1

— Батюшка мой, царствие ему небесное, при крепостном праве родился и крепостным быть перестал, когда год ему исполнился. Только реформы государя-освободителя дедову семью богаче не сделали. Надел у них уменьшился, а подати возросли — в батюшкиной родной деревне по выкупным платежам всегда большие недоимки были. Тяжело жилось, урожаи-то в нашем нечерноземье какие? Редко когда выращенного до нового сентября хватало, обычно уже к Пасхе все подъедали. Недаром у нас полдеревни Таракановы. Такие фамилии у людей не от хорошей жизни. Да интересно ли вам меня слушать? Молодой человек посмотрел на попутчика. Разговор происходил во втором классе пассажирского поезда «Москва — Кашира». Рассказывал юноша в шинели Министерства внутренних дел с петлицами не имеющего чина, слушал средних лет господин в бобровой шубе, с ухоженной бородкой и роскошной шевелюрой каштановых волос. Других пассажиров в их секции вагона не было.

Оба сели в Москве, познакомились. Молодой представился канцелярским служителем Осипом Григорьевичем Таракановым, обладатель бобровой шубы назвался Лукой Ивановичем Тарасовым, коммерсантом. В Коломенском Тарасов достал из саквояжа серебряную фляжку и завернутые в бумагу бутерброды с осетриной и предложил чиновнику пропустить по маленькой. Тараканов отказываться не стал, внеся свою лепту пирожками с сигом. После Герасимово попутчики завели дорожный разговор, который обычно бывает весьма откровенным. Впрочем, говорил один Тараканов, коммерсант только внимательно слушал.

— Рассказывайте, рассказывайте, очень интересно, да и путь неблизкий. Рассказывайте, прошу вас!

— Ну так вот-с. От великих реформ отец мой все-таки попользовался. У нас, почитай, вся деревня отходничеством занимается, до Москвы-то сто верст всего. Вот и решил дед отца тоже в ученье отдать. С нашей волости обычно по кабакам да трактирам мужики служат, занятие прибыльное. Дед с одним таким земляком, который в московском трактире до буфетчика дослужился, сговорился, и, когда отцу десять стукнуло, стал в дорогу его собирать. Да только бабка запротивилась — любила она очень тятеньку, последыш он у нее. Выпросила у деда разрешения отцу дома до двенадцати лет побыть, мол, школу пусть окончит, грамотному всегда легче. Ну и стал тятенька учиться. И тут талант у него обнаружился: писал он красиво и грамотно, никогда ни одной ошибки не делал, ни в орфографии, ни в пунктуации. Врожденная грамотность. Мне этот талант, кстати, по наследству не передался. Учитель о таланте тятином на каком-то кутеже нашей сельской аристократии рассказал. Услыхал про этот дар волостной старшина, проверил батюшку да и взял его в волостное правление писарем, прежний незадолго до этого замерз по пьяной лавочке. Положил старшина отцу трешницу в месяц, а он рад-радешенек — такие деньги в деревне богатство, тем более для паренька двенадцатилетнего. Дед об отправке отца в Москву и думать перестал — волостной писарь в деревне в то время был фигурой чуть только пониже рангом, чем Государь Император и становой. Ну и пошел батюшка в гору. До службы в армии в деревне на хлебном месте сидел, а после службы поступил писцом в полицейское управление и за труды и заслуги канцелярского служителя выслужил. Женился удачно, дед по материнской линии за мамашей пятьсот рублей приданого дал, а после его смерти мать моя дом унаследовала. Дом хороший, с горницей, теплый. А поскольку батюшка понимал, что своей хорошей жизнью образованию обязан, он и на мое образование ни сил, ни денег не жалел и с младых ногтей любовь и уважение к наукам мне привил. Я городское училище окончил и в реальное поступать собирался, но тут несчастие у нас произошло — умер папаша. Хватанул после баньки кваску холодненького, простудился да и умер. Схоронили мы с матушкой кормильца нашего и остались, как пушкинский старик, у разбитого корыта. Жил-то отец не скупясь, не кутил, не роскошествовал, но и в черном теле себя и нас не держал. Поэтому денег и не скопил.

Пошла матушка к нашему исправнику, в ноги ему бросилась. Пожалел меня Сергей Павлович и взял на службу, на батюшкино место. Три года я в полицейском управлении прослужил. А как смута началась, так моя карьера вверх устремилась. У нас все становые в отставку вышли по прошениям — боялись, что застрелят их анархисты-коммунисты или мужички на вилы поднимут. А нынешним летом в квартиру нашего полицейского надзирателя кто-то ночью из охотничьего ружья стрельнул. Надзиратель утра не дождался — из города убежал, а прошение об отставке по почте выслал, из Киева. Исправник меня на его место и поставил. Я пока должность исправляю, но жду приказа об утверждении.

— Стало быть, не боитесь?

— Боюсь, еще как боюсь. А куда деваться? Не мне такими предложениями разбрасываться. Я двести рублей в год получал, а теперь, с наградными и праздничными, почти семьсот!

— Да, — сказал коммерсант, едва заметно усмехнувшись, — деньги немалые.

— Ну, для столицы, может быть, и небольшие, а для нашей провинции хорошие. Кроме того, матушка коров держит, молоком торгует.

— И к рукам, небось, чего-нибудь прилипает?

Тараканов насупился:

— Если я вам сейчас скажу, что мзду не беру, вы, наверное, не поверите?

— Прошу прощения, но нет, не поверю.

— Что ж, переубеждать не буду. Только вот что хочу вам сказать. У нас в городе и шести тысяч душ не наберется. Каждая собака тебя знает. Каждый друг другу — кум, сват и брат. Возьми я сегодня утром рубль, в обед исправник будет знать, на что я его потратил.

— То есть не берете, потому что начальства боитесь?

— Не только и не столько. Просто так ведь никто не даст, дадут за услуги. А как в пословице говорится, «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Да и царева жалования мне хватает. Я холост, потребности невелики, за квартиру платить не надо, слава богу, свой дом имею. А на щи и кашу мы с матушкой зарабатываем.

— А не обрыдли ли щи с кашей? Не хочется ли пулярочки да икорки?

— Ну, икоркой мы с матушкой себя по праздникам балуем. Вот, кстати, купил в Москве дешево, по случаю. — Чиновник вынул из стоявшей на соседнем сиденье корзины полуфунтовую банку осетровой икры. — По мне, главное, чтобы совесть чистой была, чтобы спать не мешала. А крепкий сон человека с чистой совестью ни за какие деньги не купишь.

— Браво! — Коммерсант захлопал в ладоши. — Если в России в полиции служат такие юноши, то не все еще потеряно. Только кажется мне, что таких, как вы, меньшинство. Или я опять ошибаюсь?

Тараканов покраснел:

— Позвольте мне на ваш вопрос не отвечать.

— Да воля ваша, не отвечайте. Тут и без вашего ответа все ясно.

Оба пассажира надолго замолчали.

В темном окне поезда замелькали металлические конструкции.

— Мост проезжаем, через пять минут прибудем, можно и на выход собираться. — Тараканов встал, застегнул шинель, нахлобучил на голову шапку и стал повязывать башлык. — Вы в наши палестины, я извиняюсь, по какой надобности? В гости к кому или по делам?

— По делам, к купцу одному вашему, условие заключать.

— А что на ночь-то глядя? Сейчас шесть с половиной, пока прибудем, пока до города доберемся — восьмой час, найдете купца-то? А то у нас улицы не освещаются.

— В гостинице переночую, с утра дела сделаю, да и обратно, — ответил, вставая и надевая котиковую шапку, коммерсант.

Паровоз, подъезжая к станции, дал пронзительный гудок, зашипел, сбрасывая пар, и остановился. Кондуктор открыл дверь вагона. На улице шел снег. Немногочисленные пассажиры вышли на платформу и разошлись по привокзальной площади: шубы и шинели стали кликать извозчиков, тулупы и сибирки, перекинув через плечи мешки, побрели пешком.

— Может быть, в буфет, пропустим по рюмочке? Мой черед угощать. — Тараканов указал рукой на два светящихся окна вокзала.

— Я бы с удовольствием, но не могу. Завтра дело важное, надо быть со свежей головой.

Тараканов явно обрадовался:

— Понимаю. Ну что ж, не буду настаивать. У меня, признаться, время тоже ограничено — дежурю сегодня, к восьми на службу. Но в буфет я все-таки зайду, буфетчику кой-чего в Москве купил по его просьбе, надобно отдать. Прощайте, благодарю за компанию.

— И вам удачного дежурства. Честь имею.

Тараканов хотел зайти в буфет и для другой цели.

Его матушка питие хмельной жидкости, мягко говоря, не приветствовала, и обнаружение ею от сына запаха коньяка сулило исправляющему должность полицейского надзирателя множество неприятных разговоров. А в буфете можно было и щец похлебать, и чайку с баранками напиться, не осталось бы от запаха и следа.

Случайные попутчики пожали друг другу руки и разошлись.

 

2

Хорошего дежурства не получилось. Тихий обычно городок в эту ночь буквально сошел с ума. В трактире купца Голохвостова случилась драка с поножовщиной, на Большой Посадской загорелся дом, а в поле у подгородней деревни Козловка жена нашла хладное тело мужа-выпивохи. Тараканов за всю ночь так и не присел и не притронулся к заботливо собранному матерью узелку с ужином. На рапорте у исправника он едва стоял на ногах. Но быстро домой уйти не удалось. Порезанный в трактире Голохвостова мещанин Иванов скончался в городской больнице, и исправник потребовал сегодня же передать дознание и задержанного за это преступление крестьянина Богатищевской волости Ивлева судебному следователю. Написанный ночью на скорую руку протокол исправнику не понравился, и он заставил Тараканова его переделывать. Пока Тараканов писал протокол, акт дознания и сопроводительные письма, исправник куда-то уехал, вернулся только через два часа, потом долго проверял собранный надзирателем материал. Лишь в три часа дня Тараканов получил благоволение начальства убыть домой. Он так устал, что даже не стал обедать, разделся, рухнул на кровать и уснул прежде, чем его голова коснулась подушки.

— Вставай, Осип Григорьич, вставай!

Тараканову показалось, что спал он не более трех минут.

— А? Что?

— Вставай, ваше благородие, беда у нас стряслась, исправник срочно требует.

Обычно красное и довольное, лицо старшего городового Гладышева было до того бледным, что Тараканов сразу понял — беда настоящая.

— Что такое?

— Почту ограбили, Осип Григорьич, Ваську Богачева, стражника, прибили.

После назначения Тараканова на классную должность городовые, которые до этого с канцелярским служителем были запросто, стали называть новоиспеченного «их благородие» на «вы». Тараканов этому не препятствовал.

Получив первый раз свое новое, многократно увеличившееся жалование, Тараканов в ресторане отметил назначение на должность с классными чинами, а на следующий день велел Гладышеву собрать всех свободных городовых и прибыть вместе с ними к нему домой.

К приходу сослуживцев мать накрыла стол, главным украшением которого служила четвертная бутылка водки.

Когда гости расселись и налили рюмки, Тараканов поднялся и сказал:

— Я с вами, ребята, три года прослужил и надеюсь прослужить еще долго. А поскольку ничего плохого, окромя хорошего, я ни от кого от здесь присутствующих не видел, то должностью своей кичиться не намерен. Хоть я теперь и ваш начальник, но во фрунт передо мной становиться не надо. Если, конечно, рядом исправника нет. Поэтому давайте договоримся: когда мы на службе, то я вам — «вы» и «ваше благородие», а когда вне службы и не на публике, то — «ты» и Осип.

И другим, кого сегодня нет, об этом разговоре передайте. Договорились?

Городовые одобрительно загудели, угостились, но и после этого называть Тараканова по имени-отчеству не перестали, да и честь ему отдавали, как положено. И только некоторые из них, самые старые, позволяли себе в отсутствие обывателей и начальства обращаться к Тараканову на «ты».

Тараканов вскочил. Судя по темноте за окном, поспать ему удалось гораздо больше трех минут. Висевшие на стене ходики показывали половину седьмого.

— А кто грабил, много ли унесли?

— Не знаю я почти ничего. Я с поста сменился, шел в управление подчасить, прихожу, а там нет никого. Один писец Андрюшка сидит. Я у него спрашиваю, где народ. Ну ты Андрюшку-то знаешь, он и в нормальном состоянии двух слов связать не может, а тут совсем растерялся. Еле я от него добился, что почту ограбили и все наши там. Я бегом туда. Прибежал, народу — уйма. Кудревич из почты вышел, велел нашим толпу подальше отогнать, меня увидел и приказал за тобой бежать. Скажи, говорит, Тараканову, что разбойное нападение учинено, Богачев убит. Я и побег. Более ничего не знаю.

Слушая городового, Тараканов лихорадочно искал свой сюртук и не находил его.

— Мама, вы куда сюртук дели?

В комнату, вытирая полотенцем руки, зашла нестарая еще женщина.

— Я его прачке отдала, постирать. Она обещала завтра с утра принести, тебе же сегодня на службу не надо.

— Мама! Сколько раз я говорил, что могут быть экстренные случаи, что надо прежде спрашивать! В чем же мне теперь идти?

— Так надень спинжак папкин.

— «Спинжак»! Вы в своем ли уме? Где вы видели полицейского в «спинжаке»?

— Ты как же это с матерью разговариваешь, мерзавец? — Женщина уже было замахнулась на сына полотенцем, но в последнюю минуту, вспомнив про городового, одумалась. — Надевай спинжак. Под шинелью не увидит никто.

— А если снимать где шинель-то?

— А ты не сымай, так сиди, авось не упреешь.

Сказав это, женщина развернулась и ушла.

Надзиратель и городовой переглянулись.

— Вы и вправду пиджачок наденьте, Осип Григорьич, — переходя на «вы», сказал городовой. — Мамаша ваша права, под шинелью незаметно.

Центральная — Большая Московская улица, — делила город на две неравные части. Начиналась она у Оки, шла по городу более версты и затем плавно перетекала в Стрелецкую слободу, которая, в свою очередь, превращалась в Веневский тракт. Все уездные присутственные места, в том числе и почта, располагались на Большой Московской. От дома Тараканова до почтово-телеграфной конторы было не более трехсот саженей, но улица здесь так круто поднималась в горку, что, когда надзиратель и городовой остановились у почты, пот лил с них градом.

Несмотря на то что трое городовых то и дело «честью просили» народ разойтись, толпа у конторы меньше не становилась. Тараканов с трудом протиснулся сквозь ряды людей и открыл тяжелую дубовую дверь почты. Все имевшиеся в конторе лампы и свечи были снесены в большую операционную залу первого этажа и зажжены. Труп стражника лежал около решетки, отделявшей залу от помещения, занимаемого служащими. Стражник лежал вверх залитым кровью лицом, рядом валялись опрокинутый табурет и винтовка. Следователь Воротников диктовал письмоводителю протокол осмотра места происшествия, уже окончивший свою работу городской врач Смирнов сидел на стуле и с задумчивым видом курил сигару. Исправник ходил из угла в угол и вытирал обширную лысину огромным фуляровым платком. Увидев Тараканова, он бросился к нему.

— Осип Григорьевич, где вас черти носят!

— Так я же после дежурства, ваше высокоблагородие, вы же сами разрешили сегодня на службу не являться.

— Помолчите, пожалуйста, ради бога, вы разве не видите, что творится? Как можно на службу не являться, когда во вверенном вам городе людей убивают!

— Виноват! Я как узнал — бегом сюда.

— Мне ваши извинения ни к чему, принимайтесь работать.

— Слушаюсь.

Тараканов поднял прилавок перегородки и прошел на служебную половину залы. Там сидели несколько почтовых чиновников и помощник исправника Кудревич.

— Здравствуйте, Витольд Константинович.

— Здравствуйте, Осип Григорьевич. Давайте выйдем на воздух, покурим.

Полицейские вышли на задний двор конторы. Кудревич закурил.

— Вообще-то не я, а вы мне должны докладывать, но коль я сюда раньше вас явился, то я субординацию нарушу и вам про происшествие расскажу. Со слов господ почтовых служителей, картина выясняется следующая: присутствие, как вам, наверное, известно, у них после обеда начинается с пяти вечера. Сразу же после перерыва, в пять — десять минут шестого, в зал влетело четверо грабителей, все в надвинутых на глаза шапках и с бородами, а один еще и в очках с синими стеклами. В стражника выстрелили с порога, он только что и успел — с табуретки подняться. После этого один из грабителей поднял над головой бомбу и приказал чиновникам собрать все деньги в одну почтовую сумку и перекинуть ее через решетку. В случае сопротивления грозился бомбу взорвать. Но сопротивляться никто и не думал. Приказ был выполнен наилучшим образом — деньги собраны, сумка перекинута. Бомбист положил свою бомбу на прилавок и приказал никому не двигаться, заявив, что в случае ослушания бомба взорвется. После этого все разбойники покинули контору. Ограбление длилось не более пяти минут. Унесли же около пятидесяти тысяч. Взяли только деньги, ценные бумаги не трогали.

— А какие были купюры?

— В основном крупные. Но был мешок с трехрублевками, на четыре с половиной тысячи. После таких решительных действий у чиновников оснований не доверять словам бандитов не было, поэтому они и просидели не двигаясь минут двадцать, пока в контору по каким-то своим делам не зашла купеческая дочь Подпругина. Дверь в почту на блоке, а Подпругина дверь не придержала. Дверь так сильно хлопнула, что бомба упала с прилавка. Чиновники тоже попадали на пол. Но ничего не произошло. Я эту бомбу вам сейчас покажу.

Помощник исправника достал из кармана обрезок трехдюймовой медной трубы, оба конца которого были закрыты плотно прилегавшими деревянными кругляшками. В одной из деревяшек было отверстие, в которое была вставлена обструганная палка. Вся конструкция была выкрашена суриком в черный цвет.

— Ну-с, как думаете ловить бандитов? — спросил Кудревич.

Тараканов с недоумением посмотрел на помощника исправника.

— А вы как думали, батенька? — усмехнулся тот. — Го род в вашей юрисдикции, вам бандитов и ловить. И в случае неудачи большая часть ответственности тоже ляжет на вас. Уж во всяком случае, на должность, если это дело не откроете, не назначат. Это я вам не со злобы говорю, нет. Вы меня в качестве главы городской полиции вполне устраиваете. Я вас по-дружески предупреждаю. Дело такое выдающееся, что тут или грудь в крестах, или голова в кустах. Откроете хищников — будет вам почет и слава, а не откроете… Еще раз прошу простить, но на роль козла отпущения вы из нас троих больше всех подходите. Хотя и Сергею Павловичу вряд ли поздоровится. Тем более он за прошлогодние события уже был предупрежден о неполном своем служебном соответствии. Так что ищите, батенька Осип Григорьевич, ищите. А я вам помогать буду чем могу.

— Дайте для начала папироску.

— Вы же не курите!

— Дайте, они, говорят, нервы успокаивают.

— Угощайтесь. — Помощник исправника открыл серебряный портсигар, а после того, как Тараканов сунул папиросу в рот, чиркнул спичкой.

Вдохнув дыма, Тараканов закашлялся и выбросил папиросу. Засунув руки в карманы шинели, он несколько раз прошел из угла в угол маленького заднего крыльца, а потом беспомощно посмотрел на помощника исправника.

— Витольд Константинович, что делать-то?

— Что делать? Привыкайте, батенька, мыслить самостоятельно. Хорошо, на первый раз я вам помогу. Итак, нам надо установить что?

— Что?

— Подумайте.

— Установить, кто ограбил почту?

— И?

— И… куда дели награбленное.

— Правильно! Нам надо ответить на три вопроса: кто ограбил, где награбленное и где грабители. Если мы ответим на последний вопрос, ответим и на два первых. Правильно?

— Правильно, только как же узнать, где они?

— Давайте подумаем. Как вы считаете, наши местные грабили или пришлые?

Полицейский надзиратель задумался.

— У нас вроде способных на это нет. Своровать или даже убить по пьяной лавочке наши мужики могут, а вот почту ограбить… Вряд ли. Если только здесь не поли тика.

— Верно мыслите, коллега. Это наверняка экс. Получается, что в любом случае грабили люди пришлые: серьезных мазуриков в городе нет, а «товарищей» наших доморощенных мы с Сергей Палычем прошлым летом хорошо поприжали. Кто на каторге, кто в бегах… А раз пришлые тут замешаны, то не будут они в нашем городе сидеть, побегут. Точнее, уже побежали. А как они из города выберутся?

Надзиратель оживился.

— Путей несколько: на машине со станции в Москву или в Венев, раз. Этот путь можно сразу отбросить — поездов сегодня после пяти вечера нет и не предвидится. Но жандарму на станции телефонировать все-таки следует, вдруг они расписание не изучали. Далее. Ехать на лошадях. Тут тоже несколько путей — на Тулу — или через Венев, или через Лаптево.

— И на Москву. Через речку путь давно открыт.

— Или на Москву. А еще на Серпухов. Лошади у них, конечно, могли быть свои. Но, скорее всего, они наших мужиков подрядили. Своих лошадей сюда гнать — больно много мороки — корм им нужен, хлев. Да и заметны чужие господа на лошадях. Поэтому надо обойти всех обывателей, которые имеют лошадей, и узнать, не подряжали ли их какие-нибудь нездешние.

— Отлично, коллега, отлично! Я в вас не ошибся. Пойдемте, изложим наши соображения исправнику.

Через полчаса в полицейском управлении собрались все наличные силы. Здесь была вся чертова дюжина полагавшихся по штату городовых, живший в городе урядник Харламов и десять человек стражников первого отряда уездной конной полицейской стражи.

Исправник разбил все имеющиеся силы на тройки, во главе каждой из которых встал либо классный чин, либо урядник, либо старший стражник или старший городовой. Каждой такой группе был поручен свой район города. Перед этим составили список всех известных полиции горожан, занимающихся извозом и вообще имеющих лошадей и закладки. Задача была поставлена несложная: обойти свой район и узнать, не уехал ли кто-нибудь из лошадевладельцев в дальнее путешествие.

Тараканову досталась центральная часть города. Прежде всего он со своими городовыми обошел всех имеющих бирки извозчиков. Промысел этот в городе большого дохода не приносил, горожане предпочитали передвигаться на своих двоих, поэтому извозчиков, имеющих бирки, было всего пятеро. Все они дежурили на станции, а после прибытия последнего поезда перемещались в центр города и стояли возле трактиров и единственной в городе гостиницы. Все извозчики были в наличии, все они были расспрошены, но ничего ценного никто из них не сообщил.

Стали обходить обывателей. Удача улыбнулась на Рыбацкой. Некто Игнатьев, хитрый мужичонка, которого летом Тараканов привлекал за браконьерство, дома отсутствовал. Со слов жены, накануне муж пришел домой довольный, принес трешку задатка и рассказал, что на сегодня, на пять часов, его подрядили в дальнюю поездку, за которую обещали красненькую. Но куда именно поедет, не сказал. Седоков муж должен был забрать в Пушкинском детском саду. Сад этот располагался аккурат напротив почтовой конторы, на параллельной Большой Московской Пушкинской улице. Боясь потерять выгодных клиентов, Игнатьев еще в половине пятого запряг свою кобылу и уехал в сад. До сей поры не возвращался. Послав одного из городовых с докладом к исправнику, Тараканов остался дожидаться возчика.

 

3

В избе было жарко натоплено, Тараканов изнемогал от жары, а шинели снять не мог, чем вызывал удивленные взгляды сослуживцев. Посланный к исправнику городовой вернулся и передал приказ начальника — ждать. Другой городовой принес от матушки Тараканова ужин, который был давно съеден. Дети Игнатьева уже спали на полатях русской печки, его баба возилась в кухне, бурча что-то себе под нос: беспутного мужа все еще не было. Чтобы не лишиться чувств от жары, Тараканов беспрерывно выходил на двор и поэтому первым заметил вернувшегося хозяина. Сначала за воротами раздалось лошадиное ржание, а когда полицейский надзиратель выскочил на улицу, то увидел запряженные низкорослой лошадкой сани, в которых лежало завернутое в тулуп тело, не подававшее никаких признаков жизни. «Убили. Следы заметают», — мелькнуло в голове у Тараканова. Он осторожно отвернул полу тулупа. Запах густого перегара чуть не сшиб его с ног. Игнатьев был жив, но толку от этого никакого не было. Чего они только с ним не делали, пытаясь разбудить. Городовые терли ему уши, сыпали за шиворот снег, награждали увесистыми тумаками, все было напрасно.

Жена возчика стояла у ворот.

— Оставьте его, ваше благородие, все одно не разбудите. Его, ирода, теперь сам черт не разбудит. Часа через три сам проснется, начнет похмеляться искать и меня с детями по избе гонять, чтоб его нелегкая взяла. Лошадка у нас умная, всегда к дому придет, если бы не она, давно бы замерз муженек мой непутевый. Помогите лучше его в дом втащить.

— Нет. Мы его с собой заберем. Мне необходимо с ним побеседовать сразу после пробуждения, да и вам спокойней будет.

Баба заголосила:

— За что ж вы меня сиротой делаете! Как же я с детями малыми жить-то буду! Пошто кормильца лишаете! Что он сделал такого? Я на вас жаловаться буду! Я завтра к прокурору пойду!

— Идите к кому хотите, ваше право. А мужа я все равно заберу. И не пугайтесь вы так, он у нас свидетелем числится. Мы его на вашей лошади до управления довезем, вы садитесь в сани и правьте, лошадь потом домой пригоните.

— Никуда я не поеду.

— Как хотите. Я тогда ее у крыльца привяжу, утром хозяин проспится и заберет.

— Тьфу на вас. Обождите, я оденусь.

В управлении были только дежурный городовой и дремавший на стуле Кудревич. Прибывшие с Таракановым полицейские волоком протащили Игнатьева в арестантскую и, не церемонясь, бросили на пол. Кудревич подошел к доставленному, нагнулся над ним, но тут же отстранился, брезгливо морща нос.

— Совсем никакой?

— Даже «мама» сказать не может. Но баба его говорит, через пару часиков оклемается.

— Тогда я подожду. Вы со мной?

— Да. А где остальные?

— Исправник распустил всех по домам до утра, завтра в семь велено прочесать Пушкинский парк, вдруг найдем чего. Сергей Павлович тоже спать ушел. Антипов, поставь-ка, братец, самовар, надзирателю будет полезно чайку с морозца, — обратился к дежурному городовому Кудревич.

— Благодарю, Витольд Константинович, действительно, чайку не мешает. Я своих городовых отпущу? — сказал Тараканов.

— Отпускайте, втроем справимся. Еще Харламов должен подойти, я ему приказал к трем явиться, меня сменить, я же не знал, когда вы прибудете.

Пробуждения возчика ждали более часа. Наконец Кудревич не вытерпел и приказал городовому и уже прибывшему уряднику повторить процедуру реанимации. Нижние чины восприняли приказ с надлежащим рвением, прошли в арестантскую, откуда вскоре послышалась возня, а потом рев задержанного: «Ухи, ухи отпустите!» Помощник исправника и надзиратель вскочили со своих мест. Харламов и Антипов выволокли Игнатьева из камеры и бросили на пол дежурки.

Игнатьев сел на пол, скрестил ноги и, держась за уши, стал раскачиваться из стороны в сторону. Потом заорал: «Глашка! Глашка, шкура барабанная! Квасу дай скорее!» Возчик обвел помещение ничего не соображающими глазами, зацепился взглядом за золото погон Кудревича, и взгляд его тут же стал осмысленным.

— В часть попал! Ой, грехи, грехи. Ваше превосходительство, нет ли у вас квасу?

— А за сороковкой послать не прикажешь ли? — спросил Тараканов.

— А можно? У меня деньги есть, не сумлевайтесь. — Игнатьев попытался засунуть руки в карманы тулупа, но сидя это сделать было крайне затруднительно. Тогда он лег на пол и достал из кармана несколько мятых зеленых бумажек и горстку медяков. — Вот-с, — сказал он и попробовал подняться. — Пошлите вон ту морду, да пусть штоф возьмет, я всех угощу.

— Я тебе дам «морду»! — Антипов, к которому относились слова задержанного, замахнулся на Игнатьева кулаком.

— Тихо, Антипов, тихо, остынь. — Кудревич взял Игнатьева под руку и помог ему встать, затем, поддерживая, провел к стоявшей у стены деревянной скамейке для посетителей и посадил на нее. — Налью я тебе водочки, и посылать никого не надо, у меня есть. Ты только скажи, откуда у тебя эти деньги?

— Не воровал, ваше превосходительство, вот вам крест! Я не вор. Я честно эти деньги заработал.

— Как заработал?

— Отвез двух бар в Мокрый Корь и заработал.

— Сколько же они тебе дали?

— Уговорились на красненькую, да баре больно хорошие, не сквалыжники! Дали на чаек. Три рубли задатку да двенадцать под расчет. Пятнадцать рублей заработал! — Игнатьев внимательно посмотрел на деньги в руках. — Три Глашке отдал, девять с мелочью при мне… Так я меньше трех рублей пропил! — Эта арифметика явно обрадовала задержанного. — Эх, ваше благородие, вели четверть купить, кутнем! Только прям сейчас поднеси хоть чарочку, а то в голове наковальня.

Кудревич молча прошел в свой кабинет, вернулся оттуда с полбутылкой коньяка, взял со стола стакан с недопитым чаем, вылил чай в стоявший на подоконнике горшок с фикусом, налил полстакана и передал задержанному.

Тот, держа стакан двумя руками, поднес его ко рту и залпом выпил.

— Век за вас Бога буду молить, ваше превосходительство! Какой вы прекрасной души человек. А некоторые еще про полицию плохо говорят. А я скажу, наша полиция лучше всех!

Задержанный говорил без умолку, в конце концов язык его начал заплетаться.

Кудревич приступил к допросу. Допрос продвигался медленно, мысль задержанного то и дело уходила в сторону, он сообщал массу ненужных подробностей, при этом забывая говорить про то, о чем его спрашивали. Через пятнадцать минут картина прояснилась.

День для Фрола Игнатьева начался на редкость удачно. В шесть утра они со старшим сыном вытянули сеть, которую накануне поставили между двух лунок, и набрали более пуда рыбы. Да какой! Среди лещей и налимов в сети бились три стерлядки, каждая более аршина. Завернув успевшую замерзнуть рыбу в рогожу, Игнатьев отвез ее в гостиницу, где находился единственный в городе ресторан, и продал повару всех лещей и налимов за полтора рубля, а стерлядку по два двугривенных за штуку. Затем он отправился на находившийся недалеко постоялый двор, где в кабаке заказал себе чайную пару и чарку водки, а деткам — связку баранок.

Он уже выпил и чай, и водку и раздумывал, не взять ли еще одну чарочку, когда за его столик подсел одетый барином мужчина. По описанию Игнатьева, это был молодой человек невысокого роста, белобрысый, лет двадцати пяти, в пальто на вате и шляпе котелком.

— А не твоя ли лошадь, любезный, во дворе стоит?

— Моя, мил человек, только тебе это зачем?

— Да надобно нам с приятелем в Серпухов попасть. Не мог бы ты нас отвезти?

— С большим нашим удовольствием, если в цене сойдемся.

— Двадцати рублей хватит?

У Игнатьева так дух и захватило. Но виду он не подал.

— На чаек бы добавить, ваша милость.

— Разве этого недостаточно? Я справлялся, мне сказали, что такая сумма более чем хороша.

Боясь потерять выгодного клиента, Игнатьев сразу же пошел на попятную:

— Да бог с ним, с чаем, поедем и за двадцать. Где друг ваш?

— Пойдем на улицу, он недалеко отсюда нас ждет.

По Больничной они проехали до Малой Посадской, где на углу стоял мужчина лет сорока, в бобровой шубе и котиковой шапке.

Услышав про бобра и котика, Тараканов перебил возчика:

— Постой, постой. Опиши-ка мне этого господина.

— Чего сделать?

— Ну расскажи, как он выглядел.

— Как? Известно как — как барин. Шуба хорошая.

— На лицо он какой?

— Как какой? Как все — ни косой, ни кривой, голова, два уха, третий нос. — Игнатьев громко рассмеялся своей шутке.

— Блондин он, брюнет?

— Ась?

— Ну светлый, черный у него волос?

— Волос темный, шантен!

— Кто?

— Ну как бы рыжий, но не рыжий. Шантен вроде называется? Или нет?

— Шатен?

— Точно, шатен! На Московской в цирюльне на окне парики стоят, я слышал, как одна барыня такой цвет «шантеном» называла. Слово хорошее уж больно, запомнил.

— Дальше, дальше.

— А дальше барин в шубе стал ругать моего барина, мол, лошадь плоха, не доехать на ней до Серпухова. Я уж испужался, что без денег останусь, и рассказал про шурина.

Оказалось, что у Игнатьева в селе Мокрый Корь, которое стоит на пути в Серпухов, в пятнадцати верстах от города жил шурин, который держал постоялый двор и имел тройку.

— У него не кони — звери! У него коней один генерал хотел купить, да шуряк не продал! Долетите до Серпухова и не заметите.

Наниматели задумались.

Чтобы они побыстрее приняли решение, Игнатьев предложил:

— А коль я вас только до Коря довезу, так давайте мне половину от обговоренного, а остальное шуряку.

Господин в бобрах сказал другому нанимателю:

— Смена лошадей, пожалуй, будет полезна. Да и тройка… Здесь мы тройку вряд ли найдем. Ну что ж, — повернулся он к Игнатьеву, — ваши условия нас устраивают. Вот вам три рубля задатка. Приезжайте к пяти часам в Пушкинский парк — да встаньте не со стороны Дворянской, а с противоположной, мы с другом подойдем. Да только не опоздайте! Запомните: опоздаете хоть на минуту или встанете не в том месте, мы с вами никуда не поедем и никаких денег вы не получите. Да, и сено в санях новое постелите, а то запах от него какой-то странный.

Игнатьев в этот день больше коня не утруждал, засыпал ему полную мерку овса. Бабе о том, что поедет к шурину, не сказал, она могла в попутчицы напроситься, братца повидать, а какая с ней поездка? Ни закусить, ни выпить. Недаром говорят: баба с воза, кобыле легче. В парк он приехал в половине пятого, пассажиры пришли в пять с четвертью, когда он уже начал волноваться. Обладатель шубы на этот раз был одет, как и его друг, в ватное пальто и котелок, в руках нес холщовый солдатский мешок. Они быстро вскочили в санки и велели спешить. Весь путь пассажиры ехали молча. По хорошей, подмерзшей дороге отдохнувшая и сытая лошадь бежала резво, и до Мокрого Коря доехали быстро — за полтора часа. С братом Глафиры договорились за пять минут. Сначала он ехать не хотел, но, когда приезжие посулили четвертной билет, велел работнику запрягать, сказав, что отвезет дорогих гостей самолично.

— Дали они мне двенадцать рублей, я у брата на постоялом дворе сороковочку выкушал, да, на беду, земляка встретил — Андрюху Сторублевцева из Тарасково. Он с Тулы шел, с заработков домой, на Рождество. Выпили мы с ним за встречу. Андрюха и упросил меня его до дома подвезти. Приехали в Тарасково, а у него к празднику четверть припасена. Как за стол садились, помню, а более — ничего. Нельзя ли еще напитку вашего, ваше высокоблагородие?

— Хватит с тебя. Иди в холодную, посиди. Антипов, отведи его.

После того как понурившийся Игнатьев, все-таки получивший в печень от Антипова, был удален, классные чины разбудили исправника и начали экстренное совещание. Тараканов рассказал начальству о своем случайном попутчике, очень похожем на одного из грабителей.

Исправник, покусывая кончик уса, сказал:

— На тройке они до Серпухова за час-полтора домчались. А оттуда можно в любую сторону, по железке. Если уехали они из Каширы в четверть шестого, то в Коре были не позже чем без четверти восемь. Пока тройку запрягали, пока собирались — половина девятого. В половине десятого, в десять — они в Серпухове. Есть оттуда об эту пору поезда?

— Надо телефонировать на нашу станцию, у дежурного чиновника должно быть расписание, — предложил Кудревич.

Позвонив, исправник заметно повеселел.

— После десяти вечера ни одного поезда в расписании не имеется. Первый, проходящий, из Курска — в шесть утра. Я дам телеграмму в московское сыскное, в охрану, сообщу приметы, их встретят. Да и в Серпухов телеграфирую, может быть, прямо там их перехватить удастся.

— Я бы не спешил, Сергей Павлович.

Исправник недоуменно посмотрел на сказавшего эти слова помощника.

— Почему?

— Ну как же. В Кашире почту обнесли, местная полиция бессильна, а серпуховская — герои, задержали грабителей! Им награды, а нам — взыскания. У вас и так предупреждение о неполном соответствии… Мне под вашим началом неплохо служится, и я другого начальства не желаю.

— А что же делать? Не сообщим никуда, так вообще злодеев упустим.

— Почему же не сообщим? И в Москву телеграфируем, и в Серпухов. Только не сейчас, а после шести, когда поезд уйдет. И сами в погоню отправимся. Я знаю, от нас есть поезд в пять часов, проходящий, из Козлова, я на нем от тещи неоднократно возвращался. Через три часа, то есть в восемь, будем в Москве, на извозчике с Павелецкого вокзала до Курского — пятнадцать — двадцать минут. А серпуховский поезд прибудет часов в девять. Так что успеем принять голубчиков в лучшем виде! Исправник задумался. Идея помощника ему казалась здравой. Вот только кого послать? Самому лезть под пули не хотелось. Отправить Кудревича? Хоть и клялся тот в горячей к нему любви, но не доверял Сергей Павлович Витольду Константиновичу, не доверял. Чудилось исправнику, что поляк так и метит на его место. И фокус этот придумал, чтобы самому выслужиться, лично задержать грабителей.

— Осип Григорьевич, вы поедете.

Кудревич вскочил.

— Разрешите мне, ваше высокоблагородие!

— Нет, Витольд Константинович, вы мне здесь понадобитесь. Из Тулы к нам уже выехал помощник начальника ГЖУ, мне одному его встречать прикажете? Кроме того, весьма вероятно, что одного из разбойников Осип Григорьевич знает в лицо. Второго громилу, кроме этого кучера-пропойцы, никто не видел, так что Игнатьева тоже придется в Москву везти. Кто из нижних чинов налицо?

— Антипов и Харламов.

— Харламов? Как нельзя лучше, храбрый полицейский, его берите. У вас револьвер исправен? — обратился исправник к Тараканову.

— У меня его вовсе нет. Не обзавелся.

— Возьмите мой, заряжен, смазан, бьет точно, я каждую неделю упражняюсь. Все, поторапливайтесь, до поезда сорок минут. Антипов! Беги на Московскую, найди извозчика или любого мужика с лошадью. Бегом беги, пять минут у тебя есть! Так, ничего не забыли? Да. Если что-то изменится, я вам телеграфирую. Справляйтесь о телеграммах на станциях и на вокзале. Вопросы?

— Ваше высокоблагородие! Я не при деньгах, даже на один билет нет…

— Вот, возьмите. — Исправник вытащил из бумажника десять рублей и передал Тараканову. — Билеты только не выбрасывайте, потом попробуем возместить из сыскных расходов. Урядника с Игнатьевым — в третий класс.

— В этом поезде нет третьего класса, — пробурчал Кудревич.

— Тогда мне десяти рублей в оба конца не хватит… — сказал Тараканов.

Исправник вновь достал бумажник.

— Вот вам еще пять. Ну где там Антипов!

 

4

Еле успели. Извозчик, зная, что от полиции ему ничего не очистится, лошадь сильно не утруждал и, несмотря на грозные окрики урядника, больше делал вид, чем по-настоящему хлестал свою кормилицу. Хорошо, что исправник догадался по телефону попросить кассира встретить Тараканова и Ко с билетами на платформе. Они запрыгнули в уже тронувшийся вагон. Расселись, тяжело дыша, урядник и Игнатьев сразу же скинули верхнюю одежду. Сидевший в их секции интеллигентного вида пассажир пробурчал что-то про запах и про то, что «мол, дали волю», после чего пересел в другое отделение.

Игнатьев никак не мог отдышаться:

— Ваше благородие, а водочкой здесь никто не торгует? Невмоготу мне совсем, опохмелиться бы!

— Потерпи, дело сделаем — куплю тебе.

— Да я сам куплю, деньги есть.

Исправник изъял у Игнатьева трехрублевки и мелочь в качестве вещественного доказательства, но хитрый мужик, видимо, имел в каком-то потаенном месте своей одежды денежный запас.

— Ну, сам так сам. Ты мне лучше поподробнее опиши пассажиров своих. Рост какой у них, телосложение и так далее.

Игнатьев стал перечислять приметы.

— А еще, ваше благородие, у старшого взгляд такой, особенный.

— Какой такой особенный?

— А такой, нехороший. Мурашки по коже от этого взгляда.

— А раньше никого из них не видел?

— Того, который в бобрах был, не видал, а вот того, кто помоложе, — видел где-то, а вот где — не припомню.

— Постарайся, пожалуйста. В Кашире, в Туле, в Москве, где?

— Ну уж не в Туле и не в Москве, это точно. Я там годов десять не был. В городе у нас видел, а где — не помню. Эх, сейчас бы чарочку, память освежить.

Урядник достал из-за голенища маленькую медную фляжку и протянул Игнатьеву.

— Все не пей, мне оставь.

Игнатьев схватил фляжку и присосался к ней, да так крепко, что урядник еле вырвал ее у него из рук.

— Кому расскажешь, не поверят, какие чудесные у нас полицейские, второй раз угощают! С меня причитается! Я уж в долгу не останусь, так угощу, что долго помнить будете, да и рыбки свеженькой всегда доставлю.

— Рыбка — это хорошо, — сказал урядник. — Мозги то у тебя заработали? Вспомнил, где громилу видел?

Мужик задумался. По нему было видно, что он и вправду пытается вспомнить, где видел своего пассажира.

— Нет, не вспоминается. Вот если бы еще!

— Будет с тебя.

Тараканов прислонился к окну и стал дремать.

Когда они вышли на площадь перед Павелецким вокзалом и стали рядиться с извозчиками, Тараканов почувствовал, что его знобит. Сразу вдруг начало першить в горле, из носа потекло. В санках симптомы простуды усилились, и, входя в жандармское помещение вокзала, Тараканов понял, что заболел.

Их ждали двое. Один представился полицейским надзирателем охранного отделения Поликарповым, а напарника представил агентом Георгадзе.

— Вы вдвоем?

— А вы хотели, чтобы весь жандармский дивизион на вокзал прислали? Это у вас в деревне экс — событие, а в Москве их по два-три в неделю. Я уж и не помню, когда дома был. А вы почему по форме? Неужели не могли сообразить в партикулярное переодеться?

— Да времени совсем не было.

— Как же нам быть? Ну, вы, ладно, то, что в чиновничьей шинели, в принципе даже лучше, на ней же не написано, что вы по полиции служите. А вот как быть с урядником? Если они увидят урядника на московском вокзале, то сразу догадаются, зачем он здесь. Господин старший унтер-офицер, — обратился Поликарпов к жандарму, — не распорядитесь ли вызвать сюда какого-нибудь городового схожей с урядником комплекции? Пусть они с ним шинелями и шапками поменяются, и пока мы не закончим, городовой у вас чайку попьет.

— Сделаем!

— Спасибо. — Надзиратель охранки повернулся к Тараканову: — Рассказывайте!

Поликарпов внимательно выслушал надзирателя, поговорил с Игнатьевым, уточняя приметы налетчиков.

— Значит, так сделаем. Игнатьев и вы встанете у начала платформы, на которую прибудет поезд, урядник, переодетый городовым, пусть идет в ее конец и смотрит, не пойдет ли кто-нибудь в обратную от вокзала сторону. Мы с Георгадзе — посредине. Если кто-нибудь из вас заметит разыскиваемых, пусть даст нам сигнал. Ну, скажем, достанет платок, снимет шапку и оботрет лоб. Мы подходим, идем за заподозренными, доводим их до площади, где толпа пассажиров поредеет, и скопом на них бросаемся. Никаких «вы арестованы», «будьте любезны пройти», ни в коем случае! Люди серьезные и вооруженные. Палить начнут, никому мало не покажется. Всем все понятно?

— А мне тоже? — Игнатьев сжимал в руке шапку.

— Что тоже?

— Тоже бросаться скопом?

— Нет, ты господину полицейскому надзирателю на пассажиров своих укажешь и отходи от него подальше, чтобы они тебя не увидели. Ясно?

— Ясно, — с облегчением проговорил Игнатьев.

Все бы могло пройти как по маслу, если бы поезд не задержался на полчаса. Тараканов, голова которого гудела как котел, и не заметил, как Игнатьев исчез, а когда он его увидел, было поздно. Мужик успел сбегать в казенную винную лавку, купить там полбутылки водки и выпить ее прямо из горла. Он подошел к надзирателю, улыбнулся, полез целоваться, но свалился и уснул у его ног. Опознавать грабителей стало некому.

Подбежал красный как рак Поликарпов. Он кинул на Тараканова уничтожающий взгляд, достал папиросу, закурил. Подошли Георгадзе и урядник.

— Дислокацию не меняем. Этого урода — на извозчика и в ближайший участок, вытрезвляться. Приметы все помнят? Внимательно разглядываем прибывших с поездом, и если увидим схожих по приметам, то даем условный знак. Потом, эх, делать нечего, подходим скопом, представляемся и просим показать документы. Просите вы, милостивый государь, а мы вас страхуем. Все ясно?

— Ясно. — Тараканов то краснел, то бледнел и не знал, куда деться от стыда.

Наконец прибыл поезд. Тараканов глядел во все глаза, но никакой похожей по приметам парочки не находил. С поезда выходили или одиночные пассажиры, или целые компании, в основном мещан и крестьян, или кавалеры с дамами.

Один из пассажиров — молодой мужчина в нагольном тулупе, проходя мимо, нечаянно задел его плечом.

— Пардон.

— Ничего страшного.

Мужчина пошел к вокзалу.

Пардон? Откуда нагольный тулуп знает слово «пардон»? Лицо бритое, странно для крестьянина. Лицо. Он где-то видел это лицо. Бритое лицо. Стоп. «Дворянин Тульской губернии Лев Филиппов Волков, двадцати пяти лет, рост два аршина семь с половиной вершков, волосы русые, бороду и усы бреет. Разыскивается уездным членом Тульского окружного суда по Каширскому уезду за преступление, предусмотренное статьей 39-4 “Устава о наказаниях”».

Ну как же! Он в мае этого года раз пятьдесят писал эти слова. И карточку Льва Филипповича Волкова на бумагу приклеивал!

Дворянин Волков появился в их уезде в конце апреля и стал приходить на все разрешенные собрания, которые тогда случались почти каждый день. В паровозном депо собирались железнодорожники, в зале Дворянского собрания — интеллигенция, в библиотеке — мещане-разночинцы. И везде этот Волков начинал агитировать, призывать к беспорядкам. Тогда полиция плохо понимала, что можно народу, что нельзя. В газетах одно писали, начальство другое говорило, а прокурорский надзор — третье. Исправник классных чинов на собрания посылал, они все внимательно слушали, а потом рапорта писали, но приказа меры принимать от исправника не следовало. Потом в ГЖУ эти рапорта прочитали и губернатору о них доложили. Тот Батурина сразу хотел уволить, но пожалел — человек два года до полной пенсии не выслужил, жену больную имел, да и с вице-губернатором в родстве состоял. Оставил, но с тем условием, чтобы смутьян Волков был пойман и строго наказан. Исправник лично явился его арестовывать в номера потомственного почетного гражданина Добронравова. Только Льва Филипповича к этому времени и след простыл. Исправник рвал и метал, всю полицию на ноги поднял, Тараканов с другими писцами полночи объявления о розыске писали, а единственный городской фотограф получил срочный заказ карточку Волкова переснять и десять дюжин размножить. Карточка в ГЖУ имелась, Волков в тамошней картотеке давно числился. Следующую половину ночи Тараканов с Андрюшкой клей мешали и фотографии на объявления клеили. Их по всему городу развесили, всем урядникам и городовым раздали, но только это не помогло. Исчез Волков. Уездный член завел дело по статье 39-4 «Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями» и выписал полиции постановление о приводе обвиняемого.

Исправника на службе все-таки оставили, но на каждом совещании губернатор ему Волкова вспоминал.

«Эх, хоть не с пустыми руками, не попался лещ, так хоть с ершом. Сергей Павловичу все поприятнее будет». — Тараканов быстрым шагом пошел за уже отошедшим на значительное расстояние Волковым.

«А вдруг не он? Сейчас покажет паспорт на другое имя, и что мне делать? Надо его проверить». Предполагаемый преступник в это время уже начал рядиться с извозчиком.

— Лев Филиппович! — крикнул стоявшему к нему спиной тулупу Тараканов.

Волков на секунду замер, не оборачиваясь, снял с плеча котомку, бросил ее на снег, сунул руку в карман тулупа и быстро развернулся. В руке у него был револьвер.

Полицейский надзиратель остановился как вкопанный. «Мама!» — не сказал, а только подумал он. Раздался гром выстрела. Волкова отбросило назад, спиной на санки, лошадь шарахнулась в сторону. Тараканов обернулся. Сзади с дымящимся револьвером в руках стоял Георгадзе. И только сейчас Тараканов с удивлением сообразил, что за все время их знакомства Георгадзе не проронил ни слова.

 

5

Волков был убит наповал. В его котомке полицейские нашли сорок тысяч рублей. Труп экспроприатора отправили в прозекторскую ближайшей больницы, Поликарпов вручил Тараканову под расписку деньги, пожелал удачи и был таков. Урядник и надзиратель поехали домой.

В поезде Тараканов начал бредить, в Кашире Харламову пришлось просить носильщика помочь довести надзирателя до извозчика. Увидев сына, матушка всплеснула руками. Прибывший через полчаса городской врач диагностировал тиф и прописал на семь рублей лекарств.

К счастью, диагноз эскулапа не подтвердился, ночь Тараканов провел в бреду, а утром ему полегчало. Частнопрактикующий немец-врач Штольц констатировал тяжелую простуду.

Молодой организм скоро взял свое, и меньше чем через неделю Тараканов был практически здоров.

Первым визит к выздоравливающему нанес исправник.

— Лежите, лежите, — сказал он и даже попридержал за плечо пытавшегося встать с кровати Тараканова. — Вот, пришел вас проведать, гостинчиков принес. — Исправник выложил на тумбочку у кровати большой апельсин. — И поздравить. Вот-с. — Батурин достал из кармана сложенную вчетверо газету, водрузил на нос пенсне и с выражением прочел: — «Высочайший приказ. О чинах гражданских. Производятся… так-с… Вот: в коллежские регистраторы — так, так, так… исправляющий должность полицейского надзирателя города Каширы Тараканов, с утверждением в указанной должности». Успели чин дать к Рождеству. А все я! Как только октябрьский манифест вышел, так я документы в губернию и отправил.

— Спасибо, Сергей Павлович! — Тараканов опять попытался встать.

— Лежите, лежите. Поздравляю и от себя лично говорю «спасибо». — Исправник понизил голос: — Вы меня очень выручили, голубчик. Не разыщи вы денег, я бы уже неделю себе место искал. Жандармский ротмистр Кожин, что сюда приехал дознавать этот разбой, мне так и сказал: если бы, говорит, Сергей Павлович, ваш надзиратель денег так быстро не разыскал бы, не сносить вам головы. Еще раз — крепкое мое спасибо. Услугу вашу никогда не забуду.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

Посидев еще минут десять и отказавшись от предложенного матушкой чая, исправник сослался на неотложные дела и удалился.

Через полчаса в комнату зашел потомственный почетный гражданин Добронравов. Он переложил внушительных размеров узелок из правой руки в левую, перекрестился на образа и поклонился вскочившему с постели надзирателю.

— Как здоровье, Осип Григорьевич, ваше благородие?

— Спасибо, уже почти здоров.

— Слава тебе, господи! — Добронравов опять перекрестился. — А я вот выбран нашим городским купечеством поздравить вас с великим праздником Рождества Христова и передать самые наилучшие пожелания. Мы еще в канун праздника собрались, да матушка ваша не пустила, плохи вы еще в ту пору были. Позвольте передать вам наши скромные дары — тут-с гусек, стерлядочка (это от меня лично), ну и другие разные деликатесы.

— Спасибо большое, но я, право, не могу…

— А еще к светлому празднику уполномочило меня наше городское купечество, во исполнение многолетней традиции, преподнести вам конвертик со сторублевочкой, чтобы имели вы возможность приобрести себе чего пожелаете.

— А вот от этого увольте. Денег я с вас тем более взять не могу.

— Это как? — В голосе купца слышалось неподдельное удивление.

— Не могу и все. Я мзду не беру.

— Какая же это мзда? Ежели вы, например, матушке своей на праздник платок подарили, это разве мздой называется?

— То мать родная, а не посторонние люди.

— Господи! Какие же мы посторонние? Вы нам теперь как отец родной, и даже лучше, потому государем нашим поставлены блюсти покой и охранять барахлишко наше, неустанными трудами нажитое. Предместник ваш брал, не брезговал, его предместник тоже.

Добронравов был поповским сыном, год отучился в семинарии и потому изъяснялся несколько витиевато.

— Сказал не возьму, значит — не возьму, и не просите. А обязанности свои я без всяких даров исполнять буду, как положено.

Поуговаривав надзирателя еще минут десять, Добронравов досадливо махнул рукой и пошел на выход, оставив узелок на столе.

Заметив это, Тараканов ринулся было догонять купца, но остановился.

«Пожалуй, гуся-то можно оставить. Да и стерлядку. Мать ушицы приготовит. А то ведь я праздник и не отметил. А как поправлюсь, пойду в номера к Добронравову и отдам ему деньгами чего следует».

— Мама!

— Чего, сынок?

— Там на столе провизия. Не сделаете ли вы ушицы?

— Конечно сделаю. И уху сварю, и гуся пожарю! Радость-то какая! Эх, отец не дожил, а то как бы был рад, сам-то и не мечтал о таком почете!

Мать села на табуретку у кровати и заплакала.

— Мама, мне мундир надо пошить и шинель, форма-то другая у надзирателя. Есть ли деньги?

— Ради такого дела поищем, перехватим у кого. Дорого ли?

— За все рублей сто придется отдать.

Мать аж ахнула.

— Сто! Уж очень дорого.

— Старую шинель можно продать. Да и форменную сюртучную пару. Я даже знаю кому. Никодимова в канцелярские служители произвели, а мы с ним одной комплекции. Я думаю, рублей двадцать пять он даст.

— Все равно дорого!

Когда из кухни начали раздаваться соблазнительные запахи, в комнату к больному зашел Кудревич. Из одного кармана шинели он вынул бутылку «Фин-шампаня», из другого — огромное антоновское яблоко.

— Я хоть и не доктор, но лекарство вам принес, — весело сказал он, садясь на табурет. — Есть ли нож у вас и штопор?

— Матушка спиртное не приветствует…

— Не пьянства ради, а здоровья для можно. Екатерина Сафоновна! — крикнул Кудревич в кухню. — Можно вашему сыну рюмочку коньячку для здоровья? Врачи рекомендуют.

— Ну коль врачи, то можно. Но только одну. Да вы погодите, я на стол соберу. — Мать зашла в комнату, вытирая руки о передник.

— Не утруждайте себя, я ненадолго, мне сегодня дежурить и через полчаса надо быть на рапорте у исправника. А вот за приборы буду признателен.

Мать принесла рюмки, нож, штопор и блюдечко с тонко нарезанным салом.

— Уж не обессудьте, на скорую руку.

— Прошу и вас с нами.

— Что вы, что вы, я совсем не пью. Ну а вы не стесняйтесь. Может, самоварчик?

— С радостью, но недосуг.

Мать ушла, а Кудревич налил две рюмки. Коллеги чокнулись. Коньяк оказался превосходным.

— Вот я что вам скажу, коллега. Неправильно вы службу начинаете.

Тараканов повесил голову.

— Я сам все время об этом думаю. Сказал же мне охранник знак подать, а я… Ведь очевидно же все было, а я не связал появление на платформе Волкова и «экс».

— Вы, простите, сейчас о чем?

— Как же? О задержании.

— А… Ну об этом отдельно поговорим, завтра я с утра свободен и специально к вам приду. А сейчас я про другое. Вы зачем хороших людей обижаете?

— Кого?

— Да всех купцов города. Люди от чистого сердца с праздником вас хотели поздравить. А вы? Гордыня — смертный грех.

— Да при чем здесь гордыня? Брать деньги с обывателей — противузаконно. За это статья есть в Уложении.

— Господи! Какая статья? Вы юрист? Статьи у нас есть за мздоимство и за лихоимство, а за получение подарков статьи нету!

— Это не подарок.

— А что?

— Витольд Константинович! Неужели вы не понимаете? Ну, хорошо, возьму я деньги. А дальше что? Пойду я через месяц к Добронравову с проверкой соблюдения обязательного постановления о времени закрытия ресторана. А он после часу ночи открыт. Нарушение? Нарушение! Я на него протокол, а он мне про сто рублей напомнит.

— Ну, во-первых, это уж и не такое большое нарушение. Подумаешь, ресторан не вовремя закрыл! А если гости закутили? Если они веселиться хотят? И при этом ведут себя благородно, морды и посуду не бьют, голыми на улицу не выскакивают, никому не мешают, никто на них не жалуется? Что будет плохого, если люди лишний часик винца попьют, а Добронравов лишнюю синенькую заработает?

— Но закон, обязательное постановление!

— Осип Григорьевич, не в упрек вам будет сказано. Молоды вы. Опыта у вас нет. И потом — кто сказал, что Добронравов вам про сегодняшнюю «катю» напомнит? Это — традиция, обычай, сродни, ну я не знаю… Сродни купанию на Крещение в проруби. Идет из глубины веков! Вам известно, что Николай Первый каждое Рождество и Пасху квартальному надзирателю того квартала, где Зимний находится, по триста рублей высылал? Император!

— Да это анекдот.

— Никакой это не анекдот, а исторический факт. А не будете соблюдать традицию — не наладите с людьми отношений. А купечество — наша надежда и опора. Тот же Добронравов — гласный городской думы, благотворитель известный. Он и полицейскому управлению помогает — вот, в прошлом году кредита казенного не хватило, так он на канцелярию двести рублей выделил. В этом году машинку печатную обещал купить. А вы ему — от ворот поворот. В общем, вот. — Помощник исправника достал из кармана сюртука уже виденный Таракановым конверт. — Вот вам сотня, и не смейте отказываться.

— Возьми, сынок, — мать стояла на пороге комнаты, — как раз на обмундировку. А то денег-то у нас совсем нет. Все, что было накоплено, на дохторов ушло да на лекарства.

 

6

На следующее утро Тараканов чувствовал себя уже совсем хорошо. Штольц его внимательно выслушал, посмотрел язык, измерил температуру.

— Здоров. Вот только на службу выходить я бы не торопился. Побудьте дома еще пару дней, чтобы избежать возвращения болезни. Простуда чревата осложнениями, если ее не долечить.

Решено было приступить к исполнению обязанностей с понедельника.

В час пришел Кудревич.

Тараканов уже не лежал в постели, а сидел в халате в гостиной и читал газету.

— Ну вот теперь вижу, что молодец, совсем молодец. — Помощник исправника принес с собой в дом морозную свежесть. Щеки у него были красные, усы заиндевевшие. Глядя на него, хотелось выйти на улицу, взять санки и покататься с горки, как в детстве.

В этот раз Кудревич от обеда не отказался, с аппетитом откушал щей, съел большую тарелку каши с говядиной, выпил компоту из сушеной малины и сделал маменьке такой заковыристый комплимент, что та зарделась, махнула на гостя рукой и ушла в кухню.

— Вы как, Осип Григорьевич, после обеда спите?

— Нет. У нас в семье не заведено это почему-то.

— А я, признаться, люблю в эту пору часок-другой Морфею посвятить. Но сегодня свой обычай нарушу. Давайте о деле поговорим.

— Я только и жду этого разговора.

— Опять я вам о деле докладываю в нарушение субординации, какая-то тенденция нездоровая, не находите? Шучу, шучу, вы не обижайтесь, у меня бывают шутки такие, своеобразные… В общем, слушайте. После вашего отъезда в Москву, часа через два, прибыл жандармский ротмистр Кожин с несколькими нижними чинами. За дело они взялись рьяно, передопросили всех почтарей, вместе с нами обыскали Пушкинский парк. Не безрезультатно. У входа, со стороны Дворянской, нашли пустую почтовую сумку. Затем мы с Кожиным повторили весь путь злоумышленников. Съездили в Мокрый Корь, побеседовали с шурином Игнатьева, неким Нефедьевым, на его тройке домчались до Серпухова. Седоков он высадил не на вокзале, а на центральной площади. Оттуда у них дорог было — бесконечное количество. Там же, на площади, — извозчичья биржа. Мы к серпуховскому исправнику пошли, попросили помощи. Он дал пару городовых да помощника городского пристава. Некто Юдзинский, мой соплеменник, напыщенный хлыщ. Интереса в этом деле у серпуховских никакого, у них своих происшествий хватает, поэтому и к службе они относились спустя рукава, лишь бы от них отстали. Обошли мы всех извозчиков, съездили на вокзал. Никто нам ничего хорошего не сказал. То ли не запомнили на самом деле никого, то ли говорить не хотели. В кассу сунулись, в тот день билетов в третий класс интересующего нас поезда было продано пятьдесят шесть штук. Естественно, кассир ничего путного тоже не сказал. Мы как раз с ним разговаривали, когда жандарм станционный прибежал и телеграмму от исправника принес о ваших успехах. Кожин сразу домой засобирался, строго-настрого приказав мне всех причастных отыскать и задержать, и на ближайшем поезде в Тулу и укатил. А мы на лихой тройке в Каширу поехали. Третьего дня меня в Тулу вызывали, к Кожину, дело ему от нас передали. Он-то мне и сказал, что о нашем разбое отрапортовали как о раскрытом. Формулировочка такова: «Девятнадцатого сего декабря в городе Кашира совершено разбойное нападение на почтово-телеграфную контору, убит стражник. Принятыми к розыску мерами преступники обнаружены, один убит, большая часть похищенных денег разыскана и возвращена в казну. Розыски других членов шайки продолжаются». Получается, что все довольны — губернатор ловко отчитался, исправник место сохранил, жандармы и охрана свою роль в раскрытии самыми яркими красками расписали, они это умеют.

— И вы довольны?

— А я вот нет. И знаете почему?

— Ну как же — преступники-то на свободе!

— Мало ли на свободе преступников, Осип Григорьевич! Если обо всех беспокоиться — никаких душевных сил не хватит, извините за цинизм. У меня тут личные мотивы.

— Какие, если не секрет?

— Стражник Богачев — сын бывшей няньки моих дочерей. Я и не знал. Я его видел-то мальчонкой, потом его в Москву в учение отдали, а после службы он на родину вернулся и в полицию поступил. Марфуша, нянька, очень уж убивается, сынок-то у нее единственный. И дочки мои переживают, любят они Марфу, она их с пеленок воспитывала. А еще покойник моей супруги крестник. Вот я и обещал жене с дочками отыскать всех, кто к смерти стражника причастен. Будете мне помогать?

— Разумеется!

— Другого ответа я и не ожидал. Тогда давайте думать. Из трех вопросов, которые я вам давеча на крыльце почты задал, на один вы ответили, большую часть денег нашли. Частично ответили и на второй, нашли одного из хищников. Осталось нам узнать, кто остальные и где они? Какие будут мысли?

— Мыслей много, Витольд Константинович, я об этом деле думаю не переставая.

— Так давайте, делитесь.

— Смотрите: как вам известно, банков у нас в городе нет и все казенные деньги возят с почтой, такая есть договоренность между Министерством финансов и почтовым ведомством. Такая большая сумма понятно как накопилась: конец года, а наши обыватели любят налоги в последний момент платить, да и недоимок много насобирали. Я лично почти тысячу в этом месяце собрал. Насколько я помню, деньги в губернское казначейство отправляют не так уж часто?

— Именно! По мере накопления. Обычно после того, как накопится тысяч десять. Почтмейстер за день до отправки сносится с исправником, тот выделяет команду конных стражников, почтари организуют сани. По нынешним лихим временам, с денежной посылкой отправляем в Тулу весь наличный состав отряда, десять человек.

— Что же получается? С двух до пяти почта, как обычно, была закрыта для посетителей. Дверь там хорошая, и запоры крепкие. Поэтому грабили в пять, после перерыва. В пять с небольшим произошло ограбление, а в половине шестого на почте должно было появиться десять полицейских, которые дали бы экспроприаторам хороший отпор. Но ведь стражники могли и раньше прибыть! То есть все решали минуты! Получается, что бандиты должны были непосредственно перед нападением зайти на почту, проверить, не прибыли ли стражники.

— Молодец! Мне эта мысль тоже пришла в голову. Я побеседовал со служащими. В пять часов заходил молодой человек. Не наш, не каширский. Отправил телеграмму в Тулу, при этом заполненный бланк принес с собой. Был на почте не более пяти минут. А непосредственно после его ухода — ворвалась банда.

— Был ли он среди нападавших?

— Чиновники сказать ничего на этот счет не могут.

Все ворвавшиеся в почту были с бородами, видимо наклеенными, и в нахлобученных на глаза шапках. Все — в пальто.

— А адрес, по которому телеграмма отправлена?

— Нет такого адреса в городе Туле. Улица есть, а дома на ней под таким нумером нет. Вот, пожалуй, и весь мой доклад. Какие будут выводы?

— Подводчик был!

— Абсолютно согласен! О дате отправления посылки никто, кроме почтовых и исправника, до последнего момента не знал. Даже я. Стражники у нас, как вы знаете, размещены казарменно, и о предстоящей командировке исправник уведомил их ровно в пять часов. Не успевали они сообщить никому. Я всех опросил: когда они узнали о том, что в Тулу поедут, все стали собираться, лошадей запрягать, никто никуда не отлучался.

— А Богачев?

— Богачева исправник отправил на почту пешком, тот должен был посидеть до прибытия отряда, а потом в казарму вернуться. В Тулу он не должен был ехать. Отпросился у исправника, дела у него какие-то были… Да-с. Судьба… Ну так вот. Получается, что о посылке сообщить «товарищам» мог только кто-то из почтовых. Остается узнать кто?

— На почте не так много народу служит.

— Много не много, а шесть человек классных чинов, включая начальника. Еще сторож и два городских почтальона. Кожин по моей просьбе проверил их всех по картотеке ГЖУ. Ни за кем ничего предосудительного не значится. Надо каждого проверять — с кем общается, как досуг проводит. На это много времени может уйти.

— Витольд Константинович, а бомба?

— Что бомба? Муляж.

— Муляж. Сделана из медной трубы. А трубы у нас по городу не валяются! Надо найти место, где преступники могли взять эту трубу. С собой привезли?

Кудревич задумался.

— Осип Григорьевич, да вы настоящий Лекок! Вы знаете, чем больше я размышляю над этим делом, тем больше склоняюсь к тому, что без наших, доморощенных, экспроприаторов здесь не обошлось, а сейчас вы меня в этом окончательно убедили. Во-первых, подводчик — этот точно наш, каширский. Во-вторых, попутчик ваш в поезде был в бобрах, а на «эксе» — в пальто. А багажа вы при нем не видели.

— Не видел — так, маленький саквояж, в который пальто бы не поместилось.

— Вот! Да и в сани он садился с одним сидором, шуба бы туда тоже не поместилась. Ну не выбросил же он ее! У знакомых, выходит, оставил. Я, кстати, к Добронравову заглянул, не было у него такого постояльца. Стало быть, не всю заразу мы с Сергеем Павловичем вывели, не всю. А помните, за что исправник «неполное служебное» получил?

— Ну как же — допустил участие наших деповских рабочих в прошлогодних декабрьских беспорядках.

— Деповских рабочих! Слесарей в основном, которые в Москву на баррикады явились с самодельными бомбами, изготовленными из труб!

Они проговорили еще около часа, обсудили все шаги предстоящего расследования, договорились о том, кто из них чем будет заниматься.

Кудревич на прощанье крепко пожал Тараканову руку.

— Кстати, зачем вы мать напугали?

— Я? Чем же?

— Зачем вы ей сказали, что построить форму в сто рублей станет? Сходите к Абрамсону, он вам все в лучшем виде из своего материала за пятьдесят рублей сделает, я с ним договорился.

— Да там одного материала рублей на пятьдесят уйдет: пальто, мундир, шаровары!

— Абрамсону виднее, сколько чего стоит, он всю жизнь портняжит. Сделает из сэкономленного. Вот только прибор придется покупать, я бы вам дал из своих запасов, но у меня прибор золотой, а вам положен серебряный.

Проводив гостя, Тараканов долго смотрел в темное окно на улицу.

 

7

Кудревичу очень хотелось стать исправником. Должность эта открывала огромные перспективы. Дурак Батурин и десятой части своих возможностей не использовал. Сам не использовал и ему не давал. На самой заре карьеры в Кашире у Кудревича с начальником состоялся крупный разговор на тему «Не по чину берешь!», после которого и затаил Кудревич на Сергея Павловича обиду.

Когда Империя с ума стала сходить и народ безобразничать начал, Кудревич сразу понял, чем это может обернуться. А опыт борьбы с политическими у него пусть небольшой, но был. Довелось ему в свое время послужить в московском Отделении по охранению общественной безопасности и порядка, да под началом самого Зубатова! А тот подчиненным крепко-накрепко в головы вбил, что внутренняя агентура — гораздо эффективнее, чем наружная. Поэтому Кудревич, когда на новое место службы поступил, первым делом завел себе агентуру. Но агентов нашел он среди «блатных», кто же знал, что революция до их богоспасаемого городка доберется! В прошлом году этот недочет пришлось срочно исправлять. Почти весь пролетариат их уезда был со средоточен в паровозном депо станции Кашира. Именно там затевались разные сборища, именно оттуда, по слухам, в городе появлялась всякая крамольная литература. Агента искать следовало именно здесь.

Съездил он на станцию, поговорил со станционным жандармом, с буфетчиком Щукиным и узнал от них, что слесарь Городушкин повадился каждое воскресенье в Москву ездить. А самый дешевый билет в один конец полтора рубля стоит! Не по средствам для слесаря.

Кудревич надел партикулярное, взял с собой новенького, еще не успевшего в народе примелькаться городового в штатском и поехал в Москву в одном поезде с Городушкиным. Городового в третий класс отправил, поближе к слесарю, а сам сел во второй. На вокзале Городушкин стал аккуратно проверяться, и, чтобы не испортить все дело, решил Кудревич за ним не следить — все равно обратно на поезде возвращаться будет. Прождали они слесаря недолго — три часа не прошло, как он на вокзал вернулся, неся большой заплечный мешок. Сели в поезд. В Домодедово, где поезд десять минут стоял, Кудревич послал городового к жандармам и с их помощью Городушкина арестовал. Осмотрели мешок, а там — всякая разная пропагандистская гадость! Листовочки, газетки. Губерния тогда на положении усиленной охраны была, и светило слесарю нешуточное наказание. Долго с ним Кудревич беседовал, пока не уговорил сотрудничать. Как ни странно, больше всего слесаря прельстило казенное жалование.

Потом Кудревич съездил в Тулу, в ГЖУ, договорился с ротмистром Кожиным, тот агента Городушкина зарегистрировал как своего личного, под псевдонимом «Дерзкий», и стал Городушкин исправно поставлять интересные полиции и жандармерии сведения. Часть информации помощник исправника реализовывал, а часть попридерживал, чтобы Батурин не прослыл в глазах начальства особенно удачливым борцом с революционной заразой. Не сообщил он исправнику и о том, что 10 декабря 1905 года вооруженная дружина деповских рабочих выезжает в Москву поддержать товарищей на баррикадах. Да не просто выезжает, а на угнанном паровозе! Восстание разгромили, слесарей каширских кого убили, кого поймали, а исправник за ротозейство, а особенно за паровоз, едва службы не лишился. Только родственные связи с вице-губернатором и помогли.

После того как в «Тульских губернских ведомостях» был пропечатан приказ губернатора об объявлении Батурину всего лишь предупреждения о его неполном по службе соответствии, Кудревич выхлопотал трехдневный отпуск, уехал на свою дачку в Лиды и два дня там пропьянствовал. Третий день отходил — отпивался квасом, парился в бане, купался в проруби.

После «экса» Кудревич думал, ну все, кончилась у Сергей Павловича казенная служба, ан нет, опять выкрутился. Кто ж знал, что новоиспеченный надзиратель таким везунчиком окажется! Исправника не только в отставку не отправили, но даже поощрили за столь быстрый розыск. И в отпуск разрешили уволиться — у исправника тетушка в Орловской губернии умерла, экономию ему завещала, он туда и укатил вчера на целый месяц — в наследство вступать, дела в порядок приводить.

И пока Батурина в городе не было, нужно было, кровь из носу, самому поймать неразысканных разбойников. А уж когда поймает, он такой рапорт составит, что держись, исправник! Да и есть в губернском правлении люди, которые помогут этот рапорт в нужном ракурсе губернатору доложить. «Совсем о службе Батурин не печется, ваше превосходительство! Основная часть банды на свободе, а он из города укатил свои дела решать. Ставит личные интересы выше служебных! А может, он и в казенном жаловании не нуждается, коли такой богатый наследник?»

Найдет Кудревич банду — будет у него вторая петлица на воротнике, а уж после этого реализует он все свои нереализованные возможности!

А Тараканова можно взять помощником. Парень неглупый, исполнительный, а дурь юношеская пройдет у него быстро. Да уже проходит — и сто рублей у купцов взял, и к Абрамсону мундир шить пойдет. Если начнет артачиться, об этом всегда можно напомнить.

Настроение у помощника исправника после таких размышлений было прекрасным. Он дал извозчику двугривенный, чему тот несказанно удивился, слез с саней и проследовал на городскую елку, устроенную на Хлебной площади. Народу на площади было много. У елки прогуливалась и простая, и интеллигентная публика. По случаю воскресенья простой народ был пьяненьким, играло сразу две гармошки, а за лавками купца Нестерова затевалась драка. Дав постовому городовому распоряжение пресечь безобразие, помощник исправника прошел мимо Введенской церкви вниз по Большой Московской, у номеров Добронравова повернул налево и по Монастырской дошел до городского кладбища. Оглядевшись по сторонам, Кудревич юркнул на погост и подошел к заброшенной могиле в его дальнем углу. Там уже стоял, переминаясь от холода с ноги на ногу, Городушкин.

— Господину надворному советнику мое почтение!

— Здравствуй, здравствуй, Городушкин. Как настроение?

— Хорошее, новогоднее. К Рождеству общество дороги нас наградило, можно и погулять.

— Гулять — это хорошо. Только кончится твое гулянье скоро.

— Это почему же? Деньги есть.

— А потому, что в казенном доме с вином тяжело. А уж я со смотрителем договорюсь, чтобы тебе оно и вовсе не доставалось.

— Изволите шутить, ваше высокоблагородие? За что меня в казенный дом? Я верой и правдой!

Кудревич коротко размахнулся и ударил осведомителя в левую скулу. Тот упал на могилу.

— За что?

— А ты прав, Городушкин. Нечего тебе делать в казенном доме. Не буду я тебя туда отправлять. Я лучше по-другому сделаю. Вызову кого-нибудь из «товарищей» на беседу, сам из кабинета выйду, а на столе забуду твою расписку о сотрудничестве. Тогда никакая тюрьма тебе не светит. Тебя где-нибудь здесь и похоронят. Без панихиды и покаяния.

Городушкина начало трясти.

— Чего я сделал-то?

— Вот именно, что ничего! Ты почему, пес, не сообщил мне о готовящемся эксе?

— Вы про почту? Дык не знал я ничего! Не наши там были, не деповские!

— А кто?

— Не знаю, ей-богу, не знаю, вот вам крест святой! — Городушкин часто-часто закрестился на купола Никитского монастыря.

— Следы к вам ведут.

— Какие следы?

Помощник исправника достал из кармана муляж бомбы.

— Скажи, есть у вас в депо такие трубы?

Городушкин внимательно осмотрел «бомбу».

— Труба обыкновенная. Трехдюймовка, таких везде полно.

— Где — везде? Где у нас в городе, кроме вашего депо, есть такие трубы? Назовешь хоть одно место, и я покаюсь в том, что тебе в зубы дал.

Городушкин молчал, опустив голову.

— Наша труба, ваше высокоблагородие. Но я знать не знал.

— Чего ты знать не знал?

— Что это для бомбы.

— Ну-ка, ну-ка, рассказывай!

— С месяц назад подошел ко мне Филька Трубицын — письмоводитель со станции. Росли мы вместе. Попросил он меня дать ему кусок трубы. Я спросил зачем, а он сказал — племяннице хочет игрушечное ведро сделать. А у Фильки, ваше высокоблагородие, руки из одного места растут, с самого детства. Ну, я кусок трубы отпилил, две дырки в нем просверлил, под ручку. Вот они, видите. — Городушкин показал на два отверстия. — Проволоки кусок нашел, ручку сделал. Из полешка кругляш выпилил и заместо дна вставил. Филька еще один такой же попросил, мол, на замену, вдруг один потеряется. Потом он в благодарность в буфет меня повел…

— А мне почему ничего не сказал?

— Про что? Про то, как Филькиной племяшке ведро делал?

— Ладно, Городушкин, не сердись на меня. Это я сгоряча. Поможет мне твой сегодняшний рассказ — вознагражу за скулу сторицей. Иди давай, встреча на этом же месте через неделю. Кто про скулу спросит, скажи, на Хлебной, за амбарами, подрался. Ступай!

За время болезни дел накопилось — немерено, по одному настольному реестру бумаг свыше сотни набралось. До обеда Тараканов исполнял бумаги и бегал по городу, занимаясь разными мелкими делами, потом обедал, надевал папкин старый тулуп, наклеивал бороду, которую Кудревич добыл в драматическом кружке при каширской библиотеке, и шел на станцию. Время подгадывал так, чтобы попадать к закрытию присутствия в станционной конторе. Три дня он, проявляя чудеса конспирации, провожал письмоводителя Трубицына до дома. Жил Филипп Иванович в пристанционном поселке, снимал комнату у вдовы Верхоглядовой.

На четвертый день Трубицын после службы домой не пошел, а сел на извозчика и направился в Каширу. Тараканов подбежал к другому «ваньке».

— В город!

Извозчик недоверчиво посмотрел на рваный тулуп Тараканова.

— А есть ли у тебя деньги, мил человек? До города двугривенный с пятачком.

— Есть, не сомневайся. — Тараканов достал из-за пазухи узелок, развязал его и показал «ваньке» рубль.

— Куда в городе изволите?

— На Московскую!

— Московская большая.

— Вези, там покажу.

Пока разговаривали, санки с Трубицыным успели отъехать сажен на пятьдесят. Но потом расстояние между преследуемым и преследователем не менялось: оба извозчика своих лошадей не насиловали, и они бежали небыстрой рысцой. У Успенского собора санки Трубицына остановились, он соскочил и пошел в сторону городского училища. Тараканов похлопал своего «ваньку» по спине.

— Здеся!

Пока Тараканов ждал сдачу, Трубицын успел скрыться внутри помещения. Окна училища были темны, и только в одном, во втором этаже, горел свет.

Тараканов зашел за ограду собора и встал в тени его крыльца. Через полчаса ему сделалось холодно. Он стал прыгать и хлопать себя по бокам, пытаясь согреться. Из школы никто не выходил часа два. Наконец, когда Тараканов окончательно замерз, дверь училища открылась. Первым вышел Трубицын и встал, держа дверь. Из школы одна за другой вышли две барышни, потом два молодых человека. Они пожали друг другу руки, Трубицын и один из молодых людей двинулись вверх по улице, а третий молодой человек и обе барышни пошли вниз.

Тараканов постоял еще пять минут и пошел в управление полиции. Следить за вышедшими из школы не было никакой необходимости, всех этих людей полицейский надзиратель прекрасно знал. Барышни — учительницы Назарова и Медведева, их провожатый — брат Медведевой Василий. Но интереснее всех была личность ушедшего с Трубицыным. Это был коллежский регистратор Нелюбов, почтово-телеграфный чиновник шестого разряда.

 

8

Производить обыск имел право только классный чин полиции, а таковых налицо было всего два, обыскать же предполагалось по крайней мере четыре жилища.

Организацией обысков занимался Кудревич. Он подрядил двух извозчиков, на которых они с Таракановым и тремя городовыми приехали к Верхоглядовой среди бела дня, в то время, когда Трубицын был на службе. Письмоводитель занимал комнатенку в одно окно, в которой из мебели были только кровать и трехногий табурет. Ничего предосудительного у письмоводителя найдено не было. Оставив в квартире Трубицына одного городового, которому было строго-настрого наказано вдову из квартиры не выпускать, а явившегося со службы письмоводителя арестовать и препроводить в управление полиции, помощник исправника и полицейский надзиратель поехали на квартиру Нелюбова. Тот жил один, даже без прислуги, в собственном доме, доставшемся в наследство от родителей. Приглашенный понятым дворник из соседнего многоквартирного дома с видимым удовольствием сломал дверь. В жилище почтового чиновника результаты обыска были более ощутимы. Кроме разной революционной макулатуры, лежавшей открыто и на шкапе, и на этажерке, в кровати Нелюбова, под матрасом, был найден сверток с трехрублевками на сумму в 900 рублей без малого. Входную дверь заколотили, опечатали, съездили за Нелюбовым в почтово-телеграфную контору и отвезли в полицейское управление. После этого классные чины разделились: помощник исправника, взяв двух городовых, поехал к дворянке Назаровой, а полицейский надзиратель со старшим городовым Гладышевым и занимающимся в полицейском управлении отставным зауряд-прапорщиком Перегудовым выдвинулись к народной учительнице, крестьянке Ямско-Слободской волости Каширского уезда Тульской губернии Медведевой.

В девичей комнатке учительницы полицейский надзиратель, кроме томика Маркса, испещренного карандашными пометами на полях, ничего не нашел. Брата Василия дома не оказалось.

Когда Тараканов подъехал к полицейскому управлению, то увидел у крыльца Кудревича, который, галантно подав руку, помогал госпоже Назаровой выбираться из санок. В другой руке помощник исправника держал бобровую шубу.

Арестантское помещение при полицейском управлении состояло из двух камер — маленькой дворянской и большой общей, поэтому задержанных сразу же после составления постановлений об аресте отправили в городскую тюрьму. Вскоре туда же был препровожден и Трубицын. При полицейском управлении остался только Нелюбов. Именно он показался Кудревичу наиболее подходящей фигурой для первого допроса. Да и похищенное было найдено именно у него.

Однако почтовый чиновник оказался крепким орешком. Провозились с ним половину новогодней ночи, даже по чарке за новый, 1907 год не пропустили, и все — без толку. Сначала Нелюбов выкручивался, говорил про большой выигрыш в карты, про то, что литературу нашел на улице. Когда же понял, что окончательно заврался и запутался, то просто замолчал.

Потом допрашивали барышень. Медведева заявила, что в стране наступила свобода, цензура отменена и что читать и хранить можно любую литературу. Про ограбление почты она, разумеется, слышала, но кто его совершил, разумеется, не знает и считает весьма странным, почему именно ей задают вопросы по этому поводу. В школе они действительно по вечерам собирались со знакомыми, потому что посиделки дома неудобны. Они пили чай, играли в карты, читали газеты. Проводили время тихо и интеллигентно. Какие к ним по этому поводу могут быть претензии?

Коротко стриженная Назарова, войдя в кабинет, сразу потребовала папиросу, а закурив, сообщила, что она уже составила жалобу на незаконный арест на имя губернатора и отправила ее по инстанции.

Шуба? Да, была у нее бобровая шуба. Откуда у нее мужская шуба? За такие вопросы, милостивый государь, можно получить пощечину. Но она не ханжа, женщина прогрессивных взглядов и поэтому ответит: любовник оставил. Он был у нее в гостях, тут пришел другой ее любовник, первый испугался, выпрыгнул в окно в одном сюртуке и убежал. Нет, фамилий она называть не будет, оба люди семейные, зачем портить им жизнь? И вообще она надеется, что оба господина офицера скоро лишатся своих тепленьких мест. Она все для этого сделает, Государю напишет, она — столбовая дворянка!

За Назарову и правда уже начали хлопотать.

На следующий день в Каширу прибыл извещенный телеграммой ротмистр Кожин.

Жандарм, которого каширские сыщики оторвали от новогоднего стола, был зол как черт.

Распекать каширских стражей порядка он начал, едва поздоровавшись.

— Зачем же было так спешить с арестами? Понаблюдали бы за подозреваемыми, выяснили бы все их связи.

Кудревич резонно возразил:

— А кто бы наблюдать стал? Городовые? Да они так понаблюдали бы, что мы потом вообще бы ничего не нашли!

— Со мной снеслись бы, я бы прислал специалистов.

— В прошлом году я к вам обращался по аналогичному поводу, господин ротмистр. Никаких специалистов так и не дождался.

— Ну, вспомнили прошлый год! Тогда какое время-то было горячее. А сейчас все стихать стало, появились свободные люди. Ну ладно, теперь уж поздно об этом рассуждать. Давайте думать, как нам из созданного вами положения выйти. Почему до сих пор не допрошен Трубицын?

— А ему нам вообще нечего предъявить.

— Да, бомбу ему не предъявишь — придется раскрывать агента, а это последнее дело.

Когда у Кудревича от напряжения разболелась голова, он вышел на крыльцо управления покурить. К крыльцу в это время подошел городовой Дедюлин, однофамилец бывшего столичного градоначальника, ведший под руку невзрачного полупьяного мужичонку в драном тулупе.

— Златоустов! Сколько лет, сколько зим, — поприветствовал задержанного помощник исправника. — Ты чего же, дрянь, в суд не являешься? Только не ври, что повесток не получал.

— Врать не буду, ваше высокоблагородие. Матушка говорила про повестки. Только я решил погулять малость перед отсидкой. Ведь за вторую кражу год корячиться! Когда еще придется винишка попить?

Кудревич на секунду задумался.

— Златоустов, а ведь тебя мне сам Бог послал! Или дьявол. Дедюлин, отпусти-ка его. Пойдем, любезный, потолкуем.

После разговора с помощником исправника Златоустова поместили в холодную.

Вечером этого же дня арестант Трубицын из привилегированной дворянской был переведен в общую камеру Каширского тюремного замка. На робкие протесты заключенного дежурный надзиратель сообщил, что Трубицын содержался в дворянской по ошибке, так как, во-первых, ни дворянином, ни чиновником не является (занятие в конторе частного железнодорожного общества не в счет), а во-вторых, после Манифеста 5 октября сего года все граждане империи равны.

Утром, в то время когда сидельцы разыгрывали между собой в трынку сюртучную пару письмоводителя, в камеру завели Златоустова.

Златоустов со всеми поздоровался, а с двумя-тремя знакомцами и поручкался, попил предложенного чаю и тоже сел играть в карты. Увидев на пуговицах поставленного на кон форменного сюртука надпись: «Рязанс. Уральс. ЖД», Златоустов удивился:

— А чей это сюртучок, бродяги?

— Был вон того фраерка, — сказал один из игравших, рябой, лысый арестант, ткнув пальцем в забившегося в угол Трубицына, — а таперича мой.

— А железнодорожник-то за что сюда попал?

— А за почту.

— Иди ты! Этот фраерок такой гранд смастырил? Эй, мил человек, подойди-ка сюда.

Трубицын несмело приблизился.

— Тебя за почту замели?

— Обвиняют. Но я к этому делу непричастен.

— Причастен, непричастен, а плохи твои дела, землячок. Подельщик-то твой, чиновник-почтарь, что в полиции на киче сидит, капнул на вас всех.

— Простите, что сделал?

— Экий ты несмышленый. Я же русским языком говорю, что он всю ночь про ваши дела ментам рассказывал. Я с ним в одной хате сидел, его как вечером увели, так под утро только обратно и возвратили. И привел его не городовой, а целый жандармский ротмистр и у порога сказал, что будет ему самое большое от начальства снисхождение.

— А что конкретно этот чиновник полиции говорил?

— Я почем знаю, не слыхал. А только с допроса он пришел довольный, видать, обо всем с духами договорился.

— С кем договорился?

— Тьфу ты, совсем бестолковый. С полицией, говорю. Слышь, братва, давай вернем фраерку этому ейный макинтош. Пусть поносит напоследок, а то в хате холодно.

Лысый долго взвешивал на руке сюртук письмоводителя. Расставаться ему с вещами было жалко. Наконец он бросил сюртук и брюки Трубицыну.

— Бери. Грех великий обижать без пяти минут покойника.

— В… в… вы что имеете в виду?

— А ты и впрямь блаженный. На почте же стражника сложили. А по нонешним временам за это веревочка на шею полагается или маслина в голову.

Всю ночь Трубицын не сомкнул глаз. А утром его вызвали на допрос.

Допрашивал какой-то незнакомый офицер в голубом жандармском мундире.

— Филипп Иванович, извольте рассказать мне все, что вам известно об ограблении Каширской почтово-телеграфной конторы, имевшем место девятнадцатого минувшего декабря.

— Мне об этом ничего не известно. Я вообще не по…

— Филипп Иванович, меньше слов. Извините, я тороплюсь, мне засветло хотелось бы в Тулу попасть, я по вашей милости ни одного новогоднего визита еще не сделал. Поэтому разглагольствования о вашей непричастности мне слушать недосуг. Я, с вашего позволения, так и запишу в протоколе: «К разбойному нападению на почту непричастен, кто его совершил, мне неизвестно, более пояснить нечего». Верно?

— Верно, но я хотел рассказать, что я действительно ничего не знаю…

— Так я же так и записал. Вот здесь извольте расписаться, так-с, благодарю. До свидания, я надеюсь, до скорого.

Трубицына отвели в холодную. Он в недоумении сел на нары. Через несколько минут он услышал разговор, доносившийся с улицы через маленькое окошко под потолком камеры.

— Этого завтра тоже присылайте в Тулу. Я думаю до конца недели дознание по этому делу закончить. Показаний Нелюбова и изъятых вещей военному суду за глаза хватит.

Молодой голос спросил:

— Скажите, ваше высокоблагородие, их расстреляют?

— Нет, к Станиславу представят! Расстреляют, конечно, юноша. Ну, дам, скорее всего, нет. Нелюбова, разумеется, тоже, он же с нами сотрудничал. Я обещал ему поговорить с судьями, а обещания свои я всегда выполняю. Я думаю, Нелюбов отделается ссылкой, тем более что непосредственного участия в налете он не принимал. А вот Трубицына шлепнут непременно. Ведь именно он убил стражника. Вы знаете, он хоть и убийца, а мне его жалко, молодой совсем мальчик.

Трубицын бросился на дверь, стал долбить в нее кулаками и кричать: «Я не убивал, я не убивал! Откройте, я не убивал!» С ним сделалась истерика.

— Филипп Иванович, я из-за вас домой, к любимой жене, сегодня не попаду, а вы мне чушь какую-то мелете. Вот вы говорите, что не убивали стражника. А Нелюбов утверждает обратное. А ему я больше верю. Он с самого начала дал признательные показания, рассказал, что это именно он сообщил остальным соучастникам о времени отправки денежной посылки, расписал роль каждого. А вы запирались и продолжаете запираться. И вы хотите, чтобы я верил вам, а не Нелюбову?

— Ваше высокоблагородие, меня даже в почте не было, да я и стрелять не умею!

— А где же вы были?

— В Пушкинском парке. Смотрел за возчиком.

— Значит, так, Трубицын. От смертной казни вас может спасти только полное и чистосердечное признание. Чистосердечное! Идущее от сердца. Поэтому вы прямо сейчас в мельчайших подробностях должны рассказать мне все, что вам известно относительно этого дела. Все! А я буду сверять ваши показания с показаниями Нелюбова, в искренности которого я не сомневаюсь. И если я увижу, что вы пытаетесь меня обмануть, плохо вам придется. Ну а если я, напротив, почувствую, что вы и впрямь каетесь, даю вам слово: сделаю все для того, чтобы вы получили минимум наказания. Будете говорить?

— Буду!

Через два дня Златоустова доставили к каширскому городскому судье. Несмотря на то что Златоустов судился за кражу второй раз, судья был к нему на редкость снисходительным и назначил минимально возможное наказание — тюремное заключение на три месяца. Приговором Златоустов остался доволен.

Никогда Филя Трубицын не думал, что будет сидеть за политику. Нет, ему как человеку полированному, со средним образованием, были весьма близки идеи всеобщего равенства и братства, он даже кое-что почитывал на эту тему. Но не более того. И надо было Ваське Нелюбову, однокашнику, застать его с одной из таких брошюрок в руках. С этого проклятого дня все и началось.

— А ты что же, Филипп, интересуешься?

Захотелось покрасоваться.

— Конечно. Мне кажется, сейчас все настоящие люди должны этим интересоваться. Время-то какое!

— Ты правильно мыслишь. А хочешь, я тебя познакомлю с такими настоящими людьми?

Филя струхнул, хотел отказаться, но товарищ так пристально посмотрел ему в глаза, что он не посмел.

В этот же вечер пошли в городское училище. Там он и встретил Олечку.

Все время, пока пили чай, она стреляла в него глазками, а после попросила помочь ей помыть чашки. Когда проходили темным коридором на кухню, Олечка неожиданно остановилась, повернулась к нему лицом и… схватив своими пальчиками за мужское достоинство, жадно стала его ощупывать. Результатом барышня, видимо, осталась довольна, потому что после чаепития велела проводить ее до дома.

А дома! Олечка вытворяла такое… Ему и в голову никогда не могло прийти, что мужчина и женщина могут любить друг друга такими причудливыми способами. Правда, и опыт-то был минимальный.

С того дня он был готов на все, лишь бы только видеть Олечку.

Компания обычно собиралась одна и та же: Олечка, ее коллега и зазноба Нелюбова Шурочка Медведева, Шурочкин братец Васька, ну и сам Нелюбов, будь он неладен! Пили чай, играли в карты, говорили пламенные речи. В середине осени в их компании появились новые лица: московские знакомые Нелюбова «товарищ Степан», рабочий одного из многочисленных столичных заводов, и пожилой (лет сорок ему с лишком, ваше высокоблагородие!) мужчина, которого все звали «товарищ Андрей». Несмотря на возраст москвича, Олечка, которой Трубицын к этому времени уже совершенно надоел, сразу же переключилась на товарища Андрея, но с ним у нее почему-то не заладилось. Вывод такой Филька сделал, видя, как страдает его подруга. Она могла наговорить товарищу Андрею дерзостей, а через пять минут — сесть рядом, собственноручно налить ему чаю, положить самый лучший кусок пирога и тут же опять начать дерзить. Пару раз Филька даже видел, как Олечка плакала в темной кухне. К Трубицыну она совершенно охладела и приказала дома у нее не появляться.

Страдал и сам Филипп. Правда, недолго. Его крестьянский ум подсказывал, что не пара ему такая баба, не будет с ней никакой жизни, а беды не оберешься. Филька хоть и был молод, но уму своему уже больше доверял, чем сердцу. Но иногда, преимущественно по ночам, почему-то тяжело вздыхал, ворочаясь на своей постели.

Об «эксе» заговорили московские, заговорили не сразу, а вначале вскользь, издалека. Мол, много товарищей сидит по царским тюрьмам, им помощь нужна — и покушать купить, и сатрапам царским денег дать, чтобы не слишком зверствовали. А тем товарищам, которые на свободе, еще больше нужно — оружие, типографии, динамит, все денег стоит. А где эти деньги взять? Не отбирать же последнюю копеечку у трудового народа! А из казны — грех не забрать, все равно все казенные деньги разворовываются. Вот, к примеру, налоги. Собирают их, дерут с крестьянина и мещанина три шкуры, а как соберут, отошлют в губернию или в столицу, то там они словно в воздухе растворяются. Только не в воздухе, а в карманах воров высокопоставленных.

У компании не было никаких возражений относительно справедливости вышеназванных тезисов. А Нелюбов обмолвился, что через его почту огромные деньги проходят, особенно в конце года. После этого разговор стал совсем конкретным.

Распределили роли. Непосредственно экспроприировать должны были люди опытные, знакомые с оружием, в число коих Трубицын не входил. Порешили, что на почту пойдут товарищ Андрей, товарищ Степан и Васька Медведев. На вопрос последнего о том, не мало ли народа, товарищ Андрей ответил, что в подкрепление прибудут и другие товарищи. Нелюбов должен был узнать день, в который в Тулу увозили денежную посылку, и сообщить товарищу Андрею. Поскольку жить москвичу в Кашире было неудобно — слишком на виду, Нелюбов получил задание, узнав про посылку, сразу же сообщить о ней Трубицыну, а тот со станционного телеграфа должен был отбить телеграмму следующего содержания: «Бабушка приезжает такого-то числа в такое-то время, встречайте». Телеграмма адресовалась в Москву, на главную телеграфную станцию, на имя Луки Ивановича Тарасова. Самому Нелюбову с почты такую телеграмму отправить нельзя было, стали бы потом жандармы проверять, вмиг бы догадались!

«А вот здесь мы оплошали. Ничего не проверили», — с досадой подумал Кожин.

Трубицыну же товарищ Андрей приказал изготовить из полена муляж бомбы.

— Я сначала сам хотел, но после того, как топором чуть палец себе не отрубил, пошел на поклон к дружку — Гаврюхе Городушкину. Он в депо слесарит. Попросил я Городушкина из отрезка трубы сделать ведро детское, якобы для племяшки, ну он и сделал, за угощение. Я потом это ведро до ума довел: сверху заткнул да покрасил. Но про почту Городушкин ничего не знал, честное слово!

— Проверим мы этого Городушкина, если невиновен, ничего ему не будет, не беспокойтесь. Дальше рассказывайте.

Восемнадцатого Нелюбов прилетел к нему на извозчике в час дня. «Быстрее, говорит, Филипп, отбивай телеграмму. Завтра в полшестого будет посылка, я подслушал разговор почтмейстера с исправником». Трубицын телеграмму отбил, а вечером прибыл в школу на совещание. Там все уже были в сборе. Был и незнакомец — белобрысый такой господин, на вид из интеллигентных.

— Я его, кстати, ваше высокоблагородие, у нас в депо весной несколько раз встречал.

Кожин порылся в папке с дознанием и достал фотографию Волкова.

— Он?

Трубицын близоруко прищурился.

— Он, ваше высокоблагородие!

— Дальше, дальше, Трубицын.

— На совещании каждый получил свое задание. Как и договаривались, экспроприировать должны были товарищ Андрей, Степан, Медведев и белобрысый. За пять минут до нападения Степан под предлогом отправки телеграммы должен был зайти на почту и убедиться, что из полиции там один стражник. Бомбу доверили белобрысому. Товарищ Андрей, кстати, меня за бомбу похвалил. — Трубицын спохватился, что сказал лишнее, но потом махнул рукой и продолжал рассказ.

Ему поручили идти в половине пятого в Пушкинский сквер и прохаживаться там возле елочки. После приезда туда саней Трубицын должен был проверить, не привел ли возчик с собой полиции, по Дворянской пройти к почте и дать нападавшим знак о прибытии возчика, потом вернуться в парк и продолжать наблюдать за санками до прихода туда товарища Андрея.

Перед нападением всем следовало загримироваться и нацепить накладные бороды. Медведеву, единственному из компании, которого могли узнать почтари, кроме того, товарищ Андрей выдал очки с синими стеклами.

Товарищ Степан разъяснил всем важность момента.

— Деньги завтра же должны быть в Москве. Нам удалось договориться о побеге нескольких наших товарищей, приговоренных к смертной казни. Но для этого не позже чем завтра мы должны передать деньги их тюремщикам. Опоздаем — наших товарищей ждет смерть. На каждом из нас лежит ответственность за их жизни! Никто не должен подвести.

— Мы так поздно получили телеграмму, что я даже не успел заехать домой, переодеться, — сказал товарищ Андрей. — Прибыл сюда вот в этом одеянии. Шуба у меня теплая и красивая, но уж больно неудобно в ней почты грабить. А не дай бог, убегать придется или через заборы лазать? Нет ли у кого-нибудь из вас, товарищи, во что переодеться?

— У меня есть, — сказала Олечка, — очень хорошее пальто на вате. Один знакомый торопился и забыл его у меня. Как раз на вашу фигуру, товарищ Андрей.

— Но я не смогу скоро его вернуть.

— Ничего, знакомый о нем не вспоминает. Только вам придется за пальто ко мне сходить.

— Ну что ж, спасибо, Ольга Петровна. Я завтра утром к вам непременно зайду.

— Зачем же до утра откладывать, можно и сегодня! — Ольга даже облизнула губы.

— Покорнейше прошу меня простить, но сегодня никак не могу, у нас с товарищами, — москвич кивнул на белобрысого, — еще много дел.

— Минут пятнадцать шестого товарищ Андрей и белобрысый прибежали в парк. Спрятались мы в малой беседке. У товарища Андрея в руках сидор солдатский был. Он из него вынул почтовую сумку, оттуда достал деньги, крупные переложил в сидор, а пачку трехрублевок разделил — меньшую часть мне сунул, а большую они с белобрысым по карманам рассовали. Деньги товарищ Андрей велел передать Нелюбову, мол, тот знает, что с ними делать. Потом они сели в санки и уехали. Я сумку почтовую прям там в парке в снег закопал и домой. На следующий день после работы встретился с Нелюбовым и отдал ему все деньги. Все. Меня не расстреляют?

— Если и дальше будете так же откровенны, то нет. Даю слово офицера. Но только в том случае, если вы все вами рассказанное запишете собственноручно и потом подтвердите в суде.

— Мне деваться некуда.

— Весьма разумное суждение. И еще. Где нам найти этих Андрея и Степана?

— Я не знаю. Честное слово, не знаю. Степан — фабричный, но с какой фабрики, он никогда не говорил, во всяком случае, мне. А про товарища Андрея мне вообще ничего не известно.

— Ладно, на эту тему мы с вами еще побеседуем. А сейчас — пишите.

— А потом? Потом мне куда?

— Поймите, Филипп Иванович, не могу я вас отпустить. Вам придется посидеть в тюрьме.

— Я понимаю. Скажите, а нельзя меня устроить в дворянскую камеру?

— А вас что, содержат в общей? Безобразие!

На следующий день Нелюбову дали прочитать показания Трубицына. Коллежский регистратор только посмеялся: вашим умельцам почерк подделать — раз плюнуть!

Тогда между арестованными устроили очную ставку. Трубицын, опустив глаза в пол, тихо и монотонно, но складно повторил свои показания. Посредине его монолога Нелюбов встал, схватил табуретку и запустил в Фильку. Тот едва увернулся, недоуменно посмотрел на бывшего товарища, а когда понял, что его обманули, заплакал. Очную ставку пришлось прервать почти на час. После беседы с Кожиным Трубицын перестал плакать и еще раз так же тихо и монотонно все рассказал. Нелюбова в это время двое городовых держали за плечи.

Когда Кожин и почтовый чиновник остались один на один, Нелюбов, смело посмотрев в глаза жандарму, проговорил:

— Ничего я вам не скажу, хоть пытайте меня, хоть режьте!

— Ну что вы, Василий Семенович! Никто вас пытать не собирается. Пытки не наш метод. Не будете говорить — не надо. У нас доказательств на всю вашу гопкомпанию хватает. Деньги, у вас изъятые, это раз. Показания Трубицына — два. Шуба и литература, у вас и у ваших дам найденные, — три.

— Деньги — мои сбережения. На них что, написано, что они с почты украдены? Это раз. Трубицын — оговаривает меня, так как я с ним поссорился. И я думаю, что в нем скоро проснется совесть и он от своих лживых показаний откажется. Это два. Про шубу я вообще молчу. Ольга — дама любвеобильная, какой-то хахаль, наверное, оставил. Это три. Ну а литература — это вообще смешно. Вы, господин ротмистр, изволили забыть, что Государь объявил свободу слова?

— Ничего я не забыл. Только, несмотря на ваши раз-два-три-четыре-пять, сидеть вам всем. Во всяком случае, до суда. А суд нескоро состоится, я уж об этом позабочусь. И даже если он вас оправдает, в чем я лично сомневаюсь, вашим дамам будет очень тяжело. Вы мужчина, вы тюрьму перенесете. А что будет с Шурой? В кого она превратится через год, проведенный в тюрьме? Вы, наверное, успели заметить, что тюрьма — не санатория? Там чахотку подхватить — как стакан воды выпить. Да и общество в камере не из Смольного института. А барышня ваша хрупка. Выдержит ли она год в тюрьме? А если ее не оправдают, выдержит ли она каторгу? Вы о себе не думаете, так хоть о ней позаботьтесь!

Нелюбов заскрежетал зубами. Помолчав минут пять, он выдавил из себя:

— Хорошо. Предположим, только предположим, что я признаюсь. Какие у меня будут гарантии, что Шурочку отпустят?

— Я так понимаю, мое слово офицера вас не устроит?

— Правильно понимаете.

— Вот протокол допроса Трубицына, вот протокол обыска у вашего предмета. Оба этих протокола мы переписываем. Трубицын дает показания, что про экс вы никогда в присутствии Александры Матвеевны не говорили, а в протоколе обыска напишем, что ничего предосудительного у госпожи Медведевой обнаружено не было. Новые протоколы составим в вашем присутствии. После того как вы дадите правдивые показания, старые протоколы — порвем и сожжем. Ну? Да, и мое слово — оно тоже чего-то стоит. Решайтесь.

— Переписывайте протоколы и зовите Трубицына.

В социал-демократическую партию Нелюбов вступил во время обучения на курсах телеграфистов в Москве. На службу в Каширу он уже ехал с конкретным заданием — организовать в городе марксистский кружок. Кружок получился немногочисленным, Нелюбов за количеством не гнался, предпочитая ему качество. Кроме того, деповские рабочие уже имели свою организацию. Всего набралось пять человек: он, брат и сестра Медведевы, Назарова и иуда, как оказалось, Трубицын. В ноябре в Каширу приехал товарищ Степан — Степан Шумилов, руководитель их партийной ячейки. Он рассказал о необходимости совершить экс. Нелюбов не раздумывая согласился. После этого в город прибыл товарищ Андрей. Втроем они обработали других членов кружка и заручились их поддержкой.

— Давайте, Василий Семенович, запишем так: заручились поддержкой Медведева и Трубицына. Мы же условились, что дамы ни о чем не знали.

— Да, да, конечно. С-скажите, а после того, как вы арестуете других, что будет? Ведь они могут рассказать про участие Шурочки и Ольги.

— Не думаю. Медведев на сестру показания вряд ли даст, ну а москвичи вообще молчать будут, я эту публику знаю.

— Это хорошо, это очень хорошо.

Практически ничего нового к тому, что рассказал о нападении на почту Трубицын, Нелюбов не добавил. 18 декабря он увидел, что на почту пришел исправник и прошел в кабинет почтмейстера. Подслушав разговор, в обед помчался к Трубицыну, давать телеграмму. В семь часов вечера к нему заявились Шумилов, товарищ Андрей и Лев Волков — представитель тульской ячейки. Они сразу же пошли в школу и провели совещание. Гости переночевали у него, потом действовали по плану.

— Скажите, а кто стрелял в стражника?

Ни один из очевидцев экса не мог ответить на вопрос, кто конкретно из нападавших стрелял. Вход в почтовую залу был через небольшой тамбур, внутренние двери которого в присутственные часы были открыты внутрь помещения, и выстрел раздался именно из тамбура, так что видел убийцу только стражник, у которого ничего не спросишь.

Нелюбов отвернулся.

— Я не видел.

— Василий Семенович! Ну мы же уговорились! Вы и так почти ничего, ранее нам неизвестного, не говорите. Я могу сейчас же этот протокол порвать, но тогда и договоренности наши будут разорваны.

— Стрелял Шумилов.

— Вот и славно. Давайте дальше.

— А дальше и рассказывать нечего. После экса Шумилов должен был со мной связаться.

— Кстати, а кто он, этот Шумилов?

— Степан работает на фабрике товарищества Российско-Американской резиновой мануфактуры и живет в фабричной квартире.

— А товарищ Андрей?

— А вот про него я решительно ничего не знаю. Нас познакомил Степа… Вы знаете, мне кажется, что он не из наших.

— В каком смысле?

— Не революционер он, не идейный.

— А кто же тогда?

— Не знаю.

— Ладно. Давайте теперь о других связях, и поподробнее. Называйте адреса, пароли, явки.

— Я мало кого знаю. Связь с центром я держал через Степана. Есть пара адресов: один — на Сретенке, другой — на Якиманке.

В задержании Шумилова каширские полицейские участия не принимали. Арестовывали «товарища Степана» чины Тульского жандармского управления и московской охраны. Шумилов, застигнутый в своей квартире, стал отстреливаться, легко ранил полицейского надзирателя Георгадзе, а когда понял, что уйти не удастся, пустил себе пулю в лоб.

Названные Нелюбовым адреса тоже были проверены, но задержать там никого не удалось.

Никакого Луки Ивановича Тарасова в Москве прописано не было. На Главном почтамте объяснили, что ежедневно у них получается до полусотни писем и телеграмм до востребования, и упомнить всех получателей нет никакой возможности. Товарищ Андрей как сквозь землю провалился.

Васька Медведев пустился в бега, но был случайно задержан в Смоленской губернии и этапом отправлен в Тулу. Он ни в чем так и не сознался.

Кожин сдержал свое слово: обе учительницы были им из тюрьмы выпущены.

Узнав, что Шурочка на свободе, Нелюбов повесился в камере.

Составленный Кудревичем рапорт, преподнесенный губернатору в нужном ракурсе, возымел свое действие, начальник губернии разгневался на каширского исправника, вызвал его из отпуска и предложил немедленно подать в отставку. Батурин, конечно, расстроился, но не сильно: тетушкино наследство оказалось значительно больше, чем он предполагал. Батурин сдал Кудревичу дела и укатил в Орловскую губернию, земледельствовать.

Кудревич был счастлив.

 

1

— Ну как?

— Прекрасно, Лазарь Моисеевич. Сюртук просто великолепен.

— Всегда рад услужить.

— Сколько я вам должен?

— Вы знаете, меньше чем за тридцать пять рублей ну никак не могу уступить. Уж я за работу с вас не беру, мне бы за материал свои вернуть.

— Позвольте! А почему вы не берете за работу?

— Это подарок. Что работа! Поработаю я лишний час-другой, от меня не убудет. А вот материал приходится покупать за свои…

Тараканов внимательно посмотрел на еврея-портного.

— А сколько же стоил материал на ту форму, которую вы делали для меня раньше?

— Шестьдесят пять рублей…

— Лазарь Моисеевич, тридцать пять на сюртук я приготовил, приготовил даже сорок. Вот-с, потрудитесь получить. Пятнадцать — остаток за материал, что пошел на кафтан и шинель, я пришлю сегодня же, с кухаркой. А вы составьте счет на работу. Сразу, конечно, я весь долг погасить не смогу, но в два месяца непременно отдам. Договорились?

— Не надо, не надо! Господи, язык мой — враг мой. Я ничего такого не имел в виду… Витольд Константинович…

— Ваши отношения с Витольдом Константиновичем меня не касаются. А по своим счетам я привык платить. Так что присылайте счет сегодня же, с моей кухаркой. Сюртук упакуйте, я его заберу.

Жалование полицейского надзирателя позволяло им с матерью, привыкшим жить на куда меньшие деньги, делать сбережения. После Нового года они наняли прислугу. Тараканов перестал лично колоть дрова и носить домой воду, перепоручив это за небольшую мзду соседскому дворнику. Мясо на столе появлялось теперь не только в праздники, но и всякий скоромный день. И не только во щах, кухарка превосходно жарила «коклекты». Лавочники перестали обсчитывать мать, и при заказе ею фунта чего-либо клали в корзинку полтора за те же деньги. В общем, жили теперь Таракановы припеваючи.

Каждый вторник и четверг в городе в конце Московской, напротив тюрьмы, устраивался базар. Тараканов обязан был посещать его по долгу службы. Ходил он туда с кем-то из городовых, обычно с Гладышевым. Еще летом, сразу после того, как его назначили исправлять должность, во время первого посещения базара в новом качестве к нему подошел солидного вида мужик с окладистой седой бородой — базарный староста Нил Сафронов.

— Здравию желаю, ваше благородие!

— Здравствуйте, Нил Поликарпович.

— Торговлишку пришли проверить?

— Долг службы требует.

— С торговлей у нас все в порядке, ваше благородие. Товар доброкачественный, гирьки клейменые.

— Это очень хорошо, но я все же посмотрю для порядку.

— Перед осмотром не изволите ли зайти в мой лабаз, кваску холодненького испить?

На улице было жарко, и после упоминания о квасе Тараканов сразу почувствовал жажду.

— Отчего же не зайти.

Они зашли в крошечную лавку старосты, тот замкнул дверь.

— Осип Григорьевич, вы как предпочитаете? Как предместник ваш — деньгами или товаром прикажете?

Тараканов насупился:

— А никак. Я никаких поборов устраивать не буду.

Если на торговцах никакой вины нет, то и деньги брать не за что, ну а если провинились в чем, то буду составлять протокол и виновный будет платить штраф.

— Как же это так, Осип Григорьич? Зачем нам протокол, мы люди безграмотные, на медные деньги ученые, мы и не понимаем, что в ентих протоколах написано. Нам читать труд, а вам — писать труд. А штраф мы платить не отказываемся, я поэтому и спрашиваю как — натурой или бумажками?

— Позвольте, как же я с вас могу взять штраф, если не нашел нарушений?

— А зачем их искать? Жарко нонче, упаритесь, пока рынок обойдете.

— За квас спасибо, и считаю наш разговор оконченным. Еще раз его заведете — каждый базарный день буду проводить самую тщательную проверку. Сколько я вам должен?

— Копеечку.

— Вот получите.

Выйдя на улицу, Тараканов надел фуражку, обернулся к старосте и сказал:

— Я, Нил Поликарпович, здесь родился и вырос и вас знаю с самых моих младых ногтей. Не обижайте меня, а я вас обижать не буду. И жизнь торговую я самую малость понимаю, мамаша моя молоком уж двадцать лет торгует. Поэтому на мелочь всякую глаза закрою. Но если будете гнилятину продавать или с фунта полфунта недовешивать, без протокола, при всем моем к вам уважении, не обойдемся.

Когда Сафронов передал слова надзирателя собравшимся на экстренное совещание торговцам, те подумали и решили пока к Тараканову с этим вопросом не приставать — его еще могут и не утвердить в должности. А там видно будет.

Тараканов все делал так, как и сказал старосте: на мелкие грехи закрывал глаза, а крупные никому не прощал. Постепенно с рынка исчезла тухлятина, гири стали практически соответствовать тому весу, который был указан на их клеймах, деревянные аршины были заменены на железные. Торговцы прикинули расходы и доходы и поняли, что при новом надзирателе они, пожалуй, и в барыше остались, ну а если в убытке, так в небольшом. А матушку Осипа Григорьевича стали уважать еще больше.

Войдя в избу, Тараканов отряхнул с сапог снег и прошел на кухню. Несмотря на наличие в доме прислуги, мать иногда сама готовила, любила она это дело.

— Мамаша, здравствуйте. Дайте пятнадцать рублей.

— Ты обедать пришел, сынок? Садись за стол, все уже готово.

— Мне пятнадцать рублей требуется.

— На кой ляд? Зазнобе своей чего купить? Так больно много просишь. Или ангел у нее?

— Нет. Мне надо долг отдать.

Мать опустилась на лавку.

— В карты начал играть! Ох, ирод! Ну да, как же, мы теперь чиновники! Коллежский лихистратор! Нам в карты играть и кутить положено! Ты что же, нас хочешь по миру пустить? Только жить начали…

Мать заплакала.

— Успокойтесь, мамаша, не плачьте. Карт я в руки не беру.

— Так откуда же у тебя долги?

Тараканов рассказал про портного.

Мать помолчала, а потом, встав, пошла к плите.

— Садись за стол. Дам я тебе денег. Всякий рабочий человек за свой труд получать должен. В том числе и Лазарь этот, хоть он и жидовского племени.

— Он крещеный.

— Жид крещеный — что вор прощеный. Но денег я тебе дам.

А зазноба у Тараканова появилась так: в середине января вызвал его к себе Кудревич.

— Осип Григорьевич, мне от Кожина телеграмма пришла. Просит допросить купеческую дочь Подпругину. Видать, он дознание по нашему эксу оканчивает и дело прокурору передает, а про Подпругину забыл. Торопит нас, господин ротмистр, не ранее как послезавтра просит протокол допроса Подпругиной ему представить. Сходите, не сочтите за труд, к Подпругину, допросите эту, как бишь ее… — Кудревич порылся в записях. — Надо же, а у меня и имя ее нигде не записано. Впрочем, это неудивительно, не до этого мне тогда было.

— Слушаюсь, господин исправник.

Имя барышни он знал — Варвара, Варенька. Дочку владельца лесного склада купца второй гильдии Антона Вавиловича Подпругина он часто видел в городе. Батюшка у нее был взглядов прогрессивных, взаперти дочь не держал — барышня заканчивала гимназию. Встречал ее Тараканов и когда она шла на занятия вместе с подругами, и во время гуляний по Большой Московской с родителями, и на базаре с горничной. А вот заговорить никогда и не пытался. Дело в том, что девушка была не обыкновенно хороша. Льняная коса до пят, васильковые глаза, румяное, всегда смеющееся личико, курносый носик. Разве такая станет смотреть на какого-то коллежского регистратора? «Он был титулярный советник, она — генеральская дочь!» Папаша у Вареньки, конечно, не был генералом, но и он — даже не титулярный советник.

А тут такая оказия! Познакомиться с барышней он теперь не только имел право, но и был обязан. Выйдя из управления, Тараканов кликнул извозчика. До дома Подпругиных было бегом под горку не более десяти минут, но, во-первых, начальнику городской полиции бегать по городу не пристало, а во-вторых, уж очень ему не терпелось исполнить поручение.

Лесной склад находился на берегу реки, у пристани, а дом его хозяина — неподалеку. Разбогатев на торговле лесом, Подпругин сломал старую избу и на ее месте возвел великолепные хоромы — подклет каменный, второй этаж — деревянный, окна украшены резными наличниками, крыша крыта железом. Дом купца был обнесен забором в сажень вышиной, из-за забора раздавалось злобное рычание огромной, судя по голосу, собаки.

Тараканов подошел к воротам и позвонил. Калитка открылась минут через пять. На пороге стоял детина в грязном дворницком переднике. Он молча уставился на Тараканова.

— Доложи хозяину: полицейский надзиратель Тараканов, по казенной надобности.

Ни слова не говоря, детина развернулся и пошел в глубь двора. Надзиратель стоял у открытой калитки, не решаясь войти — уж очень была здорова бегавшая по двору на длинной цепи собака.

Возвращался дворник бегом.

— Прощения просим, ждут-с вас хозяин. Цыц, Полкан!

Дворник провел гостя по крутой наружной лестнице на второй этаж, открыл дверь и почтительно отошел в сторону. Тараканов перешагнул через порог и очутился в темной прихожей, в конце которой была видна большая двустворчатая дверь, ведущая в залу. Обе створки двери были отворены, на пороге залы стоял хозяин.

— Милости просим, господин коллежский регистратор! Ноги об половик оботрите и проходите в светелочку. Вот на кушеточку извольте присесть. Чайку-с? Самовар только поспел.

— Благодарю.

— Благодарю — значит да? Акулина, — крикнул купец в глубь помещения, — тащи самовар. Да вареньица принеси, вишневого. — Подпругин повернулся к гостю. — Чем могу служить?

— Да я, собственно говоря, к вашей дочери.

— К Варваре? Это какая такая казенная к ней у вас надобность?

Тараканов рассказал суть дела.

— Не дам! Не дам я Варьку беспокоить! Она после этого случая неделю болела. Только успокаиваться начала, а вы опять у ней в душе все разбередите. Не дам!

— Мое дело маленькое, Антон Вавилович. А только допросить дочь вашу придется.

— Как же вы ее допросите без моего благословения? Она у меня несовершеннолетняя.

— Я ее допрашиваю по поручению жандармского ротмистра Кожина из Тульского жандармского управления, и если сейчас вы согласия на допрос дочери не дадите, то вас с ней пригласят в Тулу, на Николаевскую. Не поедете — на первый раз штраф 50 рублей, а на второй — жандармов за вами пошлют. Это вам надо?

Купец встал и повысил голос:

— А вот пугать меня, молодой человек, не следует!

Тараканов тоже поднялся:

— Я вас, уважаемый Антон Вавилович, пугать ни в коем случае не собирался. Я вам только закон разъяснил.

В это время в комнату зашла Варенька. С любопытством поглядев на полицейского, она обратилась к отцу:

— Что за шум, папенька?

— Вот, явился господин полицейский тебя допрашивать. Жандармами грозится!

— Меня допрашивать? Как интересно! Ну что ж. — Барышня села рядом с отцом. — Допрашивайте!

Тараканов вытащил из портфеля бланк протокола допроса и карандаш.

— Вначале мне необходимо записать сведения о вашей личности. Фамилию изволите носить папенькину?

— Я девица, — не смутившись, ответила Варвара.

— Так-с, Подпругина Варвара Антоновна.

— Не правда ли, не совсем благозвучная для дамы фамилия?

— Ты что же, дочка, отца позоришь! — взъерепенился купец. — Когда же ты это прекратишь? Фамилия ей моя не нравится! А приданое твое тебе нравится? Или нет? Может, и папка тебе не мил?

— Ну что вы, батюшка. Я за вас Бога молю каждый день. Я не про вас, а про себя — Варвара Подпругина. Ну как с такой фамилией в благородном обществе?

— А по-моему, вполне себе фамилия, — сказал надзиратель. — Не хуже, чем другие. Вот у меня, например, Тараканов.

— Как? Тараканов? — Девушка громко засмеялась. И хотя смеялись над его фамилией, Тараканов наслаждался этим смехом, похожим на звон серебряного колокольчика. — Ну, тогда я за вас замуж не пойду.

— Почему?

— Вы, молодой человек, забываетесь! — крикнул купец.

— Прошу прощения, это я так…

— А вы сами подумайте. — Варя вновь засмеялась. — Была Подпругина, а стала Тараканова!

— Молодой человек! Вы не на вечере барышень развлекаете! Допрашивайте ее поскорее, коль она согласилась, и милости прошу. У меня еще много дел.

— Да, да. Еще раз прошу простить. Лета ваши, Варвара Антоновна?

— Семнадцать ей, — ответил за дочь купец. — Вот поэтому мозгов в голове еще мало.

— Papa! — теперь вспыхнула барышня. — Разве можно так при молодом человеке?

Допрос занял не более получаса. Варвара Антоновна поведала следствию, что 19-го минувшего декабря она после занятий в гимназии зашла на почту, чтобы отправить поздравительную открытку любимой тетушке. Как-то так получилось, что дверь громко хлопнула, она немножко испугалась, а почтовые служащие, так те и вовсе попадали на пол. Сейчас-то она понимает, что это они из-за бомбы, а тогда ей такое поведение взрослых мужчин показалось смешным. И когда кто-то из них предложил и ей упасть, она смеха сдержать не смогла. Разумеется, падать она не стала: во-первых, не считала нужным, а во-вторых, — пол на почте давно не метен был, а на ней новая шубка. И тут она увидела на этом самом полу стражника, лужу крови, вытекшей из его головы, и лишилась чувств. Очнулась от запаха какой-то дряни и обнаружила, что сидит на стуле, а новая шубка — вся в грязи. Потом городовой довел ее до извозчика, и она поехала домой. Шубу стараниями горничной удалось спасти.

— Вот здесь извольте расписаться.

— Скажите, — расписываясь, спросила Варя, — а правда, народ говорит, что среди экспроприаторов были дамы?

— Нет-с. Дам не было.

— Жаль. А я хотела ехать на суд, посмотреть на этих женщин.

— Какой суд! И не мечтай! — Подпругин демонстративно достал из жилетного кармана золотые часы и посмотрел на них.

О том, что Подпругину, возможно, на суд вызовут, надзиратель говорить не стал, опасался.

— Не смею больше отнимать вашего времени, честь имею откланяться.

— А вас как зовут? Я так и не узнала! Что за моветон спрашивать у дамы имя, самому не представившись?

— Пардон. Осип. Осип Григорьевич.

— Осип Григорьевич, прощайте!

В управление Тараканов брел пешком, хотя идти надо было в крутую горку, а привезший его извозчик дожидал пассажира у самого дома купца, рассчитывая получить с надзирателя и за обратный конец.

«Это ж надо так! Служба проклятая! Подпругин меня сразу невзлюбил! Да и я хорош. А она? Фамилия ей моя не нравится! При чем здесь фамилия? Замуж не пойдет!» — В его голове блуждали только какие-то обрывки мыслей.

Вернувшись на службу и доложив исправнику об исполненном поручении, Тараканов взялся было за бумаги, но не мог исполнить ни одной, читал одни и те же строки по нескольку раз и никак не мог понять их смысл. Около девяти вечера, когда все уже собирались по домам, в полицейское управление зашел мальчишка лет десяти.

Он снял шапку, поклонился и спросил:

— А который из вас будет Жуков?

— Тебе чего? — Тараканов смотрел на мальчика.

— Жуков мне нужен, погон с одной звездочкой.

Полицейский надзиратель сообразил.

— Может, Тараканов?

— Точно, Тараканов! Вы будете Тараканов?

— Я.

— Давай, барин, двугривенный, тебе письмо.

— Я тебе дам сейчас двугривенный! — Подошедший во время разговора к пареньку Гладышев схватил его за ухо.

— Гладышев! Отпусти. — Тараканов порылся в кармане и протянул мальчишке пятиалтынный. — Вот, больше нету.

— Ну и это сойдет. — Парень схватил монетку и, вытащив из-за пазухи конверт, передал Тараканову.

Надзиратель развернул письмо. На розовой бумаге округлым каллиграфическим почерком было написано: «Приходите в воскресенье к поздней обедне к Николе Ратному. Я там буду без папеньки. Ваша В.». В самом низу листа бумаги было нарисовано сердечко.

— А кто?.. — Тараканов оторвался от письма, ища глазами мальчишку. Но того и след простыл.

Гладышев улыбался в усы.

 

2

Пару недель встречались тайком. Да и что это были за встречи! Ну постоят рядышком в церкви, ну перекинутся парой фраз, и все! Наконец Тараканов решился и встретил Вареньку, когда она возвращалась из гимназии. Поняв интимность момента, подружки распрощались и убежали, а Тараканов с Варварой пошли к ее дому, который располагался не далее как в 150 саженях. Благо улица здесь делала крутой поворот и из окон дома Подпругиных парочку не было видно. Но каждую минуту можно было наткнуться либо на самого купца, либо на кого-нибудь из знакомых. Тараканов решил, что в этом случае соврет, будто бы у следствия появились новые вопросы к свидетельнице.

— Вот-с, презент. — Он вытащил из кармана шинели небольшую бонбоньерку шоколадных конфет и протянул Варе.

— Господи! «Ризе и Пиотровский», мои любимые! Откуда вы узнали?

— Сердце подсказало, Варвара Антоновна!

— Ах, не врите! Наверное, у горничной спросили. Только домой мне их нести нельзя. Что я отцу скажу? Придется все съесть на улице. Вы мне обязаны помочь, я одна не управлюсь.

15 февраля Подпругин прислал полицейскому надзирателю приглашение на субботний обед, в восемь часов вечера. Тараканов всю голову изломал, по какой причине Антон Вавилович сменил гнев на милость, но так и не смог догадаться.

В пятницу он отпросился у Кудревича с вечерних субботних занятий, в субботу ушел со службы в час дня и стал готовиться к званому обеду. Он побрился, надел новое белье, начистил сапоги до зеркального блеска, попросил кухарку нагреть утюг и лично принялся гладить сюртук. На подкладке сюртука он обнаружил бирку, на которую раньше не обращал внимания. На бирке была выштампована надпись «Мастерская мужских вещей Л. М. Абрамсона. Существуем с 1870-го года. Заказы выполняем скоро и аккуратно».

«Вот интересно, здесь эту бирку Абрамсон сделал или еще когда в Москве работал? Хотя зачем ему здесь бирка, его и без всяких бирок у нас каждый знает. А вот в Москве! Там конкуренция и без рекламы не обойдешься. Хоть, наверное, на такие бирки и велик расход, а московские портные их на все вещи ставят. На все вещи! На все! И на шубы…»

Надев недоглаженный сюртук, Тараканов бросился к исправнику.

— Осип Григорьевич, так вы же отпросились!

— Витольд Константинович! В деле об эксе новая ниточка появилась!

— Какая, к чертям, ниточка! Вы сегодняшнюю газету читали?

— Нет.

— Так вот, извольте.

Исправник передал Тараканову свежие «Тульские губернские ведомости».

Заметка, рассказывающая о каширском эксе, заканчивалась так: «Военно-окружной суд признал Медведева и Трубицына виновными в разбое, причем Медведева, кроме того, как сообщника в нападении на должностное лицо, находившееся при исполнении служебных обязанностей, сопровождающемся убийством этого лица, и Трубицына, как сообщника, присутствие которого не было необходимым, и приговорил по лишении всех прав состояния Медведева к смертной казни через повешение, Трубицына — к ссылке в каторжные работы на пять лет. При этом суд ходатайствовал перед Государем Императором о смягчении в отношении Трубицына приговора. Защита Медведева осталась приговором недовольна и готовит на него жалобу. Трубицын приговором остался доволен».

— Все! Дело закрыто, преступники осуждены. А вы про какие-то ниточки.

— Витольд Константинович, ведь не все деньги были найдены, десять тысяч недоставало. И «товарищ Андрей» не разыскан. А мне вот какая мысль пришла в голову.

Тараканов рассказал про бирку.

— Шуба же хранится при уголовном деле, можно осмотреть бирку, установить портного, который строил шубу, и расспросить о ее хозяине.

Чтобы скрыть свою растерянность, исправник встал и подошел к окну. Дело было в том, что шуба ни при каком деле не хранилась, а висела у него дома, в шкапе, заботливо обработанная нафталином от моли.

Когда Кожин договорился с Нелюбовым, он приказал Кудревичу переписать не только протокол обыска у Медведевой, но и протокол, составленный в квартире Назаровой.

— Одну барышню отпустим — другая завидовать будет. А от зависти женщины что угодно могут сделать, и о себе они при этом не заботятся, у них принцип такой:

«Пусть мне будет плохо, зато подруге еще хуже». Начнет Назарова против Медведевой показания давать — нам придется Медведеву опять сажать, а это значит, что я нарушу слово, данное Нелюбову. А я своих слов никогда не нарушал. Пишите и про Назарову, что у нее ничего не нашли.

Этот приказ жандармского ротмистра помощник исправника выполнил с большим удовольствием. Шуба «товарища Андрея» была новой и стоила не менее ста рублей. Сам в ней, конечно, ходить не станешь, но шубу можно отвезти к теще, в Козлов, и там сдать в ломбард. Сделать это Кудревич решил ближе к лету, когда дело разрешится и все про шубу забудут. И вот на тебе, пожалуйста! Лекок хренов, вспомнил.

— Осип Григорьевич, про шубу никому ничего говорить нельзя.

— Почему? — Тараканов смотрел на исправника по-детски удивленными глазами.

— Я вам объяснил, почему мы отпустили барышень?

— Да, это была сделка. Вы мне еще говорили, что иначе нельзя.

— Я и сейчас вам это говорю. Вы всего полгода надзирателем, а я по полиции пятнадцать лет прослужил. Поверьте старому полицианту, иногда без компромиссов, без сделок с законом преступления не открыть. До сего дня я вас считал очень способным полицейским, не разочаровывайте меня, попробуйте догадаться сами, почему про шубу никто не должен знать.

Тараканов задумался.

— Шубу изъяли у Назаровой. Но Назарову пришлось отпустить. Если вспомнить про шубу, то судебные власти спросят, откуда она у нас взялась. Тогда надо говорить про Назарову и отвечать на вопрос, почему она на свободе. А прокурорский надзор считает всякие сделки с преступниками противузаконными.

— Ох, все больше я убеждаюсь, что вы перспективный молодой человек! Кстати, пил я тут на днях водку с одним купцом, нашим общим знакомцем, и обмолвился, что хлопочу о предоставлении вам места моего помощника.

— Витольд Константинович! Да я за вас век Богу буду молиться! Да я за вас…

— Ну, ну, ну. Отслужить успеете. Полагаю, что вопрос с шубой исчерпан?

— Конечно.

— Тогда более вас не задерживаю. Антону Вавиловичу мой поклон. Да, и я надеюсь, что объяснять про то, что сегодняшний разговор далее этой комнаты выйти не должен, вам не надо?

С обеда Тараканов возвращался ночью, пьяным и абсолютно счастливым. На небе ярко сияла полная луна, в свете которой искрился и переливался снег. Ветра не было, морозец — градусов десять, не более, вертикальные столбы дыма из труб, тишина, нарушаемая далеким лаем собаки… Рай земной! Хотелось петь, хотелось обнять всю землю. Шагая быстро, он догнал какую-то сутулую старушку во всем черном.

— Бабушка, проводить не надо ли, а то ночь на дворе? Старуха остановилась и обернулась. Тут Тараканов увидел, что вовсе никакая это не старуха, а разом постаревшая учительница Медведева.

— Радуетесь? Васек моих убили и радуетесь? Ничего, недолго вам радоваться осталось, скоро кровью все умоетесь.

Весь хмель из головы полицейского вылетел.

— Так Нелюбов сам со своей жизнью покончил. А осуждению к смерти вашего брата, Александра Матвеевна, я не радуюсь. И потом, приговор еще не вступил в силу, я читал, что на него подана жалоба. Да и Государь наш милостив. Вам надобно хлопотать… И, Александра Матвеевна, на почте тоже человека убили, и брат ваш к этому причастный.

— Васька не убивал!

— Я знаю, убивал Шумилов, но его уже Божий суд судит.

— Рыжий в стражника стрелял! Рыжий!

— Откуда вы это знаете?

— Вася рассказал. Не думал он, что Андрей с порога палить начнет, уговору такого не было. А когда они с почты вышли, он у рыжего спросил, зачем, мол, человека убил, можно было бы и не стрелять. А Андрей этот знаете что ему сказал? «Мент — не человек, а пес бешеный».

— Ведь есть же у вас, у русских, такая пословица: «Не делай добра, не получишь зла». Я вот, поляк, ее знаю, а вы, русский, — нет. Господи! Я ему все блага земные, а он меня под суд хочет упечь!

— Витольд Константинович, я вам был, есть и буду по гроб жизни благодарен за все, что вы для меня сделали. И ни под какой суд я вас отдавать не хочу. Но вы подумайте — этот Андрей не только разбойник, он убийца! Он крестника жены вашей убил и сына няньки ваших дочек. Неужели не хочется его поймать?

— И вместе с ним за решетку отправиться? Жену и дочек по миру пустить? У меня имений нет, живем всей семьей на одно мое жалование.

— Избави вас Бог в тюрьму садиться! Можно же все сделать и по-тихому.

— Это как?

— Неофициально. Частным порядком. И про шубу никому ничего не говорить. Вы мне только дайте ее осмотреть. И если есть там адресок портного, я по-тихому к нему съезжу и расспрошу.

Исправник посмотрел в глаза своему подчиненному. «Нет, этот от своего не отступится. Вон как глаза горят! Не разреши я ему, так он до губернатора дойдет, а тогда греха не оберешься. Да и поймать такую крупную рыбу, как «товарищ Андрей», — перспектива весьма заманчивая, за это можно и Аннушку на шею получить. А это поболе ста рублей стоит. Уж лучше пусть он под моим контролем дела свои делает. Получится — славу разделим, а не получится — вся ответственность на нем».

— Вот что, Тараканов. Я чувствую, вы от меня не отстанете. Давайте так сделаем: пишите рапорт об увольнении в отпуск на месяц. Я постараюсь, чтобы рапорт ваш прошел все инстанции за неделю. А в отпуску вы вольны делать все что вам заблагорассудится: хочется вам — вино пейте, хочется — преступников ищите. Но давайте сразу договоримся: за месяц не найдете — забываем про это дело раз и навсегда. Согласны?

— Конечно согласен. Только сначала бы шубу посмотреть, вдруг нет на ней никакой бирки, тогда и отпуск мне ни к чему.

— Есть там бирка. Я вчера посмотрел. Пишите рапорт. Шубу вам придется в Москву свозить, в ателье показать, любому портному намного легче свою работу в натуре опознать, чем по бирке и описанию. Как шубу покажете — сразу мне верните, нечего на нее кому попало пялиться. Вот только как? Городового с вами послать? Нет, болтать будет. Вот что! Из мастерской идите сразу на почту и отправляйте шубу мне посылкой. В деревянный ящик только упакуйте, а то эти черти почтовые всю ее порвут! — Исправник спохватился. — Вдруг мне за нее отчитываться придется, мало ли. И еще, совсем забыл вам сказать. За быстрое открытие всего дела и возвращение казенных денег начальник губернии, по представлению военного прокурора, изволил нас с вами наградить. Идите к секретарю, получите сто рублей. Это вам будет вместо командировочных.

Получив деньги, Тараканов зашел в канцелярию участка, открыл свой стол и, вытащив оттуда кипу бумаг, стал в ней рыться. Наконец он нашел то, что искал.

Передав дознание по обвинению Трубицына и Медведева в военно-окружной суд, Кожин выделил дело в отношении «товарища Андрея» в отдельное производство и, как того требовал закон, послал в каширскую полицию требование о принятии мер к установлению личности скрывшегося преступника и его задержанию. В углу этого документа красовалась резолюция исправника: «Тараканову. Г-н полицейский надзиратель, прошу исполнить в кратчайшие сроки и доложить». Далее стояли дата и размашистая подпись.

Тараканов аккуратно сложил лист вчетверо и положил в карман сюртука. На всякий случай.

 

3

Торговый дом «Чурин и Ко» размещался на углу Воздвиженки и Крестовоздвиженского переулка.

Услышав звонок дверного колокольчика, франтоватый приказчик бросился было к двери, но, осмотрев вошедшего, тут же остановился.

— Скупкой не занимаемся, любезный, — сказал он молодому человеку в потертом пальто, шапке из поддельного барашка и с большим узлом в руке. — Тут через два дома ломбард, туда несите.

Не обращая внимания на слова приказчика, посетитель прошел к прилавку, водрузил на него свою ношу, снял шапку и вытер рукой потный лоб.

— Мне бы хозяина повидать, мил человек.

— Хозяин занят. Да и по какой он вам надобности?

— По казенной. Вот-с, извольте ознакомиться. — Тараканов полез за отворот пальто, достал оттуда новенький бумажник из мягкой кожи (подарок маменьки на Рождество), а из бумажника — свою полицейскую карточку.

Приказчик водрузил на нос золоченое пенсне и внимательно изучил документ.

— Это где же такое село Кашира, в какой губернии?

— Я думаю, не особо далеко от твоей деревни. Хозяина позови, пока я сам не пошел его искать.

— Мишутка! — кликнул приказчик лавочного мальчишку. — Сбегай к хозяину, скажи, что к нему из полиции пришли.

Мальчишка со всех ног бросился вверх по лестнице. Через минуту он скатился обратно.

— Просют.

Господин Чурин оказался добродушным на вид толстяком. Он сидел в кресле в небольшом, заваленном связками мехов кабинете, считал на счетах и записывал что-то в огромную конторскую книгу. Когда Тараканов поднялся в кабинет, занятия своего Чурин не прекратил.

— Здравствуйте, господин Чурин. Разрешите представиться: коллежский регистратор Тараканов, полицейский надзиратель города Каширы Тульской губернии.

— Здравствуйте, здравствуйте, чем обязан? Только поскорее, голубчик, прошу вас, а то мне некогда.

Полицейский надзиратель оценил обстановку и решил не церемониться.

— Господин Чурин! Я по поручению начальника Тульского губернского жандармского управления расследую разбойничий налет на почтово-телеграфную контору, в результате которого погиб стражник. Часть бандитов мы уже поймали, и недавно их по приговору суда повесили. Соучастников и укрывателей приговорили к бессрочной каторге. Но не все злодеи обезврежены. На свободе также и соучастники. Мы их усиленно ищем и скоро найдем. Не сомневайтесь.

На протяжении всей этой тирады Чурин сидел с застывшей над счетами рукой, а когда Тараканов закончил, поднялся с кресла.

— Я, собственно говоря, не сомневаюсь. Но только вот ума не приложу, я здесь при чем?

— Следы ведут к вам.

— Ко мне?!

— Дело в том, что один из нападавших щеголял в вашей шубе.

— В моей?!

— В шубе, изготовленной вашей мастерской.

— Господи! Ну нельзя же так пугать. — Чурин плюхнулся на кресло. — Молодой человек, я, слава богу, на дела свои не жалуюсь, в моих мехах много народу ходит.

— Стало быть, вы не намерены укрывать государственного преступника?

— Избави бог!

— Замечательно. Я привез с собой шубу. Мне надобно знать, кому вы ее продали.

— Позвольте взглянуть.

Полицейский надзиратель развязал узел и разложил шубу прямо на полу.

Чурин подошел к ней и первым делом посмотрел на этикетку у ворота.

— Да-с, товар мой. Сделан в этом сезоне. Мы такие бирки только в сентябре закупили. Понимаете, молодой человек, мы не весь товар на заказ шьем, некоторые шубы продаем готовыми. Поэтому если ее из магазина купили, то сказать, кто покупал, я не смогу. А вот если мастер на заказ делал, тогда поищем.

— Мастера в этом помещении у вас работают?

— Да, в подвале.

— Так давайте им шубу и покажем.

— Прошу вас.

Хозяин и гость спустились в торговую залу, через неприметную дверь прошли на черную лестницу, по которой спустились в полуподвал. В плохо освещаемом помещении трудилось человек пять мастеров и двое мальчишек.

— Эй, молодцы! — хозяину пришлось напрячь голос, чтобы перекричать шум швейных машинок. В помещении сразу стало тихо.

Чурин отобрал у Тараканова шубу, расстелил ее на ближайшем верстаке и сказал:

— Подойдите-ка все сюда и скажите, кто эту шубу строил?

Мастера сгрудились у верстака.

— Я делал, хозяин, — сказал небольшого росточка портной, через шею которого был перекинут тряпичный сантиметр.

— Давно?

— Осенью еще. В октябре.

— А кому?

— Барин важный. Один раз я с него мерку снимал и два раза шубу примеривал, так он мне каждый раз по полтинничку давал. А как шуба была готова, он мне трешницу в награду прислал.

— А с кем прислал? — спросил Тараканов.

— С кем? Дык с Мишкой. Он шубу в адрес носил, а оттуда счет оплаченный принес и мне зеленую. А от меня за это двугривенный на пряники получил.

Тараканов повернулся к хозяину.

— Где этот Мишка?

— Так он вас ко мне и провожал, когда вы изволили прийти. Давайте вернемся в мой кабинет, я записи посмотрю.

— Одну минутку. Скажите, — Тараканов вновь обратился к меховых дел мастеру, — а как заказчик выглядел?

— Рост метр семьдесят пять сантиметров, плотный, лицом красив, бородка клином, волосы каштановые, хорошие, густые.

— Метр семьдесят пять сантиметров — это сколько?

— Примерно два аршина семь вершков.

По дороге в кабинет Чурин прихватил Мишку.

В кабинете мехоторговец стал рыться в своих записях, а Тараканов обратился к мальчишке:

— Скажи-ка, братец, куда ты эту шубу носил?

Паренек внимательно осмотрел шубу.

— А тут недалече, на Знаменку. Барин дюже хороший, и барыня у него хорошая. Барин мне гривенник дал, а барыня — вот такое яблоко. — Мишка двумя руками изобразил огромный шар.

— Малый Знаменский, дом 6, — сказал Чурин, глядя в свои записи. — Зундштрем Андрей Карлович.

— Во втором этаже, дверь направо, — добавил Мишка.

 

4

Первой мыслью было — броситься на Знаменку, Тараканов даже извозчика стал звать, но потом отдумал. Приедет он к нужному дому, позвонит в квартиру. Откроет ему этот самый Зундштрем — Тарасов — «товарищ Андрей», а дальше что? Вдруг он с порога палить начнет, как на почте? Или сходка у него других товарищей? Затащат в квартиру, допросят с пристрастием и порешат. А умирать не хочется. Надобно подмогу искать. Вот только кого позвать на помощь? Нет у него тут знакомых. Впрочем… Надзиратель Поликарпов, из охраны! Надо с ним поговорить, авось не откажется помочь.

Вот только узел этот! Во-первых, мешает, а во-вторых, в охранное с шубой не поедешь. Прежде чем за помощью обращаться, надо было шубу в Каширу отправить.

Москву Тараканов знал плохо — бывал в Первопрестольной раз пять, не более, и все время в центральной части. Боясь заплутать и даже примерно не представляя расстояний, он кликнул извозчика:

— На Мясницкую, а потом на Большой Гнездниковский.

— Три двугривенных положите?

— А за полтинник?

— Эх, мил человек, только для тебя, поехали.

Отправив посылку с шубой в Каширу с Главного почтамта, Тараканов поехал в Охранное отделение. Он показал дежурному надзирателю свою карточку и спросил, где ему можно увидеть Поликарпова. На его счастье, тот был на месте.

— А, туляк! Здравия желаю, — сказал Поликарпов, протягивая Тараканову руку. — Чем обязан?

— Здравствуйте. Мне бы приватно с вами побеседовать.

— Приватно? Ну пойдем в агентскую, там сейчас нет никого.

В большой, саженей шесть квадратных, комнате действительно никого не было.

— Ну, рассказывайте. Хотя давайте сначала познакомимся, в прошлую нашу встречу мы так друг другу по-человечески и не представились. Меня звать Вениамин Васильевич, а вас?

— Осип. Осип Григорьевич.

— Замечательно. А вот теперь слушаю.

— Вениамин Васильевич, вам известно, что один из напавших на нашу почту не разыскан?

— Да. Я же его установлением и занимался, вместе с вашими жандармами.

— По добытым нами сведениям, сбежавший не только организатор всего налета, но и непосредственный убийца стражника. Мне удалось узнать его предположительное местожительство в Москве. А один я его задержать не смогу.

— Да, зверь, по всей видимости, крупный. То, что горячку пороть не стали и к нам пришли — за это хвалю. А откуда, позвольте спросить, вам стал адрес известен?

Тараканов замялся.

— Я не ради праздного любопытства спрашиваю, мне хочется узнать, надежен ли источник ваших сведений?

— Вполне надежен.

— Понимаю. Агент сообщил. За то, что про агента молчите, тоже хвалю. Я вам помогу. Какой адрес?

Тараканов назвал.

— Тэк-с. Это у нас первый участок Тверской части, земля Власова. Это очень хорошо. С Власовым мы приятельствуем. Пойдем к нему.

— Я могу извозчика.

— Не надо, тут близко.

В участке Тараканов и Поликарпов пробыли недолго. Власов, внимательно выслушав коллегу, первым делом сходил к заведующему паспортной частью и от него узнал, что саратовский потомственный почетный гражданин Зундштрем выписан еще 21 декабря. В листке убытия значилась Финляндия. Вместе с ним в квартире были прописаны три дамы: две крестьянки — псковская Матрена Митрофанова Сафронова, двадцати четырех лет, ярославская Мария Иванова Бубнова, тридцати восьми лет, и петербургская мещанка Степанида Никифорова, сорока одного года. Все дамы тоже значились убывшими в Гельсингфорс.

Потом втроем поехали на Малый Знаменский. Старший дворник дома № 6 рассказал, что Зундштрем проживал в квартире вдвоем с невенчаной женой, лет на двадцать его моложе, держал кухарку и горничную. Поселились они с год назад, хозяин назвался инженером. Супруги жили тихо, никого не принимали, но сами вечерами часто уезжали из дома, приезжали поздно и навеселе, видно, любили покутить. Квартиросъемщиком инженер был великолепным, не сквалыжничал, за носку дров давал по три рубля в месяц. Иногда он на несколько дней пропадал, уезжал в командировки. А когда из последней вернулся, велел его срочно выписать.

— Это надоть, перед самым Рождеством уехал! Я думал, мне красненькая от него на праздник очистится, а он уехал! — причитал дворник. — Сказал, дела срочные у него объявились, и дня ждать не стал.

— А обстановка?

— Всю продал управляющему. За копейки. Там мебель — как у генералов, а он за все про все три сотни получил. Наш управляющий от такой сделки весь светился. Через три дня новые жильцы заселились, так он им эту обстановку за полторы тысячи всучил, и те рады были, потому она дороже стоит.

— Значит, в квартире новые жильцы живут? Пойдем, я с ними познакомлюсь, — сказал Власов.

Они поднялись на второй этаж и позвонили в правую дверь. Открыла курносая горничная в белом переднике.

— Барина нет, господа.

— А барыня?

— Барыня дома.

— Доложите, что к ней из полиции пришли.

Горничная ушла в глубь квартиры, через минуту вернулась и пригласила в гостиную. Там их уже ждала миловидная женщина лет двадцати пяти.

— Чем обязана, господа?

— Губернский секретарь Власов, из первого участка Тверской части. Это мои коллеги. Мы разыскиваем прежних жильцов этой квартиры.

— Тогда вы обратились не по адресу. Я прежних жильцов не знала. Квартиру мы с мужем сняли по объявлению.

— Скажите, а не осталось ли от прежних жильцов каких-нибудь вещей?

— Все, что вы видите вокруг. Мы поженились недавно, собственной мебелью обзавестись не успели, а тут такое удачное предложение — отличная квартира и прекрасная мебель за весьма умеренную плату.

— Я имел в виду личные вещи: документы, письма, фотографии.

— Нет, не было ничего.

— Была карточка, барыня.

Все обернулись к стоявшей у порога горничной.

— Помните, вы мне шкап велели передвинуть на новое место? Вон, дворник мне помогал.

Дворник кивнул в знак согласия.

— Шкап сдвинули, я из-за него сор стала подметать, гляжу — карточка. А на ней барыня изображена.

— Куда же ты ее, Глаша, дела? — спросила хозяйка.

— А на свой сундук приклеила, уж больно на барыне платье красивое.

Власов подошел к горничной.

— А ты не могла бы нам эту карточку показать, милая?

— Так вы ее заберете?

— Заберем. А взамен я тебе дамский журнал пришлю.

— Ух ты! А не обманете?

— Зачем мне тебя обманывать? Мне дамский журнал по случаю достался, и он мне ни к чему.

Горничная сходила на кухню и вернулась с фотографией.

На ней была изображена красивая девушка лет двадцати. Она сидела вполоборота к фотографу, в отведенной в сторону правой руке держала папиросу в длинном мундштуке, а в левой — бокал, очевидно с вином. Девушка призывно улыбалась. Внизу карточки было напечатано: «Кабинет-портрет. Фотография Янсона Г. А. Фонтанка, 71. Негативы хранятся». Власов перевернул фотографию. На обороте красивым женским почерком была сделана надпись: «Папке от Матильды».

— Знакома тебе сия персона? — спросил Власов у дворника.

— Дык это жена хозяина прежнего, Матильда Митрофановна. По пачпорту-то она Матрена, но все ее звали Матильдой.

Полицейские вышли на улицу. Власов попрощался, сел на извозчика и укатил. Поликарпов предложил Тараканову пройтись.

По дороге каширянин рассказал москвичу все ему известное о «товарище Андрее», но про то, как узнал его адрес, по-прежнему не проронил ни слова.

— Знаете что? Отведу-ка я вас к одному нашему сотруднику. Он в нашей епархии заведует эсдеками. Вам будет полезно у него проконсультироваться. Обращайтесь к нему «ваше высокоблагородие».

Когда пришли в охранное, Поликарпов подвел его к одной из дверей и велел ждать, а сам постучался и зашел в кабинет. Минут через пять он пригласил туда Тараканова.

В кабинете за заваленным бумагами письменным столом сидел пожилой уже мужчина в прекрасно сшитом английской шерсти костюме.

— Присаживайтесь, господин Тараканов. Вениамин Васильевич, — обратился хозяин кабинета к надзирателю, — распорядитесь насчет чаю.

«Его высокоблагородие», представившийся Василием Григорьевичем, долго и обстоятельно расспрашивал Тараканова, несколько раз уточнял приметы «товарища Андрея», потом надолго задумался.

— Ни на кого из крупных эсдеков ваш товарищ Андрей не похож. И это его «мент не человек, а пес» не из лексикона «товарищей». Вы знаете, я почти уверен, что это не революционер, а уголовный. «Товарищи» в последнее время навострились привлекать к «эксам» уголовных в качестве «сведущих людей», выплачивая им известный процент от награбленного. Отсутствие части похищенных денег у убитого Волкова — лишнее тому подтверждение. Я бы вам советовал в сыскное обратиться, оно рядом с нами располагается. Я вам сейчас напишу записку их начальнику.

В сыскном отделении к визиту тульского полицейского отнеслись с прохладцей. Дежурный надзиратель отвел его к дежурному чиновнику, тот, внимательно изучив полицейскую карточку Тараканова, отдельное требование Кожина и записку Василия Григорьевича (она так и была подписана — «В. Г.»), вызвал к себе заведующего столом приводов и перепоручил Тараканова ему. Чиновник в мундире с петлицами губернского секретаря отвел каширянина в какой-то кабинет, заставленный стеллажами с папками, нашел среди них нужные и положил их на стол.

— Вот-с, знакомьтесь. Здесь карточки всех нам известных громил и гайменников.

Тараканов листал папки долго. От усталости в глазах стало рябить, лица рассматриваемых преступников начали сливаться. Он отложил очередную папку, закрыл глаза и просидел так минут пять, потом возобновил поиски. Наконец он перелистнул последний лист последней папки. Никого похожего на «товарища Андрея» на фотографиях он так и не увидел.

Он поднялся и стал искать чиновника.

Когда Тараканов вышел на улицу, было уже темно. В животе урчало от голода. Он пересек оживленную Тверскую и пошел по бульвару. У постового городового поинтересовался, где можно поужинать, и был направлен в кухмистерскую, располагавшуюся в ближайшем переулке. Ужин он съел моментально, потом попросил чайную пару и французскую булку. Попивая чаек, Тараканов стал думать о дальнейших своих действиях.

«Ничего не остается, как в столицу ехать. Сожительница Зундштрема там снимала кабинет-портрет. Наверное, там и жила. Коли фотограф хранит негативы, есть надежда найти и адрес заказчицы. Да и женщина она красивая, фотограф мог ее запомнить. В любом случае больше искать негде. Надо ехать».

Тараканову опять пришлось раскошелиться на извозчика. Сначала они съездили на Павелецкий вокзал, где он забрал из камеры хранения свой чемодан со сменой белья и заботливо собранной матушкой в дорогу снедью, а потом поехали на Николаевский.

Ему повезло, пассажирский поезд до Санкт-Петербурга отправлялся через полчаса — ровно в девять вечера. Тараканов взял за шесть рублей билет в третий класс, разместился между двумя какими-то пьяненькими нагольными тулупами, крепко зажал чемодан между ног и под гомон голосов в вагоне, пиликанье гармошки и плач ребенка задремал.

 

5

В Бологое поезд пришел ровно в 9 утра и должен был простоять полчаса. Тараканов вышел на платформу глотнуть свежего воздуха и размять затекшие на деревянной лавке члены. Через пять минут прогулки он почувствовал, что голоден, и пошел в буфет попить чаю. Ни одного свободного столика не оказалось — все были заняты пассажирами двух поездов — питерского и встречного, московского.

Тараканов взял стакан с чаем, вытащил из чемодана пирожок с ливером и хотел примоститься на подоконнике. Увидевший это немолодой мужчина, сидевший за своим столиком в гордом одиночестве, призывно замахал рукой.

— Молодой человек, присаживайтесь!

— Покорнейше благодарю.

— В столицу?

— Да-с, в командировку.

— Вот как! А я, наоборот, из командировки. По какому ведомству изволите служить?

— По МВД.

— А я в Министерстве финансов. Надолго в столицу?

— Пока не знаю.

— А вы в каком вагоне едете? Я во втором вагоне второго класса, переходите ко мне, рядом со мной место есть, побеседуем.

— Благодарю, но у меня билет в третий. Не было второго класса в кассе, — соврал Тараканов.

— Странно. В моем вагоне от самой Москвы полно мест. Вечно эти кассиры что-нибудь путают. Но это не беда. Вы найдите обер-кондуктора, дайте ему полтинник, и он вас с превеликим удовольствием разместит во втором классе. В третьем-то намучились небось?

— Спину до сих пор разогнуть не могу.

— Вот! А мы только полдороги проехали! Перебирайтесь ко мне.

Тараканов последовал совету опытного пассажира и через полчаса наслаждался мягким диваном второго класса.

Попутчик, коллежский асессор Иван Петрович Виноградов, всю дорогу болтал. Тараканову приходилось не только слушать, но и поддерживать разговор, так что поспать не удалось. Но была в болтовне попутчика и полезная сторона. Он рассказал про Петербург много интересного.

— Первой вашей заботой по приезду в столицу станет найти соответствующее вашим требованиям и средствам пристанище. Как только с поезда сойдете, к вам подбежит толпа комиссионеров гостиниц и меблированных комнат, они станут буквально рвать вас на части.

— А дороги ли гостиницы?

— Смотря какие. Первоклассные — от пяти рублей в сутки.

— Пять рублей! Господи, помилуй, да неужели так дорого?

— Ну это, говорю же вам, в первоклассном отеле, кроме того, в эту цену входит и завтрак, и обед.

— А нельзя ли найти что-нибудь попроще? Я несколько стеснен в средствах.

— Тогда вам в меблированные комнаты. Цена в них — рубль за номер, почти как во второразрядных гостиницах, но за эту цену вы будете иметь и завтрак, и самовар в любое время, и освещение без ограничений. Поверьте, если вы остановитесь в третьеразрядной гостинице за полтинник, в итоге потратите больше, там за любой шаг прислуги вам придется дополнительно платить.

— Ну, рубль в день при таких условиях я могу себе позволить.

— Тогда ищите комиссионера из «Пале-Рояль». Это меблированный дом на Пушкинской, рядом с вокзалом и Невским. Там за рубль в день отличные условия. В каждом нумере — электрическое освещение!

— Ух ты! А до Фонтанки далеко?

— Фонтанка большая, дом какой вам нужен?

— Семьдесят первый.

— Пешком — минут двадцать. А на извозчике за пять минут долетите. Больше тридцати копеек за такой конец не давайте.

— Скажите, а в баньку где сподручнее сходить?

— А там же, на Пушкинской, Мальцевские бани есть, весьма недурны. И стоят гривенник. Обедать вам удобнее в кухмистерских, они все неплохие, кроме греческих. Если вы своему здоровью не враг, в греческие не ходите. А лучше всего сходите в Гостиный двор, там внутри — прекрасная столовая. За сорок копеек накормят до отвала полным обедом.

В столицу прибыли точно по расписанию, в девять часов вечера. Иван Петрович высмотрел в толпе комиссионеров представителя «Пале-Рояля», передал в его цепкие руки Тараканова, просил заходить к нему на Галерную, но точного адреса не сказал, наверное, по забывчивости.

Тараканов расположился в гостиничной карете вместе с каким-то семейством, состоящим из супругов и двух маленьких сыновей. Ехали не более пяти минут. Ему пришлось сесть между мальчиками, которые прилипли к окнам, так что города из кареты он не увидел.

Остановились перед высоченным, аж в пять этажей, красивым зданием.

Комнату ему отвели на последнем, пятом этаже. Она была небольшой, но чистой и состояла из двух частей: гостиной и отделенной от нее альковом крохотной спаленки, в которой умещалась только кровать. Тараканов доел матушкины пирожки, первый раз в жизни вымылся в ванной, получил от коридорного замечание за то, что попытался прямо в ванной комнате постирать исподнее, сконфузился, ретировался в номер и завалился спать.

Утром Тараканов отправился на Фонтанку. «Пешком пройдусь, раз недалеко, тридцать копеек не лишние».

Он спросил дорогу у прохожего. Молодой человек в студенческой шинели и башлыке долго объяснял короткий путь, потом сам запутался в бесконечных «направо» и «налево», плюнул и показал самую легкообъяснимую дорогу:

— Сейчас идете на Невский, поворачиваете налево, идете до первой реки, где мост со статуями коней, потом… Вам какой дом?

— Семьдесят первый нумер.

— Так… Переходите мост и сразу налево. Около версты идти. Да и до моста с версту… Послушайте, возьмите извозчика!

Тараканов поблагодарил студента, но планы свои менять не стал.

Невский его оглушил. Такого великолепия он никогда не видел. Разглядывая фасады, Тараканов крутил задранной головой. Прохожим его приходилось обходить, многие по этому поводу вслух высказывали свое неудовольствие, а некоторые из этих многих — в весьма крепкой форме. Тараканов поминутно извинялся, но все равно на дорогу не смотрел, предпочитая наслаждаться столичной архитектурой. Он дошел до Аничкова моста, полюбовался скульптурами Клодта, пересек скованную ледяным панцирем реку и пошел по набережной. Сразу сделалось холоднее.

Хозяин фотомастерской Густав Антонович Янсон, ревельский немец, смотрел на фотографию Матильды всего лишь несколько секунд, гораздо меньше, чем до этого изучал полицейский билет Тараканова.

— Та, мне исвестен этот барышень. Она печаталь сразу дюшина карточки, а потом еще просил топечатать. Тоже дюшина. Это очень ретко кто делает. Я запоминаль.

— Давно это было?

— Не так тавно. Тва года насат.

— Скажите, а она сама за допечаткой приходила, или вы ей на дом носили?

— Сама она ходиль только когда я снималь этот портрет. Потом нет, приходиль горнишная с сапиской. А я посылаль мальшик, тот носил снимки.

— Стало быть, и адрес знаете?

— Та. Айн минут. — Фотограф достал из-под выручки большую книгу и стал ее листать. — Вот. Манешни переулок, том тесять, квартира шесть. Што этот барышень натвориль, если не есть секрет?

— От мужа сбежала.

— Я так и потумать.

Риск встретить в Манежном Зундштрема был минимальным, да и в квартиру он соваться не собирался, пошел сразу к старшему дворнику. Представившись, показал ему карточку.

— Живет у вас эта барышня?

— Матильда-то? Эко вы хватились! Съехала, год назад еще съехала.

— А куда?

— Куда — можно в домовой книге посмотреть.

— А из-за чего уехала, не знаете?

— Дык знаю, почему нет. Она, ваше благородие, на содержании здесь годов пять жила. А то, может, и поболее. Генерал один ее сюда привез, девочкой еще совсем. Года два она с ним прожила, и даже у них ребеночек родился. Только генерал ейный его не увидел — умер, не дождавшись рождения. Потом к ней много народу разного ездило, каких я тут закладок только не видел! А год назад один из ее ухажеров всех других отвадил.

— Это как же?

— А вот так: приедет кто к Матильде, он дождется его в подворотне и просит по-хорошему больше сюда не ездить. Вроде и не угрожал никому, не бил, а только все его послушались, все ездить перестали.

— Такой страшный?

— Страшный. Взгляд у него такой, в глаза иной раз посмотрит — до костей пробирает. Но барин хороший, на чаек от его милости я всегда получал. Ну так вот, походил он к Матильде с месяц, а потом увез ее. Куда — не ведаю.

Посмотрели домовую книгу. Крестьянка Матрена Митрофанова Иванова числилась выбывшей в Гельсингфорс.

«Зря только ездил. Все, ниточка оборвалась. Положим, имя здесь указано настоящее. Только сколько таких Матрен Ивановых в Империи? Миллион, наверное».

— А вы, если хотите поболее узнать, так у Надьки про нее спросите.

— У какой Надьки?

— Да у горничной ее бывшей. Она и посейчас в нашем доме служит, у других господ, в восьмом нумере.

На Надежду — хорошенькую девушку лет двадцати пяти — полицейский билет Тараканова не произвел никакого впечатления.

— Ой, неграмотная я, что у вас там написано, не знаю. А только если вы хотите от меня узнать что-нибудь антиресное, то не с того боку заходите.

— А с какого, Надежда? Скажите, дайте надежду!

— А вот с такого: винцом бы барышню попотчевали, сладеньким угостили, была бы вам надежда.

— Так это не вопрос! Где тут у вас ближайший винный погреб?

Тараканов купил бутылку мадеры, большую грушу дюшес и вновь позвонил в восьмую квартиру. Увидев угощение, барышня оживилась.

— Милости прошу на кухню.

— А господа не заругают?

— Господа в отъезде, кухарка ушла со двора, я одна хозяйничаю.

Выпили, закусили, еще выпили. Надежда раскраснелась, расстегнула ворот блузки и подвинулась поближе к Тараканову.

— Вот теперь видно, что вы кавалер. Теперь спрашивайте.

— Вы у Матильды долго служили?

— У Матрешки-то? Семь годов. Как ейный воздыхатель, генерал Свистунов, ее в этот дом привез, так я у ней и стала служить. Ей тогда только шестнадцать годков было. Она в «Аркадии» в русском хоре пела и оченно генералу понравилась. Влюбился он в нее и сманил сюда. Жила она не тужила, на полном его содержании. Генерал денег не жалел: и квартира, и обстановка, и наряды, и выезд от извозчика — за все платил! А когда Мотя понесла, решил ее замуж выдать, чтобы грех прикрыть. Нашел одного чиновника, договорились они обо всем, генерал ему задаток дал и должность выхлопотал хорошую в провинции. Чтобы, значится, он туда уехал и им с Мотькой не мешал. Чиновник деньги взял, а на венчанье не пришел. Потом узнали — на новую должность и уехал! Генерал у Мотьки посаженым отцом был, ждали они его в церкви, ждали, да не дождались. С генералом — удар от такого бесчестия, три дня пролежал, да и помер. Мотя от бремени разрешилась раньше времени, ребеночек хиленький такой родился, думали — помрет, а он нет, ничего, выжил. Пока Мотя болела, пока ребенок при ней был — деньги генераловы почти все и вышли. Домохозяин ругается, грозит с квартиры погнать, извозчик кричит, деньги за выезд требует. И нам, прислугам, кругом она была должна. Я-то терпела, уж очень мы с Мотей дружили, а вот кухарка расчет потребовала. Ну Мотя и начала деньги зарабатывать так, как умела. Мальчонку сваво в хорошие руки отдала, а сама стала мужчинам головы кружить. Сначала хозяина охмурила, да так, что он ей квартирную плату на год вперед простил, потом извозчика. И пошло-поехало. Ухажеров у нее стала — тьма-тьмущая, один другого богаче. И опять у Моти и деньги, и наряды, и рысаки. А год тому Андрей Карлыч объявился. И возникла промеж них любовь. Мотька всех кавалеров побросала, никто ей более был не нужен, кроме Андрей Карлыча. А потом они уехать решили — Мотя говорила, что в Москву переберется, где ее никто не знает и никто попрекать прошлым не будет ни в глаза, ни за глаза. А меня Мотька в Москву не взяла. Так мне и сказала: «Извини, Надежда, но больно уж ты хороша да вертлява. Боюсь, не начнет ли мой Андрей на тебя глядеть. Ни к чему мне это. Вот тебе сотенная в зубы, а место я тебе нашла». Я на нее спервоначалу обиделась, но потом поостыла. Место она мне нашла хорошее, хозяевами я довольна, жалованием тоже. Ну а Мотька права была. Ведь хороша я, а?

— Хороши, Наденька.

— Да и вы, ваше благородие, не облизьян какой. Налей-ка нам еще по рюмочке и давай с тобой на брудиршаф выпьем?

Щеки у Тараканова горели, да и в груди клокотал огонь. Рядом сидела и призывно смотрела на него своими черными с поволокой глазами красивая девушка, он был пьян… Не устоял полицейский надзиратель.

— Когда теперь придешь, Ося?

— Ой, Наденька, не знаю, свидимся ли или нет.

— Вот вы все такие, мужчины, антриганы коварные, сначала соблазните девушку, а потом: «Не знаю, свидимся, не свидимся». Тогда давай красненькую за поруганную мою честь.

Тараканов аж рот раскрыл.

— А ты как думал, попользовался барышней и на бутылке мадеры отъехал?

Тараканов достал бумажник и положил перед горничной десятирублевый кредитный билет. Та ловко спрятала его на груди.

— Ты заходи еще, коли надумаешь, я тебе всегда буду рада, мне с тобой пондравилось.

Уши у полицейского надзирателя горели. Он лихорадочно одевался и никак не мог попасть пуговицей в петлю пиджака.

— Хороший ты, Ося, мужчина оказался, потому скажу я тебе то, чего не хотела говорить. Мотька сваво мальца отдала одной молочнице, на Малую Охту. И ездила к нему часто, проведывать, ну и я с ней иногда каталась. Нужон тебе ейный адрес?

 

6

На конке до Калашниковской набережной Тараканов доехал за десять минут.

На Неве он увидел странное транспортное средство: к ножкам крепко сбитого деревянного двухместного кресла были приделаны деревянные же полозья. На кресло усаживалось два седока, перевозчик, мужик на коньках, хватался за спинку и гнал кресло на другой берег. Просили за такое удовольствие пять копеек с человека. «На манер китайских рикш действуют», — подумал Тараканов, доставая из кошелька пятачок и подходя к грубо сколоченной будке-кассе.

Дюжий конькобежец доставил его и какого-то чиновника на другой берег со скоростью рысака.

Улица Весенняя своему названию соответствовала мало. Два ряда абсолютно деревенских изб, огороженных высокими заборами, никаких ассоциаций с пробуждающейся природой не вызвали. Практически из каждого двора раздавался собачий лай. Описанный Надеждой дом находился в самом дальнем от реки конце улицы, почти у Малого проспекта. Найдя на калитке ворот большое железное кольцо, Тараканов принялся стучать.

Калитку открыли нескоро.

— Чего тебе? — Пятидесятилетняя женщина в накинутом на плечи тулупе смотрела подозрительно.

— Матильда Митрофановна Иванова здесь изволит проживать?

— А вам она на кой?

— Я уполномоченный одного ее знакомого, ныне, к сожалению, уже ушедшего в мир иной. Мне необходимо переговорить с Матильдой Митрофановной об открывшемся после его смерти наследстве.

— Погоди, барин, плохо я тебя понимаю. Капитал, что ли, какой Мотьке причитается?

— Причитается. А чтобы подтвердить свои полномочия, я покажу вам карточку Матильды Митрофановны, подаренную ею собственноручно моему покойному доверителю. Тараканов достал карточку и показал женщине.

— Ой, чегой-то мы на пороге разговариваем? Иди-ка в избу.

В небольшой, но чистой избе было жарко от огромной печки. С полатей на Тараканова внимательно смотрели большой рыжий кот и белобрысый мальчишка лет пяти.

— Садись, барин, чайку выпей, самовар горячий.

— Спасибо, не откажусь.

После уличного мороза стакан приятно грел руки.

— Еле я вас разыскал. Позвольте представиться: Осип Григорьевич Петров, помощник присяжного поверенного тульского окружного суда Любимова. Действую на основании духовного завещания одного лица, имя которого разглашать не вправе. Покойный несколько лет назад был коротко знаком с Матильдой Митрофановной, но знакомство это против его воли прервалось. Получив назначение в нашу губернию на одну высокую должность, он убыл к новому месту службы, даже не успев попрощаться с госпожой Ивановой. Человек он был весьма состоятельный и, находясь на смертном одре, составил завещание, по которому оставил Матильде Митрофановне Ивановой пять тысяч рублей, кои она может получить в любое время, после того как вступит в права наследства. Духовное судом уже утверждено, споров по нему не имеется.

— Пять тыщ! Вот Мотя обрадуется-то. Только не живет она здесь и не жила никогда. Я ейного мальчонку воспитываю.

— А где же ее найти, вы не скажете?

— Где она сейчас, я не знаю. Деньги-то на мальца она мне всегда посылала аккуратно, из Москвы, и я ей туда писала, на Главный почтамт, до востребования, о Ванюшкиной жизни рассказывала. А в декабре получила от нее сто рублей и письмецо, где пишет она, что, мол, вынуждена уехать и адрес свой не может сообщить, потому как еще сама не знает. И вот почитай два месяца никаких известиев от нее не было. Только на прошлой неделе пришло письмо и перевод на пятьдесят рублев.

— Откуда?

— Город так чудно называется, никак не запомню. Сейчас.

Женщина подошла к стоявшему у окна комоду, выдвинула верхний ящик и достала оттуда перевязанную красной лентой пачку писем. Она подошла к столу, развязала ленточку, отделила от пачки верхнее письмо и подала его Тараканову, который от нетерпения едва не прыгал на стуле, виду, впрочем, не показывая.

«Таврическая губерния, город Ялта. До востребования Матрене Митрофановой Ивановой».

Кончик ниточки нашелся!

— Так ты как же ей деньги отдашь, к ней поедешь?

— Нет. Я напишу ей письмо и укажу адрес нашей конторы, пусть она к нам сама приезжает.

— Скажи-ка, барин, а нельзя ли из ейного капитала мне рубликов двадцать сейчас выдать? А то Ванюшке пальтишко новое справить надо, из старого он совсем вырос.

— Я не уполномочен. Да и капитал ее в Туле. Спасибо вам большое за угощение, вынужден раскланяться, мне надо на поезд поспеть.

— Ну тогда я сама ей напишу, про тебя расскажу, может, она на радостях меня и отблагодарит. Сегодня напишу и сегодня же на почту снесу! Сейчас в лавку, лавочник мне за гривенник письмо напишет, а потом на почту.

— Это дело ваше. Спасибо за чай, и всего вам хорошего.

К перевозу Тараканов бежал вприпрыжку. «Иванова в Ялте! Найти там ее будет нетрудно. Организовать засаду на почте и сцапать, когда она за письмом явится. Нет, лучше проследить, а то как Зундштрема-то потом искать? Проследить ее до дому, а там схватить вместе с «товарищем Андреем». Интересно, как часто она справляется на почте о письмах? Раз в неделю, наверное. Хорошо бы сегодняшнее письмо от воспитательницы ее ребеночка попридержать до моего приезда, а то Иванова письмо получит и на почту долго потом ходить не будет, мне тогда никаких денег не хватит ее там караулить. Господи! Билет еще покупать, рублей, наверное, тридцать. Да и дорог Крым, как газеты пишут. Хотя сейчас и не сезон, публики мало, может быть, еще не дорого. Нет, одному все равно не справиться. Просить помощи у Кудревича? Сам он в Крым не поедет, уезд не бросит, а кого пошлет? Харламова или Гладышева? Толку от них будет мало. Да и будет ли он кого посылать? Я вообще — в отпуску, можно сказать, частным сыском занимаюсь. Нет, Кудревич — это не выход. Тогда кто? В сыскное надо идти! Если «товарищ Андрей» не политический, а блатной, как в московской охране думают, то в столичной сыскной про него могут что-нибудь знать. Да и письмо перехватить помогут».

На конке он доехал до Михайловского сада, прошел до Невского, там городовой ему подробно рассказал, как добраться до Офицерской, 28. По дороге еще два раза справлялся у прохожих. Наконец он оказался у съезжего дома Казанской части.

— Значит, говорите, шатен?

— Да, ваше высокоблагородие.

— Ну ни к чему это, ни к чему. Не люблю я титулований. Зовите меня Мечислав Николаевич.

— Слушаюсь. Шатен.

— Интересно, очень интересно. Вы посидите, я сейчас.

Кунцевич вышел из кабинета и, вернувшись минут через пятнадцать, положил перед Таракановым фотографическую карточку.

— Этот?

Тараканов внимательно изучил фотографию, а потом уверенно сказал:

— Он!

— Милый вы мой! Вы даже не знаете, как вы мне помогли! Это известный в Варшаве налетчик Идель Гершков Спектор. В прошлом году он убил моего лучшего агента. И я на него за это очень зол.

 

1

— В том, что вы не нашли фотографии Спектора в картотеке московской сыскной, нет ничего удивительного. В этом виновато несовершенство нашей системы регистрации. Единой общеимперской картотеки преступников до сих пор не существует. В каждом сыскном отделении свой учет. Скажу вам больше: карточка Спектора появилась у нас почти случайно. Он несколько раз судился в Варшаве и, естественно, находился на учете в тамошнем сыскном. А в прошлом году в составе шайки учинил налет, при этом убил двух чинов земской стражи. Наши варшавские коллеги принялись его искать, следы привели в столицу. Варшавяне приехали сюда и попросили у моего начальства помощи. Филиппов поручил розыски Спектора мне. Вот тогда-то у меня и появилась его фотография. Я выяснил, что Идель Гершков готовит налет на меняльную лавку на Васильевском острове. Мы организовали там засаду. Спектор начал отстреливаться, убил одного варшавянина и моего надзирателя, а сам скрылся. С тех пор его ищет не только варшавская, но и питерская полиция, а теперь, выходит дело, и тульская. Ну и кроме того, он стал моим личным должником. А долги я привык взыскивать. Поэтому я в самое ближайшее время планирую прокатиться в Ялту. Вы со мной, надеюсь?

— Конечно, Мечислав Николаевич!

— Замечательно.

Кунцевич встал из-за стола, подошел к стоявшему в углу кабинета шкафу из красного дерева и достал оттуда новенький том «Всего Петербурга».

— Тэк-с. Ближайшее к Весенней почтово-телеграфное отделение на Алексеевской, 17. Вы во сколько ушли от няньки?

— В восьмом часу.

— Это хорошо. Значит, старухино письмо сегодня пределов столицы покинуть не успеет. Если бы она опустила его в ящик до шести с половиной вечера, оно сейчас уже бы мчалось на курьерском поезде в Тавриду. А теперь уедет только завтра. Я постараюсь его задержать. Давайте договоримся так: мне надобно будет поработать, подготовиться к нашей командировке, вы пока идите в гостиницу. Вы где, кстати, стоять изволите?

— В «Пале-Рояле».

— Прекрасное место. Приют богемы. Мой вам совет, не пользуйтесь услугами тамошних charmante femme du demi-monde, у них через одну дурные болезни.

Тараканов покраснел. «А у этой Наденьки нет ли какой болезни? Уж больно она к мужчинам ласкова». — У полицейского надзирателя в душе похолодело.

— Ну, ну, ну. Это я так… Я вижу, что вы серьезный молодой человек и глупостями заниматься не будете. Так вот. Ступайте в свое временное пристанище, а завтра поутру, часам эдак к одиннадцати, приходите ко мне. Договорились?

— Слушаюсь.

Тараканов поужинал в той же столовой в Гостином дворе, где действительно хорошо кормили, и побрел в гостиницу. «Зачем же я поддался? Вдруг и правда она больна? Значит, и я заболею? А если эта болезнь неизлечима? Тогда о свадьбе и думать нельзя! Что же Варенька? Неужели я ее потерял? Надо немедленно к доктору! Господи! Как же я ему объясню… Нет, я не смогу. Надо самому все разузнать…»

Ночью он почти не спал.

На следующий день ровно в одиннадцать он был у Кунцевича. Тот сразу отвел его к начальнику сыскной. Филиппов внимательно выслушал Тараканова, задал несколько уточняющих вопросов, потом откинулся на спинку кресла и, сложив ладони в замок, разместил руки на своем обширном животе.

— А вы, юноша, молодец. Ловко себя повели. Может быть, ко мне на службу поступите?

— Я как-то не думал о перемене места…

— А вы подумайте. Условия у нас неплохие. На младшем окладе около семисот рублей в год будете получать. Вы у себя в провинции сколько получаете?

— Если с наградными, то столько же.

— Вот! А у меня семьсот — это без наградных. И это только на третьем разряде. Потом — больше. Кроме того, за успешные розыски у нас денежные поощрения полагаются, да и от обывателей наградные получать не возбраняется, с разрешения начальства, разумеется. Передам я вас в надежные руки Мечислава Николаевича, он ваш талант отшлифует, а там, глядишь, чиновником для поручений станете! А это и чин, и жалование совсем другое. А?

— Я подумаю.

— Подумайте. Здесь столица, перспективы. А что вы в своей Кашире делать будете? Киснуть? Ну ладно, давайте к делу. Все формальности мы с Мечиславом Николаевичем утрясли. Выезжаете сегодня вечером. Я вам приказывать не имею права, поэтому только рекомендую: господина Кунцевича во всем слушайте. И дело не в том, что он и чинами и летами вас старше. Он сыском двадцать лет без малого занимается, и о таком наставнике только мечтать можно.

Когда они вышли из кабинета Филиппова, Кунцевич, усмехаясь, сказал:

— На правах старшего летами и чинами даю вам первое поручение: езжайте в городскую контору казенных железных дорог, извозчику скажете — на угол Большой Конюшенной и Невского, и возьмите два билета на сегодняшний курьерский до Симферополя. Берите в спальный вагон, во второй класс. В первом дороговато.

— А сколько во втором?

— Рублей тридцать — тридцать пять.

У Тараканова денег осталось около 80 рублей. «Как же я домой доберусь?» — Печальные мысли так явственно отразились на лице юноши, что Кунцевич их мигом прочитал.

— Уж не собрались ли вы в Крым по служебным делам на свой счет путешествовать? Вы не переживайте, поедем за казенный.

— Я же в питерской полиции не служу, кто же мне эту командировку оплатит?

— Казна и оплатит. Дело-то одно делаем. Я в рапорте указал, что прошу командировку себе и полицейскому надзирателю Тараканову. А у нас в сыскной более семидесяти надзирателей. Градоначальник уже подписал распоряжение выдать мне аванс в триста рублей, под отчет. Этих денег нам с вами должно хватить.

— А как отчитываться будете?

— Как-как. Честно. Но только обратно с меня денег уже никто не вытребует. Да и победителей не судят. Вот вам «катенька». Сдачу вернете.

— А если мы не найдем Спектора? — спросил Тараканов, принимая деньги.

— Должны найти.

 

2

В спальных вагонах Тараканову до этого ездить не приходилось. Он, стараясь не показать своего восхищения, шел за Кунцевичем по коридору, в который выходил ряд лакированных, красного дерева дверей купе с ярко начищенными медными замками и ручками. Таким же деревом, на медных винтах, было отделано все купе, кроме верхней части стен, которые были обтянуты зеленым бархатом. Постели на верхних полках уже были расстелены и белели прохладными простынями.

Потертое ватное пальто Тараканова резко дисгармонировало со всей этой роскошью. Находившийся под пальто отцовский «спинджак» дисгармонировал еще резче. Разглядывая прекрасно сшитые костюмы Кунцевича и двух других попутчиков, полицейский надзиратель чувствовал себя крайне неловко. Однако Кунцевич этой неловкости, видимо, не замечал. Он познакомился с попутчиками, представил им своего спутника и, как только поезд тронулся, достал из своего саквояжа оплетенную лозой штофную бутыль и предложил всем выпить за знакомство. Отказов не последовало.

Находившийся в бутыли напиток был весьма приятен на вкус и весьма коварен. После четвертой рюмки Тараканов был пьян совершенно. Он напрочь забыл о всех своих невзгодах и ночных переживаниях, объявил всем находившимся в купе, что они лучшие на земле люди, не отказался от предложения повинтить, хотя даже не знал правил, очень быстро был разоблачен и отправлен спать на верхнюю полку. Когда он проснулся, за окном светало. Как ни странно, никаких признаков похмелья его организм не проявлял. Кунцевич лежал на нижней полке с книгой в руках.

— Пробудились? Идите умывайтесь, до Москвы полчаса. Да, и сделайте милость, прикажите проводнику подать чаю.

Сгорая со стыда, Тараканов слез с полки и поспешил в ватерклозет.

Расстояние в 1976 верст курьерский поезд нумер 1С «Санкт-Петербург — Севастополь» должен был преодолеть за 38 часов. Поэтому останавливался этот поезд только на крупных станциях и не более чем на 10 минут.

— Я, знаете ли, люблю в жизни комфорт, — философствовал Кунцевич, попивая чай. — Очень уж долго мне его недоставало. Поэтому предпочитаю путешествовать скоро и удобно. Нам с вами можно было посквалыжничать и взять билеты не на этот поезд, а на пассажирский, также можно было бы и не платить за спальные места. Вот только велика ли была бы экономия? Давайте сочтем: за удовольствие ехать в таком поезде каждый из нас заплатил лишних пятнадцать рублей. Казалось бы — много. Но это только на первый взгляд. А если посмотреть глубже? Пассажирский вез бы нас до места не полутора суток, а все трое. Так? Так. Кушать три дня надо? Надо. В пассажирском ресторана нет, а в станционных буфетах цены кусаются, в здешнем вагоне-ресторане они погуманнее. За три дня на еду у нас бы ушло рублей бы на пять больше. Далее. Три дня такой дороги требуют хотя бы суток отдыха. А это лишняя ночь в гостинице и, как следствие, лишние расходы и на ночлег, и на табльдот. Это еще минимум зеленая. Сколько получается? Восемь рублей. То есть за комфорт мы переплачиваем не пятнадцать рубликов, а всего лишь семь. Зато спим на белоснежных простынях, пьем дармовой чай и менее чем через двенадцать часов прибудем к месту назначения, а более раннее наше прибытие и для дела полезней. Что вы на это скажете, Осип Григорьевич?

— Я с вами полностью согласен, тем более что путешествуем мы за казенный счет.

— Да, государство наше не оскудеет, если его слуги позволят себе чуточку побарствовать. Поэтому и в Ялту поедем не на извозчике, а на автобусе.

— На чем, простите?

— От Симферополя до Ялты ходит самодвижущийся экипаж. Я телеграммой забронировал нам с вами в нем два места. Если верить рекламе, встретить нас должны с самого поезда.

Реклама не обманула. Комиссионер автомобильного общества «Наследников А. Я. Иоффе и инженера Рабиновича» встретил их у самого вагона, подхватил нетяжелый багаж и повел к стоявшему на пристанционной площади автобусу, бойко рассказывая о всех прелестях предстоящего путешествия. Получив от Кунцевича 8 руб лей за два билета и двугривенный — за рассказ, провожатый усадил их на деревянные скамейки автобуса и, раскланявшись, удалился.

На дворе было только 1 марта, а погода Тараканову показалась совершенно майской. Он снял пальто и ослабил узелок галстука. Путешествовать в таких самодвижущихся экипажах полицейскому надзирателю еще не приходилось. Он с любопытством разглядывал салон автобуса, потом не удержался и подошел к шоферу.

Франтоватый усач уже запустил свою адскую машину и, поудобнее усаживаясь в своем кресле, готовился к долгому пути.

— Прошу присесть на лавку. Стоящих провозить не велено, городовой увидит, неприятностей не оберешься.

Тараканов быстро ретировался на свое место.

Всю дорогу до Алушты Тараканов любовался видами, буквально раскрыв рот. Автобус несся по прекрасному шоссе с огромной скоростью — верст двадцать пять в час, и до почтовой станции Алушта доехал чуть больше чем за два часа. Дорога то поднималась в гору, то стремительно спускалась вниз, извиваясь самым причудливым образом. С одной стороны дороги возвышались поросшие живописным, уже совсем зеленым лесом скалы, а с другой стороны манили бездной пропасти. На дне их, в долинах, виднелись окруженные зеленью деревеньки. Дорога сделала очередной изгиб, и Тараканов увидел море. Он даже сначала не сообразил, что это за синева перед ним, почему вдруг небо опрокинулось на землю. А потом только на море и смотрел.

Автобус проскочил несколько татарских деревушек, проехал по тенистой тополиной аллее, перескочил по мосту узенькую речушку — ручеек, проехал мимо великолепных дачных домов — усадеб и наконец въехал в Алушту.

Здесь путешественники перекусили в буфете, взяли извозчика, спустились к морю и там после получасового ожидания сели на пароходик, который через четыре часа доставил их в Ялту. На пароходе Тараканову пришлось надеть и пальто, и шапку: остывшее за зиму море давало о себе знать.

Несмотря на то что с точки зрения курортных достоинств многие местности Южного берега не только не уступали Ялте, но во многих отношениях превосходили ее, именно в Ялту устремлялось огромное большинство направляющейся в Крым курортной публики. Этот город обладал особой притягательной силой, тайна которой заключалась в том, что в Крым, и в частности в Ялту ехали далеко не всегда исключительно с целью лечения. Огромный процент наезжающей сюда публики не столько ждал исцеления от тяжких недугов и болезней, сколько видел в Ялте просто привлекательное место, где можно было отдохнуть, развлечься, пофлиртовать и найти не очень больных, но весьма скучающих россиян, которые могли составить веселое общество. И надо сказать правду, в этом отношении Ялта, по крайней мере, среди крымских курортов занимала первое место, давно установив за собою репутацию «русской Ниццы». Правда, сейчас был не сезон и жуировавшей публики в городе было мало. Основной контингент составляли действительно больные люди из мелких чиновников и студенчества, которые надеялись посредством здешнего климата поправить свое здоровье. Основную массу гостей город ждал только через месяц. Поэтому борьба за каждого приезжающего начиналась прямо у трапа парохода.

Город встретил полициантов солнцем и полным безветрием. Кунцевич решительно отбился от набежавших со всех сторон агентов гостиниц, кликнул извозчика и велел везти их в какой-то «Дарсан» на Дворянской улице.

«Дарсаном» оказались весьма уютные chambres garnies, где путешественники за два рубля в день получили полный пансион и каждый по сухой солнечной комнате с балконом, с которого открывался великолепный вид на море. Самолично встречавший гостей хозяин утверждал, что стол у него домашний, кухня находится под его личным наблюдением, первые блюда готовятся на мясном бульоне, а вторые — на сливочном масле.

— Я вас уверяю, господа, у меня вам понравится. Завтрак с восьми до десяти утра, обязательно два горячих блюда, чай и кофе на выбор, белый хлеб. Обед с трех до пяти пополудни, три горячих блюда, вечером — чай. В любое время вы можете заказать самовар. В стоимость входит два самовара ежедневно. Прислуга у меня вышколенная, исполнит любое ваше желание.

— Вот поэтому мы у вас и останавливаемся. Мой коллега был у вас в прошлом году, и ему понравилось. Так что я к вам по рекомендации.

— Милости просим, и по возвращении поблагодарите коллегу за лестные отзывы. Не желаете ли с дороги помыться? У меня на каждом этаже ванная комната, с дождем. Если желаете, я сейчас же распоряжусь затопить.

— Чудесно, велите!

 

3

Через два часа полицейские, свежие, сытые и довольные, сидели на балконе, пили прекрасный кофе по-турецки и обсуждали предстоящую операцию.

— Письмо вашей знакомой няньки прибудет на здешнюю почтовую станцию послезавтра. Завтра утром я проведу рекогносцировку. А послезавтра приступим.

— А мне что завтра делать? — спросил Тараканов.

— Отдыхать с дороги. Дышать морским воздухом и наслаждаться видами. Но только с балкона. В город я вам выходить запрещаю. Я специально нанял нам жилье подальше от центра. Народу сейчас на курорте немного, и гуляет он в основном в одном месте — на набережной. Вы можете случайно столкнуться со Спектором, и он вас может опознать. Последствия будут весьма плачевными. Поэтому кушайте щи на мясном бульоне и кашу на сливочном масле, читайте газеты и дожидайтесь меня.

— Так вас Спектор тоже видел!

— С чего вы взяли?

— Ну как же, вы же говорили мне о засаде в Питере.

— Я, молодой человек, уже давно не боец, а исключительно кабинетный работник. Должность и чин, слава богу, позволяют. В засадах с тысяча девятисотого года не участвую. Слишком я ценный кадр, чтобы мной рисковать. К здешнему начальству я не пойду. Во всяком случае, пока. Главноначальствующий, генерал Думбадзе, узнав о том, что в городе живет убийца полицейских, может наломать дров и испортить нам всю охоту. Он из старательных дураков, посчитает, что Спектор представляет угрозу монаршей семье, и затеет для его поимки войсковую операцию, с него станется. К исправнику идти тоже смысла нет, тот непременно доложит обо всем по начальству. Поэтому устанавливать местожительство наших клиентов мы будем самостоятельно. А как установим, так сразу генерал-майору и сообщим, пусть привлекает пехоту и кавалерию.

Кунцевич вернулся с рекогносцировки как раз к обеду. Прервав пытавшегося задать сразу несколько вопросов Тараканова, он предложил отдать должное хозяйской кухне и только потом обсудить дела.

Обсуждали опять на балконе за кофе с ликером, это уже становилось традицией.

— А повар у нашего хозяина и правда превосходный. Жаль, что больше нам его стряпню отведать не придется.

— Почему?

— Сегодня же переезжаем. Придется пренебречь конспирацией. Почтово-телеграфная контора находится практически на набережной, в Глухом переулке. А в доме напротив расположена гостиница «Франция», и окна одного из номеров, во втором этаже, выходят как раз на двери почты. Правда, просят за этот номер два рубля в день без стола, но что же делать. Кушать будем в ресторанах, их в округе полным-полно, да и при гостинице первоклассный.

— А нельзя расположиться внутри конторы? Договорится с почтмейстером…

— Не хочется лишиться здешних обедов на сливочном масле? Мне тоже, но нет-с, не получится. Я и на почте побывал. Там такая маленькая зала и так мало посетителей, что всякий наблюдатель сразу привлечет к себе внимание. Кроме того, Матрена может явиться на почту со Спектором. Тот вас опознает, начнет палить, и будет вам вторая Кашира. Да и еще есть кой-какие смутные подозрения. Нет, наблюдение будем вести издалека.

Жилье в гостинице было гораздо хуже. Номер состоял из одной комнаты, которая по площади была значительно меньше, чем в «Дарсане». Оказалось, что Кунцевич нещадно храпел, и Тараканов изрядно измучился. Избалованная клиентами в высокий сезон, прислуга была так ленива и нерасторопна, что самовара приходилось ждать по часу. Зато вид из окна с точки зрения целей и задач их операции был потрясающим: вход в почтово-телеграфную контору находился не далее как в трех саженях, и всех выходивших из нее посетителей было видно прекрасно. Заступали на пост в восемь утра — в час открытия конторы. С двух до пяти почтовики отдыхали, и у полицейских тоже появлялась возможность отобедать. Кунцевич спускался в ресторан, а Тараканову, который сказался больным, обед присылали прямо в номер, горячим, в судках. В пять вечера снова заступали на пост и прекращали наблюдение в семь, когда почта закрывалась. Правда, в основном наблюдал Тараканов, Кунцевич если и менял своего молодого коллегу, то нечасто и ненадолго. Большую часть времени он проводил в городе и занимался отнюдь не служебными делами — часто возвращался пьяным, а один раз не пришел ночевать. Через три дня Тараканов запросился на улицу.

— Мне бы в баньку сходить.

— Зачем вам в баню? В гостинице прекрасная ванная!

— Мне бы бельишко постирать, а в ванной неудобно. Кунцевич расхохотался.

— Господи! Отдайте в прачечную, вам все выстирают, погладят и в номер принесут. Впрочем, прогуляться вам действительно не мешает. А то цвет лица испортится. Но для этого нам необходимо соблюсти некоторые предосторожности.

Вернувшись вечером домой, Кунцевич достал из кармана пальто небольшой пузырек.

— Я купил вам средство для окраски волос. Приказчик клялся, что это лучшее французское средство. Превратим вас из русака в жгучего брюнета.

Из саквояжа Кунцевич достал сверток.

— А вот это — фальшивая борода, сделанная из натуральных волос реквизитором Александринского императорского театра. Клеить бороду я вас научу.

— Я умею.

Кунцевич удивленно посмотрел на Тараканова.

— Тем лучше. Распорядитесь подать горячей воды, будем вас красить, ну а бороду станете клеить всякий раз, выходя из дому. А с баней придется денек подождать, пусть краска впитается в волосы.

На следующий день Кунцевич милостиво разрешил Тараканову выйти на прогулку.

— Три часа вам хватит. Сходите в городской сад, прогуляйтесь по набережной, пообедайте в ресторане. Посмотрите город, и к пяти — назад.

Кожа под приклеенной бородой постоянно чесалась, а от пронзительного мартовского ветра не спасало даже ватное пальто. Да и солнце давно уже не показывалось. Но Тараканов не обращал на это никакого внимания. Он дышал морским воздухом, любовался морем, окружающими Ялту горами, бродил по тротуарам под сводом тополей и кипарисов. Но первым делом он зашел в аптеку и купил себе беруши.

За неделю наблюдения Матильда так на почту и не пришла.

— Вариантов несколько: либо она уехала из города, либо письмо за нее получил кто-то другой. Либо мы ее попросту проглядели.

— Не могли, Мечислав Николаевич! Она такую наружность имеет, что ее не проглядишь. Да вы сами посмотрите: когда человек на почту заходит, его лицо действительно разглядеть сложно. Зато когда выходит — видите, вот господин как раз вышел из конторы. Прекрасно все черты лица видно.

— Да, вы правы. Тогда я склоняюсь ко второму варианту. А чтобы это узнать наверное, мне придется посетить здешнего почтмейстера и сообщить ему о наших розысках. Вечером я нанесу ему домашний визит. Представлюсь чиновником столичной охраны, разыскивающим политических.

Начальник почтово-телеграфной конторы, обрусевший немец по фамилии фон Фик, сотрудничать согласился неохотно и только после того, как получил гарантии личной безопасности. Вечером следующего дня он сообщил, что письмо из Санкт-Петербурга госпоже Ивановой выдано еще третьего дня, о чем в книге выдачи писем имеется ее собственноручная роспись.

 

4

— Юноша, больше некому. Наверняка сам отнес письмо. И книгу взял, чтобы Матильда расписалась.

— Какой юноша?

— Я про чиновника, заведующего выдачей заказных писем. Он мне сразу же не понравился, в первый мой визит на почту. Безусый юнец с романтическим взглядом. Госпожа Сафронова-Иванова — дама с изюминкой, при том чадолюбивая, посему наверняка справляется о весточке про любимого ребенка довольно часто. И, следовательно, часто с этим чиновником общается. А такие юноши склонны влюбляться в эдаких femme fatale. Видимо, она успела вскружить ему голову, и он доставил письмо прямо ей на дом.

— Что же нам теперь делать?

Кунцевич сел и задумался.

— Да-с, положение хреновое. Как бы нам их не упустить. Вы знаете, я же времени даром не терял. Я за эту неделю посетил все злачные места города. Стал своим в курзале, отужинал по очереди во всех первоклассных ресторанах, набережную вдоль и поперек исходил. Но ни Матильды, ни Спектора не встретил. Либо они затаились, либо вовсе из города уехали. Может, почуяли чего?

— Да что они могли почуять! Мы же никому…

— Может, из содержания нянькиного письма чего углядели. Спектор — калач тертый… Подождите! Нянька им написала, что к ней явился какой-то человек и хотел вручить Матильде пять тысяч рублей от неизвестного поклонника. И наверняка написала, что сообщила этому человеку адрес Матильды. Так? Так. А если бы это было на самом деле, то что должен сделать присяжный поверенный?

— Написать Матильде письмо!

— Правильно. Сейчас мы его с вами и напишем. Потом с помощью фон Фика поместим на почту и уж будем смотреть за почтовым юношей в четыре глаза! Попросите у коридорного бумагу и чернила.

— Мечислав Николаевич, письмо-то мы напишем, вот только штемпель на конверте там должен стоять тульский.

Кунцевич аж сел.

— Верно! На штемпель и чиновник, и Спектор обязательно обратят внимание! Да-с, незадача. Были бы мы в Питере, я бы нашел умельца, он бы быстро такое письмо состряпал. Но здесь… — Чиновник поник. Потом встрепенулся. — Надобно порасспрашивать коридорных, горничных, пообещать им награду. В гостиницу ведь много писем приходит, могли и из Тулы поступать. Пусть в мусоре конверты поищут. А адрес я вытравлю и новый напишу, это я и сам сделать сумею.

— Мечислав Николаевич! Разрешите мне на почту сходить.

— Зачем?

— Я перед нашим отправлением из Питера матушке отписал, что в Ялту еду по службе. Она мне ответить должна на почтово-телеграфную станцию, до востребования.

— Господи! У нас все дело рушится, а он про матушкино письмо вспомнил!

— Матушка у меня сейчас в гостях у своей сестры, в Туле, уехала, потому что одной дома скучно. Корову на кухарку оставила и уехала. Так что ответ она мне из Тулы прислать должна. Мать у меня малограмотная, и письмо наверняка тетка писала. А у той почерк каллиграфический, не хуже, чем в конторе присяжного поверенного. Нам останется только имя переделать.

— Так бегите скорее!

Тараканов из Питера отправил два письма, одно в Тулу — матери, а другое — в Каширу, Варваре Антоновне Подпругиной, и получить надеялся два ответа. Но на почте его ждал только один конверт — от маменьки. Он внимательно посмотрел на выдававшего письмо чиновника, но ничего романтического в своем ровеснике в сюртуке с петлицами не имеющего чина не увидел. Получив письмо, Тараканов бросился в гостиницу.

Кунцевич написал список химикатов и послал его в аптеку. Когда Тараканов вернулся, Кунцевич включил настольную электрическую лампу и приступил к алхимическим опытам. Вскоре в комнате нестерпимо завоняло, и, несмотря на дождь на дворе, пришлось открыть окна. Через полчаса письмо высохло. На том месте, где раньше было написано «его благородию коллежскому регистратору Осипу Григорьевичу, г-ну Тараканову», от букв не осталось и следа.

Проветрив как следует комнату, Кунцевич позвонил, потребовал у явившегося на вызов коридорного перо и бумагу и принялся писать.

— Ну как? Могу я векселя подделывать?

На матушкином конверте появилась новая надпись: «Матрене Митрофановне, м-ль Ивановой, до востребования». Отправителем значился присяжный поверенный Тульского окружного суда господин Любимов.

— Можете, Мечислав Николаевич.

— Пусть письмо сохнет, а вечером я снесу его фон Фику.

Ровно в два часа дня в понедельник, 12 марта 1907 года, коллежский регистратор Тараканов в партикулярном пальто на вате и с приклеенной бородой сидел на скамейке на набережной и пялился на входную дверь почтово-телеграфной конторы. В пять минут третьего из дверей вышла группа из трех почтовых служащих и пошла вверх по Глухому переулку. Один из служащих, почтовый чиновник Рассохин, держал в руках толстую конторскую книгу. Тараканов поднялся и двинулся вслед за ними.

На Садовой Рассохин отделился от товарищей и свернул направо. Он прошел мимо храма Александра Невского, миновал еще два дома, вошел в калитку в ограде третьего и пошел через роскошный парк, в глубине которого скрывалась великолепная белая дача. У калитки была прибита табличка: «вилла “Ванда”, комнаты и пансион по весьма умеренным ценам». Пробыл на вилле чиновник не более десяти минут. Вышел он довольным и, насвистывая какой-то популярный мотивчик, чуть не бегом бросился в обратный путь. Тараканов пошел за ним. Шли они минут пятнадцать, все время поднимаясь вверх, и наконец очутились в Старом городе, кривые и узкие улочки которого с невзрачными домишками резко контрастировали с великолепием Нового города. Рассохин толкнул одну из калиток и закричал: «Мамаша, я пришел, накрывайте на стол!» Тараканов развернулся и, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, пошел в гостиницу.

 

5

— А револьвер-то у вас есть? — спросил у Тараканова ялтинский уездный исправник Гвоздевич.

— Есть. — В доказательство он достал из-за пояса револьвер, который так и не вернул Батурину.

— Это хорошо. А стрелять доводилось?

— Нет.

— Это плохо. Но хоть как это делается, представление имеете?

— Надо прицелиться и нажать на курок.

— Курок надо взводить. А нажимать нужно на спусковой крючок. Смотрите. — Гвоздевич ловко выщелкнул из барабана своего нагана все патроны и показал Тараканову, как взводить курок и как нажимать на спуск. — Взвести нужно один раз, желательно заранее. Потом он будет стрелять самовзводом. Когда взведете, держите в руках стволом вверх, не вздумайте в таком положении совать за пояс, а то отстрелите себе чего-нибудь, не дай бог. А у вас, Мечислав Николаевич, оружие имеется?

— Избави меня бог! Мне начальник наказал ни в коем случае не рисковать, уж очень он ценит мою голову. Посему я в сторонке постою, я целиком и полностью на вас надеюсь. Да и зачем вам славу поимки такого опасного преступника с пришлым делить?

Последний аргумент возымел на исправника решающее действие.

Проследив за Рассохиным, Тараканов доложил Кунцевичу. Тот надел сюртук и поехал к главноначальствующему. Думбадзе, узнав про Спектора, вызвал исправника и велел доложить ему о задержании убийцы в течение двух часов.

Предложение Кунцевича подождать, пока Спектор выйдет из дачи, и взять его на улице было с гневом отвергнуто.

— Вы, милостивый государь, не понимаете, в каком городе находитесь? Ялта — летняя резиденция Государя и монаршей семьи! И я не потерплю в городе экспроприаторов. Ни одной лишней минуты не потерплю! Быть может, он вовсе из дому не станет выходить? Прикажете его месяц ждать, пока Государь не приедет? Немедленно арестовать и доложить!

После того как Кунцевич рассказал ялтинским полицейским о «подвигах» Спектора, Гвоздевич решил задействовать в операции все наличные силы полиции. План у исправника был простой, точнее, его вовсе не было: он хотел всем отрядом идти на приступ виллы через сад, а там — как бог на душу положит. Кунцевич с этим планом не согласился.

— Вы знаете, что в питерских квартирах двери везде двойные и весьма прочные? Если бы мы всякий раз, задерживая очередного гайменника, брали бы квартиры приступом, то не успевали бы хоронить наших агентов. Для таких операций мы прибегаем к простому, но удобному трюку: засаду прячем в парадном подъезде и на черной лестнице, а к квартире посылаем какого-нибудь прикормленного мазурика. Тот звонит и на вопрос хозяина: «Кто?» — кричит: «Шухер, фараоны за тобой выехали, вот-вот будут, беги!» Преступник выскакивает из квартиры, а мы его в подъезде и хватаем.

— Что же вы предлагаете?

В пять часов десять минут вечера к почтово-телеграфной конторе подъехали две пролетки. В первой сидели исправник и его помощник, а во второй — двое городовых.

Полицейские вихрем ворвались в почту, попросили публику покинуть залу и на глазах всех служащих стали требовать у почтмейстера выдать им корреспонденцию на имя Марфы Митрофановой Ивановой, которая, по их словам, обвиняется в нескольких тяжких государственных преступлениях.

Почтмейстер натиску не поддался и в свою очередь попросил предъявить ему постановление окружного суда о разрешении выемки почтово-телеграфной корреспонденции, в противном же случае выдавать чего-либо господам полицейским отказывался. Те покричали, погрозили немцу всяческими карами и удалились.

Через пять минут после отъезда чинов полиции почтовый чиновник Рассохин сослался на расстройство желудка и отпросился домой. Домой однако же он не пошел, а что было сил припустил к вилле «Ванда».

Тараканова, как самого неопытного, поставили на самый безопасный участок — к заднему забору виллы. Ялта расположена на холмах и застроена террасами. Поэтому забор виллы, с уличной стороны не превышавший полутора аршин, с задней стороны достигал почти двух саженей, и вероятность того, что Спектор будет скрываться именно этим путем, равнялась нулю. Остальные полицейские окружили виллу с других сторон, сосредоточив основные силы в кустах у калитки. Дело в том, что через минуту после того, как виллу покинул Рассохин, оттуда выбежал хозяйский мальчишка и побежал к располагавшейся неподалеку извозчичьей бирже. Возвращался пацан, важно развалившись в кресле фаэтона. Фаэтон остановился у калитки, а паренек побежал к дому докладывать об удачном найме. Гвоздевич резонно решил, что уходить Спектор будет на извозчике.

Но Идель Гершкович полицейские хитрости знал прекрасно. Да и к возможным неприятностям он подготовился сразу же, как снял виллу. Он стал для хозяйского пацаненка лучшим другом, и тот показал ему потайной ход, позволявший уходить со двора без спросу матери. Для этой цели паренек спрятал в саду, у забора, собственноручно сколоченную лестницу. Узнав о предстоящем визите полиции, Спектор отослал мальчишку за фаэтоном, поцеловав Матильду и велев ей ничего не бояться и действовать по уговору, приставил к забору лестницу, вмиг по ней поднялся и был таков.

Если бы Спектор не споткнулся и не упал бы, Тараканов его бы упустил — надзиратель в это время смотрел совсем в другую сторону. Обернувшись на шум, он увидел давнишнего случайного попутчика сидящим на земле.

— Не вставайте! Сидите на месте! — Тараканов направил на налетчика револьвер.

Спектор посмотрел на полицейского, и у того по спине побежали мурашки.

Но тут бандит узнал надзирателя.

— Ба! Старый знакомый! А почернели-то как! Видать, не от хорошей жизни. Что, мзду по-прежнему не берете? Знаете, а мне вас жаль. Вот никого жаль не было, а вас почему-то стало. В чем дело — не пойму. Видно, с возрастом я становлюсь сенти…

Тараканов так и не смог понять, откуда в руке у Спектора появилось оружие. Оно будто бы из воздуха материализовалось. Налетчик, не прекращая говорить, выстрелил. Точнее, хотел выстрелить, но пистолет дал осечку. Идель Гершкович от крымского воздуха, моря и вина расслабился, перестал следить за оружием, и оно подвело. Спектор лихорадочно нажимал на спусковой крючок, но пистолет никак на это не реагировал.

Офицерский наган бывшего кавалериста Батурина тоже не был в идеальном состоянии, его новый владелец и вовсе за ним не следил. Однако продукт тульских оружейников создавался именно для российских условий, с некоторым запасом надежности, учитывающим в том числе и потенциальное раздолбайство его хозяев. Поэтому револьвер не подвел. Правда, первая трехлинейная пуля полетела совсем не в том направлении, которое хотел ей придать Тараканов, и разбила глиняный горшок, висевший на заборе соседнего дома. Зато вторая и третья попали в цель — одна неопасно ранила Спектора в левую руку, а другая прострелила ему печень. Когда Гвоздевич со своими подчиненными прибежали на выстрелы, Спектор был уже мертв.

От казенных трех сотен осталась какая-то мелочь, поэтому обратно ехали на пассажирском, хоть и вторым классом, но без мест для спанья.

— Вот вы, милостивый государь, молоды и поэтому еще не думаете об экономии. А я, батюшка мой, пожил. И сызмальства трудом своим копеечку зарабатываю. Поэтому каждую копеечку и ценю. Можно было бы, конечно, спать на белых простынях, роскошествовать, обедать в ресторанах! Ну и к чему бы это привело? Приехали бы домой без копейки денег! У вас получка жалования двадцатого?

— Да.

— Вам повезло. А у меня — первого, мне еще полмесяца ждать. Нет, надо быть экономным, откладывать по возможности, не в богадельню же в старости идти!

Прощались на перроне Николаевского вокзала в Москве.

Кунцевич крепко пожал Тараканову руку.

— Завидую я вам! Пол под ногами у вас больше ходить не будет! Спать скоро станете на маменькиной пуховой перине, а мне еще почти сутки сиднем сидеть. Спина болит ужасно. Ну, прощайте, прощайте!

Когда Тараканов отошел на несколько шагов, Кунцевич его окликнул:

— Осип Григорьевич! Постойте. — Кунцевич подошел. — Вы мне понравились. Филиппов вам предлагал службу, и я к его предложению присоединяюсь. Перебирайтесь в Питер, а?

— Вы знаете, Мечислав Николаевич, я об этом думал. Но вынужден от вашего предложения отказаться. Кто я буду в Питере? Полицейский надзиратель сыскного отделения приравнен к околоточному, а это практически нижний чин, тем более в столице. А у себя дома я начальство, полицией города руковожу, да и Кудревич мне место своего помощника обещал. Кроме того, мать у меня, дом свой. «И невеста», — подумал он, но вслух не сказал.

— Так фамилия вашего исправника Кудревич? Уж не Витольд ли Константинович?

— Да. А вы его знаете?

— Знаю. Еще по варшавской гимназии. Да и потом по службе приходилось сталкиваться. Гнида редкостная. Кстати, можете это ему передать. Ну да ладно, была бы честь предложена. Я надеюсь, когда-нибудь свидимся. Прощайте!

 

Эпилог

В апреле командующий округом объявил большие маневры, и в город вошел 10-й пехотный Новоингерманландский полк, квартировавший в Туле. Военные должны были простоять в городе неделю. Дворянское собрание заблестело золотом эполет, каширские дамы буквально требовали ежедневно устраивать танцевальные вечера. Через неделю ингерманландцы ушли в Москву, а еще через два дня исчезла Варенька.

Купец Подпругин пригласил к себе полицейского надзирателя, поставил на стол полуштоф водки и передал ему письмо от дочери.

Варенька просила у отца прощения и благословения, сообщала, что влюблена безумно, и заявляла, что в любом случае до свадьбы домой не вернется. Несколько последних строчек были написаны крупным мужским почерком. Поручик Ермолаев-Молодцов тоже извинялся и просил руки дочери «глубокоуважаемого Антона Вавиловича».

— Как же она меня опозорила-то! И с кем сбежала — с офицером! У него жалование сорок рублей! На что они жить будут? Да и как жить? Кругом народ бунтует, война только кончилась, того гляди, новая начнется! Разве такую партию я для дочери желал? Не видать ей моего благословения, не видать!

— Зато они любят друг друга. Да и фамилия у подпоручика — не чета моей. Давайте выпьем, Антон Вавилович!

Домой Тараканов вернулся в совершенно бессознательном состоянии, и в избу его занес кучер Подпругина. Но, вопреки опасениям, на следующее утро мать его не упрекнула ни одним словом, отпаивала капустным рассолом, а сама потихоньку плакала.

Успех таракановской командировки обернулся надзирателю боком. Кудревич так грамотно составил рапорт на имя губернатора, что к лету был назначен тульским полицмейстером. Тараканову губернатор выдал очередную сотню и свое «спасибо» в приказе по полиции. С собой Кудревич Тараканова звать не стал.

Новый исправник, назначенный в город откуда-то из Малороссии, без обиняков заявил, что на ключевых постах в уезде и в городе хочет видеть своих людей.

Исправник стал придираться к каждой мелочи и сделал службу Тараканова невозможной.

На улице было тихо и безветренно. Они с матерью сидели на лавочке во дворе, слушали доносившиеся издалека девичьи песни и грызли зерна подсолнуха.

— А ведь меня, мамаша, в столицу звали служить!

— Кто звал?

— Начальник сыскной полиции.

— Генерал он али кто?

— Статский советник, почти что генерал.

— И что же ты, дурья башка, не пошел?

— А вы думаете, стоило идти?

— Нет, век в болоте нашем сидеть! Конечно, надо было идти!

— А как же вы?

— А что я? Али я неспособная какая? Мне только сорок пять годов, и здоровьем Господь не обидел, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Не все тебе со мной сидеть. Корова, опять же, у меня. Да и ты про мать не забыл бы, посылал бы, небось, из столицы денежки-то, а?

Утром, едва дождавшись открытия почтовой конторы, Тараканов отправил в Питер телеграмму:

«Санкт-Петербург зпт Офицерская зпт полицейский дом Казанской части зпт сыскная полиция зпт Кунцевичу тчк Возможно ли еще получить место впр Тараканов».

На следующий день почтальон принес ответ. Он состоял из одного слова: «Приезжайте».