Не успели мы осмотреться в Чаплинке, освоиться с новым аэродромом, как нам приказали идти на прикрытие Каховской переправы. Сюда стекались потоки беженцев с охваченной огнем правобережной Украины. Нельзя было позволить обнаглевшим завоевателям безнаказанно расстреливать и топить наших людей.
Низовье седого Днепра. Широко расступились здесь берега реки, открывая вольный простор ее могучему течению. Редкая птица, писал Гоголь, долетит до середины Днепра. И впрямь, сколько времени понадобится ей, чтобы перемахнуть такую водную гладь! А уж о медлительном пароме и говорить нечего.
Вот маленький катер еле тащит огромную баржу с людьми, повозками и машинами. Смотришь, как он надрывается, и невольно начинаешь сомневаться: хватит ли у него сил добраться до левого берега?
На паромах и баржах — исключительно гражданское население. Значит, наша армия сражается стойко и не намерена отходить за Днепр. Это радует. И я мысленно повторяю девиз, который ежедневно читаю в глазах боевых друзей, который не раз видел в печальных глазах украинских крестьянок: «Ни шагу назад! Не пустим врага за Днепр!»
С рассвета до позднего вечера мы барражируем над заданным районом. Этот новый вид боевой работы требует от каждого из нас не только мужества, но и мастерства, изобретательности.
Одной из тактических новинок, родившихся в полку, были так называемые «ножницы». Я не склонен приписывать себе авторство в изобретении этого приема, но смело утверждаю: он мог возникнуть только в полетах строем пары, за который я ратовал и боролся. Если изобразить «ножницы» графически, то такой полет будет напоминать цепочку восьмерок. Два самолета, следуя по одному маршруту, периодически расходятся и снова сходятся. Они имеют возможность не только прикрывать друг друга, но и обозревать большое пространство. Со временем «ножницы» стали нашим веским тактическим «козырем».
В те дни, когда мы, истребители, охраняли переправы через Днепр, сражаясь с «мессерами», наши ИЛы под прикрытием МИГов ходили штурмовать вражеские войска на дорогах Заднепровья.
Возвратившись однажды с боевого задания, я зашел на КП и увидел телефонистку Валю с заплаканными глазами, Меня удивили и обеспокоили ее слезы. Мы привыкли видеть девушку всегда веселой и жизнерадостной.
— Фигичев что-то не возвращается, — сказал Никандрыч, когда я поинтересовался, что расстроило Валю.
— Когда он вылетел?
— Да давно. Уже третий час пошел.
— Третий?! — неосторожно воскликнул я, но тут же, спохватившись, поправился: — А-а, всего лишь третий. Тогда рано еще беспокоиться. Ведь на ИЛе, как на волах, движешься медленно, но зато спокойно.
Валя попросила Никандрыча разрешить ей еще раз позвонить в штаб дивизии и на соседние аэродромы.
— Звоните! Конечно, надо искать! — ответил начальник штаба.
Я подождал, пока Валя поговорит со штабом дивизии. Ей сказали, что о Фигичеве никаких сообщений не поступало.
— Не грусти, скоро сам позвонит! — попробовал я ободрить девушку, но, не найдя больше нужных слов, вышел из землянки — не переношу женских слез.
Возвратившись на стоянку, я сообщил товарищам о Фигичеве и о слезах Вали.
— Уже плачет? — удивился один из летчиков. — Что-то рано она начала по нему убиваться.
— А что ты принимаешь за «не рано»? — спросил я.
— Самые скороспелые черешни не успели бы созреть за время их знакомства. А любовь не черешня.
— На войне чувства обострены и любовь может возникнуть внезапно.
— Лично я запретил бы такие связи.
— Как это запретил? Разве чувства можно запрещать?
— Да, можно! Командиру эскадрильи не к лицу заниматься такими делами.
— Крепко загнул!
— Верно сказал! — поддержал моралиста другой летчик. — Если мы начнем разводить здесь лирику, воевать некогда будет.
— Главное, некстати это, — отозвался еще один товарищ. — Только полюбят друг друга и тут на тебе: погиб человек! Война есть война. Здесь, как писал Маяковский, не место любовной кляузе.
— Словесной!
— Все равно!
Внутренне я согласен был с теми, кто осуждал Фигичева — Валя только вступала в самостоятельную жизнь. В этом возрасте девушки доверчивы и очень отзывчивы на все хорошее: Видимо, настойчивые ухаживания Фигичева она искренне приняла за любовь и сама влюбилась.
…По телефону передали приказ лететь на штурмовку. Дорога на Чернобаевку уже хорошо нам знакома. Мы не раз ходили туда штурмовать вражеские войска. Почему-то у меня появилась надежда увидеть где-нибудь на земле сбитый самолет Фигичева. Ох уж эта мне любовь!..
С задания возвратились в сумерках. На КП я застал командира полка, Никандрыча и Валю у телефона. По их лицам понял, что никаких вестей о Фигичеве все еще нет. Я тоже ничем не мог их порадовать.
— Завтра сам полечу! — сказал Виктор Петрович. — И найду Фигичева.
На следующее утро Виктор Петрович действительно решил лететь. Ему понадобился ведомый.
— Разрешите мне вас прикрывать? — обратился я к Иванову.
Командира удивило мое предложение.
— Что ж, попробуй. Но ты ведь не привык летать ведомым?
Полетели. Я действительно уже давно не летал в роли ведомого. А эти обязанности выполнять не так просто.
Виктор Петрович пилотирует превосходно. То взмывая ввысь, то снижаясь до бреющего, он внимательно смотрит, нет ли на земле следов упавшего ИЛа.
И я все время думаю о Фигичеве. Мысленно вижу даже, как он пробирается на восток, к Днепру. Если разыщем его, кому-то из нас придется сесть, чтобы забрать летчика.
Такие случаи уже были. Я читал о них в газете. В дни боев на Халхин-Голе истребитель С. И. Грицевец именно так увез из-под носа самураев своего командира. За этот подвиг его наградили второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.
Я сейчас тоже сел бы в тылу у врага. Во имя дружбы, по велению долга и сердца, ради плачущей девушки…
Но заднепровская земля не потребовала от меня такого подвига. Мы возвращаемся на аэродром. Теперь я думаю о Викторе Петровиче. Если на нас вдруг нападут «мессершмитты», я буду защищать командира до последнего вздоха.
Открывают огонь вражеские зенитки, но мы обходим их. Это единственная опасность, с которой мы столкнулись в полете.
Домой возвратились в подавленном настроении. Никаких следов Фигичева найти не удалось. Неужели погиб? Не хочется мириться с этой мыслью.
У КП показалась Валя. С минуту постояв, она всплеснула руками и, как птица, полетела нам навстречу.
— Пришел! Пришел! — радостно кричала она. — Не ранен? — спросил я, когда сияющая Валентина остановилась перед нами.
— Цел и невредим — по ней видно! — ответил за нее Виктор Петрович.
Фигичева мы застали на КП. Вид у него был бодрый, подтянутый, лицо тщательно побрито, бакенбарды аккуратно поправлены.
Фигичев рассказал, что его подбила зенитка и он еле перетянул через Днепр. Сел на лешковских песках. Долго бродил по степи, пока нашел нашу пехотную часть, оставил там самолет, а сам на попутных машинах добрался до Чаплинки.
— Почему же не сообщил о себе? — строго спросил командир полка.
Оглянувшись — не слушает ли Валя, — Фигичев тихо ответил:
— Не хотел, пусть попереживает, — и звонко рассмеялся.
Мне не понравилось и то, что он сказал, и его смех.
— Вскружил девушке голову и рад? — дружески упрекнул его я.
Затем разговор зашел об ИЛе. Фигичев был недоволен своим переходом на штурмовик.
— К черту эти одиночные полеты! Все зенитки лупят по тебе одному. Шутка ли?
— А броня?
— Ну и что же из этого. Броню тоже пробивают снаряды.
— Значит, и на ИЛе надо уметь воевать?
— А как же? — И самокритично добавил: — А мы пока не умеем. Нужно учиться.
Благодатное, теплое лето прошло. Я это понял как-то вдруг, заснув однажды на земле, под крылом самолета. Проснулся с насморком и головной болью. Но в санчасть не пошел и вскоре вылетел на боевое задание.
Над селом появился Ю-88, и я, взлетев по-зрячему, бросился его преследовать. Заметив меня, он сразу же освободился от бомб и нырнул в облака. Показался на секунду в просвете и, свалившись в крутое пике, снова растворился в белесой мгле. Я тоже перевел свой МИГ почти в отвесное пикирование.
Облака становятся все гуще и гуще. Когда же, наконец, они кончатся и покажется земля? Вдруг я ощутил резкий удар, в глазах потемнело, и на какой-то момент я потерял связь с окружающим миром. Очнулся, вокруг светло, чувствую, что продолжаю падать, но не могу сделать ни малейшего движения, чтобы вывести самолет из пикирования. Такое состояние, очевидно, наступило от резкого снижения — я падал с высоты трех тысяч до тысячи метров.
Вот уже ясно различаю очертания местности. Наконец нащупываю ручку управления и тяну ее на себя. Самолет делает глубокую просадку и, едва не задев землю, выравнивается. Осматриваюсь. «Юнкерса» уже не видно. Но мне теперь не до него. Восстановив ориентировку, иду на свой аэродром.
Посадил машину нормально. А подняться с сиденья не смог.
— Что с вами? — испуганно спросил Чувашкин. — На вас лица нет! Идемте в санчасть.
Когда с помощью техника я сошел на землю, понял, что заболел. Теперь мне уже не миновать лазарета.
Два дня я пролежал в постели с высокой температурой.
На третий день жар прошел, и мне захотелось встать. Подошел к окну и ужаснулся: мой самолет стоял рядом со скирдой соломы. Если во время бомбежки она загорится, машине несдобровать. Я собрался было пройти на стоянку, как вдруг сквозь гул моторов услышал свист падающих бомб.
В палату вбежала женщина-врач. Она упала на пол и, схватив носилки, потянула их на себя. Я не мог удержаться от смеха, хотя и понимал, что неудобно смеяться над пожилой женщиной.
Раздался взрыв, другой. На пол посыпались осколки оконного стекла.
Но внезапно бомбежка прекратилась. Прямо в халате я побежал на стоянку, которая находилась рядом с санчастью.
— Как же вы «мессеров» допустили до аэродрома? — накинулся я на летчиков.
— Да мы только что с задания возвратились, — оправдывались они. — Не успели даже заправить самолеты.
В это время в небе показалась группа «хейнкелей». Они тоже заходили на поселок. Взлетать было уже поздно, и я лег на землю рядом со скирдой. Снова засвистели бомбы. Они падали совсем близко. Но и на этот раз ни я, ни мой самолет не пострадали.
Вернувшись в санчасть, я сбросил халат и стал надевать обмундирование.
— Куда вы? — удивленно спросила врач.
— Не могу больше ползать по земле, доктор!
Я вовремя явился к самолету: наша эскадрилья вылетала на штурмовку. Поднявшись в воздух, я окинул взглядом поселок и — ахнул: рядом с аэродромом, на усадьбе МТС, стояли ряды комбайнов. С высоты они очень походили на автомашины и танки. Так вот почему нам не помогает никакая маскировка самолетов. Пока эта техника находится здесь, не будет нам покоя…
Вечером стало известно, что с каховского плацдарма противник перешел в наступление. Полку приказали рано утром перелететь под Мелитополь. Ой, Днипро, Днипро, и с тобой приходится расставаться! Надолго ли — не знаю. Но уверен, что рано или поздно мы вернемся к тебе.
…На новом аэродроме мы приземлились после штурмового удара по вражеским войскам. Каждый израсходовал свой боекомплект полностью, а здесь не оказалось ни горю чего, ни боеприпасов. Мы затащили самолеты в лесопосадки, забросали их ветками и от нечего делать стали «травить баланду». Даже в небо посматривали лишь изредка.
А чего за ним наблюдать? Кто сюда залетит? Попробуй разыщи нас в таком глухом уголке. И все-таки, когда в воздухе послышался гул самолета, мы насторожились. Интересно, кто же это летит? Комдив! Его-то УТИ-4 нам хорошо знаком.
Самолет идет низко над землей, на уровне макушек деревьев, с теневой стороны лесопосадок. Очень хорошо маскируется, хотя в воздухе никакой опасности. Видно и «мастерство» летчика, особенно по тому, как он заходит на посадку.
— Комдив с инспектором. Вдвоем пилотируют.
— Достанется нам за то, что бездельничаем.
— Не бойся, прежде чем сесть, они еще за земной шарик заденут.
— Не каркай!
Самолет вдруг действительно резко просел, чиркнул крылом по земле и рухнул.
Кто-то захохотал, но, поняв, что неуместно, сразу умолк. Бежим к самолету. Если бы такое произошло с кем-нибудь другим, а не с нашим начальством, можно было бы от души посмеяться. Их падение оказалось и комичным и удивительно счастливым.
Когда мы помогли им выбраться из-под сломанной машины, комдив, несмотря на то, что рана на щеке мешала ему говорить, начал отчитывать инспектора:
— Я же тебе передал ручку!
— А я считал, что вы сами будете сажать.
Подъехала машина и увезла пострадавших. Теперь можно было и пошутить…
Несчастье с УТИ спасло и нас и командира БАО от обычных грозных разносов комдива. Машины с горючим и боеприпасами пришли с опозданием из-за того, что их бомбили по дороге. Но они все-таки пришли, и мы, заправив самолеты, вскоре вылетели штурмовать вражеские войска, продвигающиеся к Мелитополю и Сивашу.
На полеты я пришел не сразу. Собрав летчиков, я рассказал им о Чкалове и Супруне, о том, что мне было дорого в них: беззаветная отвага, решительность, широкая эрудиция, глубокие знания. Я говорил о многом, а все свел к испытанному вертикальному маневру, к резкости и перегрузке при пилотировании, к расчетам при стрельбе. Это были первые крупицы нашего боевого опыта, мои личные наблюдения и выводы.
В тот день я с каждым из молодых «подрался» в воздухе, над аэродромом. А вечером, за ужином, спросил ребят:
— Ну как, завтра снова будем гоняться друг за другом или?..
Они не дали договорить:
— На фронт!
— В полк!
Утром наша группа в четком строю пар сделала круг над Володарском и взяла курс на запад, к Мелитополю. Никитин, Труд и Супрун шли ведущими. Поглядывая на них, я вспомнил свои первые боевые полеты над Прутом, первые успехи и неудачи. На минутку показалось, что я тоже только сейчас лечу на фронт. Молодой задор охватил меня, хотелось вот так, с ходу, ринуться с этими парнями в бой и сокрушать врага. Я подумал о том, что уже сделали мы, живые и павшие, в первые дни войны. Да, Прут и Днестр находились далеко отсюда, но борьбе с врагом мы отдали все что могли. Перед теми, которые встают сейчас рядом с нами, наша совесть чиста. Это поймут они в первых же испытаниях.
Показался Мелитополь. Южнее его горела Акимовка.
Аэродром встретил нас необычным оживлением. Проворно, почти торопливо подкатывали к самолетам бензовозы, метались на стоянках техники.
Мы направились группой на КП. И здесь, у землянки, на меня наскочил выбежавший по ступенькам посыльный. За дверью кто-то громко, приподнятым тоном разговаривал по телефону. Чувствовалось что-то новое, небудничное в нашей установившейся жизни отступающей части.
Командир полка ставил задачу летчикам. Наше появление, мой доклад о прибытии на минуту прервали деловой разговор. Все присутствовавшие загляделись на уже знакомых пополненцев в регланах и шлемофонах. Виктор Петрович выслушал мой доклад, спросил:
— Ну, полетишь с молодежью на штурмовку?
— Давайте задание. Ребята рвутся в бой.
— Это хорошо. Бои идут рядом. Надо помочь нашим наступающим частям.
— Наши наступают?
— Не слыхал? Двинулись в направлении Каховки. Мы бьем по опорным узлам обороны немцев, — бодро звучавшим голосом командир рассказал о том, что происходило на фронте.
Услышать о наступлении наших войск было очень радостно. Летчикам, ежедневно обозревавшим весь район нашего фронта с воздуха и по картам, особенно было понятно значение дорог крымского направления, перехваченных вражескими войсками. Очевидно, командование решило возвратить утраченные здесь позиции.
— Посылайте их на Акимовку, Никандрыч, — распорядился командир полка, указав на меня.
От учебного полета к боевому во фронтовых условиях — поистине один шаг. Изучен маршрут, определены заходы на цель, выслушаны напутственные слова командира полка. Может быть, мы, бывалые, уделили даже слишком много внимания первому боевому вылету новичков. Нам, встретившим врага у границы, не пришлось ни услышать напоминаний, ни почувствовать пожатия руки старшего командира.
Летим к Акимовке. Под крыльями наших самолетов — зажигательные бомбы. Надо сбросить их точно на опорные пункты.
За мной пикируют самолеты Комлева, Никитина, Труда, Супруна. Молодые летчики атакуют с азартом, сбрасывают бомбы почти у самой земли. Пусть почувствует враг силу нашего оружия.
После нашего налета противник оставил Акимовку. Весть об отступлении немцев пришла вместе с благодарностью пехотинцев. Молодые летчики чувствовали себя за ужином именинниками. Баянист играл для них веселые песни. Всем хотелось верить, что местный успех наших войск на юге разрастется во что-то большое.
С таким настроением мы летали несколько дней. Наш полк поддерживал наступающие части. Продвигались они очень медленно: для быстрого рывка явно не хватало сил.
В один из таких дней меня послали на разведку, по существу, в наш тыл — к Орехову.
— Обрати внимание на дороги. Есть неподтвержденные сведения, что там появились немецкие мотоциклисты, — уточнил задание Виктор Петрович.
Я вылетел в паре с капитаном Барышниковым уже перед вечером. Осеннее небо синело кучевыми облаками. По дорогам двигались на запад, к Днепру, небольшие группы наших войск — подкрепление. Западнее Мелитополя шли тяжелые бои. Но как очутились в нашем тылу немецкие мотоциклисты? Ведь если они появились у Орехова, то завтра и танки выйдут в тыл нашим наступающим войскам. Неужели здесь повторится то же, что было под Котовском и Николаевом?
На дорогах — машины, повозки, беженцы; все движется на юго-восток. Уже виден Орехов. Чтобы не пропустить ничего существенного, летим на малой высоте. Правее Орехова в небе рвутся зенитные снаряды. Наши или нет? Чтобы уточнить, надо подойти ближе к разрывам. Через несколько минут все проясняется: нас обстреливают «эрликоны».
Мой ведомый вдруг отваливает и делает разворот. Не могу понять его действий, ведь нам надо пройти дальше, чтобы определить, какие именно войска противника заняли Орехов. Но ведомый уже скрылся в южном направлении, очевидно его подбили. Теперь выполнение задачи лежит на мне.
При подходе к Орехову с севера впереди вижу густую сеть из огненных трасс. Если лететь прямо на них, могут сбить, если не пробиваться дальше — ничего не увижу. Меняя курс, набираю высоту и ныряю в облака. Да, одному в таком полете трудно: все «эрликоны» целятся в тебя. Лишь за облаками ухожу из поля зрения зенитчиков. Пролетев немного на север, пикирую почти до самой земли и, выскочив на дорогу, иду на Орехов со стороны Запорожья, из вражеского тыла.
У самого Орехова вижу скопление немецких танков, автомашин, артиллерии… Одних танков более сотни… Проношусь над ними, под разрывами зенитных снарядов.
Возвращаюсь в полк. Южнее Орехова на дорогах только повозки беженцев. Лечу и думаю: как мало людей сейчас знает, какая угроза нависает над ними. Смертоносная лавина вот-вот хлынет на эти села, на эти просторы. В такие минуты чувствуешь, какая большая ответственность время от времени ложится на фронте на каждого рядового воина, какое значение для жизни других имеют его действия, его верность долгу. Только что я увидел то, чего еще никто не видел, о чем конкретно никто на нашем участке фронта не знает. Если бы знали, никто бы сейчас не посылал частей в наступление, не направлял бы резервы западнее Мелитополя. Ведь всем нашим войскам надо немедленно готовиться отразить удар с севера, чтобы не оказаться в окружении.
На аэродроме подруливаю самолетом прямо к КП. Здесь все летчики. Они уже оставили машины, ждут отправления в общежитие. Расправляя карту, я приглашаю командира полка в сторонку. Я должен рассказать правду о виденном. Здесь никому не нужны ни преуменьшения, ни преувеличения. Но как сказать о том, что я чувствую, что я думаю после этого полета? Я не могу быть безразличным. Я помню Николаев.
— Что там? — Виктор Петрович испытующе смотрит на меня.
— Плохо! — У Орехова черно от немецких танков и машин.
— Точно?
— Как то, что я стою перед вами. После моего подробного доклада командир спешит к телефону и на ходу спрашивает:
— Почему ведомый пришел раньше?
— Не знаю, товарищ командир.
Среди летчиков не видно моего ведомого. Но сейчас не до него, поговорю с ним потом. Товарищи бросают в мою сторону тревожные взгляды, но никто ни о чем не спрашивает. Моя тайна понятна им без слов: севернее нас, уже в нашем тылу, наступает противник.
Командир полка выходит с КП:
— Сейчас же перелетаем в Володарское!
Да, в ту осень учебные аэродромы очень быстро превращались во фронтовые. Сумерки тоже стали подходящим временем для перелетов.
На второй день наш полк рано утром вылетел на штурмовку, а мне выпало еще раз лететь на Орехов.
Этот вылет оказался для меня слишком тяжелым и слишком продолжительным.
Другого такого не было до конца войны.