До свидания, Кубань!

Эти слова звучали гулом наших моторов над уже колосившимися нивами, над рекой, затененной вербами, над станицами и городами чудесного края, пережившего короткую, но тяжелую, опустошительную немецкую оккупацию.

Кубань... Она уже трудилась для фронта, для победы. Наш полк в числе других частей оставлял ее, чтобы влиться в другие фронты. Небольшой плацдарм на Таманском полуострове, еще удерживаемый немцами, был окружен надежным кольцом.

Полк перелетел в район Донбасса. Августовская жара, грозы, высокое, пепельного цвета небо, пыльные дороги, духота южных ночей, хорошо знакомый маршрут, пролегавший через Тихорецкую, Ростов, Новочеркасск, — все это напоминало ветеранам нашего полка о прошлогоднем лете. Сегодня мы летели на другой участок фронта, чтобы громить, гнать врага на запад. Мы чувствовали в себе силу, уверенность, ждали решительных боев, победоносных наступлений нашей армии.

Мы помнили лето сорок первого и сорок второго годов. Противник отброшен далеко, но он силен, его резервы еще огромны. Не прорвутся ли где-нибудь его танковые армии и е заставят ли нас снова отходить, бросать города?

Что таила в себе эта тишина на переднем крае, пролегавшем по нашей земле на тысячи километров, тишина, слышимая в каждодневных сводках Совинформбюро: «Существенных изменений не произошло»?

Да, мы чувствовали это затишье. Когда вели бои на Кубани, понимали, что это были схватки «местного значения», хотя и очень тяжелые. Мы ждали больших событий, наступления наших войск. Нам хотелось участвовать именно в таких крупных операциях.

Все, что ожидало нас впереди, было пока что неопределенным, но оно рисовалось нам в светлых красках потому, что на Кубани мы победили.

Небо Кубани... Здесь, в районе наступления, собиралось одновременно несколько сот наших и немецких самолетов. Взятые в плен немецкие летчики засвидетельствовали, что сюда в конце мая были переброшены свежие отборные части из-под Харькова. На Кубани их здорово потрепали. В одном бою, который длился около часа — он расчленился на мелкие группы, нарастая, охватывая огромное пространство, — было сбито сорок два самолета противника. Кстати, вражеский ЯК был сбит здесь таким образом: в один день запретили появляться в воздухе всем нашим ЯКам, и тот, оказавшись в небе один, был сражен летчиками соседнего полка.

В боях над Таманским полуостровом получили первое испытание наши молодые летчики — они показали, что гвардейский стиль истребителя им по душе. Основные неприятности и тревоги при вводе их в сражения уже были позади. В мае мы провели трудный бой с «мессершмиттами», в котором Трофимов открыл свой счет в нашем полку. Трофимов, Кетов, Клубов, Сухов, Жердев, Голубев здесь сдали «экзамены» на зрелость. Однажды во время боя Сухов включил высотный корректор мотора вместо форсажа. Мотор ужасно задымил. Я спросил летчика по радио, в чем дело, но он не смог мне ответить. На земле определили его ошибку.

— Спокойней надо действовать, — сказал я ему.

— Понимаю и знаю, товарищ капитан, — ответил он. — Но этому как раз я еще не научился. К нам подошел Клубов.

— Здорово у вас получилось, — сказал он.

— Что получилось? — спросил я.

— Атака «мессера» на спине.

— Я что-то не обратил внимания.

— Точно, на спине. Это все видели. Отличное попадание — сразу вспыхнул.

В эти дни наш Искрин, гармонист, весельчак, друг певучего Труда, выпрыгнув с парашютом из горящего самолета, ударился о киль и раздробил ногу. Теперь уже не быть ему летчиком. Еще одного своего ветерана лишился полк.

Кубанская земля... Она уже была где-то за голубым горизонтом, а я все думал о ней, о друзьях, навсегда оставленных в ее могилах, на дне морском... Они погибли недаром. Поглядывая на боевой порядок группы, я радовался, что смена погибшим так четко идет в строю. Наши бои, наши могилы на Кубани помогут тем, кто сражается на других фронтах. Выстояв на Кубани, мы верили, что враг теперь не пройдет нигде.

На Кубани я почти все время воевал на самолете под № 13, сбил на нем более двух десятков вражеских машин. Когда пришли новые «аэрокобры», я решил заменить свою на одну из них, более мощную по вооружению. Мою передали Степанову. Он не пожелал летать на «тринадцатой», и ему дорисовали 0. В первом же бою его сбили. Сейчас на моей машине трехзначный номер, и мне приказали не называть себя по фамилии, потому что немецкие истребители уже охотились за мной. Попробовав представиться летчикам этой цифрой, я чуть не сломал себе язык. У ребят эта тарабарщина вызывала общий смех. «Нарисуйте мне сотку, — сказал я. — Я сотка, я сотка. Кратко и хорошо, не правда ли?» С тех пор я летал на самолете под №100.

...Как-то в начале июля меня подозвал к себе Погребной.

— Есть для тебя общественное поручение, Александр.

— Что, тренировать молодых летчиков? — пошутил я.

— Нет, дорогой. Завтра тебе надо быть в Краснодаре. Там начинается судебный процесс над изменниками Родины. Послушаешь, потом расскажешь нам, что там происходило.

— Сами бы поприсутствовали и лучше бы рассказали, — ответил я.

— Тебе, летчику, Герою, оно сподручней. Там представители из Москвы будут. Алексей Толстой, говорят, прибыл.

— Писатель? — спросил я, хотя понимал, что речь идет именно о нем.

— Конечно.

Уж куда тут отказываться! На второй день я полетел на ПО-2 в Краснодар.

Здание, где происходил судебный процесс, окружала огромная толпа народа. Меня провели в помещение через двор. Я очутился в комнате, где собралась коллегия, представители общественности. Заседание еще не началось. Знакомясь с присутствующими, я искал глазами Алексея Толстого. Его романы я читал. «Петр Первый» вызывал во мне восхищение не только как художественное произведение, изображавшее выдающуюся личность в истории России, но и как свидетельство большого творческого, научного труда писателя.

В тесном кругу гражданских людей увидел рослого, полного человека в сером костюме, с покатыми плечами, чуть сутуловатого, с крупным лицом, седоватыми, обильными на затылке волосами.

— Познакомьтесь, — произнес кто-то, обращаясь к Толстому. — Летчик-герой с нашего фронта.

Писатель обернулся ко мне, не изменив серьезного, даже немного угрюмого выражения на своем лице. Он подал мне руку. Я назвал свою фамилию. Толстой кивнул головой и продолжал прерванный разговор. Я стоял, слушал, смотрел на него. Вскоре нас всех пригласили в зал заседаний.

Несколько часов мы слушали обвинительное заключение по делу военных преступников, изменников Родины, действовавших в Краснодаре в дни оккупации города немецкими войсками. Здесь впервые я постиг всю сложность событий, которые разыгрывались в наших оккупированных городах, всю глубину падения отдельных людей, продавшихся врагу, услышал, какие тяжелые злодеяния творили гитлеровские офицеры и солдаты. Концлагеря, машины-душегубки, рвы, заполненные расстрелянными стариками, женщинами, детьми... От этих страшных подробностей в жарком зале по спине пробегал мороз. Хотелось скорее идти в бой.

На скамье подсудимых я узнал учителя танцев, который в Доме офицеров обучал молодых военных, в том числе и меня. Среди замученных я услышал фамилию краснодарского врача, с дочерью которого я был знаком. Факты, предъявленные комиссией по расследованию злодеяний, потрясали своей неимоверной жестокостью. Приговор преступникам краснодарцы — те, кто был в зале и там, за окнами, на улице, встретили бурными аплодисментами.

После суда нам, приглашенным на процесс, устроили здесь же, в этом здании, обед. Когда все зашли в тесную комнатку, я снова обратил внимание на Алексея Толстого. Он стоял мрачный, угнетенный. Усаживаясь, я взялся за спинку стула.

— Летчик, садись-ка тут, — услышал я. Толстой подзывал меня к себе.

Завязался разговор. Я задал ему несколько шаблонный, но законный вопрос: почему литераторы так мало пишут об авиации? В то время действительно о летчиках-фронтовиках в литературе ничего серьезного, значительного сказано не было.

— Это верно, — согласился Толстой. — Но надо полагать, что это не потому, что авиация не заслужила очерков, повестей, романов. Просто ее мало знают наши писатели. Я считаю, что каждый воздушный бой истребителей — это неповторимое произведение военного искусства. Кто из нас, писателей, разбирается в нем? Никто. — Алексей Толстой все горячей увлекался темой нашей беседы. — Вот я читал в газете о том, что летчик во время боя неожиданно выполнил какой-то маневр, кажется, переворот, и это сразу изменило всю ситуацию. А что такое этот переворот? Каждый такой специфичный термин — это слиток опыта, мысли, энергии, заложенных в нем, а я не понимаю его. Мне нужно изучить ваше дело, прежде чем взяться писать о вас.

Он предложил выпить за летчиков, и все наполнили бокалы вином.

Возвращаясь домой, я думал над тем, что расскажу товарищам о процессе, вспоминал все, что сказал Толстой. Да, если писатель не берется за тему, которую он не знает, считая, что прежде ее нужно глубоко изучить, это говорит о его талантливости, о серьезном отношении к своему труду и к труду других.

Кубань... Ты будешь помниться мне всю жизнь и встречей с большим русским писателем, посетившим тебя в трудное время.

До свидания, Кубань!

На горизонте уже показались знакомые приметы шахтерского края. Терриконы, терриконы...

Приземлились в городе Н. Оставив самолет на стоянке, я направился к командному пункту: по поручению Краева, который задерживался в Поповической, мне надлежало присмотреть за полком на новом месте.

Дул горячий, порывистый ветер, было жарко. Кажется, точно такой день на этом же аэродроме с чем-то связан в моей жизни... Да, это было год тому назад. Я прилетел сюда за «мессершмиттом», чтобы перегнать его в Славяносербск. Тогда я услыхал у изрешеченного самолета рассказ о подвиге капитана Середы. Точно так же дул обжигающий степной ветер, под которым никла молодая трава.

Наши прибывали поэскадрильно, аккуратно заходили на посадку, отруливали к стоянкам. Кто-то промазал, протянул дальше, чем надо. Номер на самолете не разобрать. Вот почему, подумалось, начальник штаба иногда выходил на землянку с биноклем и обозревал аэродром, как поле боя.

У КП собирались летчики, готовые идти на задание. Но заданий нет. Наша дивизия теперь на особом счету — резерв главного командования, и его не торопятся бросать в дело. Времена изменились.

Приземлился наш УТ-2, и почти все повалили к нему. В багажнике этого самолета находились наш Кобрик и с ним еще одно приобретение полка — такса Киттихаук. Повзрослевшие собачонки, ставшие общим развлечением, перевозились впервые, и это событие вызвало интерес.

Гурьбой окружили самолет. Открыли багажник. Из него, сверкнув глазами, с лютым оскалом выпрыгнула овчарка Кобрик. Кто-то попытался приласкать его, но он прошмыгнул между ног и помчался в поле. Его звали, кто-то пробовал перехватить. Не тут-то было! Кобрик ошалело гнал дальше, пока не скрылся из виду.

Пока мы наблюдали за странным поведением овчарки, такса преспокойно уселась у самолета и, вывалив язык, ждала, что ей предложат дальше. Флегматик Киттихаук оставался верным себе.

Так я лишился своего четвероногого друга. Видимо, не авиационная была у него «душа», если покинул нас, летунов.

Настоящей, большой боевой работы, о которой мы все мечтали, здесь пока что нет. Прорыв немецкой обороны у Матвеева кургана заглох. Танки противника и авиация оказали нашим войскам сильное сопротивление. Наступления не получилось. На фронте до поры до времени все приутихло.

Наш полк перебазировался ближе к фронту. И это место было хорошо знакомым мне. Даже слишком хорошо! Год тому назад меня присылал сюда генерал Науменко, чтобы я предупредил зенитчиков о прилете наших «мессершмиттов». Я разыскал штаб, изложил наше предупреждение. Командир, выслушав меня, подозрительно осмотрел мои документы и позвал часового: «Мы задерживаем вас до выяснения». Под охраной я просидел здесь полдня, пока сюда не прилетели наши «мессершмитты» и не выручили меня. Но зенитчики все-таки не открыли по ним огонь.

На прикрытие переднего края теперь чаще всего водит эскадрилью Александр Клубов. Ведомыми ходят Олефиренко и Березкин. Каждый раз, когда они возвращаются с задания, я спрашиваю Клубова о том, как вели себя молодые бойцы. «Отлично, — отвечает Клубов, — но мы не дрались. Противник избегает встреч».

Но вот грянула битва на курской земле. Мы услыхали о ней в тот же день, когда началось наше наступление. На картах обозначались стрелы, вклинившиеся в оборону врага. Теперь все мысли, все чувства были там — под Курском. Нас звали тяжелые бои в районах Орла и Харькова. Газеты сообщали о больших воздушных сражениях. Вот бы где нам, гвардейцам, развернуться во всю силу! Но там летчики успешно делали свое дело и без нас. Наступление молниеносно развивалось. Посветлело небо, отлегло на душе, радость разлилась по всей нашей земле. Теперь всем стало ясно, что это лето будет нашим, что враг навсегда потерял свои преимущества, что наша победа близка.

Курская дуга разгибалась — Советская Армия освобождала город за городом. Противник начал перебрасывать свои части из Донбасса под Харьков. Мы ждали, что скоро и Южный фронт, возглавляемый генерал-полковником Толбухиным, перейдет к активным боевым действиям.

Наша авиация осуществляла налеты на железнодорожные узлы Харцызск, Ясиноватая, Макеевка. Эшелоны, нагруженные танками и машинами, были прекрасными целями. Немецкие истребители оказывали нашим штурмовикам и бомбардировщикам упорное сопротивление. Надо было блокировать их аэродромы. Мы с бомбардировщиками вместе уходили на задание, но они направлялись на железнодорожные узлы, а мы — на аэродромы, где базировались истребители. Группой, стреляя, проносились над стоянками. «Мессершмитты» сидели, прячась в капонирах. Мы кружились над замершим аэродромом, над спрятавшимися в укрытия «королями воздуха» и думали об «Ильюшиных» и «пешках», свободно действовавших над целью.

Вскоре и наш фронт перешел в наступление. Прорвав оборону противника, наземные войска двинулись вперед, в обход Таганрога. Застонала, задымила знойная украинская степь. Гитлеровцы упорно сопротивлялись, цеплялись за каждый выгодный рубеж. В воздухе все чаще вспыхивали ожесточенные схватки.

Полки шли вперед по знакомым, омытым слезами и кровью дорогам, вспоминая имена тех, чьи могилы остались у Днестра, Днепра. Буга. Освобождая родную украинскую землю, плечом к плечу сражались воины всех национальностей нашей страны.

Нашему полку была поставлена задача прикрыть боевые действия кавалерийского корпуса генерала Кириченко, который вместе с приданными ему танками и артиллерией вводился в прорыв.

...Мы вылетели на задание шестеркой. Было очень рано. Наша станция наведения еще молчала, но мы специально выбрали такое время, зная, что гитлеровцы теперь чаще всего бомбят передний край на рассвете.

Шли на высоте четыре тысячи метров. Несмотря на утреннюю дымку, я по отблескам света на крыльях все-таки заметил пролетающую внизу группу «юнкерсов». Где-то поблизости должны были появиться и «мессеры». Оставив пару Андрея Труда для того, чтобы в нужный момент сковать их, я повел четверку в атаку.

Но бомбардировщики, оказывается, тоже нас увидели и стали в оборонительный круг.

Разогнав большую скорость, я не смог подвернуть машину для прицеливания и проскочил мимо «юнкерса». Пришлось резко выходить из пике и гасить скорость на горке. Мой ведомый Голубев должен был следовать за мной. Увидев, что он взмыл, повторяя мой маневр, я пошел в атаку. «Юнкере» был в прицеле. После первой очереди он перевернулся, подставил мне брюхо. Я тут же дал второй залп из пушки и пулеметов. Загоревшийся «юнкерc» вывалился из круга и пошел к земле.

— Сотка, бей «бомберов», идет подкрепление! — послышался голос нашей станции наведения.

Выходя из атаки, я заметил выше себя какие-то самолеты. Сначала решил, что это и есть подкрепление, но, когда они приблизились, понял: навстречу летят четыре «мессершмитта».

Лобовая атака успеха не принесла. Развернувшись, я стал заходить «мессерам» в хвост. Глянул вниз: «юнкерсы», беспорядочно сбросив бомбы, уходили на запад. Среди них мотались Сухов и Жердев.

В этот момент и пришло обещанное подкрепление. На помощь нам спешила восьмерка ЯКов. Ей мы и передали эстафету боя. Пусть преследуют «юнкерсов».

Наша группа выполнила задачу. На земле горели уже четыре вражеских самолета.

— Иду на Куйбышево, иду на Куйбышево, — услышал я голос Жердева.

Мне тоже нужно было следовать к месту сбора.

Домой возвратились впятером, без моего ведомого. Я даже не заметил, когда и как его подбили. Но Сухов все видел. Он рассказал, что Голубев выскочил выше меня, когда я после безуспешной атаки пошел на горку. Заметив, что с высоты ко мне устремились два «мессера», мой ведомый пошел им наперерез, чтобы сорвать их атаку. Голубев сознательно подставил свою машину под удар вражеских истребителей. Он, можно сказать, грудью прикрыл своего командира.

Так доложил Сухов. А о том, что произошло с Голубевым на самом деле, мог рассказать только он сам. Я надеялся, что он остался жив.

Вскоре вернулась группа Речкалова. Олефиренко вылез из самолета мрачный.

— Ну, как дела, кубанский казак? — спросил я его. Так мы окрестили его еще на Кубани, и он гордился этим прозвищем.

Расстроенный Олефиренко только теперь заметил, что перед ним стоят все летчики группы и я, заместитель командира полка. Забыв доложить о вылете, он сорвал с головы шлемофон и швырнул его на землю.

— Плохо, товарищ гвардии майор! Никчемный из меня получился истребитель. Слабак, и больше ничего.

— В чем дело? Расскажи толком.

— В том-то и дело, что толку во мне никакого. Подкрался к «фоккеру», стрелял, стрелял, а он хоть бы хны — летит дальше, и все.

— Даже спасибо не сказал! — добавил Речкалов. Ребята засмеялись.

— А ты понял, почему его не сбил?

— Потому что не попал.

— А почему не попал?

Олефиренко умолк, и все притихли. Летчики привыкли к таким разборам прямо у неостывших самолетов. Они знают, что именно сразу после боя можно разобрать его во всех деталях, увидеть даже незначительные ошибки, сделать правильные выводы. Теперь они ждали от меня объективной оценки своих действий.

— На каком расстоянии открыл огонь? — снова задал я вопрос Олефиренко.

— Метров с двухсот, как положено.

Я выбрал ровное место на земле, взял палочку и начал чертить схему. У меня тоже когда-то были подобные ошибки: открывал огонь с дальности, определенной старыми наставлениями.

— Посмотри, — сказал я, указывая на схему, — как расходится пучок пуль, выпущенных из пулемета. На расстоянии трехсот метров они так рассеиваются, что только некоторые из них попадают в цель. Да и эти уже теряют убойную силу. А ты подойди к «мессеру» поближе, ударь по нему, скажем, метров со ста и тогда не будешь бросать шлемофон на землю. Правда, для того чтобы подойти к противнику на такое расстояние, истребителю необходимо иметь волю, выдержку, непоколебимое стремление уничтожить врага. Понятно?

— Понятно, товарищ гвардии майор!

— Не горюй, — ободрил я его. — Впереди еще много боев. Еще не одного фашиста отправишь с небес на землю.

Мне нравилось стремление Олефиренко до тонкостей изучить законы воздушного боя и стать настоящим асом. Ради этого он оставил свою тихую должность командира эскадрильи У-2 и пошел на фронт рядовым летчиком. У него на Кубани семья, родители. Он хочет возвратиться домой с доброй боевой славой истребителя.

Среди дня вернулся из разведки командир звена лейтенант Цветков, один, без ведомого — Славы Березкина. Их пара встретилась со злосчастным «фокке-вульфом-189», из-за которого когда-то погиб Даня Никитин. «Раму» прикрывали четыре МЕ-109. Цветков связал боем истребителей, а Березкину приказал уничтожить корректировщика. Молодой летчик атаковывал «раму» несколько раз, но безуспешно. Круто разворачиваясь, она уходила из-под огня. Тогда Березкин пошел на таран. Он на скорости ударил «раму», и она развалилась в воздухе. Сам Слава успел выпрыгнуть с парашютом. Но это случилось над передним краем. И Цветков, занятый боем, не успел заметить, в какую сторону отнес его ветер.

Весь полк тяжело переживал потерю молодого летчика. Всем было ясно, почему Березкин пошел на таран. Он не сбил ни одного самолета, и его, смелого и честного парня, мучила совесть. Я решил, если он возвратится в полк, побеседовать с ним об этом, поговорить о выдержке, предостеречь от неоправданно рискованных поступков.

Перед вечером нам сообщили из штаба наземной части, что лейтенант Березкин жив. Его, раненного, подобрали пехотинцы на переднем крае и отправили в свою санчасть. Значит, помог ему счастливый ветерок.

В этот день, полный тревог и волнений, мы немного утешились, узнав об успехах наших наземных войск. Кавалеристы генерала Кириченко уже вышли в тыл врага и повернули своим левым крылом на Буденновку и Мариуполь. Штаб дивизии определил Буденновку как очередную базу нашего полка. Услышав об этом, Леонтий Иванович Павленко сразу обвел ее на карте красным карандашом. Когда спросили, зачем он это сделал, начстрой восторженно объяснил:

— Так це ж первое украинское село, в котором мы завтра или послезавтра будемо. Я на колена стану и поклонюся ридной земли. Оттуда ж будет уже Киев видно. Ей-богу ж, правда!

До наступления темноты мы еще несколько раз летали на прикрытие наземных войск. С высоты каждый наблюдал чудесную картину: наши танки и самоходные установки, пехота и кавалерия лавиной катились по дорогам и полям Приазовья. Полоса наступления советских войск настолько расширилась, что гитлеровцам стало невозможно заткнуть эту зияющую брешь. Наши войска выходили на оперативный простор.

Возвращаясь перед вечером с задания, я еще с высоты заметил у КП толпу людей. Сердце екнуло: значит, явился кто-то из потерянных. Сам или привезли?

Сел, поставил на место самолет и пошел к землянке. Туда тянулись другие люди. Словно поняв мое волнение, из толпы выбежал улыбающийся Голубев. Потом показался и перевязанный бинтами Березкин.

Нашлись, нашлись, дорогие мои соколята! Я крепко пожал руку Георгию Голубеву, обнял за плечи Славу Березкина: одна рука у него была забинтована и подвязана, второй он опирался на костыль. Подошел Сухов и, сверкая черными глазами, горячо заговорил:

— Все было так, как я рассказывал, товарищ гвардии майор. Точно! Вы тогда, увлекшись атакой на «юнкерса», не видели, что произошло.

Высокий горбоносый Голубев с улыбкой смотрел на Сухова. Ему не терпелось самому рассказать обо всем, что тогда случилось, но он из-за присущей ему скромности не решался. Да, он действительно подставил свою машину под огонь «мессершмитта», который атаковал меня.

— Это был единственный выход, — только и добавил Голубев к рассказу Сухова.

За такие героические поступки воинов награждали, о них писали в газетах. Но теперь, в разгар бурного наступления, когда летчики нашего полка ежедневно отличались мужеством, находчивостью и показывали образцы верности долгу, мы отмечали добрые дела чаще всего тостом во время ужина. Хотя Краев и не собирал нас к столу, как это делал Иванов, мы сами сходились все вместе — по зову сердец, по закону боевого товарищества.

Вот и сегодня вся наша крылатая семья была в сборе: Речкалов, Клубов, Труд, Табаченко, Сухов, Жердев, Олефиренко, Трофимов, Голубев, Березкин... Я сердцем прирос к каждому из них. Добрая половина их — мои воспитанники. Мы по-прежнему не разлучались ни в воздухе, ни за столом. Даже машина моя все так же стояла рядом с их самолетами.

Сегодня у всех было особенно приподнятое настроение. Сколько радостных событий слилось в один праздничный аккорд: успешное наступление наших войск, прорвавших вражескую оборону на Миусе, подвиг Голубева и Березкина, предстоящий перелет полка в Буденновку, на берег Азовского моря.

Березкин сидел за столом с краю, худой и бледный. Когда кто-либо проходил мимо, он испуганно поднимал на него усталые глаза, боясь, как бы не задели его раненую ногу. Он рассказал, как обстреляли его свои же солдаты, потому что приземлился прямо на переднем крае, почти рядом с фашистами из экипажа «рамы».

Я смотрел на Березкина, слушал его и думал: конечно, таран — это подвиг, который может совершить только сильный духом и преданный Родине человек. Но теперь он, как говорится, вышел из моды, летчики не считали его главным оружием. К нему можно прибегать лишь в исключительных случаях, когда сложилось безвыходное положение и не осталось других средств для уничтожения противника. Березкин же, очевидно, имел возможность повторить атаку.

— Скажи, почему пошел на таран? — спросил я у него.

— Да я и не хотел таранить, просто столкнулся, — ответил он, заметно краснея. Все засмеялись.

— Как же так? — удивился я.

— Так вышло, товарищ командир. Жаль, что самолет потерял.

— Самолет найдется. Хорошо, что жив остался. Он вздохнул.

— Ну рассказывай, как все было.

— Я атаковал «раму» сверху. Думал, она сразу бросится в сторону и тут я прошью ее очередью. Но вражеский стрелок успел полоснуть по мне из пулемета. Наверное, я растерялся, почувствовав, как обожгло ногу, и не успел отвернуть в сторону. А потом — удар, треск, еле выпрыгнул... Рана у меня пустячная. В полковой санчасти полежу, пока кость срастется.

— Нет, Березкин, — возразил я, — лечиться надо серьезно. Хочешь снова держать штурвал — ложись в госпиталь. Завтра же самолетом отправим.

— А потом вы меня примете? Я хочу вернуться только сюда.

— Зачем об этом заранее говорить? Вылечишься — тогда решим. Пошли отдыхать.

Утром Березкина отправили самолетом в госпиталь. Полк начал готовиться к перелету в Буденновку.

В это село мы прилетели перед началом нового учебного года. И нас как на грех разместили в здании школы. Додумался же какой-то начальник!

— Мы не должны засиживаться здесь, — в первый же вечер сказал кто-то из летчиков. — Ребятам надо учиться.

— Аэродромы освобождаем не мы, — послышалась ответная реплика.

— Кавалерия и пехота продвигаются, будь спокоен! Обеспечь только прикрытие с воздуха.

Сознание, что все — победа во имя счастья людей и даже вот учеба школьников — зависит от них, удесятеряло силы летчиков. Летали они много, сражались мужественно и умело. Клубов, Трофимов, Сухов, Лукьянов и Жердев, которых совсем недавно считали молодыми истребителями, теперь сами водили большие группы и успешно выполняли боевые задания в любых условиях. Особенно выделялся своей отвагой и мастерством Александр Клубов. Спокойный и немного флегматичный в обычной земной жизни, в воздухе он преображался, становился дерзким, решительным и инициативным бойцом. Клубов не ждал, а искал врага. У него была душа настоящего истребителя.

С таким летчиком уверенно идешь в бой — его не только уважаешь, а любишь, как дорогого и близкого человека.

В боевой обстановке часто бывают критические моменты, когда жизнь летчика буквально висит на волоске. Именно в эти минуты с наибольшей силой проявляются лучшие качества воздушного бойца. Клубов был смел, но не бесшабашен. Спокойный, хладнокровный, он умел в нужную минуту дерзнуть, пойти на риск больший, чем кто-либо.

Таким проявил себя Клубов однажды вечером, возвращаясь из воздушной разведки. Мы тогда здорово переволновались.

Он почему-то задержался в полете. Уже прошли те сроки, когда он должен был показаться на горизонте. Я запросил его по радио. Клубов коротко ответил: «Дерусь». Потом замолчал. Летчики в воздухе не любят многословия, да оно и не нужно. По-видимому, с ним что-то случилось. Тревога нарастала с каждой минутой. Но в глубине души я верил, что Клубов возвратится.

И вот он появился... Его машина странно ковыляла в воздухе. С ней происходило что-то непонятное. Она вдруг резко клевала носом, и казалось, что вот-вот рухнет вниз. Потом так же неожиданно выравнивалась и даже слегка набирала высоту. Так повторилось несколько раз. Мы поняли,. что на самолете Клубова перебито управление и он держит машину одним мотором. Она могла в любую секунду камнем рухнуть на землю.

Я приказал Клубову по радио покинуть самолет. Но его рация не работала и услышать моего приказания он не мог. Клубов шел на посадку. Было страшно смотреть, как, уже планируя, самолет вдруг снова клюнул. Вот-вот врежется в землю. Клубов дал газом рывок. Машина чуть взмыла вверх. В тот же момент он прикрыл газ и мастерски приземлил самолет на «живот».

Мы подбежали к нему. Самолет был весь изрешечен пулями. Клубов вылез из кабины и, сдвинув на затылок шлем, молча, не спеша обошел машину. Покачав головой, тихо сказал:

— Как она дралась!

Присев на корточки, он стал на песке рисовать нам схему боя. Он парой сражался с шестью «мессершмиттами». Двух он сбил, но его машине повредили управление. После этого она стала «зарываться» носом. Клубов уже решил прыгать с парашютом, когда машина по какой-то игре случая вышла из пике. И Клубов привел «полуживой» самолет на аэродром. Рассказав это, он встал, раскрыл планшет и в своей обычной спокойной манере доложил мне о результатах разведки.

Клубов один из тех пяти молодых летчиков, которые стали гордостью нашей части. Они не только восприняли боевой стиль ветеранов, но, в свою очередь, внесли много нового в тактику воздушного боя.

На Тамани еще стояли немцы, держась за последние метры изрытой бомбами и снарядами кубанской земли, а моряки оставляли Кубань и высаживались десантом западнее Жданова. На огромных баржах, нагруженных пушками, пулеметами, ящиками, они выплывали в открытое море среди бела дня. Маленькие катера медленно тащили большие баржи. Единственной защитой для транспорта, набитого людьми, были мы, истребители.

Нашему полку поручили прикрывать эту десантную группу. Мы встречали баржи среди водного простора. Шли они медленно. Волны обгоняли их. Четверка самолетов то поднималась высоко над ними, чтобы дальше видеть, то снижалась. Я часто пикировал почти к самой воде и шел, наблюдая за баржей, залитой солнцем.

Когда в моей группе летел Жердев, я внимательно следил за его поведением. Исключительно смелый в бою над сушей, в полете над морем Жердев все время пребывал в напряжении. Его обращения по радио ко мне, к товарищам выдавали его волнение, неуверенность. Я понимал Жердева — море пугало его.

Жердев оставался на высоте. Я шел над баржей и думал о том, как и где сохранилась эта старая, громоздкая посудина, об отваге моряков, о том, что жизнь вот этих людей, сидящих под палящим солнцем, идущих на подвиг, нынче полностью зависит от наших действий. Одна бомба врага принесла бы всем конец... Но немцам теперь не до этих барж. Их самолеты вот уже несколько дней совсем не появляются в этом месте Азовского моря. Круто приходится врагу, круто. Расплата идет!..

Когда мы вылетаем на штурмовку дорог западнее Жданова, видим, что поток машин, тягачей, солдат противника устремлен от фронта, а не к фронту. Нас радует эта паника, этот страх перед нашей силой, и мы стремимся как можно больше уничтожить машин, бензоцистерн, повозок, орудий — они ведь на каком-то рубеже снова ощетинятся против нас.

Вылеты на штурмовку теперь доставляют нам истинное боевое удовлетворение. Мы уходим далеко в море и появляемся над колоннами с тыла, с запада. Вражеские солдаты принимают нас за своих. Вот тут и начинается. Подожженная цистерна с горючим сразу перекрывает дорогу, а в сутолоку, в затор летят трассы. Дым, пламя, пыль. Разбегающиеся во все стороны солдаты. Картины знакомые, но смысл их совсем иной. Убийцы детей, женщин, стариков, расстрелянных у переправ, на степных украинских шляхах, получают достойное возмездие.

Мы проносимся над колонной один за одним, поливая ее свинцом.

Возвращаясь с задания, получаем приказ о новом вылете с последующей посадкой на другом аэродроме. Войска неудержимо продвигаются вперед, мы шагаем за ними бросками с одного аэродрома на другой.

Оставив сельскую школу — пусть ребятишки становятся ее хозяевами! — мы приземлились у города М. Еще до этого я пролетал над этим хмурым, будто присыпанным сажей городом. Словно землетрясение вдруг сдвинуло под ним почву, и его здания повалились, доменные печи перекосились, перекрытия над большими длинными цехами обрушились. Немцы оставили здесь одни руины.

Личный состав нашего полка разместился в уцелевших домиках на окраине приморского города. От местных жителей мы услышали немало жутких рассказов о зверствах оккупантов. Но были и такие разговоры, которые радовали нас.

Как легенда, из уст в уста передавался случай, происшедший на железной дороге перед самым отходом немцев. Покидая город, фашисты решили вывезти в Германию всех оставшихся трудоспособных жителей, главным образом девушек. Но это им не удалось сделать. Когда эшелон отошел от станции, в небе вдруг появились самолеты с красными звездами на крыльях. Советские летчики словно чувствовали, что это за поезд. Они стреляли не по вагонам, а по паровозу и разбили его. Эшелон остановился. Немецкие конвоиры, заслышав близкую стрельбу, разбежались. А тут подошли наши войска. Так летчики спасли несколько сот жителей города.

Мы вдвойне гордились героями этой правдивой легенды. Ведь они были летчиками нашего полка. Тот паровоз, который вез советских людей на фашистскую каторгу, уничтожил не кто иной, как ведущий группы Иван Бабак.

Хозяйка дома, где остановился я с Голубевым, рассказывала:

— С нашего аэродрома немцы этой весной на Кубань летали. Сперва были нахальные, дерзкие, потом приутихли немного, а позже и совсем носы повесили. Утром перед выездом на аэродром все молились, причитали, чтобы смерть их миновала. А вечером не все возвращались домой. Уцелевшие напивались допьяна, безобразничали, а утром снова молились. Услышали мы от нее и о подвиге знаменитого сталевара Макара Мазая. Он отказался плавить металл для наших врагов, и его расстреляли. Мы долго обсуждали мужество Мазая. Настоящий советский человек. Свои руки, искусство сталевара он не отдал на служение врагу.

Мы уже летали за Осипенко на штурмовку отступающих войск. Снова прикрывали в море баржи — они теперь держали путь к городу Осипенко. Там тоже должен высадиться десант, чтобы «оседлать» дороги. Немецкая авиация, базирующаяся уже где-то за Днепром, начинает оказывать сопротивление. Группа наших истребителей, возглавляемая Клубовым, встретилась с «юнкерсами» и провела блестящий бой. Клубов выполнил здесь тот самый прием, которым пользовался я на Кубани: он повел в скоростную атаку свою группу против трех эшелонов немецких бомбардировщиков и расстрелял трех «юнкерсов» за один заход. Его напарники Жердев, Сухов повторили наглядный урок командира. Шести «юнкерсов» недосчитывались на этот раз немцы. Они сгорели в полях у Осипенко, куда мы вскоре и перелетели.

Все эти дни я замещал заболевшего Краева. Забот и хлопот у меня, естественно, прибавилось. Приходилось не только командовать полком, направлять его боевую деятельность, но и решать вместе с замполитом Погребным многие другие немаловажные вопросы.

Однажды ко мне подошел инженер по вооружению капитан Жмудь.

— Разрешите, — говорит, — обратиться по личному вопросу.

На нем лица не было, бледный, осунувшийся, даже руки дрожат. Я сразу догадался, о чем он меня попросит. Вчера наши войска освободили Ногайск. А там перед войной жили родители, жена и дети инженера. Он ничего не знал о них.

Очевидно, они остались в оккупации. Я тоже полагал, что это так, но очень не хотел, чтобы инженер сам узнал страшную правду о гибели своих родных и близких. Мне было жаль этого замечательного человека. А на радостную весть ему трудно было рассчитывать. Ведь в Таганроге, Жданове и Осипенко немцы уничтожили всех евреев. Ногайск стоит на той же большой дороге.

Но, подумав, решил, что мой отказ будет еще более бесчеловечным.

— Что ж, дорогой, — сказал я инженеру, — если такая беда случилась, ее уже не поправишь. Надо крепиться. Бери машину и поезжай.

Он ушел, подавленный горем. И у меня защемило сердце.

Вспомнил я и о тех наших летчиках, которые были сбиты над оккупированной территорией. Где они сейчас, что с ними? Обязательно надо связаться с жителями сел, над которыми мы потеряли самолеты. Может быть, они что-нибудь знают о судьбе наших однополчан. Ведь в полк будут писать матери и жены погибших. А что мы им ответим?

В один из дней к нам приехал заместитель главкома ВВС генерал Ф. Я. Фалалеев. В штабе поднялся переполох. Начали срочно готовить данные, которые могли ему понадобиться. Я быстро восстановил в памяти, кто и где сейчас находится, какие задания выполняет.

Но Фалалеев оказался вовсе не придирчивым. Расспросив о положении дел в полку и поинтересовавшись, кто из летчиков находится сейчас в воздухе, он завел разговор о важной и злободневной проблеме. Он сказал, что пришло время вести воздушную разведку отдаленных районов — Мелитополя, Перекопа, Крыма... Одни эти наименования открывали перед нами огромный простор, возвращали нас к незабытым местам и дорогам степной Таврии, Приднепровья.

Получилось как нельзя лучше: именно в нашем полку на двух машинах — на моей и Голубева — сохранились подвесные бачки для горючего, позволяющие намного удлинять маршруты полетов. Мы, таким образом, имели полную возможность выполнить специальное задание командования фронта.

Генерал остался доволен нашей готовностью к дальним полетам на разведку. Поставив нам задачу, он уехал с надеждой получить от нас завтра необходимые данные.

Из госпиталя возвратился Краев. Я доложил ему о боевой работе полка и вылетел на разведку.

Советские войска подходили к реке Молочной. Противник лихорадочно готовил здесь оборону. Воздушной разведкой нужно было выяснить, подтягивает ли он сюда войска из Крыма и где в этом районе расположены его аэродромы.

Задача была ясна, маршрут знаком. Два года назад я не только летал над этими местами, но и исколесил их на автомашине с подбитым МИГом на прицепе.

И вот мы в воздухе. Под крылом самолета ширь южных степей сменилась величественным простором Азовского моря.

Пролетев над Крымом, взяли курс на Мелитополь — главный опорный пункт на этом участке вражеской обороны. На подступах к нему заметили усиленное передвижение немецких войск в северном направлении, к реке Молочной.

Запас горючего позволил нам осмотреть и район западнее Мелитополя. Там мы обнаружили несколько полевых площадок, на которых стояли самолеты. Добытые сведения были немедленно доставлены в штаб дивизии. В штабе дали высокую оценку нашему полету и приказали послать на разведку еще одну пару, чтобы держать дороги из Крыма под постоянным наблюдением.

Краев вызвал к себе Речкалова и спросил:

— У твоей машины есть подвесные бачки?

— Нет.

— А где же они?

— Бросил в Поповической, как и другие.

— Тогда возьми у Покрышкина. Пойдешь со своим ведомым на разведку в Крым.

Во время этого разговора я сидел в уголке КП и писал донесение.

— Из-за этих бачков Покрышкина надо лететь в самое пекло. Зачем он таскает их за собой? — как нельзя откровенней выразился Речкалов.

Я не выдержал, подошел к столу командира и сказал:

— Хорошо! Я с Голубевым еще раз схожу на разведку. Но ты, Речкалов, запомни. Когда наши отрежут Крым, я с этими бачками буду перехватывать «юнкерсов» далеко над морем. Тогда ты тоже не проси их у меня.

Речкалов опешил. Он что-то буркнул в свое оправдание, но я не разобрал его слов.

Уточнив задание, мы с Голубевым пошли к своим еще не остывшим самолетам. А перед самым вылетом узнали, что вслед за нами вылетят наши бомбардировщики, чтобы нанести удары по выявленным аэродромам противника. Мне понравилась такая оперативность.

Вечером, возвратившись с задания, я увидел инженера Якова Жмудя в окружении однополчан. Он рассказывал им о своей поездке в Ногайск. Голос у него был тихий, надломленный, глаза красные. За один день он, казалось, постарел на несколько лет.

— И детей постреляли? — услышал я чей-то возмущенный вопрос. Стало тихо.

— Все в одной яме лежат: сестра, старики, дети... Все...

— Вот изверги!

Жмудь заплакал. Гнетущая тишина, казалось, давила на плечи. Все стояли окаменев, словно видели перед собой могилу, заваленную окровавленными телами.

Рассказ инженера Жмудя напомнил мне о недавнем страшном эпизоде. Мы перелетали на новый аэродром. Один самолет при заруливании провалился у лесопосадки колесами в яму. Когда его вытащили, обнаружили присыпанные землей трупы. Чтобы выяснить, откуда они здесь взялись, пригласили нескольких местных жителей. Вскоре сюда прибежала вся соседняя деревня. Начались раскопки. В глубокой траншее оказалось несколько сот трупов. Тут были русские, украинцы, евреи, татары — словом, люди самых разных национальностей. Местные жители вспомнили, что незадолго до прихода нашей армии мимо их деревни немцы прогоняли большую группу советских военнопленных. Все думали, что их ведут работать на аэродром. Слышали они и выстрелы. Но ведь на аэродроме все время стреляли. Так что никто и не знал, что все те военнопленные были расстреляны фашистами.

Мы тогда с почестями похоронили своих погибших братьев, поставили на могиле обелиск с красной звездой и поклялись отомстить врагу за их смерть. Теперь это неостывающее чувство ненависти к фашистам с новой силой запылало в наших сердцах.

Я подошел к инженеру и просто, по-мужски сказал:

— Не плачь. Слезами горю не поможешь. Надо бить их еще крепче, еще злее. Обещаю тебе завтра же в отместку за гибель твоей семьи уничтожить несколько немецких самолетов.

Инженер поднял заплаканное лицо, посмотрел на меня и молча протянул руку. Я крепко пожал эту трудовую руку, умеющую так искусно налаживать наши пулеметы, пушки и навигационные приборы.

На следующий день определились новые маршруты боевых вылетов нашего полка. Кавалеристы корпуса Е. А. Кириченко, натолкнувшись севернее Большого Токмака на сильно укрепленный оборонительный рубеж противника, приостановили наступление. Гитлеровцы немедленно бросили на них большие силы бомбардировщиков. Авиационные представители при корпусном штабе стали группу за группой вызывать наших истребителей для прикрытия наземных войск. Первые ожесточенные схватки на земле и в воздухе показали, что противник намерен удерживать этот рубеж всеми имеющимися у него силами и средствами.

Утром мы с Голубевым летали на «свободную охоту». Назад возвращались налегке: почти все боеприпасы были израсходованы при штурмовке вражеских автомашин на дорогах. Вдруг с командного пункта дивизии нам передали:

«Севернее Большого Токмака „бомберы“. Атакуйте!»

Мы поспешили туда. С первого же захода я поджег одного «юнкерса». Но вторую атаку сделать не успел: на нас обрушилась шестерка «мессершмиттов». Скованные боем, мы не смогли помешать вражеским бомбардировщикам сбросить свой груз на наши войска. Домой возвратились злые. Одно меня утешало: я заметил, что «юнкерсы» шли к Большому Токмаку с северо-запада. Значит, они взлетели с аэродромов, расположенных где-то у Кировограда. А раз так, то надо встречать их западнее, ближе к Днепру, чтобы перехватить на дальних подходах к цели.

Примерно в полдень я повел к Большому Токмаку свою испытанную четверку. Меня по-прежнему прикрывал Голубев, а вторую пару составляли Жердев и Сухов. Это было по-настоящему слетанное звено.

На большой высоте мы пересекли линию фронта и со снижением направились к Никополю. Такой план я принял на свой страх и риск. Как раз вчера командир дивизии Дзусов, заглянув в наш полк, крепко поругал нас за то, что мы плохо прикрываем конников.

— Прикрываем как положено, товарищ командир, — попытался я отвести незаслуженное обвинение.

— Что толку в таком прикрытии? — возмущался Дзусов. — Вы или бродите где-то так, что вас не видно и не слышно, или карусель с «мессершмиттами» кружите. А «юнкерсы» в это время свободно делают свое дело.

Я снова возразил:

— Если мы будем гудеть прямо над кавалеристами, то даже своими телами не остановим падающих бомб. «Бомберов» надо ловить на маршруте, как на Кубани мы это делали. А для этого нас нужно посылать не парами, а большими группами.

Действительно, на Кубани мы хорошо научились встречать вражеских бомбардировщиков на подступах к фронту. А теперь нас опять заставляли возвращаться к старому.

Пока мы летели к Днепру, я вспомнил не только вчерашний разговор с командиром дивизии, но и трудные времена сорок первого года. Тогда мы тоже прикрывали свои войска парами, «гудели». Схватки с «мессершмиттами» были всегда неравными и редко кончались в нашу пользу. Но ведь тогда у нас самолетов не хватало. А сейчас?

«Юнкерсы» не подвели нас. Как я и рассчитывал, они появились со стороны Никополя. Шли они очень высоко, но без прикрытия. Видимо, надеялись на свою группу очистки, которая должна была находиться уже над нашим передним краем.

До Большого Токмака мы сумели набрать высоту и оказались теперь над «юнкерсами». Стремительно сближаясь с ними, я бросил в эфир:

— Сомкнуться плотней! Бью ведущего.

Навстречу неслась армада бомбардировщиков. В последние секунды, перед самым открытием огня, мне почему-то показалось, что на их крыльях не кресты, а звезды. Я крикнул:

— Наши! Не стрелять!

И «юнкерсы» с желтыми крестами на крыльях пронеслись под нами. Меня охватила злость на себя за то, что из-за чрезмерной предосторожности я допустил такую глупую ошибку.

Я сделал резкий переворот и сразу же оказался в гуще бомбардировщиков. Поймав в прицел ведущего, я дал по нему короткую очередь из всех пулеметов и пушки.

В одно мгновение передо мной возник огромный огненный шар. Взрыв поглотил «юнкерса». Стена огня неслась мне навстречу. Огромный обломок бомбардировщика пролетел совсем рядом.

Мой самолет по инерции врезался в пламя, его сильно тряхнуло, что-то ударило в обшивку, и, наконец, огонь остался позади. Я осмотрелся; слева и справа шли бомбардировщики. Один из них горел, видимо, его поразил взорвавшийся сосед.

Взял в прицел крайнего справа и дал очередь. Из крыла «юнкерса» вырвалась струя дыма. Он круто развернулся, свалился в пике и стал уходить. Я бросился вдогонку и второй очередью по левому мотору добил его.

Потом рванул свою машину вверх. Правее меня падал «юнкерc», подожженный парой Жердева. А чуть выше нас в небе висело несколько парашютистов — экипаж сбитого самолета.

«Вспомни Островского!» — подсказала мне память. Да, он, которого я любил, как сына, вот так же спускался тогда на парашюте. И фашисты безжалостно расстреляли его в воздухе. Не сдержав гнева, я надавил пальцами на гашетку.

Мы вышли из боя на последних граммах горючего. Сели на ближайший аэродром.

Под вечер возвратились домой. На стоянке меня встретил инженер-капитан Жмудь.

— Как я волновался за вас, товарищ гвардии майор, — сказал он, помогая мне освободиться от лямок парашюта. — При всех такое пообещали, а могло быть...

— Ничего, дорогой мой капитан, не случилось. Конечно, порой бывает трудно выполнить товарищескую клятву. А за пулеметы и пушку спасибо: работали отлично. Сбил обещанных три «юнкерса».

Осматривая мою машину, мы обнаружили на крыльях и капоте брызги масла, копоть и множество пробоин. Ей тоже досталось от вражеского огня.

Наступила украинская осень. Когда поднимаешься в воздух, видишь необозримые, отливающие желтизной поля. Здесь хлеба уже убраны, на этой земле уже снова начинает властвовать труд. А вдали, над Днепром, горизонт еще затянут облаками дыма: горит Запорожье.

Наш полк перелетел в Розовку и получил короткую передышку. Но что это за отдых, если он то и дело прерывается сигналами боевой тревоги, гулом моторов и поединками в небе.

Нас, авиаторов, особенно злили ежедневные пролеты над аэродромом дальних самолетов — разведчиков противника. Они появлялись, как правило, в одно и то же время, на большой высоте, оглашая небосвод воющим гулом.

Жизнь на аэродроме сразу замирала. Хотя наши самолеты были замаскированы неплохо, все равно враг как-нибудь мог их обнаружить. Перехват разведчиков нам не удавался.

Подумав, я решил устроить засаду в воздухе. План мой сводился к тому, чтобы, используя немецкую педантичность, а вернее — шаблонность и косность их тактики, встретить вражеских разведчиков где-то вдали от нашего аэродрома, на маршруте. Командир одобрил мой замысел.

И вот однажды утром, в строго определенное время, мы с Голубевым поднялись в воздух. Набрав высоту, мы стали ходить над линией фронта, контролируя зону, через которую обычно пролетали разведчики.

Ждать пришлось недолго. Вскоре в небе появился уже знакомый нам двухмоторный немецкий самолет. Он летел примерно на высоте семь тысяч метров. Когда разведчик пересек линию фронта и стал углубляться на нашу территорию, мы, уверенные в том, что он нас не видит, быстро развернулись на восток и, набирая высоту, бросились ему вдогонку. Настигли его над Розовкой.

Заметив позади истребителей, немцы сразу поняли, что попали в ловушку, и со снижением стали уходить в сторону, надеясь оторваться от нас. Но было уже поздно. После первой нашей атаки разведчик вспыхнул, а после второй — развалился на куски. С того дня в небе над Розовкой перестали завывать моторы вражеских разведывательных самолетов.

В октябре 1943 года бои в районе Мелитополя разгорелись с новой силой. Особенно упорными они были на правом фланге фронта, у Большого Токмака. Наш полк в это время перебазировался несколько раз: то взаимодействовал с войсками, штурмующими Мелитополь, то прикрывал боевые порядки наших старых друзей — конников, наступающих в направлении станции Пришиб. Речкалов и Клубов водили свои группы на штурмовку вражеских войск, а мы с Голубевым чаще всего летали на «свободную охоту».

Во время очередного перебазирования на новый полевой аэродром командир полка, летавший на УТ-2 вместе с инженером Копыловым, потерпел при посадке аварию. Когда я прибыл туда, Краева уже не было — его увезли в госпиталь. А Копылов снова отделался только царапинами. Говорю «снова» потому, что однажды мы уже вытаскивали его из-под обломков МИГа. Тогда погиб наш замечательный летчик Супрун.

— А тебе, вижу, опять посчастливилось, — по-дружески сказал я Копылову.

— Наверное, в последний раз, — хмуро отозвался инженер. — Больше в самолет не сяду.

Слушая рассказ Копылова о том, как при посадке самолет УТ-2 ударился колесами о землю и перевернулся, я думал о Краеве. Самоустранившись от выполнения боевых заданий, он совсем перестал чувствовать машину и растерял летные навыки. А когда-то, говорят, летал неплохо. Да. Краев уже не летчик. И войны с ее напряженными боями, опасностями и кровью он, по существу, не знает. А как такой человек может руководить боевой деятельностью полка?!

На место происшествия вскоре прибыл Дзусов. Выслушав мой доклад о случившемся, он, видимо, успокоился тем, что Краев получил лишь легкие ранения.

— Ну, как, не сердишься на меня за прошлый разговор насчет прикрытия? — спросил комдив.

— На начальство, товарищ полковник, сердиться нельзя — во всяком случае, вслух.

— Это правильно, — с улыбкой отозвался он. — Но вот за последний бой кавалеристы сердечно вас благодарят. Молодцы! Хорошо разделали «юнкерсов».

Вдруг он задумался, помолчал немного и продолжал:

— Значит, Краев в госпитале. И видимо, надолго туда попал. Что ж, принимай полк и командуй.

Узнав о приказе комдива, летчики потянулись к штабной землянке. Мне было приятно оттого, что каждый из них крепким рукопожатием или простым словом старался высказать свое искреннее желание во всем поддерживать меня. В эти минуты я особенно хорошо осознал, какие большие обязанности, пусть хотя бы на время, возлагает на меня новая должность.

Но размышлять было некогда. Требовалось немедленно отправить группу на боевое задание в район Мелитополя. Там нашим войскам удалось, наконец, преодолеть очередной оборонительный рубеж противника. Наступление возобновилось.