Разве ты думал об этом, возвращаясь из своих скитаний по стране? Разве не обсудили вы с Пако, что станете делать, как жить дальше? У него семья, сын пошел в школу, много забот... Вы мечтали когда-то об университете, иностранных языках. Все для вас — литература, переводы, бесконечный мир в жизни без войны. Твои стихи. Все эти годы ты берег, накапливая, эти обломки собственного творчества, оно было попыткой встать выше самого себя и обстоятельств.

Пако взорвался, когда ты вернулся из райкома и сказал, что пойдешь в село. Кричал, доказывал, размахивал руками. А ты молчал.

И он вдруг тоже умолк, а потом перешел на испанский.

— Я всегда был с тобой, — сказал он. — Наше переплелось еще тогда. Я сказал, что не брошу тебя никогда, и это правда, ты знаешь. Почему я рассердился? Очень уж неожиданно... Теперь объясним все толком. Ты ведь и сам не ждал от себя такого решения. Что ты знаешь о себе? Какой из тебя председатель колхоза?

А твоя уверенность в правильности предпринятого шага крепла с каждой минутой. Хватит дальних стран, хватит того, другого, пятого-десятого. Здесь основа, исток. И здесь наступит мой конец. Я сделаю все, что смогу, но здесь. Село наше совсем недавно вступило на новый путь. Думаю, это труднейший участок. Значит, все правильно. Как зерно, брошенное в свежую весеннюю борозду, я хочу прорасти именно здесь. Это нужно тем людям, из которых я вышел. Понимаешь, Пако?

А кто же еще понял бы?

Все начиналось заново. Может, это и привлекало тебя — начать все сначала. Не было же ничего. Только родители, Пако и Ганнуся, да их сын Андрий. Стояла дедова хата пустая. Там ты поселился. Вскоре приехали старики, а за ними Пако с Ганнусей. Обнаруживались давние знакомства. Начиналась новая жизнь.

Как ты набросился на работу! Как хватался за все, не спал ночами, учился, работал и думал. Тебе предстояло преодолеть недоверчивую пассивность села — это было самым трудным.

Человеческие лица. Да, ты знал, что за каждым целый мир, перед тобой масса миров со своей жизнью. Вот ты и стремился проникнуть в эти миры, убеждаясь снова и снова, что на свете много вещей, о которых только говорить легко... Поначалу тебе приходилось драться за каждый взгляд, в котором проснулась бы обыкновеннейшая человеческая симпатия, уважение. И, похоже, односельчане начали отдавать тебе должное.

Ты всматривался в лица людей, их ряд казался бесконечным, в селе, где вроде все на виду, все внешне просто и элементарно, на тебя обрушилась высшая математика порой скрытых от глаза человеческих взаимоотношений... И в какой-то момент тебе стало страшно и радостно. Ведь это ты отражался в глазах односельчан как в зеркале. Ты — это они. Каждый из нас — это еще и наше отражение в глазах других, каждое «я» складывается из представлений о нем окружающих, других «я».

И еще из представлений о себе самом.

Всегда должны быть хотя бы один глаза, в которых увидишь себя и поймешь, каков ты на самом деле. Они были — и они есть. Потому и есть ты. Глаза Марии-Терезы стали глазами Пако, и ты всегда знал: они видят тебя таким, какой ты в действительности.

Когда-то в госпитале анархист Рамирес дал Андрию книжку Хосе Ортеги-и-Гасета «Размышления об Испании». Философ. Читал Андрий и удивлялся, и находил противоречия, и восхищался, и мысленно возражал. Одна же мысль показалась мудрой и ясной: «Я — это «я» плюс мои обстоятельства». Наверное, каждое «я» зависит от реальных условий жизни, от окружения. И твоя, Андрий, жизнь, твое формирование — это и обстоятельства, и те, кто был рядом с тобой. И кто рядом с тобой сейчас.

Мария-Тереза... Она подарила тебе Пако, она навсегда определила течение твоей жизни.

Разве мы не превращаем любимого человека в экран собственного чувства? Разве, приняв за истину увиденное на этом экране, мы не теряем все больше способность реально и трезво судить о предмете? Или трезвое видение вещей в этом случае — неизбежные будничность и поражение?

Но ведь существует это, существует тот самый луч высшего познания, пронизывающий нас подобно взаимному рентгену душ? Быть рядом, видеть... Даже не обязательно видеть. Достаточно чувствовать всем, что есть в тебе, ощущать присутствие любимого человека. И знать о нем все благодаря этому ощущению. Долгий, нескончаемый диалог двух тел, нет, двух душ, нет, больше — двух людей. Просто двух людей, двух влюбленных, которые рассказывают друг другу все о себе и о мире, рассказывают молча, сидя на речном берегу, рассказывают, хотя разговор идет между тобой и ее братом.

Но ты словно слышишь, как говорит тебе в это время Мария-Тереза. Какие ласковые и могучие токи исходят от нее! Твое существо звенит в ответ натянутой струной, пронзительным, до боли сильным голосом, выше и выше, и вдруг мягко падает вниз плавный нежный аккорд. Это и есть любовь. Это и есть ее великая и извечная суть. Желать, знать, чувствовать, понимать. Сколько сходится смысла в этом последнем слове!

Что дано нам понять?

Кого ты понял, Андрий, за свою жизнь, за свой век? Кто понимал тебя? Кто действительно видел тебя? Перед кем ты не скрытничал, был самим собой и никогда не стремился быть кем-то еще, кто воспринимал тебя как чудо, как дар природы со всеми твоими способностями и неумелостью, силой и слабостями?

Уже потом, значительно позже, ты догадался, что в Марии-Терезе и ее брате привлекало тебя. Всей их семье, особенно детям, свойственно было удивительное изящество, может, даже величественность. Да, именно величественность — в осанке, в жестах, в языке, во всем поведении. Она вырастала из простоты и непосредственности, из естественности душевных движений и предельной искренности даже в далеких от праведности словах и поступках.

Такими, подумалось Андрию, бывают лишь дети простолюдинов, особенно в предместьях больших городов. Не лишенная своей привлекательности повадка крестьянских подростков совсем другая, в ней больше от традиции и национальных обычаев.

Ты сам был мальчишкой из предместья, не таким, не из такого города, но бурлило в тебе что-то очень общее с ними.

Как она встретилась тебе? Это же случай. Нет, кричит все в тебе, нет, не случай, это и была моя жизнь! Только она. Черты лица чуть заостренные, и одновременно сама женственность, освещавшая все вокруг. Что-то было в ней глубоко материнское, всепонимание — вот что, спокойное проникновение в тебя, в твои мысли. Ты тонул в ее взгляде, само ее присутствие создавало вокруг тебя другой мир, окутанный таинственной дымкой... Улыбка — счастье. Как мало ты жил, Андрий, правда? Только тот год? Но откуда ты мог знать?

Ты и до нынешнего дня часто смотришь на Пако, когда он этого не замечает, ищешь то, что роднит его с сестрой. Он другой, совсем другой, все у него четче и резче, чувствуется что-то от молодого зверя, именно это и восторгало тебя и вызывало иногда раздражение. Как струна, натянутая сверх меры. Это было и у Марии-Терезы. Только она мягче и ласковее, ее завершенность во всем скрадывала и острые углы семейного характера. Чтобы сдержать неудержимого Пако, достаточно было одного взгляда сестры, грациозного поворота ее головы.

Такого не бывает дважды, та горячая волна не поднимется больше в тебе никогда. Тебе осталось только смотреть иногда на Пако, на его сына. Да, ты был в этом убежден. Сколько лет прошло? Больше двадцати?

Должна была прийти Ольга. Спокойная, ровная, с ясным и неторопливым словом. Она стала твоим другом, Андрий. Даже больше — твоей новой жизнью. Ольгу привел к тебе тоже Пако. Такова судьба.

Ольга наделила тебя новым качеством, создала тебе семью. Ты стал отцом, главой семьи, ее мужем. Стал ли ты другим с ней, для нее? Наверное, нет, но спокойная, полная достоинства женственность Ольги, как глубокая вода, дала тебе силу для нового плавания. Ее естественная потребность опереться на мужнину руку, ее нежное материнство, ее ласковость... Ты долго думал, что это и только это вмещается в ней. И размеренный ритм домашней жизни постепенно снимал с тебя многолетнее напряжение.

Но как-то она сказала:

— Зачем ты мне все рассказал, Андрий? О ней, обо всем, что было.

— Я хотел быть честным, хочу всегда говорить тебе правду, ничего не утаивать.

— Для меня лучше было бы ничего не знать. Ведь то, о чем ты рассказал, не повторяется дважды. Ревность к прошлому — боль, которую не утолить. Твое прошлое только с тобой.

— Ты же хотела знать, ты же просила, чтобы я рассказал все, все...

— Я не знала, какое оно, это все. Я хотела войти в твое прошлое, чтобы заменить его собой...

Этот разговор встревожил тебя, очень встревожил. Что-то кипело в глубинах спокойной воды, что-то бурлило на самом дне ее глаз. Ты был внимателен и добр, Андрий. Ты старался быть ласковым, приносил ей подарки. Но из нее упорно рвалось: нет, нет, я хочу, чтобы ты был моим!

Что можно было сказать на это? Как и что доказать ей?

Как различить тончайшие значения великого, необъятного и слишком конкретного слова «люблю»? И где оно, настоящее «я», «мое», каково оно — это подлинное чувство к твоей жене Ольге, которую ты любишь сегодня, Андрий? Любишь! Только как?

Такие разговоры возникали очень редко, но тревога твоя была не напрасна. Ты понял, она ждет, давно ждет: когда? Когда закончится время ее женского ожидания?

Не объяснить, не рассказать, не выразить словами. Только время перемелет колебания и сомнения, только жизнь с ее ежедневными заботами все поставит на свои места. Не надо слов.

Прошло время. И она поняла. А ты уже стар.

Если б не Пако, всегда как натянутая струна, как блестящее и острое лезвие, жизнь твоя сложилась бы совсем иначе. Его любили все в мадридском отряде, потом во Франции. Да, он, кажется, всем нравился. Было в нем что-то от грациозной дикой кошки, подходить к которой слишком близко все-таки не рекомендуется. Что-то постоянно ощущалось в сломе бровей, в чутких тонких ноздрях, в будто бы мягких очертаниях губ. Какое-то внутреннее напряжение, не спадающее даже во сне, во время отдыха, в игре. Его и побаивались, потому что он мог взорваться неожиданной злостью, даже обидеть. Чтобы через несколько минут просить прощения, и так искренне, так горячо, что никто не таил обиды. Тяжелый характер у парня, говорили иногда в отряде, но ты знал, что именно он твоя почва под ногами, опора для вас обоих, с его глубинной верой в прошлое, с безграничным доверием к тебе, с преданностью, на которую надо было отвечать. Был ли он красив? Наверняка, ведь его любили девушки, его полюбила твоя сестра. Но ты воспринял черты его лица иначе, можно сказать, не видел, а слышал его.

Ведь только он знал о тебе все, только он понимал твой взгляд, твою печаль, твой гнев и раздражение. Ты для него даже не Омбре из мадридского отряда, ты просто человек, на котором держится мир и бытие.

...Пако пришел в тот вечер поздно. Осень, работы было еще до чертиков, и ты, как всегда, возвращался домой в темноте. Еще надо было посидеть над расчетами. Но свет горел на твоей половине, и ты вздохнул с облегчением, потому что расчеты сегодня уже ни к чему. Ты знал: это Пако. Павел Петрович, как говорили в селе, директор школы, отец твоих племянников.

У него был ключ от твоего дома, и он иногда ждал тебя там.

Голова еще полна забот тяжелого дня, но, глядя на его лицо, на привычное выражение глаз, на поседевшие волосы, на слом губ, ты постепенно успокаивался, расслаблялся.

— Андрес, — сказал Пако, — я хочу тебя женить.

Ты рассмеялся было, а потом в висках застучало от обиды. Всерьез. Ведь тебе уже сорок лет.

— Я... ты, — сказал Пако, — и я... И довольно. Не кричи, послушай меня. Будь маленьким, а я буду взрослым.

Это была игра еще из Испании, когда Пако хотел что-нибудь объяснить. Вот что он выложил на этот раз: познакомься с новой докторшей, она для тебя.

Ты никогда бы не отважился на что-то подобное под его взглядом — взглядом Марии-Терезы. Но он сказал: она была бы «за». Я знаю. Хватит, Андрес, жизнь проходит! Где твои дети?

— Погибли в Испании, — сказал ты.

— Молчи об этом. Я здесь! И я тоже хочу видеть твоих детей! И она хотела бы их видеть, Андрес, она хотела бы, чтоб ты жил! Хватит!

И так всю ночь. Обо всем. Из глаз в глаза, из рук в руки — новая жизнь.

— Это невозможно, — наконец произнес ты. — Но я попробую. Ты переубедил меня с точки зрения логики жизни. И все же это невозможно. Да и почему она? Кто она?

Это была Ольга. И с нею оказалось все возможно. Жизнь продолжалась...