Мексика

В солнечный февральский день 1926 года Хулио Антонио сошел на перрон вокзала в Мехико. Знакомые-кубинцы помогли ему снять недорогую комнату. На следующий же день Хулио пошел на улицу Месонес, 54, по адресу, который оставил ему Рикардо Флорес Магон. Там помещался Центральный Комитет Мексиканской компартии.

Его встретили приветливо и радостно, обнимали, хлопали по спине, шутили.

— Ну, такой силач мог бы еще дней двадцать попоститься!

— Хулио, дружище, ты нас подвел, ведь мы готовили грандиозную демонстрацию в твою защиту. Вот досталось бы кубинскому послу, умер бы со страху!

Хулио стоял, смущенно улыбаясь. Он не обижался на шутки новых товарищей. Радостное ощущение от сознания того, что он снова попал в знакомую бурлящую обстановку политической борьбы, что он снова среди своих единомышленников, поглотило все его чувства.

Знакомство состоялось быстро, и вскоре он был принят в ряды Коммунистической партии Мексики.

Хулио Антонио думал создать из эмигрантов-кубинцев боевую организацию, которая смогла бы объединить всех противников режима Мачадо и повести против него решительную борьбу. Но для этого нужны были время и основательная подготовительная работа.

Мелья появился в Мексике в период, когда политические страсти, извечно потрясавшие страну, несколько улеглись. Президент Кальяс, начавший свое правление 1 декабря 1924 года, сумел на первое время обеспечить занятость наделения за счет расширения строительных и дорожных работ. Улучшилось финансовое положение в стране. Аграрная реформа, за которую в буржуазно-демократической революции 1910–1917 годов сложили головы лучшие сыны Мексики, начала проводиться более энергично. Кальяс объявил себя «наследником Сапаты» (последние годы его правления показали, что это заявление было чистейшей воды демагогией), и первые месяцы 1926 года прошли под знаком правительственного наступления на католическую церковь, владевшую обширными земельными угодьями, где еще господствовали феодальные отношения.

Мексиканская коммунистическая партия, созданная в 1919 году, к 1926 году не успела еще превратиться в массовую организацию общенационального масштаба. Преобладание мелких крестьян, издольщиков, батраков, которые в поисках работы уходили на сезонные заработки на север, в Соединенные Штаты, феодальное землепользование, реакционная политика католической церкви, слабый рабочий класс — все это сильно затрудняло работу коммунистов. Однако в начале 1926 года коммунисты уже представляли собой силу, с которой власти не могли не считаться. В 1921 году в стране была образована Всеобщая конфедерация трудящихся, лидеры которой открыто симпатизировали марксизму. Партия ставила перед собой задачу: сплочение крестьян в крестьянских общинах — эхидо, а также рабочих, в особенности добывающей промышленности — шахтеров, нефтяников.

Когда вести о голодовке Мельи дошли до Мексики, компартия сразу же начала широкую кампанию за его освобождение, которая проходила под лозунгами борьбы трудящихся за свои права, а также против вмешательства империализма янки в дела латиноамериканских стран.

Не прошло и месяца после приезда в Мексику, как Хулио подал заявление о приеме на третий курс юридического факультета столичного университета. Он не думал вновь становиться студентом и посещать лекции, а просто хотел прикрепиться для сдачи экзаменов в конце каждого курса.

Тюрьма и голодовка стали как бы границей между всей его прошлой жизнью и жизнью, которую он начал в Мексике: прошла юность, наступала пора возмужания и зрелости. Годы, проведенные на родине, были прелюдией к новому этапу в его жизни. Он входил в этот этап умудренным и закаленным.

Иногда вспоминал себя, каким он был в 1923 году. Многие из его тогдашних поступков сейчас казались ему наивными, с некоторой долей юношеского романтизма. Он вступал в новую жизнь еще больше уверенным в правоте дела, которому себя посвятил.

 

На пороге путешествия в будущее

Осень 1926 года пришла как-то незаметно. Погруженный в повседневные партийные заботы, Хулио не замечал, как шли дни. Время от времени приходили письма с родины, и тогда боль разлуки давала себя знать сильнее. Мысль о возвращении на Кубу не оставляла его, но когда и как это можно осуществить, он не знал. С жадностью он расспрашивал каждого, кто приезжал из Гаваны, и с горечью убеждался, что положение внутри страны становится все тяжелее и тяжелее. Деспотизм Мачадо принимал самые откровенные и отвратительные формы. За инакомыслящими охотились, как за зверями. Уничтожение рабочих деятелей стало обыденным делом для полиции.

Люди дрожали при одном упоминании о плавучей тюрьме «Максимо Гомес», ибо никто оттуда не возвращался. И самое страшное, пожалуй, было в том, что эта тюрьма носила имя величайшего борца за свободу Кубы.

Тюрьма плавала на виду у всей Гаваны, иногда заходила в бухту. Обычно заключенных уничтожали, сбрасывая их в море на съедение акулам. Об этом никто не знал, пока однажды рыбаки не поймали акулу, в чреве которой нашли кисть руки с обрывком манжета и на нем запонки. Манжет и запонка стали передаваться из рук в руки, пока их не опознала жена Клаудио Брусона, рабочего лидера, пропавшего без вести несколько недель назад. Запонка Брусона стала страшной уликой против Мачадо, но полиция быстро подавила возмущение, произведя аресты не только среди рабочих, но и среди интеллигенции. Однако история с Брусоном послужила предостережением полиции, и она, остерегаясь новых разоблачений, стала действовать более осмотрительно.

А в конце июня этого 1926 года пришло письмо с тяжелой вестью: умер Карлос Балиньо. Последние месяцы он тяжело болел. Прикованный к постели, он все равно был опасен властям. Они уже знали о его роли в создании коммунистической партии и его роли в деле воспитания революционеров.

Больной и немощный, он подвергся полицейскому преследованию, и от тюрьмы его спасли только физические недуги.

Но ненадолго. И когда его жизнь оборвалась, первыми узнали об этом полицейские шпики, которые, словно голодные волки вокруг своей жертвы, кружили вокруг его дома.

А через месяц, в конце июля, новая весть ошеломила кубинских революционеров, живших в Мексике: убит Альфредо Лопес.

Для Хулио Антонио это было непоправимое горе. Альфредо Лопес был не только его другом, но и учителем. Правда, что касается правильного понимания классовой борьбы, ученик превзошел учителя: Хулио стал коммунистом, а Лопес долго и мучительно рвал с анархо-синдикализмом, так и не перейдя полностью в лагерь коммунистов. Но своей неподкупной честностью и преданностью интересам рабочего класса он завоевал непререкаемый авторитет среди кубинского городского пролетариата.

Хулио Антонио вспомнил, как в 1925 году Лопес впервые начал посещать кружки, где изучал марксистское учение. Он был мозгом и душой рабочей федерации Гаваны. В августе 1925 года на III Рабочем конгрессе Кубы Лопес стал одним из основателей Национальной рабочей конфедерации Кубы, впоследствии успешно выступавшей против реформистской и раскольнической Кубинской федерации труда, которую поддерживало мачадистское правительство.

Мелья вспоминал Альфредо Лопеса с нежностью младшего брата. Несколько сдержанный и суховатый по характеру, Альфредо преображался на митингах и собраниях в пламенного трибуна. Он был линотипистом, зарабатывал хорошо и мог бы, как многие из рабочих «аристократов», жить тихой жизнью мелкого буржуа. Но все свое свободное время он отдавал борьбе. Его родным домом был Рабочий центр на улице Сулуэта. Железное здоровье и недюжинная воля помогали ему иногда работать от зари и до зари.

Трудно было Хулио Антонио освободиться от нахлынувших воспоминаний, и тогда пришла мысль выразить в словах боль и гнев, наполнившие сердце.

Он сел за стол, чтобы написать статью, но мыслям было тесно в трех газетных колонках, и он писал, пока замысел не воплотился в брошюре, которую он назвал «Зов жертв».

В сентябре того года Международная лига в защиту борцов против террора на Кубе издала в Мексике брошюру Мельи.

Это был своего рода реквием погибшим, проклятие тиранам и призыв к борьбе. Хулио писал о павших от рук палачей Диасе Бланко, Вароне, Куксарде, о рабочем американского происхождения Гранте.

«Боец, — обращался он к убитому другу, — для тебя я не нахожу слов. Я чувствую себя сиротой. Ты погиб, но ты останешься учителем пролетариата… Не слезы я проливаю в память о тебе, нет. Клянусь идти по твоему пути, продолжать твое дело. Разве нам, революционерам, дано выбирать себе смерть? Мы погибаем как солдаты: там, где вражеская пуля настигает нас. Я приветствую тебя, боец! Придет день, когда красные батальоны призовут: „На штурм! На штурм! На штурм!“»

В феврале этого же года в Мексику приехала Оливин. Скрывая от Хулио свои надежды на его недолгое пребывание в изгнании, она старалась не вспоминать прежних разногласий и даже принимала участие в некоторых мероприятиях, которые проводили коммунисты.

В июне она пошла с Хулио на митинг протеста против ареста в Соединенных Штатах рабочих Сакко и Ванцетти. Тысячи горожан собрались у здания американского посольства. Пока руководители митинга искали удобное возвышение, с которого можно было бы произносить речи, неожиданно на балконе посольства показалась высокая, плечистая фигура человека в белой рубашке. Человек выкинул вперед правую руку, сжатую в кулак, и над притихшей толпой понеслись слова гнева, ненависти и разящего сарказма. Люди подались вперед, ближе к балкону: кто этот смельчак? Вдруг за его спиной показалась фигура служащего посольства, явно растерявшегося перед решительностью оратора.

Хулио говорил (это был он), а растерявшийся чиновник дергал его то за правую руку, то за левую. Й когда Хулио кончил, под балконом раздался гром аплодисментов. Но вот появилась и полиция. Вместе с Хулио были арестованы Оливин и еще трое участников митинга. В главном полицейском управлении им инкриминировали нарушение порядка, проявившееся в неуважении к представителям иностранного государства, а также прочие прегрешения. Затем их бросили в камеру, где содержались уголовники. Пять дней их держали под арестом и допрашивали. На второй день у Хулио случился приступ лихорадки — их держали в сыром подвале, — состояние его было крайне тяжелым. Но, несмотря на это, им заявили, что высылают их на Кубу. Было ясно, что в этом замешаны посольства США и Кубы.

Друзья предприняли ряд энергичных мер для их освобождения. По стране прокатилась волна массовых протестов, но все было напрасно: давление американского посла было слишком сильным. Но выручил случай, вернее, аргентинский посол, который был знаком с Оливин и Хулио Антонио. Используя свои связи, он добился их освобождения.

Иногда Оливин казалось, что Хулио решил наверстать упущенное ранее. Он был неистов в работе, не жалел себя, спешил, спешил, спешил. Работа в Национальной крестьянской лиге увлекла его. Он часто выезжал в сельские местности, где помогал крестьянам в их борьбе за проведение аграрной реформы.

Он выступал перед батраками, бедными крестьянами-арендаторами, как правило почти всегда неграмотными, забитыми и запуганными местными помещиками — касиками и политиками.

Ему приходилось работать и среди рабочих. Партия поручила ему трудный участок — шахтеров. Правда, в политическом отношении шахтеры были на голову выше крестьян и даже других представителей рабочего класса, но организованы они были слабо. Его выступления увлекали слушателей своим энтузиазмом и безграничной верой в коммунистические идеалы.

Через несколько лет в январе 1929 года журналист Тристан Мароф будет писать в мексиканской газете «Эль Универсаль Графико»:

«Надо было видеть Хулио Антонио Мелью, чтобы понять его. Сверкающее и незатухающее пламя. Человек, в котором клокочут блестящие мысли, предназначенные не для себя, а для всех. Он владел ясным, точным, броским и умным словом. Ради дисциплины он отказался от всяких лирических словоизлияний, которые были бы в ущерб смыслу и снижали бы силу его воздействия. Он был всегда убежден в том, что говорил, и совесть его была в ответе за все сказанное».

Он не прерывал переписки с друзьями. Это был не просто обмен новостями, а порою размышления, порою анализ политической обстановки и революционного движения. Так, в письме от 18 сентября 1926 года Хулио писал Густаво Альдерегиа:

«Борьба всех сил и тенденций против империализма в настоящий момент является самой важной борьбой».

В своей работе среди эмигрантов в Мексике он старался объединить их всех в единую организацию, которая должна была стать ядром движения за освобождение Кубы. Правда, он не раз признавался себе, что не знает, каким будет этот путь к освобождению. Разумеется, без участия коммунистов и других прогрессивных элементов на самой Кубе нечего было и думать об освобождении. Но пока Хулио Антонио не делился ни с кем своими мыслями. К чему болтать, если сам во многом не уверен.

Осенью же он получил письмо от Альдерегиа, которое очень его обрадовало. Доктор стал основным связующим звеном между Мексикой и Кубой. И негласно возложенную на него миссию он исполнял честно и энергично. Так вот, в этом письме доктор писал о возможном сотрудничестве Мельи в кубинской газете «Эль Диа».

«Захочет ли редакция газеты «Эль Диа» сотрудничать со мной, — писал он доктору. — Я же в этом заинтересован. Во-первых, чтобы иметь возможность для публичных выступлений, а во-вторых, смотришь, и заработаю несколько песо, которые мне крайне необходимы. Но в первую очередь меня интересуют публикации, а потом уже деньги. Думаю, что, покупая мою «рабочую силу», они получат не очень много «прибавочной стоимости». Но если они не будут платить, я все равно буду присылать мои корреспонденции. Если они принимают мое предложение, я могу высылать антиимпериалистически направленные материалы, интересующие общественность, разумеется, написанные с должным «благоразумием», чтобы не отпугнуть консерваторов. В конце концов я согласен, чтобы мой гонорар выразился в подписке за счет редакции на газету. Таким образом я буду получать вести с Кубы.

Успехи Народного университета вызывают у меня невиданный энтузиазм. Я с радостью вижу, что дела там сейчас идут лучше, чем раньше. Значит, правда, что будущее всегда лучше прошедшего. И ближайшее будущее будет еще лучше. Если мы будем настойчивы в своей деятельности, я верю в будущее Кубы. Года через четыре мы станем единственной силой, способной противостоять тирании».

На ноябрь этого года намечалось провести в Брюсселе Международный конгресс антиимпериалистических сил. Он думал отправиться в Европу в октябре и по этому поводу писал на Кубу Саре Паскуаль:

«Нет причин для пессимизма. Ты правильно заметила в твоем втором письме, что нынешняя обстановка осложнилась. Но в ней самой зарождается будущее. Когда придет конец этому тропическому фашизму, ты увидишь, какое поколение мы вырастили. Здесь испытываются люди и расчищается — дорога. Мы видим тех, кто стоит по другую сторону: они так и ждут случая подороже продаться.

Думаю в октябре отправиться в Европу на Международный антиимпериалистический конгресс, в Брюссель. Он должен принести большую пользу всему международному революционному движению. Думаю, что будет непростительным, если с Кубы никто туда не поедет. Надо приложить все усилия, чтобы послать делегатов. Народный университет, Антиимпериалистическая лига, рабочие организации, студенты — все могут послать своих представителей. Опыт, который приобретется на конгрессе, стоит целой жизни. Если обстоятельства мне позволят, я поеду в Россию, и в настоящий момент это самое главное для меня».

Однако Брюссельский конгресс был перенесен на февраль 1927 года, и Хулио занялся подготовкой к первому объединительному съезду крестьянских организаций Мексики.

Мелья, перуанец Сальвадор де ла Пласа и венесуэлец Густаво Мачадо были делегированы на этот съезд от Антиимпериалистической лиги Америки. На съезде собрались делегаты от крестьянских общин 17 штатов страны.

Крестьянство в Мексике оставалось потенциальной силой в революционном движении, и компартия проводила в его среде большую пропагандистскую работу. Выступая перед делегатами съезда, Хулио говорил о необходимости прочного союза рабочих и крестьян в борьбе против империализма.

В истории мексиканского крестьянства этот съезд занимает особое место. В его решениях было записано требование (как программа-максимум) обобществления земли и всех средств производства. Съезд образовал Национальную крестьянскую лигу, лозунгом которой стали слова «Земля и свобода».

Съезд избрал делегатом на Брюссельский конгресс Хулио Антонио Мелью и одобрил текст приветственной телеграммы, которую затем направили правительству Советского Союза.

Через несколько дней Хулио Антонио был уполномочен представлять в Брюсселе оргкомитет Антиимпериалистической лиги Америки и ее отделения в Мексике, Панаме и Сальвадоре.

Прошло рождество, и в начале января 1927 года трясущийся и скрипящий во всех суставах поезд повез Хулио Антонио к северной границе Мексики. Там он пересел в экспресс и через два дня был в Нью-Йорке. Оставался еще пароход до Гавра. В ожидании отплытия в Европу Хулио Антонио не сидел сложа руки, он связался с местной Антиимпериалистической лигой и компартией и даже принял участие в большом городском митинге, посвященном третьей годовщине со дня смерти В. И. Ленина.

 

Брюссель

Брюссель встретил его холодной, ветреной погодой. Засунув поглубже руки в карманы легкого плаща, Хулио Антонио бродил по городу. Ему нравилось ходить по незнакомым улицам, площадям, наблюдать за чужой жизнью. Но на прогулки оставалось очень немного времени: через день начинался конгресс, почти все делегаты уже съехались, и обмен мнениями начался.

Проезжая через Париж, он встретился с Леонардо Фернандесом Санчесом и Рубеном Мартинесом Вильеной, которые ехали на конгресс как делегаты от Кубы. Радости друзей не было границ. Прошел только год, как они расстались, но им казалось, что пролетела целая вечность. Они радовались как дети, не скрывая ни от кого счастья от встречи друг с другом. Рубен, худой, бледный, с впалой грудью, пожираемый болезнью, излучал неистощимую энергию. Он оставил адвокатскую практику и бесповоротно решил больше не писать стихов. Когда его увлечение революционной работой переросло в жизненную потребность, он понял, что не может «делиться» надвое: или поэзия, или революция. Он выбрал революцию. Те, кто не понимал его, отговаривали от этого шага. Но Рубен был непреклонен.

Он рассказал Мелье о последних событиях на Кубе, о реорганизации университета имени Хосе Марти и Антиимпериалистической лиги.

И тогда Хулио поделился с друзьями своими наметками по поводу организации вооруженной борьбы и вторжения на Кубу группы вооруженных революционеров. Правда, ничего конкретного он предложить не мог. Договорились обсудить его предложения позже.

Конгресс открылся 10 февраля 1927 года во дворце Эгмонта. Хулио Антонио был избран в состав президиума. На конгрессе было около 180 человек, приехавших из 37 стран. Наряду с коммунистами (их было меньшинство) приехали представители различных партий и политических течений. Делегаты должны были обсудить вопросы колониальной политики империализма и общие цели национально-освободительных и антиимпериалистических движений. Конечная цель конгресса — создать Антиимпериалистическую лигу.

Открыл конгресс Анри Барбюс. В своей речи он подчеркнул особую роль Советского Союза в борьбе народов за национальное освобождение. Он сказал много теплых слов об Октябрьской революции, открывшей новую эру в истории человечества.

Группа латиноамериканских делегатов была неоднородна по своему политическому составу. В Брюссель прибыли и апристы во главе с самим Айя де ла Toppe. Юношеские увлечения псевдореволюционной фразеологией отца АПРА развеялись у Мельи еще три года назад, когда он связал свою судьбу с коммунистами, и сейчас ему было стыдно, что этот Айя де ла Toppe, «философ и вождь латиноамериканской революции», когда-то был и его идолом Перуанец встретил его радостной улыбкой и объятьями. Разумеется, ему было известно, что Мелья стал коммунистическим лидером, а следовательно, и его идейным противником, но не в привычке было у этого политического лиса преждевременно раскрывать свои карты. Однако Мелья и не думал давать бой своему бывшему «богу», в Брюсселе он не принимал его в счет. Первым делом надо было браться за разработку широкой программы борьбы с империализмом. Но в ходе конгресса он понял, что «недооценил» Айя де ла Toppe, который вместе со своими единомышленниками занял оппортунистическую, враждебную всем антиимпериалистическим силам позицию. Латиноамериканским делегатам пришлось немало потрудиться, чтобы нейтрализовать апристов, не дать им возможности выступать от имени всей Латинской Америки.

На конгрессе детально обсуждался вопрос о положении в Китае и Индии. Резолюции, принятые по этим вопросам, стали программой борьбы за национальное освобождение обеих стран. Большое впечатление на всех делегатов произвело выступление Сен Катаямы. Для молодых революционеров, таких, как Мелья, конгресс стал великолепной школой. Впервые Хулио Антонио общался с таким широким кругом профессиональных политических лидеров. Встречи с Анри Барбюсом, Роменом Ролланом, Гарри Подлитом, Джавахарлалом Неру и другими деятелями оставили в нем неизгладимый след.

Доклад Хулио Антонио «Куба — фактория янки» вызвал большой интерес делегатов. Оперируя фактами, анализом экономического и политического положения Кубы, Хулио показал, как его родина превратилась в сырьевой придаток Соединенных Штатов, как Вашингтон, опираясь на политическую и экономическую зависимость Кубы от Соединенных Штатов, превратил остров чуть ли не в свою колонию. Доклад был единодушно одобрен и использован для подготовки нескольких резолюций конгресса.

Большое место в Брюсселе было отведено борьбе латиноамериканских народов против империализма янки и, в частности, борьбе никарагуанского народа под руководством генерала Сандино. В Америке уже существовала Всеамериканская антиимпериалистическая лига, и конгресс высоко оценил ее деятельность. По латиноамериканскому вопросу делегаты приняли две резолюции. В одной из них были сконцентрированы задачи всех прогрессивных сил континента в борьбе за достижение экономической и политической независимости, в борьбе против диктаторских режимов, против империалистических агрессий.

В конце работы конгресс принял «Манифест ко всем угнетенным народам и классам» и была создана международная организация «Лига против империализма, против колониального угнетения и за национальную независимость», иначе — Антиимпериалистическая лига. Хулио Антонио был избран членом ее Генерального совета.

Конгресс вызвал большое беспокойство в стане врагов. В бельгийскую столицу были посланы агенты разведок многих стран, чьи правительства были обеспокоены активизацией антиимпериалистических движений.

Джавахарлал Неру, бывший участником конгресса, рассказывает в своей «Автобиографии»:

«К одному моему приятелю — американцу, находившемуся в Париже, — явился француз, состоявший на службе во французской тайной полиции. Это был вполне дружеский визит, цель которого состояла в том, чтобы кое-что выяснить. Покончив с расспросами, он осведомился у американца, узнал ли тот его, ибо они уже встречались в прошлом. Американец пристально разглядывал его, но вынужден был сказать, что не узнает его. Тогда агент тайной полиции сообщил ему, что виделся с ним на Брюссельском конгрессе, на котором присутствовал в качестве негритянского делегата, зачернив себе лицо и руки!»

Друзья прощались в Париже. Все радовались за Хулио, который готовился к путешествию в Москву. Последние встречи, беседы, согласования, наконец, наступает день расставания. Поезд увез Хулио в Берлин, где 25 февраля в посольстве СССР ему выдали визу. Еще через несколько дней он уже был в Москве.

 

Мечты становятся явью

Он стоит на площади, и холодный мартовский ветер обжигает лицо. Еще не так давно это казалось несбыточной мечтой, но все происходит наяву: он на Площади Его Мечты. В серых камнях площади тускло отражается свет далеких фонарей, и на темном ненастном небе чернеют, будто бронзовые барельефы, силуэты церквей и островерхих крепостных башен необыкновенных, непривычных линий. Хулио стоит в тени высокого здания со стрельчатыми башенками, у самого начала Площади, словно на пороге нового мира. Правда, он не первый раз видит эту Площадь. Память его хранит ее облик с того самого дня (почти десять лет назад), когда он впервые увидел ее на фотографии в газете. И с тех пор она стала Его Мечтой.

В Москву он приехал утром, и сразу же его охватило нетерпение: немедленно выйти из гостиницы и побродить по городу. Разумеется, первым делом — на Красную площадь. Но попал он на нее только вечером. Он шел по улицам, всматривался в лица прохожих и старался понять звуки незнакомой речи. И странное дело, эта незнакомая речь не казалась ему такой непонятной, как это было в 1925-м на пароходе «Вацлав Боровский». А может, это только показалось ему…

На следующий день он согласовал программу своего пребывания в Москве, и понеслись дни в круговороте встреч, заседаний, посещений музеев, фабрик, театров. Для сна оставалось слишком мало времени, но Хулио Антонио не сетовал. Новые ощущения захватили его целиком. Они были несравнимы с тем, что пережил он, когда впервые попал в Нью-Йорк или Париж. И «виноваты» в этом были советские люди. Это были люди новой формации, мыслящие так непохоже на людей Старого Мира. Их убежденность и уверенность в себе заражала и будоражила чувства. Дружелюбие и радушие ждали его всюду, где бы он ни бывал. Шел юбилейный год: десять лет было за плечами молодой Советской республики. Общая праздничная настроенность чувствовалась в жизненном ритме всей страны. И Хулио быстро втянулся в этот ритм. Он не мыслил себя вне общей работы, он не мог быть «заморским гостем», поэтому с радостью выполнял просьбы московских товарищей. Так, однажды его попросили выступить в Международном аграрном институте. Он тотчас же согласился и 15 марта побывал в гостях у советских ученых. Институт только что отпраздновал годовщину создания, и его сотрудники еще набирались опыта в изучении аграрных проблем земного шара. Интерес к встрече был велик, и советские товарищи попросили Хулио Антонио прочитать лекцию об аграрных проблемах Мексики.

В тот вечер он рассказал о мексиканской революции 1910–1917 годов, о том, что она дала крестьянству, об аграрной реформе, которая по вине правительства теряет свое революционное содержание и фактически не проводится в жизнь.

Он приводил много интересных фактов из жизни крестьян и о том, как капитал Соединенных Штатов все глубже и глубже проникает в экономику Мексики. Особенно детально он остановился на деятельности Национальной крестьянской лиги, которая ведет активную борьбу за распределение пустующих и помещичьих земель, за изгнание из страны североамериканских монополий. Она уже объединила почти полмиллиона крестьян.

После выступления Мельи завязалась оживленная беседа, на которой Хулио Антонио не только отвечал на вопросы, но и сам немало спрашивал.

Для Хулио московские встречи стали неисчерпаемым источником пополнения знаний. Одна из самых интересных встреч произошла у него с Еленой Дмитриевной Стасовой. Соратница В. И. Ленина, свидетельница революционных событий, о которых Хулио мог только слышать или читать, она рассказала ему многое из опыта борьбы большевиков до 1917 года, из собственной жизни. Беседа со Стасовой оставила у него неизгладимое впечатление, и он ушел от нее с таким ощущением, словно соприкоснулся с героической эпохой борьбы русского пролетариата.

Побывал он у Е. Д. Стасовой накануне открытия II Международной конференции МОПРа, которая собралась 24 марта в Москве. Хулио Антонио был делегатом этой конференции от Мексики. Хотя в прениях он не выступал, но однажды вечером у него состоялась беседа с членами президиума конференции, на которой он рассказал о работе мексиканского МОПРа.

Он говорил о терроре помещиков и духовенства, царящем в сельских районах страны. О том, как в городе Гвадалахаре фашиствующие молодчики набросились на рабочих и устроили кровавую резню. О том, что от реакции не отстает и правительство, которое посылает карателей на разгром демонстраций и забастовок.

МОПР в Мексике возник в 1925 году. Поначалу это были слабые в финансовом отношении и довольно не авторитетные группы энтузиастов. Теперь же положение изменилось. Ряды МОПРа расширились и укрепились, рабочие убедились в том, что эта организация может по-настоящему оказывать помощь политзаключенным и их семьям.

В 1926 году МОПР Мексики провел более 15 кампаний, которые были скоординированы с деятельностью Антиимпериалистической лиги. Хулио рассказывал, что идеи антиимпериалистической борьбы приобретают среди мексиканского пролетариата все большее распространение, а это, в свою очередь, популяризирует опыт МОПРа. Мексиканский МОПР наладил связь с Кубой и Колумбией и оказывает помощь товарищам в Гватемале, Никарагуа и Коста-Рике в организации национальных мопровских секций.

Его рассказ, фактически первая подробная весть в Европе о деятельности мексиканского МОПРа, был выслушан с большим вниманием.

Затем товарищи из советского МОПРа предложили ему съездить в какой-нибудь индустриальный район страны. Мелья с энтузиазмом согласился, и тогда же решили, что он поедет в Донбасс. Через несколько дней, теплым апрельским утром он отправился в Донецкий бассейн.

Мелья не придал особого значения своим выступлениям в Международном аграрном институте и в МОПРе, так как считал это долгом коммуниста. Но московские товарищи думали иначе: по их мнению, его информация представляла большую ценность, поэтому было решено опубликовать ее. К сожалению, Хулио так никогда и не узнал, что после его отъезда оба выступления в этом же году были напечатаны в Москве: первое — в журнале «Аграрные проблемы» (№ 1) и второе — в «Бюллетене ЦК МОПР СССР» (№ 9).

Донбасс встретил его терриконами и заводскими трубами, взметнувшимися в весеннее донецкое небо. Его уже ждали в Артемовске. И когда он сошел на перрон, навстречу ему шла многочисленная делегация. Крепкие рабочие рукопожатия, улыбки, цветы и флаги привели Хулио в страшное смущение. И сразу же он окунулся в знакомую и близкую ему стихию. Он знал горняков Мексики, и ему не стоило большого труда подружиться с донбасскими рабочими.

В один из первых дней пребывания в Артемовске он приехал на собрание рабочих завода Донсода. Это было обычное производственное собрание, на котором говорили об улучшении условий труда, искоренении недостатков, о выполнении плана. Но это будничное событие в жизни донбасских рабочих стало для него новым открытием в жизни советских людей. О подобных собраниях он слышал от мексиканских товарищей, побывавших в Советском Союзе. Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания. На какое-то мгновение он попытался представить себе картину собрания кубинских или мексиканских рабочих, посвященного вопросу повышения производительности труда… И ему стало смешно и горько — так невероятна была сама эта мысль.

Когда очередь дошла до него и он подошел к трибуне, все встали и тяжелые рабочие руки долго и горячо приветствовали его. От волнения к горлу подступил комок, и он до боли в суставах сжал руками края трибуны. Но вот стихли последние аплодисменты, и он произнес первую фразу, и пока ее переводил переводчик, он окончательно пришел в себя и произнес горячую речь, в которой говорил о борьбе пролетариата Кубы в Мексики, о том, как он мечтал приехать в Советский Союз и пойти на Красную площадь, о том, что он думал, слушая выступления рабочих. И когда закончилось собрание, под сводами заводского клуба впервые зазвучали вместе с русскими и испанские слова: «Вставай, проклятьем заклейменный..»

В следующие дни Хулио Антонио побывал у пионеров, спускался в шахты, встречался с рабочими других заводов. А учителя города устроили в его честь большой вечер. Но первая встреча с рабочими завода Донсода была для него особенно дорога.

Наступил день отъезда, и он с грустью покидал гостеприимный рабочий город. В Москве он пробыл недолго, несмотря на то, что ему предложили еще поездить по Советскому Союзу. Он был вынужден отказаться от столь заманчивого путешествия, так как подходил к концу четвертый месяц со времени его отъезда из Мексики, а там полным ходом шла подготовка к предстоящему съезду партии, и каждый коммунист был на учете. Конечно, если бы он знал, что не суждено ему вновь побывать в Москве, наверняка принял бы предложение советских товарищей.

Он вспоминал, каких трудностей стоила организация его поездки в СССР. Главное заключалось в том, что не было прямого пути и надо было ехать через недружественные Германию и Польшу. В Мексике ему сказали, что товарищи из Французской компартии ему должны помочь. Про Германию никто ничего толком не знал. Правда, никто не знал также, как уладят это дело французские товарищи. На всякий случай в ЦК ему дали мандат: маленький лоскуток белого шелка, на котором было напечатано по-французски:

«Мы просим всех товарищей, чтобы они предоставили товарищу Мелье возможность продолжить его поездку в Москву».

В Париже в компартии ему пообещали, что сделают все возможное, и слово свое сдержали. А Хулио пришил мандат к внутренней стороне подкладки пиджака. И забыл о нем. И вот только перед самым отъездом из Москвы вспомнил и передал его одному из советских товарищей.

В последний вечер перед отъездом Хулио прошелся по Красной площади, постоял у Мавзолея В. И. Ленина, мысленно расставаясь с дорогим ему местом. Прощаясь с советскими друзьями, сказал, что еще не раз побывает в Москве.

Через двое суток он был в Варшаве. Еще несколько дней, и его встречал купающийся в солнце и цветах Париж. В столице Франции он задержался ровно настолько, сколько потребовалось для встречи с кубинцами, жившими там. А затем он пустился в обратную дорогу: Атлантический океан — Нью-Йорк — Мехико.

 

Год 1927-й

В Нью-Йорке Хулио встречался с кубинцами-эмигрантами. Среди них не все были, разумеется, настроены решительно и не все хотели бороться против Мачадо. Судьба сыграла с ними злую шутку, заставив покинуть родину, несмотря на то, что их разногласия с режимом были ничтожны. Ведь если бы в ноябре 24-го они не проголосовали за консерваторов, вряд ли им пришлось бы бежать с Кубы. Многие из них надеялись, что со временем все устроится и они вернутся: Мачадо ведь понимает, что консерваторы — это не коммунисты…

Для Хулио было важно наладить связь с эмиграцией, а также выяснить настроения его нью-йоркских соотечественников. Он остался не очень доволен встречами с ними, так как понял, что в Мексике кубинские эмигранты лучше организованы, к тому же их политический уровень был выше уровня эмигрантов в США. Хулио понимал, что так получилось потому, что в Мексике собрались в основном настоящие революционеры, среди которых было много коммунистов, но он не отчаивался и надеялся на перемены в Нью-Йорке.

Националистически настроенные мелкобуржуазные элементы, бежавшие с Кубы и сгруппировавшиеся во Флориде и Нью-Йорке, мечтали о военной экспедиции против Мачадо. Когда там появился Хулио Антонио, они ему все уши прожужжали разговорами о высадке. Они надеялись, что, если он будет участвовать в этой экспедиции, его имя привлечет под их знамена не только студентов, но и рабочих. Хулио Антонио разгадал их планы, однако ничего не сказал им о том, что он также думал о высадке. Решил взвесить все «за» и «против». А пока внимательно выслушивал все, что ему говорили. Так и не сказав ни «да», ни «нет», он уехал.

Чем ближе приближался поезд к мексиканской границе, тем больше усиливалось желание увидеть поскорее друзей, товарищей. Когда он уезжал, его отношения с женой оставляли желать лучшего. Оливин никак не хотела примириться с жизнью, которую он избрал. Забеременев во второй раз, она вновь надеялась, что с рождением ребенка (она верила, что вторые роды будут удачными) все утрясется в их отношениях. Однако отъезд Хулио в Европу не только поколебал ее уверенность, но вновь заставил пересмотреть взгляды на будущее. Ну что же, он пытался убедить ее не один раз в том, что он не видит для себя иного пути, кроме участия в коммунистическом движении, кроме борьбы, но она оставалась глуха и слепа к его доводам. Она его не понимала. Был ли выход из сложившейся ситуации? Как ни неприятно было сознаваться самому себе, он видел единственный выход в разводе. А ребенок, который должен был скоро родиться?.. А вдруг Оливин изменится?..

В Мехико его встретили с радостью: дел было по горло, а людей не хватало. Расспросам и рассказам о поездке, казалось, не будет конца. Разумеется, он сразу же включился в работу.

С Оливин не произошло никаких изменений, и однажды вечером она сказала, не глядя на Хулио, что не лучше ли ей уехать на Кубу, чтобы там рожать… Он ответил, что, конечно, она может поехать, что у родителей ей будет лучше, что она там не будет нуждаться в самой необходимой мелочи, что ей не придется экономить на всем…

Поездка в Европу влила новые силы в Хулио Антонио. Несмотря на трудности, которые стояли перед коммунистическим движением, хотелось работать, как никогда. Советская Россия стала для него намного ближе и дороже. Он считал своим не только партийным, но и просто человеческим долгом рассказывать правду о Советском Союзе. Поэтому, когда летом 1927 года империалистические державы, и в первую очередь Великобритания, усилили провокационные действия против молодой Республики Советов, а реакционные элементы в Мексике, вдохновляемые политикой своих старших партнеров, усилили репрессии против коммунистов, Хулио Антонио выступил на страницах органа компартии «Эль Мачете» с резкой отповедью врагам. Статья называлась «Провокации империалистов против Советов».

«Вначале была вооруженная интервенция империалистических армий, — писал Хулио Антонио. — Империалисты стремятся покончить с первой республикой рабочих и крестьян, спровоцировав мировую войну».

Он с гневом писал о бесчисленных провокациях против СССР. Чемберлену так хочется втянуть Советы в войну, потому что война — «это единственный выход для умирающей британской империи».

Если до Брюссельского конгресса Хулио как бы умозрительно воспринимал многие международные события, происходившие в далеких от Кубы и Мексики странах, то сейчас мировой революционный процесс стал ему понятен, как никогда. Он по-настоящему почувствовал себя участником великой борьбы.

Освободительное движение народов мира так ширится, что Чемберлену видится во всем «рука Москвы, даже в пыли, которая покрывает его монокль», — писал Хулио. Но страх империализма перед грядущей революцией не напрасен. За десять лет существования Республики Советов ее «промышленное производство, — продолжал он, — по сравнению с довоенным уровнем выросло на 106 %. Ее промышленность развивается быстрее, чем сельское хозяйство. А что это означает? Что страна перестает быть производителем только сырья».

Страна производит огромную часть всех средств производства. Не в этом ли заключается экономическое освобождение победившего народа? Эти средства производства — «будущая угроза в коммерческой и промышленной областях для мировой капиталистической экономики».

Но если империалистам объединенными усилиями удастся создать лагерь более сильный, чем пролетарское государство, тогда: «Будущая империалистическая война охватит еще больше государств мира. И очевидно, империалистические державы больше всего беспокоит антиимпериалистический дух пролетариев всего земного шара, включая английский пролетариат, а также нарастающая революция в колониях. И вот тогда пролетариат возьмет в руки оружие, но не для того, чтобы защищать своих хозяев, а для того, чтобы завоевать свободу».

Заканчивая статью, Мелья призывал пролетариат Мексики и всей остальной Америки сплотиться в борьбе против империализма на стороне социализма, на стороне Страны Советов.

«Эль Мачете» в июне — июле этого же года опубликовала серию его статей «Эпизоды из жизни Советского Союза», в которой он рассказал о разных сторонах советской действительности.

В декабре эта же газета публикует три его статьи под общим заголовком «Революционный триумф красной дипломатии», которые стали как бы продолжением статьи «Провокации империалистов против Советов».

В этой последней статье он пишет о Советском государстве как примере для Латинской Америки.

«Третий Интернационал и СССР имеют для Латинской Америки двойное значение. Во-первых, они являются авангардом и крепостью социалистического движения. Во-вторых, они являются движущей силой всего национально-освободительною движения. Ленинская теория империализма применима во всем мире, а не только в отдельных его частях, как это пытаются доказать некоторые простаки-ревизионеры».

В Брюсселе Мелья по-настоящему разобрался во многих вопросах тактики и стратегии империалистических держав. Он понял, что ни Англия, ни Франция, ни даже побежденная Германия не теряли надежды «расправиться» с Советским Союзом. Причем арсенал их «дипломатических» средств был весьма разнообразен: угрозы, шантаж и в изобилии — лицемерие. И окруженная врагами, Страна Советов должна была с достоинством отвечать на действия империалистической дипломатии. Поэтому в этих статьях он старался как можно глубже показать рабочему классу Мексики внешнеполитический курс Советского Союза, который отвечал интересам пролетариата не только России, но и всего мира.

«И когда в Америке, — заканчивал он последнюю статью, — как и в остальном мире, будут существовать настоящие дипломатические отношения между свободными и суверенными государствами, не империалистическими, а социалистическими, то усилия и тактика советских дипломатов будут оценены по достоинству».

 

«Что такое АПРА?»

Летом 27-го родилась Наташа. Но дочь не заполнила брешь. Отчуждение росло, и пришел день, когда Оливин решила уехать. Она пошла в посольство Кубы, визу ей выдали без проволочек. Наташе не было трех месяцев, когда ее увозили на родину родителей.

Лето выдалось жарким во всех отношениях. Классовые бои потрясали Мехико. Шел седьмой год борьбы на всех континентах за жизнь американских рабочих Сакко и Ванцетти, обвиненных в преступлении, которого они не совершали.

В Мексике эта борьба развернулась под руководством Объединенного фронта спасения Сакко и Ванцетти. Все прогрессивные организации страны принимали участие в этом движении. Мелья не раз выступал от имени Антиимпериалистической лиги на митингах и собраниях, посвященных Сакко и Ванцетти. Он считал победой движения за жизнь американских рабочих отсрочку в течение семи лет исполнения приговора.

Борьба Антиимпериалистической лиги за жизнь Сакко и Ванцетти принесла ей определенный успех и авторитет. И хотя, как известно, американские рабочие были казнены в августе того же года, борьба за их жизни помогла сплочению пролетариата.

В этом же году Хулио Антонио был избран генеральным секретарем американского отделения Антиимпериалистической лиги.

Число беженцев с Кубы росло, ширилась кубинская колония. Пришло время создать единую эмигрантскую организацию, идею которой вынашивал Мелья, и он с жаром взялся за дело. Ему помогали не только кубинцы, но и товарищи из Мексиканской компартии. Так осенью 1927 года родилась АНЕРК — Ассоциация новых революционных кубинских эмигрантов. Трудно было с деньгами, но, кажется, энтузиазм на первых порах заменил недостающие средства. Написали письма в Париж и Нью-Йорк с предложением создать там филиалы ассоциации. Предложения были приняты, и у АНЕРКа появились два отделения. Началось издание газеты ассоциации «Куба Либре» («Свободная Куба»).

В этом же году 16 июля битвой у городка Окоталя (Никарагуа) началась освободительная борьба никарагуанского народа, вошедшая в историю как движение генерала Сандино. Горячий патриот и человек прогрессивных взглядов, генерал возглавил борьбу против национальной реакции и американских интервентов В январе 1928 года Мелья создал в Мексике комитет «Руки прочь от Никарагуа!». Комитет занимался не только пропагандистской деятельностью, но и, например, собирал деньги, которые передавал представителям армии Сандино.

При всей своей занятости в ЦК компартии, в Антиимпериалистической лиге и в других организациях Хулио Антонио активно сотрудничал в рабочей печати. Он был одним из постоянных авторов в органе ЦК компартии «Эль Мачете», где он вел постоянный раздел «Мир за неделю», подписываясь «Куаутемок Сапата». Иногда он подписывался «Хуан Хосе Пролетарий» или «КИМ».

«Эль Мачете» была создана тремя художниками: Хавьером Герреро, Давидом Альфаро Сикейросом и Диего Риверой — как рупор Революционного профсоюза художников Мексики. Ее первый номер вышел 13 марта 1924 года. Через несколько месяцев художники предложили коммунистам использовать страницы своей газеты, и «Эль Мачете» стала органом компартии, а ее основатели продолжали в ней работать. Так в редакции состоялось знакомство художников с Хулио Антонио, которое в дальнейшем переросло в крепкую дружбу.

Хулио также принимал активное участие в выпуске газет «Эль Либертадор» («Освободитель») — органе Антиимпериалистической лиги (не говоря уже о «Трен блиндало» и «Куба Либре») и «Эль Бонете» — органе Антиклерикальной лиги. Друзья удивлялись его энергии и работоспособности. В редкие свободные часы он отправлялся на прогулку в парк Чапультепек, и чаще всего с ним бывали кубинцы Антонио Пуэрта и Алехандро Баррейро. Друзья иногда катались на лодке, причем Хулио всегда просил у лодочника весла, чтобы немного поразмяться.

По решению компартии он стал чаще бывать в горняцких районах. В особенности часто приходилось ездить в Халиско, где генсеком Федерации горняков был Давид Альфаро Сикейрос. Среди горняков Хулио пользовался большим авторитетом, недаром ему пришлось принимать участие в забастовках на шахтах «Эль Ампаро», «Пьедра бола», «Ла Масата» и на других.

С Кубы приходили печальные вести. Преследования коммунистов усилились еще больше. Был закрыт Народный университет имени Хосе Марти. Была арестована большая группа кубинских интеллигентов.

29 марта Херардо Мачадо поставил на обсуждение в палате представителей проект закона о продлении своих полномочий, что, в свою очередь, заставило бы внести поправки и в конституцию страны. На следующий день студенты столичного университета отправились к дому профессора университета, выдающегося патриота Хосе Энрике Вароны, чтобы посоветоваться с ним относительно действий в сложившейся обстановке. Но оказалось, что дом Вароны окружен полицией, которая набросилась на студентов. Студенты отступили к зданию университета и попытались укрыться в нем, но полицейские по приказу начальника национальной полиции Пабло Мендиэты проникли в здание Alma mater, дабы расправиться с крамольниками. Дом Вароны также подвергся нападению карателей.

На следующий день студенты опубликовали манифест, в котором писали: «Мы последуем зову нашей совести, призывающей нас восстать против закона, принятого палатой, который ведет к реформе конституции и продлению полномочий…»

Энрике Хосе Варона заявил журналистам, что «республиканская Куба — близнец колониальной Кубы» и что он безоговорочно поддерживает студентов, которые продемонстрировали свои «глубокие национальные чувства».

По всей стране поднялась волна недовольства. Люди выходили на улицы и, несмотря на полицейские репрессии, выражали протест против Мачадо. В начале апреля ЦК Компартии Кубы опубликовал воззвание:

«Не может Коммунистическая партия Кубы, партия рабочих и крестьян, молча взирать на циничное попрание общественных свобод. Трудящиеся города и деревни в настоящий момент должны защищать свои права, если не хотят быть ввергнуты навсегда в еще более страшное рабство и угнетение…

Товарищи пролетарии, если будут осуществлены переизбрание и продление сроков полномочий Мачадо, рабочие и крестьяне окажутся связаны по рукам и ногам империализмом янки».

Возмущенный закрытием Народного университета имени Хосе Марти, Мелья написал письмо на Кубу в недавно созданную организацию Студенческий директорат: «Студенты всегда, во все времена были и остаются революционерами и преобразователями. Мы не должны забывать, что национальные тираны только лишь инструменты в руках империалистов, поэтому, чтобы изменить социальный строй, надо вести борьбу всеми средствами… Только коммунистическая партия может возглавить социалистическую революцию, которая освободит национальную экономику от капитализма янки».

Весь год Куба бурлила. Попрание конституции Мачадо разоблачило его в глазах всего народа. Особо ненавистным стало его имя среди студенчества. Закрытие университета, расширение рабочего движения, закрытие Народного университета имени Хосе Марти — все это гальванизировало студенческое движение. В ответ на кубинские события Хулио написал статью «Студенты и социальная борьба», которую опубликовали в Гаване.

Он писал, что по примеру студентов дореволюционных русских университетов студенты Латинской Америки участвуют в социальной борьбе.

Работая над этой статьей, Хулио вспоминал студенческие годы, поиски ответов на вопросы, которые сейчас показались бы наивными. Но тогда они делали первые шаги к тому, что сейчас является социальной борьбой.

Он писал, что борьба студенчества — это часть «великой борьбы классов, которой охвачено человечество», и был уверен, что студенчество становится той силой, на которую революционеры-марксисты могут опереться в любом случае. Социальная борьба в латиноамериканских университетах стала предвестником будущих политических изменений. Он считал, что настанет время и «…как вчера французская революция, русская революция найдет свой отклик в Америке».

Хулио не забывал встреч в Брюсселе с Айя де ла Toppe и его позиции на конгрессе, которая так возмутила Хулио. Бывший кумир студенческой молодежи, призывавший к ниспровержению империализма, в Брюсселе был очень осторожен, хотя и пытался навязать всем делегатам-латиноамериканцам свои идеи. И тогда в Брюсселе Хулио ясно понял, что недалек тот час, когда от «социализма» перуанского адвоката не останется и следа И действительно, перерождение его в обычного буржуазного политика-реформиста шло довольно быстрыми темпами.

Сейчас, в 1927 году, ничего в нем не осталось от того молодежного лидера, которого четыре года назад восторженно встречали гаванские студенты

А движение, созданное им, — Альянса Популар Револусионариа Американа (Американский народно-революционный альянс), — пропагандировавшее учение своего вождя, было довольно аморфной организацией, пытавшейся превратиться в партию.

Было время, когда Айя де ла Toppe говорил о себе только как о политике, который якобы первый применил марксизм в латиноамериканских условиях. Но в Брюсселе он запел другим голосом. Он начал проповедовать особый путь для Латинской Америки, отличный от пути европейского, ибо, по его мнению, в Латиноамериканских странах марксизм в европейском (точнее — русском) виде неприменим.

Лишенный четкой политической программы, апризм ограничивался абстрактными концепциями о борьбе с империализмом объединенных сил «трудящихся умственного и физического труда». Мелкобуржуазный дух апризма проникал и в пролетарскую среду. Сторонники его объявили себя не только «антиимпериалистами», но и «социалистами», однако ради борьбы против коммунистов они не гнушались объединяться с буржуазными партиями.

Еще до Брюсселя Хулио задумал выступить в печати против Айя де ла Toppe.

Лето и осень после Брюсселя он работал не покладая рук. В апреле 1928 года в Мехико вышла его брошюра «Что такое АРПА?».

Ему нравилось называть вместо АПРА АРПА и членов ее организации — арпистами, а не апристами.

До появления брошюры газета «Эль Мачете» в течение нескольких месяцев печатала в разделе «Между серпом и молотом» материалы против апристов. Хулио Антонио не раз писал для этого раздела.

Коммунисты разоблачали предательскую и раскольническую деятельность Айя де ла Toppe и всех, кто его поддерживал. Между прочим, сам Айя де ла Toppe в то время находился в Мексике.

Газета разоблачила вождя АПРА, который в одном из своих выступлений защищал политику британского премьера Чемберлена («идущего к либерализму») и его правительства как по внутренним, так и по внешним вопросам, Айя де ла Toppe дошел до того, что заявил, что «мы (Латинская Америка. — Ю. П.) во многом обязаны Англии, потому что она поддерживала борьбу за нашу независимость». Этот тезис перуанского политика вызвал негодование не только в Мексике.

В одном из номеров «Эль Мачете» в марте 1928 года Хулио Антонио едко высмеял хвастливое заявление о том, что целый легион апристов готовится к походу в Никарагуа на помощь Сандино. Он писал, что никакой легион не отправится в Никарагуа, даже вооруженный сладкозвучной арфой (давшей имя нескольким десяткам студентов, с надеждой взирающих на своего «генерала», претендующего на кресло президента Перу), ибо такого «легиона» в действительности нет и это заявление апристов, мягко выражаясь, фантазия.

Все так и было. Апристы попытались было поднять шумиху по поводу вояжа их представителя Павлетича в лагерь Сандино, но довольно скоро приутихли, ибо Павлетич не смог доказать, что он был у Сандино.

В брошюре Мелья последовательно разбил основные постулаты апризма, доказав, что АПРА является обычной реформистской партией, взявшей себе на вооружение идеологию мелкого буржуа. В нее входили представители мелкобуржуазной городской интеллигенции, рабочего класса, мелких собственников.

Апристы не скрывали своих антипатий к коммунистам. Фронт антикоммунизма в те годы охватывал многие политические течения и группировки, среди которых апризм не выделялся ничем особенным. Поэтому Хулио Антонио писал на первой же странице своей работы:

«Если бы нам хотелось ответить только АПРА, то эта брошюра не была бы написана. Главное то, что АПРА — одна из тех организаций, в которой отразился латиноамериканский оппортунизм и реформизм. Ответить АПРА — это значит ответить всем предателям — реформистам и оппортунистам, которые придерживаются схожих или таких же тенденций, как и АПРА, хотя и отрицают всякую связь с ней или даже объявляют себя врагами ее». Он подчеркивал, что «антиимпериалистическая» возня апристов не принесла им славы. Больше того, апристы ведут себя так, словно они «учителя», «вожди» пролетариата, и пытаются изрекать «социалистические» истины, которые уже были открыты до них».

Айя де ла Toppe и его оруженосцы оказались слабыми и в вопросе о диктатуре пролетариата. Доказывая с пеной у рта свою принадлежность к марксизму, они никогда и нигде не употребляли термин «диктатура пролетариата». Говорить об этом для апристов — равнозначно быть «агентом Москвы».

Для апристов не существует классовой борьбы, она подменяется отвлеченными рассуждениями о равенстве вообще:

«Рассматривать абстрактно проблему классового равенства, к тому же в полуколониальных странах, свойственно буржуазным демократам, которые, прикрываясь лозунгами о всеобщем равенстве с пролетариатом, провозглашают юридическое или формальное равенство хозяина и пролетария, эксплуататора и эксплуатируемого…»

Хулио Антонио писал, что если бы Ленин был знаком с апристами, он посвятил бы им специальный раздел в своей работе о народничестве и, без сомнения, назвал бы их «тропическими карикатурами на народников».

Истинные революционеры никогда не пойдут за апристами, ибо они не верят в их способность повести за собой массы, в их бесплодные славословия, в их безжизненные постулаты. К тому же апристы открыто противопоставляют себя коммунистам, и ненависть их к коммунистам выразилась в словах их вождя, который, имея в виду самоотверженность коммунистов, заявил, что коммунистические лидеры готовы пойти на самоубийство, дабы их имена и трупы превратились в символы.

Отвечая на эти слова, Мелья писал, что АПРА не имеет своих собственных мыслей, поэтому она повторяет аргументы реакции:

«От пожелания, чтобы все коммунисты покончили с собой, до пожелания, чтобы их уничтожали, всего один шаг. Если завтра апристы, поддержанные предательской буржуазией и некоторыми европейскими империалистами, захватят в каком-нибудь месте власть (даже если это будет клочок сельвы), их первым шагом будет не обобществление средств производства, а убийство всех коммунистов, если они не будут объявлены «самоубийцами», как это делает Мачадо на Кубе».

Он писал, что придет время, когда АПРА объявит открытую и жестокую войну коммунизму.

Организационная и идеологическая слабость части латиноамериканских социалистических и коммунистических партий способствовала распространению апризма. Для мелкой буржуазии, интеллигенции, части пролетариата, неискушенных в политической борьбе, демагогические лозунги апристов становились «революционными» знаменами.

Брошюра Мельи вышла в такое время, когда против рабочего класса и коммунистов усилились и репрессии со стороны реакции и идеологическое давление всевозможных антикоммунистических течений. Реакция использовала политическую неустойчивость рабочих масс Мексики, чтобы расколоть их и привлечь на свою сторону. Дело доходило до того, что противоречия между профсоюзами приводили к столкновению между рабочими.

Одновременно реакционная пропаганда вела бешеную кампанию за роспуск профсоюзов, за выход из них рабочих масс.

К тому же в ноябре 1927 года Айя де ла Toppe приехал в Мексику. Он и его единомышленники развили бурную деятельность: собрания, митинги, вплоть до разработки плана вооруженного восстания в Перу и вооруженной помощи генералу Сандино. Правда, ближайшее будущее показало, что все эти планы остались только на бумаге да в головах экзальтированных апристских «революционеров».

Опубликование «Что такое АРПА?» дало коммунистам новое действенное оружие против апризма. Мелья не считал, что с выходом брошюры он «разделался» с ним, наоборот, он продолжал выступать в печати против тлетворного влияния апризма на рабочее движение до самого конца 1928 года.

В конце года он издал еще одну работу — «Четвертая годовщина Народного университета имени Хосе Марти». Университета уже не было, он был не только запрещен, но и разогнан с помощью силы.

Хулио Антонио писал:

«Аудитории закрыты. Но раскрываются книги. Пропаганда продолжается. «Народный университет скончался!» — кричит правительство с удовлетворением ликующего невежды. «Народный университет имени Хосе Марти живет!» — восклицает сознательный пролетариат Кубы. Многие пали. Еще больше падут. Но до сих пор еще никогда не были убиты идея или принцип».

Значение Народного университета имени Хосе Марти в развитии революционного движения на Кубе не могли не признать даже его враги. Он способствовал распространению среди рабочих антиимпериалистических и марксистских идей, а также вызвал у них интерес к политике, социальным проблемам, атеизму. Университетские аудитории стали центрами политического объединения рабочих и студентов, что, в свою очередь, способствовало поражению реформизма и анархизма, господствовавших в массе трудящихся.

Все это прекрасно понимал Хулио Антонио и воздавал должное своему детищу. Была у него мечта возродить народный университет в Мехико, вернее, создать мексиканский. Но пока это оставалось только мечтой.

 

«Бронепоезд»

Несмотря на то, что Хулио пришлось по поручению Центрального Комитета работать в Крестьянской лиге и часто выезжать из мексиканской столицы, он наладил связь со студентами университета, и они начали выпускать свою газету «Трен блиндадо» («Бронепоезд»). Почему ее так назвали? В те годы повесть советского писателя Всеволода Иванова «Бронепоезд 14–69», переведенная на несколько иностранных языков, обошла много стран. Вполне вероятно, что далеко не все мексиканские рабочие или студенты ее читали, но очень многие читали о ней в газетах и журналах. Образ красногвардейского бронепоезда у революционно настроенных студентов ассоциировался с Октябрьской революцией Для них «Бронепоезд 14–69» символизировал ту революционную силу, которая должна была смести национальную реакцию и иго капитала янки. Газета издавалась Ассоциацией пролетарских студентов. Конечно, среди студентов почти не было выходцев из пролетариата, но идеи пролетарской революции, совершенной в России, целиком захватили умы наиболее прогрессивной части студенчества. Ассоциация не скрывала этого и в одном из номеров заявила, что «является сторонницей идеологии марксистского социализма». А в ее манифесте так и было сказано: «или с трудящимися, или с эксплуататорами». И ассоциация призывала идти к трудящимся.

В ассоциацию было перенесено многое из кубинского опыта, однако в Мексике деятельность революционных организаций и даже коммунистов не преследовалась так тиранически, как на Кубе, поэтому и характер работы был несколько иным.

Например, на страницах своей газеты студенты совершенно открыто призывали к борьбе за социалистические преобразования. В том же манифесте они писали

«Классовая борьба, являющаяся движущей силой истории, вступает в новый и решающий этап, окончательная борьба двух антагонистических классов современности.

Ни люди искусства или науки, ни поборники права или индивидуальной свободы не могут быть в стороне от этой борьбы».

И далее, говоря о студентах, которые «сегодня становятся буржуями по мышлению, а завтра станут ими в делах своих»:

«Мы не можем позволить, чтобы рядом с нами взращивались будущие фашистские вожаки, будущие интеллектуальные дворецкие буржуазии и империализма.

Наши задачи распадаются на три этапа: нынешний — подготовка и организация кадров, ближайший — восстание и будущий — социалистическое строительство».

«Трен блиндадо» отражала на своих страницах все стороны социальной жизни Мексики, но ее главная задача была — борьба за расширение ассоциации, за расширение союза молодой интеллигенции с рабочими и крестьянами, борьба за университетскую реформу.

Идеи университетской реформы захватили умы прогрессивной учащейся молодежи Мексики, но эти идеи были чаще всего плодами той социальной среды, из которой происходили студенты, то есть мелкой буржуазии. И Мелья понимал, что в борьбу за реформу привнесено слишком много наносного, порою просто вредного. Часто поборники реформы не шли дальше болтовни, ибо не знали, как действовать в, самое главное, с чего начать. И разумеется, его опыт студенческого вожака здесь пригодился как нельзя лучше.

В одном из номеров «Трен блиндадо» он писал: «Социалистические идеи борьбы за реформу университета подобны идеям пролетариата в его борьбе за изменение образа жизни.

Мы боремся за университет, более тесно связанный с нуждами угнетенных, за университет, более полезный науке, а не плутократии, за университет, в котором мораль и характер студента не обретут форму «магистэр диксит» или превратят его в индивидуалиста, как происходило в старых республиканских университетах Латинской Америки и Соединенных Штатов».

Хулио и его товарищи из ассоциации внимательно следили за событиями на родине. По конституции этот год должен был стать последним годом правления Мачадо, ибо президент не мог быть избранным на второй срок. Но конституция была «подправлена», и генерал потирал руки, радуясь легкой победе. Как же ему удалось осуществить эту махинацию?

Сразу же после 20 мая 1925 года Херардо Мачадо открыл широкий доступ в страну американскому капиталу. Филиалы американских компаний росли на острове быстрее огурцов. Куски с барского стола доставались и кубинской буржуазии. Ловкий политикан, Мачадо сумел «помирить» либералов с консерваторами и с «народниками» (Народная партия — партия бывшего президента Сайяса). Так с 1926 года началась эпоха «кооперации» политических партий, что дало возможность Мачадо протаскивать через конгресс любые законопроекты, которые также устраивали и «великого северного соседа». «Кооперация» партий помогла ему внести поправку в конституцию 1902 года и тем самым продлить свои полномочия и быть переизбранным на второй срок.

Одновременно Мачадо превращал свою родину в «загородное местечко» для увеселительных прогулок янки-туристов. Строительство Центрального шоссе протяженностью 1000 километров, от Гаваны до Сантьяго-де-Куба, должно было обеспечить легкий доступ во все уголки страны. Но главной приманкой для гостей из Джексонвиля или Бостона должна была стать Гавана.

Положение трудящихся ухудшалось, недовольна была и националистически настроенная мелкая и средняя буржуазия, которая не выдерживала конкуренции с американскими и крупными кубинскими фирмами.

Заголовок газеты «Куба Либре», органа Ассоциации новых революционных эмигрантов Кубы.

Но самое главное — это то, что Мачадо не выполнил своего обещания бороться за политическую независимость Кубы. Прекратились разговоры об отмене «поправки Платта». Правда, он несколько повысил таможенные тарифы, но это был удар не по американским, а по европейским экспортерам.

В обстановке политической неустойчивости открылась 16 января 1928 года в Гаване VI Панамериканская конференция.

Накануне ее открытия Мелья в «Эль Мачете» иронически подчеркивал бесполезность конференции, которая не будет обсуждать политических вопросов. И это в то время, когда в Никарагуа идет народная борьба, в Гаити — военная диктатура, Пуэрто-Рико превратилось в колонию, а Куба «охраняется» «поправкой Платта».

К этому моменту противоречия между Соединенными Штатами и латиноамериканскими странами обострились. «Великий северный сосед» не скрывал своих намерений расширить политическое проникновение и увеличить капиталовложения в страны к югу от Рио-Браво. Накануне открытия конференции «Нью-Йорк таймc» писала:

«Когда президент Кулидж взойдет завтра на трибуну Панамериканской конференции, он будет представителем нации, более заинтересованной в Латинской Америке, чем какая-либо другая, за исключением Бразилии и Аргентины, и он будет говорить с представителями нации, на чьей территории мы имеем инвестиций более, чем кто-нибудь другой».

Разумеется, в Гаване вновь была извлечена на свет божий доктрина Монро. Однако с первого же дня обстановка начала так накаляться, что делегация Соединенных Штатов даже не заикнулась о доктрине, хотя все действия американцев явно говорили о том, что Вашингтон никогда не откажется от своих притязаний в Латинской Америке. Незримый дух Монро витал в залах гаванской ассамблеи.

К концу 30-х годов морские пехотинцы США безнаказанно разгуливали по территории Никарагуа, Гаити и Доминиканской Республики. Вашингтон не стеснялся в средствах, вмешиваясь во внутренние дела Мексики. Однако Белый дом понимал, что в обращении с латиноамериканцами надо быть осторожным, к тому же его взаимоотношения с правительствами многих латиноамериканских стран оставляли желать лучшего. Поэтому в Гавану были посланы опытнейшие стратеги американской внешней политики. Главой делегации был назначен бывший государственный секретарь Чарльз Эванс Юз, а членами — американские послы в Мексике, Кубе и Италии. На открытие конференции прибыли и сам президент Соединенных Штатов Калвин Кулидж и государственный секретарь Фрэнк Келлог.

Заседания конференции проходили в здании университета, и, что любопытно, через два месяца после того, как была произнесена последняя речь и опустел зал заседания, университет был закрыт. Так были наказаны студенты за свои антиправительственные выступления.

Краеугольным камнем дебатов стал вопрос о вмешательстве одной страны в дела другой: об интервенции. Американская делегация открыто поддерживала право на интервенцию, правда, ее глава Юз выдвинул новый термин — «интерпозиция» вместо ненавистного всем в Латинской Америке «интервенция». По его словам «интерпозиция» — всего лишь временное вмешательство для защиты интересов граждан вмешивающейся страны, которое не наносит ущерба суверенитету «страдающей» стороны. Это заявление Юза удивило видавших виды латиноамериканских дипломатов, но удивление перешло в замешательство, когда выступил Орестес Феррара, представитель Кубы, который сказал.

«Мы не можем присоединиться к общему хору противников интервенции, потому что слово «интервенция» в моей стране стало словом, выражающим доблесть, свободу и независимость».

Конференция вызвала на Кубе волну недовольства. Там еще не забыли, что не так давно Мачадо и его приспешникам удалось «подправить» конституцию. К тому же экономическое положение страны было на грани катастрофы. Около 60 процентов трудоспособных кубинцев ходили в поисках работы. 1928 год нес в себе симптомы экономической катастрофы, которая обрушилась на капиталистический мир в следующем году. Перепроизводство сахара в мире чувствительно фиксировалось кубинской экономикой. Цены на мировом рынке падали, и, кажется, не было сил, способных удержать их. Разумеется, угрожающее положение экономики Кубы меньше всего трогало Белый дом, в той мере, если оно не затрагивало интересы американских промышленников.

На конференции не было сказано ни слова о Никарагуа, где народно-освободительная армия генерала Аугусто Сандино вела героическую борьбу против интервенции и внутренней реакции.

Известный американский актер Билл Реджерс, которому случилось быть в то время в Гаване, заметил в беседе с американским журналистом Беверли Смитом-младшим, что «дядя Сэм протягивает правую руку для рукопожатия, а левой — стреляет».

По предложению Мельи Антиимпериалистическая лига Мексики послала в адрес гаванской конференции письмо с требованием включить в повестку дня вопрос об интервенции в Никарагуа. А сам генерал Сандино телеграфировал в Гавану:

«Я протестую против участия в конференции незаконных делегатов так называемого президента Адольфа Диаса. Я протестую против лицемерия Кулиджа, который говорит о доброжелательности и в то же время посылает войска, которые убивают жителей Никарагуа. Я протестую против равнодушия и раболепия делегатов Латинской Америки в отношении правонарушений Соединенных Штатов».

Коммунистическая партия Кубы, во главе которой стоял Рубен Мартинес Вильена, распространяла по Кубе воззвание:

«Только рабочие массы смогут установить в Америке, как это было сделано в Советском Союзе, мир среди народов, при котором не будет ни угнетаемых, ни угнетателей».

Сразу же после первого мая Хулио получил с Кубы письмо, в котором друзья писали о первомайских событиях в Гаване.

Правительство Мачадо не гнушалось никакими средствами в своей борьбе против народа. Для подрыва революционного движения изнутри полиция привлекала бывших преступников, сброд, готовый за гроши на все. Зная, что трудно будет открыто подавить первомайские выступления гаванского пролетариата, полиция решила провести свой «первомайский митинг» в спортивном зале для игры в хай-алай (игра басков в мяч), Здание, выбранное для этой цели, вмещало более 1000 человек «Об этом разузнали студенты университета и, объединившись с рабочими, направились в спортзал, где, к неописуемому удивлению устроителей акта, вмешались в его ход. На трибуну поднимались «незапланированные» ораторы, и все кончилось призывами «Долой Мачадо!», поддержанными большинством присутствующих. «Митинг» был сорван, полиция схватила «смутьянов», среди них оказался студент Габриэль Барсело, имя которого через несколько лет прославило кубинское революционное движение.

Мелью очень обрадовали вести с родины. Ничто не смогло запугать народ, в особенности студенческую молодежь. Радостный, полный энтузиазма, Хулио Антонио поделился своими мыслями с товарищами из АНЕРКа и впервые завел разговор о высадке на Кубе. Он решил наладить связь с буржуазными националистами и их вождем полковником Мендиэтой, который находился на Кубе. Для этого по его просьбе на Кубу уехал Леонардо Фернандес Санчес. Мысль о высадке уже так захватила Хулио, что в августе этого года он выезжает в порт Вера-Крус, на берегу Мексиканского залива, чтобы разведать возможности для нелегального отплытия на Кубу.

До тех пор, пока Мачадо не заявил о своем переизбрании, у многих эмигрантов теплилась надежда, что с приходом нового президента им удастся вернуться на родину, хотя они понимали, что новый глава государства также будет избран только после согласования его кандидатуры с Вашингтоном. Но при сложившейся обстановке пришлось переориентироваться, и Хулио считал, что единственный выход — в военной экспедиции.

Он прекрасно понимал, что союз с националистами не только не прочен с политической точки зрения, но и в какой-то степени противоречит принципам компартии. Однако другого выхода не было, тем более денежные средства националистов намного превышали финансовые возможности коммунистов и у «союзников» было оружие.

Жизнь Хулио наполнилась новым содержанием, появилась новая цель, к которой стремился не только он, но и все его товарищи из ассоциации. Частенько он поторапливал их, говоря:

— Мы, кубинцы, должны спешить, ибо независимость пришла к нам с опозданием на целое столетие.

Был еще один повод, который толкал его на быстрые и решительные действия: гнетущая тоска по родине. Его друзья не догадывались об этом. Внешне он, как всегда, оставался веселым и приветливым. Его большие черные глаза и энергичная походка не выдавали в нем человека тоскующего. Однажды он заметил в зеркале, что его черную шевелюру прорезали несколько седых волосков. А в другой раз кто-то при нем воскликнул, что, оказывается, у него появилась седина (в двадцать пять лет). А он подумал про себя: «Эх, вернуться бы в Гавану, что мне седина!»

В конце года он будет писать на Кубу Саре Паскуаль, товарищу по Народному университету имени Хосе Марти:

«С каждым разом все сильнее меня охватывает страстное желание возвратиться на родную землю, вновь жить в моей стране, по которой я так скучаю. Я приложу все возможные усилия, только чтобы вернуться».

В 1928 году весной на VI съезде коммунистов Мексики Хулио избирают в состав Центрального Комитета МКП. Ему поручили пропагандистскую работу, а также руководство всеми партийными школами. Рабочий день его был уплотнен до предела. Конечно, нечего было и думать о давно задуманной работе: написать книгу о Хосе Марти. Даже не было времени на сбор материалов. А пока суд да дело, он принялся за брошюру «Куда идет Куба», которую решил закончить к следующей весне.

Год выдался трудным, заполненным множеством событий. День ото дня становилось труднее работать, но, казалось, трудности только подхлестывали Мелью, и он брался за любое дело с еще большим энтузиазмом. Любимый парк Чапультепек был почти забыт — не было времени для прогулок. Пожалуй, не было в те дни мероприятий, проводимых Мексиканской компартией, в которых не принял бы участие и Мелья.

В конце октября митинги и собрания следовали один за другим. То ему приходилось выступать на митинге Международной антифашистской лиги, то на собрании комитета «Руки прочь от Никарагуа», то мчаться в МОПР или АНЕРК или выезжать из столицы в другие штаты.

7 ноября компартия провела мероприятие большого политического звучания: митинг, посвященный Октябрьской революции. Зал, в котором проводился митинг, был битком набит. Пришли рабочие, работницы-текстильщицы, интеллигенты, студенты и даже крестьяне из окрестностей столицы.

В тот вечер митинг затянулся далеко за полночь. Выступало много ораторов, среди них были руководитель компартии Эрнан Лаборде, президент Национальной крестьянской лиги Урсуло Гальван, художник Диего Ривера. С большой речью выступил и Хулио Антонио, он говорил о значении Октябрьской революции для современного рабочего движения После всех выступлений был показан советский фильм «Крест и маузер».

Ассоциация новых революционных эмигрантов Кубы действовала довольно активно, все ее члены были «заражены» идеей о высадке, и, разумеется, постепенно об этом узнал довольно широкий круг людей. Деятельность ассоциации не на шутку встревожила кубинские власти, поэтому посольство Кубы исправно посылало в Гавану сведения, которые добывало в Мексике об АНЕРКе, к тому же в ряды эмиграции (это узнали позже) просочились провокаторы и просто полицейские шпики, засланные по указанию Мачадо.

Анерковцы, не имея собственного помещения, обычно собирались в мексиканском отделении МОПРа. Там всегда было людно и оживленно и царил дух подлинного интернационализма. В послереволюционной Мексике жило довольно много политических эмигрантов не только из стран Латинской Америки, но и из Европы. В частности, было много итальянцев. Почти все знали друг друга. Там Хулио Антонио познакомился с Тиной Модотти. Это произошло в середине года, хотя они и до этого видели друг друга в помещении МОПРа.

 

Тина

Был жаркий летний полдень. Город замер в дремотном послеобеденном зное. Все располагало к отдыху: закрытые магазины и оффисы, ленивые полицейские и еле ползущие трамваи. В такое время дня ничего не хотелось делать.

Хулио шел по неширокой улице, довольно оживленной в другие часы, но притихшей сейчас. Это был знакомый путь: не первый раз вышагивал он по этому выщербленному тротуару.

Ну вот и знакомая ступенька. Скорее в прохладный сумрак парадной! Тяжелая дверь словно нехотя повернулась на петлях, и он вошел в полутемную переднюю, из нее прошел в просторную комнату, заставленную стульями, в дальнем углу темнел стол.

Первое время они встречались только здесь, в помещении МОПРа. Она появлялась как-то незаметно, тихо. Вообще никто никогда не видел Тину возбужденной, говорящей громким голосом. Ее большие черные глаза смотрели на мир удивленно, как смотрят глаза только что проснувшегося ребенка. Припухлые губы и широкие брови вразлет, гладко зачесанные, ниспадающие на плечи волосы: в ее лице было что-то от женщины древнего Рима.

Сдержанностью дышала вся ее стройная фигура. Она казалась даже медлительной и малоподвижной, но все ее друзья и товарищи знали, что трудно найти человека такого же работоспособного, как эта итальянка.

Их встречи участились. Гуляя по Мехико, они заглядывали в какое-нибудь кафе и проводили остаток вечера в нем. Однажды она пригласила его к себе домой и показала свою фотостудию. Она была фотографом. Хулио был в восторге от ее работ, они были очень пластичны и выполнены на высоком профессиональном уровне. В искусстве Тина оставалась такой же, как в жизни: серьезной и сосредоточенной. Фотография была для нее не только средством к существованию, но и творческим делом.

Первое время Хулио не мог понять «неитальянской» сдержанности и молчаливости Тины. Часами могла она слушать своих собеседников, изредка вставляя одну-две фразы. Иногда казалось, что для нее не существует ничего в жизни, кроме ее партийной работы. Иногда ему хотелось сказать ей: «Ну посмейся же, Тина, ну, самую малость». Однажды один из мексиканских товарищей рассказал ему историю ее жизни. И он понял Тину.

Она родилась раньше Хулио на семь лет в городке Удина, в предгорьях итальянских Альп. До девяти лет ей пришлось жить в Австрии, куда отец отправился на заработки. Вернувшись в родные места, он, прозябавший в нужде на чужбине, понял, что и в Италии ему будет не слаще. Накопив денег на билет, он уплывает в Соединенные Штаты, оставив больную жену и трех девочек. Старшая, Тина, которой едва исполнилось десять, пошла работать на текстильную фабрику, где рабочий день продолжался двенадцать часов. Те гроши, которые она приносила домой, были единственным средством, поддерживавшим существование семьи. Так, мучимые голодом, а зимой и холодом, они прожили до тех пор, пока отец не смог перевезти их в Сан-Франциско. Это случилось, когда Тине исполнилось девятнадцать лет. Через неделю после прибытия к отцу Тина уже работала, и снова на текстильной фабрике. В 1917 году она становится портнихой. К этому времени она сильно увлекается театром и становится непременным участником всех постановок любительской труппы в итальянском квартале Сан-Франциско. Ее красота, сдержанность и скромность завоевали ей славу и уважение среди земляков. Неожиданно ею заинтересовался один режиссер из Голливуда, но она отказалась от артистической карьеры, вышла замуж за одного американского художника, который неожиданно в 1922 году скончался в Мексике от тяжелой болезни. Приехав на похороны мужа, она затем решает остаться в этой стране. Учится фотографии у выдающегося американского мастера Эдварда Вестона и работает вместе с ним. На следующий год она впервые участвует в демонстрации мексиканских трудящихся в защиту Сакко и Ванцетти. Затем Тина становится активным членом Антиимпериалистической лиги, принимает участие в работе комитета «Руки прочь от Никарагуа!» и становится одним из основателей Итальянской антифашистской лиги в Мексике.

Все, кто работал с Тиной, отзывались о ней только с похвалой. Ее не только хвалили, ее любили. Ее любили за самоотверженность в работе. Для нее не существовало понятий день и ночь. Почти все, что она зарабатывала, она отдавала на нужды партии или антифашистской лиги, оставляя себе только на самые необходимые расходы.

Годы лишений, борьба за кусок хлеба, участие в политической борьбе закалили девушку из Удины. В детстве она больше страдала от голода, чем смеялась от счастья, на детские игры у нее не было времени. Она слишком рано повзрослела.

Каждая встреча с Тиной была для Хулио откровением. И пришел день, когда они чуть ли не одновременно поняли, что им не жить друг без друга. Для него не было ничего неясного: с Оливин он фактически порвал несколько лет назад, правда, оставалась Наташа… Но без Тины он уже не мог.

Однажды кто-то из мексиканских товарищей вспомнил ненароком, что у Тины есть чуть ли не жених, который уехал на учебу в Европу. Однако Хулио так верил в Тину, что не придал этому значения.

Для честной и прямой Тины начало дружбы с Хулио было мучительным. В Европу действительно уехал человек, которому она была многим обязана, он был старше ее и с большим жизненным опытом. Он был старшим товарищем по политической работе и многому научил ее. Она ждала его до тех пор, пока не встретилась с Хулио, и тогда поняла, что к старому нет возврата. А после долгих и мучительных раздумий написала письмо тому человеку, который уехал в Европу. Это было трудное письмо, но и в какой-то степени оно исцелило ее.

Для Тины и Хулио любовь стала источником, питавшим их жизненные силы. А кроме того, у них были общая работа и общие идеалы. Однажды вечером, тепло попрощавшись с друзьями, вместе с которыми он жил, Хулио переехал к Тине,

 

Последняя ночь

Гром грянул в декабре. Пришло письмо из Гаваны, в котором сообщалось, что Леонардо Фернандес Санчес схвачен полицией: на него донесли. Кто был предателем? Этот вопрос мучил всех, а особенно Хулио Антонио.

О докторе Амаррале говорили разное. В устах одних он был революционером, пострадавшим при Мачадо, другие предпочитали отмалчиваться. А вообще-то кубинские эмигранты не очень его привечали. Хулио Антонио присматривался к нему, выжидал. Ему не очень были по душе авантюристические призывы доктора к уничтожению членов мачадистского правительства и вообще к террору. Но, несмотря на это, доктор продолжал ходить в ассоциацию до тех пор, пока два события в декабре не открыли глаза всем анерковцам. В один прекрасный день Амарраль заявил, что больше «так» жить не может, что он должен «действовать», поэтому он возвращается на Кубу. Впервые подозрения некоторых анерковцев оправдались. Ведь захоти кто-нибудь из них вернуться на родину, не смог бы он этого осуществить. Но доктор «почему-то» не боялся возвращения. Многие подумали: «А не провокатор ли он?»

Последующие события дали ответ на этот вопрос. Ассоциация решила провести 15 декабря небольшой праздник — «Кубинскую вечеринку». Поиски помещения привели кубинцев в еврейскую общину, которая занимала довольно большое помещение. Руководители общины любезно и безвозмездно предоставили его ассоциации, но с условием, чтобы вечеринка не носила политического характера (община была аполитичной организацией), на что кубинцам пришлось дать согласие.

Наступил праздничный день. Вечером, когда члены ассоциации заканчивали украшать зал, в дверях появился доктор Амарраль. Не успев войти, он сразу же вслух удивился, дескать, почему не висит на стене кубинский флаг. Затем, недолго думая, взгромоздившись на стол, прикрепил к стене самодельный, грубо склеенный из цветной бумаги национальный флаг Кубы. Ему сразу же стали объяснять, что этого делать нельзя, в противном случае они могут лишиться помещения. Затем один из кубинцев снял флаг и отложил его в сторону. Обычно многоречивый доктор на этот раз только злобно сверкнул глазами и отошел в сторону. Вскоре он ушел совсем. Никто этому случаю не придал большого значения.

А в конце декабря до Мехико дошли сведения, что гаванские газеты напечатали материалы об оскорблении кубинского флага. По газетам выходило, что сам Хулио Антонио сорвал кубинский флаг во время «Кубинской вечеринки» и топтал его ногами.

Стало ясно, что это работа Амарраля. Ему не удалось изнутри подорвать ассоциацию, все его попытки подбить кубинцев на террор не увенчались успехом, но на истории со знаменем он отыгрался.

Вся официальная кубинская пресса поднялась против анерковцев и в особенности против Хулио Антонио. Вся эта возня была состряпана таким образом, чтобы о ней узнали в Мексике и чтобы там также подняли бы кампанию против Мельи и ассоциации.

Хитрый ход кубинской охранки давал ей в руки некоторые козыри: возможность открытой и широкой борьбы против революционеров. Мачадо заявил журналистам, что он будет преследовать Мелью, где бы тот ни находился. На Кубе послышались голоса, требовавшие отмщения за «поругание» национального флага и призывавшие без обиняков к убийству руководителя ассоциации.

История эта порядком потрепала нервы всем кубинцам, жившим в Мексике. Но как говорит кубинская поговорка: «За несчастьем счастье идет». Пришла весть из Гаваны, что с помощью друзей и, благодаря родственным связям Леонардо Фернандесу Санчесу удалось выйти из тюрьмы. Правда, ему вновь предложили покинуть Кубу, и он отправился в Нью-Йорк.

Первые дни нового 1929 года были хлопотными. Хулио Антонио готовил ответ на провокационную кампанию в гаванских газетах. Его статью должна была напечатать газета «Ла Семана», главным редактором и издателем которой был Серхио Карбо, человек либеральных взглядов, тогда не успевший еще перейти в лагерь контрреволюции (что он проделал с успехом в 1959 году) и симпатизировавший коммунистам и Мелье.

Заголовок полосы одного из номеров «Трен блиндадо», посвященного университетской революции.

К тому же Мачадо обратился с посланием к президенту Мексики Эмилио Портес Хилю, в котором просил выслать из страны всех кубинских политэмигрантов. Ответа от мексиканского президента пока не было, но на всякий случай надо было готовиться к худшему.

В тот вечер он недолго задержался в АНЕРКе. Поговорил с Рохелио Теурбе Толоном и Сандалио Хунио, а затем, сказав, что его ждут, ушел. В кафе на углу улиц Република де Сальвадор и Боливар его ждал человек. Это был кубинец Магриньят. Все знали, что от этого типа всего можно было ожидать, но Хулио пошел на свидание по его просьбе.

В кафе было немного посетителей, даже завсегдатаев не было видно. Хулио сразу с порога заметил Магриньята. Тот поднялся и пошел ему навстречу, широко раскинув руки. Обнял и похлопал по спине: ни дать ни взять старые приятели встретились. Говорили недолго. Магриньят сообщил, что якобы тайная полиция по приказу Мачадо подослала в столицу Мексики двух типов, чтобы убить Мелью. Магриньят советовал ему скрыться.

— Этот президентишка рвет и мечет, говорит, что доберется до тебя и покажет, как поносить кубинское национальное знамя.

Хулио смотрел на Магриньята и думал, что он за человек. Совсем недавно Хулио получил два письма из Нью-Йорка. Одно было от Леонардо Фернандеса Санчеса, который писал, что Хулио должен остерегаться двух людей, которые направились в Мексику. Не Магриньят ли один из них? Конечно, надо верить Леонардо, он не только друг, но и товарищ по борьбе… А все-таки что делает в Мехико этот Магриньят? Хулио молчит и смотрит на своего собеседника, словно пытаясь разгадать, что у того на уме. А тот говорит, говорит без умолку. В зале немного посетителей, взгляд Хулио рассеянно скользит по ним: все незнакомые лица. Парочка, другая, а в углу четверо в потертых пиджаках молча тянут пиво. Еще какие-то двое с бокалами, явно не мексиканцы… «А вдруг они уже здесь, — как молния мелькнула мысль, — здесь, в зале?!» Словно в вихре завертелись в голове мысли… Нет, надо пойти домой и в спокойной обстановке все обдумать и посоветоваться с товарищами. Борьба пошла не на жизнь, а на смерть. Агенты Мачадо рыскают не только здесь, но и в Париже, Нью-Йорке, Коста-Рике, Мадриде — везде, где есть отделения АНЕРКа. Поднялся и протянул руку: чтобы без всяких объятий. Магриньят улыбался:

— Можешь рассчитывать на меня, ты же знаешь, я сам в 25-м пострадал, когда к власти пришел Мачадо. Все, кто был с Менокалем, все пострадали. Так что…

Хулио уже повернулся к нему спиной. Надвинув на лоб широкополую шляпу, он вышел на улицу.

Был десятый час вечера. На углу проспекта Морелоса ждала Тина. Она взяла его под руку, и они медленно пошли к дому.

— Телеграмму я послала, как ты написал… О чем ты думаешь? — Тина ласково смотрела на Хулио, чуть повернув голову в его сторону. — Слышишь, — тихо повторила она, — я послала телеграмму на имя Карбо…

«Просим разоблачить до конца клеветническую кампанию, — вспоминал он написанный им текст, — начатую нашими врагами не было надругательства знаменем подробности почтой…»

— Ты знаешь этого Магриньята? Он убеждал меня, что готовится мое убийство… Ради этого сюда прибыли из Гаваны какие-то два типа…

— Как он тебя нашел?

— Он же живет здесь не знаю с каких времен. Мне Алехандро Баррейро рассказывал, что у Магриньята в Гаване были игорные дома…

— А как он попал в Мексику?

— После драчки с Мачадо. Этот тип друг консерваторов и их ставленника Менокаля, разумеется, после победы Мачадо на выборах, ему, как ярому консерватору и менокалисту, пришлось смотать удочки. Сама понимаешь, нам он не пара, он-то дождется «амнистии» генерала и вновь закрутит рулетку в Гаване…

Они дошли до улицы Абраама Гонсалеса, завернули за угол и пошли по ней. Тина слегка прижалась к плечу Хулио. Она уже слыхала об опасности. Товарищи предупреждали ее еще в декабре. И каждый раз, когда Хулио уходил из дома, ей становилось тревожно на душе… Он повернул голову к Тине, их взгляды встретились, он прижал ее руку к себе. И на какое-то мгновение тревога отступила, и теплое чувство счастья захватило все его существо. Оба невольно ускорили шаги. Его спокойствие, кажется, начинало передаваться ей. В эти тяжелые январские дни он оставался спокойным и сдержанным, как никогда. Она понимала, что за этим скрывается страшное физическое и умственное напряжение. Он был похож на скрученную пружину, готовую в нужный момент раскрутиться и ответить ударом на удар.

Они шли по улице, готовящейся ко сну, редкие магазины уже были закрыты, опускал металлическую решетку хозяин булочной, что напротив их дома. Вот и угольная лавка…

Черную тишину улицы прорезали два резких удара, словно щелчки бича: один, через несколько секунд второй. Она не сразу поняла, что это такое… Хулио дернулся и резко повернулся назад. Он не то падал, не то пытался броситься вперед, тело его наваливалось на Тину, а она в ужасе растерялась. Затем, словно споткнувшись обо что-то, он вытянул вперед руку и привалился к стене дома. Тине стоило неимоверных усилий удерживать его. Медленно, опираясь рукой о каменный выступ на стене, он опускался на тротуар.

Где-то слышался топот убегавших людей. Раздались встревоженные крики редких прохожих, залился трелью свисток полицейского.

Она ничего не слышала и никого не видела. Она не могла оторвать от себя его сильное тело, и никто бы, пожалуй, в эту минуту не смог бы этого сделать. К ним кто-то подбежал, кто-то что-то говорил. Она ничего не слышала и никого не видела…

Выло 9 часов 50 минут по местному времени, 10 января 1929 года.

 

Последняя глава

11 января 1929 года. На рассвете в 1 час 45 минут в больнице Красного Креста города Мехико скончался от двух огнестрельных ран кубинский политэмигрант коммунист Хулио Антонио Мелья.

Утренние газеты вышли с кричащими заголовками. Все остальные новости отступили на задний план. Убийство кубинского коммуниста всполошило мексиканскую прессу. Правда, ее меньше всего интересовала истина. Нужна была сенсация, любая, разумеется, приправленная солидной дозой любовных похождений. И сразу же в трагической гибели коммуниста кое-кто откопал «пикантные» подробности. Но продержались они на поверхности мутного газетного потока только два дня. Сразу же выяснилось, что ложь выскользнула из кубинского посольства в Мехико и ее распространяли разные подонки вроде доктора Амарраля.

Мексиканское правительство сразу же назначило расследование. В кубинское посольство посыпались сотни гневных писем и направились ходоки. По приказу посла Фернандеса Маскаро двери были закрыты для всех, и в этом ему помогли усиленные наряды полиции.

Версия о том, что убийство было совершено на почве ревности, оказалась несостоятельной, и хотя провокационный смысл этой лжи был ясен всем, это не помешало мексиканским блюстителям закона продержать Тину Модотти два дня за решеткой. В эти дни на квартире, где она жила с Хулио Антонио, полиция произвела наглый обыск, во время которого у нее исчезли несколько интимных писем и фотографий, обнаруженных в скором времени на страницах реакционных газет.

Любопытно, что ей пришлось сидеть в полицейском участке одновременно с Магриньятом, который был схвачен на следующий день. Он отрицал и свою причастность к преступлению и то, что он встречался с Мельей, чтобы предупредить того о готовящемся убийстве. Оказывается, он встречался со своим земляком только лишь для того, чтобы вручить тому 10 песо на поддержку газеты «Куба либре», издаваемой АНЕРКом.

Некоторые мексиканские газеты в рвении «удивить мир» писали, что убийство было совершено с целью ограбления… Так перестаралась, например, «Эль Мундо».

Под давлением фактов и общественных протестов полиции пришлось отказаться от ложного пути.

Гибель Мельи всколыхнула общественность во многих странах мира и в особенности в Латинской Америке.

В Мексике правительство приняло ряд мер для предупреждения манифестаций демократических сил, а президент Портес Хиль приказал отстранить от расследования полицейского офицера, который явно действовал не ради справедливости. Но, несмотря на эти меры, рабочий класс готовился к активным выступлениям.

Все началось 11 января, когда тело Мельи перевозили из больницы Красного Креста в больницу имени Хуареса, чтобы там произвести вскрытие. Несколько сот человек с красными флагами и транспарантами собрались, чтобы сопровождать павшего товарища. Когда колонны тронулись в путь, все запели «Интернационал», и сразу же полиция набросилась на мирное шествие и разогнала его.

В тот же день гроб с телом был выставлен для прощания в помещении ЦК Компартии Мексики. Похороны были назначены на субботу 12-го в 11 часов утра.

В пятницу вечером у здания Антиимпериалистической лиги собрались тысячи мексиканских трудящихся. Все они пришли на призывы лиги и МОПРа.

Мексиканский МОПР писал в своем воззвании:

«Хулио Мелья боролся в защиту пролетариата Кубы, против бесчестных действий буржуазной диктатуры, которую так достойно представляет Херардо Мачадо, самый подлый агент империализма янки… Убийство товарища Мельи говорит всем трудящимся о необходимости объединения вокруг МОПРа, одним из выдающихся руководителей которого был Хулио Мелья, чтобы продолжать борьбу против белого террора, как это делал Хулио Мелья, отдавший свою молодость и свою жизнь».

Специальный выпуск «Эль Мачете» был посвящен Хулио Антонио, ЦК Компартии Мексики опубликовал в этом номере манифест к мексиканским трудящимся.

В день похорон гигантская процессия шла за гробом. Во главе ее шел высокий, грузный, в большой широкополой шляпе человек, имя которого через полтора десятка лет стало известным всему миру — художник Диего Ривера.

Люди обливались потом, был знойный день. Впереди процессии несли знамена компартии и профсоюзов. У президентского дворца состоялся первый митинг, затем все остановились у здания факультета права, где прошел второй митинг, и, наконец, процессия появилась на улице Абраама Гонсалеса, где произошло убийство. Там состоялся третий митинг. Путь до кладбища Долорес был долог, но никто не покидал рядов. Наоборот, в процессию вливались новые человеческие потоки. «Интернационал» и «Варшавянка» слышались на улицах, где проходила процессия.

На Кубе известие о гибели Мельи потрясло всех, кто его знал. Особенно тяжело переживал гибель друга Рубен Мартинес Вильена, который к этому времени стал руководителем Компартии Кубы.

Вот как рассказывает в своих воспоминаниях о переживаниях Рубена один из основателей Компартии Кубы, Фабио Гробарт:

«Мне уже приходилось видеть Рубена разъяренным при других обстоятельствах. Один раз, когда мы получили известие о страшной гибели двух первых жертв тирании — коммунистов Носке Ялоба и Клаудио Брусона. Но еще никогда я не видел Рубена в таком состоянии, как 11 января 1929 года. Впервые в жизни я видел его плачущим. Он любил Мелью как родного брата, и его убийство потрясло Рубена до глубины души. Ненависть и презрение, которые он испытывал к Мачадо еще со времени голодной забастовки Мельи, когда ему пришлось лично встретиться с «ослом с когтями», от которого он требовал освобождения Хулио Антонио, теперь переросли в безудержный гнев. Он говорил, несколько раз вскакивая со своего места и нервно прохаживаясь по тесной комнатке. Необходимо было предпринять важный шаг, чтобы ответить на подлое убийство Мельи, однако обстановка не была благоприятной для широких выступлений масс. Приходилось ограничиваться отдельными протестами и накапливать силы для решительных будущих боев. Манифест Центрального Комитета партии в связи со смертью Мельи, написанный в тот же день Рубеном, на следующий день обошел все заводы и фабрики, а затем тайно из рук в руки передавался на протяжении нескольких недель, неся людям слова поддержки и борьбы». ЦК Компартии Мексики принял решение о расширенном приеме в партию. В ответ на убийство Хулио Антонио Мельи в Мексике с 20 января была объявлена двухнедельная кампания по призыву в партию. Каждый коммунист должен был подготовить к вступлению в партию не менее одного человека.

Почти во всех странах мира МОПР организовал митинги протеста против тирании Мачадо.

 

Через четыре года

Пароход медленно, как бы ощупью, входил в узкую горловину бухты. У правого борта, навалясь на перила, теснились пассажиры. Перед дебаркадером пароход словно затоптался на месте, забирая носом вправо, натужно заурчали машины, забилась вода между бортом и сваями, и белоснежное тело судна прижалось к почерневшему причалу. На портовой улице толпились люди, их было не менее тысячи, на самом причале тоже было тесно от человеческих тел. Все они ждали этот пароход из Мексики.

Опустился, поскрипывая, трап и глухо ударился о дощатый настил. Первыми на него ступили таможенники и какие-то типы, сильно смахивавшие на переодетых шпиков. Несколько человек из встречающих пытались проникнуть на судно, но были оттеснены полицейскими. Однако одному из них, невысокому, юркому, уже немолодому мужчине, удалось прорваться сквозь заслон, и он затерялся в пароходной сутолоке. Наконец таможенные формальности окончены, и застучали по трапу пассажиры первого класса. Эти не беспокоили переодетых шпиков. В особенности эта американка с большой сумкой в руке.

— Сеньора, осторожней, разрешите вам помочь. Вот сюда, сеньора, пожалуйста, сеньора… Сержант, проводите сеньору до такси.

— Не беспокойтесь, — мило улыбается дама.

— Сеньора, это наш долг, и мы рады приветствовать вас на кубинской земле…

«Рады приветствовать на кубинской земле…»

Если бы тот полицейский капитан знал, почему так тяжела сумка этой дамы! Но не будет же он проверять подданную Соединенных Штатов. Вот свои, это другое дело, от них всегда жди подвоха.

Капитан что-то шепнул рядом стоящему офицеру, а тот, в свою очередь, подал знак полицейским. Показались те, кого ждали люди на портовой улице. Их было шесть. Улыбаясь и приветливо помахивая руками, они сходили на берег. И вот уже они идут в тесном кругу товарищей и друзей. На улице их приветствовали аплодисментами и возгласами. Эти люди были счастливы — они вернулись на родину, выполнив поручение партии и своих товарищей. Полицейским не оставалось ничего иного, как наблюдать за происходящим. На большее они не решались.

Это произошло 25 сентября 1933 года.

Когда в 1929 году Мачадо вступил во второй срок правления, это вызвало глухое недовольство не только народных масс. В стране накалялась обстановка. 20 марта 1930 года вспыхнула общенациональная забастовка. Хотя она и была подавлена силой оружия, но она открыла всем глаза на то, что «непоколебимый» режим вполне уязвим.

Два последующих года прошли в бурной политической борьбе. Президент Соединенных Штатов Гувер доверял Мачадо и полностью его поддерживал, поэтому оппозиция, которая начала выступать против «кооперированных» партий, не решалась на активные действия. Но в 1933 году президентом Соединенных Штатов стал Франклин Рузвельт, который понял, что положение на Кубе чревато опасными последствиями для американского капитала. Весною того же года он посылает на Кубу нового посла, своего личного представителя Сэмнера Уэллеса. Для того чтобы покончить с политической и экономической неразберихой на Кубе, Уэллес стал посредником между Мачадо и политическими силами страны, входящими в конгресс. Это ничего не дало, и вновь вспыхнули забастовки. Одна из них, 7 августа, так напугала личного представителя президента, что он немедленно потребовал от Мачадо ухода в отставку, но генерал заупрямился и даже пытался натравить конгресс на посла. 9 августа забастовка достигла своего апогея, и Уэллес срочно запросил у Вашингтона два боевых корабля с морской пехотой (старый, испытанный прием!). Но ночью 11-го, напуганный размахом народного гнева и тем, что часть армии вышла из повиновения, Мачадо бежал с Кубы. После консультаций с американским послом президентом страны был назначен Карлос Мануэль де Сеспедес, который просидел в «руководящем» кресле до 5 сентября. В ночь на 5-е группа военных, поддержанная ведущими партиями, произвела так называемый сержантский переворот, который возглавил сержант-стенографист из генерального штаба Фульхенсио Батиста. Это был дебют человека, который через 20 лет станет президентом по образцу и подобию Херардо Мачадо. Было создано правительство «Пяти» (так называемая Пентаркия). Но не прошло и недели, как одному из «Пяти», профессору Гаванского университета Району Грау Сан-Мартину, поручили сформировать новое правительство.

25 сентября 1933 года был пятнадцатый президентский день доктора физиологии Грау Сан-Мартина. В этот день многолюдная толпа рабочих, студентов и служащих Гаваны встречала пароход из Мексики. На нем прибыла специальная делегация компартии и общественных организаций Кубы, которая привезла урну с прахом Хулио Антонио Мельи. Возглавлял делегацию известный литератор и общественно-политический деятель Хуан Маринельо. Как только пароход пришвартовался, обманув полицейских, на борт проник посланец из Центрального Комитета компартии, который предупредил Маринелью о возможном обыске и конфискации урны. Тогда Маринельо пошел, на риск: он попросил знакомую американку, оказавшуюся среди пассажиров, пронести на берег урну. Та, ни минуты не колеблясь, втиснула тяжелую металлическую шкатулку с урной в сумку и, не теряя присутствия духа, сошла на берег.

Прошло еще три дня.

Утро в пятницу 29 сентября 1933 года выдалось пасмурным. Серое небо нависло тяжелым покрывалом над Гаваной. Вот-вот оно разразится потоками воды. В центре площади Фратернидад, у самого Капитолия, работала группа рабочих. Даше неискушенному глазу было видно, что они возводили постамент для памятника — здесь должен быть захоронен прах Хулио Антонио Мельи.

К середине дня у старого дома, что стоял в ту пору на углу широкой Рейны и круто уходящей в гору Эскобар, собирался народ. В этом доме был выставлен прах Мельи. Здесь были не только гаванцы, но и представители компартии и Конфедерации трудящихся Кубы из провинций. Готовилась большая демонстрация по самым людным улицам города. Однако гаванская полиция не дремала, и хотя похороны и демонстрация были разрешены президентом, полицейские силы стягивались к Рейне и Эскобар, где проходила панихида.

Демонстрация началась мирно, она была хорошо организована, и колонны по шесть человек в ряд двигались по условленному маршруту. Но так продолжалось недолго. На подходах к площади Фратернидад на демонстрантов напали полицейские, одновременно они набросились на дом на улице Эскобар. В ход было пущено огнестрельное оружие. Шесть демонстрантов пали жертвами, и среди них десятилетний паренек Франсиско Гонсалес Куэто. На площади Фратернидад схватка с полицией еще более ожесточилась. Демонстранты, отбиваясь от полиции, пустили в ход все, что попадалось под руку. Так был смертельно ранен офицер Эрнандес Руэда.

В доме на Эскобар победа полиции досталась с трудом. Но когда, подавив сопротивление, полицейские ворвались на второй этаж, они обнаружили, что урна с прахом исчезла. Пришлось неудачу компенсировать арестами.

Дождь, которого ждали с самого утра, ударил в самый разгар схватки. Он бил, хлестал людей, разливался потоками по узким улочкам старого города. Но люди не обращали на него внимания. Они делали свое дело: одни нападали, другие защищались.

Вечером город притих, притаился. На улицах, кроме завзятых гуляк, никого не было. Новый президент праздновал победу. Но это была пиррова победа. Это доказали события трех последующих месяцев.

Реакция хотела расправиться если не с самим Мельей, то хотя бы с людьми, которые сохранили в сердцах своих любовь к нему. В дни всенародной борьбы тысячи людей вышли на улицы, чтобы оказать сопротивление реакции и диктатуре, и имя Мельи стало символом этой борьбы. Если бы он жил, он стал бы знаменосцем народа, вышедшего на улицы. Но в эти осенние дни он только незримо был вместе со студентами с рабочими. Он словно шел рядом с ними по старым гаванским улицам. Шел в первом ряду. Недаром ведь однажды он сказал: «Мы, коммунисты, и после смерти остаемся в строю».