Впереди грохотало и беспорядочно рвалось. Тяжелые снаряды с гулом проходили над головами и мощно, осадисто ухали в немецких окопах, взметывая высоко вверх рваные пласты мерзлой земли вперемешку с обломками бревен и досок. По линии обстрела поднималась сплошная дымно-пылевая завеса. Оттуда тянулись в сторону штрафников косматые, расплывающиеся хвосты.

В траншею выскочили с первым залпом артподготовки. Тесно в ней стало от серых шинелей и защитных гимнастерок. Предвидя рукопашную, многие солдаты сбросили шинели и оставили их в землянках, рассудив, что налегке управляться с оружием будет сподручнее. Припав грудью к холодной, вздрагивающей земле, с затаенной опаской смотрели через траншейный бруствер на канонадный шквал, терзавший вражескую передовую.

Там, у этой вздыбленной, содрогавшейся в огненных просверках черты, куда через несколько минут предстояло им устремиться, ожидала каждого роковая неизбежность, которая теперь своевольно и наверняка отсчитывала кому-то последние мгновения. И все, кто находился в траншее, томились мучительно-тягостным ожиданием неизвестности, глушили в себе перехватывающий спазм дурного предчувствия.

Как всегда перед тем, как махнуть на бруствер, мелко-мелко забилась на груди неуправляемая жилка. Павел стиснул зубы, напряг мускулы до судорог – не помогало, жилка продолжала биться.

Поймав на себе быстрый тревожный взгляд Бачунского, огляделся по сторонам. Кусков и Баев, присев на корточки, торопливо и сосредоточенно докуривали цигарки. Махтуров, придерживая автомат левой рукой, машинально, заученно проверял пальцами правой руки пружину диска. Неподалеку, оставшись без своего близкого дружка Илюшина, которого Павел отрядил связным к Суркевичу, по-заячьи озирался Туманов.

«Эх, не врезали бы прицельно по окопам! – мелькнула у Павла опасливая мысль. – Будет крошево». И, точно подслушав его мысли, заговорила немецкая артиллерия. Но вражеские снаряды летели через окопы и рвались далеко позади. Вероятно, не предполагая о готовящейся атаке штрафников, фашисты стремились подавить или ослабить губительный огонь советских батарей.

Наконец в воздухе зависли рассыпающиеся грозди сигнальных ракет. Атака! Судорожно сжав автомат и напружинившись, Павел рванулся на бруствер:

– Вперед! За Родину!

Но не услышал своего то ли сорвавшегося, то ли перекрытого гулом артиллерийской стрельбы голоса. На мгновение обмер, напрягая слух и пытаясь определить, поднялись ли за спиной солдаты.

– Аа-а-а-а! – отозвалась сзади траншея.

– Ыы-а-а! ый! …от! – откликнулось справа и слева и, набирая силу, взметнулось ввысь и вширь, мощно покатилось вперед, заглушая даже пальбу.

Боль, надежда, страх и отчаяние, теснившиеся в груди и не находившие до того выхода, теперь, раскрепощаясь, рванулись из сотен опаленных глоток, зашедшихся звериным воем и таким яростным матом, какого не слышал, наверно, свет с самого дня своего сотворения. Слившись воедино и грозно окрепнув, этот торжествующий рев лавиной покатился на немецкие окопы.

Вспомнив предупреждение ротного о том, что взводные в атаке должны держаться чуть сзади своих солдат, чтобы всех видеть и управлять, Павел переждал, когда волна перекатится через него, оглянулся назад. По краю опустевшей траншеи, отчаянно крича и матерясь, метался отделенный Бачунский.

– Рушечкин! «Чего изволите?», сволочь! Где Рушечкин?! – сквозь орудийный грохот донесся до Павла его растерянный, взвивающийся от негодования голос.

Спрыгнув в отчаянии назад, в траншею, Бачунский побежал в дальний тупиковый конец, где, вероятно, затаился улизнувший Рушечкин.

Павел выругался, поклявшись устроить после боя Рушечкину нещадную выволочку, и бросился вдогонку за своими солдатами.

Схватывая мельком спины бегущих штрафников, сверкание примкнутых к стволам штыков, он ждал и готовился к тому, как полоснет по ним безжалостный встречный огонь. Сейчас фашисты, это чувствовал кожей, разбегаются из укрытий по окопам и вот-вот ударят. Впереди, вырисовываясь из крутых волн дыма, проступали очертания горящих обрушенных построек, изломанная линия передовой немецкой траншеи.

Обернувшись на бегу в последний раз, Павел увидел Бачунского, который выволакивал за шиворот из нужника упиравшегося Рушечкина и награждал того пинками, заставляя бежать в атаку вслед за товарищами.

Краем глаза выхватил Махтурова с открытым, перекошенным ртом, но что он кричал, слышно не было. Слева, приотстав на несколько шагов, мчался в распахнутой, хлопающей шинели Шведов, а впереди, обогнав всех, несся саженными скачками цыган Салов.

Утро серое, холодное. Сверху сыпалась снежная крупа, а солдаты на бегу рвали ворота гимнастерок, задыхались. Наши батареи перенесли огонь вглубь, на вторую линию вражеской обороны, а в рядах штрафников заплясали минные разрывы, появились первые раненые и убитые.

Когда до немецкой передовой осталось метров сто пятьдесят, траншея ожила, встречая цепь атакующих хлещущим ружейно-пулеметным огнем. Сверкающие трассы и веера очередей, перекрещиваясь, носились по всему задымленному пространству, но ни треска выстрелов, ни посвиста пуль по-прежнему слышно не было. В непрекращающемся реве полутысячи солдатских глоток – бесконечное протяжное «Ыыыыы-ы-аа-а!» и мать-перемать.

Прямо перед Павлом мелькали развевающиеся полы шинели Таныгина. Скользя подошвами по осклизлой земле, он вдруг словно споткнулся, подвернувшись, как-то замедленно стал заваливаться на бок. Павел едва успел перескочить через его распластанное тело. В следующий момент выронил винтовку и осел, схватившись за живот, долговязый Петренко.

На миг из-за спин бегущих показались склоненные над треногой лица двух вражеских пулеметчиков и искрящийся язычок пламени на кончике ствола. Пулемет возник неожиданно, видимо, фашисты переместили его с фланга. До окопов оставалось не более полусотни метров, но преодолеть их на прицеле в упор было невозможно, увернуться – тоже. Сознание это определило мгновенно, и ноги сразу сделались ватными. Бросить гранату? Вряд ли успеешь – срежут. Да и впереди свои – Салов и еще кто-то неопознанный. Упасть, вжаться, втиснуться в землю? Но поле ровное – ни бугорка, ни впадинки.

Мозг еще перебирал варианты, но он уже чувствовал: спасения нет, и, оглушенный саднящими ударами сердца, продолжал приговоренно бежать на пулемет, физически ощущая, как сейчас или секундой позже грудь вспорет тяжелая свинцовая очередь.

Но очереди все не было. И до него не сразу дошло – почему. Точно всплывая из небытия, отстраненно фиксировал он, как второй номер расчета, очкастый гитлеровец в наплюснутой пилотке, внезапно приподнялся на руках и, подхватившись, бросился наутек. А на голову другого в тот самый момент, когда он приподнимался на ноги, безуспешно, но до последнего провозившись с заевшим затвором, обрушил страшный удар приклада цыган Салов. Обмякнув, гитлеровец ткнулся ничком на пулемет. Набежавший следом штрафник с маху всадил ему в спину штык для верности и, уперевшись ногой, рывком вытащил винтовку.

Уже взлетев на изрытый, усеянный гильзами бруствер и нависнув над провалом траншеи, успел заметить, как сбоку, метнувшись круто вправо, накрыл гранатой ячейку наблюдателя, в которой мелькнула фашистская каска, Махтуров и как прямо на выставленный штык прыгал Кабакин.

Спрыгнув вниз, прижался спиной к стенке, загнанно дыша и выставив перед собой ствол автомата, готовый в любой миг полоснуть очередью вправо и влево. Унимая дыхание, вслушивался в шум боя, стремясь определить, что происходит вокруг и что делать самому. Немецкая траншея зигзагообразная, кто скрывается за поворотом – свои или чужие, понять непросто. Отовсюду слышались разрывы ручных гранат, частая трескотня выстрелов. Судя по всему, штрафники, ворвавшись в окопы, уничтожали вражеских солдат, выкуривая их из щелей и укрытий.

На размышления ушли мгновения. Сориентировавшись, Павел наметил было рвануться по траншее влево, как сверху, выбросив ошметья грязи, свалился в окоп Туманов. Вероятно, сзади ему мнился преследователь, потому что он, совершенно ошалев и не разглядев в трех шагах Колычева, суматошно подхватился и, не раздумывая, кинулся к ближнему траншейному излому, откуда в это время вывернулся матерый немецкий ефрейтор.

Столкнувшись с фашистом грудь в грудь, Туманов отлетел назад, но не упал, а срикошетил по стенке окопа и застрял в середине прохода. Гитлеровец вскинул автомат. Но еще прежде выстрелов Витька, объятый погибельным страхом, жутко, по-предсмертному взвизгнул и рухнул на колени, инстинктивно выбрасывая вверх винтовку и прикрываясь ею, как щитом. Автоматная очередь, пущенная почти в упор, прошла вскользь по плечу, разодрав гимнастерку.

Второй раз повезло ему тем, что из-за поворота, откуда выскочил фашист, появился Шведов, скосивший ефрейтора сзади.

– Наша берет, взводный! Драпают фрицы! – торжествовал Шведов, торопливо и разгоряченно меняя опустевший диск.

Вместе они выбрались из траншеи и, припав за пригорочек, стали хлестать по удиравшим гитлеровцам так, что накалившиеся стволы автоматов задымились. Опомнились, когда увидели штрафников, устремившихся вдогонку за вражескими солдатами. Поднялись сами. Но в это время средь общего шума и треска слух выделил позади какие-то несуразные, выпадающие из тональности боя разгульные крики. За спиной происходило что-то непонятное.

Оглянувшись, Павел увидел неподалеку группу штрафников, бежавших по ходу сообщения. Достигнув немецкого блиндажа, солдаты проворно юркнули внутрь и вскоре выскочили из него, торопливо распихивая что-то по карманам.

– Табак, босяки! Турецкий! – умильно голосил чернявый штрафник, бежавший последним, и потрясал в воздухе пачками прессованного трофейного табака.

– Братва! Житуха! – завопил другой, появляясь из-под разорванной плащ-палатки, прикрывавшей вход в соседний блиндаж, и призывно замахал над головой бутылками, которые он держал за горлышки, как гранаты.

В другом месте из дверного проема в траншею летели офицерские чемоданы. Их на лету подхватывали нетерпеливые руки и тут же вспарывали ножами и штыками. Добыча моментально исчезала за пазухами, поясами и голенищами сапог. Один из штрафников поспешно натягивал на себя офицерскую меховку.

Внутри у Павла похолодело. Произошло непредвиденное. В то время как основная масса солдат, развивая удачное начало атаки, преследовала бегущих гитлеровцев, стремясь на их плечах ворваться во вторую оборонительную линию, иные осели в отбитых окопах и, растворившись по немецким блиндажам, набросились на трофеи.

Ужаснувшись последствиям, которые нетрудно было представить, Павел вне себя от бешенства рванулся к траншее.

– Прекратить бардак! А ну, вперед, мерзавцы! Вперед, в атаку!

Спрыгнув на дно, он указал Шведову, без слов понявшему его намерение, в один конец, сам побежал в противоположный, на ходу выхватывая из кобуры пистолет. За вторым или третьим поворотом налетел на троих штрафников, склонившихся над добротным кожаным чемоданом. В длинноруком, что, сидя к нему спиной, орудовал ножом и был без шапки, но с туго набитым вещмешком за плечами, узнал Яффу. Теряя остатки самообладания, крикнул в ярости:

– Василевич! А ну, вперед, шкура! Прибью на месте!..

Но Яффа и не подумал подняться, лишь злобно ощерился, повернув к нему искаженное гримасой лицо. И тогда Павел, не раздумывая, саданул его ручкой «ТТ» прямо по шее. Яффа ткнулся головой в землю.

– Вперед, гад, сказал! Пристрелю! – упирая ствол пистолета ему в бок, зловеще приказал Павел.

И Яффа понял, что не стоит больше искушать судьбу и терпение взводного. Прихватив винтовку, сиганул за бруствер.

Спасаясь от Колычева, другой уголовник нырнул в отростковый ход и влетел в прилепившийся на отшибе и потому не замеченный другими блиндаж. Влетел и тотчас вывалился из него задом, получив прикладом по темени. Только низкий накат, не позволивший фашисту размахнуться как следует, уберег его от верной смерти.

– Братцы, немцы тута! Живые! Дерутся, гады! – точно жалобясь, возопил пострадавший, отбегая и машинально смахивая с лица наплывавшую из-под шапки кровь.

Павел сорвал с пояса пару гранат и зашвырнул их в блиндаж. Мощный взрыв вздыбил бревна накатника, разметал земляную насыпь. Когда дым и пыль слегка рассеялись, из-под обломков выполз орущий дымящийся немец, которого Павел прикончил из пистолета.

На взрыв вывернулся из-за выступа Бачунский, которого Колычев не видел с момента начала атаки.

– Труба, взводный! – прокричал он. – Сейчас немчура очухается и попрет назад, если не будет нашим подмоги. Стреляй сволочей!..

– Помогай!

Вдвоем они набросились на десяток штрафников, выгоняя их из окопа, но безуспешно. Те кинулись врассыпную по ходам сообщения и пропали. Точно так же, надрывая голосовые связки, метались по траншее другие взводные, потрясали пистолетами, угрожали, пытаясь выгнать солдат, но угрозы не помогали. Получив пинка или тычок, штрафники отбегали на несколько шагов и растворялись в блиндажах и щелях.

А время уходило. Было ясно, что, оторвавшись от преследования, фашисты успеют укрепиться во второй линии обороны и выбить их оттуда будет гораздо труднее, чем если бы ворваться в нее на плечах отступавших. Во всяком случае, лишней крови прольется немало. Возможно, что и атака сорвется, захлебнувшись на подступах. На карту ставилось многое.

«Следующего пристрелю!» – пронеслось в распаленном мозгу. Махнув пистолетом Бачунскому, чтобы следовал за ним, Павел кинулся по боковому ходу сообщения к основной траншее, где послышался топот множества бегущих ног и отчаянно матерящийся голос Курбатова:

– Куда! А ну, вперед, мерзавцы! Крохоборы, кусочники поганые. Последний раз говорю, кретины, – вперед! Или сейчас наглотаетесь у меня свинца!..

Возникнув на гребне бруствера с пистолетом в руке, неиствовавший взводный в запале, не целясь, послал несколько пуль вдогон удиравшим штрафникам и, обнаружив Колычева, не разобравшись, что к чему, обрушился на ТОГО:

– Колычев, разве… Чего рот разинул?! Бей скотов, иначе загубим всех к чертовой матери!

Выпустив еще пару пуль в воздух, Курбатов, брызжа слюной, вновь припустил в погоню за беглецами.

И штрафники, знавшие крутой нрав взводного-четыре, почуяли, что бешеный Глебка-капитан дошел до точки, не остановится перед расправой. Кидались через бруствер и наддавали ходу вслед за атакующими. Усилиями других взводных наконец удалось очистить траншею.

Решив поначалу объясниться с Курбатовым, Павел затем, перегорев, отказался от своего намерения, выбрался наверх, чтобы выяснить обстановку.

Похоже было, что штрафникам не удалось ворваться во вторую линию обороны и передовая цепь атакующих залегла, прижатая к земле плотным, секущим огнем противника. Стрельба усиливалась, разрасталась по всему фронту. В дыму кое-где еще мелькали бегущие согнувшиеся фигурки приотставших солдат, но продвижения вперед не было. Напротив, назревала немецкая контратака. Время было преступно упущено.

– Сейчас еще жарче станет, дадут нам фрицы огоньку на раскурку! Идиоты! – почти в самое ухо прокричал, подползая к нему на четвереньках, Бачунский, и Павел в душе с ним согласился. Перелом уже определился, изменить что-либо было невозможно, и он почувствовал, как охватывает его стылое безразличие.

Сзади, в оставленных окопах, хлюпнули минометные разрывы, поднялись пыльные фонтаны. Фашисты начали обстрел потерянных позиций. Глянув через плечо, Павел увидел, как, вспугнутые близкими взрывами, выскакивали из траншеи последние прятавшиеся в ней штрафники, как, уходя из-под обстрела, изо всех сил припускали они вдогонку за остальными. И подгонять не надо.

В поле зрения попал Карзубый. За шиной – выпирающий горбом трофейный ранец, винтовку, как дубинку, прикладом по земле волочит, но бежит ходко, не особенно кланяясь пулям и не ища укрытий.

Подождав еще некоторое время, но так и не выявив в грохоте боя ничего для штрафников обнадеживающего, потому что захлебывались в основном вражеские пулеметы и «шмайсеры», Павел приподнялся и побежал наугад вперед, увлекая за собой Бачунского.

Они благополучно преодолели около двухсот метров, когда слева и почти в спину хлестнула злая, раскатистая очередь немецкого пулемета. Стригущая трасса, цыкнув мимо уха, легла впереди наискось, взбив землю и брызнув мерзлой крошкой. Павел с маху распластался на животе. Придержав дыхание, прислушался, осторожно поднял голову. По всей вероятности, в спешке не заметили огневых точек фашистов, которые уцелели и теперь давали о себе знать.

Кто-то из штрафников, находившихся ближе всех к ожившему пулемету, швырнул в него одну за другой пару гранат, и он замолчал. Но как только бойцы поднялись, по ним ударило несколько «шмайсеров», а под ноги полетела длиннохвостая немецкая граната. Однако кто-то, видно, из опытных солдат уже карабкался к траншее, во фланг засевшим фашистам, и, достигнув ее, мешком перевалился на дно. Вскоре там бабахнули ручные гранаты, и все было кончено.

Выждав, Павел рванулся к примеченной впереди воронке. Встречный огонь становился все злее. Местность была открытая, и стригущие очереди густо носились над полем, пронзая его во всех направлениях. Они с Бачунским сделали несколько удачных перебежек, прежде чем свалились в какую-то яму, где уже обосновались двое штрафников. Отсюда до вражеских позиций было не больше ста метров.

Осторожно высунувшись, Павел огляделся по сторонам. Впереди, раскинувшись в неестественных позах, лежало несколько срезанных очередями солдат. Человек пять пряталось за бортом подбитого немецкого бронетранспортера. И еще в разных местах за пригорками, кочками, в воронках шевелились серые бугорки, но нечего было и думать, чтобы они поднялись под огнем.

Пристрелявшись, немецкий пулеметчик бил по шевелившимся целям на выбор, подбираясь к намеченной жертве стегающими шажками. На глазах у Павла, не выдержав ожидания своей очереди, пятеро штрафников, вскочив из-за взгорка, бросились бежать, но успели сделать лишь по нескольку шагов. Пулеметные очереди вспороли им спины.

Наткнувшись глазом на вмятую в землю станину противотанковой пушки, Павел бросился к ней, призывая за собой Бачунского и бойцов. Плюхнувшись на живот, изготовился для стрельбы из автомата. Отсюда хорошо просматривалась немецкая траншея, было видно, как бежала к ней цепь автоматчиков – очевидно, подмога – и как двое гитлеровцев под руки, волоком, оттаскивали к грейдеру, из-за которого появились, своего сраженного офицера.

– Бей по целям, прижимай фашистов огоньком! – прокричал Павел бойцам, припадая к прорези прицела.

Бачунский, перекинув флажок автомата на одиночную стрельбу, стал бить прицельно. Павел же полоснул несколькими жаркими очередями, но не был уверен, что именно от его выстрелов поредела цепь немецких пехотинцев.

Видя, как запрыгивают в окопы подоспевшие на выручку автоматчики, как, растекаясь ручьями по ходам сообщения, устанавливают они пулеметы и подтаскивают следом минометы, большая группа штрафников срывается со своих мест и в животном страхе бросается под огнем наутек.

– Куда?! Ложись! – мертвея от мысли, что стадный порыв может захватить и увлечь за собой остальных, закричал Павел, но тут по искромсанной осколками станине стеганула длинная, стремительная крупнокалиберная очередь, высекла искры. Инстинктивно отпрянув, Павел со злой тоской подумал опять, что, не задержись они в первой линии, атака бы не захлебнулась.