Ночью по тревоге снова погрузились на «Студебеккеры» и тронулись в путь. Поначалу двигались прифронтовым проселком, вдоль которого тянулись стоянки тыловых частей, санбатов, ремонтных подразделений и иных «хозяйств». Показалось, что машины идут в обратном направлении, туда, откуда прибыли двое суток назад. Но громыхание фронта, удалившееся было вправо, вскоре стало приближаться. Впереди обозначилась линия переднего края. Вдоль нее совсем близко дрожали зарницы, а в вышине с невнятным шелестом распускались холодные гроздья осветительных ракет.

Вправо, километрах в трех, шел ожесточенный ночной бой. С обеих сторон в нем участвовали пушки и минометы. Они лупили с такой яростью, что разрывы мин и снарядов слились в сплошной грохот. Просекая ночную высь, небосвод обшаривал луч прожектора, к канонадному гулу примешивалось тяжелое уханье бомбовых разрывов. Земля гудела и вздрагивала, встряхивая грузовики.

Миновав позиции тяжелой артиллерии, «Студебеккеры» ныряли в овраг и, подстраиваясь один к другому, глушили моторы. Солдаты спрыгивали на землю.

– Первая рота, шагом марш!

– Пятая! В походную колонну!

– Вторая рота! По четыре – становись! – раздавались во тьме приглушенные команды.

Командование торопит. И командиры рот, наспех проведя проверку людей, уводят штрафников по дну оврага к передовой.

– Прекратить курение!

– Отставить разговоры! – передаются по цепи распоряжения Суркевича.

Но солдаты и без предупреждения насторожены обстановкой, движутся молча, стараясь не звякнуть, не загреметь металлом, придерживают оружие и котелки. Иногда, правда, порхнет под оступь чей-то сдавленный матерок, но и только.

Яростная пальба на правом фланге постепенно слабела, шла на убыль. Но беспокойство сохранялось по всему участку. Фашисты беспрерывно подсвечивали окрестности, всюду возникали короткие злые перестрелки. То вдруг взъярится наш «максим» и зайдется в ответном лае немецкий «МГ», то наоборот.

Двигавшаяся впереди колонна пятой роты неожиданно резко останавливается, и, налетая друг на друга, останавливаются шагавшие вплотную за ней солдаты второй роты. Одновременно над вражескими позициями повисают сразу несколько осветительных ракет. Слух улавливает нарастающий, свистящий лет мины.

«Ш-ш-ш-ш» – и ощутимый толчок встряхивает землю под ногами. За первым взрывом следуют два других, почти слившихся, а за ними, с небольшим интервалом, – еще три. Разрывы ухают далеко за спиной, но ночь искажает представление о расстоянии, и кажется, что гитлеровцы обстреливают участок, на котором тенями застыли ряды штрафников. Сердце невольно обмирает при зловещем, нарастающем звуке летящей мины, и кое-кто из новичков не выдерживает, приседает на корточки, закрываясь руками.

– Не трусь, ребята! Это не наши! – подтрунивая над сжавшимся молодняком, подает голос Кусков.

В темноте человек чувствует себя менее уязвимым. Ночной покров, скрывая его, вызывает ощущение защищенности. Вот почему, пока темно, солдат, застигнутый обстрелом на ровном месте, испытает не больше страха, чем обычно, скажем, в окопе или укрытии. Иное дело, если в этот момент зависнет над головой ракета и сорвет, как колпак, оградительный ночной покров. Высвеченный, как на ладони, не защищенный со всех сторон, солдат сознает себя открытой пойманной мишенью. Не только зловещий посвист мин и снарядов, но любой другой подозрительный звук, направленный в его сторону, кажется смертельно опасным, нацеленным в него. И тогда трудно сохранить самообладание, не броситься в страхе на землю.

Павел давно, еще до войны, подметил это различие в реакции организма на один и тот же раздражитель в зависимости от освещенности. Помнится, как был поражен, впервые открыв это явление. Случилось так, что дважды за день ему повстречался на пути слепой, передвигавшийся с помощью палочки по неровной, выщербленной мостовой. Первый раз это произошло утром, а второй раз – непроглядной полночью. Утром Павел прошел мимо, посочувствовал инвалиду не больше обычного. А вот ночью, когда он сам шел с трудом, поминутно оступаясь и спотыкаясь, постукивание палочки слепца, бредущего впотьмах навстречу, пронзило его острой жалостью. Если нелегко зрячему, то каково слепцу?

И он был ошеломлен, осознав, что, в сущности, слепому передвигаться ночью нисколько не труднее, чем днем, потому что смена времен суток мало что для него меняет, и, значит, разница собственных ощущений Павла – следствие разного воздействия света и тьмы.

Одинаковыми должны бы быть и ощущения солдат, находящихся под обстрелом на открытом месте, но свет и темь разительно их изменяют. Была действительно между всем этим какая-то связь…

Ракеты гаснут.

– Вперед! Не растягиваться! За мной – марш! – подгоняет оклик ротного, и взвод прибавляет шаг.

Кто-то спотыкается, вскрикивает. На него тотчас обрушиваются упреки. Все вместе шумят больше виновного. Позади остаются три или четыре поворота, и там, где овражек переходит в пологую лощину, штрафников поджидают связные сменяемой части. При очередной вспышке ракет над вражескими позициями впереди удается различить обрушенные постройки и колодезный журавель с протоптанной к нему широкой тропой.

– Пятая?! Где пятая? Топай сюда!

– Шостая? Шостая?..

– Вторая? Где вторая? – волнуясь, перекликаются голоса связных, разыскивающих нужные им роты.

– Здорово, штрафнички!

– Привет, гвардия!

К старшему лейтенанту Суркевичу приближается невысокий солдат с поблескивающим на груди автоматом, уточняет:

– Вторая, товарищ командир? Извините, что не разгляжу ваше звание.

– Вторая.

– Приказано вашу роту на наше место проводить. Разрешите выполнять? – И, не дожидаясь ответа Суркевича, связной направляется к узкому ходу сообщения, начинающемуся отсюда, из ложбины.

Бросив на ходу командиру первого взвода Бадаеву: «Следовать за мной!» – ротный тоже исчезает в темной щели.

Пока пробираются по траншеям к передней линии окопов, Павел удовлетворенно отмечает, что оборонительные сооружения настроены по всем правилам инженерной науки. Пулеметные гнезда соединены с основными ходами сообщения и окопами, отрытыми в полный рост переходами, а из ячеек наблюдателей просматривались впереди остатки проволочного заграждения и спиралей Бруно. Судя по всему, оборонительный рубеж возводился нашими, а затем перестраивался и укреплялся фашистами.

Противник по-прежнему вел себя неспокойно, вешал над головами осветители и постреливал.

– Старая, значится, тактика. Сидит немчура в окопе и со страху в воздух лупит. Показывает, что не спит, – со снисходительным пренебрежением пояснял на ходу Туманову и Илюшину Кусков. – Ракету повесит, а за ней очередь. Хоть часы по нему сверяй. Вот считайте: девять секунд ракета горит, а на десятой он обязательно очередью врежет.

И точно, только отгорела ракета, как раздалась очередь из немецкого «шмайсера».

– Ну, что я говорил? – удовлетворенно хмыкнул Кусков.

Взводу Колычева достались два добротно укрепленных, закопавшихся глубоко в землю просторных блиндажа.

Недолги солдатские сборы. Получили приказ, подхватили тощие вещмешки, разобрали оружие, накинули шинели и готовы в путь-дорогу.

Так и здесь. Жили солдаты в блиндажах, может, неделю или две, а снялись и ушли за считаные минуты. И печь не потухла, и обмотки кто-то второпях забыл, и плащ-палатку снять с двери времени не хватило. Даже тяжелый застоявшийся дух, образовавшийся в тесном непроветриваемом помещении от смеси въедливого самосада, кислой портяночной вони и оружейного масла, и тот не развеялся.

Буднично потрескивал, плавая в консервной банке, подслеповато мерцавший фитилек, едва освещавший переворошенную, истертую в труху солому на нарах и груду окурков в углу.

Еще толчились в проходе, распределялись по местам, а Кусков успел заглянуть в соседний блиндаж, где оставались со своими аппаратами связисты сменяемой части.

– Значится, пощипали гвардию основательно. Сильные бои были, – рассказывал, вернувшись. – Толкуют, в полку у них и двух сотен не наберется, а с позиций не снимают. Подвинули только чуток на фланг. А остальное место нам.

– А ты, Кусков, поменьше всяких слушай. Этому, что ль, тебя в десантных-то обучали? Может, и там бабий брех за правду принимал? – недружелюбно оборвал его Махтуров. Но Кусков не обиделся, пояснил миролюбиво:

– То, Махтурыч, не бабы, а связисты. Они всегда знают…

Суркевич, обходивший взводы с проверкой, сообщил, что подвинутый на фланг стрелковый полк оставил на местах пулеметный взвод и боевые охранения, и Павлу оставалось выставить всего два поста в траншее и наблюдателей.

На первое дежурство занарядил самых надежных – Баева и Кускова, а на смену – отделенного Шведова и Сикирина. И сразу перед взводным возникла неразрешимая проблема: как определять время. Часов во взводе ни у кого не было. Сегодня постов только два, но завтра их станет пять или шесть. Что делать тогда?

Выручил Шведов.

– Связисты же рядом. Разреши, взводный, доскочить до них. Может, выручат чем.

Вернулся довольный. Потряс в воздухе одолженными на срок часами.

– Держи, взводный. До утра тебе свой будильник их сержант дает. Хоть и немецкая штамповка, но все не по звездам гадать будешь.

Блиндажи оказались тесноватыми. Мест в них от силы человек на двадцать. С трудом разместились. Укладывались спать на боку, впритирку один к другому, ворчали. Но как бы там ни было, а позднее время давало о себе знать – стали засыпать.

Не шел сон только к Яффе. Впервые остался он один, без дружков. Причем они отринули его сами. Карзубый с Борей Рыжим устроились в другом блиндаже, с Яффой у них было кончено. Оказавшись чужим среди своих и не став своим для чужих, он мучительно размышлял, как быть дальше.