный ковер. Помощник Шереметевского – надворный советник Силин суетился у самовара.

– Добрый день, – сказал Мечислав Николаевич гостю по-английски и коротко поклонился. – Разрешите представиться – субинспектор Кунцевич, Мечислав.

– Ну, наконец-то! – Гость улыбнулся во все тридцать два зуба, проворно поднялся с дивана и протянул Кунцевичу пятерню. – А я уж думал, что тут не найдется никого, понимающего человеческий язык. Линг, Томас Линг, инспектор Бостонского департамента полиции.

Губернский секретарь жать гостю руку не спешил:

– Хочу вам сообщить, уважаемый мистер Линг, что в этом учреждении все сотрудники прекрасно владеют человеческим языком, а некоторые и не одним. Что же касается небольшой заминки в приискании человека, владеющего английским, то она произошла исключительно из-за того, что в моем отечестве ваш родной язык крайне непопулярен. В отличие от французского и немецкого, он не входит в обязательный курс наук, преподаваемых в учебных заведениях. И связано это не с какой-либо англофобией, а с тем, что во владении английским в нашей стране нет практической необходимости. Он популярен разве что среди кронштадтских проституток.

Гость стоял с протянутой рукой, слегка приоткрыв рот.

– Уж больно длинно вы с ним поздоровались, Мечислав Николаевич, – сказал начальник.

– Особенности языка, ваше высокородие.

Наконец Линг вышел из ступора и заулыбался еще шире:

– Простите, меня, господин Ку… Ку?.. Прошу прощения, у русских очень сложные фамилии.

– Можете называть меня по имени и имени отца – Мечислав Николаевич.

Линг хмыкнул:

– Да, я позволил себе сказать лишнее, но это не повод надо мной издеваться, тем более что я никого не хотел обидеть. Я просто привык, что меня везде понимают. Еще раз прошу простить.

Кунцевич опять коротко поклонился и наконец пожал протянутую руку:

– Что ж, и вы меня простите. Называйте меня Слава. Надеюсь, вам не составит труда произносить это имя?

– Слава? Нет, это нетрудно. А почему Слава?

– Потому, что меня так зовут.

– Вы же только что называли мне совсем другое имя, в три фута длиной.

– Слава – это мое сокращенное имя. Как Том и Томас.

– Да, умеете вы, русские, сокращать! – присвистнул Линг.

– Давайте ближе к делу. Так в какого рода помощи вы нуждаетесь?

– Вот. – Гость достал из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Кунцевичу: – Ознакомьтесь.

Это было испещренное многочисленными резолюциями письмо из города Бостона. Тамошние полицейские просили своих русских коллег оказать их инспектору посильную помощь в поимке некоего Гарриса Ротштейна. Этот господин служил лакеем в одном из обеспеченных бостонских семейств и скрылся из города, прихватив драгоценности и наличные деньги своих хозяев на общую сумму 15 000 долларов.

Мечислав Николаевич прочитал не только само письмо, но и все резолюции. Последняя из них – градоначальника – предписывала г-ну коллежскому советнику Шереметевскому принять все необходимые меры.

Прочитав бумагу, Кунцевич спросил Линга:

– А почему вы думаете, что санкт-петербургская сыскная полиция сможет чем-то вам помочь?

– Я узнал, что столичная полиция – лучшее сыскное заведение Российской империи.

– Так-то оно так, только при чем здесь город Бостон и этот, как его, – Кунцевич взглянул в письмо, – Гаррис Ротштейн?

– Все дело в том, что мистер Ротштейн – уроженец города Вильно. И звали его раньше не Гаррис, а Гершель.

Кунцевич перевел беседу начальнику. Через полчаса на письме из Америки появилась еще одна резолюция: «Г-н Кунцевич, примите к производству. Апреля, 15-го, 1899 года. Коллежский советник Шереметевский».

Томас Линг влюбился в русскую водку. Влюбился настолько крепко, что работать не мог. Впрочем, и без водки толку от него было мало, так как никакого языка, кроме родного, мистер Линг не знал.

Как только сели в поезд, уроженец города Бостона, в знак дружбы русской и американской полиции, выставил на столик купе кварту виски. Кунцевич покосился на попутчиков, среди которых была одна дама, и предложил дождаться остановки и сходить в буфет.

Виски Кунцевич не любил, поэтому в Луге потребовал водки. Американец за 15 минут, что стоял поезд, умудрился выпить сороковку , по американской привычке не закусывая. В вагоне его развезло. Попытки познакомиться с сидящей рядом дамой успехом не увенчались. Ничего из скабрезных шуток Линга дама, слава Богу, не поняла, но все равно позвала кондуктора и потребовала ее пересадить.

В общем, ехали весело, не пропуская ни одного буфета.

Сойдя с поезда в Вильно, американец опять потащил Мечислава Николаевича в трактирное заведение. Оттуда в гостиницу Кунцевич вез его на извозчике. В пролетку заморского полицейского грузили буфетчик с половым, в гостинице выгружали швейцар с коридорными.

Убедившись, что американец уснул, и наказав служителям смотреть за ним в оба, Кунцевич поехал на Благовещенскую, в полицейское управление.

Исправляющий должность полицмейстера – коллежский советник Смольский с губернским секретарем и разговаривать не стал, сплавил столичного гостя в канцелярию. Там с Мечиславом Николаевичем тоже долго никто не хотел общаться, и лишь после того, как Кунцевич пригрозил пожаловаться генерал-губернатору, в его распоряжение предоставили какого-то канцеляриста с петлицами, не имеющего чина и говорящей фамилией Бухало. Это был молодой человек, лет двадцати с небольшим, всем своим видом старавшийся показать, что у него своих дел – невпроворот и ему совсем не до забот петербургского сыщика.

Несмотря на то что в виленской полиции ему были не рады, Мечислав Николаевич все-таки решил рассказать молодому чиновнику про существо своего поручения, ибо деваться ему было некуда:

– Видите ли, уважаемый Владимир Николаевич, в Северо-Американских Соединенных Штатах есть город Бостон. Там жил в услужении у господ некто Гаррис Ротштейн, который два месяца назад обнес свою хозяйку, украв у нее наличных денег и драгоценностей на пятнадцать тысяч долларов, что по сегодняшнему курсу составляет около тридцати тысяч рублей. Тамошняя полиция начала его искать и выяснила, что прежде этого молодца звали не Гаррис, а Гершель, и что он ваш, виленский уроженец. Американцы сделали запрос в наше консульство в Нью-Йорке и узнали, что Ротштейн еще за неделю до кражи получил разрешение на въезд в Империю. В погоню за ним отправился инспектор бостонской полиции мистер Линг. Ему удалось проследить путь Ротштейна до Ревеля. А от Ревеля до Вильно – рукой подать. В связи с этим у нас есть все основания полагать, что разыскиваемый нами Ротштейн сейчас скорее всего здесь.

– Одну минуточку. – Чиновник развернулся и куда-то ушел, оставив Мечислава Николаевича среди своих коллег. Те занимались своими делами, лишь искоса поглядывая на петербуржца. Даже сесть не предложили. Кунцевич стоял в полной растерянности. Правда, ждать пришлось недолго – буквально через пять минут Бухало вернулся.

– Вот-с – справка из адресного стола. Никакой Ротштейн в течение последнего года в городе не прописывался.

– Еще бы, стал бы он прописываться. Он же не совсем дурак. Давно уже небось липовые очки  сделал.

– Чего сделал, простите?

– А, не важно. Скажите, а в городе есть меняльные лавки?

– Есть. На вокзале. Ну и в банках можно деньги поменять.

– Лавки жиды держат?

– Само собой. У нас треть населения ихнего племени.

– Видите ли, в чем дело. Гершель, кроме драгоценностей, полторы тысячи наличных долларов утащил. А доллар у нас деньга редкая. Надобно разузнать, менял ли кто недавно североамериканские доллары или нет.

– Постойте! – Канцелярист аж просиял. – Так вам в первый участок надобно, вокзал-то – на их территории, стало быть, им вашим делом и заниматься. Это недалече, на Садовой, в доме Троцкого, любой извозчик знает.

Мечислав Николаевич сухо поблагодарил чиновника и пошел искать извозчика.

Дежурный околоточный долго изучал полицейскую карточку чиновника для поручений и, возвращая ее владельцу, сказал:

– Их высокоблагородие господин пристав обедать уехали-с.

– А скоро ли вернется пристав?

– Может и до вечера не вернуться, как обед пойдет.

– А помощник на месте?

– Они вместе уехамши.

– А кто-нибудь из классных чинов есть в участке?

– Письмоводитель, кажись, здесь.

– Нет, я имел в виду чинов наружной полиции, не канцелярских.

– Так я же вам сказал – оба на обеде. У нас в участке по наружной полиции только две классные должности, чай не Питер, – околоточный усмехнулся.

– А в чьем околотке вокзал?

– А, так вам Иодко нужен? Этот на месте. – Околоточный развернулся в глубь помещения участка и крикнул: – Григорий Викторович! К вам гости из столицы пожаловали!

– Чего? Кто пожаловал? – В приемную комнату вошел мужчина лет тридцати, в мятом мундире и без фуражки. Он посмотрел на Кунцевича, близоруко прищурившись:

– Вы ко мне?

– Да. Чиновник для поручений санкт-петербургской столичной сыскной полиции губернский секретарь Кунцевич. – Мечислав Николаевич склонил голову в полупоклоне. – Как раз с поручением в Вильно и прибыл. Где бы нам побеседовать?

– Пойдемте в нашу комнату, там сейчас никого нет, все по околоткам.

Проследовав за надзирателем, сыщик очутился в небольшой, сажени три квадратных, комнате, которая вся была заставлена столами и шкафами, доверху набитыми бумажными папками.

– Да-с, тесновато у вас, – посочувствовал столичный гость.

– Вшестером здесь сидим. Зимой еще ничего, а летом – дышать нечем. Особенно, если какого-нибудь стрелка  притащишь. Поэтому-то тут не застать никого, ребята в околотках стараются больше времени проводить. Вы и меня-то случайно застали – я акт дознания дописываю по одному делу, через полчаса управиться должен, ловили бы вы меня тогда по всему Новому Свету.

– Простите, где бы я вас ловил?

– В Новом Свете – так мой околоток называется.

– Надо же, какое совпадение, а я как раз по новосветским делам к вам и приехал.

– Неужто? Кто же это из моей хевры в столице чего натворил?

– Ну из вашей или не из вашей, это я сейчас с вашей помощью постараюсь выяснить, а натворили не в Петербурге, а в Новом Свете, только не здешнем, а в том, который за океаном.

Через пятнадцать минут полицейские вышли на крыльцо участка.

– Еще то плохо, – сказал Кунцевич, – что он раньше не судился никогда, поэтому сведений о нем ни у нас, ни у судейских, ни по тюремному ведомству нет. Вот список похищенного, вот рисунки драгоценностей, вот фотографии некоторых из них. Надобно проверить ломбард. Это первым делом. Вторым – поговорите с агентами, может, кто чего слышал про заезжего американца. Ну и про менял и банки не забудьте.

– Про доллары я у менял сегодня же все разузнаю, – сказал околоточный, закуривая, – они кой-чего должны мне, так что скажут. С агентами поговорю, в ломбард наведаюсь. Ну а насчет банков – тут я вам не помощник, это вам надобно через полицмейстера решать.

– Я все-таки думаю, что искать нужно именно у менял – в банки он не сунется, побоится, но для очистки совести их все равно нужно проверить. Вот только что-то не особенно ваш полицмейстер хочет мне содействовать. – Мечислав Николаевич вздохнул и протянул околоточному руку. – Ну, до вечера! Я сейчас в гостиницу – устал с дороги. Приведу себя в порядок, отдохну, а вечером вернусь. У вас до которого часу присутствие?

– Вечером до восьми, но я раньше десяти домой не ухожу.

– Холостой?

– Да.

– Это зря. В браке, милостивый государь, очень много преимуществ. Это я вам как разведенный говорю.

– Я бы и рад жениться, – не понял шутливого тона околоточный, – но не могу себе позволить. У меня жалованье – триста пятьдесят рублей в год! Вы там в столице не слыхали, не собираются нам жалованье прибавлять? Ведь сорок лет не прибавляли!

– Вам, когда вы на место поступили, револьвер выдали?

– Да.

– Так чего же вам еще нужно!

Околоточный смотрел на сыщика непонимающе:

– Это как-с?

– Да шучу я, шучу.

В половине восьмого Кунцевич вернулся в участок. В кабинете собрался весь штат околоточных, и из-за этого помещение казалось совсем крохотным, а накурено там было так, что хоть топор вешай. Иодко представил Мечислава Николаевича коллегам и предложил выйти на улицу.

– Ну как успехи? – спросил губернский секретарь.

– Своих фигарей  я в известность поставил, да и коллегам ваши рисунки показал, они тоже своих накатчиков настропалят. К менялам сходил, но они говорят, что долларов отродясь не видали.

– Странно. Видите ли, Григорий Викторович, Ротштейна преследовал с самого Бостона инспектор тамошней полиции Линг. Он и сюда со мной приехал, но в дороге… эээ… приболел и сейчас отлеживается. Так вот, этот Линг, несмотря на… свое плохое здоровье, жалованье получает недаром. Он установил не только то, на каком пароходе Ротштейн приплыл в Британию, но и пароход, на котором он отправился из Дувра в Ревель. Когда Линг прибыл в Англию, это судно уже успело туда вернуться и вновь собиралось в Россию, Линг на нем к нам и отправился. В дороге он зря время не терял – расспросил прислугу и узнал о Ротштейне кучу полезных сведений, в том числе и то, что на пароходе Ротштейн расплачивался долларами. Буфетчик их у него принимал только потому, что раньше ходил за океан и знал, что это за деньги и как они выглядят. Других денег у Гершеля не было. Почему он не поменял доллары на фунты в Лондоне или другом каком английском городе, одному Богу известно. В Ревеле же Ротштейн разменял на рубли только пятьдесят долларов, это известно точно – ревельской полиции удалось установить меняльную лавку. Учуяв затруднительное положение клиента, меняла соглашался на обмен только по курсу один к одному, поэтому Гершель так мало и разменял. Отсюда вывод – у него, кроме долларов, других денег нет. Стало быть, за те три недели, которые он провел в Вильно, он обязательно посетил бы здешних менял. Так что врут вам ваши жиды, Григорий Викторович.

– Выходит, врут. Только я с ними сделать ничего не смогу.

– Что так?

– Их лучше не трогать. Покровители весьма высоки. – Околоточный поднял глаза вверх.

– Понятно. Ну что же. Будем ждать, что скажут ваши осведомители и не появится ли что из украденных вещей в ломбарде. А пока разрешите откланяться.

Утром следующего дня Кунцевич разбудил Линга в 8 часов, опохмелиться не дал, велел выпить кувшин молока и повел в баню. После парилки американец начал приходить в себя. Кунцевич послал банного мальчика за квасом.

– Все, Том, гулять прекращаем, работать надо. Погуляем потом, когда в Петербург вместе с Ротштейном приедем.

– Да, да. Я готов. Вот только пивка бы, а?

– Никакого пива. Сейчас квас принесут, он лучше всякого пива действует, еще я квашеной капусты попросил, кваску выпьете, капусточки съедите – как огурчик станете. Голова-то как у вас, соображать начала?

– Да.

– Отлично. Тогда слушайте внимательно…

В два часа дня на перрон Виленского вокзала из скорого поезда «Санкт-Петербург – Граница – Берлин» вышли два хорошо одетых господина и отправились в меняльную лавку. Увидев импозантных посетителей, хозяин низко поклонился:

– Чем могу служить, господа?

Мужчина с роскошными усами сказал:

– Любезный, вам это, конечно, покажется странным, но вы единственный человек в этом городе, который может спасти мою честь.

– Простите, сударь?

– Видите ли, я познакомился в поезде с этим господином, – усач кивнул на своего попутчика, – а он американский подданный. Дорога дальняя, и решили мы скоротать ее картишками. И получилось так, что почистил он мне карманы на целых пять сотен. Я по-английски говорю и понимаю, но весьма плохо. Когда рядились, американец что-то про доллары балакал, но я не понял. Проиграл я, стал расплачиваться, сую ему «петрушу» , а он не берет, доллары требует, мол, я из России уезжаю, и рубли мне не нужны. Я ему – чудак человек, у тебя «петрушу» в любом заграничном банке поменяют на любую валюту, а он ни в какую, мол, договаривались расплачиваться долларами, так извольте дать доллары. А с нами в купе один господин едет, из поляков. Так вот он мне и говорит, мол, действительно американец о расплате долларами со мной договаривался, а я кивал, соглашаясь. Я-то, может, и кивал, только совсем по другому поводу. В общем, попал я в затруднительное положение. Еду я до Вильно, у меня здесь дела неотложные, а американец в вашем городе останавливаться не хочет, говорит, на пароход опоздает. Получается, я его обманул при свидетеле. А это для меня неприемлемо. Поэтому к вам и обращаюсь. Если у вас этих проклятых долларов нет, придется дела бросать и ехать туда, где их купить можно будет. А это, сдается мне, уже Берлин, а может, что и подальше.

Еврей посмотрел на усача, затем на его спутника, все это время молчавшего, и неожиданно заговорил на чистейшем английском.

Американец изобразил на лице величайшую радость и повторил рассказ усача.

Еврей повернулся к усатому.

– Вам повезло, милостивый государь. Я недавно приобрел небольшое количество американских долларов, для собственных нужд – хотел сыну в Америку отправить. Могу уступить один к трем. Товар в наших местах редкий, поэтому и курс соответствующий.

– Да вы что! Везде рубль восемьдесят за доллар дают!

– Так возьмите где-нибудь за рубль восемьдесят, я не против.

Торговались долго и наконец сошлись на двух рублях шестидесяти копейках за доллар.

– Несите двести пятьдесят. – Усач полез в карман за бумажником.

Меняла нырнул под прилавок и вынырнул, держа в руках купюры.

Когда он посмотрел на усатого, то вместо бумажника увидел у него в руках полицейскую карточку.

– Чиновник для поручений столичной сыскной полиции губернский секретарь Кунцевич, – представился усатый. – Вы арестованы за соучастие в краже на сумму более трехсот рублей, покупку краденого и… впрочем, и этого вам пока хватит. Закрывайте лавочку, да и поедем.

Меняла ничуточки не испугался и нагловато поинтересовался:

– Осмелюсь спросить, куда?

– Как куда, в участок.

– А стоит ли, ваше благородие? Вы человек нездешний, порядков местных не знаете… За мной такие люди стоят, что, уверяю вас, вскорости придется вам меня отпустить, да еще и извиниться.

– Что? – вскипел губернский секретарь. – Я, дворянин, буду перед жидом извиняться? Ты тут совсем с катушек съехал, что ли, под высоким покровительством? Отпущу я тебя? Да я тебя сегодня в Петербург, этапом, да так устрою, что тебя туда через Москву пешком отправят. А лавку твою обыщу и все, что найду, с собой заберу. По описи, конечно. И получишь ты все описанное от судебного следователя, Бог даст, к Рождеству Православному. Может, даже и с извинениями. Только будет ли тебе прок от этих извинений? Торговлишке твоей это поспособствует? А покровителей твоих я не боюсь. Ты, может, не дослышал? Я – из питерской сыскной. И предписание у меня о производстве розыска от его превосходительства, директора Департамента полиции! Пусть только кто из здешних чинов рот свой в твою защиту откроет. Сразу в Енисейскую губернию поедет, станом командовать. Что, не веришь мне? Хорошо, давай проверим. Как приедем в участок – кому хошь телефонь и рассказывай все, что хочешь. Но только потом не обижайся. Собирайся давай, чего рот раззявил!

Меняла упал на колени:

– Не губите, ваше превосходительство, у меня детей семеро и жена больная, детьми заклинаю, не губите!

– Кто тебе доллары принес, отвечай.

– Гершель Ротштейн, чтобы ему пусто было, принес мне свои поганые бумажки. Но он сказал, что честно их заработал у себя в Америке. Если бы я знал, что они краденые, я бы ни в жизнь с ним бы не стал связываться…

– Где Гершель живет?

– На Снипишках, рядом с синагогой, я могу показать. И зовут его нынче не Гершель и не Ротштейн.

– Сразу бы так! Слушай меня внимательно: сейчас мы с тобой пишем две бумаги. Одну ты, одну я. Ты – объявление в полицию, так, мол, и так, я, такой-то сякой-то, узнав от своего околоточного надзирателя о том, что в Вильно приехал иностранец с ворованными долларами, спешу сообщить, что тогда-то тогда-то означенные доллары мне принес Гершель, сын Моисеев Ротштейн, кои доллары я и приобрел, поскольку имею меняльную лавку. Вторую бумагу пишу я, называется она протокол обыска. Этим протоколом я изымаю у тебя, сукиного сына, тебя, кстати, как зовут?

– Рувим. Рувим Абрамов Враершток.

– Так вот, изымаю у тебя полторы тысячи долларов САСШ…

– Нет у меня столько, он только триста мне продал!

– Врешь, собака!

– Детьми клянусь! – Поднявшийся было с колен Враершток опять упал на пол. – Можете все здесь обыскать!

– Непременно обыщу, и если найду больше, чем ты говоришь, худо тебе будет, ох худо. Ну так вот, изымаю доллары, которые ты, Рувим Абрамов, приобрел у известного международного вора Гершеля Ротштейна. Обе бумаги будут храниться у меня. А какой из них дать ход, будет зависеть исключительно от тебя. Узнает Гершель о нашем сегодняшнем разговоре, пойдешь по делу соучастником, не узнает, будешь свидетелем, может, еще благодарность от правительства или от потерпевших получишь. Андестенд?

– Йес, офкоз.

Линг, понявший из всего разговора только две последние фразы, стоял и хлопал глазами…

Начальник встретил его радушно:

– Мечислав Николаевич! Ну наконец-то, я уж скучать стал! Ну, как Вильно?

– Дыра-с, ваше высокородие. Неделю там просидел и чуть с ума не сошел от скуки.

– Значит, скучали? Я вас туда направил международного вора ловить, а вы вместо этого скучали?

– Ну почему же «вместо». Не «вместо», а именно из-за того, что ловил этого жидка и скучал. Так ведь поймал же!

– То, что поймали, очень хорошо. Вчера получил вашу телеграмму и немедленно доложил его превосходительству, градоначальник остался весьма доволен. Ну рассказывайте.

– Да рассказывать особо нечего. Приехал я туда с инспектором Лингом семнадцатого апреля…

– Ну и потянулись тоскливые будни, ваше высокородие. Снипишкинский околоточный приказал дворнику дать ему знать, как только Ротштейн у себя на квартире появится, вот мы его и ждали. День ждали, два, три, неделю. И только третьего дня он домой явился. Околоточный его сцапал и мне доставил. Оказывается, все это время Гершель в Питере кутил, не просыхая! Пропил четыре радужные, которые ему меняла за доллары дал, и домой вернулся, за новой порцией. Всю дорогу до Питера он у меня опохмелиться просил. Я только в Луге сжалился, купил ему сороковку.

– Изверг вы, Мечислав Николаевич. Изверг, но молодец. Только почему же вы мне ни разу не написали о ходе розысков?

– Да я каждый день домой собирался, думал, зачем писать, если быстрее письма приеду. Кто же знал, что Ротштейн четыреста рублей две недели пропивать будет. Кхм… мне бы и трех дней хватило.

Шереметевский улыбнулся:

– Получается, что у вас был недельный отпуск. А раз вы отдохнули, то служить станете с новыми силами. Ну, а уж скучать я вам не дам. Тут три дня назад такое приключилось…

 

Глава 2

В субботу, 24 апреля 1899 года в 11 часов дня, на довольно оживленном Большом Сампсониевском проспекте, что на Выборгской стороне, было совершено разбойное нападение на кассира механического завода Нобеля, перевозившего в тот день деньги для выплаты жалованья мастеровым. Кассир Хромов и сопровождавший ценный груз городовой Бандурка были убиты наповал, везший их извозчик и случайный прохожий – ранены. Похищено было 98 387 рублей.

Явившимся на место преступления чинам полиции и судебной власти предстала следующая картина: два изрешеченных пулями трупа, совершенно обезумевший от страха извозчик, который не мог вымолвить ни слова и, несмотря на поранение, все рвался куда-то убежать, и толпа любопытных обывателей. Свидетелей было множество, но никто из них не смог ни толково описать самих нападавших, ни даже указать их точного количества. Удалось выяснить только то, что гранд смастырила компания молодых ребят, одетых в черные и красные косоворотки и вооруженных револьверами. У одного из них был приметный широкий пояс желтой кожи, другой носил тирольскую шляпу с пером, у третьего очевидцы заметили на груди толстую часовую цепочку. Нападавшие прикрывали лица платками. Кто они и где их искать, никто не знал.

Получив уже весьма толстую папку с дознанием, Мечислав Николаевич сначала внимательно с ним ознакомился, а потом поехал на место происшествия.

Нападение произошло на углу проспекта и Ломанского переулка. Губернский секретарь отпустил извозчика и огляделся по сторонам.

– Кассир ехал к заводу, получается, оттуда. – Кунцевич посмотрел налево. – Напали отсюда. – Мечислав Николаевич оглянулся назад. – Из протокола следует, что труп городового лежал в одной сажени на север от забора. – Кунцевич остановил свой взгляд на ограждении строящегося здания приюта для увечных воинов. – Оттуда нападавшие и выскочили. Стало быть, стало быть?.. – Чиновник для поручений задумался, потом обратился к стоявшему рядом местному сыскному надзирателю: – Скажите, Альбицкий, а торговку квасом опрашивали?

– Какую торговку?

– Вот, видите – квасная будка, в ней сидит торговка, ее вы опросили? Я не припомню, чтобы ее показания были в деле.

– Я точно не опрашивал, может, следователь… Хотя… Вспомнил! Когда мы приехали, будка закрыта была! Точно – закрыта.

Кунцевич перешел дорогу и очутился перед дощатым киоском, в глубине которого сидела смазливая бабенка лет двадцати пяти.

– Кваску изволите, милостивый государь? – сказала она, оживляясь и поправляя косынку.

– А хорош ли у вас квас?

– Квас отличный, свежий, хозяин кажный день новый варит.

– Ну тогда налейте стаканчик.

Барышня проворно сполоснула посуду под рукомойником и, наполнив ее до краев, подала губернскому секретарю, не расплескав ни капли.

Тот, не торопясь, выпил:

– Да, действительно неплохой квас. И как у вас ловко его наливать получается! Давно торгуете?

– Давно, сызмальства. Здесь, правда, тока три дня, раньше я на Охте торговала, вразнос.

– С повышением, значит, вас! А прежняя торговка куда делась?

– А леший ее знает! Убегла куда-то. Ох уж и ругал ее Карп Поликарпыч, ох уж и костерил!

– Карп Поликарпович, это, я так понимаю, благодетель ваш?

– Он самый. Семь будок у него! И человек двадцать вразнос ходют. Летом квасом торгуем, зимой – сбитнем. Он хозяин хороший, нас, работников, не обижает.

– А где же мне его сыскать?

Дом 4 по Бабурину переулку стоял на заваленном мусором и навозом берегу длинного и узкого пруда, наполненного желтой зловонной водой.

Кунцевич и Альбицкий прошли в ворота и оказались в грязном немощеном дворе. Сыскной надзиратель быстро нашел дворника, и тот повел их к стоявшему в глубине двора трехэтажному деревянному флигелю. Шли по импровизированному тротуару – чтобы лишний раз не пачкать обувь, жильцы набросали в грязь досок, палок, битого кирпича и камней. Дворник, который этот путь проделывал много раз ежедневно, передвигался так ловко, что его сапоги ни разу не коснулись грязи. Мечислав Николаевич же несколько раз сплоховал, оступился и испачкал свои новые французские штиблеты в чем-то, сильно напоминающем экскременты. Из-за этого чиновник для поручений был очень зол.

Квартира торговки помещалась в третьем этаже. Сопровождавший их дворник открыл входную дверь, и сыщики очутились в абсолютно темных сенях.

– Здесь поаккуратнее будьте, ваше благородие, – предупредил дворник, но было поздно: Кунцевич всем корпусом ударился о наполненную водой бочку и чуть не упал.

– Твою мать! – не сдержался губернский секретарь.

Миновали сени и пошли по длинному коридору, в обеих стенах которого были окна – в левой наружные, через давно немытые стекла которых чиновник видел все тот же залитый грязью двор, окна в правой стене освещали жилые помещения. В квартире нестерпимо воняло клозетом.

Дворник отворил обитую рваной клеенкой дверь, и сыщики очутились в полутемной кухне, с грязными стенами и закопченным потолком.

Посредине кухни стояла небольшая дровяная плита, рядом – некрашеный, явно кустарной работы стол, скамейка, три табуретки. Вдоль стен помещались три кровати, две из которых были завешаны ситцевыми пологами, а одна оставалась открытой. На ней лежал грязный матрац из набитой соломой рогожи и засаленная крошечная подушка, ни простыни, ни одеяла не было.

Возле стола сидела худая женщина с серым лицом, качавшая на руках маленького ребенка.

– Анна Семеновна, – сказал ей дворник, кивая в сторону сыщиков. – К Авдотье из сыскной.

Женщина испуганно посмотрела на незваных гостей:

– Из сыскной? Чего ж это она натворила?

– Она дома? – спросил Альбицкий.

– Дома, пойдемте, я вас отведу.

Они прошли через одну, такую же, как и кухня, грязную комнату и очутились в не менее грязной другой. В трех углах этого узкого и короткого помещения стояло по кровати, а в четвертом – сундучок, в полтора аршина длиной, на котором, поджав ноги к самой шее, лежала девочка лет десяти, укрытая большим дырявым платком. Авдотья сидела на колченогом табурете у единственного окна и большим ножом рубила в чугунок капусту. Увидев сыщиков, она отвела от глаз прядь волос и встала.

– К тебе, из полиции, – сказала Анна Семеновна и прислонилась к дверному косяку, явно не собираясь никуда уходить.

– Позвольте поговорить нам с Авдотьей Степановной тет-а-тет, – попросил ее Кунцевич.

– Чего?

– Уйди, тебе говорят, – рявкнул Альбицкий.

Квартирохозяйка зыркнула на него, но, ничего не сказав, ушла.

Сыскной надзиратель притворил дверь и встал на пороге, скрестив руки на груди.

– Что с девочкой? – спросил Кунцевич.

– Дохтор говорит – скарлатина. Малой неделю назад убрался, и эта, видать, скоро дойдет. Поскорей бы, уж оченно мучается, бедная.

Сказав это, баба так тоскливо посмотрела на чиновника для поручений, что тому резануло по сердцу:

– Ее в больницу надобно.

– Носила я ее в больницу, не взяли, местов, говорят, нет. Дохтор только посмотрел и велел порошки давать.

– Так чего ж не даете?

– Где я их возьму? Мой ирод опять всю получку пропил, нам хлеба не на что купить, а вы про порошки спрашиваете!

– А что же она у вас на сундуке лежит? Вы бы ее на кровать положили!

– Хозяин мой не разрешает, заразы боится. Коли узнает, что она на кровати лежала – обеих нас убьет.

– А где он?

– Знамо где – на фабрике.

Кунцевич критически оглядел одну из стоявших у кровати табуреток, подвинул ее к себе и сел.

– Вы на проспекте квасом торговали?

Баба опустила голову и пробурчала:

– Не видала я ничего.

– А чего же тогда с места ушли, даже расчета не попросив? Кого боитесь?

– Не видала ничего, – упрямо повторила баба.

– Авдотья Степановна, мне что, вас в сыскную везти? Ведь за недонесение и на Шпалерную угодить можно! Представляете, что тогда станет с вашей дочкой?

Баба затряслась в беззвучном плаче.

– Доктор вам рецепт дал?

Авдотья подняла голову и непонимающе уставилась на сыщика:

– Чего?

– Ну написал, какие порошки покупать надо?

Женщина закивала и, вытащив из-под подушки мятую осьмушку бумажного листа, подала ее Кунцевичу. Тот достал из кармана сюртука бумажник, вытащил из него зеленую купюру и протянул сыскному надзирателю:

– Господин Альбицкий, не в службу, а в дружбу, сходите в аптеку, купите для девочки лекарств. Ну и покушать чего-нибудь, ситного там, колбасы.

– Я и впрямь никого из них не приметила! Вот вам крест! – Баба размашисто перекрестилась. – Все в один миг случилось. Только дрожки с моей будкой поравнялись, как они из-за забора и выскочили. Выскочили и давай палить из револьвертов. Сначала кассир из дрожек выпал, потом городовой. Они мешок с деньгами схватили, и в переулок, только я их и видела.

– Почему же вы место-то бросили?

– Я вовсе бросать и не думала поначалу. Посля пальбы испужалась, сбегла, но следующим утром пришла, открыла торговлю. С полчаса не проторговала – подходит ко мне какой-то мастеровой, требует квасу, я наливаю, а он кружку в руки не берет и говорит: «Что, баба, жить хошь?» У меня так сердце и перехватило! «А коли хошь, так забудь все, что вчерась видала!» После этого я и сбежала. Больно страшно.

– Интересно! – сказал Кунцевич, почесав подбородок. – Там таких, как вы, свидетелей человек двадцать было, а угрожали вам одной. Почему?

– А мне почем знать?

– Значит, налетчики считают, что вы видели что-то такое, чего не видели другие. Вспоминайте!

Баба замотала головой:

– Ничего не видала, ничего!

– Может быть, вам был знаком кто-то из громил?

– Господь с вами! Никого не знаю, никого.

В это время вернулся Альбицкий. Он поставил на стол ивовую корзинку с продуктами и протянул Авдотье завернутое в бумагу лекарство.

– Вот, три раза в день давай, после еды.

Баба бухнулась перед ними на колени.

Они вышли во двор и запрыгали по досточкам к воротам. Когда сыщики уже практически достигли цели, на крыльцо выскочила торговка:

– Постой, постой, ваше благородие!

Баба подобрала юбку и побежала к ним, не разбирая дороги.

– Вспомнила! Мальчонка-то, которого убили, одного из разбойников по имени называл!

– Какой мальчонка? – Мечислав Николаевич непонимающе глядел на бабу.

– Кудрявцев, – пришел на помощь Альбицкий. – При нападении был тяжело ранен крестьянин Павел Кудрявцев, тринадцати лет. Только мы его не допросим – он через час умер в больнице.

– Точно, Павка, – подтвердила баба. – Евойный хозяин его ко мне каженый день посылал. Когда пальба началась, я как раз ему квас наливала. Сама-то я от страху в соляной столб обратилась, а парнишка прямо у будки на землю сел, да и закричит: «Трошка!» или «Прошка!», я не разобрала. Потом я в себя пришла и под прилавок спряталась, а когда выглянула – он уж, бедный, весь в крови на земле валялся.

 

Глава 3

Несмотря на то что Пашку подстрелили всего в нескольких десятках саженей от Военного клинического госпиталя и квалифицированная помощь ему была оказана быстро, спасти его не удалось – пуля повредила яремную вену. При погибшем никаких документов не было, но личность его установили в тот же день – в первый участок Выборгской части явился шорных дел мастер Панкратьев и заявил о пропаже своего ученика.

Шорник жил в подвале деревянного дома на Куликовской улице и вместе со своими подмастерьями и мальчиками занимал двухкомнатную квартиру с кухней. Кухня и одна из комнат были заставлены верстаками, служившими днем по своему прямому назначению, а ночью – спальными местами работавшим на них мастерам. На протянутых поперек этих комнат веревках были развешаны верхнее платье, нижнее белье и онучи рабочих – видимо, у них недавно прошла большая стирка. Комната, занимаемая семьей хозяина, была гораздо чище и просторнее, но и в ней у окна стоял верстак, заваленный конской сбруей.

Фадей Панкратьев – маленький, удивительно некрасивый мужичонка, встретил полицию неприветливо – сыщики завалились к нему в девятом часу вечера, когда вся ватага ужинала, а ее предводитель только-только собирался опрокинуть первую рюмку.

– Пашка? – Фадей почесал затылок. – Хоть, барин, о покойниках плохо и не говорят, а я все ж скажу – бедовый был мальчишка. Я его и держал только из-за того, что евойный отец моей жены двоюродный брат. А так бы выгнал давно!

– Что, лодырь? – спросил Кунцевич.

– Да нет, работник он был хороший. Да у меня и не забалуешь, чуть кто из энтих дармоедов зевать начнет, так я его вот энтим, – шорник показал на старую уздечку. – На руку Пашка был нечист.

– И ты за эту самую руку его поймал?

– Не ловил, врать не буду, он, паршивец, хитрющий был. А токо то, что обокрал он меня, мне доподлинно известно.

– Это как же так?

– А вот так. Пашка-то раньше у другого нашего земляка в учениках состоял – у Акима Прохваткина, он на Кирочной живет. На Богоявление родилась у Акима дочка, он меня в крестные отцы и позвал. Окрестили мы младенца и, как это у русских людей полагается, решили спрыснуть это дело. Пошли к Акимке на фатеру, и встретил я в его доме одного парня. Смотрю, а полушубок у него моим поясом подпоясан!

– Что за пояс?

– Пояс справный, я его для себя делал, ну и постарался. Кожа лучшая, желтая, мягкая!

– Ага, и на поясе том написано: «Я – Панкратьева».

– Вот потому-то, барин, что не написано, и не вывел я Пашку на чистую воду. Поясок-то вроде мой, а вроде не мой, мне ж его щупать никто не давал – тот паренек просквозил мимо меня, да и был таков. К тому же выпимши я уже был – мы еще в санях с кумом по сороковке уговорили. А тока спросил я у Акимки, мол, не приходил к ним на двор кто из моих ребят, не приносил ли шорного товару? Тот сказал, что товару маво не видал, а вот Пашку на второй день Рождества встретил. А пояс-то у меня как раз в сочельник и пропал! Я тогда в трактире лишнего хватанул, и как домой попал – не помню. Думал, что пояску моему кто-то из собутыльников ноги приделал, а оказалось – Павлушка. Вернулся я домой и давай дубасить родственничка своего, но он так и не сознался. Да так искренне клялся и божился, что непричастен, что меня сомнения брать начали. В общем, оставил я его в сильном подозрении.

– А что за парень в твоем поясе ходил, у Акима не спрашивал?

– Спрашивал, тот вспоминал, вспоминал, да не вспомнил. У них в дому да во флигелях почитай полтыщи народу живет, всех не упомнишь.

Когда прощались, шорник спросил:

– А что, хоронить-то мне Пашку на свой счет?

– Ну а на чей же?

– Дык он же через казенное дело пострадал, можа, казна его и похоронит?

Кунцевич посмотрел на Панкратьева, выругался по-польски и ушел.

В огромном пятиэтажном доме номер 12 по Кирочной улице по данным адресного стола было прописано 356 человек, из коих по летам и полу на нападавшего походило свыше полусотни. Прохора среди них не было, а вот Трофим был. Когда чины сыскного отделения и наружной полиции явились на квартиру подозреваемого, то дома его не застали – со слов родителей Трофим Чуйков отделился от них сразу после Нового года, и с той поры они его не видели. Однако из квартиры Чуйков почему-то выписываться не стал. Отругав старшего дворника за нерадение  и получив от главы семейства фотографическую карточку блудного сына, Мечислав Николаевич подозвал к себе сыскного надзирателя третьего участка Литейной части, в чьем ведении находился Трошкин дом, и приказал ему тщательно проверить связи разыскиваемого. После этого Кунцевич кликнул извозчика и велел везти его домой – он чертовски устал, хотел есть и спать.

На следующий день, в самом начале вечерних занятий, в кабинет вплыла дородная дама в трауре. Вплыла, брезгливо оглядела обстановку и, не спрашивая разрешения, примостилась на один из стоявших вдоль стены стульев. Мечислав Николаевич слегка растерялся:

– Чем могу служить, мадам?

– Вы Кунцевич?

– Точно так-с.

– Вы дознаете Алешину гибель?

– Прошу прощения?

– Моя фамилия Хромова, звать Агриппина Бернгардовна. Вчера я похоронила мужа.

– Приношу вам свои глубочайшие соболезнования, мадам. Да, именно я занимаюсь розыском по этому делу.

– Значит, следователь мне не соврал. По крайней мере, в этом. Вчера мне вернули Алешины вещи. Там не хватает монет.

– Монет? Прошу прощения, каких монет?

Хромова поднялась и прошипела ледяным тоном:

– Алеша увлекался нумизматикой, имел весьма ценные монеты и в тот роковой день некоторые из них взял с собой – хотел после службы показать таким же, как он, любителям. Вчера, когда я получила вещи мужа, бумажника среди них я не нашла. Следователь сказал, что на теле мужа никаких денег обнаружено не было. Я долго с ним беседовала, взывала к его совести, и наконец он отправил меня к вам!

«Дьявол его побери!» – подумал Кунцевич, а вслух сказал:

– Мадам, я в осмотре места происшествия не участвовал, я получил дознание только через три дня после нападения. Из протокола осмотра действительно следует, что при погибших не имелось ни кошельков, ни бумажников. Так что никаких монет я тоже не видел.

Хромова опустилась на стул и запричитала:

– Конечно! Несчастную вдову всякий обидеть может! Мужа лишили, а теперь и капитала лишить хотите! Но, смею вас уверить, милостивый государь, у вас ничего не выйдет! Я к их превосходительству… Я к государю… Вас в шею с места погонят!

Кунцевич разозлился:

– Если монет нет, мадам, значит, их похитили те же лица, что и убили вашего супруга. Вот вам перо, бумага – пишите жалобу, мы приобщим ее к делу и станем искать и ваши монеты тоже. А обвинять полицию в нечистоплотности без весомых на то оснований я не позволю. За это можно и к мировому.

Дама вскочила, как ужаленная:

– Что? Меня обворовали, и меня же к суду привлекать? Да я вас… да вы…

Хромова опрометью выскочила из кабинета и так хлопнула дверью, что в окне звякнули стекла. Мечислав Николаевич еще раз чертыхнулся и сделал в своем рабочем блокноте пометку – встретиться с вдовой кассира и его друзьями-нумизматами и подробнее расспросить их о пропавших ценностях.

Участковый сыскной надзиратель Литейной части доложил, что двадцатидвухлетний Трофим Чуйков был сыном довольно зажиточных родителей – батюшка его, Игнат Чуйков, держал на Шпалерной мелочную лавку. Трошка окончил городское училище, но дальше продолжать образование не стал – начал помогать отцу торговать. Помогал плохо – соседи неоднократно слышали, как старший Чуйков называл младшего лодырем и дармоедом. После одной из крупных ссор с родителем Трофим ушел из дома и устроился на завод Нобеля. Служил он там до прошлого ноября, потом снова стал жить с родителями, а после Нового года – пропал. Подняли архив адресного стола и установили место жительства Чуйкова во время службы на заводе – дом 21 по Литовской улице. Сыскной надзиратель первого участка Выборгской части Шпынев посетил бывшую Трошкину квартиру, поговорил с тамошними обитателями и среди прочего узнал, что лучшим другом разыскиваемого был некий Ильюшка Черный. Сожители Чуйкова знали только то, что этот Илья работал на Нитяной мануфактуре, но ни фамилии его, ни места жительства сообщить не могли.

Выслушав доклад Шпынева, Кунцевич велел ему искать извозчика, достал из несгораемого шкапа револьвер, сунул его во внутренний карман сюртука и отправился на Выборгскую – лавры открывателя разбоя он терять не хотел.

Мастер – толстый и добродушный на вид немец, сразу же назвал сыщикам фамилию Ильи.

– Это Лисисын, сукин сын Лисисын. Он у нас сещас не слюжит, ми его прогонял.

– За что? – поинтересовался чиновник для поручений.

– Он называль меня, сфой мастер, плохой слово. Посылаль в исвесный направлений.

– А другие Ильи есть на фабрике?

– Есть, Ильи много русски луди, но такой мощенник отин. Я так и думаль, што как-нипуть за ним придет полицай. – Мастер нагнулся к самому уху Мечислава Николаевича и прошептал: – Он говориль плохи слова про сарь! Про государь император! Я писаль жандармер, но они не приходиль.

– А где он живет, вы знаете?

– Та, мы всех рапотник записаль спесиально бух, эээ… книха!

Лисицын жил в доме матери – в конце Литовской улицы, а огород этого дома выходил на самое Горячее поле.

Приказав Шпыневу без его команды домой к Лисицыну не соваться, Кунцевич свистнул извозчику и велел везти его на Офицерскую. Прибыв в сыскное отделение, он сразу же прошел в кабинет начальника, доложил об успехах и принялся канючить:

– С одними надзирателями я не управлюсь, боюсь, утекут, а на поле мы их вовек не сыщем. Может быть городовых из резерва  попросите? Человек двадцать.

Шереметевский, довольный результатом розысков, не прекословил:

– Конечно, конечно! Я сейчас же составлю отношение в градоначальство. Когда планируете задержание?

– Днем туда не сунешься – нас сразу приметят. Я думаю, что собраться надо в участке часа в три ночи, чтобы к четырем выдвинуться.

– Хорошо-с, я попрошу их превосходительство направить городовых в Выборгскую часть к этому времени.

Впереди идущий городовой закрывал луну, Мечислав Николаевич не заметил в потемках дырку в дощатом тротуаре, угодил туда ботинком и чуть не упал. Он чертыхнулся и в это время услышал выстрел, за ним – еще один, потом еще, еще. Стреляли с той стороны, в которую они шли.

– А ну, братцы, бегом! – скомандовал Кунцевич, на ходу вынимая револьвер и взводя курок.

Около избы Лисицыных стояла группа людей, один из которых держал в руках зажженный керосиновый фонарь. Услышав шум приближающейся толпы, этот мужчина поднес фонарь к лицу и предупредительно поднял руку вверх:

– Охранная полиция, господа! – закричал он. – Я коллежский асессор Яременко.

Кунцевич опустил револьвер и недоверчиво оглядел говорившего. Это был поджарый господин лет пятидесяти, одетый в короткий пиджак, узкие брюки и высокие сапоги. На голове у него красовалась щегольская спортсменская кепка.

– Чиновник сыскной полиции Кунцевич, – представился Мечислав Николаевич. – Вы тут какими судьбами, ваше высокоблагородие?

– Мы пришли арестовать здешнего жильца, некоего Лисицына. Встретили вооруженное сопротивление, должны были ответить. А вы что тут делаете?

– Мы тоже пришли по его душу. Разыскиваем в связи с недавним разбойным нападением на кассира завода Нобеля.

– Ах, вот оно что. Теперь я понимаю причину агрессии этих господ. А то, право слово – недоумевал: мы Лисицына хотели забрать совсем по пустячному поводу.

– Удалось кого-нибудь задержать?

– Живым, к сожалению, никого. Трех бандитов мы уложили, среди них и Лисицын. Нескольким удалось бежать. Мои люди погнались за ними, но надежд на то, что эта погоня окончится успешно, я не питаю.

Кунцевич покосился на дом:

– Обыскивать кто будет?

– Ну, разумеется, станем искать сообща. Вы – то, что вас интересует, мы – то, что нас. А интересует нас различная противоправительственная литература-с. Прокламации, книжонки, ну и так далее. Если кто-нибудь из ваших людей нечто подобное обнаружит, дайте знать, будьте любезны.

– Слушаюсь. Скажите, а имя Трофим Чуйков вам по службе незнакомо?

– Чуйков? Трофим? Нет, не припомню. Впрочем, могу и соврать – всех их не упомнишь – сейчас нигилистов-социалистов всяких развелось, как собак нерезаных. Вы направьте нам официальный запрос, я лично посмотрю.

Приступили к обыску. Дом, состоявший из сеней и двух комнат, осмотрели за час – богатством обстановки он не отличался. Вдоль стен одной из комнат протянулись простые деревянные нары, на которых лежали набитые соломой тюфяки, смятые одеяла и подушки. Кунцевич насчитал шесть спальных мест. В другой комнате, служившей кухней, помещалась хозяйка – мать Ильи Лисицына. Сейчас убитая горем женщина выла, зажавшись в угол.

Нашли три черных косоворотки и одну красную, тирольскую шляпу с пером, широкий пояс желтой кожи, несколько фуражек и шляп, совершенно новый мужской костюм. Окно, выходящее из кухни в соседний двор, было распахнуто настежь.

В карманах убитых нашли несколько мятых десятирублевых кредитных билетов, но никаких документов при них обнаружено не было.

В печке отыскали обгорелый лист плотной бумаги, явно вырванный из какой-то книги. На листе кто-то делил в столбик 48387 на 7. Кунцевич бережно спрятал лист в папку: «Интересно, а пятьдесят тысяч куда они дели? Остальные поровну, значит, поделили, по-братски. Троих покойничков мы имеем, стало быть, найти надо еще четверых. И пятого, которому основной куш достался. Проклятые охранники, все карты мне спутали! Ищи теперь их, свищи. И денег нет…»

Никакой противоправительственной литературы в доме найдено не было.

Мечислав Николаевич подошел к стоявшей около русской печки кадушке с водой, снял с вбитого в стенку гвоздя железную кружку, недоверчиво ее осмотрел, сполоснул, вылив воду прямо на пол, наполнил до краев, с наслаждением выпил и велел надзирателю Альбицкому писать протокол.

На другой день в прозекторской клиники баронета Вилле провели опознание. Увидев, что страшные налетчики мертвы, свидетели осмелели, уверенно признали в них разбойников и вспомнили много ранее начисто забытых деталей происшедшего. Но розыску это не помогло.

Не помог и ответ на запрос в Отделение по охранению общественной безопасности и порядка, который тоже пришел удивительно быстро – на третий день. В нем сообщалось, что никакими сведениями о Трофиме Чуйкове Отделение не располагает.

Чуйков как в воду канул.

 

Глава 4

Часов около двенадцати ночи 10 мая в дежурной комнате первого полицейского участка Петербургской части раздался звонок. Дежуривший околоточный надзиратель Малеванный поспешил к телефону.

– Полиция! – пробасил он в трубку.

– С вами говорит ротмистр Толмачев из охранного отделения.

– Слушаю, господин ротмистр!

– Его превосходительство господин градоначальник приказал немедленно прислать четырех городовых на угол Кронверкской и Большой Ружейной, да пусть поспешат, извозчиков возьмут!

– Слушаюсь!

Малеванный побежал к приставу. Через две минуты из участка выскочили четверо подчасков, остановили две извозчичьи пролетки и велели недовольным «ванькам» гнать что есть мочи.

Едва дрожки остановились у строящегося дома номер 11 по Кронверкской, к городовым подошел жандармский офицер в летнем белом кителе с погонами ротмистра. В руках ротмистр держал объемистый портфель. Городовые вытянулись в струнку и взяли под козырек.

– A где же надзиратель? – грозно спросил жандарм.

– Не могу знать, вашескородие, – отрапортовал старший городовой. – А только надзирателю явиться приказа не было.

– Как же не было? Я же лично приказ передавал! Болван ваш дежурный околоточный! Черт-те что, а не полиция… Эх, ждать уже недосуг, придется без него. Вы трое – садитесь в те дрожки, а мы с тобой поедем, – сказал ротмистр старшему.

Проехали буквально сто саженей и остановились у ничем не примечательного дома.

Толмачев выскочил из дрожек первым и стал объяснять сгрудившимся вокруг него городовым их задачу:

– Сейчас, братцы, мы с вами одну квартирку обыщем. Там живет некий Бухштаб. По нашим сведениям, он причастен к сбыту фальшивых денег. Револьверы у всех есть?

– Так точно! – нестройно ответили городовые.

– Приготовьте оружие, братцы, у этого Бухштаба тоже шпейер  может быть. А вы здесь ждите! – приказал жандарм извозчикам.

Правоохранители направились к запертым воротам, и ротмистр решительно задергал звонок. Дворник явился неожиданно быстро и, увидев людей в форме, стал торопливо отпирать калитку.

– Давно здесь служишь, братец? – спросил у служителя совка и метлы Толмачев.

– Опосля Троицы четвертый год пойдет, вашескородие, – отвечая, дворник вытянулся во фрунт.

– Хорошо. Знаешь такого Бухштаба?

– Дохтора? Знаю-с.

– А не дает ли он тебе по праздникам денег?

– Как не дает? Дает! Дык это ж спокон веку так полагается, чтобы которые, значит, жильцы угощали дворников-то по праздникам. Да и он и без праздников дает, хороший барин.

– Хороший, говоришь? Ну-ну. А не случалось ли тебе замечать между деньгами, что дает доктор, фальшивых монет?

– Фальшивых? – дворник аж отпрянул. – Никак нет, вашескородие, не было такого!

– Не было, говоришь? Хорошо, мы это проверим! А сейчас пойдем вместе с нами, понятым будешь.

– А куда пойдем?

– К доктору, дубина!

– Дык нету их нонче, они на даче изволят быть.

– Вот как?.. – немного смутился ротмистр. – А с кем он проживает?

– С мамашей, только она совсем древняя старушонка, ей уж седьмой десяток.

– Веди! – не терпящим возражения тоном приказал жандарм и повернулся к городовым: – Кто-нибудь один – иди к черному ходу, остальные – за мной.

Когда, после долгих звонков и стука, дверь в квартиру Бухштаба наконец открылась, незваные гости увидели на пороге испуганную бабу лет сорока, кутавшуюся в огромный пуховый платок.

– Вот, значит, что, Ирина, кхм… – замямлил дворник, – из полиции, стало быть, к вам…

Жандарм его отодвинул и по-хозяйски перешагнул порог.

– Где господа?

– Барин на даче, – залепетала прислуга. – А барыня спать изволят.

– Буди, – приказал Толмачев.

– Что? Что такое? – послышалось из глубины квартиры, и в прихожей появилась сама хозяйка – высокая и худая дама в пеньюаре и ночном чепце.

– Мадам Бухштаб, Розалия Карловна? – поинтересовался ротмистр.

– Да-с. С кем имею честь?

– Отдельного корпуса жандармов ротмистр Толмачев. Вот постановление господина градоначальника о производстве у вас обыска, прошу ознакомиться.

– Обыск? У нас? Вы что, ротмистр, с ума сошли? – возмутилась госпожа Бухштаб. – На каком основании?

– Я же вам уже сказал – на основании постановления его превосходительства. Извольте прочитать и расписаться.

Дама прислонилась к стене и схватилась рукой за сердце:

– Ирина, – попросила она прислугу, – принеси мое пенсне, оно на столике у кровати, и водички мне принеси, голубушка.

Баба опрометью бросилась выполнять приказание.

– Сколько человек сейчас в квартире? – На ротмистра состояние хозяйки не произвело никакого впечатления.

– Трое нас – я, кухарка и горничная.

– Ирина, это, я так понимаю, кухарка, а горничная где?

– Здеся я! – Из кухни показался огонек свечи, осветивший смазливое личико девицы лет двадцати двух.

– Как звать? – крутанул усы ротмистр.

– Еленой крестили, – улыбнулась горничная.

– Попрошу всех в сени! И свет здесь зажгите!

Когда обитательницы квартиры, выполнив приказ жандарма, собрались в прихожей, он, оглядев их с ног до головы, начал:

– По сведениям, дошедшим до Охранного отделения, ваш сын, мадам, причастен к незаконному обороту фальшивых монет-с и ассигнаций. В связи с этим я имею приказ обыскать ваше жилище и отобрать все найденные мною наличные деньги. Впрочем, как человек благородный, я могу обыска не делать, если вы добровольно, под честное слово, выдадите мне все имеющиеся у вас деньги.

– Господи Боже мой! – Лицо госпожи Бухштаб налилось краской. – Какая чушь! Мой сын известный врач, он имеет огромную практику, мы далеко не бедствуем. Зачем же сыну заниматься подделыванием монет? Это бред какой-то! Я этого так не оставлю! Я… Я… я государю жаловаться буду!

Ротмистр был невозмутим:

– Мадам, у меня приказ. Выдадите деньги добровольно или нам начинать обыск?

Барыня, больше не сказав ни слова, ушла в спальню и принесла оттуда громадный бумажник из красной кожи:

– Вот, пожалуйста. Только потрудитесь пересчитать в присутствии всех и выдать мне расписку!

– Расписок не выдаем-с, мадам. – Жандарм ничуть не смутился. – Но все то, что мы изымем, я внесу в протокол.

У хозяйки оказалось 410 рублей, кухарка выдала 60 рублей и два двугривенных, горничная сказала, что не имеет ни копейки.

– Итак, я изымаю четыреста семьдесят рублей в ассигнациях и сорок копеек монетами. Все эти средства я в вашем присутствии упаковываю вот в этот конверт и опечатываю его печатью Охранного отделения.

Толмачев достал из своего обширного портфеля шнурок, ловко обвязал им бумажный сверток с деньгами, попросил свечку, нагрел сургуч, который тоже извлек из портфеля, и шлепнул на пакет печать.

Потом он быстро составил протокол, дал подписать его хозяйке и понятому.

– Не смею больше вас беспокоить! – сказал ротмистр, убирая бумаги и пакет с деньгами в портфель. – О ходе дознания можете осведомиться в Охранном отделении, Гороховая, два. Засим позвольте откланяться.

Когда жандарм и городовые вышли на улицу, была глубокая ночь.

Ротмистр вскочил в дрожки:

– Спасибо за службу, братцы, ступайте в участок и передайте вашему приставу, его благородию Ярыжко, что я остался вами доволен. А ты, милай, гони на Гороховую!

«Ванька» дернул поводьями, и дрожки весело покатили по улице.

Вызванный с дачи телеграммой, Бухштаб явился в Охранное в третьем часу следующего дня. А через сорок минут в градоначальство был вызван лично начальник сыскного отделения. Еще через час Шереметевский распекал в своем кабинете Кунцевича:

– Это же уму непостижимо! Такая наглость! Ярыжко уже выгнали со службы, а если мы этого «ротмистра» не найдем, то и нас с вами в шею погонят. Что в вашем отделении творится, Мечислав Николаевич! То кассиров убивают среди бела дня, как в каком-нибудь Тифлисе, то уважаемых людей ночью грабят. Вы знаете, что за доктор этот Бухштаб?

– Никак нет-с.

– Он по женской части доктор и пользует всех жен и… эээ… подруг чинов канцелярии его превосходительства! Тут, батенька, политикой попахивает! Найти в двадцать четыре часа!

– Слушаюсь! – сказал Кунцевич, не став уточнять, при чем здесь политика. – Разрешите идти?

– Куда идти?

– Искать. Вы же только что сами велели.

– Мечислав Николаевич! Хватит паясничать. У вас мысли-то хоть какие-нибудь есть?

– Есть, ваше высокородие. За двадцать четыре часа могу и не справиться, но суток за двое непременно найду.

Кунцевич справился за двенадцать часов.

Сначала он посетил жилище потерпевшего, затем поехал в участок и побеседовал с несчастными городовыми, узнав от них подробные приметы «жандарма». Потом поговорил с не менее несчастным и сильно пьяным Ярыжко.

– Мечислав Николаевич, ну как же так? Ведь только-только в приставы произвели, и на тебе! Как же так? – причитал Ярыжко, чуть не плача.

Побеседовав с так неудачно завершившим карьеру полицейским, Кунцевич вернулся в сыскное, побывал в канцелярии, а затем поручил надзирателям посетить несколько магазинов офицерских вещей. Уже вечером Мечислав Николаевич нанес визит в паспортный стол.

Вернувшись на Офицерскую, 28, Кунцевич прошел в свой кабинет и велел позвать надзирателя Евсеева, которому вручил адресную справку:

– Возьмите троих городовых и езжайте по этому адресу. Живет там некий Гурий Приходько, да вы его, наверное, знаете, он раньше в сыскной служил.

– Как же, помню, такую личность долго не забудешь!

– Вот и хорошо. Обыщите его комнату. Надобно отыскать комплект офицерской формы, ну и деньги. Приходько и все отысканное немедленно везите ко мне, я домой не пойду, буду вас в кабинете ждать. Коли вопросов нет, то выполняйте!

Ожидая возвращения сыскного надзирателя, Кунцевич незаметно уснул, сидя за столом, и не сразу услышал осторожный стук в дверь кабинета.

– Входите! – крикнул он хриплым ото сна голосом и стал зажигать свет.

Дверь открылась, и в кабинет ввалилась целая компания. Возглавлял ее светившийся от удовольствия Евсеев, державший в руках белый офицерский китель и фуражку с синим околышем. За надзирателем виднелись две фигуры – мужская и женская, а за ними торчали фуражки городовых.

– Ваше приказание выполнено, ваше благородие, Приходько доставлен, произведенным у него обыском отыскана жандармская форма и вот, – надзиратель аккуратно положил китель и фуражку на диван и вытащил из-за пазухи разорванный бумажный сверток, из которого выглядывали краешки ассигнаций, – триста девяносто три рубля. А эта барышня в евойной квартире была. Они коньяк вместе пили-с.

Кунцевич подошел к стоявшим и посмотрел на женщину:

– Ба! Мадам Семипалова, Елена Алексеевна, госпожа горничная! Давно Гурия Георгиевича знать изволите?

Бухштабовская горничная начала всхлипывать, и Кунцевич переключился на «ротмистра»:

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Что же это вы, господин Приходько, сразу себя в штаб-офицерский чин произвели?

– А что же мне в сорок лет надо было в корнета рядиться? – усмехнулся отставной сыщик. – Можно с вами с глазу на глаз побалакать?

– Можно, конечно. Евсеев, уведите госпожу задержанную в надзирательскую, займите ее чем-нибудь, пока я буду с ее предметом беседовать, чаю, что ли, ей предложите.

Когда чиновник и задержанный остались вдвоем, Мечислав Николаевич уселся за стол и предложил Приходько сесть рядом:

– Ну-с, какие вы мне секреты поведать хотите?

Бывший полицейский усмехнулся, попросил закурить и, получив разрешение, достал из пиджака окурок сигары. Прикурив от канделябра и выдохнув клубок ароматного дыма, Приходько спросил:

– Можно Ленку не трогать?

– Можно-то можно, вот только что мне за корысть от этого?

– А я вам скажу кое-что.

– Говори.

– Вы грандом на Выборгской занимаетесь?

– Я, а что?

– И Трошку Чуйкова ищете?

– А ты откуда узнал?

– Так ихний дворник сказал. Господин Дурдин его ко мне присылали, службу предлагать. Я ж после отставки книговодством занялся – домовые книги господам домовладельцам веду.

– Постой, постой… Дурдин, это кто?

– Господин коммерции советник Дурдин, он изволит домом двенадцать по Кирочной владеть.

– И он тебя пригласил к себе на службу?

– Да-с. Вы же изволили ихнего дворника отругать за плохое наблюдение за исполнением паспортных правил. Вот господин Дурдин и решил, чтобы впредь такого не повторялось, возложить эту обязанность на профессионалиста, на меня то бишь.

– Теперь понятно. И что ты мне можешь рассказать про Чуйкова?

– А то, что он политикой занимается.

– Политикой?

– Да-с. Трошка-то у меня давно на примете. Его отец в строгости держал, а пареньку хорошо жить хотелось, вот он всякой ерундой и начал заниматься. Попадался пару раз по мелочи, но не привлекался – мы с батюшкой его… кхм… договаривались. Год назад, аккурат перед Пасхой, когда я вечером сидел в участке, явились туда охранники с жандармами и сразу к приставу. Через пятнадцать минут тот вызвал меня и околоточного и приказал идти с ними к Чуйкову, на обыск. Пошли. Обыскали Трошку гороховые, книжонки кой-какие нашли, ну и забрали его с собой. Я уж думал, все, поехал паренек соболей стеречь, а через неделю смотрю – он по улице гуляет! И не таился вовсе, получается, что не убег, а они сами его отпустили.

– Так, так, так… – Кунцевич задумчиво побарабанил пальцами по столу, – спасибо, Гурий Георгиевич, спасибо. Ну а коли ты Трошку хорошо знал, то и тех, с кем он водился, назвать можешь?

– Отпустите Ленку?

Кунцевич позвонил и приказал пригласить к нему Евсеева.

– Как себя барышня чувствует? – спросил Мечислав Николаевич у вмиг явившегося сыскного надзирателя.

– Чай пьют-с.

– Как допьет, так вы ее отпустите, и вот вам полтинник, дайте ей на извозчика. В рапорте про нее не упоминайте.

– Слушаюсь! – Евсеев ни капельки не удивился – такие сделки в сыскной заключались чуть не каждый день.

– Вот спасибо, ваше благородие, – поблагодарил Приходько после того, как надзиратель покинул кабинет.

– Ты вместо «спасибо» дело говори.

– Да, да. Трошка с блатом не водился – один безобразничал, так что с этой стороны знакомых его я не назову. Но дружок у него был – Адольф Сиверс, у его папаши аптека на Литейном. Неразлейвода они были. И главное, совсем разных полей ягоды, на чем сошлись, даже и не знаю.

– Спасибо, Приходько, спасибо. За такие сведения я и тебя бы отпустил, но не могу, уж больно много шороху ты навел. И как тебе такое в голову-то пришло?

– Это я все из-за Ярыжки, чтоб ему пусто было. Я слыхал, выгнали его? Значит, добился я, чего хотел. Пусть он, гад, теперь на своей шкуре мою судьбинушку испытает. Ну да, пошумел я тогда малость, каюсь, только зачем же сразу рапорта-то писать? Из-за него, змея, меня со службы поперли-то.

Полгода назад Приходько напился в трактире у Нарвских ворот и стал демонстрировать посетителям искусство стрельбы из револьвера, избрав в качестве мишени буфетную витрину с бутылками. Потом он оказал сопротивление вязавшим его чинам полиции и разбил нос помощнику участкового пристава Ярыжко.

– Ты сказал, что сейчас книговодством занимаешься. Сколько оно тебе дает? – спросил Мечислав Николаевич.

– Рублей шестьдесят-восемьдесят в месяц.

– Так зачем же она тебе сдалась, прежняя служба-то? Ты что, снова хочешь с утра до ночи по городу бегать за пятьдесят рублей?

Приходько хмыкнул:

– А коли взяли бы меня взад, я бы это свое жалованье вам, ваше благородие, отдавал бы.

«…Полагая, что «ротмистр», проявивший большую осведомленность по части производства обысков, мог принадлежать к числу уволенных со службы полицейских чинов, я начал розыск в этом направлении. Опросив участвовавших в обыске нижних чинов и услышав от них о приметах «ротмистра», я вспомнил о бывшем полицейском надзирателе Приходько, уволенном в прошлом году со службы. А после того, как бывший пристав Ярыжко рассказал мне, что Приходько вышел в отставку именно на основании его рапорта, я укрепился в своей уверенности. Достав в личном деле карточку Приходько, я приказал подчиненным мне чинам сыскной полиции обойти магазины офицерских вещей, и в одном из них – на Широкой линии Апраксина рынка, приказчики узнали в Приходько покупателя портупеи, погон и жандармской фуражки. Узнав адрес прописки Приходько, я распорядился произвести у него обыск, который дал блестящие результаты – вверенный мне полицейский надзиратель Евсеев нашел у Приходько китель, и фуражку, и большую часть похищенных денег. Приходько я довел до полного сознания, и он рассказал мне следующее: «Книговодство, которым я в последнее время занялся, меня не удовлетворяло.

Я искал живого дела, месяц назад явился в канцелярию градоначальства и подал прошение о зачислении в штат надзирателей. Прошение возвратили обратно. Спустя неделю я встретился на улице с Ярыжко, который похвастался, что его назначили участковым приставом в Петербургскую часть, и всячески надо мной изгалялся. После этого я стал думать, как бы учинить нечто такое, что доказало бы, что пристав Ярыжко не на своем месте. Я избрал орудием мести господина Бухштаб…»

Шереметвский дочитал рапорт и встал из-за стола:

– Молодец, Мечислав Николаевич, умница! Я немедленно доложу его превосходительству! Можете рассчитывать на награду.

 

Глава 5

Квартира Сиверсов располагалась в задних комнатах аптеки и вся пропахла лекарствами. Сыскные нагрянули туда рано утром и переполошили всю семью. Адольф оказался постарше своего друга – согласно виду на жительство ему было двадцать пять лет. В отличие от своего батюшки, который при виде чинов полиции начал трястись и охать, молодой Сиверс нежданных гостей не испугался и, что называется, стал «качать права».

Начали обыск. Копавшийся в письменном столе молодого Сиверса сыскной надзиратель извлек на свет божий бархатный альбом, наполненный старинными монетами, и подал его Мечиславу Николаевичу. Монет было немного – не больше сотни. Все они были с немецкой педантичностью рассортированы по номиналу и году выпуска. Чиновник для поручений перевернул несколько тяжелых листов и удовлетворенно хмыкнул:

– Получается, и правда бандиты у Хромова монеты забрали, а то я уж стал на наших грешить. А он, пожалуй, всю эту кашу и заварил. – Кунцевич внимательно оглядывал Адольфа. – Набрал пацанов молодых, запудрил им мозги и послал на дело. Если это так, то где-то здесь мы должны найти пятьдесят тысяч.

– Это ваше? – спросил он у сына аптекаря.

– Да, монеты мои. Я нумизмат, это разве запрещено? – возмутился Сиверс. – Впрочем, вам, видимо, незнакомо это слово. Нумизмат, это …

Едва сдерживая ярость, Кунцевич перебил:

– Хоть у мово батюшки аптеков не было и учил он меня на медные деньги, однако ж выучил, поэтому, кто такие нумизматы, я знаю. Более того, не так давно я прочел в Публичной библиотеке несколько статей по этой теме и даже стал немножко разбираться в старых деньгах. Вот-с, например. – Чиновник для поручений достал из альбома невзрачную монету. – Три копейки, тысяча восемьсот сорокового года выпуска. Казалось бы, монетка так себе, медная, мелкая. А меж тем ее каталожная цена – шестьдесят рублей! А почему? Да потому, что под цифрами, год обозначающими, нету буковок «СПБ». Впрочем, такие монетки и с буквами за красненькую продаются. А вот эта – вообще двухкопеечная, но стоит еще больше, до ста рублей за нее взять можно. Ну и наконец – копеечка, при государе императоре Александре Благословенном чеканенная. Так она целых сто семьдесят пять рублей стоит! А теперь спросите меня, на кой мне, человеку, уже не очень молодому, надо было всю эту премудрость изучать?

Сиверс стоял и хлопал глазами.

– Не хотите спрашивать? Тогда я вам без спросу отвечу – а все потому, что я эти монеты почти месяц ищу. Похищены они были у господина Хромова, точнее с его бездыханного тела. Впрочем, что я вам рассказываю, вам это и без меня прекрасно известно.

Аптекарский сын наконец перестал хлопать глазами:

– Вы о чем?

– О разбойном нападении на кассира завода Нобеля, имевшем место быть двадцать третьего сего апреля на Выборгской. Неужели вы об этом ничего не слышали?

– Слышал… В газетах читал… – Сиверс опустил голову и задумался.

– Про монеты в газетах ничего не было. Мы о них журналистам не сообщали, чтобы не спугнуть хищников. И оказалось, что действовали совершенно верно – вы даже спрятать их не удосужились!

– Я… я… это не мои…

– Давеча же сказали, что ваши! А коль не ваши, то чьи ж тогда?

Адольф решительно поднял голову:

– Я не могу вам сказать.

Кунцевич внимательно посмотрел ему в глаза, а потом сказал:

– Собирайтесь, вы арестованы.

Но и в сыскном Адольф отказался отвечать на вопросы. Мечислав Николаевич решил не торопить события и отправил его в арестантскую Спасской части – пущай посидит, подумает, через денек-другой, глядишь, станет разговорчивее. А чтобы Сиверсу лучше думалось, Кунцевич велел посадить его в общую камеру, куда через несколько часов подсадили агента сыскного отделения.

Сделав необходимые распоряжения, чиновник для поручений отпросился у Шереметевского и поехал домой – поспать. В сыскное он вернулся только к началу вечерних занятий. У дверей кабинета стоял старший Сиверс.

– Вы ко мне? – спросил Мечислав Николаевич, ковыряясь ключом в замочной скважине.

Аптекарь кивнул.

– Ну, заходите, коли пришли.

Предложив отцу арестованного стул и усевшись за стол, сыскной чиновник сказал:

– Густав Эдуардович, если не успел запамятовать?

Аптекарь опять кивнул.

– Так вот, Густав Эдуардович, сразу вас предупрежу. Сына вашего мы отпустить не сможем, поэтому денег мне предлагать не надо, не тот случай.

Аптекарь кивнул несколько раз и наконец вымолвил:

– Это из-за Чуйкова?

– Вы знакомы с Чуйковым? – Взгляд у Кунцевича сразу стал цепким.

– Он бывал у нас несколько раз.

– Скажите, а на какой почве они сошлись? Ведь между ними нет ничего общего. Чуйков из простонародья, едва грамотен. А ваш сын в университете учится, инженером-электриком должен стать. Где, вообще, они могли познакомиться?

– Я не знаю, – пролепетал аптекарь. – Ничего не знаю, сын мне про своего друга не рассказывал.

– Они давно знакомы?

– Года два-три, точнее не скажу.

– А их общих друзей вы знаете?

– Да не было у них общих друзей! У Ади вообще друзей мало, и все они нашего круга, кроме этого… Послушайте, я сюда не друзей сына обсуждать пришел, я пришел сказать, что сын имеет, – аптекарь замялся, вспоминая слово, – алиби!

– Алиби?

– Да-с. Я был у адвоката, и когда рассказал, за что арестован мой сын, он попросил вспомнить, где Адольф был двадцать третьего апреля. Так вот, Ади в это время был в Ялте! Он зимой стал как-то нехорошо кашлять, и я отправил его в Крым. Он был там с первого марта по первое мая. Вот-с, присяжный посоветовал вам показать, – Сиверс достал из кармана пакет с фотографиями, – вот, видите – это карточки Адольфа. Вот он – на набережной Ялты, вот – в Никитском саду, вот – в гостях у Антона Павловича.

– У какого Антона Павловича?

– У писателя Чехова.

– Он знает Чехова?

– Нет, Ади попал к нему случайно, в компании. Вот, прошу принять – ходатайство о моем допросе и приобщении к дознанию этих карточек, а также о допросе наших знакомых, отдыхавших вместе с сыном. У меня и билеты на поезд сохранились! Вы не возьмете – я к следователю пойду!

«Все, надо выпускать этого Адольфа, следователь его не арестует, – вздохнул в душе Кунцевич. – Ну почему же он молчит, почему не расскажет, откуда у него монеты? Друга сдавать не хочет? Не побоялся из-за него свободы лишиться. Крепкая у них дружба…»

– Ваш сын женат? – вдруг спросил Мечислав Николаевич.

Аптекарь смутился и покраснел:

– Нет. Никак не может найти себе избранницу.

«Ах, вон оно что! Ади-то скорее всего из этих… Да, не выдаст он милого дружка, не выдаст…»

– Густав Эдуардович, я буду с вами откровенен. Адвоката вы себе нашли грамотного, и представленные вами доказательства скорее всего позволят вашему сыну избежать наказания. Но это будет решать суд, который состоится не скоро. А до суда Адольфу придется посидеть. Сейчас он в Спасской части, потом его переведут на Шпалерную. Сколько он там просидит – одному Богу известно. Может, год, может, два, кто его знает, как скоро мы отыщем Чуйкова. А Адольф кашляет…

– Но неужели ничего нельзя сделать? Ведь он не виноват!! – По небритым щекам аптекаря потекли слезы.

– Помогите нам отыскать Трофима.

– Я не могу, я не вправе… Ади мне этого никогда не простит.

– А вы выбирайте, что лучше – иметь обиженного на вас сына или…

Кунцевич замолчал. Молчал и фармацевт. Потом он поднял на чиновника влажные глаза:

– Если я вам сообщу местонахождение Чуйкова, вы отпустите сына?

– Я приму все меры к этому.

– Поклянитесь.

– Слово чести.

Аптекарь достал из кармана еще один конверт и дрожащими руками вытащил из него письмо.

– Вот. Пришло сегодня утром. Чуйков в Англии.

Не так давно между Российской и Британской империями было подписано соглашение, согласно которому правительства двух стран обязывались по требованию судебных властей оказывать друг другу правовую помощь.

Поскольку дело находилось на личном контроле у министра внутренних дел, все необходимые бумаги были выправлены с волшебной скоростью.

В градоначальстве чиновнику для поручений выдали паспорт на имя купца первой гильдии Вячеслава Николаевича Концевича, Нобель оплатил билеты на недавно начавший курсировать между Петербургом и Парижем поезд «Норд-Экспресс», и в 8 часов вечера в понедельник, 17 мая, губернскому секретарю предстояло отправиться в первую в его жизни заграничную командировку.

В день отъезда Мечислав Николаевич обедал дома. Он съел щи, бифштекс с жареной картошкой и, отхлебывая из чашки чай, просматривал «Петербургский листок» – на службе он теперь старался газет не читать. Но и дома ему помешали – из прихожей раздалось треньканье дверного звонка. Через минуту кухарка принесла карточку, на которой было написано: «Андрей Богданович Яременко, коллежский асессор». Мечислав Николаевич поднялся и пошел встречать гостя.

На этот раз охранник был в форменном сюртуке, на петлицах которого отливали серебром эмблемы родного министерства.

– Чем могу служить? – спросил хозяин незваного гостя.

– Здравствуйте, Мечислав Николаевич. Как вы, наверное, изволили вспомнить, зовут меня Яременко, Андрей, Богданов сын. Служу я неподалеку и сегодня, идучи в ресторан обедать, решил к вам заглянуть, так как имею до вас небольшой разговорчик.

– Милости прошу. – Кунцевич жестом показал на гостиную. – Может быть, чайку прикажете?

– Не откажусь.

– Нюра, голубушка, – попросил губернский секретарь прислугу, – принеси еще один прибор.

Выпив чаю, гость откинулся на стуле и скрестил руки на груди:

– Сегодня отправляетесь?

– Что-с? – удивился Кунцевич.

– Я говорю – в Англию сегодня уезжаете?

– Да… А собственно?..

– А собственно у меня к вам будет небольшая просьба, точнее две! Первая: вы должны показать мне письмо, ну или хотя бы подробно пересказать его содержание. Ну и второе: в Лондоне вы будете докладывать все о ходе розысков Чуйкова моему человеку.

– Прямо так и докладывать? – возмутился чиновник для поручений.

– Ну мы же одно дело делаем, Мечислав Николаевич! Вам Чуйков интересен с точки зрения уголовного розыска, нам – с точки зрения политического.

– Ах, вы все-таки им интересуетесь, а почему же тогда на мой запрос ответили, что не располагаете о нем никакими сведениями?

– На то были причины секретного характера-с. Наша служба предполагает наличие таких секретов.

– Хорошо, хорошо, я совершенно не против оказать содействие политической полиции, но для этого вам надобно формально обратиться к моему начальнику, он даст команду и …

– Что мне надобно, я и без вас знаю! – резко сказал Яременко. – И воспринимайте эту мою просьбу как приказ.

Мечислав Николаевич поперхнулся чаем:

– Что? Что вы сказали?

– Вы прекрасно слышали, что я сказал, поэтому повторять не буду. Как в моей деревне говорили – глухому попу две обедни не служат.

Кунцевич вскочил:

– Милостивый государь! Я попрошу…

Гость продолжал сидеть:

– Что вы попросите? Что? Становым в Амурскую область вас отправить? Или вообще в арестный дом? Вы из себя смолянку не стройте, господин губернский секретарь, фамилия Ведерников мне хорошо известна.

Сыщик застыл.

Коллежский асессор ухмыльнулся:

– Что, поубавилось гонору? Да садитесь вы, не стойте столбом!

Губернский секретарь послушно сел.

В столице империи в ту пору велась активная война с азартными играми. И возглавлял наступление на этом фронте сам градоначальник.

Единственным местом, где разрешалась легальная игра в карты, были клубы. Поскольку утверждение устава нового общества было сопряжено с большими трудностями, ушлые ребята, подвизавшиеся на этом поприще, нашли другой выход. Они входили в соглашение с правлениями уже давно существующих, но бездействующих обществ, заключали с ними условия, затем от лица общества арендовали помещение, приобретали мебель, ставили буфет и начинали извлекать прибыль. В устав вносились невинные на первый взгляд изменения – описание целей и задач общества дополнялось пунктом о «разрешенных играх», а в перечислении статей доходов появлялось упоминание о доходах от карточных игр.

По закону играть разрешалось только членам клубов либо их гостям, но только тем, которые заносились в специальные списки. О появлении в клубах дам полусвета не могло быть и речи. Кроме того, в клубах дозволялись только так называемы коммерческие игры, то есть такие, выигрыш в которых зависел не только от слепого случая и везения игрока, но и от его умственных способностей. Азартные же игры, такие как «Макао», «Баккара» и им подобные, в которых при везении мог выиграть и полный идиот, были строжайше запрещены.

Естественно, что чинная игра в преферанс среди нескольких постоянных членов клуба большого дохода антрепренеру дать не могла. Поэтому в клубах играли во что хотели и все, кто хотел. Азарт разжигал аппетит, выигрыш требовал немедленно себя спрыснуть. А присутствие рядом со столом симпатичной и легкодоступной мадемуазель скрашивало горечь проигрыша. В результате таких нарушений закона все были довольны. Игроки тем, что прекрасно провели время, дамы и антрепренеры – барышом.

Вполне понятно, что такое попирание основ действующего законодательства не могло остаться без внимания полиции.

И вот, как-то вечером, к Мечиславу Николаевичу явился муж сестры его бывшей супруги – некто Ведерников.

Это был тридцатилетний мужчина, дорого, но безвкусно одетый, весь какой-то дерганый, с бегающими глазами.

– Доброго вечера, Мечислав Николаевич.

– Здравствуйте, Александр Алексеевич, какими судьбами?

– Не извольте гневаться, что без приглашения, дело у меня к вам наисрочнейшее.

– Да о чем вы, прошу – присаживайтесь, всегда рад увидеться с родственником, хоть и бывшим.

– Благодарю. Мечислав Николаевич, я надеюсь, что ваш развод с Александрой Павловной никак не повлияет на наши отношения…

– Не повлияет. У нас с вами как отношений не было, так и нет. Коньячку?

– Не откажусь. День трудным выдался, да и продрог я что-то.

Кунцевич достал из шкафа графин, собственноручно налил гостю рюмку:

– Извините, Александр Алексеевич, я вам нынче компанию не составлю. Вчера перебрал, смотреть на него не могу.

– Ничего страшного, коньяк можно пить и в одиночестве. Говорят, сам Царь-Миротворец этим грешил.

Сделав глоток, Ведерников зажмурился от удовольствия.

– Коньяк превосходный. Такого ни в одном магазине не сыщешь.

– Мне из Эриванской губернии присылают. Домашней выделки.

– Ух ты! А я думал из Парижу… Так я вот по какому к вам делу. Я тут в одном клубе подвизался, антрепренером. – Бывший родственник надолго замолчал.

– Ну и? – спросил Кунцевич, когда ему надоело ждать.

– Клуб, Мечислав Николаевич, дело доходное, но ээ-э… Все время на грани, знаете ли. Тебе кажется, что ты закон не нарушаешь, а придет пристав с ревизией и сто нарушений отыщет. А это штраф или, не дай Бог, закрытие. Вот и приходится ээээ… крутиться. Не успел я с приставом договориться – околоточный заходит. Я к приставу, а он в ответ – моим людям тоже жить нужно! Глядишь, после околоточного еще кто придет, а на всех средств не напасешься. Тут никаких доходов не хватит. Вот я и подумал: а не пойти ли мне к родственнику, к Мечислав Николаичу, думаю, он меня в обиде не оставит, защитит многогрешного.

– И много платите?

– Одному приставу двести рублей ежемесячно!

– А заведение ваше где располагается?

– А как раз на вашей землице – Сытнинская, двадцать третий нумер.

Полгода назад Ведерников сошелся с правлением «Санкт-Петербургского общества велосипедистов-любителей», которое было создано аж в 1884 году, но последние лет десять практически не функционировало. Согласно Уставу, одной из главных целей общества было «проводить время в семейном кругу», но параграф 24 этого же устава упоминал, что «в обществе дозволяются все игры, кроме азартных или таких, о воспрещении которых в общественных собраниях состоялось правительственное сообщение». Александр Алексеевич подписал с правлением договор, снял для «собраний» большое помещение, привел его в подобающий вид и принялся извлекать барыши.

Всякому зашедшему в клуб сразу бросалось в глаза, что его посетители, а особенно посетительницы, совершенно не похожи на представителей тихого семейного круга. Дозволенные игры тут абсолютно никого не интересовали, члены клуба и его гости с вечера и до утра резались исключительно в те, «о воспрещении которых в общественных собраниях состоялось правительственное сообщение».

– Надо же, – усмехнулся Кунцевич. – Даже знаете, какие улицы входят в мое отделение. Разведку проводили? Молодец. Ну что ж, я попробую вам помочь.

– А сколько мне это будет стоить?

– Не бойтесь, я вас не разорю.

– Хорошо, хорошо, главное – чтобы платить вам одному, а то всю полицию-то прокормить я не в силах.

На следующий день он встретился с приставом 2-го участка Петербургской части подполковником Ильиченко.

– Владимир Ильич, тут ко мне родственник бывший приходил. Просил о покровительстве. Он на нашей, – Мечислав Николаевич подчеркнул последнее слово, – землице велосипедный клуб антрепренирует.

Сказал – и замолчал.

Ильиченко тоже молчал, не открывал рта более минуты. Кунцевич без труда читал по лицу подполковника бродившие в его голове мысли. Тому, конечно, от верного источника дохода отказываться абсолютно не хотелось, но и ссориться с сыскным чиновником в планы пристава не входило. Кто его знает, какие последствия будут у этой ссоры? Вдруг именно на его участке резко увеличится количество квартирных краж или иных каких противоправных деяний? Вдруг все они останутся неоткрытыми? А за это и с места можно вылететь. И не возьмешь тогда не только с велосипедистов, но и вообще ни с кого. «Господь делиться велел», – наконец решил подполковник и сказал:

– Я прекрасно знаю заведение господина Ведерникова. Проверял его неоднократно и ничего предосудительного не нашел. Поэтому никаких новых проверок ни я, ни подчиненные мне чины полиции более не планируем.

– Еще чашечку не нальете? – попросил коллежский асессор. – Уж больно хорош у вас чаек!

Кунцевич молча взял чашку гостя и открыл самоварный кран.

Яременко с явным наслаждением сделал глоток и спросил:

– Вы меня простите, пожалуйста, Мечислав Николаевич, я погорячился. Устал я что-то за последние дни, дел навалилось, во! – коллежский асессор показал рукой выше головы. – Знаете, чем я в Отделении заведую?

– Нет.

– Агентурой-с. Внутренней агентурой… Никогда бы вам не сказал того, что сейчас скажу, если хотя бы капельку сомневался в том, что вы отыщете Чуйкова. Видите ли, он наш агент. Год назад мы склонили его к сотрудничеству и направили освещать одну молодую, но очень опасную революционную организацию. Нам казалось, что он честно служит и исправно рассказывает все, что нас интересовало, и, видимо, поначалу так оно и было. Но в последнее время он стал водить нас за нос. Он ни словечком не обмолвился о своей дружбе с Лисицыным, ничего, мошенник эдакий, не сообщил о нападении на кассира, и в результате мы имеем то, что имеем. Мы очень на него злы, Мечислав Николаевич. Сообщив нам о месте нахождения Трошки, вы нам очень поможете. А мы уж этой помощи не забудем. Когда надо – прикроем, когда надо – сведениями поделимся. К нам, знаете ли, очень много полезных для вас сведений попадает. Ну так что, могу я на вас надеяться? Или давать ход жалобе Ведерникова?

– Он что, на меня жалобу написал?

– Да-с. Сначала, правда, не хотел, но я его уговорил. Всю сегодняшнюю ночь уговаривал.

Мечислав Николаевич обреченно опустил голову:

– Где я должен встретиться с вашим человеком?

– Вот это другой разговор! Сейчас я вам все подробнейшим образом растолкую, только чур – о нашей беседе – никому ни словечка!

 

Глава 6

Поезд состоял всего из шести вагонов – четырех спальных, багажного и вагона-буфета (как убедился позже Кунцевич, это был не буфет, а целый ресторан). Спальные вагоны даже по цвету отличались от своих собратьев, бегавших по просторам российских железных дорог, – они были не голубыми, а темно-коричневыми. Внутри приятно пахло хвойным лесом, и кондуктор всю дорогу поддерживал этот запах при помощи пульверизатора.

Попутчиками оказались милые люди – титулярный советник и коллежский секретарь, служившие по ведомству министерства иностранных дел. Оба ехали в Париж. Спал Кунцевич превосходно и проснулся только в 9 утра, когда поезд подходил к Ковно.

По совету бывалых соседей по купе завтракали не в вагоне-ресторане, а в буфете вокзала станции Вержболово, где под ногами не качается пол и цены были вполовину ниже.

Когда они вернулись в поезд, по вагону прошел жандармский офицер и собрал паспорта. Паровоз свистнул, поезд дернулся и буквально пополз по направлению к границе. Через двадцать минут, переехав речонку, путешественники оказались на прусской земле. На станции Эйдкунен немецкие пограничники вернули им паспорта, а таможенники вежливо, но довольно тщательно досмотрели вещи Кунцевича – сотрудников МИДа, обладавших дипломатическим иммунитетом, не проверяли. После этого все перешли в немецкий поезд, дипломаты достали часы и перевели стрелки на час и одну минуту назад. Мечислав Николаевич последовал их примеру.

По прусской земле поезд мчался на бешеной скорости, лишь изредка делая короткие остановки. День проходил за приятными беседами, чтением, походами в вагон-ресторан.

В Берлин приехали без двадцати одиннадцать ночи. Было уже темно, поэтому города Кунцевич не увидел. После Берлина легли спать и проснулись уже в Кельне.

На последней немецкой станции Гербесталь немцы никакого досмотра не проводили, и только в бельгийском Велькенредте в поезд зашли таможенники. Досматривали тщательно и довольно сурово.

Здесь уже действовало западноевропейское время, и Кунцевичу пришлось еще раз перевести часы, теперь на 55 минут назад. Через час он попрощался с попутчиками и вышел на дебаркадер станции Люттих. Расписание было разработано так, что стыковочный поезд до Остенде уже стоял под парами на соседнем пути. Его вагон сильно уступал вагону «Норд-Экспресса» и по внешнему виду, и по удобству, но ехать было всего ничего – три часа.

В Остенде он пообедал, выпил прекрасного местного пива и даже успел немного осмотреть город, так как пароход в Дувр отходил только через три часа. Мечислав Николаевич абсолютно не понимал местный диалект голландского, но жители, увидев его замешательство, легко переходили на французский.

В три часа дня он сел на пароход «Парламент», который ровно в половине четвертого отвалил от пристани и покинул материк.

Переход из Остенде в Дувр прошел незаметно – в пути Кунцевич познакомился с английским доктором по фамилии Браун и почти все время плавания провел за беседой с ним. Доктор много рассказывал о лондонской жизни и дал Мечиславу Николаевичу несколько весьма полезных наставлений.

– Скажите, Слава (слово «Владислав» доктор, как ни старался, выговорить не мог), а сколько рублей сейчас стоит наш фунт?

– На сегодня курс девять рублей с копейками, почти десять.

– А сколько пенсов будет стоить один рубль?

– Десять пенсов, – удивился Кунцевич странному вопросу.

– А вот и нет! Известно ли вам, сколько пенсов в фунте?

– Сто, надо полагать.

– 240, мой друг, 240.

– Это как?

– А вот так. – И доктор стал рассказывать о гинеях, шиллингах и соверенах. Кунцевич достал из внутреннего кармана карандаш и блокнот и все внимательнейшим образом записал.

В Дувре, куда они прибыли в 8 часов вечера, таможенные чиновники даже не попросили их открыть чемоданы. Пользуясь несколькими минутами, остающимися до отхода поезда, случайный спутник повел его в Ваr, где угощал английским пивом. Пиво Кунцевичу не понравилось, но в угоду англичанину он напиток похвалил. Доктор расцвел в улыбке.

По своей роскоши и удобству английские вагоны не уступали вагонам «Северного экспресса», более того, они освещались электричеством! Прямо с места поезд понесся с таким грохотом, что говорить стало невозможно. В 11 часов ночи они прибыли на вокзал Чаринг-Кросс. Прямо на платформе стояли необычные извозчичьи экипажи (доктор сказал, что они называются кебы) – кареты, на которых возница сидел не спереди, а сзади. Распрощавшись с Брауном, Мечислав Николаевич погрузился в экипаж и всю дорогу с интересом его исследовал. Оказалось, что лондонские кебы были намного комфортабельнее питерских дрожек. Закрытая кабина защищала пассажиров от дождя, ветра и уличной пыли, а чтобы он не заскучал в дороге, в каждом экипаже имелся свежий номер газеты и пепельница. «Да, нашим «ванькам» такое и не снилось», – с грустью подумал чиновник для поручений.

Через десять минут извозчик, или, по-здешнему, драйвер, доставил российского полицейского в рекомендованную коллежским асессором Яременко гостиницу «Брунсвик-отель», располагавшуюся в небольшом доме на Джермин-стрит, недалеко от Пиккадилли, и потребовал шиллинг. «За полторы версты он с меня полтинник берет, шельма! Уж до чего наши «ваньки» наглы, но они так драть не станут, побоятся!» – думал Мечислав Николаевич, расплачиваясь. Обстановка в отведенной Кунцевичу комнате была роскошной: ковер на весь пол, огромная двуспальная кровать. В камине, который, разумеется, не топился, вместо дров находилась корзина с искусственными цветами. Правда, в отеле не было электрического освещения.

По многолетней привычке проснулся он в восемь утра, то есть в шесть по-здешнему. Вместо лакея на его звонок в номер явилась премиленькая горничная с кувшином кипятка. Оказалось, что в Англии принято умываться теплой водой. Чаю же горничная не принесла, заявив, что чай у них в нумера подавать не принято, и предложила спуститься вниз в общую дайнинг-рум – столовую. Несмотря на ранний час, в столовой, за покрытыми ослепительно белыми скатертями столиками, уже сидело несколько человек. Окна были подняты, и свежий утренний воздух, насыщаясь ароматом цветов в жардиньерках, проникал в комнату. «Чудно у них здесь – оконные рамы не отворяются, а поднимаются, горшки с цветами не на подоконниках стоят, а на улице висят!» На завтрак подали полусырой бифштекс, яичницу с ветчиной, рыбу, породу которой Мечислав Николаевич, как ни старался, определить не смог, а к чаю – несколько кусков слегка поджаренного, намазанного маслом хлеба и розетку коричневой массы, которая по вкусу напоминала яблочное варенье.

Кунцевич съел только яичницу и выпил чаю, после чего поинтересовался у прислуживающего, как добраться до улицы Бейкер.

– Дойдете до Пиккадилли, сэр, сядете в подземку и через эээ… – слуга посчитал в уме, – три остановки будет Бейкер-стрит.

Только сейчас Кунцевич вспомнил, что в столице Англии есть подземная железная дорога, и решил непременно по ней прокатиться.

Он миновал было гостиничный холл, но его окликнули:

– Мечислав Николаевич!

Кунцевич обернулся. Из одного из стоявших в холле глубоких кресел выбирался средних лет мужчина неприметной наружности, одетый в неприметный костюм.

– Разрешите отрекомендоваться – Усов Михаил Павлович. Поклон вам от Андрей Богданыча! Далеко ли собрались?

– Хочу прогуляться.

– Позвольте, я вам составлю компанию.

Несколько минут они шли молча, разглядывая незнакомый оживленный город.

Кроме пешеходов и кебов, по улицам двигалось множество велосипедистов, среди которых были и огромные, трехколесные – грузовые, а также многочисленные омнибусы с империалами, наполненными публикой. Мечислав Николаевич с удивлением обнаружил, что на верхней площадке в Лондоне разрешалось ездить и дамам. Вся эта движущаяся масса людей, лошадей и повозок создавала какофонию звуков, от которой хотелось зажать уши. Разговаривать приходилось, повышая голос.

– Андрей Богданыч приказал нам с вами пока к помощи здешней полиции не обращаться, а справляться своими силами, – сказал Усов, провожая взглядом какую-то пышногрудую англичанку.

– Как же мы вдвоем справимся?

– Очень просто – сначала установим место нахождения квартиры Чуйкова, разведаем обстановку, ну а потом к властям и обратимся. Если будет в том необходимость.

В нежном письме, которое Трошка отправил своему любезному другу из столицы Соединенного Королевства, обратный адрес отсутствовал. Трофим предлагал Адольфу два раза в неделю, по вторникам и пятницам, приходить в Public House у пруда на углу Парк-роуд и Бейкер-стрит и ждать его там с пяти до шести вечера. Ближайшая пятница наступала завтра. На место предполагаемой встречи сейчас и направлялись чиновник сыскной полиции и агент Охранного отделения.

– Лакей сказал, что надо проехать три станции в подземке. – Мечислав Николаевич крутил головой, пытаясь отыскать вход в неведомую подземную железную дорогу.

– Нет уж, избави Бог, я в преисподнюю эту ни за какие коврижки не полезу. Давайте по-простому, на коночке прокатимся. Ведь небось ходят туда конки-то? – запротестовал охранник.

В центральной части города конной железной дороги не было, ее заменяла разветвленная сеть омнибусов. Кунцевич справился у городового, одетого в обтянутую черным сукном каску, как ему добраться до Бейкер-стрит наземным транспортам, получил развернутый ответ, поблагодарил и, сориентировавшись по довольно большим табличкам с надписями, располагавшимся по бокам и спереди общественных карет, предложил Усову сесть в нужную. В отличие от питерских конок, в здешних омнибусах скамейки на империале были устроены не вдоль, а поперек, так что публика сидела лицом по направлению движения. Заплатили втрое против питерских коночных цен – за трехверстовую поездку пришлось отдать 6 пенсов на двоих, то есть четвертак на русские деньги. «Эдак я разорюсь вскорости», – загрустил Мечислав Николаевич.

Сев за столик у окна и заказав по пинте пива, оба, не сговариваясь, оглядели заведение. По случаю раннего утра народу в пивной было мало – через два столика от них веселилась компания из трех мужчин и двух изящно одетых женщин, да в углу сидел над тарелкой какой-то угрюмый тип.

– Вы, Мечислав Николаевич, искусству тайного наблюдения за людьми обучены? – спросил Усов, отхлебнув из кружки.

– Нет, – с неудовольствием бросил Кунцевич, сразу смекнув, куда клонит охранник.

– Тогда, может быть, побережемся, может быть, я его один прослежу? Давайте так сделаем: завтра, вы сюда один пойдете и, как только он явится, выйдете и мне сигнал дадите, я буду вон там, у пруда, уточек кормить. А уж я его, голубчика, в лучшем виде и до дому доведу, и стреножу, а?

– А что мне прикажете потом начальству докладывать? Что я все лавры поимки Чуйкова Охранному отделению добровольно отдал?

– Да сдались нам ваши лавры, господи! Пишите во всех рапортах, что это вы его поймали, я слова поперек не скажу. Я же не для себя, я для пользы дела. Общего, заметьте, дела!

Крыть было нечем, и Мечислав Николаевич согласился.

На следующий день в трактире было гораздо многолюднее – давал о себе знать вечер пятницы. Мечислав Николаевич с трудом нашел свободный столик, заказал ланч, велев половому попросить повара хорошенько прожарить бифштекс, и в ожидании еды принялся за эль. «А ведь я его могу и не увидеть. Что, если он в обеденный зал вообще на зайдет? Может быть, со здешним хозяином сговорился, спрятался где-нибудь и в тайное окошко за нами наблюдает? Не увидит дружка своего и не вылезет на свет Божий? Как тогда быть?» Но страхи губернского секретаря оказались напрасными – ровно в пять Чуйков зашел в бар и уселся за буфетной стойкой. Он никак не изменил свою внешность, видимо, находился в полной уверенности, что царские полицейские на берегах туманного Альбиона его не достанут. Трошка просидел в трактире положенный час, выпил три пинты пива, съел какую-то закуску и ровно в шесть поднялся и направился к выходу. Но этого Мечислав Николаевич уже не видел – в четверть шестого, доев ланч и расплатившись, он вышел на улицу, и надевая котелок, два раза передвинул его со лба на затылок, давая Усову условный сигнал. Тот продолжал невозмутимо кормить уток, и Кунцевич засомневался, увидел ли он тайный знак. Но вот Усов кинул в воду последний кусок булки, отряхнул пальцы, надел перчатки и пошел в трактир.

Они условились встретиться у входа на станцию подземки «Бейкер-стрит». Через пять минут после того, как Кунцевич туда пришел, начался дождь, и Мечислав Николаевич вынужден был укрыться в вестибюле. Он развернул газету и углубился в чтение, да так увлекся, что очнулся только от чувствительного толчка в бок.

– Вы что, газеты читать сюда приехали? – зашипел Усов.

– Нет, – сказал губернский секретарь, поспешно пряча «The Times» в карман сюртука. – Проследили?

– Проследил. Вымок весь, к чертям, как бы простуду не подхватить. Револьвер при вас?

Кунцевич кивнул и похлопал себя по левому боку.

– Отлично. Тогда пойдем их брать.

– Что, прямо сейчас?

– А когда? Конечно, сейчас, и чем быстрее, тем лучше.

Шли минут пятнадцать и остановились на перекрестке.

– Вон, видите, дом, – сказал охранник, показывая на противоположную сторону улицы. – Там их квартира, во втором этаже. Заходим с парадного входа, звоним. Когда спросят, кто пришел, скажете, что принесли весточку от господина Сиверса. Как только они откроют дверь – начинаем палить, револьверы достаем еще в парадном. Проходим в квартиру, убиваем всех, кто там находится, выходим через черный ход и разбегаемся. Все ясно?

Кунцевич несколько секунд не мог вымолвить ни слова.

– Как всех убиваем? Вы что, с ума сошли? – наконец спросил он.

– Убиваем всех, это приказ. Нечего их жалеть, Мечислав Николаевич, они нас с вами жалеть не стали бы. И тех троих – кассира, городового и мальчишку тоже не пожалели. Всех убиваем!

– А вы уверены, что в квартире только те, кто причастен к налету?

– Хватит разговоров. Это приказ! Не мямлите, губернский секретарь.

Кунцевич насупился:

– А пошли вы, вместе с вашим господином Яременко, по одному известному адресу! Я и сам никого убивать не стану и вам не дам. Я сейчас пойду на почту и телеграфирую в Скотленд-Ярд, а если вы в это время попытаетесь навестить Чуйкова, и не дай Бог, наделаете там дел, я молчать не буду. И пусть меня отправляют хоть во Владивосток!

– Я тебя сейчас к Аллаху отправлю! – зашипел охранник, доставая револьвер. Внезапно выражение его лица изменилось. – Накаркал черт!

Кунцевич стоял спиной к дому, где располагалась квартира Чуйкова, поэтому ему пришлось обернуться. У подъезда он увидел фургон, из которого один за одним вылезали полицейские.

– Борзых нелегкая принесла! – Усов сплюнул. – Стойте здесь, я к черному ходу, эти дураки его не перекрыли!

Сказав это, агент охранного отделения быстрым шагом пересек улицу и скрылся в воротах соседнего дома. Мечислав Николаевич немного помялся и побежал к парадному подъезду. Когда он был уже около двери, со второго этажа раздались глухие хлопки выстрелов.

 

Глава 7

21 мая 1899 года лондонский ювелир Грегори Вудхем закрыл свою лавку, располагавшуюся в доме № 119 по Хаунсендвич-роуд, ровно в пять часов вечера и отправился на вокзал Чаринг-Кросс, чтобы ближайшим пригородным поездом уехать на уик-энд за город. Когда вокзальный кассир попросил его расплатиться за билет, мистер Вудхем полез в карман пиджака и не обнаружил там бумажника. Сначала он подумал, что потерял деньги или того хуже, что их у него украли, но потом вспомнил, что один из сегодняшних покупателей, купив десятифунтовое колечко, расплатился пятидесятифунтовой купюрой, в кассе сдачи не хватило, и ему пришлось добавлять свои. Ювелир отчетливо вспомнил, как положил пятьдесят фунтов в бумажник и вместо того, чтобы положить его в карман, сунул в ящик несгораемой кассы. Мистер Вудхем чертыхнулся (про себя, разумеется), сказал кассиру, что ехать передумал, посмотрел расписание, понял, что если поторопится, то успеет на следующий поезд, кликнул кеб и велел драйверу как можно быстрее везти его обратно. Прибыв к лавке, он, приказав кебмену ждать, быстро открыл несколько замков на входной двери, быстро прошел к кассе, достал бумажник, хотел было уже идти обратно, но тут обратил внимание на какой-то тихий, непрекращающийся звук. Ювелир посмотрел по сторонам, потом поднял голову вверх и, к своему глубочайшему удивлению, увидел, что к потолку каким-то непонятным образом пристал большой черный открытый зонт. Звук исходил именно из этого зонта и напоминал шум адской машины зубного доктора, которого мистер Вудхем вынужден был посетить буквально два дня назад. Еще даже не сообразив, в чем дело, ювелир, стараясь двигаться как можно тише, вышел на улицу, сел в карету и попросил извозчика отвезти его в бакалейную лавку мистера Такера, где до восьми часов вечера работало почтовое отделение .

С места происшествия его привезли в Новый Скотленд-Ярд, засунули в какой-то каменный мешок без окон и продержали там полночи. В четыре часа утра дверь в каземате открылась и «бобби» приказал выходить, держа руки за спиной.

Минут десять они шли лабиринтом длинных бетонных коридоров, затем поднялись на лифте и опять пошли через бесчисленные двери-близнецы.

– Вы тут не блуждаете, милейший? – поинтересовался Мечислав Николаевич у своего «гида», но тот ничего не ответил.

У одной из дверей городовой наконец велел остановиться, постучался и, получив разрешение, открыл ее. Кунцевич вошел в кабинет и сощурился от яркого электрического света.

В кабинете находилось двое джентльменов – один худой и высокий, другой среднего роста и плотного телосложения. Плотный был огненно-рыжим.

– Вы свободны, констебль, – бросил рыжий городовому, а Кунцевичу указал на стул: – Присаживайтесь, сэр.

– Покорнейше благодарю. – Губернский секретарь уселся на жесткий, неудобный стул.

Худой сел за стол, достал из папки лист бумаги и подвинул к себе письменные принадлежности.

Рыжий подошел вплотную к Кунцевичу:

– Назовите свое имя.

– Кунцевич Мечислав.

– Подданство?

– Я подданный Российской империи.

– Когда и с какой целью прибыли в Британию?

– Прибыл третьего дня с целью отыскания некоего Трофима Чуйкова, который разыскивается русскими властями за совершение тяжкого преступления. Послушайте, я же все это уже рассказывал околоточному!

– Извольте отвечать на вопросы. На обнаруженных при вас фотографических карточках запечатлен Чуйков?

– Да.

– Почему вы не обратились к британским властям сразу по прибытии, а самостоятельно начали вести розыск?

– Мы с коллегой хотели сначала установить место жительства Чуйкова, а потом уже обратиться к вам. Хотели облегчить вашу работу.

– Покойный мистер Усов ваш коллега?

– Да, и это я уже говорил! Мы выследили Чуйкова, довели его до дома и тут увидели, что к дому приехала полиция. После этого Усов пошел к черному ходу, а я побежал к парадному, предупредить полицейских. Но, к сожалению, не успел.

– Где вы увидели Чуйкова первый раз?

– В трактире у пруда на Бейкер-стрит. Он написал письмо одному своему приятелю и назначил ему встречу в этом месте. Мы явились на эту встречу и выследили Чуйкова.

– В найденном при вас письме говорится, что Чуйков будет ждать своего друга в пивной до шести часов вечера, наряд полиции прибыл к дому сто девятнадцать по Хаунсендвич-роуд в семь. От пруда до этого дома идти максимум пятнадцать минут. По словам соседей, убитый русский вернулся в съемную квартиру примерно в четверть седьмого. Если вы следили за ним от пруда, то и к квартире должны были подойди вместе с ним. А вы говорите, что пришли туда почти одновременно с нарядом полиции, то есть около семи часов. Как вы это можете объяснить?

– За Чуйковым следил один Усов. Видите ли, я чиновник сыскной полиции, не филер, и скрытно следить за людьми не умею. А Усов этому искусству обучен. Чтобы не спугнуть подозреваемого, мы решили, что следить за ним будет один Михаил Павлович, царство ему небесное. Он выследил Чуйкова, вернулся за мной, и мы пошли обратно.

– Зачем? – спросил рыжий, отрываясь от составления протокола.

– Что зачем?

– Зачем вы пошли обратно, почему не обратились к властям?

– Ну как… Должен же я был лично убедиться, что квартира установлена…

– Вы не доверяли Усову?

– Почему же, доверял.

– Мы нашли свидетеля – жильца надворного флигеля, который все происходившее прекрасно видел в окно. Так вот, этот свидетель утверждает, что Усов не предпринимал никаких мер к задержанию Чуйкова. Он спрятался за дровяной сарай и, как только беглецы выскочили из дома, стал по ним стрелять из револьвера. Один из убегавших упал, два других открыли ответную стрельбу и убили вашего коллегу.

– А этот ваш свидетель, наверное, видел, что бандиты бежали с дымящимися револьверами в руках? Михаил Павлович слышит выстрелы, видит вооруженных людей, один из которых нами разыскивается за убийство трех человек. И что прикажете ему делать? Кричать: «Стой, руки вверх»? Как только бы он так крикнул, так его бы сразу и убили. И тогда убежали бы все бандиты. Согласно российским правилам, каждый полицейский не только может, но и обязан стрелять при задержании преступника, когда тот будет препятствовать сему вооруженным способом.

Рыжий возмутился:

– Вы нам русские правила не цитируйте, у нас тут свои законы. Как вообще Усов умудрился провезти револьвер через таможню?

– Я не знаю, мы ехали в разных поездах.

– Почему? – спросил тощий.

– Я ехал первоклассным «Норд-Экспрессом», а Усов нижний чин, ему такой дорогой проезд не положен. А кого нашли мертвым? Чуйкова?

Кунцевич вышел из здания Полицейского управления Лондона только после полудня. Он с наслаждением вдохнул свежего воздуха, справился у прохожего, как ему добраться до своей гостиницы, и не торопясь пошел по набережной Темзы.

Дойдя до станции подземки, губернский секретарь незаметно перекрестился и спустился в преисподнюю.

Пройдя вниз по лестнице несколько десятков ступенек, Мечислав Николаевич очутился на забитой людьми станции. В темном зеве тоннеля показался свет паровозного прожектора, и через минуту состав подлетел к ярко освещенной электрическими фонарями платформе, выпустив в воздух огромную порцию дыма. Дышать стало нечем. Из вагонов вывалила толпа пассажиров и стремительно понеслась к выходу, чуть не сбив сыщика с ног. Стоявшие на перроне, наоборот, устремились в вагоны, поезд дал свисток, стремительно набрал скорость и через миг скрылся в тоннеле. Губернский секретарь аж рот раскрыл. Пустовала станция недолго – через какие-то две-три минуты она вновь наполнилась публикой, которую тут же принял в свое чрево новый состав. Кунцевич пропустил, наверное, поездов пять, прежде чем решился сесть в вагон. Там было многолюдно и душно. Тут же станция скрылась из глаз, и за окнами стало темно. «Как же я узнаю свою остановку? – ужаснулся питерец и стал беспомощно, как ребенок, потерявшийся в большом городе, озираться по сторонам. – Где же кондуктор? А вообще, бывают ли на подземной дороге кондукторы?» В это время он услышал громкий звонок и, оглянувшись на звук, увидел какой-то прибор, наверху которого размещалась жестяная табличка с названием станции. Табличка поползла вниз, и на ее месте появилась другая. «Вот оно что! Станции у них машина указывает!» Мечислав Николаевич успокоился, нашел место рядом с прибором, уселся и не сводил с него глаз, пока на очередной жестянке не появились нужные ему буквы.

В гостинице он с удовольствием пообедал и завалился спать.

Губернский секретарь расправился с завтраком, сделал глоток кофе и принялся за газету. Интересовавшая его заметка помещалась на первой полосе:

«Через полчаса на место прибыл дежурный наряд – три сержанта и несколько констеблей. Полицейские постучали в дверь квартиры номер 2В, располагавшейся непосредственно над ювелирным магазином. Дверь открыл молодой человек, явно не понимавший английского языка. Сделав предупреждающий жест, юноша скрылся в глубине помещения. Полицейские решили, что он хочет позвать кого-нибудь англоговорящего, с полминуты подождали на лестничной площадке, а потом вошли в темную квартиру. Оттуда сразу же раздались выстрелы. Шедшие первыми сержанты Бентли и Брайант были убиты наповал, несколько констеблей получили ранения (из тела одного из них потом извлекли пять пуль). Ответить на выстрелы чины полиции не смогли – они были вооружены только дубинками. Тем временем нападавшие выбежали через черный ход. Им бы всем удалось скрыться от преследования, если бы не действия случайного прохожего – гражданина Российской империи, мистера Усова. Тот, услыхав выстрелы и увидев выбегавших из дома вооруженных людей, не растерялся и решил их задержать. Он достал свой револьвер (ввезенный в Британию на совершенно легальных основаниях) и потребовал от убегавших остановиться. Те открыли огонь. Усову пришлось стрелять в ответ. Ему удалось убить одного из преступников, но, к сожалению, храбрый иностранец был сражен бандитской пулей и скончался, не приходя в сознание. При убитом бандите был обнаружен паспорт на имя некоего Яниса Петереса.

При обыске квартиры чины Скотленд-Ярда обнаружили приспособления для пробивания стен и вскрытия сейфов. В полу одной из комнат, располагавшейся над ювелирным магазином мистера Грегори Вудхема, было проделано отверстие, в которое преступники вставили большой зонт и раскрыли его, после чего высверлили вокруг этого отверстия множество других. По словам комиссара уголовной полиции господина Парсонса, сделано это было для того, чтобы куски штукатурки, отлетавшие при сверлении пола, не падали на стеклянные витрины лавки и не производили ненужного шума. Преступники намеревались высверлить отверстие, в которое мог пролезть человек, и таким образом ограбить магазин. Уголовной полицией ведется расследование». «The Times», 5 июня  1899 года.

День был неприсутственный, и поэтому Мечислав Николаевич, сложив газету и допив кофе, направился осматривать достопримечательности столицы Британской империи.

В 10 утра следующего дня он уже был на улице Холборн, где находилась Российская миссия.

В посольстве его приняли весьма любезно и направили в Форин-Офис , снабдив всеми нужными бумагами и провожатым. Из английского МИДа губернский секретарь был переправлен в МВД Британской империи, а оттуда – в Новый Скотленд-Ярд. Таким образом, чуть более чем через сутки российский сыщик вновь очутился у этого негостеприимного дома.

– Здание построено совсем недавно, – стал хвастаться сопровождавший Кунцевича сотрудник Хоум-офиса . – Обратите внимание: три его первых этажа сделаны из дартмутского гранита. Парадокс, но цитадель правопорядка создана трудом заключенных – гранит вырублен из скал и обтесан узниками Принстаунской каторжной тюрьмы – это позволило значительно снизить расходы. К сожалению, камня не хватило и остальные пять этажей пришлось выкладывать из кирпича. В здании более трехсот кабинетов, где размещены все службы центрального управления, в том числе и департамент уголовных расследований. Полицейский дом имеет собственную электростанцию и целиком освещается электричеством. Все отделы и комнаты Управления связаны друг с другом внутренним телефоном и переговорными трубами, правда, связь с внешним миром до сих пор остается телеграфной.

Они опять шли по лабиринту коридоров, опять поднимались на лифте и наконец достигли своей цели – кабинета начальника сыскной полиции.

Лондонскую полицию возглавлял комиссар, у которого было три помощника, один из которых руководил уголовным сыском. Именно к нему и привели Мечислава Николаевича.

Главный лондонский сыщик внимательно изучил принесенные Кунцевичем документы, внимательно выслушал самого губернского секретаря, сделал комплимент его английскому, затем по телефону вызвал каких-то Ленгвистона и О'Хара. Через несколько минут в кабинет вошли… двое допрашивавших его всю прошедшую ночь джентльменов.

– Господа, позвольте вам представить нашего российского коллегу – господина Кунцевича, – сказал начальник лондонской сыскной. – Он прибыл в Британию, чтобы разыскать одного беглого русского бандита. Вам должно быть известно, джентльмены, что между двумя нашими монархами заключено соглашение о такого рода помощи. Поэтому наш долг всеми силами способствовать розыскам господина Кунцевича. Да и Британская империя с недавних пор заинтересована в успехе этого розыска. Господин Кунцевич ознакомит вас со всей имеющейся у него информацией, ну а вас я попрошу поделиться с ним тем, что удалось узнать нам. Не смею вас больше задерживать. А вы, сэр, – обратился помощник комиссара к россиянину, – можете обращаться ко мне за помощью в любое время суток.

– Сэр, позвольте вам напомнить, что это тот самый русский… – начал было рыжий, но начальник его перебил:

– И что с того? Отношение об оказании ему содействия подписано самим министром. Вы что, прикажете мне не выполнять указания достопочтенного сэра Ридли? – Помощник комиссара помолчал. – К тому же я не вижу никакого вреда для дела в этом сотрудничестве, О’Хара.

Через пару минут Кунцевич и английские сыщики очутились в уже знакомом Мечиславу Николаевичу кабинете.

– Прошу, сэр, присаживайтесь. – Ленгвистон показал рукой на все тот же неудобный стул.

Губернский секретарь сел, сели и англичане.

– Мистер Кунцевич, – после почти минутной паузы начал длинный. – Полиция ее величества сделает все возможное, чтобы отыскать интересующего нас с вами негодяя, только вот… Мы не видим никакой необходимости в вашем участии в этих розысках. Вам незнакома здешняя специфика, вы не знаете города, у вас нет информаторов. Давайте поступим так – вы поедете в отель, займетесь своими делами, Лондон посмотрите, а мы, как только что-нибудь узнаем об этих русских, непременно вам сообщим, идет?

– Они не русские, – улыбнулся Кунцевич.

– Простите, что вы сказали? – вскинул голову Ленгвистон.

– Янис – не русское имя, да и фамилия Петерес – тоже. Он из ливов, эстов или латышей, я, право, сам в них плохо разбираюсь.

– Как вы сказали, латыши? Кто это?

– Есть такой народ в нашей империи, проживает преимущественно в Остзейском крае. Вы этого не знали? Как же вы тогда собирались искать этих господ?

Оба детектива молча хлопали глазами.

Мечислав Николаевич развалился на своем неудобном стуле.

– У меня действительно нет информаторов в вашем городе, но это не говорит о том, что таких информаторов нет у всей русской полиции. А уж эти информаторы о наших эмигрантах знают многое. И если мы не будем друг на друга неизвестно из-за чего дуться, то я эти сведения раздобуду и с большим удовольствием ими с вами поделюсь. Ну а если вы будете продолжать настаивать на том, чтобы я посетил Вестминстерское аббатство и другие замечательные места вашего прекрасного города, во многих из которых я, кстати, уже успел побывать, то я все равно узнаю все, что мне нужно, вот только вам не скажу.

– Вы что, шантажировать нас собрались? – вскипел тощий.

– Успокойся, Перси, – остановил его рыжий. – Какая нам разница, с чьей помощью мы найдем этих уродов? По мне – пусть нам хоть сам дьявол поможет. – И, обратившись к Мечиславу Николаевичу, спросил: – Как быстро вы сможете добыть нужные нам сведения, мистер Кунцевич?

– Не могу сказать, мне надо связаться с моим начальством. Думаю, на это уйдет несколько дней.

– Тогда давайте искать их параллельно – вы, используя свои возможности, мы – свои. И обо всем, что станет известно, будем сообщать друг другу. Идет?

– Идет! – согласился губернский секретарь.

 

Глава 8

Оказалось, что структура лондонской сыскной весьма схожа с питерской. Так же, как и в России, часть лондонских сыщиков была рассредоточена по участкам, но основная их масса занималась непосредственно в управлении. В Скотленд-Ярде существовали аналогичные питерским подразделения – Стол приводов, Регистрационно-антропометрическое бюро, фотография, делопроизводство. Но в организации английской и русской полиций были и отличия, причем весьма существенные. Служащих в лондонской сыскной было в несколько раз больше, чем в питерской, что позволило кроме территориального принципа использовать их и по принципу специализации. Персиваль Ленгвистон руководил отделом борьбы с хищениями, Брайан О'Хара был его помощником. По статусу их можно было сравнить с питерскими чиновниками для поручений.

Расстались русский и английские сыщики весьма любезно.

Присутствие в посольстве к тому времени уже кончилось, и Мечислав Николаевич отложил визит на Холборн-стрит до завтра.

Выслушав просьбу губернского секретаря, посольские бюрократы два с половиной часа мариновали его в коридоре – видимо, совещались, а может быть, и сносились с Петербургом. Наконец служитель отвел Кунцевича в небольшой кабинет с окнами, выходящими на задний двор посольства, и оставил его там наедине с абсолютно лысым господином в партикулярном сюртуке.

– Коллежский асессор Васнецов, – представился господин, протягивая Мечиславу Николаевичу холеную ладонь. – Значит, анархистами интересуетесь?

– Анархистами?

– Ну да-с. Петерес был членом латышского анархистского общества «Liesma», то бишь «Пламя», по-нашему. Эмигрировал в Британию три года назад.

– А с кем он водился, вы знаете?

– Конечно, знаю. Мне известен весь состав этой банды. Вот-с.

Васнецов передал губернскому секретарю тощую папку, внутри которой находилось несколько листков бумаги с машинописным текстом.

– Здесь их фамилии, приметы, адреса, по которым они жили в Лондоне. Их карточки я пришлю вам в гостиницу – для того, чтобы сделать копии, нужно время.

Отобедав, Кунцевич поднялся в номер и в ожидании фотографий Трошкиных «друзей» решил немного полежать.

«Странно все-таки тут все устроено, все шиворот-навыворот, все наоборот. Везде кучер спереди сидит, здесь – сзади. Везде держатся правой стороны, здесь – левой. Везде омнибусы тащатся черепашьим шагом, здесь – извозчиков обгоняют! У нас окна отворяются, здесь же подымаются и опускаются, как гильотина, везде ставни снаружи делают, здесь изнутри. Кормят, как будто у них у всех катар желудка – зелень эта вареная, говядина еле прожаренная, хлеб вечно черствый, пудинг этот, тьфу! Замазка, а не пудинг. А вчера? У нас в воскресенье на Невском – не протолкнуться, дамы разнаряженные, шум-гам, торговля идет. А здесь? Вчера на улицах кроме меня, кажется, одни городовые только и были, стояли, зевали, в этих своих касках. Все лавки закрыты – если бы не мой табльдот, я бы с голоду помер. Театры не работают, увеселений никаких нет! Нищие у них в цилиндрах милостыню просят, а дамы по кабакам ходят, и никто этого им в укор не ставит! По кабакам… По кабакам! Господи, какой же я дурак!» – Мечислав Николаевич вскочил с постели и начал быстро одеваться.

Англичане слушали, не перебивая. Когда губернский секретарь закончил, рыжий спросил:

– Думаете, он придет туда?

– А почему нет? – ответил Мечислав Николаевич. – Они убеждены, что полицию на них навел ювелир, стало быть, о том, что эта явка провалена, Трошка не подозревает. Во всяком случае, нам следует попробовать!

– Попробуем, обязательно попробуем. Завтра же и попробуем. – Ленгвистон обратился к О’Харе: – Брай, распорядись, пожалуйста, чтобы все сержанты через час собрались в зале для совещаний и чтобы каждый имел при себе карточку этого Чуйкова. Разработаем диспозицию. А вам, мистер Кунцевич, – большое спасибо! О результатах операции мы вам непременно сообщим.

– Что значит сообщим? – опешил губернский секретарь. – Я тоже должен принять участие в операции.

– К сожалению, законы Великобритании не допускают, чтобы иностранный полицейский участвовал в задержании.

– Не допускают? Хорошо. А запрещают ли законы Ее Величества иностранным полицейским пить пиво в одном из лондонских кабаков? Привлечете вы меня к операции или нет, джентльмены, я все равно буду на Бейкер-стрит.

«Господи! Как же хорошо, что я его послушался», – мысленно поблагодарил Бога Кунцевич, уткнувшись в свою кружку.

Ленгвистон настоял на том, чтобы Мечислав Николаевич загримировался, и сейчас эта предосторожность спасла всю операцию.

Российский сыщик пришел в заведение в половине пятого в образе седовласого старца с большой окладистой бородой, уселся за уже ранее облюбованный им столик, заказал невкусного английского пива и стал медленно опустошать кружку. Трофим в кабаке так и не появился, зато без четверти пять туда зашел… Адольф Сиверс!

«Они его, черти, не только из ДОПРа выпустили, они ему и заграничный паспорт выдали! Да, нет порядка в родном Отечестве, нет и, наверное, никогда не будет!» – Мечислав Николаевич с досады чуть не плюнул в кружку и тихо обратился к сидевшему напротив О'Харе:

– Сюда пришел дружок Чуйкова, которому он тут назначил встречу. Вон он, у стойки, в клетчатом кепи.

Инспектор незаметно поглядел в указанном Кунцевичем направлении:

– А самого Чуйкова не видно?

– Нет.

– Хорошо, вы сидите здесь, а я отлучусь, дам команду ребятам. – Ирландец встал и не спеша направился в уборную. Вслед за ним туда проследовал один из сидевших за соседним столиком джентльменов.

Вскоре О’Хара вернулся:

– Все в порядке, ребята проследят за ним.

Когда Сиверс, понурив голову, шел к станции метро и отошел от заведения саженей на сто, с одной из стоявших вдоль бульвара лавочек поднялся огненнобородый господин, подошел к Сиверсу и что-то ему сказал. Тот сразу же вскинул голову, распрямил плечи, заулыбался и полез к рыжебородому обниматься. Господин остановил его жестом, бросил несколько коротких слов и быстрым шагом последовал вперед. Адольф побежал за ним вприпрыжку.

– Ты посмотри, и он загримировался, – улыбнулся О’Хара. – Пойдемте к кебу, господин Кунцевич, оттуда нам будет удобнее за ними наблюдать.

Они залезли в замаскированную под обычную извозчичью повозку полицейскую карету, драйвер дернул поводья, и кеб медленно покатил по улице.

– Сейчас мы их обгоним, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ну а ребята за ними проследят.

В это время рыжебородый и Сиверс поровнялись с большим трехколесным велосипедом, который стоял у обочины. Велосипедист – чернобородый мужчина в коротком сюртуке, спортсменской кепке и гетрах, изучавший доселе что-то у себя под ногами, неожиданно поднял руку, в которой оказался револьвер, и выстрелил в голову рыжебородого. Тот, как сноп, повалился на мостовую. Стрелок направил оружие на Адольфа, но выстрела не последовало – видимо, револьвер дал осечку. Убийца спрятал еще дымившийся револьвер во внутренний карман сюртука, крутанул педали и через несколько секунд пронесся мимо кеба с сыщиками. О’Хара заорал вознице:

– Разворачивай, за ним! – И засвистел в свисток.

Мечислав Николаевич на ходу выскочил из кареты и побежал к упавшему. Лицо убитого представляло собой кровавое месиво, рядом бился в истерике Сиверс.

Отвальную отмечали в ресторане недалеко от Нью-Скотленд-Ярда.

Официант принес каждому по бокалу со светло-коричневой жидкостью и тарелку с орешками.

– Виски? – недоверчиво понюхав свой бокал, спросил губернский секретарь.

– Да, виски, виски с содовой. Вам приходилось пробовать? – спросил Ленгвистон и с явным наслаждением сделал большой глоток.

– Приходилось, хороший напиток, – сказал Кунцевич и в два глотка осушил свой бокал. «Самогон, настоящий самогон. Бывший тесть лучше делал» – россиянину стоило многих усилий не скривиться. В рот попал кусочек льда. Выплюнуть его Мечислав Николаевич постеснялся и долго гонял лед во рту, пока тот не растаял.

– Это ирландский, односолодовый, двенадцать лет выдержки, – похвалился О’Хара. – Вы когда теперь дома будете?

– Почитай что через три дня.

– Мы вам об итогах розыска обязательно напишем. А то бы остались, помогли бы нам этих латышев ловить.

– Латышей. Я бы остался, но начальство домой велело отправляться, да и командировочные к концу подходят. А с латышами, господа, я уверен, вы сами прекрасно справитесь. – Кунцевич повертел в руках пустой бокал. – Знаете что, а давайте, я научу вас пить по-русски? Я хоть и поляк, но предпочитаю пить по-русски.

– Что такое поляк? – спросил О'Хара.

– Не что, а кто, Брай, – опередил с ответом Кунцевича Персивальд. – Про поляков-то я знаю – это такой народ в России.

Губернский секретарь подозвал официанта:

– Скажите, у вас есть русская водка?

– Да, есть.

– Тогда несите бутылку. И три бифштекса с картошкой. Только бифштексы хорошо прожарьте.

– По поводу бифштексов мне все понятно, сэр, а по поводу водки я не совсем понял.

– А что тут непонятного? Возьмите бутылку, снимите с нее пробку и в таком виде, не разливая по бокалам, ставьте нам на стол.

 

Глава 9

Петербург встретил Мечислава Николаевича солнышком. Он откинулся на спинку сиденья пролетки и наблюдал за фланировавшими по Невскому барышнями. Навстречу ехало несколько велосипедистов, очевидно, из какого-то общества. Возглавлял отряд сорокалетний мужчина с коротко стриженной седой бородой и в модной спортсменской кепке. Губернский секретарь проводил его взглядом и ткнул «ваньку» в спину:

– Давай-ка, братец, в Казанскую часть, отдумал я на Гороховую.

Шереметевский понюхал привезенную подчиненным сигару, отрезал ее кончик подаренной Кунцевичем же серебряной гильотинкой, чиркнул спинкой и выпустил в воздух клубок ароматного дыма:

– Хороша-с. Да, угодили вы мне с подарочком, угодили. Спасибо вам большое.

– Пустяки, ваше высокородие.

– Нет, это не пустяки. Пустяки – это те улики, на основании которых вы мне предлагаете доложить их превосходительству о Яременко. От такого доклада не господину коллежскому асессору плохо будет, а нам с вами. Ведь нет у нас ничего против него, кроме ваших домыслов.

– Как это нет? А показания Новоуспенского?

– А что такого в показаниях нашего журналиста ? Ну говорит он, что Яременко приказал снимать для него копии со всех бумаг по делу о гранде на Выборгской, ну и что из этого? Яременко скажет, что это ему было нужно для параллельного дознания по политическим Трошкиным делам. А более ничего существенного у нас нет…

– Но я же лично его видел в Лондоне!

– В рапорте вы пишете, что стрелявший в Чуйкова мужчина был похож на Яременко ростом и телосложением и что лица вы его не разглядели, так как оно было скрыто бородой. Да любой мало-мальски грамотный присяжный поверенный от этого вашего опознания в суде камня на камне не оставит, а уж у Яременко присяжный, я думаю, будет из лучших. В общем, не ссорьте меня с жандармами. Вот, берите свой рапорт, – начальник сыскного отделения протянул подчиненному несколько густо исписанных листков бумаги, – берите и перепишите его, исключив оттуда все ваши догадки и умопостроения.

– Слушаюсь.

Чиновник особых поручений по судебным делам столичного градоначальства Михаил Михайлович Харланов первый раз в своей жизни опоздал на службу. Младший сын разболелся, и титулярный советник всю ночь не спал. Задремал только под утро, а когда проснулся – присутственные часы уже давно начались. Он стремительно пронесся по коридору градоначальства, открыл дверь кабинета, проследовал за свой стол и поинтересовался у письмоводителя:

– Начальство меня на спрашивало?

– Начальство нет, ваше благородие, а вот чиновник один давно сидит – дожидается.

– Какой такой чиновник?

– Некто Кунцевич, из сыскной.

– Кунцевич? Что-то я не припомню, чтобы я его вызывал.

– Так и не вызывали-с. Он сам явился.

– Сам?! С каких это пор полицейские ко мне сами являться стали?  Ну что ж, зовите, коли пришел.

Зайдя в кабинет и поздоровавшись, Мечислав Николаевич попросил конфиденциальной аудиенции и, дождавшись, когда канцелярский служитель выйдет, положил на стол Харланова несколько густо исписанных листков бумаги. После того, как титулярный советник с ними внимательно ознакомился, они беседовали еще почти час. В завершение разговора хозяин кабинета сказал:

– Охранное формально, конечно, градоначальнику подчиняется, но фактически – это самостоятельная епархия, куда лучше никому постороннему не соваться. И я бы не стал, если б не такие серьезные обвинения. Сунуться-то я сунусь, но… Тут, милостивый государь, надо аккуратненько, весьма аккуратненько. Да-с… О результатах я вас уведомлю, ну а сейчас не смею задерживать.

Кунцевич поднялся, поклонился и направился к выходу.

Мечислав Николаевич сел на лавочку на одной из самых глухих аллей Таврического сада, раскрыл газету и принялся за передовицу. Но едва он начал читать про ликвидацию шайки русских анархистов в Лондоне, лавочка заскрипела под тяжестью опустившегося на нее человека.

Кунцевич покосился в его сторону.

– Здравия желаю, ваше благородие, – поздоровался вновь пришедший, кроша голубям ситный и не поворачивая в сторону чиновника для поручений головы.

– Здорово, Лука, – сказал губернский секретарь, тоже не отводя глаз от газеты. – Ну-с, что новенького?

– Новостей хватает, Мечислав Николаевич, малость погодя порасскажу об всем подробно, только спервоначалу главную новость сообщу. Один немчик с Литейной части порешить вас задумал, гайменника ищет.

С полминуты Кунцевич соображал, наконец вымолвил:

– Меня? За что?

– А за дружка свово, которого вы якобы гдей-то за границей ухандокали.

– Я? – Мечислав Николаевич, забыв о всякой конспирации, бросил газету и поднялся со скамейки.

– Так обчество стучит .

– Понятно. Нашел он кого?

– Пока нет. Немец хорошие бабки предлагает, но из хевры пока никто не соглашается – все-таки языка расписать  дело рисковое. Кхм… Прошу прощения.

Однако губернский секретарь, уловив, что убийца еще не найден, на другие слова бывшего городового не обратил никакого внимания.

– Спасибо, Лука Лукич, спасибо тебе, век не забуду. А теперь ступай, мне подумать надобно.

– А как же другие новости? Мне вчерась вещи с гранда на Большом проспекте принесли и по убийству Пошехонцева я кой-чего узнал.

– Потом, все потом, давай послезавтра опять встретимся, а сейчас ступай, ступай, не до Пошехонцева мне.

Несмотря на жару, Кунцевич велел извозчику поднять верх у пролетки и до самой Казанской части не высовывал из нее носа. Когда коляска остановилась у нумера 28 по Офицерской, Мечислав Николаевич проворно выскочил на тротуар и юркнул в любезно распахнутые дежурным городовым двери полицейского дома.

Как только он зашел в кабинет, в дверь заглянул дежурный надзиратель:

– Здравия желаю, ваше благородие. Вам из градоначальства телефонировали, Харланов к себе просит.

– Спасибо, Бестемьянов, идите.

Выпроводив надзирателя, губернский секретарь запер дверь, достал из шкапа полуштоф коньяку, налил себе рюмку и в один глоток выпил.

«Что делать? Арестовать мерзавца? А за что? Доказательств-то против него никаких нет. Провести очную ставку с Михайловым? Нельзя, да и бесполезно. И агента спалю, и толку не добьюсь – Сиверс ведь у него лично про гайменника не спрашивал. Что же делать? А вдруг он, собака, уже нашел исполнителя? Сейчас вот поеду в градоначальство, а меня по дороге и шлепнут… Тихо, Мешко , тихо. Не станут они тебя в центре столицы убивать, побоятся. А может, он отчаялся убийцу искать и сам решил со мной разделаться? А ведь он, пожалуй, и на Невском может стрелять начать – они, маргаритки , натуры нервные, истерические. Как же быть-то?..»

Так ничего и не придумав, чиновник для поручений выпил еще рюмку, надел котелок и поспешил в градоначальство.

На этот раз Харланов сам отослал письмоводителя, запер дверь на два оборота ключа и жестом пригласил Кунцевича присесть:

– Начну излагать по порядку. Есть у меня в столичной Охране писец один прикормленный, в первом столе служит . Он мне дал с делами Яременко и покойного Усова приватно ознакомиться. И вот что я выяснил. Еще три года назад оба они служили в Бакинском губернском жандармском управлении, Яременко носил чин ротмистра и занимал должность офицера резерва , ну а господин Усов носил унтер-офицерское звание и был обыкновенным филером. В июле 1896 года оба они покидают службу по прошению и из Баку выезжают. А через год оба появляются в столице и поступают служить в Отделение по охранению общественной безопасности и порядка – Яременко назначают на должность помощника начальника агентурного отдела и переименовывают в гражданский чин коллежского асессора , а Усов становится полицейским надзирателем Охранного отделения.

– Кавказцы, значит. То-то Усов меня к Аллаху посылал! – заметил Кунцевич.

– Скажите спасибо, что только посылал, а не прямиком отправил. Так вот. Решил я проверить, по каким таким причинам эти господа из Бакинского ГЖУ уволились, разыскал знакомца, который в ту пору служил там по судебному ведомству, и аккуратненько его расспросил. Он вспомнил про одну нехорошую историю, связанную с полицейской провокацией. Суть ее в следующем: в руки к одному жандармскому офицеру за хранение нелегальной литературы попался молодой паренек, которому этот офицер предложил стать его агентом. Парень согласился и вышел из темницы, имея задание – предложить своим товарищам по нелегальному кружку совершить нападение на казенную почту для пополнения партийной кассы. Его предложение было принято, товарищи разработали план нападения, назначили время и место, о коих паренек незамедлительно сообщил своему принципалу. Тот уведомил начальство, была организована засада. Офицер уже мечтал об ордене за открытие такого серьезного преступления, но дело пошло не совсем так, как он хотел. Из-за плохой организации засады состоялась перестрелка, в коей было убито и ранено несколько чинов полиции и жандармерии, некоторым грабителям удалось беспрепятственно скрыться с частью награбленного, а наш агент, напротив, попал в руки служителей правопорядка, что в планы хитроумного офицера вовсе не входило. Губерния тогда состояла на положении усиленной охраны, перед агентом замаячила пеньковая веревка, и он, спасая свою шкуру, все рассказал судебному следователю. Случился скандал. Впрочем, его тут же замяли. Офицер и один из его самых одиозных клевретов – господин Усов, принимавший активное участие в этой авантюре, лишились места, агенту устроили побег, ну а следователя как-то уболтали молчать.

– Но как же их взяли в столичную охрану после такой истории? – удивился Кунцевич.

– Тут, я думаю, в первую очередь сказалась известная вражда между Охранным отделением и Корпусом . Они для того, чтобы насолить друг другу, и не на такое готовы. К тому же, как мне говорили, у Яременко в нашем родном министерстве очень сильная рука.

– Понятно. На Кавказе не срослось, и Яременко повторил фокус в Петербурге. Только теперь решил послужить не Отечеству, а своему карману, – задумчиво проговорил Кунцевич.

– Все правильно-с, все правильно. Организовывая «экс» в Баку, Яременко хотел выслужиться, у него не получилось, но саму идею бесперспективной он не посчитал. Поэтому на новом месте он решил повторить свой опыт, вот только, как вы правильно изволили заметить, думал уже не о благе империи, а о своей мошне. Зацепил на мелком политическом преступлении Чуйкова и убедил его стать исполнителем. Тот вовлек в это дело своих товарищей. Наверняка говорил, что добытые «эксом» деньги пойдут на партийную борьбу, и под эту дудочку передал большую часть награбленного своему патрону. Потом Яременко от вашего журналиста узнал, что вы вышли на след Трошки (помните, ваш начальник направлял отношение его превосходительству с просьбой выделить городовых для задержания?), и понял, что может повториться бакинская история, из которой на этот раз ему будет выкуриться крайне сложно. Господин коллежский асессор решил эту проблему самым радикальным образом – уничтожил банду. Скорее всего дело было так: Андрей Богданович сообщил начальству, что напал на след революционной организации, вытребовал несколько нижних чинов и лично возглавил задержание. Там они с Усовым затеяли стрельбу и перебили почти всю шайку. Но тому, ради кого все дело и затеивалось – Чуйкову, удалось бежать.

– Затем Яременко, – подхватил Мечислав Николаевич, – все через того же журналиста узнал о письме Чуйкова Сиверсу и моей командировке в Англию, явился ко мне и потребовал сотрудничества.

– Кстати, – теперь перебил Харланов, – почему вы не доложили об этом визите начальству?

Кунцевич осекся, но тут же нашелся:

– Так он сказал мне, что действует по приказанию господина градоначальства и мой начальник уже поставлен в известность.

Харланов подозрительно посмотрел на губернского секретаря, но сказал лишь:

– Продолжайте.

– Да тут и продолжать нечего… Когда у Усова не получилось убить Трофима, это сделал сам Яременко.

– Как вы думаете, почему Усов не убил Чуйкова по дороге из бара, почему он дождался, пока тот зайдет в квартиру, почему за вами вернулся, наконец?

– Наверно не знаю, – пожал плечами Кунцевич. – Скорее всего, Усов хотел перестрелять всех находившихся в квартире, опасаясь, что Трошка мог рассказать им о своих приключениях под руководством Яременко. Ну а меня взял на подмогу.

– Пожалуй, все так и было. Только что от этого толку? Доказательств-то как не было, так и нет. Пятьдесят похищенных тысяч вы так и не нашли, свидетелей всех переубивали. Да даже если бы и были у нас доказательства? – Чиновник градоначальства вздохнул. – Вы когда-нибудь слышали, чтобы сотрудника политической полиции привлекали к законной ответственности? Никто такой сор из избы вынести не позволит! В лучшем случае уволят господина коллежского асессора без прошения, на том и успокоятся. Так что, как это ни прискорбно, придется нам с вами забыть обо всем случившемся и заняться другими делами.

– Но ведь по вине Яременко стольку народу погибло, а одного он вообще на моих глазах застрелил собственноручно!

Титулярный советник опять вздохнул:

– Будем надеяться, что его Господь накажет.

Мечислав Николаевич молча встал, поклонился и вышел из кабинета.

На набережной он подрядил извозчика до Литейного и, садясь в пролетку, подумал: «Господь накажет, это точно, и я ему в этом помогу».

 

Глава 10

Не обращая никакого внимания на аптекаря, Кунцевич поднял прилавок и проследовал в его квартиру. Старший Сиверс бросился следом, закричав:

– Ади, Ади!

Когда губернский секретарь ворвался в комнату Адольфа, тот стоял у окна, безуспешно борясь со шпингалетом на раме.

– Тише, тише, Адольф Густавович, не торопитесь. Давайте сначала побеседуем, а уж потом вы в окошко сигать будете. Если захотите, конечно.

Аптекарский сын повернулся к полицейскому и стоял, набычив голову.

Губернский секретарь тоже сверлил его недобрым взглядом:

– За какие такие грехи вы меня к праотцам решили отправить? Я же пред вами ни в чем не повинен. Сомневаетесь? Зря. Я вам сейчас все доказательства представлю.

Через четыре дня некий молодой человек снял двухкомнатную квартиру с мебелью в доме 25 по Астраханской улице. Вселился он туда один, причем из вещей имел только небольшой, но довольно тяжелый фанерный чемодан. Выдавая помогавшему ему вселяться дворнику гривенник на чай, юноша поинтересовался, не будет ли возражать хозяин, если он поставит на дверь электрический звонок. Дворник обещал справиться. Когда сидор  через пару часов вернулся в квартиру, чтобы сообщить жильцу о том, что препятствий к переоборудованию жилого помещения со стороны домовладельца не имеется, то застал молодого человека в подъезде. Тот прикручивал к дверному косяку бронзовую ручку звонка и уже почти закончил свое занятие. Получив от нового жильца еще один гривенник и заверения, что паспорт на прописку будет представлен завтра поутру, домовой страж направился на улицу – надобно было подмести панель перед фасадом. Еще через час на улицу вышел и молодой человек. Он кликнул извозчика и укатил.

Вечером помощник начальника Агентурного отдела Санкт-Петербургского охранного отделения коллежский асессор Яременко получил по городской почте плотный конверт без обратного адреса. Внутри конверта находился исписанный листок бумаги и ключ. На листке незнакомым коллежскому асессору почерком было написано следующее:

«Милостивый государь! Убитый Вами Трофим Чуйков был моим другом. Он оставил письмо, в котором указывает на Вас как на организатора вооруженного налета на кассира завода Нобеля, а также сообщает о месте нахождения доказательств, полностью изобличающих Вас в совершении этого преступления. Я могу передать Вам это письмо и указанные доказательства в обмен на половину доставшейся Вам суммы – 25 000 рублей. Для переговоров предлагаю Вам прибыть сегодня к половине двенадцатого ночи по адресу: Астраханская, 25, квартира 12. Вы должны быть один. Не вздумайте меня обмануть, я буду следить за вами. Приложенным к сему письму ключом Вы сможете открыть дверь в квартиру. Ожидайте меня там. Как только я буду убежден, что с Вами никто не пришел, мы сможем поговорить. Если вы отклоните мое предложение, то все доказательства я буду вынужден передать его превосходительству господину градоначальнику, а также в иностранные газеты. Надеюсь на ваше благоразумие. N.»

Яременко задумчиво покрутил в руках ключ, встал, походил по кабинету.

«Это Сиверс. Или провокация? Нет, на провокацию не похоже… Впрочем, даже если это и провокация, мне все равно надобно ехать. Поговорю с ним, потом скручу и обыщу. Если письмо существует, то, стало быть, у сыскных нет нужды и в провокации, тогда я убью щенка, и дело с концом. Ну а если никакого письма нет – отвезу Сиверса к нам и представлю по начальству как вымогателя. Если они хотят меня изобличить, то ничего у них не получится. Да, коли не поеду, то может быть хуже. Нет, поеду, непременно поеду. Прямо сейчас! После одиннадцати дворник закроет ворота, придется звонить, и он может запомнить мое лицо. А сейчас можно пройти незаметно. Бороду нацеплю!»

Коллежский асессор сунул письмо во внутренний карман сюртука, достал из ящика стола револьвер, запихнул его за пояс, позвонил и велел явившемуся сторожу найти ему извозчика.

Мечислав Николаевич уселся на скамейку Александровского сада, развернул «Петербургский листок» и углубился в чтение.

«Убийство сотрудника Санкт-Петербургского охранного отделения.

Вчера, 8 июля, около 10 часов вечера, на Выборгской стороне, в д. 25 по Астраханской улице раздался страшной силы взрыв, сопровождавшийся сильным сотрясением стен четырехэтажного дома. Во многих его окнах разбились стекла. В квартире второго этажа, в котором произошел взрыв, оказались выбитыми все окна, как со стороны улицы, так и со двора. Квартира оказалась вся разрушенной, пол в одной комнате пробит воронкообразно, причем пробиты насквозь и черный пол, и потолок квартиры первого этажа домовладельца, подрядчика Иванова. Вслед за взрывом из подъезда выбежал молодой человек. Он пробежал до Финляндского пр., где был настигнут погнавшимися за ним дворником и городовым. Понимая, что ему не уйти от погони, молодой человек вытащил из кармана браунинг и выстрелил себе в рот. Когда судебные и полицейские власти вошли в квартиру, то нашли в ней труп убитого взрывом человека. По последним сведениям, погибший – помощник начальника агентурного отдела с. – петербургского охранного отделения коллежский асессор Яременко.

Убийца привел в исполнение свой преступный замысел при помощи скрытой в мебели адской машины, соединенной проводами с электрическим звонком.

Труп Яременко был найден обезображенным до неузнаваемости, с окровавленной раненной во многих местах головой и без ног. Ноги были найдены в нижней квартире, куда их силой взрыва снесло вниз сквозь пробитую в полу брешь. Обезображенное тело коллежского асессора было покрыто известью, обломками и щепками. Судебные и полицейские власти не сразу опознали труп. Лишь находка серебряного портсигара с монограммой позволила сделать предположение, что это Яременко».

Губернский секретарь прочитал передовицу и, несмотря на то, что на сей раз от чтения его отвлекать никто не собирался, выкинул газету в урну и поспешил покинуть сад. Его мутило.