1

Денег не хватало катастрофически. Первого числа каждого месяца Тараканов получал 54 рубля. 15 рублей он отдавал за комнату, 10 отсылал матери. На провизию, керосин, свечи, баню, парикмахерскую и на всякие разные мелочи уходило еще 15 рублей. Привыкший к скромной провинциальной жизни Тараканов мог бы и откладывать, если бы не Анечка…

Познакомились они в начале осени. Анна Никитична служила в модном магазине на Морской и в один прекрасный, как потом оказалось, день была послана с заказом на Галерную. Заказчица долго примеривала принесенное платье, и, когда Аня вышла на улицу, было уже темно. Тараканов возвращался в участок из какого-то притона и залюбовался стройной женской фигуркой. Он прибавил шагу, обогнал девушку и взглянул на ее лицо. Лицо фигуре соответствовало, и коллежский регистратор решился заговорить. К его удивлению, барышня разговор поддержала, более того, разрешила ее проводить и от предложения встретиться в воскресенье не отказалась.

С той поры долги коллежского регистратора росли в геометрической прогрессии, хотя Анна Никитична от него ничего особенного не требовала, да и он ее по «Дононам» и «Кюба» не водил. Но не вечно же гулять по улицам! А на острова ни один извозчик меньше чем за полтинник ехать не соглашался. Ну не на конке же, в самом деле, барышню везти? Полтинник извозчику, рубль на двоих за вход, вино, фрукты, цветы, конфекты… Хорошо, когда только одной синенькой бумажкой в вечер отделывался… В ноябре Анюта обмолвилась, что в пальто своем стареньком мерзнет. Полушубок с куньим воротником не только съел все его мизерные сбережения, но и заставил кредитоваться. Но грустил он по этому поводу недолго. Примерив обновку, Нюра так его отблагодарила, что он готов был ей после этого каждую неделю по полушубку покупать. Правда, самому пришлось занять пятьдесят рублей у Кунцевича, чтобы вызволить из ломбарда свое зимнее пальто, сданное туда еще в сентябре. На уплату этого долга пошли все рождественские наградные. А весной Анне Никитичне понадобились новые сапожки…

Тараканов перестал обедать в кухмистерской, утром ограничивался чаем с ситным, вечером ел селедку с картошкой. Но такая экономия помогала не сильно. Он исхудал, пообносился, уже в середине марта снова отнес зимнее пальто в ломбард. Он изломал всю голову, стараясь придумать законный способ получить прибавку к своему жалованью, но так ничего и не придумал. Ремеслами он никакими не владел, давать уроки и заниматься перепиской бумаг у него не было возможности — Аня и так стала упрекать его, что из-за своей проклятой службы он уделяет ей слишком мало времени.

Наконец ему повезло: в располагавшемся в его участке банкирском доме Гинзбурга неизвестный мошенник по поддельной квитанции получил на сто тысяч рублей четырехпроцентных бумаг государственной ренты, принадлежавших купеческой вдове Куприяновой.

Сам факт хищения обнаружили только через месяц после его совершения.

1 мая 1908 года Ефросия Псоевна Куприянова лично явилась в банк и потребовала выдать ей десять тысяч. Деньги вдова собиралась отправить своему беспутному сыну, который, находясь на французских курортах, запутался и засыпал горячо любимую матушку телеграммами со слезными просьбами о незамедлительной финансовой помощи.

Каково же было удивление коммерции советницы, когда от служащего банка она узнала, что никаких бумаг ей выдано быть не может, поскольку все они были получены ее поверенным еще до Пасхи. Вдова возмутилась, стала требовать управляющего. Случился скандал, послали за полицией.

Первоначальным дознанием было установлено следующее:

В понедельник, 24 марта, в канун Благовещения, около одиннадцати часов утра, в контору явился некий помощник присяжного поверенного по фамилии Рудаков, высокий брюнет лет тридцати пяти, предъявил прописанную в меблированных комнатах господина Смирнова паспортную книжку, подлинник квитанции на вклад госпожи Куприяновой, доверенность от ее имени и потребовал выдать ему все принадлежащие вдове бумаги. По существующим в банке правилам выдача процентных бумаг была назначена через два часа после обращения клиента. За это время конторщик снял с принесенных Рудаковым документов копии и распорядился вынуть из хранилища вклад Куприяновой. В час дня Рудаков вновь приехал в банк, расписался в услужливо поданных конторщиком бумагах, сложил ценности купчихи в новенький кожаный портфель, на котором золотом были вытеснены его имя и звание, да и был таков.

Поговорив с управляющим и конторщиком, Кунцевич позвал Тараканова на улицу.

— Дело, Осип Григорьевич, интересное. Я бы сам им с удовольствием занялся, но именно сегодня не могу-с. Обещал к пяти вечера быть в одном месте. Так что целиком и полностью полагаюсь на вас. Плохо, что у них нет описи процентных бумаг. Они ее составляют только по желанию клиента, а купчиха не пожелала. Жаль, могли бы проверить по банкирским конторам, хотя на деньги эти ценные бумаги, скорее всего, поменяли в день получения. Но все равно поискать есть где. Прежде всего обратите внимание на квитанцию. Управляющий меня уверяет, что бланк не поддельный. В этом направлении и копайте. Сегодня я с вечерних занятий у начальника отпросился, так что о результатах доложите мне завтра.

Пожелав удачи, Кунцевич удалился.

Когда Тараканов возвращался в банк, в дверях он чуть не столкнулся с конторщиком, выдавшим вклад Куприяновой.

— Прошу прощения, вы будете это дело расследовать?

— Да.

— Тогда извольте пройти к управляющему, они вас очень ждут-с.

Банкир усадил Тараканова в мягкое кресло в своем кабинете и предложил коньяку и гавану. Ни от того, ни от другого надзиратель не отказался.

— Разрешите отрекомендоваться: Мейдельберг Генрих Карлович. А вас как звать прикажете?

— Коллежский регистратор Тараканов.

— А по имени-отчеству?

— Осип Григорьевич.

— Очень приятно. Осип Григорьевич! Моя судьба целиком теперь в ваших руках. Понимаете ли, дела у нас в последнее время и так идут неважно, а тут сто тысяч украли! Мы должны госпоже Куприяновой все компенсировать, и эта компенсация очень больно по нам ударит. Так что, голубчик, выручайте! Найдите деньги, а мы в долгу не останемся. Один процент от суммы разысканного вас устроит?

— А нельзя ли два?

— Давайте сойдемся на полутора, чтобы никому не было обидно.

— Договорились. Только нашу сделку я прошу не афишировать.

— Само собой разумеется. Так вы найдете?

— Я постараюсь, с вашей помощью.

— Я весь ваш. Наверняка потребуются деньги на расходы?

— И это тоже, но я сейчас не про деньги. Мне начальство сообщило, что квитанция, по которой мошенником были получены процентные бумаги, не поддельная?

— Нет, самая настоящая.

— А заполнена она кем?

— Процентные бумаги Куприяновой в прошлом году принимал конторщик Николаев. Он заполнял приходный ордер, стало быть, он же и выписывал квитанцию.

— Почерк на квитанции, предъявленной мошенником, Николаев признал за свой?

— К сожалению, Николаев в январе умер от туберкулеза. Но почерк похож, весьма похож.

— Скажите, а та квитанция, которую сегодня принесла Куприянова, тоже настоящая?

— В том-то и дело, что да!

— То есть мы имеем две подлинные квитанции на один вклад. Как такое возможно?

— Ума не приложу!

— У вас квитанции номерные?

— Разумеется!

— Номер ставится типографским способом или пишется от руки?

— От руки. Видите ли… практически всегда для совершения операций по вкладам одновременно обращается несколько человек, и, чтобы клиентам было удобно, мы держим несколько приходных книг. Есть еще журнал, куда вписываются все вклады. Так вот, конторщик, приняв вклад, выписывает ордер, квитанцию, потом заносит краткую запись в журнал, указав в нем номер приходной книги, а порядковый номер записи в журнале проставляет в ордере и квитанции. Это делается для того, чтобы потом не искать запись о вкладе по всем приходным книгам, — когда вкладчик предъявляет квитанцию, конторщик по ее номеру и дате сверяется с журналом и находит номер соответствующей приходной книги. Понятно я объяснил?

— То есть в самих приходных книгах номера ордеров идут не по порядку?

— Да-с.

— Ну, теперь все понятно. Мошенник вырезал из одной из ваших приходных книг чистую квитанцию, подделав почерк, заполнил ее на вклад Куприяновой, поставил соответствующий номер и дату и предъявил квитанцию к выдаче.

— Боже мой! Выходит, это может быть не первое и не последнее мошенничество!

— Да, система записи вкладов у вас порочна. Но такую аферу можно провернуть лишь в том случае, если в самом банке у афериста есть сообщник. Ведь посторонние доступа к приходным книгам не имеют?

— Нет конечно.

— Значит, установить номер квитанции, по которой Куприянова сдала свои процентные бумаги, а также номера самих бумаг и дату их приема мог только свой в банке человек. Этот же человек и вырезал из одной из ваших книг пустой бланк квитанции. Кроме того, он или сам подделал почерк Николаева, или предъявил образец почерка своему сообщнику, искушенному в подделках. Кстати, все книги надо проверить.

— Я немедленно распоряжусь. — Управляющий потянулся к звонку.

— Подождите, распорядиться вы теперь успеете. Давайте лучше еще побеседуем. Так вот, я уверен, что афера не могла быть реализована без участия служащих вашего банка. Скажите, а не обратил ли кто-нибудь из них на себя внимания чем-нибудь особенным за время, прошедшее после выдачи вклада Куприяновой?

— Ничего не замечал, — ответил разводя руками и как-то растерянно управляющий.

— Никто не манкировал особенно службой? Никто не делал бросающихся в глаза расходов?

— Никто… ничего не видел…

— А за это время из банка много народу уволилось?

— Нет-с. Я, впрочем, точно не знаю, я распоряжусь, сейчас подготовят справку.

На этот раз Тараканов управляющего останавливать не стал.

— Будьте любезны.

Управляющий позвонил и потребовал у явившегося артельщика позвать какого-то Аркадия Митрофановича, пояснив надзирателю, что этот человек буквально кладезь нужных сведений.

Через пять минут явился сутулый человек лет пятидесяти в заношенном сюртуке. Управляющий представил его помощником главного бухгалтера.

— Аркадий Митрофанович, скажите, много ли народу получило у нас расчет за последние два месяца?

— Если брать во внимание нижних служителей, то семь человек.

— А без нижних служителей? — спросил Тараканов.

— Четверо. Все конторщики.

— А каковы причины увольнения?

— У всех разные. Ильин запьянствовал, Смирницкий выгодно женился и теперь служит у своего тестя, Свирин получил наследство, а Лантайс уехал на родину, в Ревель.

Тараканов задумался. Все четверо на роль помощника афериста подходили одинаково. Придется проверить всех.

— Давайте поговорим о них поподробнее. Итак, Ильин. Всегда был склонен к пьянству?

— Всегда. Он к нам поступил по протекции и держался на месте до тех пор, пока была в силе его рука. Как только эта рука из банка убралась, мы его уволили. Говорят, что он сейчас на излечении в больнице, на Пряжке.

— Понятно. Скажите, а как алкоголик мог работать в банке? Вы не боялись, что он начнет воровать?

— Знаете, Ильин, при всех его недостатках, был патологически честен. На службу мог неделю не являться, когда у него запой случался, это да, ходил в каких-то обносках, но никогда ни одной копейки из кассы не позаимствовал. Да и дядюшка ему всегда деньгами помогал.

— Хорошо-с. А Смирницкий?

— Этот молодой человек обладает такой примечательной внешностью, что может позволить себе вообще не служить. Он из альфонсов. Всегда возле него цветник из дам. Ему оставалось только выбирать. Вот он и выбрал дочку купца-миллионщика. Об их свадьбе даже газеты писали, до того роскошна была. Папаша-то невестин вначале ни в какую не хотел дочку за нашего Андрюшку выдавать. Но та пригрозила уксус выпить, пришлось купцу уступить. Видел я Андрея Львовича недавно в «Аркадии». Прикатил с целой ватагой прихлебателей на собственном авто, заняли они отдельный кабинет, а потом туда хористок пригласили. И заметьте, без молодой жены был!

— С этим тоже все более-менее ясно. Пойдем далее. Свирин. Вам известно, от кого ему досталось наследство?

И управляющий, и Аркадий Митрофанович покачали головами.

— Нет, он ничего не говорил, — признался Генрих Карлович, а Аркадий Митрофанович добавил:

— Он сказал мне и другим сослуживцам просто, что вот, мол, я получил наследство и служить более не намерен.

— А не говорил он вам или не слышали ли вы от других, как велика сумма доставшегося ему состояния?

Генрих Карлович опять отрицательно помотал головой, а помощник главного бухгалтера ответил:

— Сто тысяч.

— Это вы слышали от него самого?

— Да, он сам говорил, что получил сто тысяч.

— Это вы помните положительно?

— Положительно, господин полицейский.

— А когда Свирин заговорил о наследстве, задолго ли до его получения?

Аркадий Митрофанович задумался.

— А вы знаете, это обстоятельство, признаться, сейчас меня самого стало несколько удивлять.

— Почему же?

— Изволите ли видеть: Свирин, на мой взгляд, вообще человек слабохарактерный. Жил он всегда выше своих средств, всегда и почти у всех здесь в отделении состоял в неоплатном долгу. Странно, что о наследстве своем человек такой заговорил только дней за пять до его получения…

— To есть вы полагаете, что его характеру было бы свойственнее, скорее, все разболтать, похвастать?

— Да, во-первых, похвастать, а во-вторых, постараться поднять свой крайне расшатанный кредит. Кроме того, есть еще одно обстоятельство, которое меня теперь ужасно поражает.

— Какое?

— Одно маленькое совпадение.

— А именно?

— Я сейчас узнал, что вклад был выдан в понедельник, в канун Благовещения. В Благовещение мы закрыты, по воскресеньям тоже. Так вот, Александр Петрович Свирин, как я сейчас припоминаю, отпросился от службы для получения причитающихся ему по наследству денег в субботу, двадцать второго марта, и просил отпустить его на три дня. Так как из этих трех дней присутственным был только понедельник, я о его просьбе по начальству докладывать не стал и отпустил своею властью. А двадцать шестого он явился и сразу же заявил о своей отставке. Но… я не знаю, это, может быть, одно только совпадение…

— Мы это обязательно проверим. Теперь о последнем. — Тараканов заглянул в свою записную книжку. — Лантайс.

— Отто Федорович прослужил в нашем банке более тридцати лет. К сожалению, выше должности помощника бухгалтера подняться не смог, может быть, по этому поводу и был обижен, не знаю, во всяком случае, на службе это никак не сказывалось, работал он безупречно. А в конце апреля Лантайсу предложили место бухгалтера-инспектора в банкирской конторе в Ревеле. Он не раздумывая согласился. Он и родом оттуда.

 

2

Записав адреса и полные данные всех заподозренных и получив от управляющего банком на расходы кредитный билет с изображением государя Николая I, Тараканов поехал на Литейный, в меблирашки Смирнова.

Смирнов, справившись с книгами, стоявшего у него в марте помощника присяжного поверенного припомнил.

— Да, жил такой господин, восемнадцатого марта прибыл из Москвы, двадцать четвертого марта в Москву же убыл. Жилец был тихий, скромный, не кутил, барышень не водил, внес задаток, а когда выезжал, рассчитался сполна.

Коридорный о Павле Петровиче Рудакове дал самые лестные отзывы.

— Постоялец постояльцу рознь, бывает и такой, что ему не то чтобы угодить, а еще, насупротив того, назло всячески стараешься сделать. Займет такой комнату, и, конечно, с первого раза ты к нему всей душой. И «что прикажете-с», и «слушаю-с», и «сию минуту». Одним словом, все как быть должно. Чуть даст звонок, сейчас к нему бежишь, а он тебе все рыло ворочает аль либо еще того хуже: «болван», да «осел», да «холуй», от него иного слова не услышишь. Ну, и обида разберет. И больше всего шумит да кричит тот, кто хуже всех на чай дает. Это у нас уж верно примечено. Нет хуже оголтелого постояльца. Его бедность-то раздражает, и все ему кажется, будто к нему, из-за бедности-то этой, недостаточное уважение питают.

— А Рудаков не из бедных?

— А бедность али богатство тут ни при чем. Я вам вот как доложу: дайте свинье миллион, все равно толку ни для кого не выйдет. А настоящего господина и при безденежье распознаешь. Бывает, что такой господин у нашего же брата номерного по пятерке на обед занимает, только для него ни трудов, ни денег не жалко-с, потому доподлинно известно, что никогда не пропадут. Вот Павел Петрович из таких был. И мы все к нему как к отцу родному за это относились. И воздалось нам всем сторицей. Наследство они изволили получить, тетушка у них скончалась. Сколько денег было, не знаю, не считал, а только утром он уехал, а вечером привез с собой целый джутовый полосатый мешок денег. Достал из него сотенную, дает мне и говорит: «Сбегай, Гаврила, разменяй, хочу я вас всех, кто мне прислуживал, отблагодарить по-человечески. Да найди лихача, и чтоб непременно коляска на резиновом ходу». Вот какой человек!

— Ну и как, отблагодарил?

— А то! Мне так четвертной билет обломился, швейцару — красненькая. Мальчишка у нас есть, Яшка, так ему и то зеленая бумажка досталась. Павел Петрович шутить еще изволили: «Это тебе, говорит, как моему тезке».

— Постойте. Мальчишка ваш Яков, вы говорите, а постояльца Павлом звали. Какой же он ему тезка?

Коридорный от удивления выпучил глаза.

— И то верно! Может, перепутал Павел Петрович? Яшка — Пашка. Недослышал?

— Может быть. Ну да ладно. Нашли вы ему лихача?

— А то как же! Наша служба в том и состоит, чтобы господам угождать и все их желания исполнять. Нашел, да и наилучшего. Коляска у него новенькая, лаком покрыта, рысак — зверюга, шины дутые. На таком лихаче и генералу не зазорно проехать.

— Где же вы его отыскали?

— Дык у Департамента уделов. Там биржа у них.

— Знакомый, небось, лихач?

— Знакомый. Ванька Щегол.

— Щегол — это фамилия его, что ли?

— Не знаю, фамилия или прозвище, но все зовут его Щегол.

Присутствие в департаменте на сегодня кончилось, поэтому у парадного подъезда Пашкова дома дремал только один извозчик. Тараканов еле его растолкал.

— Куда прикажете, барин?

— Сколько до Офицерской?

— А дом какой?

— Двадцать восемь.

— В часть, что ли? Сорок копеек, меньше невозможно.

— Я тебе полтинник дам и ехать никуда не надо будет, если ты мне на несколько вопросов ответишь.

— Это смотря на какие вопросы.

— Чегой-то ты один здесь, ни одного лихача нет?

Извозчик сплюнул.

— Про иродов этих, господин полицейский, я вам и без денег все расскажу.

— Отчего так?

— Вот они у нас, у извозчиков, где. — «Ванька» схватил себя за горло. — Житья от них никакого. Вот есть у меня знакомец, мы с ним земляки, он в восьми верстах от нас. Вместе в Питер приехали, вместе извозом стали промышлять, а только вышел он в лихачи. И что? В енерала превратился. Стал хуже самого паскудного барина. Одни насмешки да усмешки: и сиволапый я, и деревня. — Мужик опять сплюнул. — Как будто у самого кровь голубая в жилах течет, а не простая, мужицкая.

— Значит, зазнаются?

— Еще как.

— А Ваньку Щегла знаешь?

— Знаю.

— Чей он будет?

— Афанасьевский.

— А где у них двор?

— Известно где, на Предтеченской. Только сейчас туда ехать смыслу нет. Гоняет Ванька сейчас по городу, деньгу зарабатывает. Поезжай ты, барин, туда завтра, часам к восьми утра. Ваньку сонного как раз и застанешь. Это мы ни свет ни заря поднимаемся, а лихачи до полудня спят. Их время — ночь.

— А отвези-ка ты меня, братец, все-таки на Офицерскую, а впрочем, нет — давай на Пряжку. Без ряды.

До конца дня, пожертвовав обедом, Тараканов успел многое. Во-первых, посетил больницу Святого Николая Чудотворца, где узнал, что состояние пациента Ильина совершенно безнадежно и шансов на его выздоровление нет. Во-вторых, съездил на Разъезжую и поговорил со старшим дворником дома, где проживала чета Смирницких. Там он узнал, что жизнь у новоженов не задалась по причине склонности барина к различного рода развлечениям, предаваться которым он предпочитал без супруги, и что молодая две недели назад уехала к родителям, а недавно «ейный батюшка приходил к барину договариваться об отдельном для дочери виде».

— Ну и как, договорились?

— Договорились. Горничная ихняя мне рассказывала, что барин после ухода жены грустил сильно, вечерами все дома сидел и друзьям жаловался, что купеческих денег теперь не увидит, а опосля того, как купец к нему визит сделал, повеселел да и укатил вечером в ресторан. А вчерась от господина Пузынина, тестя его, значит, молодец приходил, паспортную книжку мне принес, чтобы я Пузынинскую дочку от нас выписал.

Дворник дома № 10 по Ново-Исаакиевской сообщил, что сын личного почетного гражданина Александр Петрович Свирин больше в их доме не живет, выписался еще в марте.

Бывшая квартирная хозяйка Свирина эти сведения подтвердила, присовокупив, что Александр Петрович прожил у нее более года, жизнь вел разгульную, часто приходил домой пьяным, за комнату всегда платил неаккуратно, был должен в их доме всем и каждому.

— Я уж опасалась, что он сбежит, голубчик, не рассчитавшись. Стерегла его каждый день. А тут он ко мне сам явился, заплатил все долги да красненькую сверху. Наследство, говорит, получил.

— А от кого, не сообщал?

— Нет, не говорил.

— А когда это было?

— Дай бог памяти… Так в канун Благовещенья и было! Он на службу в тот день не ходил, дома сидел, я уж подумала, что выгнали его. А потом явился к нему посыльный с запиской, он куда-то ушел и пропадал до вечера. А вечером приехал пьяный, но не сильно, рассчитался, велел его выписать, а паспорт и вещи переправить в гостиницу «Франция», на Морской. Я все в точности и исполнила.

— Скажите, а кто к нему ходил? Были у него друзья-приятели?

— Никто не ходил. Он, знаете ли, из тех, кто пыль любит людям в глаза пустить. Одевался всегда как граф какой, часы золотые имел, цепочку. А ужинал одной селедкой. Да и в комнате, кроме кровати и стула колченогого, нет ничего. Поэтому и не водил к себе никого. Правда, в последние дни ходил к нему один присяжный поверенный.

— Присяжный? А почему вы так решили?

— Так у него было написано.

— На лбу?

— Молодой человек, не след вам смеяться над дамой.

— Прошу прощения, это я пошутил неудачно. Так где было написано?

— Портфель у него был большой, так вот на нем золотом и было написано.

— А что конкретно?

— Я же говорю: «Присяжный поверенный».

— А имя было?

— Было, но только я запамятовала.

— Не Рудаков?

— Может, и Рудаков, не припомню.

— Сколько раз он к вашему жильцу приходил?

— Да раза два-три и был всего.

— А в день о… в канун Благовещения был?

— Дай Бог памяти… Был! Был утром, часов в десять. Вот тогда-то он портфель и принес! Я же вам говорила, что боялась, что Александр Петрович сбежит, не заплатив. Ну и поглядывала за его дверью с кухни, думала, если будет уходить с вещами, не пущу — кричать начну, дворника позову, а не пущу, пока не рассчитается. Так вот, сижу я на кухне, часов в десять — звонок. Кухарка моя в лавку пошла, пришлось мне самой идти дверь открывать. Только Александр Петрович меня опередил, сам впустил этого адвоката. Они к нему в комнату по шли, посидели там с полчаса, потом вышли. Тут я надпись на портфеле и увидела. Адвокат его все время стороной, где надпись, к себе прижимал, а как пальто стал надевать, так дал портфель подержать Александру Петровичу, тот его и перевернул надписью в мою сторону. Попрощались они душевно, как родственники: Александр Петрович адвоката даже расцеловал и перекрестил.

Во «Франции» проверили книги и сообщили, что господин Свирин гостил у них с 24 марта, а 28-го выписался за границу. Прислуга им была довольна — барин кутил в ресторане, заказывал все самое дорогое, чаевых не жалел. Время он проводил с дамой, и прехорошенькой.

Вечером Тараканов заглянул на Офицерскую. Он попросил машиниста напечатать два запроса: в градоначальство, по поводу выдачи заграничного паспорта Свирину, и, для очистки совести, в Ревель, по поводу Лантайса, и, получив свежеотпечатанные листки бумаги, пошел было визировать их к Кунцевичу но, вспомнив, что начальника вечером на службе не будет, решил тоже не перетруждаться и помчался к Нюре.

 

3

Над воротами, ведущими в извозчичий двор Афанасия Афанасьевича Афанасьева, красовалась вывеска, на которой были изображены четверка лошадей с форейтором и золоченая свадебная карета. Надпись на вывеске гласила:

«Всякий екипаш и на Сватьбу».

Тараканов велел извозчику остановиться у ворот и вошел в обширный, глубокий и длинный двор. Под навесами стояли «всякие екипаши». Посреди двора запрягали в пролетку красивого, серого в яблоках коня. Рабочие торопились, а в стороне стоял высокий старик с широкою седою бородою. Уже одетый кучер, с белыми перчатками за поясом, стоял тут же, в ожидании времени сесть на козлы.

— Вы здесь хозяин? — спросил Тараканов, обращаясь к старику.

— Что прикажете? — спросил тот, слегка приподнимая картуз.

— Такой Ванька Щегол служит у вас?

Старик смерил его внимательным взглядом.

— А на кой он вам? Натворил чаво?

— Свидетелем.

— В деревню я его отпустил, на побывку.

— Давно?

— Вчерась уехал.

— Тьфу ты! А где у него деревня?

— Тульские мы.

— Тульские? Стало быть, земляки. Какого уезда?

— Ефремовского.

— А я Каширского.

— И правда земляки. А что нужно от Ваньки-то?

— Да возил он в свое время одного мазурика, хотел про него порасспрашивать.

— Давно это было?

— На Благовещенье.

— Тю! Ванька мазуриков кажный день возит, да не по одному. Разе честный человек на лихача деньги имеет? Всех мазуриков не упомнишь.

— Все равно я хотел с ним побеседовать, вдруг чем-нибудь тот мазурик ему запомнился. Когда обратно Иван собирается?

— Месяц я ему дал отпуску. Летом у нас работы поменьше, господа все на дачах. А Ванька пять лет дома не был.

— Да, не повезло мне.

Записав название волости и деревни Щегла и узнав, что Щегол — это вовсе не фамилия, а прозвище, а настоящая фамилия у лихача — Никодимов, Тараканов двинулся в управление сыскной полиции.

Несмотря на то что до начала присутствия оставался еще целый час, Кунцевич уже был в своем кабинете. Он внимательно выслушал доклад Тараканова, задумался, побарабанив пальцами по столу.

— Прикажете в Ефремов ехать, Мечислав Николаевич?

— Зачем? Только время потеряем. Свирин деньги украл, даже думать нечего. Надо плотно браться за него. Езжайте в банк, поговорите с конторщиками, узнайте, с кем он был особенно дружен, расспросите про его дам знакомых… да что я вас учу, вы все сами знаете. Давайте мне запрос в градоначальство, я постараюсь ускорить его исполнение.

— Вот-с.

— Так. А это что? В Ревель? Ну пусть. Я сам все отправлю, ступайте.

— Мечислав Николаевич, я в своем участке два дня не был. Пристав…

— Я телефонирую Ивану Самуиловичу, не переживайте.

Дальнейшие события понеслись с головокружительной быстротой. Конторщики сообщили, что 26 марта Свирин устроил ужин по поводу своего наследства и увольнения и пригласил туда некоторых сослуживцев.

Сначала кутили в чисто мужской компании, потом виновнику торжества захотелось общения с дамами. Свирин рассчитался за ужин, попросил у гостей прощения за то, что вынужден их покинуть, наказал веселиться без него, а сам, взяв с собой конторщиков Вяземского и Оглоблина, с которыми был особенно близок, на лихаче укатил на Фурштатскую.

— Я бы не поехал, — оправдывался Вяземский, — но пьян был сильно. Приехали на Фурштатскую, там поднялись в квартиру, где проживала знакомая Александра Петровича, Марией Васильевной он ее представил. Хоть и поздно было, но Мария Васильевна ничего, не рассердилась на нас. Быстренько собралась, и мы поехали к Палкину. Там заняли отдельный кабинет, потом появились еще какие-то барышни, как я понял, знакомые Марии Васильевны. Дальнейшее помню смутно. Очнулся дома, жена сказала, что меня дворник в квартиру притащил. Она потом со мной месяц не разговаривала.

— А где именно на Фурштатской эта Мария Васильевна проживает, помните?

— Помню-с. Дом, во всяком случае.

Вяземский показал дом, старший дворник этого дома — нужную квартиру, сообщив, что фамилия жилички — мадам Прелье. Тараканов доложил Кунцевичу, тот написал рапорт на имя следователя, занимавшегося этим делом. Следователь выписал постановление об обыске, и они втроем отправились к Марии Васильевне. Старшего дворника и привезшего их извозчика пригласили понятыми.

Как показалось Тараканову, Прелье их визиту больше удивилась, чем испугалась. Сначала Тараканов думал, что она хорошо разыгрывает это удивление, но потом понял, что Мария Васильевна вполне искренна.

Судебный следователь Головня это тоже заметил.

— Сударыня, я готов вам поверить, что ничего решительно о совершенном преступлении вам не было известно до настоящей минуты. Вы могли точно так же, как и многие другие, поверить выдумке о наследстве. Но вы должны доказать ваше незнание, так как вы ближе, нежели кто-либо, стояли к Свирину. Расскажите же по всей откровенности и по всей правде, что вообще вам о нем известно. Помните, что всякая ложь может вас погубить, а правда — спасти.

— Но вы так мне и не сказали: в чем именно он обвиняется?

— В краже значительной суммы из банка, где он занимал скромную должность конторщика.

— Значит, наследства он никакого не получал?

— Это вымысел.

Прелье закусила губу.

— Уезжая, Александр Петрович сказал мне, что его внезапно вызывают по какому-то делу и что вскоре он сообщит мне письмом или телеграммой, куда к нему приехать. Он мне оставил большой сверток, который велел никому не показывать. Он говорил, что есть спор по поводу наследства и другие родственники покойного делают ему процесс.

— Что за сверток? Нельзя ли взглянуть? — вмешался в разговор доселе молчавший Кунцевич.

— Сейчас покажу.

Прелье достала из зеркального шкафа довольно тяжелую и объемистую кипу, крепко перетянутую бечевкой.

Кунцевич вынул из кармана раскладной немецкий нож, разрезал бечевку и развернул сверток. Из него на пол посыпались пачки радужных кредитных билетов.

Прелье аж вскрикнула.

— Я и не знала, что он мне доверил столько денег! В ее голосе явно слышалось сожаление. Потом Мария Васильевна спохватилась:

— Он с ума сошел, на это есть банки! Мало ли что может случиться! Вдруг пожар…

Судебный следователь сказал:

— Присядьте и подождите, пока мы сочтем эти деньги, а потом мы перейдем к более подробному допросу. Ваши показания чрезвычайно ценны.

В кипе оказалось восемьдесят тысяч рублей кредитными билетами сторублевого достоинства. Составили протокол, и следователь стал допрашивать барышню.

На улице следователь достал портсигар и предложил Кунцевичу и Тараканову папиросы. Чиновник для поручений отказался, а полицейский надзиратель закурил.

— Как вы думаете, Мечислав Николаевич, сдержит она слово?

— Думаю, да, Петр Модестович. Только на одну мадам Прелье надеяться не надо. Ведь возможно же получить разрешение окружного суда на перлюстрацию адресованной ей корреспонденции? Тогда мы будем знать наверняка.

— Сегодня же подготовлю соответствующее ходатайство.

Мария Васильевна свое обещание незамедлительно сообщить о любых вестях от Свирина сдержала. Телеграмма от него пришла 15 мая. Прелье явилась к следователю в этот же день, около часу дня. Головни на месте не было, и она безропотно прождала его два часа, а когда дождалась — вручила написанную на французском депешу следующего содержания:

«Выезжай немедленно зпт возьми сверток зпт береги его всю дорогу зпт ожидаю Женева зпт гостиница Националь зпт под фамилией Александра Петрова тчк». В тот же день в отель «Националь» полетел ответ: «Будь спокоен и жди». В женевскую же полицию было отправлено срочное послание совсем другого рода.

С почтамта копию телеграммы Свирина следователю принесли только на следующий день, к вечеру.

Следователь возбудил процедуру экстрадиции, а Кунцевич стал готовиться к очередной заграничной командировке.

Поехал он с надзирателем Абакумовым, Тараканова Филиппов в Женеву не отпустил, уж больно много накопилось дел в его участке.

 

4

В начале года градоначальник издал приказ, предписывающий иметь в каждом полицейском участке Свод законов, дабы чины полиции всегда могли проверить, верно ли они применяют на практике действующее законодательство. Но так как денег отпущено на это новшество было в недостаточном количестве, купить в каждый участок по полному комплекту Свода не получалось. Полицмейстеры посовещались и решили поступить следующим образом: купить 10 комплектов Свода, каждый из которых состоял из пяти толстых книг, и выдать в каждый из 47 столичных и пригородных участков по одной книге. Второму участку Адмиралтейской части, сыском в котором заведовал Тараканов, досталась третья книга, содержащая тома с восьмого по одиннадцатый. А поскольку в этих томах никаких законов, прямо или косвенно относящихся к уголовному розыску, не содержалось, книгу чины участка использовали только с одной целью: ею было очень удобно выбивать из задержанных показания.

Вот и сейчас околоточный надзиратель Некрылов, которому надоело слушать гнусавого Ваську Шныря, битый час утверждавшего, что к краже золотых часов у крестьянина Митрофанова в трактире Серебряникова он никоим боком не причастен, подошел к Ваське сзади и со всей силы шарахнул его книжкой по голове. Васька свалился с табуретки и так дико закричал, что в надзирательскую забежал дежурный помощник пристава Баранов.

— Пррекрааатить! — гаркнул он на Некрылова, плотно закрыл за собой дверь и стал ругаться свистящим шепотом: — Вы совсем одурели? Присутствие идет, народу полный участок! Под суд захотели?! Вечером, что ли, нельзя дознавать, когда народу нет? Кстати, Тараканов, следователь Головня телефонировал, ждет вас у себя к часу.

На улице было невыносимо душно. Идущие сплошным потоком телеги ломовиков с различным строительным материалом поднимали столбы пыли, дышать было нечем. Тараканов, вертя головой во все стороны, чтобы не попасть под пролетку или ломовую лошадь, дошел до угла Благовещенской и Морской, сел на конку, доехал до Садовой, там пересел на трамвай, который довез его до Инженерной, а оттуда на Литейный пошел уже пешком, чтобы не тратить лишний пятачок.

К следователю он шел с радостью — вызвал тот его, скорее всего, для допроса перед направлением дела в суд, а это значило, что через месяц-другой он наконец-то станет обладателем капитала в тысячу двести рублей.

Когда у Прелье нашли и изъяли деньги, он сразу же побежал в банк за обещанным вознаграждением. Но управляющий его пыл остудил.

— Осип Григорьевич! Вы должны меня понять правильно. Сто тысяч мы Куприяновой уже отдали, а обратно еще ни копейки не получили. Вот найдут этого негодяя, осудят, удовлетворят наш гражданский иск, обратят изъятые у него деньги в нашу пользу — вот тогда милости прошу, наш банк от своих обещаний никогда не отказывается. А пока — извините. Вдруг Свирин докажет, что это его деньги?

Тараканов только усмехнулся, но спорить не стал, бесполезно, да и чревато — испортишь отношения с банкирами, и не только денег не получишь, но и неприятностей не оберешься.

Ответив на все вопросы Головни и подписав протокол, Тараканов осмелился спросить:

— А суд скоро ли?

— А суда не будет, во всяком случае, пока. Пока мы настоящего преступника не поймаем.

Тараканов чуть не подпрыгнул на стуле.

— Какого настоящего, а Свирин что, не настоящий?

— Нет. Я собрал убедительные доказательства его непричастности к этому делу. Прокурор уже подготовил свое заключение и в ближайшее время направит его в окружной суд. Думаю, что через неделю, много — две, Свирина выпустят из-под стражи и дело в отношении него будет прекращено. А ваш допрос — простая формальность, для чистоты, так сказать, дела.

Тараканов не мог вымолвить ни слова.

Головня достал портсигар.

— Вы, кажется, курите?

— Да-с. Благодарю-с. — Тараканов взял предложенную папиросу, прикурил своими спичками.

— Вы временем располагаете?

— Да.

— Ну, тогда я вам расскажу. — Следователь откинулся на спинку кресла и выпустил в потолок папиросный дым. — Видите ли, Осип Григорьевич, Свирин оказался графских кровей! Да, да, не удивляйтесь. Его покойный отец, имя которого по известным причинам я не произношу, титуловался «сиятельством». А Александр Петрович — плод его порочной связи с одной из прислуг. В молодости граф был легкомыслен, но к старости помудрел, подобрел, разыскал своего сына и завещал ему большую часть своего состояния. Речь шла о сумме, близкой к миллиону. Свирин об этом ничего не знал до самой смерти графа. Не знали и близкие родственники покойного. А после того как завещание было оглашено, за наследство графа началась самая настоящая война. Обиженные графом лица обратились в суд, пригласив одного из самых известных наших адвокатов. Свирину тоже пришлось нанимать поверенного. При самом составлении духовной были допущены какие-то нарушения, да и родственники графа имели хорошие связи — в общем, перспективы дела были непонятны. Поэтому-то Свирин и молчал о наследстве, боялся прослыть среди коллег пустобрехом. Взвесив все за и против, Свирин решил со своими родственниками договориться, те согласились. Стороны сошлись на ста тысячах отступного. И надо же так совпасть: мировое соглашение было заключено и деньги Свириным были получены именно двадцать четвертого марта! Только один из законных сыновей графа был против передачи байстрюку даже такой, относительно малой суммы. Свирин боялся этого человека, который, занимая высокое положение в нашей администрации, действительно мог ему сильно навредить, и поэтому предпочел уехать за границу. А поскольку он опасался погони, то из доставшихся ему денег взял с собой лишь десять тысяч, оставив остальные на хранение Прелье.

— Мы же нашли у нее только восемьдесят тысяч?

— Десять взял за свои услуги адвокат.

— Вот те на! Хорошая работенка у присяжных поверенных.

— Неплохая. Я сам думаю в скором времени перейти на их сторону. Но мы отвлеклись. Свирин обосновался в Швейцарии, а когда получил от адвоката известие, что все успокоилось, то телеграфировал Прелье. Вот, собственно, и все. Пятого июня его ко мне доставили, еще неделю я проверял его рассказ. Я допросил и его поверенного, и родственников графа. Все подтвердилось. Свирин невиновен.

— Это что же, дознание по новой?

— Да. Я уже подготовил отдельное требование о розыске неизвестных лиц, мошенническим путем похитивших процентные бумаги. Вам, как говорится, все карты в руки.

С Литейного Тараканов поехал к Кунцевичу. Начальник сидел за столом и внимательно изучал какие-то бумаги.

— Здравствуйте, Тараканов, с чем пожаловали?

— Вы про Свирина знаете, Мечислав Николаевич?

— Знаю, Головня еще вчера обрадовал.

— Что же теперь делать?

— Искать, Осип Григорьевич, искать. Что такой кислый? Наградные уходят?

— Кккакие наградные?

— Я думаю, вы с банкирами процента на два договорились? Нет?

Тараканов густо покраснел.

Кунцевич улыбался.

— Я такие сделки с самолюбием не осуждаю. Сам грешен, чего скрывать. Только на будущее: с начальством надо делиться. Оно и прикроет, когда надо, и совет дельный даст.

— Я все понял, Мечислав Николаевич.

— Это радует. А раз поняли, вот вам первый совет: зайдите с другого боку. Мы сосредоточились на Свирине и совсем забыли про присяжного поверенного. Навестите-ка своего земляка. Он, наверное, уже вернулся с побывки.

— А что мы, ваше благородие, посреди двора стоим? — Щегол улыбался. — Пойдем в портерную, тут рядом. У них летом в садике подают — прохладно и пиво отменное.

— Я не при деньгах.

— Да что же, разве я земляка не угощу?

В портерной Щегол потребовал полдюжины пива и соленых закусок. Пиво и правда было очень неплохим.

— Пассажира ентого я помню. Запомнился он мне потому, что по виду — чиновник мелкий, а заплатил как купец первой гильдии. Я еще подумал — украл, не иначе. Да и катал я его долго. Сначала поехали в «Малый Ярославец», он велел дожидаться, побыл там немного, потом мы на Петербургскую понеслись. Там забрали в каком-то доме дамочку и с ней катались. В каком-то заведении они ужинали, в каком, уже не припомню, но в первоклассном, то ли у «Кюба», то ли во «Франции». — Щегол задумался. — Нет, не вспомнить. А ближе к полуночи повез я его на Балтийский вокзал. Там он с дамочкой попрощался, дал мне цельных пятьдесят рублев, наказал ее домой отвезти и ушел.

— Даму отвезли?

— Отвез, только не домой, велела она ее доставить обратно, в тот ресторан, где они ужинали.

— А где она живет, помнишь?

— Нет, ваше благородие. То, что на Петербургской стороне, помню точно, а вот где? — Щегол опять задумался. — А может, и не на Петербургской, а на Ваське? Много времени-то прошло! А сколько я народу за это время перевозил… Не вспомню, нет. Зато куда этот барин поехал, я знаю.

— Откуда?

— А они об энтом с дамой беседовали. Он ей сказал, что дельце на сто тыщ провернул и ему надо ехать в Эстляндию, чтобы рассчитаться с другом. А как сочтется, то тут же к ней.

— Что ж, они разговаривали и тебя не стеснялись?

— Так они по-немецки говорили, думали, что я не пойму.

— А ты что, по-немецки понимаешь?

— Да как по-русски. Я с восьми лет у немца-лавочника, у нас в Ефремове, в мальчиках состоял. Его мадам со скуки меня даже читать по-немецки выучила. Эх, хорошая была барыня! Царство ей небесное.

Побеседовав с лихачом еще с полчаса, больше для того, чтобы иметь возможность допить пиво, Тараканов записал подробные приметы его пассажиров и откланялся.

Полицейский надзиратель запрыгнул в полупустой вагон конки и сел на лавку.

«Где его там искать, в Эстляндии? Эстляндия. Какой хоть там губернский город-то?»

У Николаевского вокзала он пересел на трамвай. Напротив сел молодой человек в студенческой фуражке.

— Прошу прощения, милостивый государь. Недостаток образования не дает мне припомнить название губернского города Эстляндской губернии. Вы не подскажете? Мне очень надо.

— Рига! Ой, нет, Рига — это Лифляндия… Или Курляндия? Я, видите ли, в Технологическом учусь, у нас географии нет, а гимназический курс подзабылся… Нет, Рига, точно Рига.

 

5

— Да, видать, плакали наши денежки, — сказал Кунцевич. — Эстляндия не столь велика, но искать там этого поддельного присяжного поверенного все равно что искать иголку в стоге сена. Да и нет там его давно, он же мадам обещал вернуться. А ее нам тоже не найти…

Тараканов, которого немного покоробило слово «наши» по отношению к обещанной ему награде, нахмурился.

— Может быть, хотя бы запрос в Ригу отправим?

— В Ригу? А зачем нам Рига?

— Ну как же! В Риге есть сыскное отделение, Аркадий Францевич там служил, попросим коллег проверить присяжного по их картотеке, может, кто его вспомнит. Эх, жаль, Аркадий Францевич в Москву ушел, его бы можно было попросить помочь, бывшие сослуживцы ему бы не отказали.

— Осип Григорьевич, я осмелюсь повторить свой вопрос: каким боком к нашему делу относится Рига?

Тараканов смотрел на начальника с недоумением.

— Постойте! Вы считаете, что Рига — губернский город Эстляндской губернии? У вас по географии что было? — спросил Кунцевич.

— «Удовлетворительно». Я, признаться, ее совсем позабыл, но мне один студент сказал…

— Дурак ваш студент. Да и вы… Кхм. Простите. Рига — это Лифляндия. А Эстляндия — это Ревель. Р-е-в-е-ль! Кунцевич внезапно замолчал. — Осип Григорьевич, кто из нас дурак, так это я. Обер-дурак! Напомните-ка мне, куда уехал один из уволившихся из банка конторщиков?

Тараканов вытащил из кармана пиджака записную книжку и принялся ее лихорадочно листать.

— В Ревель…

— Оказывается, у меня, старика, еще есть память. Мы, помнится, туда и запрос отправляли?

— Да-с. Ответ давным-давно должен был прийти.

— Да, был ответ, вот только куда я его положил?.. — Кунцевич порылся в столе, потом подошел к шкафу и стал доставать оттуда какие-то папки.

— Вот он, нашел. Я его, признаться, даже и не читал, некогда было, ответ пришел, когда я в Швейцарию собирался. Мы же запрос для очистки совести посылали.

Кунцевич достал из конверта лист бумаги и подошел к окну.

— Вот те на! Лантайса-то сложили в Ревеле!

— Как сложили?

— А так, навсегда. Тамошний полицмейстер пишет, что тридцатого апреля тысяча девятьсот восьмого года труп ревельского мещанина Отто Фридрихова Лантайса был обнаружен в саду его дома. Причина смерти — пулевое ранение в голову. Слушайте, Осип Григорьевич, вы, когда в Ревель поедете, обязательно возьмите с собою револьвер.

В Ревель Филиппов отпустил его неохотно. Повсюду в городе шли строительные работы, столицу наводнили мастеровые из разных губерний. А среди них народ был разный, в том числе и до чужого добра охочий. «Чистая» же публика, наоборот, семьями переехала на дачи. Да еще и окна своих пустующих квартир бумагой заклеивала, чтобы мебель от солнца не выгорала. Словно сигнал ворам подавали: мол, нет дома никого, милости просим! Квартирные кражи и пьяные драки с поножовщиной случались каждый день. Надзиратели сутками пропадали на службе. Хищение же из банка — дело давнее и по всем отчетам проходившее как раскрытое. Но за подчиненного вступился Кунцевич. Последней каплей, склонившей чашу весов в пользу Тараканова, было то обстоятельство, что ехать он собирался не на казенный счет — банк оплачивал все путевые издержки. Это позволяло не сообщать о командировке в градоначальство, следовательно, и не нужно было докладывать о том, что раскрытое стотысячное мошенничество оказывается вроде как и не открытым.

Пассажирский поезд «Петербург — Ревель» отправлялся с Балтийского вокзала в 11 часов 55 минут ночи и имел в своем составе вагоны всех трех классов. Тараканов купил билет во второй. Специальных мест для спанья в поезде не было, но два соседних сиденья были свободны, и он прекрасно выспался. Ровно в 10 утра поезд остановился у перрона Ревельского вокзала. Отказавшись от услуг носильщика, Тараканов перехватил свой потертый чемоданчик и направился к стоянке извозчиков.

— Сколько до Никольской?

— Пятнасать копеек.

— А за гривенник не поедем? — удивленный такой низкой ценой, Тараканов стал торговаться только по питерской привычке — в столице при езде без ряды на извозчиках можно было разориться.

— Нет. Плата по таксе, а такса пятнасать копеек.

— Вот те на! Извозчик и про таксу вспомнил. И карточка с таксой у тебя есть?

— Есть. Имет карточка положен каштий исвосщик. — Возница указал Тараканову на прибитую к экипажу жестянку.

— Ого! Ну коли так, то поедем за пятиалтынный.

Полицмейстер его отправил к своему помощнику, тот к приставу третьей части, на территории которой произошло убийство, ну а пристав пригласил к себе своего помощника, не имеющего чина Якобсона, и перепоручил Тараканова его заботам.

Помощник пристава — маленького росточка белобрысый немец — провел столичного гостя в свой кабинет и предложил чаю. Тараканов не отказался и, отхлебнув ароматного напитка, попросил:

— Расскажите, пожалуйста, все, что знаете по этому делу.

— Знаю я немного. Покойный, здешний уроженец, последние лет тридцать жил в столице и приехал в наш город всего пару месяцев назад. Ему тут место предложили, в Балтийском торгово-промышленном банке, инспектором. Приехал он с женой, сын у него уже взрослый, учится в Петербурге, в университете. Должность у Лантайса была хорошо оплачиваемая, поэтому они сняли домик на Песочной. Небольшой, в три комнаты с кухней, но зато со своим садиком. Там-то Лантайса и убили. Он любил после службы посидеть в саду, в беседке, выкурить трубочку. Случилось это тридцатого апреля, около восьми часов вечера. Жена с прислугой услышали выстрел в то время, когда хлопотали на кухне. Сначала они и не поняли, что произошло, — ну хлопок и хлопок. Потом жена стала мужа ужинать звать, звала-звала, а он все не идет. Она к беседке подошла — а муж лежит в луже крови. Мадам Лантайс в обморок. Кухарка ждала господ, ждала — не дождалась, решила проверить, чем они занимаются, вышла в сад и обомлела. Но в обморок не упала, покрепче хозяйки оказалась. Вызвали нас. Мы с околоточным всю округу прочесали, ничего не нашли. Жена утверждает, что врагов у ее мужа не было, в банке тоже так говорят. Он вообще человек в городе новый, просто не успел бы врагов завести.

— А может, растрата?

— Он доступа к деньгам не имел, он сам ревизиями занимался, растратчиков ловил.

— Так, может, поймал кого?

— За все время службы в Ревеле Лантайс успел провести только одну ревизию: в Гапсальском отделении банка. Сразу же после его убийства там провели повторную ревизию, самую тщательную. Никаких нарушений не обнаружили. Я склоняюсь к версии убийства по неосторожности. Может быть, кто-то револьвером баловался, выстрелил нечаянно.

— А с вдовой можно поговорить?

— Можно. Только она в том доме больше не живет, не по карману он ей стал. Она на Гоахимтальскую перебралась, на самую окраину. Бедная женщина…

Такса до дома вдовы от полицейского управления составляла шестьдесят копеек. Извозчик попался русский, поэтому Тараканову удалось сторговаться за рубль в оба конца, с ожиданием.

На вдову было страшно смотреть. Его встретила седая, переставшая за собой следить женщина. От разговора она не уклонялась, но на вопросы отвечала как-то механически, так, как будто твердила вызубренный, но непонятый урок.

Ничего нового она сыщику не сказала.

В конце беседы женщина все-таки не выдержала и разрыдалась:

— Господи! Ведь только жить начали! На родину вернулись, вместо клетки на четвертом этаже — домик с садиком. Обновок накупили, сыну послали… Как же так, господи!

Тараканову было так неуютно, что захотелось скорее уйти. Он взял картуз и поднялся.

— Ну, я пойду.

Вдова на эти слова никак не отреагировала.

Уже на пороге Тараканов обернулся:

— Скажите, а все-таки за что его могли убить?

Вдова подняла на него заплаканные глаза:

— Я все время об этом думаю. Отто был очень хорошим человеком. У него нигде не было врагов, ни в Питере, ни тем более здесь. Он со всеми всегда ладил, любой конфликт гасил в зародыше. В денежных делах муж тоже был всегда аккуратен, в карты не играл, любовницы не имел. Мы всегда с ним были вместе. Представляете, за двадцать три года брака мы не ночевали вместе только пару ночей — совсем недавно, когда муж ездил в командировку, в Гапсаль. Я ума не приложу, за что его могли убить. Скорее всего, его действительно убили без злого умысла, кто-то сделал неосторожный выстрел. Но мне кажется, что муж смерть свою предчувствовал.

— Почему вы так решили?

— Муж у меня человек был нрава веселого, жизнь любил. А вот когда из командировки вернулся, его словно подменили. Чудной он какой-то стал, задумчивый, грустный. Сначала на мои расспросы все отнекивался, но как-то все же сказал: «Я, Марта, живой труп встретил». Но больше ничего не говорил, я порасспрашивала, порасспрашивала да перестала.

Тараканов курил, сидя в пролетке, и думал про Лантайса и его странные слова.

Когда прибыл в город, мысль о том, что он ухватился за ниточку, засела в его голове очень прочно.

По полицейскому телеграфу Тараканов отправил срочную депешу Кунцевичу. Ответить просил не менее срочно.

Больше по службе делать было нечего, и полицейский надзиратель, оставив чемодан в присоветованных Якобсоном рублевых меблирашках, пошел гулять. На Ратушной площади к нему обратился бедно, но чисто одетый седобородый старичок и предложил за полтинник провести экскурсию по старому городу. Тараканов немного подумал и согласился.

Ждать пришлось два дня, а на третий, уже почти в 11 вечера, к нему в меблирашки явился Якобсон и вручил письмо от Кунцевича.

«Милостивый государь, Осип Григорьевич! Задание Ваше мною выполнено, о чем спешу Вас известить. Если серьезно, коллега, то Вы молодец! Не зря я Вас на свет Божий вытащил. Но буду краток.

Головня проводил экспертизу почерка на квитанциях. Три уважаемых эксперта в один голос утверждают, что на обеих почерк одинаков и принадлежит руке Арсения Парфеновича Николаева. Они сравнили почерк на квитанциях с почерком на других хранящихся в банке бумагах, составленных Николаевым, и нашли его везде абсолютно идентичным. Головня сказал мне, что посчитал, что эксперты ошибаются, что это очень искусная имитация и что у него в практике когда-то был аналогичный случай!

В банке я раздобыл карточку Николаева и высылаю ее Вам с этим письмом. Оказывается, он умер не в Петербурге, а в благословенной Ялте (помните этот чудесный город?), куда уехал в отпуск лечить свою чахотку. Кстати, до этого года он ни на какие болезни не жаловался. Жил он бобылем и был похоронен в Ялте же. Его трупа никто из сослуживцев не видел. Я уже отправил телеграмму Гвоздевичу и его ответ перешлю Вам незамедлительно. Также я лично побеседовал с теми из банковских служащих, с которыми Николаев был наиболее близок. Так вот, у него был мечта: поселиться на берегу моря в своем собственном домике. Ищите у моря, коллега! Да, и смажьте револьвер, обязательно смажьте!»

— Гуго Модестович, а в Гапсале есть море?

— Конечно! Это же морской курорт.

— А как туда удобнее добраться?

— Завтра у нас что? Суббота?

— Суббота.

— Тогда вам повезло, завтра в девять утра туда идет пароход, будете на месте после обеда. И стоит недорого, рубля два во втором классе.

Исправляющий должность гапсальского уездного начальника коллежский асессор Оффенберг опознал Николаева по карточке практически сразу.

— Конечно знаю. Это господин Протасов, Аристарх Филиппович. Он у нас в городе совершенно недавно, но уже успел стать душой нашего маленького общества. Человек состоятельный, умный, красивый, интеллигентный. По приезде сделал всем визиты и сразу сообщил, что прибыл не на курорт, а на постоянное место жительства. Дал прекрасный вечер в честь своего переезда, церкви пятьсот рублей пожертвовал. — Начальник уезда оглянулся на притворенную дверь и понизил голос: — Мне управляющий банком сказал по секрету, что Аристарх Филиппович на свой текущий счет чуть не сто тысяч рублей положил! А вы по какому поводу им интересуетесь?

— Им не я, им господин Филиппов интересуется, Владимир Гаврилович, начальник столичной сыскной полиции. И его превосходительство санкт-петербургский градоначальник.

— Да что вы говорите!

— Да-с. Он очень серьезным людям в столице дорогу перешел, при этом денег похитил сто тысяч и человека убил.

— Не может быть!

— Доказательства его вины — самые неопровержимые. Вы посмотрите на оборот фотографии, видите, что там написано?

— «Конторщик Николаев А. П.». Кто этот Николаев?

— Николаев — это тот человек, которого вы знаете как Протасова. Беглый банковский служащий, — ответил Тараканов.

— Господи! Никогда бы не поверил! И что же мне теперь прикажете делать?

— А нельзя ли его прямо сейчас арестовать?

— Сейчас нельзя. Давайте завтра утром. Часов в шесть утра мы к нему нагрянем, арестуем и тут же отвезем на пароход. А если арестуем сегодня, то я всю ночь буду принимать ходатаев. Видите ли… он знаком с одной дамой, у которой в уезде очень обширные связи. И вот еще что. Нельзя ли официальную бумагу из Петербурга получить с приказом о его задержании? Чтобы я мог на нее сослаться. Телеграф в вашем распоряжении.

В 9 вечера начальник уезда получил телеграмму от судебного следователя санкт-петербургского окружного суда Головни, предписывающую ему оказать содействие чинам столичной полиции в производстве ареста Аристарха Филиппова Протасова, подозреваемого в совершении нескольких тяжких преступлений.

 

6

Николаева-Протасова задержали у его дома, когда он направлялся в церковь. Оффенберг подошел к нему, поздоровался за руку попросил извинения и сообщил, что он арестован. Николаев не сопротивлялся. Он подставил руки под малые ручные кандалы, безропотно сел в пролетку, погрузился на пароход, а в каюте растянулся на кровати и несколько часов молчал.

Когда, уже после Ревеля, Тараканов поинтересовался, желает ли он отобедать, Николаев отрицательно помотал головой:

— Вот водицы бы испил.

Тараканов распорядился.

Николаев выпил принесенной матросом воды, поблагодарил своего тюремщика и задал ему вопрос:

— Скажите, молодой человек, а каково ваше жалование?

Тараканов вопросу удивился:

— А вы с какой целью интересуетесь?

— Исповедаться вам хочу. Ведь выслушивать исповеди преступников входит в круг ваших служебных обязанностей?

— Входит, только при чем здесь мое жалование?

— Но все же.

— Семьсот рублей в год. С наградными поболе.

— Вы из крестьян?

— Да.

— Вы знаете, вам будет проще меня понять. Нет, я оправдываться не намерен, моим поступкам нет оправдания. Я только хочу рассказать о причинах, побудивших меня сделать все то, что я сделал. Ну и о том, как все мною содеянное отразилось на моей душе. Позвольте закурить? Благодарю. Так вот. Я тоже из крестьян. Я долго и упорно пробивал себе дорогу в жизни. На военной службе выучился грамоте, после увольнения в запас стал заниматься самообразованием, сдал экзамен за курс уездного училища. Поступил в артель и начал службу с должности сторожа в конторе Гинзбурга. Снимал шубы и калоши у знатных посетителей, гривенники за это получал. Да не в кабак их нес, а книжки покупал, учился. Начальство меня заметило, и я получил место конторщика. Всего себя банку отдавал, ни одного дня службы не пропустил, в отпуску никогда не был. Раньше всех приходил, позже всех уходил. И чего я добился за пятнадцать лет беспорочной службы? Шестидесятирублевого жалования? Комнатенки в мезонине, обедов в кухмистерской? Лет десять назад я полюбил и даже делал предложение, которое было со смехом отвергнуто. Действительно, может ли человек моего положения достойно содержать семью, удовлетворять самые необходимые, самые минимальные потребности интеллигентной супруги? Нет конечно. Больше попыток жениться я не предпринимал. А мне хотелось. Хотелось домашнего уюта и детишек, а не хозяйского, еле теплого, самовара и проституток раз в месяц, после получки жалования.

Николаев стал искать, обо что потушить папиросу, ничего не нашел, подошел к иллюминатору и выбросил окурок в море. Потом обернулся к Тараканову.

— Вы, милостивый государь, в Бога веруете?

— Да. В церковь хожу по воскресеньям.

— Я не про обряды, я про душу. У меня, знаете ли, вера-то со временем пропала. Смотрел я на себя, на людей вокруг, слушал рассказы приезжавших в Питер земляков о жизни в деревне, о частом голоде, о нужде постоянной. Смотрел и думал: если Бог есть, всемогущий и справедливый, то почему он все это допускает? Почему всех людей не облагодетельствует? И подумал я тогда: а ведь Бога-то нет! А раз Бога нет, то все дозволено! И решил я, что не буду ждать ничьей милости, сам себя облагодетельствую. И тут, как мне тогда показалось, на мое счастье, встретил я Беса. Только не счастье это было, это дьявол ворожил, проведав про мои помыслы.

— Беса?

— Яшка Бесберг, служили мы с ним вместе, в казарме койки наши рядом стояли. Через полгода службы взял Беса наш ротный к себе денщиком, Бес пожил у него с недельку, а потом убег, прихватив все, что в квартире ротного ценного было. Нашли его через полгода и судили, прямо в расположении полка, выездным судом, нам, значит, солдатам чтобы неповадно было. Отправили его в места не столь отдаленные, и больше я его до прошлого года не видал. А тут встретил в одном веселом доме. Обнялись и расцеловались, как братья родные, потребовали водки, посидели, поговорили. Стали встречаться, выпивать. Ну и надумали мы банк мой родной обнести. Все до мелочей продумали, обо всем договорились. Я чистую квитанцию из книги вырезал, заполнил ее по образцу настоящей. Потом вытребовал отпуск, сославшись на плохое здоровье, и уехал в Ялту. По дороге познакомился с одним чахоточным, их туда много едет, я нашел самого по внешнему виду доходящего. Познакомился, проявил сочувствие, помог квартиру найти и устроиться, кредит небольшой выдал и взялся паспорт его в участок на прописку снести. Только прописал я Аристарха Филипповича Протасова, царствие ему небесное, в той квартире по своему паспорту, а его паспорт себе взял. Ждал я недолго, скончался Протасов менее чем через месяц. Я разыграл безутешного друга, отправил в банк телеграмму о его кончине. Протасова похоронили под моим именем, и конторщик Николаев прекратил свое земное существование. После этого я телеграфировал Бесу в Питер, а сам уехал в Ревель, как между нами и было заранее обговорено. Бес со своей частью задания справился блестяще. Получив процентные бумаги, он тут же поменял их в банкирской конторе Юнкера на рубли. Я знал, что описи бумагам Куприяновой у нас в банке не делалось, но решил подстраховаться, купчиха могла держать такую опись дома, а по номерам серий нас могли легко вычислить.

— А где Бесберг?

— Прошу вас, не перебивайте меня, я все расскажу, все своим чередом. В Благовещение мы с Бесом встретились на Ревельском вокзале, пошли в мой номер и разделили деньги. Поменял он процентные бумаги чуть ниже рыночного курса, еще процент за обмен заплатил, вышло в общем девяносто шесть тысяч — по сорок восемь тысяч на брата. И мне этого показалось мало! Я как рассуждал: на восемь тысяч куплю дом у моря, я непременно хотел у моря, я воинскую повинность отбывал в Севастополе и с тех пор мечтал поселиться на берегу. Так вот, куплю дом, и останется у меня сорок тысяч. К коммерции я способностей не имею, поэтому единственный способ сохранить этот капитал — купить на него процентные бумаги и стричь купоны. При четырех процентах это составило бы тысячу шестьсот рублей в год, то есть всего в два раза больше, чем я получал у Гинзбурга. И стоило из-за этого огород городить? А имея все деньги, я бы мог рассчитывать уже на три с половиной тысячи в год, что намного лучше, не правда ли? Ну и кроме того, Бес долго бы на свободе не задержался, при его образе жизни. Он за сутки, что прошли с момента изъятия денег до приезда его в Ревель, тысячу успел прокутить! Представляете?! Его бы непременно нашли бы и привлекли к суду, а за ним бы и я в тюрьме очутился, Бесу про меня молчать никакого резону не было. И задумал я Беса порешить. Он порывался в этот же день в Петербург возвращаться, дама его там ждала. Но я предложил отметить удачное завершение операции. Бесберг согласился. Сначала мы послали коридорного за бутылкой, выпили, решили продолжить в ресторане, ну и кутили там до утра. Впрочем, я пил мало, больше вид делал. Засветло вернулись в номера, Бесберг завалился спать. Я же поехал на извозчичий двор, нанял экипаж, накупил водок и закусок. Потом поехал в ближний к городу лес и приметил там местечко — чтобы и от дороги недалеко, и от глаз посторонних скрыто. Там я выкопал яму. Копалось хорошо, почва песчаная, а лопату мне продали острую, стальную, немецкую. С хозяйкой меблированных комнат я заранее рассчитался и сказал, что мы вечером съедем. Проснулся Бес только в шестом часу вечера. Я его опохмелил и предложил ехать к барышням, отказа не последовало. Мы сели в экипаж, я за кучера, взяли в дорогу вина, Бес все прикладывался, прикладывался и наконец уснул. Заехали мы в лес. Там я его и удавил… — Николаев замолчал, достал новую папиросу, закурил, глубоко затянулся. — Веревку пару раз вокруг шеи обернул и затянул со всей силы. Так ловко у меня получилось! Он захрипел, за веревку схватился, ногами засучил, но через минуту кончился. У меня кошка в комнате жила, она с марта по сентябрь три раза успевала окотиться. Так я не мог ни одного котенка утопить, дворника просил… А здесь — ничего, справился, ведь все ж дозволено! Сбросил я его в яму, засыпал песком, вернулся в город, экипаж вернул и уехал в Гапсаль. И вы знаете, про все мной учиненное не вспоминал. Совесть меня вовсе не мучила. Я купил дом, обзавелся знакомствами и стал вести праздную жизнь рантье. Я хорошо кушал, хорошо одевался, играл в винт, охотился, катался, общался с дамами. Правда, пришлось начать тратить основной капитал, на одни проценты так широко жить невозможно… Я рассчитывал освоиться и затеять все-таки какое-нибудь коммерческое предприятие, чтобы не остаться на старости лет без гроша, а пока периодически снимал деньги с текущего счета. И надо же было такому случиться, что мой сослуживец по банку Лантайс перевелся в Ревель, более того — в тот банк, отделение которого, заметьте, единственное банковское отделение на весь город, находится в Гапсале! И чтобы Лантайса послали на ревизию непременно в это отделение! И чтобы я зашел в банк в тот момент, когда он находился около решетки и смог меня увидеть! Представляете, сколько случилось совпадений? Я его узнал сразу, а вот в том, узнал ли он меня, я спервоначалу сомневался. Но вечером мои сомнения рассеялись: в окно своего дома я увидел Лантайса, беседующего с нашим дворником. На следующий день он уехал, а я потерял покой. Промучился я два дня и решил действовать. Поехал в Ревель, купил в оружейном магазине револьвер, к концу присутствия встал у банка, проследил Лантайса до дома, спрятался в саду, дождался, когда он выйдет в беседку, и выстрелил. Я в полку брал приз за отличную стрельбу.

Я вернулся домой. И с той поры Отто Федорович приходил ко мне каждую ночь. Каждую ночь он упрекал меня. Не грозил, не страшил, нет. Он своим тягучим голосом рассказывал про жену, про сына-студента, про то, как им без него будет непросто жить. Спрашивал, чем он передо мной провинился. Я просыпался в холодном поту и не мог уснуть до утра. И так изо дня в день, изо дня в день. Я пробовал бороться. Я перестал спать ночью. Я начал несколько любовных связей, я кутил, я возвращался домой только под утро. Но это не помогало. Стоило мне закрыть глаза, и Лантайс вставал предо мною. Тогда я попробовал действовать по-другому. Я стал ходить в церковь. Я не пропускал ни одной обедни. Я клал земные поклоны, я лоб себе расшиб! Но и это не помогало. Я по-прежнему не мог уснуть. И тогда я все понял! Я понял, как глубоко я ошибался. Бог-то есть! Есть, молодой человек, не сомневайтесь! Вы давно Библию открывали?

— Давно.

— Зря, зря, молодой человек. Ведь в Библии вы найдете ответы на все вопросы. Я обратился к ней и сразу ответ на свой вопрос нашел. Во первых строках, в книге Бытия. Что там сказано? «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его». Понимаете? По образу Своему! То есть все мы боги. Только маленькие, несмышленые. Сколько человечеству лет? Десять, двадцать тысяч? Мы как двухгодовалый ребенок. Ходить уже научились, а думать — нет. Когда нам чего-то хочется, мы начинаем отнимать, а если отнять не получается, то начинаем плакать. Вы меня понимаете?

— Признаться, не совсем.

— Ну как же! Это же очевидно, это же все объясняет! Вы видели избалованных детей, родители которых им ни в чем не отказывали? В кого они в большинстве своем превращаются, когда вырастут? В саврасов, неспособных делать ничего, кроме долгов. А ученые, предприниматели, купцы-миллионщики получаются из тех, кто с самых что ни есть младых ногтей понимал, что в жизни все достается только трудом.

— Многие миллионщики свои миллионы получили от папенек, да и не наживешь палат каменных трудом праведным.

— Все так, все так, может быть, пример не совсем удачен. Я хотел сказать, что род человеческий для того Господом из рая изгнан, чтобы люди развивались. Понимаете? Если бы Адам и Ева и их потомки жили бы в раю, они бы до сих пор ходили бы без одежды, не знали бы вкуса блюд, приготовленных на огне, не видели бы дальних стран, не написали бы чудесных книг, пароход бы вот этот, в конце концов, не придумали бы!

— Так Господь сразу мог бы дать им пароход.

— Пароход младенцу? Человечество за двадцать веков цивилизации только-только начало понимать, что есть добро, что зло, только-только перестало питаться себе подобными, да и то не везде! Господин Нобель, изобретая динамит, надеялся на то, что в мире прекратятся войны, ибо люди побоятся применять столь разрушительное средство. И что мы видим? Ровно наоборот, динамит вовсю используется для умерщвления. Мало еще умом человечество, очень мало. Со временем оно, конечно, поумнеет, и тогда на земле наступит рай. Но человечество состоит из человеков, и для того, чтобы наступил рай земной, ангелом должен стать каждый. Кто-то из людей до этого доходит умом, кто-то сердцем, но большинство пока думает, что Царствие Небесное само собой наступит и что заповеди для этого соблюдать не обязательно. Жалко, конечно, что все, что я вам сейчас говорю, сам я понял слишком поздно. Слишком. — Николаев дернулся — окурок папиросы обжег ему губы.

Тараканов подумал, что лучшего момента для того, чтобы получить письменную повинную, не будет.

— Арсений Парфенович, так облегчите душу чистосердечным сознанием, запишите все вами сказанное на бумагу. Можно без философствований, только факты.

Николаев посмотрел на него с недоумением. Потом усмехнулся и сказал:

— Конечно. Велите подать письменные принадлежности. Я все напишу. И без всякой философии.

В столицу прибыли поздно вечером. С вокзала Тараканов телефонировал в сыскную, и за ними прислали дежурный экипаж. Прочитав явку с повинной Николаева и рапорт Тараканова, Филиппов поднялся из-за стола, крепко пожал подчиненному руку и сказал:

— Буду ходатайствовать перед его превосходительством о вашем награждении.

 

7

Через неделю они с Николаевым опять были в Ревеле. Бывший конторщик показывал следователю место, где зарыл труп Бесберга. Потом поехали в Гапсаль. Там обвиняемый выдал револьвер, из которого был застрелен Лантайс, а также перевел все восемьдесят шесть тысяч, хранившиеся на его счету в Гапсальском отделении Балтийского торгово-промышленного банка, в банкирскую контору Гинзбурга, в счет возмещения причиненного этому банку ущерба. Ход с переводом посоветовал Кунцевич.

Свои 1300 рублей Тараканов получил через два дня. Положив тринадцать радужных купюр в бумажник, он поехал к Кунцевичу.

— По справедливости, деньги эти надобно поделить пополам, — сказал начальник. — Но, учитывая ваши заслуги в деле розыска и мое в настоящее время финансовое благополучие, я предлагаю поступить следующим образом: вам тысяча, мне триста. Идет?

— Идет.

— Вот и ладненько. Давайте денежки и доложите, что у вас по розыску вещей, похищенных из императорской библиотеки?

В сентябре Тараканов получил неожиданное письмо от Кудревича.

«Уважаемый Осип Григорьевич! Из столичных газет узнал о ваших успехах на сыскном поприще, с которыми и поздравляю.

У меня есть деловое предложение: как вам, наверное, известно, в Туле создано сыскное отделение. Туда нужен толковый начальник. Я предложил губернатору вашу кандидатуру, рассказав ему о вашей роли в деле раскрытия прошлогоднего экса, а также о ваших успехах в столице. Его превосходительство вашу кандидатуру одобрил. Согласен с вашим назначением и господин прокурор окружного суда.

Условия весьма неплохие: жалования с разъездными 1750 рублей, плюс 2700 на сыскные расходы и тысячу на канцелярию. Казенная квартира из трех комнат с кухней, с отоплением и освещением. В вашем подчинении будет три надзирателя и шесть городовых. Работа, конечно, есть, но ее не непочатый край. Прошу до пятнадцатого сего сентября телеграфировать свой отказ или согласие. Надеюсь на последнее. Искренне ваш, Кудревич».

До пятнадцатого оставалось четыре дня.

Тараканов встал с постели, поднял с пола брюки, вытащил из кармана портсигар, достал папиросу, прикурил и глубоко затянулся.

— Меня в Тулу переводят, начальником сыскного отделения. Жалование почти две тысячи, квартира казенная. Поедешь со мной?

— Нет.

Он резко обернулся.

— Почему?

— Не затем я, Ося, в Питер из деревни десять лет назад приехала, чтобы в деревню же и возвращаться.

— Тула — не деревня. Это губернский город, там сто тысяч населения. Конка есть.

— А трамвая нет?

— Нет, но планируют.

— А я уже не могу жить без трамвая, привыкла за год. Без Летнего сада не могу, без Крестовского острова, без театров императорских. Понимаешь? Да и потом, в качестве кого я туда поеду?

— В качестве моей невесты. Там и обвенчаемся.

— Господи! Я что, тебе разве не говорила, что я уже венчаная?

Тараканов так и сел.

— Надо же, забыла. Девчонкой меня в деревне окрутили с одним. Федором зовут. Его потом в солдаты забрали, а меня тесть с тещей в город отправили, чтобы я им деньги отсюда посылала. Так что венчаться я с тобой не могу. А к лицу ли будет полицейскому начальнику жить с чужой женой? Да и старше я тебя на шесть лет! Матушка твоя что скажет?

— Ничего она не скажет, — ответил Тараканов, но как-то неуверенно.

— Скажет, скажет, а как начнет говорить, так и не остановится. Не поеду я, Ося. А ты езжай. Карьеру сделаешь, может, в генералы выйдешь. Меня только вспоминай иногда. Иди, я тебя приголублю, чтобы не забыл раньше времени.

 

1

В воскресенье, 7 июня 1909 года, в восемь утра, в то время, когда начальник тульского сыскного отделения губернский секретарь Тараканов завтракал в гостиной своей казенной квартиры, в дверь коротко позвонили.

Кухарка, накладывавшая в тарелку пшенную кашу, закончила свое занятие и, переваливаясь на больных стариковских ногах, как утка, пошла открывать.

В квартиру зашел сыскной городовой Семипудов.

— Убийство, ваше благородие.

— Где?

— В Заречье, на Миллионной.

— Кого?

— Господина Тименева.

Тараканов выругался.

— А я рапорт об отпуске написал. Кликни извозчика и поедем. Кто-нибудь на службу уже явился?

— Господин Маслов и домой не уходили. Мы по вчерашней краже из магазина Розенцвайга всю ночь занимались.

— Успешно?

— Успешно. — Семипудов посмотрел на свои кулаки. — Нашли мазуриков и довели до полного сознания.

— Чулковские?

— Не, нонче зареченские. Сейчас хотели ехать вещи уворованные изымать, так что извозчика уже подрядили. И господин Жемчужников за этим на службу пришел.

Тараканов на секунду задумался.

— Вот что, вы с Жемчужниковым кражей занимайтесь, мы с Масловым вдвоем справимся. На одного извозчика мы все равно не поместимся, так ты, будь другом, себе другого кликни. Да, и пошли кого-нибудь, мальчишку какого, что ли, за фотографом.

Губернский город Тула в полицейском отношении был разделен на четыре части, которые соответствовали историческим районам города. Две центральные части — первая и вторая — находились на левом берегу Упы. Их границей служила главная улица города — Киевская. Третья часть — Зареченская и четвертая — Чулково располагались на правом берегу Упы и разделялись между собой другой рекой — Тулицей. В обеих заречных частях располагались многочисленные тульские предприятия — Императорский оружейный завод, самоварные, гармонные, пряничные фабрики. Чулково, заселенное преимущественно пролетариатом, было самым неблагополучным в криминальном отношении районом города. В Заречье же селились не только рабочие, но и состоятельные горожане — фабриканты, купцы, богатые чиновники. Их красивые каменные дома располагались по преимуществу на центральной улице этой части города — Миллионной. Улица эта была хорошо вымощена и освещалась электричеством.

Когда подъехали к дому Тименева, Маслов сунул извозчику гривенник. Извозчик обиженно посмотрел на полицейского.

— Чего зыркаешь? И этому должен быть рад. Полиция может пользоваться извозчиками бесплатно.

— Для перевозки пьяных, арестованных и мертвых тел. — Извозчик проявил неожиданную эрудицию.

Маслов разозлился:

— Хочешь, чтобы все как положено было? Хорошо. Вот в этом доме мертвое тело. Тебе его в земскую больницу и везти. Только спервоначалу подождать придется. Пока доктор его осмотрит, а следователь протокол напишет. Часа три-четыре.

Тараканов порылся в кармане, вынул гривенник и дал его извозчику.

— На тебе еще и езжай. Больше нету.

Напуганный перспективой потерять без толку несколько часов, «ванька» так хлестанул свою лошаденку, что она понесла с места в карьер. Маслов свистнул ему вслед, и полицейские направились к дому.

По веселому, свежему виду этого хотя небольшого, но красивого одноэтажного здания сразу было заметно, что дом недавно выстроен или, по крайней мере, заново отделан. У ведущих во двор ворот с калиткой приютилась будка дворника.

Обстановка комнат показывала, что Тименев — человек со средствами и любит комфорт, но не тот изысканный, аристократический комфорт, который встречается у людей со вкусом, а бросающийся в глаза и бьющий на эффект комфорт нувориша. Расположение комнат было весьма удобно. На улицу, начиная от ворот, выходили в ряд окна кабинета хозяина, залы, парадной, или, как говорят, чистой прихожей, гостиной и будуара молодой жены Тименева, Веры Аркадьевны. На двор выходили окна спальни хозяина, столовой, прихожей черного хода, комнаты Антонины Аркадьевны — младшей сестры хозяйки, уборной. В углу дома располагалась спальня хозяйки. Единственное окно этой комнаты выходило не на двор, а на пустынный, глухой переулок.

Подобные переулки часто встречаются в губернских городах рядом с большими, красивыми улицами. Этим закоулкам не известны ни мостовые, ни тротуары, ни фонари. По сторонам их украшают исключительно заборы, местами обвалившиеся и полуразрушенные. Если путник, не знающий города, случайно забирается в такой переулок, то в тот момент, когда ему удастся выбраться из него на большую улицу, он весело приободряется, чувствуя в сердце приятное облегчение, как человек, успешно перебравшийся в утлой ладье через бурную реку.

Высокий забор, украшенный большими иглами для обеспечения от посетителей, имеющих дурное обыкновение являться недозволенными способами и в недозволенное время, окружал небольшой двор дома, на котором находились всего три постройки: в одной располагалась кухня с людскими, в другой — сараи, конюшня и погреб, а в третьей, летнем флигеле, была устроена квартира для гостей. Таким образом, со двора дома был единственный выход — через калитку в воротах, на Миллионную.

Труп убитого обнаружил его камердинер Григорий. Сегодня он проснулся, по своему обыкновению, около семи часов утра, вышел на двор, умылся у кадки с водой, стоявшей у двери кухни, вернулся в людскую, тщательно причесался, надел сюртук, пошел через двор к господскому дому, вынул из кармана ключ, отворил дверь черного хода и, пройдя тихонько прихожую, чтобы не обеспокоить Антонину Аркадьевну, вошел в залу.

Здесь он постоял несколько минут посреди комнаты, почесал затылок, потом подошел к окну и заглянул на пустынную еще улицу. Исполнив это важное дело, он отправился в кабинет.

Отворив дверь, Григорий остановился. На полу у двери в спальню в луже крови лежал Тименев, с закинутой назад головой и страшно вытаращенными глазами.

Пораженный камердинер некоторое время стоял неподвижно. Потом, опомнившись, подошел медленным, нетвердым шагом к барину и со страхом дотронулся до его руки. Тименев был мертв, и, по-видимому, уже несколько часов: труп был совсем холодный.

Григорий отшатнулся и несколько секунд не мог прийти в себя, потом развернулся и побежал так быстро, как только позволяла его объемная фигура. Выбежав на двор, он стал звать дворника таким дрожащим, испуганным голосом, что высыпала вся прислуга. Из женской людской выбежали горничная Катя, кухарка и прачка, а в дверях мужской появился кучер.

— Тимоха! Тимоха! — кричал растерявшийся камердинер. — Беги в полицию! Барина убили!

В первую минуту прислуги остолбенели, а потом бросились толпой в дом.

Женщины остановились в дверях кабинета, не смея войти, глядели на мертвого с любопытным страхом, крестились, охали и причитали. Мужчины же решились переступить порог и робко подошли к трупу, стараясь не пачкать обувь кровью, распространявшей тяжелый, удушливый запах.

— Что же вы стоите? Тимоха! Чего ждешь? Беги же скорее в полицию!

— Поднять бы, — проговорил дворник.

— Баран! Разве можно? Тут полицию надо. Говорят тебе — беги! И к Павлу Аркадьевичу беги. Скорее!

Дворник кинулся на улицу.

Вдруг Катя вскрикнула, всплеснула руками и побежала в спальню барыни, а остальная прислуга отправилась к дверям комнаты Антонины Аркадьевны.

Григорий постучался. Сначала ничего не было слышно, потом слабый, тихий голос спросил:

— Кто там? Что нужно?

— Барышня! Отворите, Христа ради!

— Сейчас.

Через несколько минут дверь отворилась и на пороге показалась Антонина в белом пеньюаре. На прислугу с беспокойством смотрели большие серые глаза.

Увидя испуганные, растерянные лица, девушка отступила на шаг.

— Что случилось? — пробормотала она. — Сестра?

— Никак нет…

— Барина убили! — брякнул кучер Парфен.

Антонина побледнела и бросилась было вперед, но вдруг остановилась. Глаза ее широко открылись и устремились в пространство на какой-то невидимый предмет. Она зашаталась и упала без чувств на руки бросившихся к ней людей.

В эту минуту прибежала Катя.

— Григорий Иванович! — кричала она. — К барыне не могу достучаться! Дверь заперта на ключ. Стучала, стучала, не подает голоса… Что это с барышней-то? Ах господи!

— Что ты городишь, дурища? Пойдем.

Григорий побежал в уборную.

— Да отсюда заперто, барыня ведь вчера сама заперла! — заявила Катя. — Я слышала, как щелкнул замок.

Не слушая возражений горничной, Григорий начал стучаться в спальню сначала тихо, потом все сильнее и сильнее. Но никто не отзывался, там была мертвая тишина.

— Ох ты господи. Неужто и с ней что случилось? Пойдем, поглядим в окно.

Сопровождаемый Катей, камердинер быстро направился назад. В прихожей он встретил городового.

 

2

Почти одновременно с пролеткой, на которой приехали сыщики, к дому подъехал другой экипаж. Из него стремительно выскочил высокий молодой человек весьма приятной для дам наружности, одетый в прекрасную чесучовую пару. Он принял у сидящего в экипаже мужчины кожаный портфель и подал руку. Опираясь на руку юноши, на землю спустился тучный господин в полосатых брюках и линялом бумажном пиджаке. Он достал из кармана огромных размеров фуляровый платок, снял с большого красного носа золотые очки и вытер лицо.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — поприветствовал толстяка Тараканов.

— Какое тут с вами здравие, — пробурчал мужчина, подавая Тараканову руку. — Дом осмотрели?

— Только что прибыли-с. Не успели.

— Тогда пойдем смотреть вместе.

Тучный мужчина, судебный следователь первого участка города Тулы Иван Ильич Недовесов, служить начал еще в царствование Александра Освободителя и в ближайшее время должен был выслужить пенсию. Он постоянно жаловался, что устал от службы — от осмотров, обысков, выемок, допросов подозреваемых, плача потерпевших и составления бесконечных протоколов следственных действий. Иван Ильич говорил, что хочет только одного: получить усиленную пенсию, а к ней чин статского, уехать в деревню под Веневом, пить там парное молоко и ходить на Осетр рыбачить.

Тем не менее службой он не манкировал и, получив дело, прилагал все усилия и способности, которыми обижен не был, к тому, чтобы открыть преступника.

Приехавший же с ним молодой человек, его письмоводитель Слепнев, младший кандидат на судебные должности, был полной противоположностью своего патрона. Юноша только в прошлом году окончил курс в университете, жаждал славы и успеха на избранном им поприще, поэтому за любое порученное ему дело брался с таким жаром, что Ивану Ильичу очень часто приходилось охлаждать его пыл.

Сыщики и судебные власти проследовали в прихожую. У двери в кабинет дежурил городовой. В зале находился камердинер и пристав третьей части Руднев.

Слепнев, который был вхож в этот дом, поинтересовался:

— Что у вас тут случилось, Григорий? С барином несчастье?

— Уж какое несчастье-то, сударь, господи упаси! — поклонился камердинер. — Барина убили, просто насмерть убили! — покачал он головой.

— Где убили? Как убили? Поймали ли преступника? — торопливо спросил Слепнев.

— Убили-то сегодня ночью в кабинете, а кто убил — Господь ведает! И откуда он, душегубец, влез? Вхожу я это…

Следователь перебил камердинера:

— Постой! Постой! Что же — неужели ни малейших признаков жизни?

— Какое там! Уж совсем похолодели…

— Как же барыня, барышня? Очень испугались? Что с ними?

— Барышня, сударь, узнавши, лишились чувств… Так и грохнулись! Только теперь, кажись, очнулись. Катерина при них… А к барыне достучаться не можем.

— Как достучаться не можете? — удивился следователь.

— Да никак не можем! Наперво из будвара стучались и звали их, а потом через уборную пробовали, да толку нет. Отовсюду изнутри заперлись, не откликаются… Просто господь знает что такое! — развел руками Григорий.

Следователь повернулся к приставу.

— И я стучался, Иван Ильич, — отозвался тот. — Молчат, не отзываются.

— Вы за доктором послали?

— Да-с, я ему телефонировал. В доме есть телефон.

В это время в залу вошел околоточный с двумя понятыми и слесарем. Иван Ильич, прежде чем разрешить ломать замок, решил лично удостовериться, что и другая дверь заперта.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие! Ведь туда надо идти через комнату барышни! А они больны, совсем больны, — сказал камердинер. — Ведь мы же стучались…

— Вы не обеспокоите Тоню.

Все обернулись на голос. На пороге комнаты стоял Павел Аркадьевич Неверов — брат хозяйки. Лицо его было бледнее, чем надетая на нем крахмальная сорочка. — Ее кровать за ширмами. Ради бога — пойдемте поскорее!

Когда вся процессия подошла к двери комнаты Антонины Аркадьевны, следователь приложил палец к губам, пропустил вперед себя Павла, а остальным сделал знак рукой, чтобы они оставались на месте. В комнате Антонины было совершенно тихо. Из-за ширмы на них с любопытством глядела Катя. Недовесов поманил ее к себе и вопросительно указал глазами в сторону кровати барышни.

— Как будто поспокойнее! — прошептала горничная. — Лежат с закрытыми глазами.

— Плакала?

Катя отрицательно покачала головой:

— Точно еще не понимают, в себя не пришли… А что барыня?

— Сейчас узнаем.

Следователь прошел через уборную к спальне хозяйки. Дверь в эту комнату действительно была заперта изнутри, и ключ находился в замке. Следователь и Павел Аркадьевич через будуар проследовали к другой двери спальни, где Иван Ильич велел сломать замок.

В спальне был полумрак от тяжелых опущенных занавесок. Вера лежала на постели на спине, как-то странно, неестественно вытянувшись. Голова и верхняя часть груди были покрыты подушкой.

Слепнев бросился к кровати, поднял подушку, и все увидали мертвенно-бледное лицо с открытыми глазами. Молодая женщина была задушена.

Павел схватил сестру за плечи и принялся трясти. Его еле оторвали.

Тараканов внимательно обвел глазами комнату и, взяв следователя за кончик рукава пиджака, указал ему на стол, стоявший около двери в будуар. На столе лежал большой кавказский кинжал. Лезвие кинжала было в крови.

— Неужели она сама? — пробормотал увидевший нож Слепнев.

— Сама что, задушила себя? — слабо усмехнулся Иван Ильич.

— Задушила? А разве?.. Да как же, двери-то заперты… Тараканов подошел к окну, распахнул занавески и внимательно оглядел раму. И верхняя, и нижняя задвижки были открыты.

— Вот она — дорога, — сказал он.

Место происшествия осматривали несколько часов. Фотограф сыскного отделения, явившийся с фотографическим аппаратом Бертильона новейшей конструкции, продемонстрировал собравшимся чудеса техники, запечатлев убитых в лежачем положении. Слепнев, изучивший несколько научных трудов и множество газетных публикаций о дактилоскопии, мазал все попадавшиеся ему под руку предметы сажей, которую по его указанию камердинер принес в бумажном кульке из кухонной плиты. Толку от применения новой науки неопытным ее адептом не было долго: кандидат на судебные должности вымазал руки и лицо, заляпал сажей свой дорогой костюм, но ни одного пригодного для идентификации пальцевого отпечатка не добыл. В конце концов следователю эти эксперименты надоели, и он заставил молодого человека писать протокол.

— Сейчас Иван Ильич, окно только проверю.

Письмоводитель стал мазать сажей деревянную раму.

На гладкой крашеной поверхности отчетливо проступили отпечатки пальцев.

— Иван Ильич! — радостно закричал письмоводитель.

Все сгрудились у окна, Слепнев тем временем мазал раму другой створки. Там тоже проявлялись папиллярные узоры.

— Теперь надобно все сфотографировать, а затем распечатать в натуральный размер, для чего положить рядом линейку. Есть у кого линейка?

— Разрешите! — К окну протискивался фотограф. — Сейчас все сделаем в лучшем виде.

— Иван Ильич! Я сниму отпечатки у прислуги, на раме могут быть и их следы. — Слепнев от возбуждения не мог устоять на месте.

— Снимайте, Михаил Алексеевич, снимайте. Только… кхм… надо и у убитой… да и у хозяина покойного…

Слепнев смутился и опустил глаза. Его выручил фотограф:

— Разрешите мне, ваше высокоблагородие, нас обучали.

Тараканов и Маслов, внимательно осмотревшие комнаты, теперь беседовали с прислугой.

Приехали два доктора. Один — вызванный приставом частный, другой — приглашенный Павлом семейный врач Тименевых. Брат очень беспокоился за здоровье младшей сестры, находившейся все время в странном, как бы бесчувственном состоянии. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами и как будто ничего не слышала.

При осмотре трупов было установлено, что Тименев убит ударом колюще-режущего предмета, каковым вполне мог быть и кинжал, в спину, несколько ниже шеи. По мнению врача, удар был нанесен так верно и такою сильною рукою, что Тименев умер, даже не успев вскрикнуть. Кроме этой раны у него было найдено еще две в левой передней части груди, но, по всей вероятности, он был уже мертв, когда их нанесли. Смерть Веры произошла от удушения. Постель покойной была в большом беспорядке, что говорило о том, что между убийцей и жертвой произошла борьба и убийца должен был обладать большой физической силой, раз смог удушить сильную молодую женщину, не дав ей закричать и позвать на помощь. Ран на ее теле не было.

Окровавленный кинжал, найденный на столе в спальне Веры, был хорошо известен всем домашним: он принадлежал хозяину дома, достался ему еще от отца и висел на стене в его кабинете. Вещи как в кабинете, так и в спальне Веры были все налицо. Часы, перстни и другие ценные предметы оказались нетронутыми. На письменном столе Тименева лежали ключи от его ящиков. В том ящике, где он хранил деньги и документы, нашли различных акций, облигаций, билетов и векселей более чем на восемьдесят тысяч и, кроме того, деньгами две тысячи четыреста пятьдесят два рубля. Сколько именно было у Тименева в доме наличных денег, никто не знал, так как покойный вел дела всегда сам, откровенностью относительно своих денежных оборотов не отличался, а проверка счетных книг, которые лежали в этом же столе, требовала времени. Таким образом, преступник, по-видимому, ничем не воспользовался, хотя имел к тому полную возможность. На краю письменного стола в кабинете покойного, на полу прихожей, залы и у дверей из будуара в спальню Веры Аркадьевны были найдены следы капель крови, причем на хозяйском столе и на досках пола у дверей спальни хозяйки эти капли образовали небольшие лужицы.

Тараканов, рассудив, что до прихода хозяина преступник где-то должен был прятаться, стал искать в кабинете и спальне Тименева укромное место. Посредине спальни стояла обширная кровать, покрытая свисающим до пола покрывалом. Тараканов лег на пол и поднял покрывало.

— Эй, кто-нибудь, лампу дайте!

Григорий зажег керосиновую лампу и протянул ее сыщику. Тот посветил под кровать. Потом удовлетворенно крякнул, встал и стал отряхивать колени.

Закончили только к полудню. Иван Ильич и Тараканов вышли на крыльцо. Сыщик угостил судебную власть папиросой:

— Осип Григорьевич, вы во сколько обычно обедаете?

— Обычно я не обедаю. Во время обеда я обычно по городу рыскаю.

— Это очень вредно для желудка. Вы это, милостивый государь, бросьте. Ну, раз у вас нет специально предназначенного для утоления своего чрева времени, позвольте мне вас пригласить на обед сегодня в три часа пополудни. Я холостякую, семейство в имении, но кухарку я с ними не отпустил, в деревне местные бабы им готовят. А моя кухарка насчет кулинарии просто волшебница. Приходите, заодно и дела наши грешные обсудим. Сегодня я формально допрошу брата убиенной, перепишу набело протокол осмотра и этим, пожалуй, ограничусь, так что к трем буду совершенно свободен. Придете?

— Непременно.

Тараканов вышел на Миллионную, поглядел по сторонам, заметил в собравшейся у дома толпе сутулую фигуру человека в картузе со сломанным козырьком и взмахом руки подозвал его к себе.

— Ты Ивана Ермолаича хлопец?

— Не знаю я никакого Ивана Ермолаича.

— Попроси его через полчасика в «Хиву» прийти, скажи, Тараканов чайком желает попотчевать.

Сказав это, Тараканов развернулся и пошел по направлению трактира «Хива», располагавшегося в двух кварталах от дома Тименевых. Субъект в поврежденном временем картузе посмотрел ему вслед и со всех ног бросился на другой конец улицы.

В «Хиве» Тараканов прошел на чистую половину, заказал чайную пару, полфунта тульского пряника и стал с наслаждением пить чай.

Ровно через тридцать минут за его столик сел благообразный мужчина лет пятидесяти, одетый в добротный костюм-тройку, красную косоворотку и польские сапоги-бутылки. От верхней пуговицы жилетки к карману шла золотая часовая цепочка в палец толщиной.

Увидев гостя, Тараканов привстал:

— Наше вам, Иван Ермолаич!

— И вам не хворать, господин начальник. Это не мои.

— А чьи?

— И вовсе не фартовые. Это бары промеж собой разбираются. Почто Сережке Рябому два зуба выбили?

— А он без зубов лучше говорит. Что тебе Сережка?

— Да так спросил. Коли не может кулаков ваших выдержать, мне такой товарищ не нужон. Сегодня про пустяки рассказал, завтра, глядишь, про что сурьезное.

— Про убийство Тименева, например.

— Не мои, говорю, ваше благородие! Ведь не пропало с фатеры ничего? А? Не пропало? Не пропало. А зачем честному вору «мокрое» без барыша?

— А может, был барыш, может, кто попросил дело сделать за золотишко? Тот, кто сам не может?

— Нет. Обчеству это не выгодно. Вы ж начнете шухер наводить теперь?

— А куда деваться? У убиенного сам губернатор давеча в гостях был! Начнем.

— Вот я и говорю, невыгодно. Я таких делов у себя на земле не позволяю. А против воли моей тут никто идти не может. Так что, господин начальник, наводи шухер — не наводи, а не мои. Может, не надо шухера?

— Ты же знаешь, Иван Ермолаич, я бесполезную работу делать не люблю. Мне тоже кажется, что это не блат. Но коли начальство прикажет, извини, начнем шерстить. Да и не бывают повальные облавы совсем уж бесполезные, кого-нибудь да зацепим. Ну а уж если дознаюсь, что это все-таки кто из твоих, то… жизнь попорчу, ты меня знаешь.

Тараканов вышел на улицу и пошел было к остановке конки. Но вдруг остановился, развернулся и быстрым шагом направился к дому Тименевых.

 

3

После действительно прекрасного обеда судейский и полицейский сидели в садике у дома Ивана Ильича, курили сигары и потягивали великолепный «Бенедиктин».

— Что узнали от прислуги, Осип Григорьевич? — спросил Недовесов.

Тараканов достал из кармана записную книжку:

— Накануне у Тименевых обедали гости — брат покойной Павел Аркадьевич Неверов с товарищем-студентом, неким Алинским. После обеда все поехали в электротеатр в Петровском парке. Проводивши господ, камердинер с горничной убрались в столовой и приготовили хозяевам постели. Оказывается, вскоре после свадьбы супруги стали спать врозь. Настояла на этом покойная, доказывая, что в порядочных домах всегда так живут. Тименев было поспорил, но скоро уступил, тем более что вставал он рано, а барыня покоилась часов до одиннадцати, а то и позже, ну и не хотел, значит, ее беспокоить. Вообще, по рассказам прислуги, супруги жили дружно, но дней за десять до происшедшего между ними как будто пробежала черная кошка. Барин ни с того ни с сего запьянствовал, а барыня все время у себя в комнате плакала. Они с неделю даже не разговаривали друг с другом, но потом вроде бы помирились.

— Ну, подобное случается в каждой семье. Тем более в такой молодой. Милые бранятся — только тешатся. Продолжайте, пожалуйста, — кивнул Иван Ильич.

— Так вот. Приехав из синематографа, господа пили в столовой чай, причем барыня жаловалась на нездоровье и головную боль. Разошлись скоро. Новой ссоры между супругами никто из прислуги в этот вечер не слышал. После чаю камердинер помог барину раздеться в кабинете. Надев халат, барин его отпустил. Уходя, камердинер проверил, хорошо ли заперта парадная дверь, которая обыкновенно замыкалась на ключ и, кроме того, на крючок, затем вышел черным ходом и запер его на ключ. Другой ключ от этого хода всегда висит на гвозде в черной прихожей. Мы с вами его обнаружили на указанном месте.

— Прошу прощения, но в дом мы с вами входили через парадную дверь, и она была открыта!

— В момент обнаружения убийства она была заперта и на ключ, и на крючок. Ее пристав отворял, — сказал Тараканов.

— Каков! А мне ничего не сказал. Надобно это будет отразить в протоколе. Извините, что все время вас перебиваю.

— Да будет вам. Идем далее. — Тараканов перелистнул страницу записной книжки. — Дворник утверждает, что после отъезда хозяев неотлучно сидел в своей будке, правда, ходил в людскую ужинать. Горничная и камердинер тоже ужинали в людской и сидели там до возвращения господ. Кухарка и прачка из людской вовсе не отлучались. Горничная показывает, что в то время, как помогала барыне раздеваться, та на головную боль уже не жаловалась, но была молчалива, беспокойна и, как ей показалось, недовольна, что барин так торопится с отъездом в деревню. Они чуть ли не завтра хотели уезжать в имение, на Оку, в Алексинский уезд. Когда Катя вышла из спальни в уборную, барыня заперла за нею дверь на ключ, горничная слышала, как щелкнул замок. Затем горничная пошла к барышне и помогала раздеваться ей. Потом она ушла в людскую.

— Скажите, а ворота после отъезда хозяев запирались? — спросил Недовесов.

— Нет, Иван Ильич. Поленился дворник. Он пытался оправдаться тем, что все время был при воротах, в будке, но тут же сообщил, что и ужинать ходил, и вздремнул малость. Ворота он запер только по приезде хозяев.

— Значит, за время отсутствия хозяев в дом мог пробраться кто угодно?

— Выходит, так.

— Получается, что, пока прислуга ужинала, убийца зашел на двор, проник в дом через черный ход и спрятался в укромном месте — под кроватью хозяина. Вы там обнаружили большое пятно свежевытертой пыли. Итак, обстановка, предшествовавшая убийству, нами восстановлена довольно подробно. Теперь попытаемся восстановить картину убийства. Начинайте.

— Я думаю, что дело было так: когда Тименев вошел в спальню и собрался лечь спать, убийца сзади ударил его ножом в шею. Потом для верности нанес еще два удара. Нож он брал хозяйский, из чего следует две версии. Первая: убийство было без ранее обдуманного намерения. Мне в эту версию верится мало. Убийца прокрался в дом, спрятался, да и удар нанес не в ходе ссоры, в борьбе, а по-предательски, сзади. Нет, очевидно, что в дом он пришел убивать. А орудия убийства не взял. Почему? Он мог быть застигнут прислугой в доме до совершения убийства. В этом случае отсутствие при нем ножа дает больше шансов оправдать его появление там. Получается, что убийца надеялся найти орудие на месте. Из этого следует вторая версия: убийца бывал в кабинете Тименева и знал, что там на стене висит нож. Вывод: он из знакомых жертвы.

— Браво! Далее.

— Далее. Преступник берет с собой нож и идет в спальню второй жертвы.

— Погодите. Погодите мчаться в спальню хозяйки. Мы еще у хозяина не все разобрали. Вот-с протокол осмотра места убийства. Читаем. Тэк-с… Вот. На письменном столе в кабинете — лужа крови продолговатой формы, шириной в вершок и длиной три вершка с четвертью. Откуда? Что вы скажете насчет путешествия убийцы к письменному столу?

Тараканов замешкался.

— Не знаю. Может быть, он все-таки что-то искал в столе?

— Я думаю, да, а иначе зачем же ему было класть кинжал? Ведь именно от кинжала остался кровавый след, это видно по его форме.

— Но зачем же он лазал в стол, если ничего не взял?

— А почем мы знаем, что он ничего не взял? Он мог взять только то, что ему было нужно, например какое-нибудь письмо или вексель… Наконец, даже деньги. Мы же не знаем наверно, сколько было в столе денег. Может, там были десятки тысяч! Сто тысяч взял, а две оставил, чтобы мы думали, что ограбления не было, и в этом направлении не искали. А?

Тараканов задумался.

— Надо счетные книги проверить.

— Уже. Я дал Слепневу поручение найти сведущего человека. Он поехал в казенную палату, обещал привезти знакомого бухгалтера. Давайте дальше. Теперь можно переходить в спальню хозяйки.

— Тут тоже интересно. У порога в спальню — лужица крови. Выходит, преступник, прежде чем войти, у двери постоял, иначе бы столько крови с ножа не натекло. Ни дверь, ни замок в спальню повреждений не имеют. Получается, что хозяйка либо дверь не замкнула, либо открыла ее убийце сама!

— Опять молодец. Послушайте, а вы ведь служили под начальством известного Кунцевича?

— Да-с.

— Видно школу. Значит, хозяйка открыла дверь сама… Ждала?

— Выходит, ждала. По показаниям горничной, дверь в уборную Вера Аркадьевна закрыла на ключ сразу же после ухода прислуги. То есть от сестры, которая могла пройти к ней из своей комнаты через уборную, она закрылась.

— Не хотела иметь случайного свидетеля своего тайного свидания?

— Выходит, так.

Следователь задумался:

— Послушайте, а ведь показания прислуги тайное свидание подтверждают! Камердинер показывает, что она в столовой, при муже, жаловалась на нездоровье и головную боль, горничная же говорит, что в спальне барыня о своей больной голове ни разу не упомянула. Это ненатурально. Я немного знаком с Верой Аркадьевной. Это избалованная и изнеженная барыня, упокой господи ее душу. Если бы у нее трещала голова, то она об этом рассказывала бы всем и каждому. Ясно, что голова тут ни при чем — она просто хотела избавиться от мужа. Не хотела этой ночью видеть законного супруга у себя в спальне. С другим о встрече договорилась? Если так, то получается, что убийца — воздыхатель Веры Аркадьевны. Дошел до точки в своей страсти, устранил соперника, явился доложить об этом его жене, а когда та отреагировала на это для него неожиданным образом — не бросилась к нему на шею, а, наоборот, была возмущена, — посчитал это за предательство его любви и убил и ее. Да-с. Шекспиром попахивает. Но, как говорил классик, весь мир театр, и в жизни случаи встречаются похлеще, чем в романах. Вот, к примеру, лет десять назад за Московской заставой мужик на почве неразделенной любви сжег предмет своей страсти вместе с избой и всем семейством. А тут публика интеллигентная, тонкая, нервная. По-моему, мы с вами верно обстоятельства дела восстановили?

Тараканов ответил не сразу:

— Иван Ильич. Если все было так, как вы говорите, то между убийцей и жертвой должен был состояться разговор, и крупный. Ведь так? После сообщения об убийстве мужа Вера Аркадьевна больше таиться бы не стала.

— Продолжайте, продолжайте.

— Я после вашего отъезда к Тименевым возвращался. И провел эксперимент. Антонина Аркадьевна так и не оправилась от потрясения. С утра она не проронила ни слова. Брат приказал перенести ее, прямо вместе с кроватью, в дворовый флигель.

— Я знаю, он у меня был с час назад.

— Ну, я этим и воспользовался. Мы с камердинером и горничной прошли в спальню хозяйки, я попросил их начать между собой разговор, а сам зашел в уборную и прикрыл дверь. Я просил слуг говорить сначала громко, потом тихо и повторить так несколько раз. Из уборной я прошел в спальню барышни и тоже закрыл дверь. Так вот, когда слуги разговаривали громко, разговор был слышен и при двух закрытых дверях, правда, в этом случае слов уже было не разобрать. А если слушать через дверь из уборной в спальню хозяйки, то при громком разговоре можно разобрать и слова!

— Выходит дело, Антонина Аркадьевна должна была слышать?

— Если только не спала как убитая.

Следователь встал, заложил руки за спину и прошелся туда-сюда перед продолжавшим сидеть Таракановым.

— А вы знаете, Осип Григорьевич, я думаю, что она слышала разговор. Более того, она узнала голос собеседника своей сестры.

— С чего вы это взяли?

— Как вы думаете, натурально ли, что она упала вдруг без чувств, узнав о смерти зятя? В этих случаях, насколько мне известно, женское горе выражается больше плачем, рыданиями. Но лишиться чувств, то есть совсем, знаете, в полном смысле этого слова? И заметьте, как долго она не могла прийти в себя.

— Я с барышней незнаком. Видимо, она сама по себе натура нервная, впечатлительная. Сильное потрясение, вызванное сообщением о смерти близкого человека…

— А был ли ей так близок ее зять, которого она знала всего год с небольшим, чтобы, узнав о его смерти, грохнуться на пол? Скажите, пожалуйста, возможное ли дело, чтобы, придя после этого в себя, девушка могла пролежать почти неподвижно, с закрытыми глазами в течение нескольких часов? Ведь она не открыла глаз и не проронила ни слова даже тогда, когда ее переносили во флигель! Это уже, согласитесь, факт из ряда вон выходящий! И главное — не задала за это время никому ни единого вопроса о случившемся. Может, тут совсем другая причина? Может быть, ночью она услышала разговор между сестрой и известным ей лицом, утром узнала о произошедшем в доме убийстве и упала в обморок из-за того, что поняла, что убийца именно это, известное ей лицо!

— Иван Ильич, мне кажется, вы сами себе противоречите. Зять не был так близок, чтобы падать из-за него в обморок, а из-за любовника сестры упала?

— А может быть, он не только любовник сестры, а и ее любовник? Или не любовник, а любовь?

— Так тогда она должна была нам сразу сообщить, кто убил ее сестру, коли она его узнала!

Иван Ильич посмотрел на Тараканова.

— Осип Григорьевич, при всем к вам уважении… Простите меня покорно, но вам не хватает опыта. Такого опыта, которому ни один Кунцевич не научит. Опыта общения с прекрасным полом. Этому искусству мы обречены учиться всю нашу жизнь, но ученье это у большинства из нас движется так плохо, что к преклонным годам мы способны понимать только самые азы этого искусства. Но тут и азов хватит. Итак: Антонина Аркадьевна ночью идет, извините, в уборную и слышит из комнаты сестры голоса. Она узнает голос любимого ею человека. Девушка настолько благородна, что подслушивать не может, она бежит дальше от этого голоса и, видимо, всю ночь мучается на своей постели. Узнав об убийстве, она понимает, что тот человек, который был у Веры, убил перед этим Тименева. Любимый ею человек — убийца! От этого известия она падает без чувств. Когда она приходит в себя, то не в состояния видеть никого, ни с кем говорить, она думает. Ей нужно решиться. Открыть ли убийцу или нет? Она лежит молча, с закрытыми глазами, думает, долго думает и, наконец, решается молчать. И тут она вспоминает о сестре. Ведь Вера утром тоже узнала о совершенном преступлении, узнала, что человек, бывший у нее, убил ее мужа. Что сделала Вера? Как она поступила? Павел Аркадьевич рассказал мне, что сестра позвала его к себе и буквально начала пытать, спрашивая про Веру. Я думаю, ее в большей мере интересовала не судьба сестры, а то, открыт ли сестрою убийца. Как только Павел Аркадьевич сказал Антонине Аркадьевне о смерти Веры, у нее началась горячка. Она поняла, что ее предмет убил не только зятя, но и ее родную сестру! От такого известия любой нормальный человек с ума сойти может. Доктор нашел состояние Антонины Аркадьевны весьма опасным — стоит угроза воспаления мозга. — Следователь тяжело вздохнул. — В общем так, Осип Григорьевич, узнаем мы, кто был предметом Антонины Аркадьевны, откроем убийцу. Простите за вопрос, но мне обязательно надо знать. Вы в обществе приняты? — Нет. Но помощник мой принят.

 

4

За время, прошедшее с момента отправки Кудревичу телеграммы о согласии занять должность главного тульского сыщика до назначения на эту самую должность, произошло множество разных событий.

Во-первых, уволили от службы самого Кудревича. Он по незнанию обобрал какого-то купца, имевшего то ли родственника, то ли друга детства в Сенате, купец пожаловался и из столицы прибыла ревизия, которая нашла в деятельности тульского полицмейстера столько нарушений, что того впору было отправлять соболей ловить. Чтобы этого не произошло, Кудревичу пришлось снять со счета в банке все свои сбережения. Он уехал к теще в Козлов и подвизался там в акцизном управлении.

Во-вторых, сменился начальник губернии. 7 октября 1908 года Государь Император подписал указ об увольнении в отставку по прошению тульского губернатора Михаила Арцимовича и переводе казанского вице-губернатора Дмитрия Кобеко на вышестоящую должность в Тулу.

В Петербурге долго не решались назначить Тараканова на должность — роль сыграла и отставка ходатайствовавшего за него Кудревича, и возраст претендента — Тараканову в ту пору только исполнился 21 год. «Как его в градоначальство-то могли на службу принять? Ведь для столичной полиции возрастной ценз в 25 лет установлен!» — возмущались бюрократы из департамента полиции.

Решающую роль в назначении Тараканова сыграл новый тульский губернатор. Ознакомившись с личным делом кандидата на должность, Кобеко узнал про активное участие Тараканова в борьбе против врагов существующего строя, учинивших в 1906 году экспроприацию в Кашире. А революционеров губернатор ненавидел не только по долгу службы, но и по личным причинам: 25 сентября 1906 года в Кобеко, проезжавшего из губернаторского дворца в Казанский кремль для приема посетителей, революционерами были брошены две бомбы, одна из них взорвалась, в результате чего вице-губернатор получил опасное ранение.

Перед вступлением в должность всех новых начальников сыскных отделений направили на краткосрочные курсы, которые длились полтора месяца, так что к своим непосредственным обязанностям глава тульской сыскной полиции смог приступить только после Рождества. В первый же день службы Тараканова срочно вызвали к прокурору окружного суда. В приемной он увидел исправляющего должность полицмейстера коллежского асессора Голунского.

— У меня к вам, господин губернский секретарь, просьба будет. Видите ли, прокурор нас вызвал по поводу одной кражи, сейчас будет спрашивать, скоро ли мы ее откроем, так вы пообещайте в ближайшее время.

— Как я могу обещать, ежели мне вообще ни про какую кражу ничего не известно?

— Вчера вечером во второй части у вдовы Гречихиной пол-обстановки вынесли. Я всю полицию на ноги поднял, и вы сейчас же, как отсюда выйдем, начинайте заниматься.

— Слушаюсь.

Прокурор встретил чинов полиции очень холодно.

— Это что же творится! Практически среди бела дня, почти в самом центре города обывателей обворовывают, а полиция и в ус не дует. Постового городового допросили?

— Так точно, ваше высокоблагородие. Не только допросили, но уже и уволили от службы за нерадение. А в чайную он, видите ли, зашел чайком погреться!

— Негодяй! Проведите дознание, надобно посмотреть, нет ли в его действиях состава преступления, это же пренебрежение службой! А это что за юноша?

— Это наш новоиспеченный начальник сыскного отделения губернский секретарь Тараканов.

— Вам сколько лет, милостивый государь?

— Двадцать два. Будет. Летом.

— Господи! А ведь я лично согласовывал вашу кандидатуру, как я мог не обратить внимания на возраст! Постойте, я вспомнил, вы же из столичной сыскной к нам прибыли?

— Да-с. Сыскной опыт имеется.

— Опыт — это хорошо. Вы уж, молодой человек, постарайтесь. А я не забуду.

На улице Тараканов спросил у полицмейстера:

— Ваше высокоблагородие, а что прокурор так за каждого обокраденного обывателя переживает?

Голунский скривился.

— Дама сердца это его. И говорят, что он полностью под ее каблуком. Видимо, досталось. И нам достанется, если не найдем вещичек мадам Гречихиной. Едем ко мне, я вам передам дознание.

Так получилось, что кражу Тараканов раскрыл в этот же день. Обедать он пошел к своей тетушке — кухаркой обзавестись еще не успел. А у той была соседка, которая в нарушение государственной монополии торговала у себя на дому водкой, распивочно и навынос. Плату принимала не только деньгами, но и вещами. Купив какую-нибудь вещь за сороковку водки, предпринимательница тут же несла ее к состоятельным соседям и продавала за половину ее настоящей стоимости. Вот и в этот день шинкарка пришла к тетке и в присутствии Тараканова, о месте службы которого она ничего не знала, стала предлагать купить бронзовую статуэтку мальчика, вынимающего занозу. А статуэтка эта входила в список похищенного у госпожи Гречихиной, с которым Тараканов уже успел самым внимательным образом ознакомиться. Начальник сыскной представился тетушкиной соседке и потребовал незамедлительно сообщить ему, кто принес статуэтку, а также выдать другие предметы, принесенные этим лицом. В случае отказа Тараканов пригрозил закрыть шинок, а саму соседку привлечь за скупку заведомо краденого. На счастье Тараканова, личность продавца шинкарке оказалась знакомой. Остальное было делом техники. Задержав обоих воров и изъяв львиную часть похищенного, губернский секретарь на извозчике привез добычу к зданию окружного суда. Наказав «ваньке» ждать, он поднялся в кабинет прокурора. Тот сначала не поверил, выбежал на улицу, даже не накинув пальто, а увидев узлы с вещами, долго жал Тараканову руку и обещал свои преференции.

Так что служба задалась с самого начала. Правда, помещение под сыскное городские власти выделили самое что ни на есть неподходящее — сняли у хозяина полуразвалившийся дом в Заречье, кое-как его подлатали, завезли три сажени сырых осиновых дров и посчитали свою обязанность перед МВД выполненной. Тараканову пришлось долго хлопотать, прежде чем сыскной предоставили приемлемое помещение — принадлежащий городу дом на Ново-Павшинской, недалеко от центра и управления полиции.

Еще хуже дела обстояли с заполнением штата. Первый месяц Тараканов трудился с одним только надзирателем — бывшим чулковским околоточным Моисеевым. Это был сорокалетний отец многодетного семейства, единственной заботой которого было накормить свою ораву. По полиции он стал служить сразу после ухода в запас с военной службы, от крестьянского труда отвык, никакому ремеслу обучен не был, поэтому местом дорожил и обязанности свои исполнял старательно. Особым умом и смекалкой Моисеев не отличался, зато за пятнадцатилетнюю службу в Чулкове изучил всех тамошних обитателей, склонных к совершению преступлений, поэтому некоторые преступления открывал еще до того, как потерпевшие успевали сообщить о них в полицию. В первую неделю службы они с Таракановым выехали на кражу из казенной винной лавки в Чулкове. В лавку пробрались в то время, когда сиделец поехал с отчетом в акцизное управление. Воры сломали заднюю дверь и вынесли четыре ведерных бутыли водки. Моисеев покрутился около лавки, подошел к Тараканову и сказал:

— Подмога нужна, ваше благородие, двоим нам к Маруське соваться опасно, там сейчас вся местная хевра собралась.

— К какой Маруське?

— Машке-Промокашке, фамилию ее не помню, живет на Безымянной, у кладбища.

— А с чего ты решил, что там надо искать?

— А вот, изволите видеть — след от калоши. — Моисеев показал на едва заметный след. — А посередке шов. Эти калоши Гундосый носит, а он сейчас у Машки живет. Пьют они уже четвертый день, видно, деньги кончились, вот и решили бесплатно угоститься.

В указанном Моисеевым доме была и хевра, и Гундосый в характерных калошах, и уже ополовиненные бутыли.

В марте Тараканов получил в подчинение второго сотрудника — тульский мещанин Маслов служил сыскным надзирателем в Москве и перевелся в Тулу по семейным обстоятельством: за год у него умерли оба родителя, и на его попечении остался тринадцатилетний брат. Жить вдвоем с братом в Москве было накладно, а в Туле родители оставили братьям в наследство дом на Коммерческой.

Двадцатисемилетний Маслов был уже опытным сыщиком, поэтому именно ему Тараканов поручил организацию стола приводов и антропометрического бюро. Обучив искусству криминальной регистрации двоих вольнонаемных писцов и фотографа, Маслов стал заниматься непосредственно сыском. Надзиратель и начальник вскоре подружились. Не на людях Маслов по настоянию Тараканова стал обращаться к нему на «ты».

В марте же в сыскном появилось и трое городовых. Один из них, Семипудов, был переведен в сыскное в качестве наказания — обматерил кучера экипажа, а когда сидевший в экипаже старичок сделал ему замечание, обматерил и его. Откуда Семипудов мог знать, что старичок этот — статский советник? Ведь был старик в партикулярном, а на лице то у него не написано! Двое других городовых были вчерашними солдатами, уволенными в запас. Использовать всех троих можно было только в качестве грубой физической силы.

Самой интересной фигурой в сыскном отделении был помощник начальника — коллежский регистратор Петр Александрович Жемчужников.

Единственный сын одного из столпов города, Петя от родителей ни в чем не знал отказа. Выйдя из гимназии, он пожелал немного отдохнуть от учения, поэтому в университет поступать не стал. Прочитав в длинные зимние вечера множество пятикопеечных книжек с окровавленными кинжалами на обложках, Петя заявил родителям, что желает служить по полиции.

— Совсем с ума сошел! — кричал отец. — Я все твои книжки велю сжечь, тебя высеку и отправлю в Петербург, в университет!

Пришлось Петеньке закрыться в своей комнате и три дня из нее не выходить, отказываясь от пищи. Только после этого papa поддался уговорам maman и поехал к губернатору хлопотать сыну о месте.

Тараканова, что называется, поставили перед фактом.

Он спорить с начальством не стал и решил извести новоявленного Лекока, на месте которого он видел Маслова, измором. Узнав от своего помощника, что родители профессиональный выбор сына, мягко говоря, не одобряют, Тараканов съездил к отцу Петеньки, заручился его поддержкой и стал претворять в жизнь свой план возвращения блудного сына в лоно семьи. Индивидуальных поручений Жемчужникову он не давал, но с другими надзирателями ездить заставлял на каждое происшествие, ставил на ночные дежурства через сутки, просил Моисеева и Маслова водить его по самым жутким притонам. К тому же помощнику начальника, как самому образованному, было поручено составлять все протоколы и рапорта, так что Петя очень часто, днем набегавшись по городу, не шел домой, а оставался в сыскном скрипеть пером. Петя исхудал, почернел лицом, но пока держался.

Чины сыскной полиции, впрочем, как и всей полиции Империи, праздничного отдыха не знали и на службу должны были являться и в неприсутственные дни. Но, несмотря на значительные нагрузки, новая служба Тараканову очень нравилась. Нравилось ему и его материальное положение. Кроме казенного жалования имел губернский секретарь и еще один, весьма полноводный источник дохода. Его тетка, родная сестра матери Пелагея Сафоновна, владела мясной лавкой на Пятницкой улице. Дела у тетушки шли хорошо, и она подумывала открыть еще одну лавочку и уже присмотрела помещение на Посольской. Когда племянник рассказал, что обзавелся капиталом в тысячу рублей, тетушка посоветовала капитал этот попусту не тратить, а пустить в оборот и вложить на паях в ее новую лавку. Тараканов подумал, подумал и согласился, оформив дело на мамашу, так как чинам полиции участвовать в торговых заведениях не дозволялось. У опытной мясной торговки и в новой лавке дела пошли хорошо, так что к своим ста с лишним рублям жалования Тараканов ежемесячно прибавлял еще по пятьдесят рублей.

 

5

Приехав в сыскное, Тараканов вызвал к себе Жемчужникова.

— Петр Александрович, что у нас по краже у Розенцвайга?

— Изъяли почти все похищенное, похитители во всем сознались, я заканчиваю акт дознания, через час будет готов, можно передавать дело по подследственности. Да, Розенцвайг принес четвертную.

— Берите.

— Мне не надо.

— Так отдайте Маслову. И пусть он с Семипудовым поделится, что, тот попусту кулаки отбивал? Ну а вам, коли денег вам не надо, я объявляю от своего имени благодарность. И обязательно упомяну о вас в еженедельном рапорте на имя начальника губернии.

Жемчужников просиял.

— Спасибо большое, Осип Григорьевич!

— Как только акт составите, приходите, у меня для вас будет особое, весьма секретное поручение.

Жемчужников буквально светился:

— Через пятнадцать минут будет готов!

— Сильно спешить все же не надо, а то ошибок наделаете или кляксу поставите, не торопитесь, задание от вас никуда не убежит. Я его только вам одному могу поручить.

Помощник справился за полчаса. Он принес аккуратную папочку с материалами дознания и положил ее на краешек стола начальника.

— Вот-с.

— Отлично. Я потом почитаю, а теперь садитесь и слушайте. Вы уже знаете про убийство Тименевых?

— Только в общих чертах.

— Сегодняшней ночью неизвестный злоумышленник лишил их жизни в собственном доме. Для открытия преступника нам необходимо определить круг знакомств покойной Веры Аркадьевны и ее сестры Антонины Аркадьевны.

— Они весь город у себя принимали…

— Скажу конкретнее: необходимо определить круг интимных знакомств этих барышень. Установить их тайных воздыхателей. Вы меня поняли?

Жемчужников хлопал глазами.

— Так ведь Вера Аркадьевна замужем… Была.

— Петр Александрович! Ну что вы, право, как ребенок. — Со стороны, наверное, это выглядело комично: двадцатидвухлетний начальник учит жизни двадцатилетнего помощника. — Когда и кого это останавливало? В общем, так. Сейчас об этом ужасном происшествии весь город начнет судачить. Вас во многих домах принимают, потолкайтесь по салонам, по журфиксам, послушайте сплетни. Надо узнать не только тех, кто ходил в любовниках у сестер, но и тех, по ком они, что называется, «сохли», о ком мечтали, если даже этот предмет мечтаний им не отвечал взаимностью. Вы меня понимаете?

Жемчужников задумался.

— А не будет ли это?..

— Неблагородно? Ну сыск сам по себе дело неблагородное. Это во-первых. А во-вторых, разве может быть неблагородным занятием поиск убийцы? Кроме того, все, что вы узнаете, мы в газетах печатать не будем, тайны сестер Неверовых мы попытаемся сохранить, если это, конечно, будет возможно. Начинайте сегодня же и докладывайте мне о результатах каждый день, скажем, в три часа дня. Я в это время теперь всегда буду обедать, поэтому вы меня сможете застать или на квартире, или в этом кабинете.

Но правильно питаться не получилось. На следующий день, едва Тараканов уселся за обеденный стол и поднес ко рту ложку со щами, в дверь позвонили. Он чертыхнулся, крикнул кухарке, чтобы не отвлекалась от готовки второго блюда, и сам пошел открывать. На пороге стоял Маслов.

— Прошу прощения. Недовесов телефонировал. Срочно просит вас прибыть к нему, со всеми чинами вверенного вам отделения.

— Какая муха его укусила?

— Не знаю, но их высокоблагородие очень просили поторопиться.

— Кто у нас налицо?

— Жемчужникова с утра не было, Моисеев по грабежу на Веневской работает с Илларионовым, а остальные здесь.

— Пусть Семипудов остается дежурить, а вы с Петрухиным — со мной.

Окружной суд располагался в двухэтажном здании на Киевской, рядом с городским полицейским управлением. От сыскной до суда можно было добраться на конке, поэтому извозчика брать не стали, справедливо рассудив, что лишние десять минут следователь подождет.

Камера следователя находилась в западном крыле здания, в полуподвальном этаже. Велев Петрухину ждать в коридоре, Тараканов с Масловым прошли в кабинет. Недовесов поднялся из-за стола и поздоровался с полицейскими за руку. Сидевший за своим столом Слепнев что-то быстро писал и сыскным только кивнул.

— Как розыск по убийству продвигается, Осип Григорьевич? — лукаво улыбаясь, спросил Недовесов.

— Ищем, Иван Ильич.

— То, что ищете, это хорошо. Мы с Михаилом Алексеевичем тоже ищем и, кажется мне, кое-что нашли.

Тараканов недоверчиво посмотрел на следователя.

— Да-с. Да вы садитесь. Михаил Алексеевич! Бросьте вы писать, успеете, подите сюда, расскажите господам полицейским о ваших успехах.

Слепнев довольно улыбнулся.

— Видите ли, господа, я был вхож к Тименевым, скажу более, я был другом их дома. С Неверовыми же и вовсе знаком еще до замужества Веры Аркадьевны и неоднократно бывал у них в деревне. И вот вчера, после того как Иван Ильич рассказал мне о своей версии произошедшего, я стал прикидывать, в кого могла влюбиться Антонина Аркадьевна. А надо вам сказать, что сия барышня всю свою жизнь, вплоть до нынешней зимы, почти безотлучно провела в деревне, выезжала разве что в уезд, с маман за покупками, поэтому круг ее общения с противоположным полом был весьма и весьма ограничен. Конечно, их экономию посещали молодые люди — друзья Павла Аркадьевича. Я, например, ну и еще несколько человек. Но в кандидаты на должность предмета страсти Антонины Аркадьевны мы не годились, так как визиты наши были не часты и скоротечны, и у барышни просто не хватило бы времени, чтобы кого-нибудь из нас полюбить. Бывает, конечно, любовь с первого взгляда, но… В общем, единственным кандидатом на роль предмета Антонины Аркадьевны я избрал господина Алинского. Ее домашнего учителя. Это юноша из бедной семьи, только в этом году кончил курс в университете. Он рано остался без отца, и его мать, на руках которой еще малолетняя сестра Алинского, сильно нуждалась. Они с дочерью были вынуждены заняться работой — стали шить, а Алинский все вакации колесил по городу, вдалбливая в деревянные головенки детишек нашего купечества гимназический курс. В университете Алинский сошелся с Павлом Неверовым. Неверовы, люди со средствами и добрые, стали помогать Алинским, доставляя им работу, которую щедро оплачивали. Кроме того, они приглашали всю семью каждое лето гостить к ним в имение, так что четыре месяца в году, а иногда и больше Алинские жили на всем готовом. Чтобы не задевать самолюбие Всеволода Андреевича, так зовут Алинского, Неверов-отец предложил ему давать уроки своей младшей дочери. Вот и получилось так, что все свободное время Антонина Аркадьевна проводила со Всеволодом Андреевичем. Ну и как им было не полюбить друг друга? Вскоре их взаимная симпатия стала видна невооруженным глазом. Мы с приятелями еще спорили, что серая мышка Тоня выскочит замуж вперед старшей сестры-красавицы. Но этого не происходило, Всеволод Андреевич почему-то тянул и до сих пор тянет с предложением. Очевидно, стесняется своей бедности. Кстати, он до сих пор не нашел места… И вот вчера, выслушав Ивана Ильича и наверное зная личность предмета сердца Антонины Аркадьевны, я, право, усомнился в правильности его версии, уж вы меня, Иван Ильич, за это извините. Я не стал рассказывать о своих догадках начальству и решил сначала все проверить самостоятельно, за что сегодня получил справедливый нагоняй.

— Чего уж там, — махнул рукой следователь. — Победителей не судят.

— Благодарю. Так вот-с. Первым делом я справился в адресном столе, где живут Алинские. Оказалось, что на Прямой улице, это у Киевской заставы. А от дома Тименевых до жилья Алинского путь неблизкий. Если Алинский убийца, то, совершив свое злодеяние, он должен был вернуться домой не иначе как в экипаже, в противном случае ему пришлось бы идти до рассвета. А где ночью найти экипаж на Миллионной?

— Только у «Хивы». Как же я так опростоволосился! — Тараканов с досады стукнул кулаком по столу.

— Верно. Убийство, исходя из заключения доктора, произошло не раньше чем за четыре часа до обнаружения трупа. Тименевых прислуга видела живыми около часу ночи. Получается промежуток с часу до трех-четырех утра. А в эту пору конка уже не ходит. Да и извозчики по городу не рыскают, спят по трактирам да постоялым дворам. Но в «Хиве» их найти можно в любое время суток. Остальное — просто. Я пошел к Павлу Аркадьевичу, раздобыл у него групповой студенческий снимок, на котором запечатлен и Алинский, и с ним пошел в «Хиву». Пришел я туда уже ближе к полуночи, показал карточку всем «ванькам», и один из них уверенно опознал среди изображенных Всеволода Андреевича. Вчера ночью он его вез на Прямую. Барин всю дорогу нервничал, просил гнать как можно быстрее, разговаривал сам с собой. Извозчик уже нами формально допрошен и заявил, что готов повторить свои показания под присягой.

— Михаил Алексеевич, а идите ко мне, в сыскную, должность надзирателя у меня вакантна. Впрочем, вам и моя должность подойдет, а я… Эх. Ведь это же на поверхности было! — в сердцах сказал Тараканов.

— Да. Преподал нам Михаил Алексеевич урок, и я, старый дурак, не догадался, — следователь вздохнул. — Но все же он мой ученик! В общем, Михаил Алексеевич сейчас допишет постановление о производстве обыска, получайте его и дуйте со своими орлами на Прямую. Посмотрите там все хорошенько! Даже если ничего не найдете, Алинского все равно доставьте ко мне.

— Иван Ильич, а мне можно с сыскными? — умоляюще попросил Слепнев.

— Конечно.

Алинские жили в одной из отдаленных, пустынных улиц на самом краю города. Дома в ней были деревянные, одноэтажные, большею частью очень ветхие, отделявшиеся один от другого длинными заборами. На улицу выходила дверь только одного дома — мелочной лавочки. Эта дверь была щедро украшена яркими рекламными объявлениями, преимущественно табачных фабрик. Двери же в остальные дома находились в глубине дворов, и на улицу из этих домов можно было попасть только через ворота. Появление извозчика на этой улице считалось событием довольно редким, а собственный экипаж, случайно туда забравшийся, производил всеобщую сенсацию. Весной и осенью, когда вообще все улицы российских городов, не только скромные и отдаленные, но большие и людные, покрываются обильной, непролазной грязью, кварталы Прямой превращались в неприступные крепости, окруженные непреодолимыми преградами в виде болот грязи и бесконечных луж — целых морей в миниатюре. Пробраться благополучно в дом или выбраться из него представлялось трудной, часто невозможною задачей. Нечего и говорить, что улица была девственна относительно мостовой.

Семья Алинских располагалась на дворе одного из домов, в старом деревянном флигеле, состоявшем из трех маленьких комнат и кухни.

Вся семья пила чай в гостиной. Прислугу Алинские не держали, поэтому дверь правоохранителям открыла дочка хозяйки, Елизавета. Тараканов и Маслов вошли в гостиную.

— Добрый день, господа, — поздоровалась Надежда Ивановна. — Чем обязана?

Тараканов откашлялся и оглянулся на дверь. «Где он там застрял!» — выругал он про себя Слепнева.

— Гм. Вынуждены произвести обыск.

— Что? Что случилось?

В гостиную наконец-то зашел Слепнев. Он поздоровался с матерью Алинского, вынул из новенького, прекрасной кожи портфеля постановление об обыске и протянул его вдове:

— Вынуждены обыскать ваш дом, Надежда Ивановна.

— Но почему? В чем я провинилась?

— Вы прочтите, в постановлении все указано.

Вдова нацепила на нос очки в металлической оправе и начала читать, безмолвно шевеля губами.

— Господи! Это какой-то бред. При чем здесь убийство Тименевых?

Сидевший за столом и все это время молчавший Алинский смертельно побледнел.

— Не могу знать. Приказ начальства произвести обыск. Желаете кого-нибудь пригласить понятыми, или нам самим искать? — сказал Слепнев.

Надежда Ивановна опустилась в кресло. Ей сделалось дурно. Елизавета поспешила налить из стоявшего на столе графина воды и подала стакан матери. Ее руки тоже тряслись.

— Господа, что вы собираетесь искать? — наконец-то подал голос Алинский.

— Тут указано: предметы, добытые преступным путем или имеющие на себе следы преступления. Окровавленную одежду, например, деньги и тому подобное, — пояснил Слепнев.

Алинский буквально затрясся:

— С чего вы взяли, что все это можно найти в нашем доме?

— Всеволод Андреевич, не горячитесь, — попытался Слепнев успокоить Алинского. — Я же сказал: мы мало чего знаем. Господин судебный следователь мне приказал, я с чинами полиции исполняю. У вас будет возможность с ним объясниться. А пока извольте соблюдать предусмотренные законом формальности. Добровольно выдать ничего не желаете?

— У нас ничего из того, что вы ищете, нет.

— Значит, не желаете. Тогда вынужден приступить к обыску. Осип Григорьевич, распорядитесь насчет понятых.

Искали недолго. В стоявшей в сенях корзине с грязным бельем, приготовленным для прачки, городовой Петрухин нашел манишку с бурыми пятнами, похожими на кровь.

— Ваша? — спросил Слепнев, предъявив находку Алинскому.

— Нет, не моя.

— А откуда же она здесь взялась?

— Понятия не имею. У меня другие манишки. Не так давно я купил две, одну действительно вчера бросил в грязное белье, а вторая должна быть на месте. Мама!

— Да, да. — Надежда Ивановна подошла к стоявшему в спальне сына комоду и выдвинула второй сверху ящик. Вот. — Она достала манишку.

Тараканов кивнул Петрухину. Тот прошел в сени, принес корзину в гостиную и вывалил ее содержимое на пол. Среди сорочек и другого нижнего белья нашлась и вторая манишка.

— Разберемся, — сказал Слепнев. — Всеволод Андреевич, вам надобно одеться и проехать с нами.

Вразумительного ответа о том, откуда у него окровавленная манишка, Алинский дать так и не смог. Извозчик его и вживую уверенно опознал. Когда следователь спросил Всеволода Андреевича о том, что он делал глубокой ночью на Миллионной, Алинский заявил, что более ни на какие вопросы отвечать не будет. Покачав головой, Иван Ильич выписал постановление об избрании в отношении потомственного дворянина Тульской губернии Всеволода Андреевича Алинского, двадцати пяти лет, меры пресечения способов уклонения от следствия и суда в виде взятия под стражу. Алинского отправили в тюремный замок. Иван Ильич поздравил себя, Слепнева и чинов сыскной полиции с успешным открытием дела. Для Михаила Алексеевича он обязался испрашивать награду. Слепнев зарделся.

 

6

Надзиратель Моисеев опоздал к началу вечерних занятий, а когда пришел, сразу же проследовал в кабинет начальника.

— Беда, ваше благородие. Митрошка Веневский со своей кодлой гранд учинить вздумали.

— Где?

— Да рядом с нами, на Технической, на галантерейную лавку Бредихина налететь хотят.

— А когда?

— В том-то и дело, что прямо сейчас. Мне верный человек сообщил.

— Зови всех ко мне!

Если Чулково было самым бандитским районом города, то Веневский тракт — самой бандитской улицей Чулково. Здешние обитатели держали в страхе всю округу. На этой улице чужому прохожему появляться было опасно даже днем. Сюда боялся сунуться и местный пристав. Когда какой-нибудь неосторожный пешеход забредал на тракт, его непременно останавливали и требовали «подорожную». Если человек платил, его отпускали, если ерепенился — не только раздевали до исподнего, но еще и награждали увесистыми тумаками. Все веневские мужчины от пяти до девяноста пяти лет были связаны между собой круговой порукой и стояли друг за друга горой. Как-то хозяин одного из чулковских трактиров дал подзатыльник за нерадение своему ученику — веневскому мальчишке. Вечером в трактир явилось человек двадцать взрослых парней с кольями и цепями, разгромили все заведение, побили, не разбирая, всех, кто там находился, и обязали хозяина выплатить мальчишке штраф за притеснения.

Глубокой осенью, когда все Чулково утопало в грязи и темени и молодежь не могла до самых заморозков ходить в город гулять: далеко, темно, холодно и грязно, — местные обитатели веселились дома. В домах устраивались вечеринки, к тому же осень была свадебным сезоном. Гармошка, пляски, игра в фанты, карты, водка, удар от нее в голову и прижимка девиц в темных сенях. Через неделю, глядишь, новая свадьба. Маленькая изба, дешевый свадебный обед, водка, молодые под образами, молодцы и барышни вдоль стен, у двери потный гармонист, посередине комнаты танцующие. Веневцы эти мероприятия старались не пропускать. Они вламывались в дома, били и разгоняли гостей, сжирали и выпивали все приготовленное и, напившись, наевшись, уходили. Чулковские обыватели стонали под веневским игом так, как их предки под татаро-монгольским.

Продолжалось все это до одна тысяча девятисотого года, когда в Чулково назначили нового пристава — отставного штабс-ротмистра Лаврова. Первую неделю своей службы Лавров осматривал свои новые владения, беседовал с жителями, крутил свои кавалерийские усы и разрабатывал диспозицию. Со второй начал действовать.

Кроме жалования Лавров имел солидный собственный капитал, поэтому от подношений местного купечества зависел мало. Первым делом он обязал околоточных строго следить за соблюдением домовладельцами и содержателями заведений требований обязательных постановлений. Служба у околоточных теперь начиналась в шесть утра — с проверки добротности очистки выгребных ям и поливки улиц. Трактиры и прочие питейные заведения теперь должны были открываться и закрываться в строго установленные часы, за этим тоже следили околоточные. Если пристав, совершая внезапную ночную инспекцию, обнаруживал открытым трактир или ренсковый погреб, то на его владельца тут же составлялся протокол, а околоточный подвергался взысканию, а при повторении подобного — увольнялся. Ночные проверки стали ежедневными. Пристав сманил к себе на службу городовыми нескольких уволенных в запас унтер-офицеров-кавалеристов, отличавшихся могучей силой и огромным ростом, на свой счет купил им лошадей и носился с ними по всей части, нещадно стегая плетками всякого показавшегося на улице в не урочное время обывателя. Особенно он усердствовал на Веневском тракте. Узнав об обычае веневцев приходить непрошеными гостями на свадьбы, пристав поступил следующим образом: он обязал всех настоятелей чулковских церквей докладывать ему о предстоящих бракосочетаниях. Выждав пару часов от начала свадебного пира, пристав являлся на торжество вместе со своими «опричниками», и если заставал в избе веневцев, то учинял над ними самую жестокую расправу. Иной раз доходило и до сломанных ребер, а уж носы ломались без счета. Но странное дело, никто из пострадавших на пристава не жаловался. Через год Чулково преобразилось. Веневцы приутихли, на свадьбах народ стал веселиться безбоязненно. Питейные заведения больше по ночам не торговали, помойные ямы опорожнялись исправно, воздух в части сделался чище. На улицах загорелись фонари, некоторые из улиц даже замостили. Количество преступлений, особенно «пьяных», в части резко сократилось. Народ вздохнул с облегчением.

В 1905 году Лаврова убили выстрелом из-за угла. За четыре минувших года вся проделанная им работа пошла прахом. По части опять стало страшно ходить. Веневцы опять стали терроризировать население, сбиваясь в большие шайки. Одной из таких шаек верховодил мещанин города Тулы Митрофан Венедиктов Константинов, 25 лет от роду, по кличке Митрошка Веневский. Его Тараканов сейчас и ехал брать.

Техническая располагалась перпендикулярно Ново-Павшинской, лавка колониальных товаров Бредихина была от здания сыскного отделения всего в паре кварталов. Совещаться и вырабатывать план было некогда, роли распределили на бегу. Тараканов с Моисеевым и Семипудовым должны были заскочить в лавку с парадного входа, а Маслов с Петрухиным — с черного. Если в лавке налетчиков не окажется, то все должны были спрятаться в лавке и ждать их появления.

Тараканов спрыгнул с пролетки, доставая из-за пояса револьвер. Когда он заскочил в лавку, то увидел, что веневцы уже здесь. Один приказчик лежал на полу, другой стоял за прилавком, вытянув вверх руки.

Рыжий парень в залихватском картузе обернулся на шум и сразу же выстрелил. Все вокруг завертелось, пол и потолок поменялись местами, а потом все стало черным.

На службу Тараканов вышел аккурат в свой день рождения — 30 июля. Доктор строго-настрого приказал не перетруждаться, не бегать, не прыгать, ходить медленно, ну и ни в коем случае не волноваться, а для укрепления сил рекомендовал коньяк. Из всех этих предписаний доктора вскоре стало удаваться выполнять только последнее…

С места происшествия Тараканова каретой «Скорой помощи» доставили в Ваныкинскую больницу, где приглашенный военный врач сделал ему операцию и вынул пулю, а когда начальнику сыскной полегчало, его перевезли в тетушкин дом и поручили заботливому уходу тетки и матери. Через две недели, когда мать поняла, что здоровью сына больше ничего не угрожает, она уехала в Каширу — дома оставались три коровы. За ними, конечно, приглядывали, но разве чужой глаз с хозяйским может сравниться!

Сослуживцы, у которых дел было по горло, его визитами не баловали, а когда приходили, о службе старались ничего не говорить. Тараканов и не настаивал, ему тоже хотелось отдохнуть от дел.

Подробно он расспросил только о перестрелке. Как оказалось, ему еще повезло, Семипудову один из налетчиков попал точно между глаз, и городового схоронили на Всехсвятском кладбище. Вдове выдали пособие в 25 рублей, в губернском правлении вроде хлопочут о пенсии. Более из чинов сыскного никто не пострадал. Налетчиков перебили всех, не зря Маслов в 1905 году учился стрелять на Пресне. Тараканова губернатор наградил сотней, надзирателям выделили по 15 рублей, Петрухину досталась пятерка. Еще одну «катю» чинам сыскного пожаловал владелец лавки. Все наградные деньги единогласно постановили передать вдове Семипудова.

Пока начальник лечился, исправлять его обязанности был назначен Жемчужников. Петр Александрович, однако, сразу же признал авторитет Маслова.

— Как я вами буду руководить, Иван Владимирович, если мне у вас учиться и учиться? Вы уж командуйте, а я буду бумажки подписывать.

В общем, подчиненные без Тараканова справлялись, и у того даже мелькнула мысль: а не зря ли он ест казенный хлеб?

Взамен убитого Семипудова дали нового городового, кроме того, в сыскном наконец-то была заполнена вакансия надзирателя: Маслов сманил из Москвы своего приятеля — околоточного Грекова.

Тараканов сел за стол и посмотрел на стоявших у дверей подчиненных.

— Ну-с, господа, сдавайте дела, хватит, покомандовали — и будет.

Маслов долго вводил начальника в текучку, а Жемчужников подсовывал на подпись накопившиеся бумаги.

— Кстати, что там с убийством Тименева?

— Дык что? Убийца сидит в тюремном замке, суда дожидается. Как только вакации у судей кончатся, так его, голубчика, и оприходуют.

— Много против него накопали?

— Много, как раз на бессрочную каторгу. Слепнев какой все-таки умница! Можно сказать, один убийцу нашел, да и большинство доказательств тоже. Во-первых, пальцевые отпечатки: Слепнев в Москве сведущего человека нашел, тот сравнил фотографии с оконной рамы и пальчики Алинского и признал их абсолютно тождественными! Мне Иван Ильич заключение показывал — оно чуть не в сто листов, да с фотографическими карточками, да с рисунками. Читается как роман какой. Даже мне, с моим городским училищем, стало понятно, почему эксперт установил, что следы именно Алинским оставлены. Надеюсь, присяжные тоже поймут. Если эта улика в суде пройдет — первыми в России будем! Но она не главная и не единственная. На манишке кровь. Слепнев опять же нашел специалиста, и тот научно доказал, что кровь эта человеческая, а не, скажем, бычья. Это заключение я тоже пытался читать, но вот здесь ничего не понял. Дальше. Матушка с сестрой, по простоте своей душевной, дали показания, что Алинский домой в ту ночь под утро явился. Извозчик, опять же. Ну и мы постарались. Я что подумал? Алинский был у убиенных в гостях, потом они всей компанией поехали в электротеатр, в новый, в Петровском парке. После сеанса распрощались, супруги Тименевы уехали домой в своем экипаже, Павел Аркадьевич взял извозчика, а Алинский решил прогуляться, ему от парка до дома — всего ничего. Это все со слов Неверова. Сеанс кончился что-то около половины двенадцатого ночи. Вот я и подумал, что Алинский мог на Миллионную извозчика не брать, а на конке доехать, конки в эту пору до полуночи ходят. А при его материальном положении это экономия. Короче, нашел я кондуктора с возницей, которые Алинского узнали. Он же, как на обед к Тименевым во фраке явился, так и не переодевался, а в конке во фраках не часто ездят, вот его и запомнили. Это еще два свидетеля. В общем, обложили мы его со всех сторон.

— А сам он что?

— Молчит. Как мы ни старались, слова от него добиться не можем. Самое глупое решение в его положении. Если и дальше будет молчать, то упекут его соболей гонять на веки вечные.

Тараканов задумался.

— Да-с. Все-таки много в этом деле странного. Ну да ладно, суд разберется. Что у нас там еще?

Покончив с делами, подчиненные ушли. Минут через пять Жемчужников вернулся.

— Осип Григорьевич. Я решил подать в отставку.

— Что так? Вы меня вполне устраиваете.

— Не для меня такая служба. И дело не в опасности, не в грязи, не в тех субъектах, с которыми нам приходится общаться, не в них. Нам надобно в душу к людям лезть, сплетни о них всякие собирать. А это не по мне.

— Постойте! Это о ком же вы собирали сплетни?

— Вы же сами мне и поручили. О Тименевых… Пока вы болели, о моей отставке, конечно, не могло быть и речи, я же не мог бросить службу в такое время, но, коль вы выздоровели и приступили к обязанностям, я считаю себя вправе…

— Вам решать, Петр Александрович, удерживать вас я не могу. Но еще раз хочу повторить, что как мой помощник вы меня вполне устраиваете. Если на новую службу вам понадобятся рекомендации, они с моей стороны будут самыми лестными.

— Спасибо, в скором времени не понадобятся. Я решил продолжить учение. В университет поеду. Там экзамены уже кончились, но papa обещал договориться.

— Ну что ж, пишите прошение. Желаю вам всяческих успехов.

Жемчужников поднялся, попрощался и направился к выходу. Тараканов его остановил.

— Кстати, а что вы все-таки узнали о сестрах Неверовых?

— Позвольте не говорить. Давайте я вам сообщу имена лиц, от которых все узнал, и они вам сами все расскажут, а меня увольте.

Тараканов возвысил голос:

— Петр Александрович, я вас, конечно, уволю, но, пока вы на службе, извольте подчиняться. Доложите все, что вам стало известно!

Жемчужников вернулся и без приглашения сел за стол.

— Осип Григорьевич, вы жениться не собираетесь?

— Пока нет. А какое отношение это имеет к нашему разговору?

— Вот и я нет. И наверное, никогда не женюсь. На дурнушке не хочется, а на красавице, как я понял, себе дороже.

— Все с вами ясно. Что, Вера Аркадьевна ветрена была?

— Не то слово. Весь город о ее романах судачил, один только господин Тименев ничего не знал. Вот так-с.

Помощник начальника тяжело вздохнул.

— Ну и кто же у нее в поклонниках ходил?

— Баринов из губернского правления, помещик Лискутов, этот вообще старик, ему за сорок, и чего только она в нем нашла? А последний ее предмет — наш Слепнев.

— Слепнев! Вы это наверно узнали?

— Ну да. Есть у нас в городе такие сестры Авдиевы. Олимпиада Семеновна и Пелагея Семеновна. Обе дамы, несмотря на солидные уже лета, незамужние. У них по четвергам дни. Папенька мой ходит туда иногда, ну я с ним после вашего задания увязался. А там весь вечер разговор был только об убийстве и об убиенных. Ох уж они им кости мыли! Я еле-еле полчаса высидел, больше не смог, ушел по-английски. Но про роман Веры Аркадьевны и Слепнева все говорили как об общеизвестном факте.

 

7

Утром следующего дня Тараканов съездил на Прямую улицу и побеседовал там с матерью и сестрой Алинского. Потом он поехал на Киевскую, в магазин Доброхотова, где имел непродолжительную беседу с приказчиком.

Вечером Тараканов разбирал многочисленную корреспонденцию. Резолюции он ставил почти машинально, не особенно вдумываясь в смысл прочитанного. Его мысли были заняты совершенно другим. Около восьми вечера он решительно отложил перо, взял фуражку и поехал к Недовесову.

— Проходите, проходите! Вот не ожидал вас увидеть. Рад, очень рад. Как здоровье?

— Благодарю, Иван Ильич, здоровье в полном порядке. Я к вам по делу.

— Ну разумеется! Слушаю вас внимательно.

— Иван Ильич, я думаю, Алинский не виноват в убийстве.

— Вот те раз! Я, следователь, который вел это дело от начала и до конца, в вине Алинского уверен, прокурор, написавший обвинительный акт, — тоже, а вы, милостивый государь, вдруг приходите и заявляете, что он не виноват. С какой стати?

— Разрешите объяснить?

— Прошу вас. Присаживайтесь. Может, чаю? Или коньячку?

— Благодарю.

— Значит, коньячку. — Следователь достал из шкапа две рюмки, а из письменного стола — серебряную фляжку. — Всегда имею запасец. Жена, знаете ли, иной раз не позволяет, поэтому и таюсь.

Хозяин и гость выпили.

— Нектар у вас, а не коньяк, Иван Ильич, прямо нектар. Кунцевич меня точно таким потчевал иногда. Не из Эриванской ли губернии?

— Оттуда. На мой вкус — лучше французского. — Польщенный хозяин заулыбался. — Ну-с, и какие вас терзают сомнения?

— Меня прежде всего смутило вот что: как установлено в ходе следствия, в роковой вечер Тименевы и их гости — Павел Неверов и Алинский — поехали смотреть фильму. Расстались они около половины двенадцатого, после чего Тименевы уехали домой на своем экипаже, а Алинский проследовал на Миллионную на конке. Так?

— Да. И вагоновожатый, и кондуктор его уверенно опознали! Пассажиров в то позднее время было мало, а Алинский к тому же одет был во фрак. Такого пассажира они нескоро забыли бы.

— Вот-с! А как Алинский тогда попал в дом Тименевых? Что делать с нашим первоначальным предположением о том, что преступник пробрался в дом в отсутствие хозяев и прятался в спальне Тименева под кроватью, оставив там следы своего пребывания?

— Осип Григорьевич, вы только что сами сказали, что это было наше с вами предположение, сделанное в первый день производства следствия, то есть в то время, когда у нас не было никаких данных против преступника. Мало ли подобных предположений, которые на нашем юридическом языке именуются версиями, в ходе следствия возникает? И мало ли из них затем отбрасывается? И это предположение мною было отброшено. Вы полагаете, я над этим обстоятельством не думал? Думал, еще как думал! Очевидно, что у Алинского и Веры Аркадьевны, которая, как мы установили, не особенно была верна мужу, было в ту пору назначено свидание. Секретное свидание, кстати, мы с вами предполагали с самого начала, и этому есть подтверждение: помните показания прислуги о жалобах хозяйки мужу на головную боль и отсутствие этих жалоб горничной в спальне? Тименева впустила Алинского, меж ними возникла ссора, он ее удушил, потом прошел к хозяину, взял кинжал, убил его, вернулся в спальню хозяйки, вылез в окно — и был таков. Кстати, такая последовательность убийств объясняет то, что хозяйка была задушена, а хозяин убит ножом. Алинский пришел на свидание без оружия, поэтому хозяйку задушил, а с хозяином, как с более сильным, решил расправиться при помощи кинжала.

— Позвольте, позвольте. А как же положение трупа? Почему мы его обнаружили не в постели, а на пороге кабинета? Он что — спать не ложился, Алинского дожидался? Постель была не смята, следов крови на ней мы не обнаружили, а раневой канал свидетельствует о том, что удар в спину был нанесен в тот момент, когда Тименев не лежал, а стоял. Ведь так в заключении врача написано?

— Ну и что, что написано? И всему этому есть объяснение: в тот момент, когда Алинский зашел в кабинет хозяина дома и снимал со стены кинжал, Тименев, который спать ложиться только собирался и даже халата не снял, услышал шум и вышел из спальни в кабинет. Увидев в темноте фигуру мужчины, он испугался, бросился в спальню, но убежать не успел — преступник свалил его точным ударом.

— Что же это он так долго спать не ложился?

— Откуда мне знать? Бумаги какие-нибудь просматривал, счета, мало ли у коммерсанта занятий.

— Ну хорошо, а следы?

— Следы пальцев рук на окне?

— Нет, я про другие — следы крови на столе и у двери спальни Тименевой и след под кроватью хозяина.

— Ну и как эти следы обеспечивают алиби Алинского? Как? Да никак! Он действительно что-то искал в столе, ну и что, он после этого не может быть убийцей? И у дверей Тименевой он немного постоял — может быть, его насторожили какие-то звуки на улице или в доме и он на некоторое время затаился? Ну а отсутствие пыли под кроватью тоже объяснимо: может, у Тименева запонка туда закатилась и он лазал ее отыскивать?

Тараканов растерянно молчал.

— Ну что, Осип Григорьевич, уделал я вас?

— Хорошо. А как быть с манишкой? Я сегодня говорил с матерью Алинского, и она утверждает, что изъятая нами манишка сыну не принадлежит, и обе из имевшихся у него манишек — налицо. Я был в магазине, где Алинский их покупал, приказчик сверился по книгам — именно две штуки Алинскому и продали, не более. Он, кстати, так до сих пор и не рассчитался.

— Осип Григорьевич! Вы же опытный сыщик! Какая мать станет свидетельствовать против сына? Были у него одни манишки, поизносились, пообтрепались от стирки, он купил другие, а в тот вечер надел старую. Кровь с нее вы куда денете? А отпечатки пальцев? Давайте подытожим: показания и опознания кондуктора и вагоновожатого конки — раз, то есть даже два, показания и опознания извозчика — три, показания семейства Алинских о том, что он вернулся поздно, — четыре, отпечатки его пальцев на месте убийства — пять, кровь человека на манишке — шесть, сама манишка, найденная в его жилище, — семь! Манишка в доме Алинских как появилась? Вы же сами ее нашли.

— Не я, мой городовой.

— Какая разница! Вы же не приказывали ему ее туда подбросить? Ну и любовь! Любовь Антонины Аркадьевны к Всеволоду Андреевичу, которую она не умела скрыть, и о которой многие поэтому знали, и из-за которой она до сих пор ничего путного нам не говорит! Или вы думаете, что у этой наивной, романтической барышни, почти дитя, были чувства сразу к нескольким мужчинам?

— А что, Антонина Аркадьевна отказывается давать показания?

— Ну почему же! Я ее допросил, и она сказала, что в просонье слышала шум в комнате сестры, которому не придала значения, и более ничего не знает. Но вам надобно было видеть ее лицо во время допроса! Я по ее лицу как по открытой книге читал. Там прямо было написано: знает она того, кто был у сестры в ту роковую ночь, ни малейших сомнений, знает. Да вы сами в этом убедитесь, если на суде ее послушаете. Ну? Вы и теперь убеждены, что Алинский не виноват?

Тараканов совершенно бестактно ответил вопросом на вопрос:

— А что же Алинский любил одну сестру, а крутил с другой?

— Господи, боже мой! По-вашему, такого не бывает? Вы просто Веру Аркадьевну живьем не видели. Против ее чар вряд ли бы кто устоял. Даже я, старый грешник, когда с ней в обществе встречался, старался живот поглубже втянуть и распрямиться. Красива она была, словами не описать! Да-с. Через эту красоту и погибла. Убедил я вас?

— Да, но позвольте, все же еще вопросик. Вы говорили, что поручали проверить счетные книги Тименева, проверили?

— Вижу, что все еще сомневаетесь. Но ничего, на суде побудете, послушаете, все сомнения ваши рассеются. А что касается счетных книг, то да, проверил. Бухгалтер свел баланс и утверждает, что все ценные бумаги и векселя покойного находятся на месте. Тименев был аккуратен в денежных делах и вел подробнейшие записи. Что же касается до наличности, то здесь наш эксперт точной суммы назвать не может, но клянется, что в столе были найдены либо все имевшиеся у хозяина наличные деньги, либо не более чем на несколько тысяч меньше. Да! Раз уж вы ко мне явились, сослужите службу! Я записную книжку Тименева домой брал изучать и позабыл в камеру отнести. Дело у прокурора, он книжку у меня истребовал, а она дома. Я завтра поутру в деревню уезжаю, начальство отпуск мне разрешило, и уже хотел книжку с дворником прокурору послать, а тут вы! Вы не возьмете, не передадите Владимиру Алексеевичу?

— Почту за честь.

Несмотря на ночь и начинавшийся август, на улице и в доме было душно. Распахнутое настежь окно не помогало. Да еще дежуривший в ночь Моисеев притащил какого-то пьяного, который ревел, ругался и никак не мог успокоиться.

Тараканов встал с кровати, прошлепал босыми ногами на кухню, налил из кадки ковш воды, выпил, вернулся в комнату, зажег лампу, достал из кармана пиджака записную книжку Тименева и стал ее внимательно читать.

На одной из страниц он обнаружил следующую запись, судя по дате, сделанную за неделю до свадьбы Тименева: «П. С. — 3000 руб. Взыщу с приданого».

Заснул он только под утро.

 

8

Утром Тараканов поехал к Павлу Неверову.

Тот принял его нелюбезно, но гнать не стал и даже предложил чаю.

Пока кухарка разливала чай, за столом стояло неловкое молчание. Первым его нарушил хозяин:

— Так чем я все-таки обязан? Следствие, как мне сказали, окончено.

— Окончено, дело передают в суд.

— Тогда я не понимаю цели вашего визита.

— Павел Аркадьевич, я бы хотел поговорить с вами об Алинском. Он же был вашим приятелем?

— Нет, он моим приятелем не был. Он был и остается мне самым лучшим и верным другом.

— Даже несмотря на то, что его обвиняют в убийстве вашей сестры?

— Его могут обвинять в чем угодно. Я знаю, что Всеволод этого не делал.

— Почему вы это знаете?

— Я пять лет знаком со Всеволодом. Этот человек ни на какую гнусность не способен. Ни на какую! А вы мне говорите, что он мог убить Веру! Нет и еще раз нет!

— То есть вы отрицаете возможность убийства Алинским вашей сестры, исходя из его нравственных качеств, которые вы успели изучить за пять лет знакомства?

— Уверяю вас, если бы вы знали Всеволода хотя бы пару месяцев, вы целиком разделили бы мою уверенность. Этот человек никогда бы не поднял руки на женщину, никогда! Он скорее бы наложил на себя руки. Ну а с мужчиной он мог меряться силой только в честном поединке. Я в этом уверен так же, как в том, что теперь белый день. Понимаете?

— А как же улики?

— А что улики? Иван Ильич рассказал мне про улики. Да, они весомы, не спорю. Но они доказывают только одно: Всеволод был в доме зятя в ночь убийства. Более ничего.

— А манишка с кровью?

— Иван Ильич мне ее показал. Это не манишка Алинского, у него такой никогда не было.

— Почем вы знаете?

— Да я знаю, сколько у него было пар носков! Мы пять лет прожили со Всеволодом в одной комнате в Петербурге. Он человек, крайне ограниченный в средствах, и приобретение нового носового платка для него — событие вынужденное и наступает только в том случае, если старый уже совсем невозможен. Вы понимаете? Фрак появился у него только этой весной, он пошил его в столице, к балу в честь окончания университета, заложив зимнее пальто. А манишки вместе с фраком купить уже средства не позволяли. На бал он брал мою. А собственные приобрел только в Туле. При мне купил две, обе они на месте.

— Откуда же у него дома чужая манишка?

— Я не знаю. Откуда угодно. Например, кто-то подложил.

— Кто же? Кроме следственных властей и чинов полиции, этого сделать было некому.

— Я вас за язык не тянул.

— Полагаете, что кто-то из нас? Зачем?

— Не знаю. Чтобы скрыть истинного преступника. За вознаграждение, например.

Тараканов поднялся. Неверов тоже.

— Простите, я позабыл, как вас звать.

— Губернский секретарь Тараканов, к вашим услугам.

— Господин Тараканов, прошу понять меня правильно. Мне это дело не дает спокойно спать. Всеволоду я верю как самому себе и знаю, что он не убивал, он не мог убить. Между тем эта проклятая манишка положительно его губит.

— Его губит не только манишка, но и молчание…

— Его молчание меня совсем не удивляет, наоборот, а вот манишка… Господин Тараканов, вы же проводили обыск, расскажите, как вы отыскали эту тряпку.

— Мой городовой нашел ее в корзине с грязным бель ем. В сенях. Павел Аркадьевич, давайте говорить начистоту. У меня тоже есть сомнения в виновности вашего друга. Я пока не могу рассказать, на чем они основываются. Если вы хотите помочь Алинскому, то должны быть со мной откровенны.

Неверов внимательно посмотрел на Тараканова.

— Вы мне не верите? Что ж, можете ничего не говорить. Только прежде, чем отказываться со мной общаться, подумайте: дело уже у прокурора, полиция по нему более расследования не проводит, улик против вашего приятеля предостаточно, так что, отвечая на мои вопросы, вы хуже ему не сделаете. А вот лучше можете.

— А какой у вас интерес?

— Такой же, как у вас: я хочу найти истинного убийцу и освободить от обвинений невиновного.

— Зачем?

— Служба у меня такая, Павел Аркадьевич. Как это ни пафосно звучит. Сплю я плохо через это дело. Понимаете?

Неверов сел за стол, жестом пригласил сесть Тараканова, достал из кармана папиросу, предложил сыщику. Они закурили.

— Спрашивайте.

— Вопросы вам не понравятся, Павел Аркадьевич, и весьма не понравятся. Но от ответов на них много чего зависит.

— Спрашивайте же! Не тяните быка за рога. Я готов ответить на все ваши вопросы.

— Речь пойдет об интимной стороне жизни вашей сестры.

Неверов поморщился:

— Спрашивайте…

— Скажите, с кем она была… эээ… дружна до замужества?

— Вере я уже ничем не помогу. А вот Севе помочь еще можно. Поэтому я отвечу на все ваши вопросы, несмотря на то что мне придется рассказать много гадостей о родной сестре. Разумеется, я буду отвечать только в том случае, если вы мне дадите слово, что о всем мною рассказанном никто не узнает. Даете слово?

— Слово.

— Хорошо. Скажите, вы Веру живой видели?

— Нет.

— Красавица была, каких редко встретишь. До позапрошлого лета она воспитывалась в частном пансионе, в Москве, и приезжала домой только на вакации. На время каникул она могла рассчитывать на поклонников только из числа моих друзей, которых я привозил в наше имение. Соседи у нас все старики, городского дома у нашей семьи нет, поэтому родители круглый год жили в деревне и практически никуда не выезжали, в уезд разве что, за покупками.

— А много ли у вас гостило друзей?

— Немного. Я в дружбе разборчив. Алинский с матерью и младшей сестрой гостят у нас вот уже третье лето подряд, да Слепнев иногда наезжал.

— Давно вы знакомы со Слепневым?

— Несколько лет. Он учился на курс старше меня. Вышел из университета в прошлом году. Он же тульский, вот мы и сошлись в столице на почве землячества. Конечно, не так близко, как с Алинским, но были дружны, весьма дружны.

— Вы сказали: были? А сейчас что, поссорились?

— Поссорились. Дозвольте все рассказать по порядку. Как я уже сказал, гостей у меня было мало, а сестрам моим, которые находились как раз в таком возрасте, когда все мысли у барышень исключительно о принцах, да на белых конях, выбирать приходилось исключительно из них. Вот они и выбрали. Причем обе выбрали одного. Знаете, Всеволод был весьма самолюбив и не позволял нашей семье оказывать ему бескорыстную денежную помощь. Он у меня даже в долг никогда не брал! Вот мы с родителями и придумали — пригласить его в деревню в качестве домашнего учителя для Тони. Польза была двойная: и Севе, не ущемляя его самолюбия, помогали, и Тоня образование получала, кстати, учитель из Севы вышел великолепный. Вот во время этих уроков они друг друга полюбили. Причем таились! И от нас, и друг от друга. Всеволод, опять же, из-за самолюбия — его материальное положение не позволяло сделать моей сестре формального предложения. Видимо, он рассчитывал сначала устроиться, получить хорошее место и только потом обзаводиться семьей. Ну а сестра — не знаю, из-за девичьей скромности, наверное. Но со стороны-то все было прекрасно видно!

Окончив курс, Вера поселилась у родителей. Красавица, привыкшая ко всеобщему мужскому восхищению и вниманию, кокетничала со всеми подряд, я думаю, что на подсознательном уровне. И тут барышня обратила внимание на одного молодого человека, абсолютно равнодушного к ее чарам. Сначала это ее удивляло, а потом начало раздражать. Она стала искать причину этого равнодушия и нашла. Оказывается, у равнодушного молодого человека уже есть идеал. И кто? Ее младшая сестра, которую Вера считала едва ли не за дурнушку! Вы представляете, что стало твориться у нее в душе? Какие бури там гремели? «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Прав был поэт, абсолютно прав! У сестры возникла цель: во что бы то ни стало влюбить в себя Севу, и она стала делать все для достижения этой цели. Но ничего не помогало. Сначала Всеволод принимал все проявления ее чувств к нему за обыкновенное кокетство, когда же увидел, что это не так, он уехал от нас. И Вера сразу же успокоилась. Ей он не достался, это, конечно, плохо, но и сестра осталась с носом, а вот это — очень хорошо!

— Вы говорите так, будто бы сама Вера Аркадьевна вам все это рассказала!

— Рассказала. Все узнаете, я же просил — потерпите. Так вот. Как я уже вам говорил, я был близок со Слепневым. Этот молодой человек внешностью не обделен и, несмотря на молодость, привык к дамскому вниманию. Он из весьма небогатой семьи, родители не могли оказывать ему во время ученья никакой помощи, так Михаил Алексеевич приспособился жить на счет столичных купеческих вдовушек. Жил, надо сказать, припеваючи, одет был всегда по последней моде, кутил в дорогих ресторанах, нас с Алинским иногда там угощал. И явился он к Вере как раз в разгар ее страданий по Алинскому. Вера вздумала вызвать у Севы ревность, ну и стала оказывать Слепневу знаки внимания. Тот это воспринял как должное. Но скоро Вера поняла, что ее вниманию к Слепневу Алинский только рад, и тут же к Мише охладела. Я думаю, что пушкинские строки подходят и для мужчин — нам тоже больше нравятся неприступные дамы. У Миши взыграло самолюбие, он стал добиваться Веры. Тут Алинский уехал, и Вера стала играть со Слепневым как кошка с мышкой. То приблизит, то прогонит. Парень весь извелся, побледнел, похудел. Я уж стал делать на этот счет сестре замечания, а она только смеялась. «Не все, — говорит, — вам, мужчинам, над беззащитными женщинами издеваться».

Осенью прошлого года родители стали вывозить сестер в свет, пора было им думать о замужестве. Вера сразу заблистала! Вокруг нее вились целые мужские стаи, а наши губернские барыни и барышни могли только злобно шипеть. И Вера принялась искать себе партию. Понимаете? Она не искала себе суженого, с которым «и в печали, и в радости, пока смерть не разлучит», ну и так далее. Нет, она начала искать выгодного жениха. Когда она в конце осени объявила, что выходит за Тименева, я был обескуражен, да что я, даже мои родители были слегка удивлены, хотя с материальной точки зрения лучшей кандидатуры, чем покойный Петр Сергеевич, найти было трудно. Но он же старый и лысый! Я завел с сестрой осторожный разговор, и она мне обо всем рассказала — и о своем отношении к Севе, и о своих взглядах на брак. «Я, — сказала она мне, — считаю, что замужество — это путь к свободе, которая так необходима современной женщине. Уж не думаешь ли ты, Павлуша, что я посвящу остаток своей еще только начавшейся жизни служению домашнему очагу, воспитанию детей и уходу за Петром Сергеевичем? Вовсе нет. У меня совершенно иные планы. Выйдя замуж, я избавлюсь от родительской опеки, я приобрету определенные средства, которые я уже выторговала у Тименева. Кроме того, он дал мне честное слово, что по первому моему требованию выдаст мне отдельный вид. Ну а с деньгами и паспортом передо мной будут все дороги открыты!» Представляете, каково мне было это услышать от родной сестры? Мы крепко тогда поругались.

После замужества сестра свои планы тут же стала претворять в жизнь. О ее любовных похождениях судачило все общество. Только один Петр Сергеевич, как это обычно и бывает, до поры до времени ничего не знал! Пока не застал сестру с Мишей Слепневым. Миша-то в конце концов своего добился.

— Давно это было?

— За неделю до… Кхм. Простите. Ровно за неделю до убийства. Зять, беря Веру замуж, конечно, понимал, что выходит она за него не от большой любви. Но ему казалось, что своей добротой и лаской он сможет так ее привязать к себе, что она в конце концов его полюбит. Вы бы видели, как он к ней относился! Буквально пылинки сдувал! А ее это раздражало, и, когда он проявлял свои чувства на людях, она ему делала замечания! И вот в один прекрасный день зять получает анонимное письмо, в котором сообщается, что его жена находится в одной из гостиниц с мужчиной. Петр Сергеевич мчится туда и застает парочку в самый что ни на есть интересный момент. Увидев Тименева, Слепнев выпрыгнул в окно в чем был, а Вера только рассмеялась. «Я говорила вам о том, что в случае, если мы не сойдемся характерами, вы мне выдадите отдельный вид? Так вот, это время наступило. Вы мне давали слово, и я прошу его исполнить!» Зять развернулся и ушел из номера с таким чувством, будто его окатили помоями. Он поехал в ресторан, закутил, с кем-то схватился, поломал мебель — в общем, попал в часть. Дали знать мне, я за ним приехал. Покуда я вез его домой, Петр Сергеевич мне все рассказал. Рассказал он и про Мишу Слепнева.

Дело в том, что Тименев дал Мише крупную сумму денег. Задумав жениться на сестре, Петр Сергеевич, как человек основательный, прежде всего обратил внимание на конкурентов. На первом плане он тотчас заметил Мишу. Тименев вовсе не был убежден, что Вера предпочтет его капиталы молодости и красоте Слепнева, вот он и решил откупиться. Он дал Слепневу три тысячи рублей, под условием, что тот отказывается от своих притязаний к Вере. И Слепнев согласился. Он продал мою сестру Тименеву! Когда пьяный Петр Сергеевич жаловался мне, что мошенник Слепнев нарушил заключенное между ними условие, я хотел выкинуть зятя из экипажа. Еле удержался. Потом я его простил — любящий человек и не на такое способен. А вот Слепневу я с той поры не подавал руки. Ну вот, я перед вами всю душу излил… Скажите, мой рассказ поможет Севе?

— А почему он молчит? Боится задеть честь вашей покойной сестры?

— Ну конечно! В этом весь Сева. Он готов на все, лишь бы не поступиться своей честью.

— Выходит, он у нее был в ночь убийства? Зачем, не знаете?

— Наверно не знаю. Могу только предполагать: в тот вечер сестра увидела Алинского впервые после почти годовалой разлуки. Видимо, дремавшие в ее душе чувства вспыхнули вновь, а она уже отвыкла в чем-то себе отказывать. Я думаю, был поставлен ультиматум: ты приходишь ко мне, или я устраиваю скандал и порочу не только свое имя, но и имя Антонины. Вера это могла устроить, поэтому у Всеволода не было другого выхода. Скорее всего, ультиматум был поставлен в электротеатре, и с Алинского, видимо, было взято слово явиться. Вывод такой я сделал, исходя из поведения моего друга: до сеанса он был весел, а после стал мрачнее тучи.

Обо всем этом я и Тоне рассказал. Она, меня выслушав, повеселела, стала есть, с кровати поднялась, в общем, опять жить захотела. И Севе в тюрьму передачку собрала. Мы с ней об адвокате для него хлопочем. Правда, денег собственных у нас кот наплакал, но надеемся что-нибудь придумать.

Тараканов долго сидел, не говоря ни слова. Потом надел фуражку, поднялся и стал прощаться.

— Что? Уходите?

— Ухожу. Я постараюсь помочь Всеволоду Сергеевичу. Павел Аркадьевич, последний вопрос, уже не как к другу Алинского, а как к юристу. Скажите, какие существуют долговые обязательства и чем они отличаются?

— Ну, во-первых, вексель — он составляется на особой бумаге, и в нем указывается срок, когда должник должен возвратить кредитору деньги. Вексель — своего рода ценная бумага, имеет хождение, и даже в случае отказа должника оплатить вексель за него можно получить деньги, уступив третьему лицу. Во-вторых, расписка. Она обычно пишется от руки, на простом листе, но и взыскать по ней можно только по суду. Есть еще сохранная расписка, эту обычно составляют тогда, когда срок востребования денег неизвестен. Ее должен обязательно заверить нотариус.

— С последней не совсем понятно. Если срок возврата неизвестен, то когда можно требовать назад свои деньги?

— А в любое время. Понимаете, по сохранной расписке вы даете деньги не в долг, а на сохранение. Человек просто хранит ваши деньги у себя и обязан их вернуть при первом вашем требовании.

— А если не вернет?

— Тогда получается, что он совершил растрату. А за это уже статья в Уложении есть.

— Спасибо. А у какого нотариуса ваш покойный зять предпочитал вести дела?

— Да у того, у которого ведут дела все наши толстосумы, — у Василия Ивановича Соловьева.

 

9

Старший нотариус Василий Иванович Соловьев проживал в собственном доме на Воронежской улице. Там же помещалась и его контора.

Тараканов безропотно просидел три четверти часа в очереди, прежде чем попал в кабинет Василия Ивановича.

Тот его внимательно выслушал и сказал:

— Я рад помочь, всей душой рад. Но не имею права. Нотариальная тайна-с. И тайну эту чинам полиции я могу разгласить только по письменному разрешению председателя окружного суда. Есть у вас такое разрешение?

— Нет, Василий Иванович.

— Вот-с. Поэтому помочь вам не могу. Этим делом Иван Ильич занимается? Отчего же он сам ко мне не наведался? По его постановлению я бы ему все бумаги и выдал бы.

— В отпуску-с.

— Вот выйдет из отпуска, придет ко мне с постановлением, я ему все требуемое и предоставлю. Ну или вам, если вы от него такое постановление принесете.

— Хорошо. Бумаги вы можете выдать только по разрешению суда или постановлению следователя. А просто сказать можете? Я же не для своей корысти интересуюсь, для дела. Ведь Тименев, как мне сказали, не только вашим клиентом был, но и другом. Про расписку я только сегодня узнал, а Иван Ильич в деревню уехал. Мне надо будет его беспокоить, ему придется отпуск, едва начавшийся, прервать, в город возвращаться, постановление составлять. А вдруг все это попусту?

— Не попусту. Была такая расписка. И на имя именно того человека, о котором вы мне сказали. Так что можете смело беспокоить Ивана Ильича.

— Премного вам благодарен.

Тараканов вышел от нотариуса и вскочил в проезжавший мимо вагон конки. Отдав кондуктору пятачок, он сел на лавку и задумался.

«Слепнев. Это был Слепнев. Побоялся, что Тименев потребует назад три тысячи, которые отдавать было нечем, а после отказа вернуть деньги возбудит дело. Прощай тогда слепневская судейская карьера! Он решил разом избавиться и от кредитора, и от конкурента в сердечных делах. Пробрался в дом во время отсутствия хозяев, взял в кабинете Тименева нож, спрятался под кроватью, напал на отходящего ко сну хозяина, выкрал из стола свою сохранную расписку, а потом бросился докладывать Вере Аркадьевне о том, что она наконец свободна. У дверей услышал ее разговор с Алинским. Возможно, она в это время как раз признавалась в любви. Слепнев вскипел — он ради Веры пошел на преступление, а она, оказывается, к нему равнодушна! Он дождался, пока Алинский уйдет, и удушил Тименеву. На следующий день именно Слепнев обнаружил на окне отпечатки пальцев — знал же, что Алинский вышел через окно. Поведение Тони и выводы Недовесова сыграли Слепневу на руку: он «вспомнил» о чувствах Тони к Алинскому, а потом сам напросился на обыск. А ведь когда мы зашли в дом Алинских, Слепнев в сенях застрял — мы в комнате как дураки стояли, пока его дожидались. Видимо, в это время он и подложил в корзину с бельем окровавленную манишку. Его это манишка, и испачкал он ее, когда убивал Тименева. Он же нашел и извозчика, отвозившего Алинского домой, догадаться о том, что Алинский будет брать извозчика, было несложно. Слепнев, точно Слепнев! Только вот как доказать, что это он убивал? Ну, уговорю я Ивана Ильича изъять копию расписки, и что? Слепнев признает долг, но скажет, что отдал его еще зимой. Манишка? Обойти все мануфактурные лавки города с карточкой Слепнева? Лавок у нас много, покупателей там еще больше, вряд ли его узнают. Манишки — товар не штучный, их на фабриках делают и дюжинами в лавки завозят, установить по ярлыкам, кому именно они продавались, невозможно. Да и купить ее он мог не в Туле. Но все равно, надо это поручить надзирателям. Что еще? Надо узнать, как провел Слепнев ту ночь, есть ли у него инобытие. Самое плохое во всем этом деле то, что Слепнев служит у Недовесова. Судейские своего в обиду давать не станут. Да и обвиняемого они уже нашли и под стражу заключили. Признавать Алинского невиновным — значит признавать свои ошибки. А прокурор уже написал обвинительный акт. Получается, из-за моих умозаключений он должен будет признать, что ошибался и невиновного в тюрьме держал. Как это будет выглядеть?

“Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Я губернский секретарь Тараканов, и мне кажется, что Тименевых убил не Алинский, а письмоводитель следователя Недовесова Слепнев.

— Неужели! А почему вам так кажется?

— Так он был должен покойному три тысячи, находился в связи с его женой, мог во время обыска подложить манишку.

— Господин губернский секретарь! Я сам покойному пять тысяч был должен, а с его женой в связи полгорода находилось. И что, всех нас прикажете на каторгу? И какая, к чертям, манишка? Извольте пойти вон!”

Да-с, перспектива… Остается только одно: довести Михаила Алексеевича до сознания. Вот только как?»

Из конки пришлось выпрыгивать на ходу — пока Тараканов думал, он пропустил свою остановку.

Инобытия у Слепнева не было, это установили довольно быстро. Тараканов хотел поручить выяснить это Жемчужникову, который должен был отслужить еще неделю. Но тот сразу же вспомнил, что в субботу, 6 июня, был вечер в Дворянском собрании.

— Мы ведь, Осип Григорьевич, в тот день с Масловым договорились, что я утром воскресенья на службу приду, по краже работать, а из собрания я поздно вернулся и всю ночь не спал, боялся проспать. Поэтому и запомнил. И то, что Слепнев на вечере был, я тоже прекрасно помню, он еще мне предлагал бросать полицию и переходить в судебное ведомство.

— В чем он был одет?

— Как и все мужчины на вечере — во фраке. На вечера в Дворянское собрание иначе не пускают.

— А во сколько вечер кончился?

— Да уж в третьем часу. Я же говорю, проспать боялся.

— Слепнев до конца оставался?

— Не знаю, людей было много, за всеми не углядишь, да и не интересовался я им.

— Значит, мог уйти незаметно?

— Вполне.

От проверки манишки Тараканову пришлось отказаться. Она, как и другие вещественные доказательства по делу, хранилась у помощника прокурора Стрельникова, составлявшего обвинительный акт, а идти к нему и просить манишку означало воплотить в реальность придуманный в конке разговор. Тараканов изломал всю голову, но ничего, способного склонить Слепнева к признанию, выдумать не мог.

Вечером он позвал к себе в кабинет Маслова.

— Иван Владимирович, сдается мне, что Тименевых Слепнев сложил.

— Это как? Слепнев? Письмоводитель?

— Он.

— Ты уверен?

— Да. Вот только о причинах своей уверенности я даже тебе все сказать не могу. Но можешь мне на слово поверить.

— Тогда поедем, заберем Михаила Алексеевича.

— А нет у меня ничего весомого против него. Если сам не сознается, ничего я не смогу доказать.

Маслов внимательно посмотрел в глаза начальнику.

— Осип Григорьевич, а ты точно уверен, что это он?

— Уверен, тебе говорят!

— Ну тогда вот что я тебе расскажу. В тысяча девятьсот шестом году взяли мы в Москве по наводке одного гайменника. Он извозом промышлял, седоков денежных убивал и грабил, а трупы прятал. То, что по нему бессрочная каторга плачет, ни у кого из нас сомнений не вызывало. Но доказать мы ничего не могли. А он сиделец опытный, признаваться ни в чем не хотел, как мы ни старались. Знал, что коли признается, то сам себе приговор и подпишет, ну а выдюжит — на волю пойдет. Все кулаки мы об него отбили, но ничего не добились. Тогда Дмитрий Петрович, начальник мой, интересную штуку придумал. Посадили мы этого гайменника в пролетку, отвезли на Лосиный остров. Там Мойсеенко соорудил петлю из веревки и велел мне залезть на березку да привязать ее к суку покрепче. А когда я это исполнил, он убивцу-то и говорит:

«Ты, извини, но брат одного из купцов, тобой убиенных, деньги нам большие дал, чтобы мы тебя порешили. Узнал он, что нет против тебя у нас ничего и что нам тебя выпускать придется, вот и расщедрился. Коли, говорит, правосудие мне помочь не в силах, сам я правосудием стану, хоть это и грех великий. Такие вот дела… Начальству я доложу, что тебя выпустил, оставив в сильном подозрении. А когда найдут тебя, все решат, что ты сам с жизнью счеты свел, грехов своих не выдержал. Ну, не поминай лихом на том свете».

Смотрю я — гайменник-то задергался: «Не сделаешь ты этого», — говорит. А Дмитрий Петрович спрашивает: «Отчего не сделать? Не в первый раз, чай. Да и деньги я люблю, вся Москва об этом знает. Вешай его, Иван!» Гайменник стал вырываться, но только ребята его крепкие держали. Подвели мы его к веревке, надели петлю на шею, я за другой конец схватился, потянул, тут он в штаны и наделал. Заорал, что во всем сознается, кого из убитых где похоронил, покажет, вещи уворованные выдаст. Мойсеенко еще и вид делал, что думает, стоит ли его миловать или нет.

Тараканов уставился на Маслова:

— Ты что, Иван Владимирович, предлагаешь мне кандидата на судебные должности повесить?

— Нет конечно. Но мыслить надо в этом направлении.

Тараканов зашагал по кабинету. Потом остановился:

— Да-с, без провокации здесь не обойдешься. Но, конечно, не такой, о которой ты сейчас рассказал. Иван, кто у нас из городовых самый смышленый?

В половине седьмого вечера Слепнев вышел из окружного суда, попрощался с коллегами и пошел к остановке конки.

— Ваше благородие!

Кандидат на судебные должности обернулся.

Перед ним стоял городовой в белоснежном кителе.

— Вы мне?

— Прощенья просим, ваше благородие, господин Слепнев. Разговор один до вас у меня имеется.

— Если недолго, то я вас слушаю.

— Позвольте в скверик пройти, здесь неудобно.

— Послушайте, милейший, я тороплюсь.

— Да я всего на пять минут вас и задержу. Этот разговор убийства Тименевых касается.

— Тименевых? Я действительно вел это дело, но оно уже у прокурора. Вам надобно к нему.

— Извиняйте, ваше благородие, но мне надо именно к вам.

— Вот как? Интересно. Ну что ж, пять минут у меня есть. Пойдемте.

В сквере Слепнев уселся на скамейку и жестом предложил городовому сесть рядом.

Тот, однако, не сел, а, с опаской оглянувшись вокруг, приблизил свое лицо к лицу письмоводителя и, дыхнув на него смесью чеснока и водочного перегара, сказал:

— Видал я вас в ту ночь, то, как вы из окошка вылезали. Так что с вас две тыщи рублев причитается.

— Из какого окошка, какие две тысячи, что ты несешь?! Очумел?!

— Вы, ваше благородие, не кричите. Я все вам сейчас объясню. Пост у меня на Миллионной, пост подвижный, я, значит, должон вдоль по улице ходить. Вот я и ходил. Услыхал шум в переулке, думал — воры. Притаился, гляжу — из окна барин лезет, в одеже, в которой по театрам господа ходют. И дамочка ему вслед чегой-то говорит. Сказала и окно закрыла. Барин на улицу и к «Хиве» пошел. Я поулыбался, думаю — полюбовник у госпожи Тименевой был. Прошелся я до конца улицы, развернулся и пошел обратно. А тут мне, извините, по нужде приспичило. Я в проулочек то и зашел. Не успел свое дело сделать — глядь, окно опять открывается и оттуда второй барин, то есть вы, значит, вылезаете. Вас-то я хорошо рассмотрел! Лунно было, да и стоял я близко.

— Ты меня видел, а я тебя, стало быть, нет?

— Так как вы могли меня увидать, если я за угол зашел? Там уголок есть укромный, я иной раз туда хожу, когда приспичит. В общем, извольте две тысячи. А то завтра же пойду по начальству и обо всем как есть расскажу.

— А как же ты меня нашел?

— Дык доводилось мне вас ранее видеть, когда вы со следователем прошлой осенью на труп утопленника выезжали, помните? Я там был поставлен любопытных разгонять, ну вас и запомнил. На лица у меня память хорошая.

— А чего же ты только что объявился?

— Потому и объявился, что дело закончено, другой, спаси его господи, за вас в тюрьме сидит, и теперь только от меня одного зависит, чтобы вы с ним местами не поменялись.

Слепнев задумался:

— Хорошо. Приходи завтра в это же время на Всехсвятское кладбище. По центральной аллее в глубь кладбища иди, там у склепа коллежского асессора Дубкевича я тебя буду ждать. Не опаздывай!

— Не извольте беспокоиться, не опоздаю!

Они ждали Слепнева два с половиной часа. В половине восьмого зарядил мелкий, но уже совсем по осеннему холодный дождь. Маслов ничего не говорил, но периодически поглядывал на начальника. Когда пиджак окончательно промок, Тараканов приказал сниматься. Возвращались уже в темноте. Городовой Ефремов шел впереди, они с Масловым поотстали.

— Иван, а тебе не кажется, что уж очень он быстро согласился?

— А куда ему было деваться?

— Чего же не пришел?

— А черт его знает.

Внезапно Ефремов остановился и вытянулся во фрунт.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — проорал он.

Тараканов посмотрел вперед и увидел полицмейстера, помощника прокурора Чистякова и какого-то чиновника, имени которого он не знал, но которого часто видел в губернском правлении.

— Ну что, Тараканов? — грозно сказал полицмейстер. — Доигрался? Разбогатеть решил? Это надо же было удумать! Судейского чиновника шантажировать! У тебя совсем головы нет?

Первым отпустили Ефремова. Тот честно рассказал, что получил от своего начальства задание, которое и выполнил. Начальство говорило, что так нужно для розысков, а он вопросов не задавал, так как ему вопросов задавать не полагается.

Их с Масловым допрашивали до утра. Тараканов мог рассказать только про след под кроватью, про сохранную расписку и про манишку. Про отношения между Слепневым и Тименевой и про то, что Тименев застукал Слепнева со своей женой, он рассказать не мог.

Особенно полицмейстера разозлила манишка.

— Лекок хренов! Куда тебя понесло! Преступление открыто, дело в суд передано, все — полиции по нему делать нечего. А он, вместо того чтобы другими делами заниматься, занимается разной… ерундой! Да, Тараканов, погорячились мы, вас начальником назначая. Вы в казаки-разбойники не наигрались. Это же надо удумать!

Губернатору уже доложили, он рвет и мечет, хочет вас по этапу на поселение отправить в административном порядке!

Судьбу Тараканова губернатор и прокурор решали в отдельном кабинете загородного клуба, между стерляжьей ухой и заливным поросенком.

— Владимир Августович, я велю поторопиться с дознанием и на следующей неделе передам его вам для возбуждения дела.

— Да-с, учудил ваш Тараканов, учудил. Но вы знаете, Дмитрий Дмитриевич, мне его жалко. Я уверен, что им не корысть руководила, а превратное понятие о служебном долге. Переоценил он себя как сыщика, нафантазировал черт-те чего. Стоит ли ему из-за этого жизнь ломать? Все-таки Тараканов неплохим начальником был, в сыске толк знал, много дел открыл. Я думаю, ваше высокородие, что дело возбуждать не стоит, можно ограничиться мерами дисциплинарного характера. Он, по-моему, не туляк?

— Каширский.

— Может быть, его просто уволить от службы и пусть едет в свою Каширу, с глаз наших долой?

— Признаться, и мне не хотелось так круто с парнем обходиться. До этого случая он службу нес безупречно. С революционерами боролся, от грабителей пулю схлопотал. Пожалуй, я последую вашему совету. А двух этих олухов вообще трогать не буду, они люди подневольные, таракановские приказы выполняли. Пущай служат!

 

Эпилог

Элинского судили в конце сентября. Присяжные признали его виновным в совершении убийства с обдуманным заранее намерением, хоть и без увеличивающих вину обстоятельств, но не заслуживающим снисхождения, и он был приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на пятнадцать лет. В суде Алинский не проронил ни слова.

Антонина Аркадьевна последовала за Алинским на каторгу. Там они венчались.

Слепнев получил место судебного следователя в Привисленском крае и укатил к новому месту службы.

Тараканов сдал дела становому приставу Крапивенского уезда Разумовскому и уехал в Каширу. Тетка ежемесячно пересылала ему его часть дохода от лавки, мать торговала молоком, поэтому Тараканов места себе не искал, целыми днями лежал на печи, а вечерами ходил в кабак и напивался там до беспамятства. Его даже один раз притащили в полицию и заперли в холодной до вытрезвления. После этого Осип Григорьевич взялся за ум, поступил к купцу Подпругину учетчиком и пить стал меньше.

В начале ноября 1910 года он пришел со службы слегка навеселе.

— Опять! — Мать безнадежно всплеснула руками.

— Дык под лед провалился, слава богу, что у берега. Всего-то соточку и употребил, для сугреву.

— Соточку! Доведут меня твои соточки до могилы! Помрет мать, будет тебе стыдно! Да уж, наверное, и не будет, у вас, пьяниц, стыда-то нет вовсе. Садись есть, щи стынут! На вот, почтальон тебе письмо принес.

— Письмо? От кого?

— Мне почем знать! Меня, в отличие от тебя, грамоте не учили. Господи! Вот отец-то был бы жив, от стыда бы умер!

Тараканов вертел в руках конверт. На нем стоял штамп Тульской почтово-телеграфной конторы и корявым масловским почерком было выведено: «Кашира, улица Малая Посадская, собственный дом, отставному губернскому секретарю, его благородию господину Тараканову».

Осип вскрыл конверт. В нем оказался еще один конверт и осьмушка листа бумаги.

«Здравия желаю, Осип Григорьевич! Как жизнь твоя, не хвораешь ли? У нас все по-старому, ловим жуликов. Третьего дня пришло к нам в сыскную письмо на твое имя, я его не распечатывал и тебе пересылаю. Не болей, приезжай в гости! Иван Маслов».

Тараканов разорвал второй конверт.

«Я думаю, вы ужасно удивились, получив это письмо. Ведь удивились же? Я прав? Прав! Я всегда прав. А как ловко у меня получилось переложить вину на другого! Как вы ни старались, а вину мою вам доказать не удалось. И никому бы не удалось, не захоти я этого сам. Я убил двоих, а вместо меня на каторгу поехал другой. Я же отправился в прекрасную Варшаву на полуторатысячное жалование. Не правда ли, я умен? Чертовски умен. Я всегда получал то, что хотел. Вот только здоровья я себе приобрести не смог. Не под силу мне это оказалось. Я заболел, и очень тяжело. И только благодаря этому обстоятельству вы читаете эти строки. Здешние доктора, в отличие от наших, говорят пациентам правду. Мне осталось не более месяца. Да и сам я чувствую, что дни мои сочтены. Вот я и решил исповедаться. В Бога я не верую, поэтому своим духовником выбрал вас. Вас и прокурора. Ему я тоже отправлю свое признание. Надеюсь, эти листки бумаги помогут вернуть Алинского, неплохого, в сущности, парня, с каторги. Да и Антонине Аркадьевне в Сибири делать нечего.

Но хватит предисловий!

Я, тульский потомственный дворянин Михаил Алексеев Слепнев, сим заявляю, что в ночь с 6 на 7 июня минувшего 1909 года собственноручно лишил жизни дворянина Тименева Петра Сергеевича и его жену Тименеву (урожденную Неверову) Веру Аркадьевну, с которой находился в прелюбодейской связи. Преступление я совершил при следующих обстоятельствах…»

Слепнев был красив, но беден. Сколько он себя помнил, вокруг него всегда вились женщины. Когда был совсем маленьким, его ангельским личиком восхищались подруги матери, когда стал повзрослее — стал получать многочисленные знаки внимания от соседских барышень. Ну а когда на верхней губе появился пушок, ему буквально перестали давать проход жены и вдовы знакомых отца. Слепнев быстро понял, что при помощи своей красоты можно весьма недурно поправить свое материальное положение. Когда был ребенком, получал от маменькиных кумушек яблоки и засахаренные орешки, а когда стал студентом столичного университета, стал получать от дам сытные обеды, перчатки, трости, коробки дорогих сигар и уже потом, когда совсем повзрослел и оперился, — наличные деньги. В общем, последние несколько лет своей жизни Слепнев жил за счет знакомых женщин. Ну и относился к ним соответственно — много требовал и мало давал. А если какая-то воздыхательница пробовала возмущаться — тут же расставался с ней, без всякого сожаления. Женщины для студента Слепнева были источником материальных благ и наслаждений, не более.

Так же он пробовал вести себя и с Верой Аркадьевной. И сначала ему казалось, что и эта барышня не устояла перед его чарами. Но внезапно ее отношение изменилось. Вера Аркадьевна стала с ним холодна и начала всячески избегать его общества. Со Слепневым по отношению к Вере случилось ровно то же, что с нею по отношению к Алинскому. Он сначала удивился холодности барышни, потом возмутился, потом возненавидел Веру, а потом его охватила страсть. С той поры у него была единственная цель в жизни — одержать победу над неприступной красавицей. Он отказался от хорошего места в столице, которое мог получить по протекции одной знакомой графини, и попросил назначения в Тулу. Он старался как можно чаще бывать у Неверовых, сделался абсолютно равнодушным к другим женщинам и пресекал их малейшие поползновения сблизиться. И в результате остался без денег. Младшему кандидату на судебные должности жалования не полагалось, а других источников дохода Слепнев не имел. Иван Ильич, конечно, подкидывал своему секретарю крохи из своего жалования, но их хватало только на хлеб. Слепнев начал было подумывать о приискании места в конторе какого-нибудь завода, когда на горизонте появился Тименев.

Он выслушал предложение миллионщика, обдумал и принял его. Слепнев уже знал, что Вера согласилась выйти замуж за купца, и понимал, что убедить ее не делать этого ему не удастся. Но держать данное Тименеву слово Слепнев тоже не собирался. Наоборот, первая мысль, которая пришла ему в голову после предложения Тименева, была о том, что с деньгами шансы покорить сердце Веры Аркадьевны увеличатся.

Слепнев оказался прав. Вера Аркадьевна под напором шоколадных конфект, тайных роскошных букетов, голландских кружев и французской парфюмерии сдалась через пару месяцев после свадьбы.

Одержав победу, Слепнев принялся возвращать потраченный в ходе компании капитал. Поняв, что имеет дело с альфонсом, Тименева сначала разгневалась, а потом рассмеялась. В конце концов, деньги она тратила не свои, да и траты того стоили. Уж очень хорош был Михаил Алексеевич на ложе любви!

Слепнев стал снова кататься как сыр в масле — обедал в хороших ресторанах, одевался у лучших портных, посещал сады и театры, нанял экипаж у извозчика. К Вере он после победы охладел, стал заводить другие интрижки. Он уже жалел, что ради этой, обыкновенной в общем-то женщины отказался от такого перспективного места. Он выхлопотал отпуск, навестил покинутую им графиню, которая перебралась в это время в Варшаву. Графиня так была рада обретению, казалось, уже навеки потерянного Мишеньки, что тут же принялась хлопотать о еще более лучшем для него месте, но уже не в столице, а подле себя. В общем, жизнь была прекрасной. Идиллия длилась до того момента, пока одна из новеньких Мишиных пассий, оказавшаяся не в меру ревнивой, не узнала о его свидании с Тименевой и не поспешила доложить об этом ее мужу. Из гостиницы ему пришлось бежать в одном нижнем белье.

С Верой Аркадьевной он смог встретиться только через три дня. Она сообщила, что вынуждена свести на нет свои расходы по его содержанию, так как муж лишил ее доступа к деньгам и пригрозил в случае повторения подобного и вовсе оставить без средств и без наследства. Отдельный же вид на жительство Тименев выдать категорически отказался, заявив, что раз жена нарушала священную клятву, которую давала у алтаря, то и он считает себя вполне свободным от данного ей слова. Слепнева же супруг Веры Аркадьевны обещал стереть в порошок, говоря, что у него есть все средства к этому. Услышав про это обещание, Слепнев сразу же понял, что при предъявлении Тименевым сохранной расписки, во-первых, будет поставлен жирный крест на его так успешно начавшейся карьере юриста, а во-вторых, он и сам может оказаться там, куда они с Иваном Ильичом периодически отправляли своих клиентов, — в тульском тюремном замке.

В субботу Слепнев отправился на вечер в Дворянском собрании. Ему надо было все время быть среди людей, в одиночестве он не находил себе места — в голову лезла всякая чушь про кандалы, этап и каторжную тюрьму где-нибудь под Тобольском.

В буфете Слепнев присоединился к знакомой компании и стал накачивать себя коньяком. Кто-то из мужчин обратил внимание на отсутствие на вечере Веры Аркадьевны.

Молодой человек, имени которого Слепнев не помнил, внес ясность:

— А она предпочла наше общество другому. Я к ним заезжал, хотел звать сюда, но прислуга сказала, что Тименевы уехали в электротеатр, знаете, новый, в Петровском парке.

Коньяк сделал свое черное дело, Слепнев решил действовать. Кучера он не держал — зачем лишние глаза и уши при таком образе жизни? Незаметно уйдя с бала, кандидат на судебные должности кружным путем приехал в Заречье, оставил лошадь у Арсенала, через открытые ворота проник в дом Тименевых, снял со стены кинжал и спрятался под кроватью в спальне хозяина. Через час хмель, а вместе с ним пыл стали проходить, он уже хотел вылезти и убежать, но не успел — семейство возвратилось. Но как только он услышал голос своего врага, разговаривающего с камердинером, ненависть к Тименеву закипела с удвоенной силой. Слепнев вылез из-под кровати и спрятался за дверью. Когда Петр Сергеевич зашел в спальню, он набросился на него сзади и ударил ножом. Соперник упал как подкошенный. Помощник следователя наклонился к нему и стал вспоминать уроки судебной медицины. Однако наверно определить, расстался ли господин Тименев с жизнью или нет, не удавалось, поэтому Слепнев нанес еще два удара. Как ни странно, чувствовал он себя при этом абсолютно спокойно. Он подошел к столу, положил кинжал, порылся в ящиках, нашел расписку, сунул ее в карман и поспешил доложить Тименевой о том, что она теперь свободна. Ему казалось, что она обрадуется.

Он уже хотел постучать, когда услышал доносившийся из ее комнаты разговор.

— Послушай! Ты не понимаешь того счастья, которое нас ожидает. Скоро я стану свободна, чтобы принадлежать только тебе. Я буду всем, чем хочешь! Я буду ловить каждый твой взгляд, каждое твое желание, как раба, и телом, и сердцем, и всем существом буду принадлежать тебе до самой смерти, пока во мне останется искра жизни! Возьми меня! Без тебя для меня нет ни счастья, ни покоя, ни спасенья! Понимаешь ли, я готова для тебя на все, на все! Прикажи, я все исполню! Мы уедем, уедем далеко! Ты меня полюбишь, я в этом уверена — клянусь! Когда ты увидишь, когда ты поймешь, как я люблю тебя, ты меня полюбишь!

Слепнев стоял оглушенный. Очнулся он только после того, как услышал звук запираемого окна.

Вера Аркадьевна выругалась как извозчик. Потом он услышал шуршание постельного белья, свет в комнате погас. Хотя сердце готово было выпрыгнуть из его груди, Слепнев заставил себя успокоиться. Он вернулся в кабинет, взял кинжал, подошел к двери Тименевой. Для верности (вдруг Алинский передумает и вернется?) он постоял у двери еще минут пять, потом тихонько постучал. Вера открыла почти сразу…

«Вы можете себе представить? Оказывается, о шалостях Веры Аркадьевны во всей Туле не знали только двое — ее законный супруг и я. Обоим нам казалось, что любит она только нас. Уже после убийства я, прикрываясь долгом службы, стал расспрашивать знакомых про Веру. Они мне такого порассказывали!

…Вера открыла дверь, увидела меня, вскрикнула и отшатнулась к кровати. Тут я понял, что ударить ее ножом не смогу. Одно дело — ударить ненавистного тебе человека сзади, со спины, другое — вонзить нож в тело любимой женщины тогда, когда она смотрит тебе в глаза. Я положил кинжал на столик, подошел к постели и взял подушку…

…Я хотел инсценировать ограбление — связать Веру, забрать деньги, бумаги, что-то из вещей. Веру я бы научил рассказать властям про каких-нибудь бородатых громил саженного роста. Ценности я хотел взять только после разговора с ней, чтобы она не подумала, что я пришел их грабить…

Теперь приходилось все переигрывать. Мысль навести подозрения на Алинского пришла мне в голову еще в тот момент, когда я стоял у двери спальни Веры. Ну а реализовать свой план мне не составило никакого труда. Дом Тименевых находится в участке Недовесова, поэтому он и должен был расследовать их убийство. Стало быть, мне предстояло оказаться на месте преступления одним из первых. Я предположил, что следы рук Алинского останутся на оконной раме — она туго открывается, приходится на раму давить, я это знал, сам много раз в это окно лазал. Поэтому теперь, вылезая, я открывал и закрывал окно весьма аккуратно, а на следующее утро лично пальцы Алинского и обнаружил. Догадаться, что Алинский наймет в «Хиве» извозчика, тоже было нетрудно. Да и Иван Ильич невольно пришел мне на помощь — ведь именно он выдвинул предположение, что убийцей был сердечный друг Антонины Аркадьевны. Услыхав эту версию, я сразу же «вспомнил» про ее чувства к Алинскому. Я напросился на обыск и подложил свою манишку, которая была испачкана в крови Тименева, в корзину с грязным бельем в квартире Алинских.

Ну вот, пожалуй, и все. Раскаиваюсь ли я? Нет. Да и кого я убил? Похотливого богача и распутную девку. Стоит ли их жалеть? Вот вы с Алинским — другое дело. Он благородный человек, ставший жертвой обстоятельств, вы — талантливый криминалист, пострадавший только из-за того, что честно исполняли свой долг. Если бы не вы двое, то истины в этом деле никто бы никогда не узнал.

Отомстить мне у вас не получится, ибо письмо это вы сможете прочесть только после моей смерти, об этом я сделаю соответствующие распоряжения. Засим прощайте и не поминайте лихом! На том свете свидимся».

Тараканов опустил руку с письмом, прислонился к стене и заплакал.