53

Следующим утром Саня вернулся в Москву. Подремать в электричке не удалось. Мешала раздражённая память, без конца крутившая сцену ночного свидания. Он подошёл к дому Марусиной матери около трёх ночи. Это был обычный деревянный сельский дом, палисадник с вишнями, калитка отперта. В светлом окне Саня увидел ещё не улёгшееся застолье. За разворошённым столом с остатками еды и опустевшей бутылкой сидели трое: Маруся, её полная мать с выбившимися из пучка волосами и крепкий сельскохозяйственного вида мужчина. Саня не помнил, чтобы видел его на свадьбе. Отчего-то ему подумалось, что это мог быть Леночкин отец. Маруся говорила, тот жил по соседству, вместе учились в школе. Если бы всё вдруг вернулось на круги своя – как будто и не бывало этих двух лет – вот было бы счастье! – подумал он порывом и, взойдя на крыльцо, решительно постучал.

Открыли сразу.

– Вам чего? – выглянув, спросила Маруся. Несмотря на поздний, граничащий с утром час, её лицо было по-праздничному распаренно и оживлённо.

Саня не помнил своей реплики – сохранились только слова жены.

– Да я знать не знаю, кто вы! – усмехнулась она в ответ и, нагло глядя на Саню, подождала, скажет ли он что-нибудь.

Саня вдруг понял: ей хотелось драки, самого грубого и простого отмщения. Разговор по душам, ради которого он ехал, был невозможен.

Выйдя из электрички на утренний вокзал, он вспомнил, что сегодня выходной и у Пашки – ярмарка собак. Обрадовавшись, что не нужно выбирать, куда направиться, он поехал в лес.

Если бы Страстную неделю невероятным образом совместили с Пасхальной, смешали бы скорбь разлуки с ликованием вечной любви – получилось бы чувство, похожее на то, что колыхалось в груди не спавшего ночь Сани. На восточной стороне аллеи, сквозь нежную зелень было видно, как встаёт небо и выносит на себе солнце. Оно выносило его из пучины, которая нам не видна, но, если установить экран и транслировать небо над Америкой, мы увидели бы обычный вечерний пейзаж какого-нибудь американского городка или фермы. И тогда расколотый надвое день наконец смог бы стать целым.

На пустой аллее – словно караулил нарочно – Саню окликнул Курт.

– Александр Сергеич, это откуда вы такой зелёный? – спросил он, подстраиваясь под ритм его шагов.

– Из Калуги, – бессознательно отозвался Саня.

– Из Калуги? Рано выехали?

– В пять двенадцать.

– Если ты встал в пять, нетрудно весь день быть талантливым! – сказал Курт. Он был в прекрасном настроении, слегка взбудоражен. – Знаете, а я помню, я в институте часто рано вставал! Идёшь по улице – и в голову валятся песенки. Ты в них как в метели. Но это такая сказка про дудочку и кувшинчик – только достанешь, куда записать, а их и след простыл. Хорошо если хотя бы строчку поймаешь – считай, повезло! А что вы забыли в Калуге?

– Ездил к жене, – проговорил Саня. – Что-то у неё… с головой. После ярмарки поеду снова.

– И напрасно. Эта история закрыта! – уверенно возразил Курт. – Живите спокойно. К сожалению, не могу рассказать вам всего, что знаю. Заключил соглашение чести – не имею права разглашать. Но когда пройдёт срок давности, расскажу обязательно.

Саня остановился и удивлённо поглядел на своего спутника. Что-то в нём поразило его – скорее всего, выражение небывалой радости и свободы, как будто всё творящееся находилось у Жени Никольского под контролем.

Безо всякой логики, одним сердцем, он спросил:

– Женя, что ты задумал?

– Александр Сергеич, вы прямо как в кино спрашиваете! А в общем да, угадали – задумал! Но пока не скажу, чтоб не сглазить. И по поводу вашей Маруси, вот правда, не сердитесь, не могу пока сказать. Даже не настаивайте. Скажу в своё время.

Саня и не собирался настаивать. Ему хотелось оказаться максимально далеко от интриг, ничего не знать ни о чьих «соглашениях чести».

– Я, кстати, возьму к себе всех, кого не разберут! – сменил тему Курт. – Пока новую территорию не подготовим. Конечно, родители меня будут бить и душить – это же их квартира! Ну, что тут сделаешь! Надо было выбирать – и я выбрал.

– Женя, не надо этого… – перебарывая вдруг навалившуюся тяжёлую печаль, проговорил Саня. – Теперь собак можно и ко мне. Кота ведь увезли. Поживут у меня, сколько нужно, а там посмотрим! – И, поняв, что больше не может продолжать разговор с возрождённым из пепла Женей Никольским, ускорил шаг.

Они молча прошли по аллее, затопленной невесомым золотом мая, а когда вышли к шахматному павильону, оказалось, что ни во дворе, ни в домике, ни в Танином ветпункте никого нет – если не считать одиноко забурчавшего Джерика. Видно, на время ярмарки его заперли в кабинете.

Саня поднялся в домик по хлипким ступенькам и заглянул: в комнате пахло шампунем, влажной собачьей шерстью. Пол усеяли разномастные волоски, а на столе, брошенный наспех и даже не выдернутый из розетки, валялся фен. Саня нагнулся и вынул вилку.

– Они у пруда, там, где будет ярмарка, – сказал Курт.

* * *

С самого утра на небольшой площади перед прудом обустраивалась Ярмарка. Было поставлено несколько складных столов с сувенирами. Продукцию – холщовые сумки, календари и магниты на холодильник собачье-кошачьей тематики привезла Виолетта. Тут же были и Асины акварельки. Дома, порывшись в коробках и папках с рисунками, Ася нашла кучу умильных котят и щенков, роз, ромашек и бабочек. Всё это, ненужное ей теперь, пригодилось на ярмарке.

На отдельном столе были собраны ветеринарные карты и шаблоны договоров. Ими заведовала Татьяна в форме врача – зелёных брючках и робе.

Обычно на подобных мероприятиях выставляли самых перспективных собак – молодых и красивых. Пашкина гвардия была сплошь из доживающих. По мнению Виолетты, примчавшейся с утра вместе с девочкой-аниматором Аней, налегать тут следовало на «биографию и личные качества». История каждой собаки была распечатана и закреплена под соответствующим портретом.

Пока готовились, Ася то и дело строго поглядывала на небо, вразумляя двигающуюся с востока тучу проползти над парком, поджав живот. Пусть роскошь майской грозы с её грохочущей свежестью достанется иным районам столицы, а нам оставьте ясное небо, хотя бы до вечера!

Когда показались Саня и Курт, Ася подбежала к брату, расспросить о ночной поездке, но, приблизившись, раздумала. Результаты были написаны у него на лице.

Курт, напротив, был весел и сразу включился в дело. Из колонок напористо и по-щенячьи звонко понеслись детские песенки полувековой давности. «Пропала собака» и прочие шедевры времён, когда ни Пашки, ни Аси с Куртом ещё в помине не было на земле. Новое время не предоставило шлягерам замены – они по-прежнему были вне конкуренции.

На музыку потянулся народ. Аниматор Аня, девушка с неутомимой улыбкой, цветущей на детском лице, принялась разыгрывать с ребятишками всех возрастов немудрёные конкурсы.

Когда зазвучала песня про «маму для мамонтёнка», государь подошёл и велел Наташке:

– Выключи музыку!

– Паш, ты чего! Такой сборник классный! – возмутилась она.

– Выключи, я сказал! – метнул он ледяной взгляд.

Наташка моментально нажала «стоп».

– Паш, почему? – спросила Ася.

Пашка сел на корточки возле дрожащего от волнения Чуда – пса, доставлявшего ему совсем мало хлопот, поскольку, в отличие от прочих, он был не слишком-то болен, просто немолод. Отчего-то сегодня этот крупный и тощий пёс разволновался сильнее прочих. Обеими руками, крепко, успокоительно, Пашка принялся гладить его бурую шею и бока.

– Не хочу, чтобы кто-то взял собаку на эмоции и выбросил потом, – сказал он и глянул снизу вверх на свою «медсестру». – Наташ, помнишь Гаврика?

– Какого Гаврика? – опустившись рядом с Пашкой на корточки, спросила Ася.

– Гаврюша у нас один из первых, – сказала Наташка. – Классный такой сеттер, шоколадный… Бегал по магазину, суетился, всех обнюхивал. Явный потеряшка! Мы с Пашкой его приволокли к Танюше. Осмотрели – и оказалось, всё, уже без перспектив. Надо было раньше. Мы обклеили, конечно, весь район, на всех остановках, магазинах – мол, вот, нашёлся. Но никто не отозвался. А просто хозяин не захотел возиться с больным Гаврюшей – и всё. А мы его возили по специалистам – но уже без толку, только мучить…

– Зато хоть доживал в тепле, обезболивающие, всё, что нужно, у него было, – с достоинством проговорил Пашка и севшим голосом прибавил: – Очень скучал по дому. – Помолчал ещё и, мельком глянув на присутствующих, жёстко заключил: – Так что никаких соплей! Никаких этих ваших «пропала собака»! Не дам, чтобы кто-то взял на порыве, а потом выкинул.

– Значит, будем тоску разводить? – сказала Виолетта, подоспевшая узнать, почему убрали музыку. – Так ты, братец, слона не продашь! – И, не церемонясь с волей государя, включила песенки на полную громкость.

Тем временем с разных концов парка всё прибывал народ – воскресные пары с детьми, пенсионеры, подростки на роликах.

Собаки волновались. Они были счастливы в Полцарстве и, конечно, не могли понять, для чего их вымыли, надушили и привели сюда и зачем все эти незнакомо пахнущие люди стремятся погладить их спину и почесать за ушами. Особенной популярностью пользовался трёхлапый Тимка, взволнованно спотыкавшийся возле Курта.

Пашка на свободном пятачке демонстрировал посетителям умения своих питомцев. Наташка расторговывала Асины копеечные рисунки. Санина пациентка Наталья с Филькой, очумевшим от радости при виде старых друзей, рассказывала кружку любопытствующих о благодати утренних прогулок с новым другом. Татьяна же, сняв робу ветврача и повязав «хохломской» фартук, разливала желающим суздальский сбитень.

Асе выпало опекать Гурзуфа с Марфушей. Придерживая их на поводках, она с пристрастием вглядывалась в лица подходивших людей, а когда никого не было рядом, оборачивалась на аллею, зелёной рекой впадавшую в серое озеро площади. Она ждала симпатичную пару, обещавшую прийти на ярмарку. Нет, не могло быть, чтобы «принц и принцесса», в которых она чуть не влюбилась тогда, оказались пустомелями!

И всё-таки через несколько часов сделалось ясно: они не придут. От этого последняя щёлка сомкнулась в Асином сердце, безверие стало сплошным. Никому нельзя доверять! Только Сане – да и Сане нельзя. Забегается и забудет о ней, как забывал о Марусе, пусть она и глупая, и не достойна…

Иногда Ася принималась следить за Пашкиным взглядом и угадывала его мысли. Он смотрел на поджатый чуть ли не до середины живота хвост старого Чуда, на испуганно полёгшие уши Норы-эрделихи и ненавидел себя за то, что не смог ничего сделать. Когда кто-нибудь посторонний неуклюже гладил голову или требовал лапу, государь отворачивался, зная тоскливый страх собаки, которую поведут в чужой дом.

– Да чего ты, братец! Плохой человек твоих инвалидов не возьмёт, даже не переживай! – сказала Виолетта, и Ася с удивлением поняла, что не только она умеет читать Пашкины мысли.

За всё время их маленькой ярмарки только двое заговорили о возможности усыновления. Первой была немолодая женщина повышенной интеллигентности, с губами бантиком и умилённым взглядом. Ей приглянулась Василиса.

– Да, я давно решила – собаку надо брать с улицы, – рассуждала она как будто сама с собой. – Но тут надо всё-таки подумать. Получается, возрастная собака – значит, только привыкнешь – и снова разлука? Я посоветуюсь с мужем, но он, конечно, поддержит. Милосердие необходимо, пусть даже оно требует жертв, – вздохнула она, оглядев присутствующих – согласны ли они с ней?

– Да какое милосердие! – вдруг сказал Пашка. – Это собака вам милость оказывает, а не вы ей! Потому что собака уж всяко лучше человека. Мы вам друга отдаём, а не обузу!

Женщина ушла со слезами, за ней побежала Татьяна.

Остальные молчали. Никто из своих не смел упрекнуть Пашку.

– Ну и зачем ты тётку хорошую отшил? – сказала Виолетта.

– Это всё дед со своей астмой, – буркнул Пашка. – Если б не дед, я бы ни одной не отдал, все бы у меня жили!

Следующим претендентом на опекунство был немолодой бородатый мужчина с быстрой речью и косящим глазом. Он захотел взять старого тихого Чуда. Трепал его по простой, обвислой шкуре, пожимал лапу, насильно отрывая её от земли. Чуд отворачивался и опускал морду. «Я собак люблю, – посмеивался мужчина. – Собаки, они друзья». Но когда Виолетта предложила ему ознакомиться с договором и спросила, при себе ли паспорт, сунул руки в карманы и, не объясняясь, косым торопливым шагом двинулся через площадь в лес.

– Вот для этого и нужен договор! Ясно вам теперь? – сказала Виолетта и упёрла вздрагивающие от возмущения руки в край стола. В тот же миг договор, схваченный крепким порывом ветра, вспорхнул и приземлился в кучке детей, вызвав смех и возгласы. Все обернулись к ветру лицом и увидели: в ближайшую рощу уже входил дождевой мрак, отчего особенно светлой, контрастной стала юная зелень.

Люди, озираясь, прихватывая за руки расшалившихся детей, заторопились к шоссе – прочь из гудящего непогодой леса.

А затем полил дождь, и площадь опустела совсем. Это был радостный майский ливень. Он шёл дружным строем и сбивал с тополей, лип и лесной черёмухи всё, что держалось непрочно. Густой запах дождя спутал время и место действия. Нежная зелень, смешанная с тёмными клочковатыми тучами, казалась былинной.

Пока люди в замешательстве озирались: пройдёт ли туча? – собаки вымокли. Зря Наташка сушила их феном для пышности. Вымокли наскоро собранные в стопки Асины картинки, пряники и холщовые сумки.

Кинулись загонять под навес животных и убирать вещи. Не суетился один Пашка. Сев на корточки возле образовавшейся по краю лужайки «запруды», он наблюдал за пузыристыми ударами капель. Кутерьма противоречивых течений кружила воду, с «головой» накрыв траву и бутоны одуванчиков. Пашка заметил, что один из пузырей держится дольше других. Как маленький танк, он пробивал себе дорогу между травинками, искал свободные протоки и лопнул, только когда наткнулся на ветку.

Тем временем всё новые и новые пузыри-«шаттлы» десантировались на поверхность воды и вступали в неведомое сражение. С увлечением наблюдая за действиями дождевой армии, Пашка иногда протягивал руку и осторожно убирал то или иное препятствие на пути «шаттла», за который болел. Порой задетый пузырь взрывался.

– Ну что, невесты! По домам? – сложив в сумку непроданные сувениры, сказала Виолетта и подошла к Пашке проститься. – Павел, это только начало. Твой первый опыт. Закаляйся! – сказала она замершему над лужей мальчику. Тот не обернулся.

Татьяна, Саня, Наташка и Курт поблагодарили бескорыстных помощниц от своего имени и от имени государя. Курт вызвался проводить их с вещами до машины, но Виолетта отказалась:

– Нет, братцы. Сами допрём. Лучше бегите, сушите хвостиков!

Наперегонки вбежали под крышу, и сразу пол шахматного павильона обрёл камуфляжный рисунок. Запахло по-дачному – мокрым деревом терраски. Ася открыла контейнер с котлетками и угостила собак, а люди согрелись оставшимся в термосах сбитнем. По железному конусу крыши бил дождь. Под его расстроенный марш все вёсны, осени и лета Полцарства, которые уже не могли свершиться, прошли по двору, приветливо постукивая в окна.

– А из моих никто не пришёл. Надо же! – озадаченно качнул головой Саня.

Он рассказал о ярмарке некоторым пациентам, из тех, что не стеснялись звонить ему за советом днём и ночью. Саня считал, что точно придут Никитины – Оксана с мамой. Они живут вдвоём, Оксана водит машину, у них дача. Рассчитывал на Снегиринских – молодых пенсионеров, у которых недавно умер пудель. Надеялся на чувствительного диабетика Серёжу, собиравшегося завести пса, чтобы вынудить себя наконец к оздоровительным прогулкам. Он был уверен в приглашённых. Не в том, что они непременно возьмут собаку, но в том, что, как обещали, придут «поболеть».

– Ну что, Александр Сергеич, уволитесь теперь из поликлиники своей? – сказал Курт.

На этом сокрушения были оставлены. Предстояло обговорить план дальнейших действий.

В своём посёлке недалеко от Москвы Наташка нашла соседей, бравшихся за некоторую сумму подержать у себя собак. Это потому было хорошо, что Наташка могла проведывать их каждый день. Ася договорилась с Алмазом, тем самым, что в конце февраля перевозил к Пашке замоскворецких собак. Он обещал прибыть по звонку на «Газели». На этот раз ему предстояло отвести за город четырёх псов, включая и Гурзуфа с Марфушей.

Тимку-безлапого, Нору-эрделиху и Василису-падучую, нуждавшихся в серьёзной медицинской поддержке, на время – по крайней мере до тех пор, как об этом проведают родители, – вызвался приютить Курт. Джерика забирала Татьяна. Оставался открытым вопрос с Агнеской, которую по причине страшной пугливости не взяли на ярмарку, а оставили в ветпункте с Джериком.

Когда дождь кончился, собак заперли в шахматном домике, а сами пошли возвращать Людмиле на склад, что одалживали. Занесли потом в кафе отмытые термосы и на обратном пути обнаружили, что Пашки нет.

Никто не заметил, когда он исчез. Предположительно, это произошло на отрезке между складом и кафе, потому что на складе – это запомнили все – государь гордо пообещал Людмиле вернуть ключи от домика завтра утром.

Бросились искать врассыпную, и уже через минуту Наташка сбросила остальным эсэмэску – «На аллее у кормушки!».

Маленький, с мокрыми слипшимися волосами, он шёл вдоль скамеек, останавливаясь возле деревьев и извлекая из-под коры и из прорех в стволах следы человеческого присутствия – блистер из-под таблеток, смятую упаковку сигарет, разорванную перчатку, розовое сердечко от заколки. А в стволе липы, росшей возле самой скамьи, в невысоком дупле была устроена пепельница. Её содержимое размокло под ливнем. Пашка бесстрастно собрал окурки в ладонь, пересыпал в стоявшую тут же урну и, не вытирая рук, двинулся к следующему дереву.

– Не трогайте его, пусть бродит, – сказал Саня.

Постояли и, не окликнув, ушли.

Государь вернулся, когда начало темнеть. Долго отмывал руки под уличным краном, где вот уже несколько дней как дали воду. Фыркало и шипело в трубах, отвыкших за зиму от работы.

Встряхивая мокрыми руками, Пашка вернулся во дворик к своим товарищам и сказал, что пока побудет с Джериком. Может, вынесет его погулять. Никто не посмел навязывать ему своё общество.

Около семи ветер пригнал отцепившийся от грозового фронта вагон – небольшую, но крепкую тучку, и сразу почернело в лесу. Светлый вечер превратился в ночь. Ускакала на электричку Наташка, обещав приехать завтра ни свет ни заря.

– Ну что, может, и я пойду? – сказала Татьяна. – Зверьё-то моё дома ждёт. Ну, Джерика тогда не потащу, раз вы дежурите. К Пашке мне зайти или уж не надо?

Саня взглянул на Таню и впервые заметил, как она похожа на племянника суровой угловатостью лица и характера.

– Не нужно, иди, – качнул он головой. – Не беспокойся.

– Ну тогда пока, Александр Сергеич! Продержитесь уж последнюю ночку! – сказала она и, положив крепкую, в жилках, ладонь ему на руку, пониже плеча, виновато прибавила: – Ты уж прости, люблю я тебя. Что делать.

– И я тебя люблю, Танюша, – кивнул Саня, и они расцеловались сердечно, как, встретившись во время большой беды или радости, целуются родственники.

Вслед за Татьяной и Ася принялась собираться. Вымыла и убрала в пакет контейнер из-под котлеток, прихватила мокрую кофту и подошла к брату. Почти весь день она молчала, и теперь её голос зазвучал незнакомо, как будто даже с хрипотцой.

– Не пришли мои ребята симпатичные, которые Василису хотели взять, – проговорила она и оглянулась порывом, словно вдруг мелькнула надежда. – А я думала, придут… Ну, теперь уж не буду лишнего думать о людях!

– Ну и мои не пришли! И что? Ася, ты послушай меня! – взяв сестру за плечи и легонько встряхнув, сказал Саня. – Тут нельзя никого винить. Нет виноватых!

– Нет виноватых? – тихо, с расцветающей в глазах злостью сказала Ася. – Ты так думаешь? А может быть, есть? Может быть, есть один такой простой, голубоглазый, ревнитель здоровой семьи?

– Да забудь ты уже о нём! Хватит! – крикнул Саня. Бессонная ночь, неразрешённый вопрос с Марусей, жалость к Пашке и старым псам – всё сошлось и забурлило. – Ты посмотри, что с тобой творится! Посмотри, из глаз у тебя что сверкает! Я твой брат, я тебе запрещаю ненавидеть!

– А где ты был, когда я связалась с нелюдем? – усмехнулась Ася. – Когда я его в приют привела? Ты у нас прославленный диагност – как же не разглядел? Как мог допустить эту мерзость ко мне в жизнь? Если и тебе нельзя доверять – то кому? Кому? А раз некому – то я буду защищать свой мир своими зубами!

– Зубами! С ума ты сошла! Ты зверь разве? – крикнул Саня.

– Александр Сергеич, оставьте человека в покое! – вступился наблюдавший за сценой Курт. – Тут просто во всей этой ситуации надо поправить один винтик, и я знаю какой. Я завтра поправлю – и всё пройдёт. И вернётся наша прежняя Ася.

Брат и сестра с недоумением взглянули на говорившего.

– Ты? – переспросила Ася. – Ты поправишь? Господи, ну надо же такое придумать! – И вдруг расхохоталась взахлёб.

– А почему бы нет? – вовсе не смутившись Асиного смеха, сказал Курт. – Ребят, я тоже за это время кое-что понял!

– Да ты ведь ноль! Такой же ноль, как я! Только ломать умеешь! – закручиваясь в истерику, хохотала Ася. Ещё несколько секунд смех бил и гнул её, как недавний шквалистый ветер – деревья, и наконец смешался с рыданием, таким, что ей с трудом хватало мгновения между спазмами – вдохнуть воздух.

– Ася! Прекрати! Прекрати, ты слышишь меня! – встряхивал её Саня. – А ну посмотри на меня! Что мне, по щекам тебя бить? Женька, быстро воды!

Через пять минут Ася, розовая от слёз и досады на свою слабость, взяла пакет, кофту и, ни с кем не простившись, нырнула на орешниковую тропу.

– Александр Сергеич, останетесь с Пашкой? – спросил Курт, цепко глядя ей вслед. – Побудьте, он вас хоть уважает. А я Асю провожу. Доведу до самой квартиры, Софье в руки передам, даже не волнуйтесь!

Саня потёр лоб. Конечно, это он должен был побежать за сестрой. Но Курт прав – бросать Пашку нельзя. Один Бог ведает, что у него сейчас на уме и в сердце.

Вздохнул тяжело, без облегчения, и кивнул:

– Ну, беги.

Саня обнаружил Пашку в Танином кабинете, сидящим на низенькой табуретке возле Джерика. Одной рукой он чесал старого пса за ушами, а другой придерживал лежащую на коленях тетрадь по биологии.

Факт добровольного обращения государя к учёбе поразил Саню.

– Ты что это, Паш? – спросил он, с тревогой глядя на его ссутулившуюся фигурку.

– Ничего, – буркнул Пашка. Помолчал и прибавил: – Всё равно уже не успею выучить… Без толку! – И, захлопнув тетрадь, отвернулся.

Саня быстро подвинул табурет и, сев напротив, взял у Пашки тетрадь. Это был справочник по подготовке к ЕГЭ с вариантами заданий и разбором материала.

– Ты всё это знаешь, – возразил он, пролистав. Помолчал и, погладив морду перебинтованного пса, исхитрявшегося приветно вилять хвостом, тихонько сказал: – Паш, давай поговорим!

Тот обернулся и глянул исподлобья. Прозрачно-серые, «драгоценные», как однажды сказала Ася, глаза выразили слабенькую надежду – вдруг Александр Сергеич придумает что-нибудь толковое?

– Вот ты молодец, Достоевского прочёл, это хорошо. Но ты ещё когда-нибудь прочитай «Войну и мир», обязательно, – начал Саня серьёзно, словно рекомендовал важный учебник. – Там есть эпизод, когда врач – ну, просто полевой врач без имени, никак особо не представленный, – после операции целует князя Андрея. Князь Андрей перенёс страдание, он умирает. И вот врач целует его. Вот нам этого жеста не понять, да? Но, мне кажется, ты понимаешь. Таких врачей очень мало. Не важно, кого именно они лечат, людей, животных… Ты должен стать таким врачом, Паша! Должен взвалить на себя этот труд. Понимаешь? Он – твой.

Пашка слушал молча, с жадностью. Он обеими руками стиснул учебник и смотрел на Саню, не отводя глаз.

– Ты должен справиться – ради всех, кого бросили, кого обидели… – говорил Саня, краснея от нехватки подлинных слов. – Прости, я пафосно выражаюсь. Ну а как ещё сказать? Надо справиться, Паша!

Пашка отвернулся, потрогал нос Джерика, нет ли температуры, и снова взглянул на Саню.

– Ну а что я могу? Я вот учу, – сказал он.

– Учи, – кивнул Саня, коротко сжав ладонью Пашкино плечо. – Деду только потом позвони, не забудь! – И со стеснённым сердцем вышел.

Во дворе разжёг костерок – очень хотелось курить. Но огня толком не получилось – один дым. Весь лесной сор был пропитан сегодняшним ливнем. Подумав, что от Пашки вряд ли дождёшься звонка, Саня достал телефон и вызвал номер Ильи Георгиевича.

Старик выслушал вести о занятом биологией внуке рассеянно, без должной радости, на которую рассчитывал звонивший.

– Хорошо, хорошо, слава богу, – сказал он поспешно. Помолчал и прибавил: – А знаешь, Санечка, как-то всё же печёт грудь! Выпил даже нитроглицерину. Если не пройдёт, может, заедешь завтра со своим аппаратиком, снимешь кардиограмму?

– Илья Георгиевич, если печёт, надо вызвать «скорую», – сломленно проговорил Саня.

Старик примолк и, собравшись с духом, переменил тему:

– А я тут разобрал свои наброски, о педагогическом воздействии музыки. Ну, ты помнишь. Перечитал то, что на машинке набрано. И, знаешь, может быть, все вы правы: надо сесть да всерьёз заняться делом? И Паше будет пример! А то кто я для него? Домработница!

– Илья Георгиевич, конечно! Это совершенно правильно! – из последних сил отозвался Саня. – Вы простите меня, я так, на минутку звонил. Не могу сейчас говорить, мне тут ещё нужно…

Они пожелали друг другу спокойной ночи. Саня нажал «отбой», но разговор не закончился. Вместе с дымом игрушечного костра струились и проникали в сознание горькие стариковские мысли. Саня видел душой, будто сквозь стену, как Илья Георгиевич бесцельно обшаркивает свою кухню и комнату, как садится затем в пустоте и осознаёт: последний его берег – семейство Спасёновых – ушёл из-под ног. Внук не звонит. А больше никого и нет. Такая длинная была жизнь. Неужели не к кому прислониться? И, вдруг смирившись, вскакивает, поправляет на диванчике сползшее покрывало и суетливо оглядывается – где бы ещё раздобыть посильных дел унять тоску?

«Докурив» и накрыв костер жестянкой, Саня позвонил сестре – узнать, дома ли она.

– Всё в порядке, – ответила Ася. – Курт меня проводил, а теперь я гуляю с Чернушкой.

– Ася! Иди домой ради бога! Ночь на дворе! Завтра трудный день! – взмолился Саня.

– Нет, мы ещё заглянем к Болеку. У него, по крайней мере, нет аллергии на собак! – строптиво сказала Ася.

Саня не стал возражать. Пусть заглядывают куда хотят. У него больше не было сил на споры.

О ночлеге они договорились так. Пашка расположился на кушетке в Татьянином кабинете, возле Джерика, а Саня отправился ночевать в шахматный павильон.

В отсутствие хозяина Гурзуф бессовестно занял диванчик. Остальные спали на своих подстилках, по углам и под партами. Сломленный весом бессонных суток, Саня не нашёл духу спорить с вожаком. Он сел к столу, прилёг головой на руки и сразу выключился.

Бог знает, как это вышло, в какой момент сна он подчинился притяжению земли? Проснувшись в середине ночи, Саня обнаружил себя на полу, среди пахнущих дождём и шампунем шкур. Тимка, подобрав одинокую переднюю лапу, поделился с ним своей подстилкой, а Нора-эрделиха, почуяв, что Саня не спит, принялась вылизывать ему руку. В этом мареве тёплой шерсти, как пастух, заблудившийся в холодных горах вместе с отарой, он согрелся. Это было столь вопиющим юродством, никоим образом не возможным для «нормального» человека, что Саня ощутил совершенное успокоение и блаженство. Меньше, чем сейчас, уже нельзя было оказаться. Звёзд не было видно над их биваком – мешала крыша и жасминовый куст за окнами. И всё-таки Саня лежал под звёздами. Он понял, что не знает, за кого ему тревожиться в первую очередь, и перестал тревожиться, отдав всё на попечение этих невидимых звёзд.

А утром, толком ещё не разлепив веки, почувствовал особенный лад в пространстве. Гармоничный строй внутри и снаружи, на который мозг человека отзывается формулой «всё хорошо». Для Сани это состояние означало: он сделал, что мог, а дальше отпущенный на волю кораблик уже не в его власти. Приют Полцарства отплыл за прошедшую ночь на солидное расстояние от земли и прислал телеграмму – на непонятном ангельском языке, но счастливую.

Умываясь под рукомойником крепко остывшей за ночь водой, Саня задумался, надо ли пересказать своё чувство Пашке или лучше не бередить? Решил действовать по ситуации. Подходя к дверям ветпункта, он увидел, что Пашка уже сидит на ступеньке, смотав волосы в хвост, и сосредоточенно смотрит всё в тот же справочник по биологии. Услышав шаги, он поднял взгляд и ошеломил Саню улыбкой.

Похоже, и государь тоже «получил телеграмму». Труд и страдание были позади. От сознания завершённости как-то непривычно расслабилось и стало нежным его мальчишеское лицо. Стёрлись углы, он смотрел без угрюмости, «карельскими» глазами, принявшими в свою озёрную воду весну.

– Александр Сергеич, ну что? Дела закончим, и сегодня с вас геометрия! – объявил он бодро.

Саня подошёл и, сказав «Э-эх!», крепко шатнул Пашку за плечо. Он хотел ещё много чего сказать, но вместо этого только улыбался непривычно широкой улыбкой, так что даже заболели щёки. Ещё бы! Несколько месяцев он не видел Пашку таким! Вдвоём они вернулись в домик и выпустили собак погулять.

Солнце встало, и дворик Полцарства очутился под куполом первой листвы. Изумрудная краска, размешанная в голубой чашке неба, лилась зелёными струями наземь и не могла пролиться. В эту благодать один за другим стали собираться свои. Пришла Татьяна. Прибежала Наташка, на ходу хихикая и подпрыгивая.

– А вот смотрите, что от Виолетты! – крикнула она, маша телефончиком. И все присутствующие по очереди смогли насладиться присланными Виолеттой фотографиями Дружка на крыльце частного дома, в компании двоих смеющихся детей – мальчика и девочки. Судя по «выражению» хвоста и морды, Дружок был доволен происходящим.

– Вот же для чего всё! – воскликнула Наташка, толкая Пашку, выглянувшего из домика с чашкой чая и сухарём. – А ты всё со своим пессимизмом!

Пашка поглядел на фотографии и кивнул одобрительно.

Пришли наконец Ася и Курт. Ася – бледная и жалкая, закутанная всё в то же серое, в зацепках пальтишко, в котором ходила с марта. Левой рукой она прихватывала у шеи воротник, словно не чувствовала, что утренняя свежесть ушла и почти летнее тепло льётся через мелкое кружево ещё не загустевших крон. А в правой как-то косо держала перевязанную ленточкой кондитерскую коробку – если в ней был торт, его бок уже наверняка примялся.

В отличие от Аси Курт был одет с опережением сезона. Голые руки под короткими рукавами футболки покрылись мурашками, но он не замечал холода. В его лице было волнение и скрытое торжество, как перед церемонией вручения большой награды. И на губах, Саня заметил, уже подрагивали слова – трепетал мотылёк, но пока не решался слететь, дожидаясь нужного момента.

На завтрак собаки съели положенный корм, а людям достался чай с чудесным ассортиментом пирожных, оказавшихся в Асиной коробке. Ася поставила её на стол и открыла со словами: «От Болека!»

Собравшиеся удивлённо поглядели на сладкую роскошь, нелепую в час прощания. Но тут Пашка потёр ладони и, прицелившись, выцепил из серединки эклер. Вслед за его почином в мгновение ока коробка оказалась пуста.

За чаем ещё раз обговорили план действий. Затем вымыли чашки и упаковали вместе с чайником к другим вещам. Ася позвонила Алмазу насчёт машины, Наташка с Татьяной сложили собачьи вещи – игрушки, корм, документы. Главное тут было – не сорваться в причитания, не заразить волнением и грустью собранных в дорогу собак.

 

54

Если с пешеходного перехода на Пятницкой взглянуть на Климентовский переулок, справа увидишь рядок цветных домов и поймёшь, что ты вовсе не местный житель, а турист на отдыхе в лучшем городе мира. Здесь давно уже нет твоего скромного детства. Его следы ещё можно встретить на Новокузнецкой улице с маленькими дворами-скверами и глубже, на Большой Татарской. А впрочем, и там нет правды! Европейского вида дамы выгуливают в сквериках крупных породистых псов и, отперев ключом калитку, скрываются в закрытом дворе элитного дома.

Бродя по утренним улицам, Лёшка не обдумывал предстоящую встречу с врагом, а вместо этого прислушивался к сладостному запаху весеннего города. В те дни дворы, из тех, что подальше от метро, пахли свежей краской, но более всего – горечью распустившихся тополей. Свежесть перешибала бензин и беспрепятственно заходила в сердце.

Встреча же, о которой не хотел раньше времени думать Лёшка, имела свою предысторию. За прошедшие после поджога часы и дни он оставил на форуме живодёров пару хвалебных гимнов «защитникам города». Но мёртвые души догхантеров не обратили внимания на подобострастного новичка.

Тогда с Лёшкиной лёгкой руки на самых смрадных болотах Сети закурилось сообщение. «Привет вам, братья! – писал он. – Слава защитникам города, спалившим гадское логово в лесопарке! Наконец-то твари линяют из наших зелёных лёгких! Из достоверного источника стало известно, что завтра утром блошатник прикроют. Оставшихся тварей развезут по лагерям, где они сдохнут в клетках. Всех доблестных воинов, а также группу поддержки приглашаю отпраздновать нашу очередную победу. С меня – поляна! Встречаемся в десять на центральной аллее, где мостик».

Лёшка, хотя и гордился «стилизацией» текста, не очень-то рассчитывал, что главарь отзовётся. Но какая-нибудь мелкая живодёрская шестёрка могла и клюнуть. А там уж он шестёрку эту тряхнёт как надо. Не сомневайтесь, расскажет всё!

Отгуляв по родному Замоскворечью оставшийся час «мирной жизни», Лёшка спустился в метро и через полагающееся время был на краю лесопарка. Прохладное утро мая хорошело на глазах. После быстрой ходьбы захотелось скинуть ветровку. На аллею свернул в одной футболке, блистая бицепсами – даром, что ли, тягал железо! Когда же различил прислонённый к мостику велосипед и рядом с ним – хлипкую фигурку владельца, с чёлочкой и птичьим каким-то лицом, понял: этого недолго и спугнуть. Подходил, предусмотрительно ссутулившись. Остановился не напротив, а рядом и, осторожно скашивая взгляд, спросил:

– Наш будешь?

– Так я Романчик! – сказал парень и замахал длиннейшими ресницами, так что на востренький нос набежала переменная тень.

– Романчик? – переспросил Лёшка, припомнив аватарку с пучеглазым хамелеоном.

Выяснять, имя это, фамилия или же кличка, он решил излишним.

– Ну, здорово, а я Алексей! – сказал он и, повернувшись к нему теперь уже всем корпусом, ткнул велосипедиста кулаком во впалую грудь. – Ну чего, ты герой-то у нас? Тебе благодарность граждан?

– Да не, я так, – отшатываясь, хмыкнул Романчик. – Канистры только допереть помог. А так это всё парни…

– А сам-то чего? Так стоял, любовался?

– Да уж, и так уж… – промямлил он. – Злобные шмоньки! – И, скривив губы, тронул штанину. – Достала вот одна!

Лёшка взглянул. На узких джинсах пониже колена был виден шов.

– Я её час выслеживал, догнал и из баллончика, а она меня… Злобная шмонька… Злобная… – Губы Романчика дрогнули, и он, сморщившись, выдавил из себя несколько некрасивых слов.

– Ромашкин, так это твоё было видео, про конфетку? – припомнил Лёшка. – Ну, классно снял! Как она там корчилась, а?

Романчик улыбнулся и, отводя моргающий взгляд, обронил:

– Спасибо…

– А чего лезешь-то к ним, раз они тебя не любят? Обходил бы стороной!

– А чего мне, город им сдать? – с неожиданным пафосом наехал Романчик и отчеканил назубок: – Когда мы достанем последнюю тварь, мир станет светлым!

– Зигхайль, – кивнул Лёшка и, ловко отцепив парня от его двухколёсного транспорта, за который тот было схватился, поставил перед собой. Рябое и востроносое личико сморщилось, ожидая удара. – Кто вас нанял? – спросил он спокойно, но как-то так, что паренёк зажмурился. – Просто скажи, что за персона. Чудной такой, с лохмами? С ящиком на ремне? Кто нанял вас сжечь приют и на меня это дело повесить?

Десять минут спустя, сидя на скамейке и придерживая сзади за шею сидящего тут же Романчика, Лёшка выслушал историю о женщине в синем плаще, живущей, по смешному совпадению, в подъезде шурина Сани и пожелавшей уничтожить «притон блохастых». Что это за женщина и каковы мотивы её поступка, Романчик не знал, и этому вполне можно было верить. Рассчиталась она сразу по завершении дела, как и договаривались, хотя некоторые парни осудили вождя – всё-таки рыцари города должны проводить зачистки бескорыстно!

От выслушанных признаний в голове у Лёшки стало мутно. Он понял, что ничего не понимает. Его рука на шее пленника ослабла, чем тот сразу попытался воспользоваться, однако был пойман и придавлен к лавке.

Дальнейшие расспросы новых сведений не принесли.

– Ну а жене-то моей кто наплёл, что я виноват? – совсем уже риторически полюбопытствовал Лёшка.

Романчик захныкал.

– Короче, щас пойдёшь со мной! – решил Лёшка и, подняв за шкирку упёршегося было свидетеля, выволок на аллею. – Придём, и всё расскажешь, как мне сейчас рассказал. Всё до копейки. Усёк? – наставлял он его дорогой. Романчик ныл, просился на волю, но Лёшка крепко сжимал железной лапой его худую руку. И как-то тошно было, противно, что зло, на которое охотился, оказалось таким дохлым, просто соплёй!

* * *

Когда, протащив Романчика через заросли зазеленевшего орешника, Лёшка вышел к шахматному павильону, волонтёры приюта, а также их звери были тут как тут. Наташка, Пашка и Татьяна сидели на ступеньке домика. Курт, Ася и Саня – на лавочке. Лёшка со своей добычей умудрился застать миг прощания накануне старта в новую жизнь – граждане Полцарства присели «на дорожку».

Твёрдым шагом войдя во дворик, он бросил победный взгляд на взметнувшуюся с лавки Асю и, взяв Романчика за шкирку, как тряпичную куклу, выставил вперёд перед собравшимися:

– Щас он всю правду скажет! Романчик, давай! – и, развернув свою жертву лицом к Асе, прибавил обиженно и нежно: – Вот, раздобыл тебе, любуйся! Щас поймёшь, чего ты наделала! – Помолчал и, встряхнув хнычущего человечка, приказал: – Ну, валяй! И про бабу ту, которая приют заказала! В твоём подъезде, кстати, шурин, живёт! – уточнил он, глянув на Саню.

Рассказать историю самостоятельно Романчик не смог, однако на Лёшкины вопросы отвечал хотя и сопливо, но внятно, так что вскоре картина заказного поджога, совершённого шайкой «идейных» живодёров, стала ясна. Тайной оставался мотив заказчицы и сама её личность. Впрочем, если бы Лёшка в тот миг внимательно посмотрел на Саню, стоявшего с опущенными руками, словно на расстреле, и этот вопрос разрешился бы.

– А теперь колись, чего вы им подбросили, чтоб на меня навести! – грозно спросил он.

– Ничего мы не подбрасывали! Сжечь надо было – и всё. Мы и вообще знать вас не знаем! – хныкнул Романчик, подёргиваясь под железной Лёшкиной лапой.

– Ладно, поговорим ещё. Да стой ты спокойно! – пнул он своего пленника и, обернувшись к Асе, сказал со вздохом: – Ну что? Теперь хоть ясно тебе, дурище? Чуть ведь, блин, не разошлись!

– Можешь хоть армию орков пригнать в свидетели. Я слышала сама, – тихо, с большим усилием выговорила Ася.

– Не понял! – застопорился Лёшка. – Вот же он, кто поджёг! Он сам признался! – И для наглядности тряхнул Романчика. – Александр Сергеич! Вы хоть ей скажите!

– Хватит передо мной им трясти! Уходи! – превозмогая отвращение, сказала Ася. Она мутно смотрела на крепкого белобрысого парня с нелепой нежностью в незабудковых глазах, и его присутствие мучило её. В какой-то миг оно сделалось настолько нестерпимо, что Асино воображение выключило картинку и пустило взамен иное кино. Замелькали весёлые шкуры цвета песка и снега, цвета земли, цвета морских ракушек и шоколадных камней-голышей. Завертелись пластинки – пение Мыши, хриплый голос Джерика, Пашкины команды, хруст «вкусняшек». Всё счастливое и быстроногое, откуда кровавыми человеческими когтями была вырвана жизнь, хороводом неслось перед ней.

– Так чего, этого вот свидетеля мало? – спросил Лёшка. – Всю компанию надо? Ладненько. Надо – будет! – И, одним махом развернув к себе Романчика, встряхнул его, как запылившийся пиджачок. – Логово ваше где? Где тусите? Живо отвечать! Не хныкать, а отвечать, понял? – рявкнул он и припёк слюнявую, заикающуюся от плача жертву к берёзе, затылком в шершавый ствол.

– Лёш! Отпусти его! – крикнул Саня, но тот уже не владел собой.

– Кто меня подставил? Кто! Меня! Подставил! – орал он прямо в скорченное лицо Романчика и вдруг, стиснув зубы, снёс кулаком часть кожи с нежной скулы живодёра.

Ася смотрела, как брат пытается оттащить Лёшку от повизгивающей жертвы, и её трясло крупной, ледяной дрожью. Запредельное изумление – как мог её избранник оказаться преступником, вруном, клеветником, садистом, избивающим случайную жертву, – переполнило её.

Теперь для Аси было бы хорошо выпасть, как барышне позапрошлого века, в спасительный обморок. Но нет, она надёжно держалась на своих ногах. «Я не могла с ним жить. Это была не я», – навязчиво крутилось в уме.

Вдруг совсем рядом, над самым её ухом, голос Курта ясно произнёс:

– Лёш, отпусти его! Я скажу тебе, кто виноват!

Лёшка выпустил жертву мгновенно – словно только и ждал этих слов – и, слегка наклонив лоб, как молодой бычок, поглядел на заговорившее вдруг «кудрявое дерево». Романчик осел по стволу берёзы на землю и ползком ретировался, никем не удерживаемый.

– Это я! – сказал Курт, без улыбки, но с радостью, и, подойдя, гостеприимным жестом распахнул руки. – Ты не волнуйся, сейчас всё будет в порядке. Всё будет хорошо. Погоди, не налетай только! – притормозил он Лёшкин порыв ладонью и обернулся к своим друзьям. – Ребята! – сказал он, взглядывая поочерёдно на Асю, Саню и Пашку. – Ребят, послушайте меня! Алексей не виноват, и я очень рад за него! Прикольно быть не виноватым!

– Жень, ты уверен, что это нужно? – проговорил Саня.

– Уверен ли я? Александр Сергеич, а вы знаете много уверенных? Как думаете, был ли уверен Болеслав, когда взялся меня вытаскивать? Или, может, вы были уверены, когда позволили мне воспользоваться милостью Соньки? Ну, вот и я не уверен, но поступлю как решил. Какой-то их психологический гуру сказал: в каждый момент времени человек совершает наилучший выбор из возможных. Я совершил свой выбор тогда и совершаю сейчас. Жалеть не стану.

Саня стремительно подошёл и, взяв Курта за плечо, глядя в глаза, сказал тихо, одними губами:

– Женя, не смей! О Пашке подумай! Ты же кости ему все переломаешь покаянием своим!

Курт обернулся на государя. Тот сидел на корточках возле крыльца и с безучастным видом ковырялся в траве, отделяя мёртвую осеннюю паклю от свежей зелени.

– Простите, Александр Сергеич. Я не могу думать сразу обо всех. Сейчас мне нужно думать об Асе, – сказал он и, отстранив Саню, продолжил: – Так вот, рассказываю по порядку. В день поджога я забыл из-за Джерика фонограф – вот здесь, на рябинке, он болтался. А в ту ночь как раз шёл циклон, помните? Я подумал, зальёт ведь аппаратуру к чёрту, и пришёл забрать. Было около полуночи. Они подкатили – трое на великах, с канистрами. Один как раз вот этот, Лёш, твой. И уехали довольно быстро. Можно было спокойно потушить это дело, из окна подсобки шланг протянуть. Но я не стал. Я подумал – это тот самый случай, который раз в жизни. И просто отпер калитку – чтобы собаки выбежали. Так что, Паш, да, Мышь погибла из-за меня. Я не проверил, все ли спаслись, – другим был занят.

Пашка встал, опустив испачканные руки, широко открыв прозрачно-серые, неуместно прекрасные на нескладном лице подростка глаза. Он смотрел прямо и окончательно, как будто увидел в двух шагах от себя воронку смерча, но уже через пару секунд во взгляде проступило иное – безразличная муть. Он снова опустился на корточки и принялся высвобождать зелёные травинки.

Курт бодро кивнул:

– Ну вот! Начало положено – едем дальше. Я прошерстил запись и нашёл там, Лёш, твоё бормотание – благо ты много всего успел натрепать. Ты Асю пришёл искать, да? Ну и проклял всех по полной. Было такое? Как раз вот здесь, под рябиной, и по фонографу ещё потом двинул кулаком. А? Было?

Лёшка молчал, часто сглатывая слюну. Непроизнесённые ругательства вытапливались на лбу каплями пота, и щёки, начавшие было остывать после разбирательства с Романчиком, снова пошли красными пятнами.

– Ну вот, я вырезал кое-что из твоих проклятий и влепил куда надо, – вольно присев на лавочку, продолжал докладывать Курт. – Заткнул там в корпусе дырку пакетиком, чтоб дождём не залило. А утром дал послушать Асе. То есть мы вместе вполне натурально догадались, что надо бы послушать. Вдруг остались голоса преступников? И да – остались. Это как раз был ты! Ну, мы послушали и стёрли. Не в полицию же тебя сдавать!

– Женя, зачем? – не сдержавшись, крикнул Саня. – Зачем? Можешь хоть объяснить?

– Затем, что иначе Ася бы так и промаялась с ним всю жизнь. А если бы ушла без весомого повода – чувствовала бы себя потом сто лет предательницей. У неё же совесть, а я знаю, что такое совесть. Совесть может сжечь человека, сглодать его до косточек! Я Асю люблю и не хотел ей костров инквизиции, – сказал Курт. – И вот выпал случай всё устроить так, чтобы она стала свободной безо всякой вины.

На этих словах он вздохнул и, среди всеобщего молчания подойдя к Асе, проговорил совсем тихо, бережно:

– Ася, я просто не знал, что ты сломаешься. Я не хотел. Поэтому – вот. Ты должна знать – ты вышла замуж за того, за кого и выходила. Нормальный он человек, вполне порядочный. В нём ты не ошиблась. Так что можешь снова доверять себе и людям.

Ася, хотя и побелела, выслушала Курта с оживлённым лицом и ободряюще кивнула ему. Затем взглянула на Лёшку и слабо улыбнулась. Тот стоял, прислонившись к берёзе, покусывая обломанную веточку, очевидно, решив выслушать всё до конца и уж только потом вдарить.

– Паш, и ты тоже не ломайся, пожалуйста! – от души проговорил Курт. – Не теряй доверия! Не все такие, как я. Есть и нормальные люди.

Пашка встал, исподлобья, тяжко глянул на оратора и, повернувшись, зашагал прочь. За ним побежала Наташка.

Переждав «технический перерыв», Курт продолжил:

– Ну вот, а потом, у вашего дома, Александр Сергеич, в синем плаще… «Я вижу ночь, мне снится плащ твой синий…» – улыбнувшись, процитировал он, но взял себя в руки и закончил спокойно: – Мы договорились, что я не выдам её, если она уедет. Ей не хотелось, чтобы вы знали. И я бы не выдал – но вы ведь уже и сами всё поняли?

Саня стоял, опустив руки, глядя в землю и, вероятно, желая раствориться в её черноте.

– Александр Сергеич, даже не смейте себя винить! – сказал Курт. Помолчал и подытожил: – Ну вот… К сожалению, собаками не смогу сейчас заняться. У меня ещё одно дело. Вот, возьмите ключи! Можете их сами ко мне отвести. – И протянул ключи Сане. Тот взял машинально. – Ладно, ребят, увидимся! – кивнул он и хотел уже покинуть собрание.

– Эй! Куда почапал? – перерезал ему дорогу Лёшка и, помяв ладонь, словно готовясь предложить её в знак товарищества, всадил уже поработавший сегодня кулак в открытое лицо врага.

Курт отлетел на шаг. Отдышался и, смеясь, вытер проступившую кровь. Его лицо вовсе не выразило страха, гнева или обиды, скорее и правда веселье.

– Чего ты ржёшь? Ещё хочешь? – спросил Лёшка. – Хватит с тебя! – Сплюнул остаток презрения под ноги врагу и, на глазах наливаясь свежим счастьем, олимпийской своей победой, подошёл к Асе.

Да нет, ну что там, олимпийской! Это была победа в большой войне. Майская листва грохотала праздничной канонадой.

– Ну что, домой? Будешь теперь мужу верить? – сказал он и улыбнулся прежней доброй улыбкой – зная, что всё доказал. В его голубоглазом мальчишеском лице была нежность и торжество, готовность к слезам примирения.

Ася внимательно и как будто удивлённо смотрела на этого простого солдатика. Он страдал, он воевал. Наконец сегодня всё вышло по справедливости, и Ася должна была преподнести ему награду. Герой уже выставил грудь для орденов и улыбку для поцелуя. «Жалко, – про себя подумала Ася. – Вот как жалко, нехорошо…»

– Лёш, я не хочу, – совсем тихо, чтобы никто не услышал, сказала она. – Просто не хочу! – И, нырнув мимо Лёшкиных рук, как ушедший из-под удара боксёр, полетела в сторону аллеи. Через несколько метров, замедлив ход, она обернулась и махнула Курту: – Пошли!

Тот сорвался с места и через мгновение догнал её.

 

55

Никто не бежал за ними, не сыпал вдогонку проклятий. Дружно, летящим шагом они пересекли поперечную дорожку и двинулись по сырым лужайкам в южную часть парка. Под их шагами просыпалась потихоньку вся будущая благодать земли – редкие ландыши, которые никто не найдёт, потаённая земляника июля, августовские опята.

Свернув на заглохшую асфальтовую дорожку, они остановились перевести дыхание. Нестриженые кусты в мелких светлых листочках столпились вокруг и смотрели наивно и любопытно, словно никогда не видели людей. Солнце пекло через кружево леса. Ася сняла пальто и повязала рукавами вокруг пояса. Вот и ещё одно бегство в её жизни удалось!

Курт сел на отмытый весенними водами, с паром отутюженный солнцем асфальт дорожки. Сквозь трещины в сером монолите проклёвывалась трава.

– Как у старых берёз. У них тоже такие разломы в коре, – проговорила Ася.

– В трещинах самая красота! – погладив разлом, сказал Курт. – Но даже если и примнут катком, всё равно одуванчик потом распорет.

– Почему ты всё рассказал? – спросила Ася, усаживаясь рядом.

Курт видел: Ася прекрасно знает ответ и спрашивает только затем, чтобы он ещё раз мог сказать ей о любви.

– Из чистой меркантильности! – отозвался он. – Как бы ты смогла доверять мне, если бы вообще перестала доверять людям? Теперь осталось добиться, чтобы Соньку оправдали.

Ася жалобно посмотрела в его уже немного припухшее лицо.

– А ты?

– За меня не бойся! – сказал он очень серьёзно. – В любом случае мне проще, чем Соньке. У меня хотя бы нет маленького ребёнка. Соня очень меня выручила, – прибавил он. – Тогда я не смог бы, а теперь – всё ерунда!

Ася, обняв его, прислушалась. Да, он был совершенно неуязвим!

– Я за тебя не боюсь, – кивнула она.

Через несколько минут, размешанные в солнечном воздухе леса, прозрачные и тёплые, они вышли к руинам старинной постройки и присели на согретом крыльце. Осыпавшиеся ступени вели в залу без стен и потолка, зато с колоннами. Разрушенную крышу заменил нежный купол клёнов.

– Давай танцевать! – сказала Ася и напела мелодию, из тех, что играл на скрипке Илья Георгиевич. Смеясь, они пошатались по заросшим клёнами руинам, между вспышками граффити на старинных колоннах и вернулись на крыльцо. Ася сняла туфли и потёрла ушибленную об обломок кирпича ногу.

А через пару минут, беспечно перепрыгнув через ближайшее, они уже вовсю говорили о будущем, отдалённом достаточно, чтобы можно было чувствовать себя в безопасности. Решено было обязательно поездить по России – скажем, на Алтай. Да, на Алтай непременно, избродить его летний медовый праздник в группе с опытным проводником. Или – долететь до Якутска и проплыть по Лене. Ещё Ася мечтала хотя бы однажды нормально пообщаться с дельфинами, но не в неволе, и… – съездить в весенний лес за сморчками! Никогда в жизни Ася не собирала сморчки, а почему-то хотелось. Весенний гриб, разве не чудо? Что касается Курта, он мечтал бы послушать «вживую» Исландию и Заполярный круг. А впрочем, эти желания были так ничтожны по сравнению с тем, что сбылось сегодня!

Тогда же между ними было условлено, что они постараются так обустроить жизнь и работу, чтобы свободно содержать немалое число нуждающихся животных. Конечно, городская квартира для этого не подойдёт.

Почувствовав в какой-то момент, что будущее достаточно укреплено, они вынырнули из мечтаний на свет. В это время по узкой дорожке мимо бывшей залы с колоннами прошла женщина с коляской и бросила на парочку недоверчивый взгляд. День набирал силу, наливался солнцем и шелестом и был очевиден настолько, что отрицать его реальность стало невозможно. Решено было, что Ася вернётся и поможет развезти собак, а Курт отправится к Софье и скажет ей и её адвокату всё, что должен.

Когда Ася ушла, Курт присел на ступеньки, в тенёк юного клёна и сделал несколько необходимых звонков. Первый был самый близкий, на расстояние в какие-нибудь триста метров – Сане.

Тот не дал ему сказать и слова.

– Женя! Только не предпринимай ничего, я тебя прошу! – взмолился он, едва услышав его голос. – Подожди, слышишь! Дай разберёмся с собаками, а потом всё обсудим! Давай, хочешь, у меня? Не руби с плеча, очень тебя прошу, и Соне не поможешь, и себя погубишь вдобавок!

Курт улыбнулся. В этом возгласе было страдание о нём и желание избавить его от наказания. Совершенный парадокс, если учесть, что он принёс зло обеим Саниным сёстрам.

– Александр Сергеич, я вам благодарен, спасибо. Я ничего не собираюсь рубить, – сказал Курт. – Если мне сегодня куда-нибудь придётся ехать, вы пока сможете собак взять? Ну, которых я должен был к себе? Или можете с ними ко мне пойти. Там дома у меня, на кухне, прямо у двери, пакеты с кормом.

Получив сокрушённое Санино согласие, он перевёл дух и пролистал в телефоне «контакты». Следующий звонок был потруднее.

– Елена Викторовна, здравствуйте, это Никольский! Ну, который владелец автотранспорта, – приветствовал он Софьиного адвоката. – Мне нужно сделать важное признание! Я бы даже сказал, решающее для вашей клиентки, для всей её дальнейшей судьбы… Да. И поэтому я очень прошу встретиться не у вас в офисе, а у неё дома. На это есть веские причины… Вы не могли бы подъехать к ней на Пятницкую? Лучше сейчас.

И наконец, точно как в сказке, третий зверь, страшнее двух прежних, выскочил перед ним – очередь звонить Софье. Пока он собирался духом, недоумевающая Елена опередила его и дозвонилась клиентке первой – Курт нарвался на «занято». Через пару минут Софья перезвонила ему сама.

– Что ты несёшь? Что ещё за признание? Ты хотя бы сначала спросил, какие у меня планы, прежде чем гостей ко мне собирать! – с лёту возмутилась она.

– Соня, я хочу взять свою вину… – начал он.

Софья на миг умолкла и сразу же завелась снова:

– Взять вину? Проснулся! Ты хотя бы о наших законах имеешь понятие? Вот и сиди! И молчи! Только ещё хуже напорешь! – набросилась она, но по изменившемуся тембру голоса Курт догадался – его намерение произвело на неё впечатление.

Он шёл к метро с рассеянной улыбкой, воображая, как Софья выслушает его план, плеснёт чёрными волосами с плеча на плечо и взволнованно зашагает по комнате. «Нет, ты этого не сможешь! Ты не выдержишь!» – скажет она своим резким решительным тоном. А он пожмёт плечами: о чём теперь говорить? Решение принято, прыжок совершён, и не их дело заботиться, долетит ли он до того края пропасти.

Затем, простодушно забыв, кто вообще-то здесь виноват, Софья, конечно же, примется благодарить, плакать. Он примет дары, не отнекиваясь. Бог знает, когда ещё удастся побыть героем!

 

56

Когда Ася с Куртом ушли, Саня с жалостью посмотрел на Лёшку, примёрзшего лбом к берёзе, и, ничего ему не сказав, направился в Танин ветпункт. Куда больше, чем Асин супруг, в данный момент его волновал Пашка. Из-за угла спортбазы навстречу ему уже выглядывала встревоженная Наташкина мордочка.

– Александр Сергеич, скажите ему! Чего он! – зашептала она и жалко сморщила нос. Узенькие глаза-льдинки в величайшей тревоге смотрели на единственного человека, которому ещё можно было верить.

– Да, Наташ. Щас разберёмся, – кивнул Саня, хотя вовсе не представлял, с чем тут можно разобраться, тем более ему. Сказать по правде, он удивлялся, что ещё стоит на ногах. Должно быть, он сохранял дееспособность лишь благодаря тому, что тяжесть облепила его равномерно – Маруся, Пашка, Ася и Курт, неустроенные собаки. Если бы собрать этот вес в единый камень на шее, Саня, наверно, уже валялся бы.

Пашка сидел на корточках возле лавки перед ветпунктом, сложив руки на доске и свесив голову, так что за волосами было не видно лица. Неизвестно, о чём он думал и думал ли – или, может, уже был в островной деревушке Заонежья, со своим беспутным отцом. Все оказались не правы, только беглый этнограф Николай Трифонов прав. Земля являлась зоной безвыходных положений, её простёртые в бездну плато были разнообразны по облику, но одинаково гибельны. Лишь юродивое, выдуманное, сновидческое остаётся областью человеческой свободы – так он говорил когда-то своему сыну, но сын был мал и не понимал мудрёных слов. И вот теперь, когда на месте верного товарища в одночасье возникла змеящаяся чернота, – понял.

– Паша, послушай меня! Мы знаешь как поступим? – садясь на корточки возле Пашки и кладя ладонь ему на плечо, заговорил Саня. – Мы сейчас Таню с Наташкой проводим, а сами берём собак и идём смотреть участок. Ты же не видел ещё! Конечно, работы будет завались, но, если вместе возьмёмся, справимся. Болек тоже поможет, не руками, конечно… Давай поднимайся! Службу твою никто не отменял. Ну? – И, склонив голову, заглянул в его занавешенное волосами лицо.

– Я не хочу, – сказал Пашка, стряхивая с плеча Санину руку.

– Так нельзя, Паш. Взялся – тащи.

Пашка откинул волосы и как-то глухо, нехорошо поглядел Сане в глаза:

– Александр Сергеич, я больше не хочу, понимаете? Не хочу привязываться к уязвимым! Не хочу рыдать всю жизнь, что ничего не могу сделать. Никаких животных, никаких стариков больных – не хочу! Мой отец бросил деда и меня – и правильно сделал. Зато он свободный!

– Ты, что ли, из-за этого придурка с ящиком так скис? – раздалось чуть поодаль.

Саня и Пашка обернулись. В десятке шагов, упёршись ладонью в осыпающуюся мозаику спортбазы, стоял Лёшка. Саня выпрямился и порывисто подошёл, собрался что-то сказать, но Лёшка сделал жест: погоди! – и обратился к Пашке:

– Паш, я вот чего хотел спросить. Может, мне взять Гурзуфа с Марфушей, не возражаешь? Ты не волнуйся – будут при мне, домашними псами. Ну, погулять-то, конечно, выпущу с утра, они ж привыкли. Чип им впаяем, чтоб не терялись.

Пашка поднялся и дико поглядел на недавнего врага.

– Это ведь мне он Гурзуфа завещал, дядя Миша. Последняя воля была такая, – объяснил Лёшка. – Может, если б я её выполнил, а не стал искать, на кого перевалить, и не было бы этого всего. Жили бы дальше… – прибавил он потухшим голосом и умолк, глядя в пустоту. Но уже через пару секунд встряхнулся. – В общем, давай, Паш, я готов. Серьёзно тебе говорю, не сомневайся. Щас Алмазику позвоню…

– Алмазик сегодня наших за город повезёт, к Наташке, – проговорил Саня, глядя на Лёшку с удивлением и надеждой, словно внезапное смирение Асиного мужа могло оказаться тем самым лекарством, которое спасёт всех.

Тем временем Пашка, не говоря ни слова, никаких не выказывая эмоций, взял у Татьяны поводки, подозвал собак и, даже не потрепав на прощание лохматые морды, только бегло раздвинув на лапе Гурзуфа шерсть – зажила ли недавняя царапина, подвел обеих к новому хозяину.

Лёшка слегка отпрянул, словно не ожидал, что его просьба будет исполнена так быстро и буквально. И сразу Гурзуф, навалившись лапами на грудь, умыл дяди-Мишиного соседа языком, так что у того загорелись щёки.

– Наташ, пакет с вещами Марфушиными дай ему. А карты у нас пока оставим, – распорядился Пашка и, снова опустившись на лавку, принялся что-то листать в телефоне.

– Слушай… Ну я буду обращаться, если что? Ну, мало ли, там… – сказал, слегка заробев, Лёшка.

Пашка не ответил. Только тряхнул головой, словно отогнал комара.

Собаки, решившие, что их взяли на прогулку, бодро потрусили рядом с новым хозяином – всё же не чужой он им был человек, дяди-Мишин знакомец.

– Ну ничего себе! – выглянув из окна ветпункта, сказала Татьяна. – Наташ, так нам только Щёна с Чудом теперь везти? Вот те раз! Александр Сергеич, а он хоть благонадёжный?

Саня не услышал вопроса. Глубоко и печально, отстранившись от всего мира, он смотрел вслед своему бывшему родственнику и видел всё, что творилось с ним. Он вовсе не желал влезать в Лёшкино сердце, но многолетний опыт сострадания сделал процесс проникновения в чужую шкуру мгновенным и неминуемым. Он чувствовал: несмотря на всю горечь, произошло что-то правильное. И Лёшку, и обеих собак ожидала родина – то счастливое место, где они снова станут ближе к своей основе. Лёшке больше не потребуется выжимать из себя «культурный уровень» и бороться за Асину ускользающую любовь. Все пытки разом прекратились. Вот сейчас он очнётся от боли, окинет взглядом родные улицы и дворы, где промышлял Гурзуф и гулял дядя Миша – праздничный скоморох его детства. И, может, ему даже хватит духу отметить своё возвращение. Он купит пива, хлеба и колбасы. Колбасу нарежет ломтями потолще. (Ох и надоели же ему прозрачные кружочки, украшенные сверху петрушкой!) Сервирует на подоконнике трапезу, угостит собак и станет думать думу о том, что погибнет, конечно, его судьба, но ещё не теперь. Ещё успеет он набродиться по Москве, наподмигиваться всласть детям и женщинам и оставить по себе легендарную память – был-де такой Лёшка, пропащий, но свой, сердце чистое, голубые глаза…

А затем его сморит, он уснёт под колокольный звон – прямо, как есть, щекой на подоконнике. День пробежал. Вечереет. Гурзуф, опёршись передними лапами о плечо посапывающего хозяина, зорко глядит во двор. Его занимают два воробья, расчирикавшиеся на тополиной ветке. Их упитанные подвижные комочки дразнят охотничий взгляд. Одного так бы и хрумкнул сразу, а другого – сюда вот, хозяину на тарелку. Ну да ведь у хозяина колбаса, и у него, у Гурзуфа, колбаса тоже. Может, ну их, воробьёв, пусть живут? Снова хорошей стала жизнь! Знакомый дом, от пивных бутылок уютно и ласково пахнет дядей Мишей.

Облетев мгновенной фантазией будущее собак и Лёшки, Саня обернулся и увидел Пашку. Бледный, с отливом в серое, его подопечный неподвижно сидел на лавке и смотрел в землю. Рядом присела встревоженная Наташка.

– Александр Сергеич, меня тошнит, – вдруг ясно проговорил он.

– Паш, это стресс просто. Ты подыши. Просто спокойно подыши. Замечай, как грудь поднимается, опускается, воздух холодный, тёплый… Давай вместе подышим, на счёт…

– Александр Сергеич, может, нашатыря ему? – спросила из окошка Татьяна.

– Да всё нормально уже! – зло буркнул Пашка, поднялся и пошёл мимо сгоревшего загона, мимо мозаичной стены спорт-базы – во дворик шахматного павильона.

* * *

Тем временем Ася спешила к своим, срезая путь по лесным зарослям. Из темноты земли уже поднялись стебли медуницы с бутонами, и крохотная резная крапива, и даже какие-то несъедобные грибки. Под Асиным торопливым шагом всё это брызгало весенними духами, беззвучно охало и вновь расправлялось навстречу солнцу, тёкшему через дуршлаг «зелёного шума».

Если бы Асю спросили в ту минуту, любит ли она Курта, она бы немедленно ответила – да! Любит, любит! И его! И всех! Родственников, Пашку, собак! Курт же выделялся из списка лишь тем, что был слишком похож на неё саму. Ей казалось даже, что он был не самостоятельным явлением, а как бы восполненной частью её самой. Неким ущербом, который вдруг устранился. Засмолённой течью, залатанной обшивкой космического корабля или даже оторванной головой, пусть дурной, но своей, которая была утрачена и теперь невиданным Божьим чудом вдруг приросла.

Как человек, внезапно одарённый богатством, но не успевший привыкнуть к нему, Ася чувствовала потребность отдать «десятину», а лучше больше, лучше – всё, тем более что её сокровище было не мёртвым капиталом, а процветающей фабрикой, ежесекундно производящей силу и счастье, которые надо куда-то сбывать.

«Главное, – одновременно строго и лихорадочно думала Ася, – от всех этих даров не стать бесчувственной! Не позволить себе тупого счастья!»

Выскочив к приюту, Ася увидела, что угол шахматного павильона весь объят зазеленевшим кустом жасмина. Маленькие пучки листвы только распускались, похожие на крохотные бутоны зелёных роз. Между ними ещё были видны суховатые ветки, и вовсю просвечивали серые доски павильона. Эта нежная зелень на сером, сухом и старом подействовала на Асю смиряюще. Ей пришло в голову, что её нынешняя радость и свет могли оказаться неуместными в день, когда окончательно исчезал с земли приют Полцарства.

Унимая разгон, она вошла во дворик и увидела, что всё готово к прощанию. Собаки, которых предполагалось на время оставить у Курта, были заперты в домике, а те, что отбывали в Наташкин посёлок, доверчиво топтались во дворе, возле хозяев.

Ася подбежала к брату и, прижавшись, шепнула куда-то в плечо:

– Саня, не ругай меня!

Тот погладил её русую голову, тёплую от солнца.

– Что там Женька? – спросил он.

– Поехал к Софье. Всё хорошо! – сказала Ася и, отстранившись, пошла к Наташке с Татьяной. Они что-то дружно искали на лавке, в сумках с приданым Чуда и Щёна. – Ребят, ну что, едем? Звоню Алмазику, что выходим? – спросила она.

Никто не отозвался. Ася обернулась на Пашку – тот перестёгивал посвободнее ошейник Чуда – и вдруг поняла, что их занятость была выдуманной. Они нарочно возились, чтобы не смотреть на неё, как если бы она совершила что-то постыдное.

– Почему вы на меня не смотрите? – крикнула Ася. – Что не так? Что я побежала за Куртом? За преступником, да? Но он не мог тогда по-другому! И он покаялся!

– Ася, да ты совсем, что ли! – оставив сумки, сказала Татьяна. – Чего он не мог-то? Ладно бы огня испугался. Так он ведь стоял и смотрел! Хоть бы собак собрал, пересчитал! Мышь бы не погибла. А теперь он герой у тебя?

– Но ведь он признался! – возмутилась Ася. – Разве, когда грешник раскаялся, это не важнее, чем всегда быть хорошим? Саня!

Брат покачал головой, указывая взглядом на Пашку. Ася поняла его жест и, помолчав, проговорила совсем тихо:

– Ребята, простите нас!

– Кого вас-то? Вас кого? Ты, что ли, виновата? Дурочка ты! – сказала Татьяна.

– Ладно, пошли уже, – скомандовал Пашка и, приоткрыв дверь, заглянул в домик.

– Агнеска! – сказал он притаившейся под диваном собаке. – Я сейчас вернусь. Слышишь? Провожу – и за тобой!

– А где Марфуша с Гурзуфом? – спохватилась Ася.

– Их Лёшка взял, – отозвался Саня.

– Как это – взял?

– Взял к себе жить. Сказал, дядя Миша ему завещал.

Ася в изумлении посмотрела на брата и вдруг улыбнулась.

– Ох, как это хорошо! Как хорошо, правда? – любовно оглядывая друзей, воскликнула она. – Ну, Гурзуф ему жару задаст! Но это и хорошо – меньше тоски останется! Правда ведь? А потом я с ним поговорю, попрошу, чтоб не держал зла. Сейчас нельзя – вдруг он не так поймёт, обнадёжится. Может быть, через месяц? Или даже лучше осенью?

За вычетом Гурзуфа с Марфушей, в Наташкин посёлок предстояло отвезти только двух собак – Щёна и Чуда. Агнеску Пашка собирался забрать к себе – в расчёте, что собачья шерсть никак не повредит деду. Ну а если вдруг повредит – придётся везти Агнеску к трём оставшимся инвалидам – Василисе-падучей, Норе-эрделихе и Тимке-безлапому. Пока не вернётся Курт, Саня уводил их к себе.

Подхватили сумки и остановились посередине двора. Никто не решался двинуться первым, поскольку не знал наверняка, каков статус покидаемой ими земли. Полцарства – что это было? Дворик возле шахматного павильона, или община верующих, или, может, родина?

– Ну, с Богом! – наконец проговорил Саня, но не успел сделать и пары шагов, как раздался небесный гром. Это зазвенел обычным старомодным звонком Асин телефон в сумке.

Цифры, высветившиеся на экране, были чужие, но Ася чутьём узнала звонившего.

– Стойте! – крикнула она, мигом порозовев. – Подождите! Это они! – И, отбежав в сторону, ответила на звонок.

Это была та самая милая пара, из-за которой Ася грозилась перестать верить людям. Оказалось, что барышня прособиралась, когда же наконец приехали на ярмарку, у самого входа в парк их застиг дождь.

– Ну что, сейчас можно подъехать? – спросил парень строго, словно это по Асиной вине грянул вчерашний ливень.

– Распрягай, ребята! За Василисой едут! – крикнула Ася и, весело подскочив, отстегнула поводки у Щёна и Чуда. Почуяв волю, они радостно засуетились, ткнулись носами в руки освободительницы. Ох эти мокрые собачьи носы! В них талая весна и намёк, что когда-нибудь и мы тоже снова станем невинными! Ася потрепала обе морды – глаза, уши и крепкие лбы жёлтого Щёна и бурого Чуда.

Пока Ася с Татьяной и Наташкой гладили и причёсывали предназначенную к удочерению Василису, Пашка, сидя на качелях, спиной ко двору, ковырял ножом кусок древесины – сучок засохшей яблони.

– Паш, ты же рад был сегодня, когда проснулся! – твердил ему Саня. – Ничего не изменилось. У Курта своя судьба. А ты действуй, как решил. Не поддавайся! – И чувствовал, что ни одно его слово не попадает в цель.

Асины герои явились полчаса спустя, с неожиданно взрослым печальным мальчиком лет десяти. При виде собак его глаза загорелись. Он улыбнулся и стал похож на мать.

Погружая изящные каблуки во влажную землю, рыжеволосая барышня подошла к Василисе и склонилась. Собака обнюхала её руки и колени, а затем потянулась носом к глазам, принюхалась к трепещущим ресницам.

– Ой! – рассмеялась барышня.

Ася нахмурилась было в ответ на этот беспечный возглас, но вдруг заметила слёзы, зацепившиеся за ресницы, как дождь за ветки орешника. Раньше у барышни уже были питомцы, она о них тосковала.

– Пойдёшь к нам жить, Василиса? – сморгнув слезинки, пропела она и тонкими пальцами погладила длинную, охотничью морду собаки.

– Не гони, дай подумать! – сказал её муж, строго и пристально глядя на Василису, словно желая разглядеть предстоящую им совместную жизнь.

– Нет, ну а что тут думать? – заволновалась барышня. – Иди вот сюда, присядь!

Парень сел на корточки перед собакой и протянул ей раскрытую ладонь. И у него она тоже обнюхала руки и лицо. Ему было щекотно от собачьих усов – он фыркал, но терпел. Тут подбежал мальчик, прежде робевший, и процедура знакомства повторилась.

– Нет, ну ты посмотри! Разрез глаз, носик тоненький какой! Прямо на меня похожа! – продолжала уговаривать барышня.

Парень опустил голову, выключившись на миг, глубоко уйдя в себя. Несколько секунд он не слышал жену, а затем улыбнулся широко, щедро:

– Ну, раз похожа, придётся брать! Всё, Василиса, поедешь с нами.

Ася и Саня, с тревогой наблюдавшие за сценой знакомства, обменялись взглядами. Они оба почувствовали великолепное несоответствие: черноволосый, с горячими пытливыми глазами, глава семьи был красавец, насмешник и вместе с тем человек, прошедший через выгоревшую землю Полцарства. Конечно, это была совсем другая земля, но не всё ли равно, где получен опыт сострадания? Что-то, куда более важное, чем снисходительное потакание женской прихоти, было в его согласии.

Подскочила Наташка и, чтобы окончательно развеять сомнения, продемонстрировала гостям Василисину учёность. Собака отлично знала команды. Она выполняла их с женской грациозностью и оглядкой, проверяя, так ли уложены «юбки».

Татьяна уже протягивала гостям договор, когда Пашка, всё это время проболтавшийся на качелях, спрыгнул с доски и, подойдя, с упрёком оглядел товарищей.

– И зачем цирк весь этот? Вы бы сначала её карту людям показали, с диагнозом, а потом плясали! – сказал он и, развернувшись, ушёл прочь, за кубик спортбазы.

– Всё верно, – сокрушённо кивнул Саня и, взяв на себя неприятную миссию, обратился к усыновителям. – Ребят, тут вот какой вопрос… Вы пока ещё ни на что не подписывались, так что чувствуйте себя совершенно свободно. Я не знаю, говорила вам Ася или нет. Этот приют – тут нет молодых, здоровых…

Будущий хозяин Василисы, пристально и как будто с удивлением глядевший на Саню, перебил его:

– Что больные и старые, это я понял. Давайте конкретно по нашему зверю!

– Ну а что конкретно… – падая духом, проговорил Саня. – Конкретно – у неё эпилепсия.

– Как эпилепсия? – ахнула барышня и приложила ладонь к щеке.

Ася сжалась в точку, готовясь исчезнуть с лица земли, как разбомблённый город.

– Эпилепсия? И что? – задержав руку на Василисиной голове, с вызовом спросил парень.

Он смотрел на Саню так, будто предположение, что он может напугаться какой-то там «эпилепсии», заслуживало дуэли.

– Ну, она иногда падает, – объяснил Саня. – Но если давать высокую дозу лекарства…

– Падает – и что? Я вот тоже недавно хорошо летел – приложился об тот край галактики! С вами такого нет, не случалось?

Молодой человек явно мыслил метафорами. Саня мог бы ему напомнить, что эпилепсия – явление не метафорическое, а вполне себе бытовое, медицинское и очень тяжёлое, но тот, конечно, и сам понимал это.

Пока его прелестная жена под руководством Татьяны изучала пункты договора, он снова сел на корточки перед скромно опустившей морду Василисой и пытливым взглядом всмотрелся в будущую питомицу.

– Да это же у вас аист! Только наоборот! – вдруг воскликнул он, и все, обернувшись на возглас, посмотрели будто впервые на знаменитую Василисину шкуру – чёрную с белой оторочкой, дивную плясовую юбку.

– …Так вот, – объяснял Саня новому хозяину, пока девочки собирали Василисины вещи. – Если давать высокую дозу лекарства, можно практически избежать приступов. Только тогда собака будет вялая. Поэтому мы выбрали компромиссный вариант. У вас там в карте всё записано, почитаете.

– Всё почитаем, всё сделаем, – серьёзно сказал парень. – Телефоны у нас ваши есть. Если что, будем звонить.

Саня хотел прибавить что-то ещё, но почувствовал, что все слова растворились. Немо он созерцал чудо. Порой на него сваливалось необъяснимое знание того, что знать нельзя. Так и теперь он понимал, что эти люди, взяв Василису, не исчезнут. Спустя какое-то время они станут его друзьями. Он узнает, так ли просто, из ниоткуда взялась ранняя седина в волосах нового хозяина Василисы, и в чём исток такой очевидной крепкой любви этой пары, и почему всё-таки напряжён, печален их мальчик. Всё это откроется ему в свой срок, и тогда мир станет более цельным. Ещё один осколочек творения вернётся на место.

Оттого ли, что последние ночи Саня почти не спал, ему показалось вдруг, что этот красивый энергичный человек где-то на глубине кроток и тих. Только снаружи, чтобы не шокировать окружающих, он делает вид, что решает трезвым рассудком, тогда как на деле – безотказен перед слезами, как безотказна Асина любимая Иверская икона.

Новый хозяин Василисы тоже сделал о Сане кое-какие выводы.

– Вы мне моего друга напоминаете, – сказал он ему. – Он художник. Нет, не такой, другой. – И с невольной усмешкой глянул в сторону Аси. – Он бы всех ваших забрал и ходил бы с ними по Руси, как собачий царь. Только сейчас он…

– У нас был свой собачий царь, но его убили! – прямо посмотрев в лицо Василисиного хозяина, сказала Ася.

– Ася! Чего ты гонишь! – вмиг покраснев, крикнула Наташка. – Кто убил его? Он просто к ЕГЭ готовится!

– Эй! Да что тут у вас происходит? – нахмурился парень и чутким взглядом пробежал по лицам волонтёров.

– У нас тут были Полцарства! – крикнула Наташка и, не сдержав закипевших слёз, ткнулась носом Татьяне в плечо.

До машины Василису провожали все вместе. Пашка шагал приотстав, суровым видом давая понять, что его обособленность нарушать не стоит.

Прощаясь, усыновители Василисы, смущённые историей приюта, предложили раза два в неделю выгуливать старых друзей вместе – здесь, в парке. Из всех «друзей», правда, оставались только Тимка и Нора-эрделиха, отошедшие к Сане, да ещё Джерик, если поправится. Время совместной прогулки определили на восемь вечера. Саня как раз успевал добежать из поликлиники и, подхватив собак, прийти в парк. Так незаметно начало сбываться его предвидение.

Было решено, что Ася поможет обустроить Василису на новом месте и на первые часы утешит хоть немного собачью тоску.

Все по очереди расцеловали собаку. Ася села на заднее сиденье, рядом с мальчиком, и, достав из кармана пакет с шариками лакомства, уговорила Василису запрыгнуть в машину.

Махал рукой Саня, Татьяна хмурила брови, Наташка хлюпала, а Пашкино лицо было совсем пустое. Дождавшись, когда хлопнут дверцы, он развернулся и пошёл обратно.

Тем временем позвонил водитель Алмаз. Бранился, грозил взять за простой двойную плату. Вернувшись во дворик, Наташка с Татьяной подхватили Щёна и Чуда, рюкзаки с пожитками и помчались к шоссе, уже без провожатых.

Когда никого не осталось во дворе, Пашка поднялся в дом – ему предстояло выманить из-под дивана Агнеску, запертую вместе с двумя другими собаками, а Саня сел на ступеньку и огляделся. Ничего не изменилось, и всё-таки изменилось многое. Заросший парк, из которого был изгнан приют, шелестел и блестел, смеялся, как впавший в детство старик. Человеческий дух покинул его вместе с надеждой на рост и чудо.

Незаметно Санины мысли слетели к делам земным. Он подумал: если Пашка не пройдёт на бюджетное отделение, нельзя давать ему болтаться впустую год или, ещё хуже, в армию. У него другая служба! Значит, придётся изыскивать запасной вариант…

– Александр Сергеич, дверь заприте! – раздалось над ухом.

Саня мигом обернулся: Пашка с деревянно замершей бронзовошкурой Агнеской на руках вышел из шахматного павильона во дворик.

Минуту назад, отчаявшись уговорить собаку по-хорошему, государь залез под кровать: там, в чистоте отмытого пола притаилась Агнеска. Она была мастерицей прятаться. Ей ничего не стоило притвориться случайно брошенной тряпкой или, скажем, плинтусом, немного широковатым, неровным, но абсолютно бесчувственным, например, к швабре.

Потянувшись и схватив собаку за переднюю лапу, Пашка выволок Агнеску из-под дивана и, подхватив, вынес во двор. Опустил на землю и, склонившись, погладил по голове, почесал за ушами. Агнеска хотела припасть к земле и ускользнуть, но не посмела, чуя властную ладонь.

– Агнеска, нам пора! – внушительно сказал Пашка. – Если не пойдёшь – останешься одна в лесу. Рядом! – И сделал пару шагов.

Агнеска, стоя на мелко дрожащих лапах, смотрела мимо хозяина. Было ясно: остаться одной – вовсе не худшее из того, что ей довелось пережить.

Пашка надел на собаку шлейку. Ошейник не годился Агнеске – нехорошо было трогать шею, которую когда-то стягивал трос. Пристегнул поводок и, держа в опущенной руке лакомство, чтобы собака чуяла запах, потянул за собой. Агнеска проехала чуть-чуть, тормозя о землю когтями, а затем упала и притворилась мёртвой. Худое бронзовое изваяние с розоватым шрамом вокруг шеи замерло посередине двора.

Пашка сел рядом на корточки, отстегнул поводок и, нарушив все правила дрессировки, позвал тихо и нежно, чуть не плача:

– Агнеска, ну пойдём же! Прошу тебя! Ты погибнешь иначе. Давай! – и, оставив её, сделал несколько шагов прочь из двора. Обернулся. Агнеска подняла голову. – Агнеска, ко мне! – добавив голосу твёрдости, повторил Пашка и пошёл вперёд, уже не оборачиваясь. Через гулкий бой сердца он слышал, как собака, звякнув оснасткой шлейки, встала на лапы и двинулась следом.

Наблюдавший за происходящим Саня поднялся с лавки и застыл, не шевелясь, боясь случайным движением спугнуть хрупкую отвагу собаки.

Агнеска трусила за хозяином, шатаясь, как после тяжёлой контузии. Пашка замедлил шаг, дав ей догнать себя, и шёл, чуть нагнувшись, опустив руку с комочками лакомства и на ходу подкармливая собаку.

– Рядом! – севшим голосом повторял он. – Агнеска хорошая! Молодец! Рядом!

Агнеска на заплетающихся лапах, на тонких лапах, которыми два года почти не пользовалась, изо всех сил торопилась поспеть за хозяином и при этом еле шла, но Саня, наблюдавший за ней, не испытывал жалости. Напротив, ему казалось, это был полёт птицы, наконец залечившей крыло. В крайнем случае – бег лани! Стремительно неслась Агнеска в летнюю даль, оставляла позади горе и страх.

– Александр Сергеич, ключи тогда сами отнесёте Людмиле, – произнёс Пашка, не оглядываясь.

Саня не отозвался – не нужно сейчас лишних звуков. Главное – не спугнуть. «Конечно, Паш, – сказал он мысленно. – Езжайте спокойно, всё будет хорошо».

Взяв Нору-эрделиху и Тимку, он запер дверь шахматного павильона и направился к зданию дирекции исполнить простую миссию – отдать ключи. В неспокойном уме, солёными горьковатыми волнами набегая одна на другую, плескались картины: Маруся в ночном проёме двери, Лёшка в компании Гурзуфа с Марфушей, красное от слёз лицо Наташки и особенно настойчиво – жалобный Илья Георгиевич в жилетке ромбами: «Саня, ну где же носит тебя! – сокрушался тот. – Приходи! Приди сейчас же!»

Неся в себе этот несмолкающий плеск, Саня вошёл в нарядный дворик перед зданием администрации и позвонил в домофон. Он надеялся, что у Людмилы выходной и ключи без лишних разговоров удастся оставить дежурному, однако ошибся.

Людмила вышла к нему сама, нарядная, напористая и крепкая, точно как распускающиеся тюльпаны на клумбах. Остановилась на крыльце и с выражением удивления оглядела гостя.

– Вот. Спасибо большое! – сказал он, отдавая ключи.

Людмила помедлила, заставив его побыть с протянутой рукой. Наконец взяла, надела на палец и сказала с усмешкой:

– Эх, Александр Сергеич, маетесь вы ерундой!

– Да, это верно, – искренне согласился Саня.

 

57

В то утро Болек встал поздно и поздно, долго, со вкусом завтракал во французской кондитерской напротив, забавно пытавшейся скопировать парижский первоисточник. Русские официантки приветствовали его согласно уставу: «Бонжур, мсье», стараясь даже грассировать. Он ответил им дружелюбной репликой на французском, чем вызвал растерянное хлопанье ресниц, и, смилостившись, по-русски сделал заказ.

В настроении, как и во все последние недели, зыбком, без почвы под ногами, однако не плохом, Болек закончил завтрак и обнаружил, что направляется домой странным путём – то есть вовсе и не домой, а мимо, в глубину тенистых дворов. Бесцельно петляя по тёплому дню, обдаваемый тополиным ветром, он впервые испытал особенное чувство: ему показалось, что он не один и уже не будет один.

Раньше всегда и повсюду он был одиночкой. Даже женатый, даже в окружении почитателей. И вот теперь кто-то был с ним вместе. Кто-то подлинный и несомненный оказался с ним заодно. Может быть, это вернулся Ангел-хранитель, которого он отпугнул самоуверенным движением к цели? Должно быть, так! – привольно мечтал экс-коуч, нарезая круги по Новокузнецкой, Пятницкой и обеим Ордынкам.

Конечно, он понимал, что у его родившегося вдруг неодиночества была и вполне рациональная причина. Вчера поздним вечером к нему забрела Ася, на этот раз с чёрненькой собакой. Пройти отказалась, зато просидела в прихожей с четверть часа. Сказала, что больше не выйдет замуж, потому что после страшной ошибки с Лёшкой уже никому не может верить. Сказала ещё, что за Пашку у неё ноет сердце. Съела за разговором несколько трюфелей из коробочки, которую Болек сунул ей в руки – раз уж она отказалась выпить чаю по-человечески, и пошла выгуливать дальше свою Чернушку.

Он вышел с ней, по дороге заглянул на секунду в кондитерскую и вручил Асе коробку пирожных, велев умять понравившиеся с чаем – углеводы лечат тоску! Он чувствовал, что больше пока ничем не может помочь.

Этот бесцельный Асин визит Болек воспринял как знак, что перемена свершилась. Он стал своим. Он вернулся.

Теперь, после того как возвращение состоялось, Болек чуял повсюду благодатное вещество детства. Оно проступало из трещин домов и древесной коры, а главное – из самого майского воздуха. Всё пространство между Пятницкой и Большой Ордынкой мироточило детством. Он мог бы собрать его мёд, вытапливающийся из прошлого подобно каплям масла на чудотворных иконах. В нём сохранились наяву поездки к Спасёновым – на каждый праздник, с первым снегом и с первым солнцем, и в летнюю пыль, на все шесть дней рождения и один день памяти дедушки.

Вдруг с удивлением он понял, что основная мысль или «замысел» его человеческого существа не содержит в себе ничего серьёзного. Это был самый простой луговой букет нежности к жизни. Давняя музыка, дворовая липа, старомодная расположенность к родне. Вот он – ангел неодиночества! Всё, приобретённое позже, – образование, круг общения, статус – было «рукотворно» и не могло рассматриваться как истинная ценность.

Ошибочно было бы сказать, что этой весной в его жизни началось новое. В ней возобновилось бывшее изначально, но прерванное. Всё это напомнило ему реку, измельчавшую на какой-то срок и вновь набравшую глубину.

Дул южный ветер, перемещая сорванные листья, пыль и облака на север. Определённо, он дул в направлении крохотного городка с торчащей из воды колокольней! Шатаясь по тёплым дворам, Болек чуял близкий конец истории, а это значило: пришла пора возобновить разговор о поездке.

Время перевалило за полдень, вряд ли сёстры были дома, и всё же он направился в бабушкин двор, но не дошёл, задержанный случайной, а впрочем, закономерной встречей: от метро быстрым шагом летел Курт с неизменным ящиком на плече. Трепетала футболка, на запястье болтались фенечки. Он был похож на студента, только что сдавшего необыкновенно сложный и волнительный экзамен.

– Ох, как хорошо, что я вас встретил! – воскликнул он, подбегая и радостно тормоша руку Болека. – Я им только что всё объявил, ребятам! И про поджог. А сейчас вот бегу к Софье, будем вместе с её адвокатом решать, как лучше это всё подать в суде!

– Поздравляю! – сказал Болек. – Но всё же подумай как следует.

– Спасибо! Само собой! – заверил его Курт, ни на мгновение не беря совет в голову. – Болеслав, вы, может, заехали бы к нашим в лес? – вдруг сказал он. – Они там собак развозят, ключи должны сегодня сдать. Должны были трёх ко мне, а теперь выходит, что к Сане! К Александру Сергеичу, – поправился он. – Они там все как сироты. Пашка особенно. А вы бы их обнадёжили! Ну всё, я побежал! – заключил он и, взволнованно передёрнув ремешки и бусины на запястье, помчался на Пятницкую, во дворик с аркой.

«Вот и знакомые на улицах! Обживаюсь!» – отметил Болек, проводив его взглядом, и, развернувшись, огляделся в поисках такси.

* * *

Как тепло на припёке! Ветер в головах клёнов далёк и счастлив, как детство. Смеётся, лопочет, веткой швырнул в плечо. Позвонил Болек, и Саня, обрадовавшись звонку, решил дождаться его в парке. Одному вести двух больших разволновавшихся собак по городу, учитывая, что Тимка без передней лапы неуёмно рвется в галоп, затруднительно. Пусть поможет!

Дожидаясь брата, Саня вспомнил, что в прошлый раз тот велел ему высыпаться как следует и возобновить занятия музыкой. Это вдруг показалось ему так забавно, что он улыбнулся, но сразу снова стал серьёзен. Заканчивались праздничные выходные, завтра на работу. Значит, за сегодня надо уладить все вопросы, главный из которых – Пашка.

Когда Болек появился на узкой асфальтовой дорожке, благодушный, с подвёрнутыми до локтя рукавами рубашки и закинутым за плечо пиджаком, Саня почувствовал благодарное облегчение. Вот спасибо! Всё же две головы да четыре руки лучше! У него и в мыслях не было, что Болек мог искать встречи с ним по какому-то своему делу. Какие ещё «свои дела»?

– Ведь как он всё это воспринял? Что это предательство! Что соратник, товарищ, которому он верил, взял и предал! – по дороге рассказывал Саня внимательно слушавшему кузену. – Ну и, естественно, его переклинило! Стал ну просто как замороженный! Как будто он вообще ни при чём и не его это звери! Я чего боюсь! Что «заморозка» отойдёт и он что-нибудь отчебучит. Мне бы с ним до этого момента поговорить! Он домой с Агнеской поехал.

– И о чём ты с ним хочешь говорить? – спросил Болек очень серьёзно.

– О чём! О том, что некоторые вещи приходится принять! Просто принять! Сделал, что мог, значит… – Тут Саня осёкся и не закончил фразу.

– Принять? – сказал Болек с лёгкой усмешкой. – Кто-то, помнится, на завесу смерти собирался покуситься, чтоб прозрачной стала! А теперь говоришь – принять!

Саня поморщился и мотнул головой. Он и сам знал, что Пашкина бескомпромиссность и наивная вера в чудо – его грех.

Когда они подходили к подъезду, им навстречу, держа за руки двоих малолетних сыновей, вышла Санина соседка по этажу. Надя, робкая женщина неопределённого возраста, была лёгкой, словно бы выветренной до сплошного света. Сыновья раскачивали её за обе руки, и она клонилась покорно то к одному, то к другому, сияя и рассыпаясь.

Сане не раз доводилось сбивать её мальчишкам температуру и прочее, поскольку куда же бежать в случае чего, как не к доктору напротив!

– Надя, может, возьмёте собаку? – спросил Саня, когда они поравнялись. – Вашим ребятам пойдёт на пользу. Вырастут смелыми, щедрыми. Собаки – прекрасное средство от страха жизни вообще. И прилив сил! Вы просто свою жизнь не узнаете – столько прибудет энергии!

Надя отступила, заводя руки с детьми за спину.

– Да нет, мы как-то от всего этого далеки… – сказала она, нервно рассмеявшись.

– Мы много от чего далеки! И я далёк. Но, если не делать шагов, если разрешить себе не меняться… – принялся убеждать её Саня и умолк под внушительным взглядом Болека.

– Ну не знаю… – выдавила Надя с остатком смешка, всё ещё пряча сыновей за спину. Её напряжённые руки вздрагивали.

Саня больше не стал её мучить.

– Ты видел? Ну что ты с этим сделаешь! Человек боится живых существ. Боится жить открыто! – сокрушённо говорил брату Саня, заводя собак в лифт. – А однажды из этой вот глубинной трусости, из этих рук за спиной, родится догхантер – вывернутая попытка освободиться…

– Саня, а может, у тебя просто нет своих детей? – заметил Болек. – Может, и ты бы их за спину прятал при виде этих вот дивных творений, – кивнул он на безлапого Тимку. – Не требуй многого!

В квартире отстегнули поводки, и Тимка с Норой устремились обнюхивать плинтусы.

– Тут ведь кот у нас был, – проговорил Саня и устало опустился на стул, торчавший посередине развороченной сборами комнаты.

– Грустный у тебя дом, Саня! – заметил Болек. – Зачем он тебе? Переехал бы к сёстрам.

– Да это и не дом никакой, и не был им никогда, – вздохнул Саня и, поднявшись, занялся делами.

Пока он разыскивал миски для собак, наливал воду и сокрушался, что не купили по дороге собачьей еды, Болек смотрел из кухонного окошка на юный лес. Чувство цейтнота, возникшее сегодня утром, тревожило его всё сильнее. История катилась к финалу. Он не был уверен, что ещё представится возможность по душам поговорить с братом.

Сев к столу, он бросил взгляд на верхнюю книгу в лежавшей на подоконнике стопке.

– Флоренский? Теологию изучаешь? Зачем?

Саня отмахнулся, но Болека не убедил этот жест.

– Послушай, расскажи мне о Противотуманке! Илья Георгиевич говорил, дивная вещь! И хватит махать – я серьёзно! – потребовал он, как если бы это обронённое всего пару раз «автомобильное» слово было едва ли не самым значимым в их возобновившемся этой весной родстве.

– А нет никакой Противотуманки, – отозвался Саня, присаживаясь напротив. – У меня был в студенчестве друг. Однокурсник. Ему в отрочестве было видение. И он просветлился, ну или крыша поехала, это уж кто как считает.

– А ты?

– А я не знаю. Может, одно без другого не бывает? И вот, смысл был такой, что есть в мироздании такое явление, духовное, но отчасти и физическое – Противотуманка. Это такой свет, в котором видно, что смерть – это только декорация, перегородка поперёк бесконечной жизни. Если бы Противотуманка была задействована на нашей планете – люди бы не могли не веровать. То есть это как бы средство от духовной слепоты. По «физическим» свойствам, если так можно выразиться, она сродни сиянию, какое бывает вокруг святых. Ну, например, те, кто встречался с Серафимом Саровским, об этом рассказывали. Такой тёплый благоуханный свет.

– Видимо, это то, что принято называть «третья ипостась» и изображать в виде голубя. Проще говоря, Святой Дух, – заметил Болек, сдерживая улыбку.

– Не знаю, – мотнул головой Саня, тяготясь всуе рассуждать об «ипостасях». – А ещё он говорил, что у человечества есть шанс вымолить для себя это явление.

– Вариация на тему второго пришествия? Саня, это шизофрения!

Саня не возразил, только с сомнением качнул головой.

– Он дурачок, конечно. Считал, раз большинство людей не могут вырасти над собой, значит, хотя бы те, кто осознаёт, должны сделать всё за всех. Даже не просто жизнь свою отдать, а вечную жизнь… Быть готовыми добровольно превратиться в пену морскую.

– О! Да тут ещё и мания супергероя, – прибавил Болек печально.

– Зря ты! Димка, он без кожи просто жил, у него рана от любого чужого горя. За него все переживали, никто даже особо не смеялся. Ну и все поражались, зачем ему медицинский? Хотя всё тут понятно… – прибавил Саня помолчав.

– Саня, ну он же не Сын Божий, чтобы на его жизнь, пусть даже и вечную, если таковая имеется, можно было что-то там у мироздания выторговать! – сказал Болек.

– Ты прав, – кивнул Саня с грустью и, нагнувшись, погладил угнездившуюся под столом Нору-эрделиху. – Я всегда этого и боялся – что это огромная гордыня, даже размышлять на подобные темы. Надо просто работать, и всё. Мы с ним спорили. Он не соглашался. Он говорил – работа дело десятое. Главное, смириться до конца, до самого предела, и тогда, из этого состояния, ты обо всём сможешь просить – и исполнится! И всё-таки, Болек, вот сколько я думал – нет! Это не гордыня, а дерзновение! – сказал он и, поднявшись, сделал несколько шагов по кухне. – Это предельное сострадание к живым существам! Сколько боли! Сколько скорби! Надо ведь что-то делать! И сам этот мальчик, Димка, он не просто говорил, он так жил! Понимаешь, не уворачивался, принимал на себя!

– Конечно, из семьи воинствующих атеистов?

– Не знаю… Он всё сокрушался: если бы только было за что зацепиться! Хоть маленькая сцепка между мирами! Если бы по слезе мироточащей иконы можно было туда проплыть! Я запомнил почему-то эти слова – по слезе иконы…

– Пьянствовал?

– Ну что ты! Вообще не притрагивался! Он только всё рвался, искал, где бы напороться на чудо. Возможность искал! Выход в сплошной стене!

– Как погиб?

Саня взглянул изумлённо:

– Исчез!

– Но тело не нашли, ведь так? Ну что ты смотришь? Тут всё просто – иначе это не произвело бы на тебя такого впечатления, – сказал Болек. – Значит, мы вполне можем ждать вестей о Противотуманке! – заключил он и уже без шуток прибавил: – Саня, я всё понимаю: Пашка, сёстры, Маруся, эти все твои старички. Трудное время. Но всё же оставайся в пределах логики! Бери-ка, мой милый, отпуск – и давайте рванём на Волгу! И лучше бы не посуху, а по реке! Нам всем нужна перезагрузка.

Саня вздохнул и снова открыл холодильник в поисках чего-нибудь лакомого для собак. Он жалел, что опрометчиво и небрежно пересказал атеисту заветную мысль погибшего товарища и что теряет время на болтовню, когда столько вопросов не решено. Не выдержав, он обернулся и воскликнул:

– Нет! Как раз нет, нет! Как раз нельзя оставаться в пределах логики! Надо выйти за её пределы, понимаешь? Отсечь её! Эх! – И махнул рукой.

– Ну, прости! – сказал Болек примирительно. – Возможно, я чего-то недопонимаю. Это не твой там телефон? – спросил он, прислушавшись.

За закрытой дверью и правда набирала громкость скрипичная мелодия.

– Илья Георгиевич! – сказал Саня и метнулся в прихожую.

Он вернулся на кухню через минуту, с лицом переменившимся – вдумчивым и строгим, как если бы он принимал больного.

– Болек, мне нужно к нему забежать, – сказал он. – Побудешь с собаками? Нехорошо их на новом месте одних… Я постараюсь побыстрее. Или пришлю тебе кого-нибудь на смену.

Он договаривал реплику уже в коридоре, залезая в ботинки.

– Что хоть случилось? – спросил Болек, поняв, что отмазаться от поручения не удастся.

– Пока не знаю! – мотнул головой Саня и был таков.

Оставшись в одиночестве, Болек, хотя и посмеялся над ролью собачьей няньки, все же отметил, что не удивлён тем, как складываются обстоятельства. Похоже, он начал обвыкаться с новым статусом. Сдвинув в один угол дивана разбросанные Марусей вещи и уютно расположившись в другом, с Тимкой и Норой у ног, Болек раскрыл планшет и, зайдя на сайт погоды, посмотрел прогноз по Тверской области. Щёлкнул по рекламке волжских круизов. «Нет, лучше наймём яхточку! – подумал он. – Илья Георгиевич, и вас, так и быть, прихватим! Ну-с, поглядим маршрут!»

С ощутимым сердцебиением Болек открыл карту и углубился в течение реки. Вот он, родной городок, – в расширении Угличского водохранилища. А дальше – сбрызнутый исторической кровью Углич, предприимчивый Мышкин и скромный Кириллов под крылом Обители. На Онежское они не поплывут – там штормит. А обойдут кругом Белое озеро и вернутся той же дорогой. Разморённые тихой качкой, сойдут на берег вблизи затопленной колокольни и проведут остаток лета на территории детства.

Болек оторвался от карты и с удивлением, словно только что вернулся с Луны, взглянул на прилёгших у его ног собак. Да, мысль оформилась! Пожалуй, можно было рассказать о ней Софье.

Пусть она забудет обо всех неприятностях и сегодня, в крайнем случае завтра купит себе платье, длинное, светлое, к нему босоножки на шпильках и легкомысленный аромат. Долой джинсы и плоские туфли! В каком-то смысле отпуск – это всегда Париж, даже если ты решил отдохнуть в русской провинции.

А осенью, как всегда, настанет новый учебный год, и придётся учиться – новой работе, новому быту и новому, ещё неразличимому в деталях смыслу собственной жизни.

Он отложил планшет и, стараясь не потревожить задремавших собак, вышел на балкон. Зелёный лес не привлёк его взгляда, как привлекал обычно Санин. Болек смотрел вправо и вдаль – туда, где в ясном небе реял новый квартал высоток. Между домами во множестве были протянуты корабельные снасти, косые лучи проводов, прозрачные под солнцем струны, тетивы, бельевые верёвки. Не город, а множество кораблей и яхт, данных в осколках. Раскрошенный взглядом безумного живописца и брошенный на холст океанский порт!

«Когда пентхаус в Замоскворечье станет не по карману, можно будет переехать на какую-нибудь такую вот верфь…» – подумал Болек и от ударившего в сердце юного чувства неизвестности и новизны стиснул ладонями бортик балкона.