58

В прошлом году в одном из старых цветочных горшков, хранившихся у Спасёновых на балконе, голубиная пара свила гнездо и вывела двух голубят. Те выросли и перепорхнули в «отдельную квартиру» по соседству – к Трифоновым. Теперь воркование, писк и шорохи будили Илью Георгиевича по утрам, а также в послеобеденный сон, возбуждая в стариковской душе противоречивые чувства – с одной стороны, радость побыть свидетелем безгрешной жизни, но с другой – очевидную ущемлённость в собственных человеческих правах. Во-первых, приходилось чистить балкон едва ли не каждый день. Во-вторых, было горячо жаль сушку для белья. Раньше в летнюю погоду на ней быстро высыхали простыни, теперь же на рейках трепетало под ветром несколько белых пёрышек, крохотных, похожих на одуванчиковый пух. А ты, человек, потерпи, не всё тебе хозяйничать! – увещевал сам себя притеснённый голубями старик.

В тот спокойный послеполуденный час отдохнувший от приготовления обеда Илья Георгиевич надел рубашку в полосочку, подтяжки с изображением шахматных фигур и, захватив влажную тряпку – протереть перила, вышел на балкон. Подтяжки были сознательным пижонством. Украсить милой старомодностью бездушие двадцать первого века, вписать в мир высоких технологий завиток наивности – чем не мужество перед «ликом смерти»? Илья Георгиевич любил обставить свою старость творчески.

Вынудив голубей перепорхнуть на балкон Спасёновых, он склонился и поглядел – есть ли зрители? Двор был пуст. Ветер, пролетая над низкими домами, плеснул в лицо цветением – и тут же Илья Георгиевич почувствовал спазм в груди.

Вот уже несколько лет он опасался медового черёмухового духа, слившегося в его сознании с приближением последней черты (цвела черёмуха, когда не стало Ниночки!). А сегодня ночью, как нарочно, сердце колыхалось нервно, словно мотылёк в банке. Билось крылом о чью-то тяжёлую ладонь, всё крепче прижимавшую трепещущее существо.

Тревожно принюхиваясь, Илья Георгиевич вспомнил огромное черёмуховое дерево, что росло на окраине Москвы, у забора дома, где они жили после свадьбы, и вспомнил почему-то два летних платья жены, голубое и белое, оба с пояском. Затем память раскрылась глубже, и он увидел стародавнюю черёмуху детства, точнее, её ягоды, которые рвали мальчишками. Последнее воспоминание оказалось ярким до горечи во рту, но Илья Георгиевич не удивился ему – детство давно уже было с ним. Он носил его в кармане, как чётки, тайно перебирая, и в каждую минуту мог вынуть и рассмотреть любую его бусину.

Ветер усадил на седенький чуб старика прошлогоднее берёзовое семечко. Солнце пекло щёки и лоб. Замечтавшийся Илья Георгиевич мог бы успеть приобрести недурной загар, если бы его не пробудил стук дверцы.

Вздрогнув, он поглядел на двор и увидел под окнами затрапезную машину, из которой выскочил его внук Пашка. С ним была небольшая тощая собака цвета тусклой бронзы. Идти самостоятельно она отказалась, упав на землю боком. Пашка взял её на руки и внёс в подъезд.

Илья Георгиевич, автоматически расстегнув пуговицу рубашки, примял ладонью сердце и кинулся открывать дверь.

– Дед, это Агнеска! – сказал Пашка, занося собаку в квартиру. – Я её вымою. Не переживай, ванну почищу потом! – И бережно опустил собаку на пол. Та мгновенно упала на бок и замерла.

– Паша! Что же ты делаешь! – проговорил Илья Георгиевич, оседая на табурет в прихожей.

Пашка глянул хмуро и ничего не сказал.

– Я задохнусь! У меня астма! – взмолился старик, чувствуя, как сжимаются и сипнут связки. – Убери её, я тебя прошу! Будешь меня хоронить в самый канун экзаменов!

– Дед! У тебя не астма, а паника, – холодно сказал Пашка. – Ты – паникёр! Спроси у Александра Сергеича, он тебе скажет! – И, подхватив собаку на руки, отнёс к себе в комнату.

Илья Георгиевич охнул. Подкатил страх: он был один на стремительно тающей льдине жизни. Его уносило в безбрежное, и никто не желал замечать беду. Бурные молодые беды выглядят куда серьёзнее, чем тихо спрятанные в квартирке беды старых. И всё-таки, пусть ты стар и слаб, нельзя быть тряпкой! Илья Георгиевич понял: настало время прибегнуть к шантажу.

Правой рукой успокаивая неуют в груди, он сдёрнул левой ветровку, влез в уличные туфли и, прихватив очки и газету, чтобы было чем заняться во дворе, пока внук не явится с повинной, вышел на лестничную площадку. По привычке подумал: не зайти ли к девочкам Спасёновым? Но нет, им теперь самим до себя.

В тот миг, когда старик собрался погромче хлопнуть дверью – пусть внук слышит! – в квартире напротив щёлкнул замок и на площадку вышел приятель Аси и Софьи, Пашин товарищ по приюту Женя Никольский. Дверь за его спиной сразу закрыли на замок – как если бы гость утомил хозяев.

– А! Женечка! Как вы поживаете? – сказал Илья Георгиевич. – Паша собаку привёл, а у меня астма! Я могу просто сразу погибнуть. Вот – ухожу из дома! – И в доказательство предъявил Курту зажатые в руке очки с газетой.

– А Паша разве дома? – быстро спросил Курт, и его потерянное секунду назад лицо оживилось. – Можно мне к нему на минутку?

Обойдя растерявшегося Илью Георгиевича, он устремился в открытую дверь, но был вынужден отступить. На пороге квартиры возник Пашка. Бледный и бешеный, он загородил дверной проём и с вызывающим презрением поглядел в лицо Курта. Тот, однако, не смутился и живо заговорил:

– Паш! Подожди ты злиться! Я должен тебе сказать одну вещь! Понимаешь, я думал, они сейчас меня отправят куда-нибудь в СИЗО, ну, за бегство с места аварии. И этим в твоих глазах всё искупится. Вызвал даже Сонькиного адвоката. А оказалось всё не так. Оказалось, что Соньке моя повинная уже вряд ли поможет. Её дело так и так будет рассматриваться… Паш, а ты вообще в курсе этой истории?

Он хотел перейти к подробностям, но оборвал, увидев, что Пашка переменился. В глазах горел прозрачный серый огонь. Огонь-вода. Кулаки сжались, голова наклонилась, лбом выцеливая жертву.

– Паш, ты всё же дослушай меня до конца! – попросил Курт, с радостью чувствуя приближение развязки. – Мне стыдно, что Болеслав меня вылечил, что я теперь хочу жить! Потому что, конечно, такому человеку не надо бы коптить небо! Но раз уж я живу…

Рванув с порога, Пашка яростным броском сбил противника с ног. Падая, Курт приложился головой о стену и, возможно, вылетел бы в нокаут, но увязанные на затылке волосы смягчили удар.

Вопли Ильи Георгиевича, визг выскочившей на шум Серафимы, кутерьма и усилия Софьи с Еленой Викторовной, оттаскивающих тигра от жертвы, – всё вспыхнуло и улеглось.

Через пять минут небольшая компания – Пашка, Софья и Серафима – собралась у Трифоновых возле обмякшего на диване Ильи Георгиевича. Совершенно целый Курт стоял в дверях, созерцая плоды своих деяний.

– Чего ты, дед? Дед! – тормошил старика внук, пока Софья капала корвалол.

Илья Георгиевич поблагодарил и одним глотком выпил пахучую мутную воду.

– Зачем ты это пьёшь? – спросила Серафима, морщась от невольного сострадания к человеку, выпившему столь горькую гадость.

– Затем, что я очень старый, – слабо отозвался Илья Георгиевич.

– А когда ты перестанешь быть старым?

– Ох, Серафимочка! Хорошая постановка вопроса! – промямлил он, поглаживая область сердца. – Я бы тоже хотел спросить у Господа Бога – когда? Может, лучше бы уж и не переставать подольше…

Корвалол подействовал. Чутко прислушавшись к работе сердца, Илья Георгиевич объявил, что ему лучше, и Софья, взяв за руку дочь, ушла. Исчезла из дверного проёма тень Курта. Дед и внук Трифоновы остались одни.

– Дед, я еду к отцу! – сообщил Пашка, достал из шкафа спортивную сумку-баул и, швырнув её на диван, принялся набивать вещами. Запихнул комком свитер, джинсы, пару футболок, сунул тетрадку из-под подушки и какой-то справочник.

Илья Георгиевич потёр лицо ладонью, словно желал пробудиться от сна.

– Как это, Паша? – наконец спросил он, становясь на пороге комнаты. – Что это значит? А школа? А эту твою собаку куда?

– Агнеска поедет со мной. Документы в порядке, не беспризорная.

– Паша, а я?

Пашка задёрнул молнию сумки. Его лица не было видно за размётанными волосами.

– Ну хорошо, – взял себя в руки Илья Георгиевич. – А денег ты где возьмёшь? На билет и прочее?

– Мать даст.

Последняя надежда ускользнула.

– Не был ты жестоким… – проговорил Илья Георгиевич, опускаясь на диван.

– Не был, – холодно подтвердил Пашка и, откинув волосы, прямо взглянул на деда. – А теперь буду. Каким захочу, таким и буду, всё. Агнеска, ко мне!

Выудив собаку из-под дивана, он взял её на руки и, зайдя в ванную, заперся.

– Ну что ж, поезжай! – приникнув к двери, сипло крикнул Илья Георгиевич. – Сын бросил, а теперь и внук! Ну, ничего, соседи у меня добрые, похоронят!

В ответ загремела вода.

Пашка вышел из ванной минут через двадцать. Илья Георгиевич метнулся на звук отпертого замка и, увидев внука, почувствовал, как пол выскальзывает из-под ног. Прислонившись к стенке, он проводил взглядом Пашку, прошлёпавшего босиком, с Агнеской на руках, к себе в комнату. Зашёл затем в ванную и, поглядев на раковину, полную русых волос, протяжно охнул. Ножницы и машинка, позволившая после грубой стрижки подравнять сантиметровый ёжик, валялись поверх. И где только взял он её, машинку эту? Не было у них! Или, может, собачья?

После короткой перепалки с внуком Илья Георгиевич вышел на балкон – там легче дышалось – и позвонил в свою последнюю и единственную «инстанцию» – Сане.

– Паша совсем сдурел! – шёпотом пожаловался он в трубку. – Ты понимаешь, набросился на этого вашего Женю. А потом взял да и волосы состриг! Да нет, не Жене, себе! Я говорю: служить, что ли, собрался? Нет, говорит – к отцу! К отцу! А куда к отцу? На островок? Саня! Ну что он себе думает? Содрал всё со стен, вещи раскидал, сумку набил. А теперь закрылся у себя и вопит что-то страшное, под гитару – вот, послушай! – И Илья Георгиевич, отняв трубку от уха, направил её в сторону Пашкиной комнаты.

 

59

Когда Саня, оставив собак под присмотром Болека, примчался на Пятницкую и зашёл в заботливо приоткрытую стариком дверь, пение всё ещё длилось.

– Ну, слышишь, что творится? – воскликнул Илья Георгиевич, бросаясь навстречу избавителю, и, не выдержав, приник к его плечу.

Волна звука, лишь немного приглушённая дверью, вмиг пропитала Саню. Дурным голосом Пашка орал очень старую, очень горькую и больную песню, знакомую Сане по его собственному далёкому отрочеству. Это был один из шедевров бытовавшей в ту пору группы «Гражданская оборона». Вместо тихой колыбельной из Пашкиного горла вырывались окровавленные, застеленные огнём и дымом вопли. Он с хрипом швырял слова, бешеным притопом крушил соседей снизу и уже, конечно, сбил пальцы в кровь.

– Илья Георгиевич, вы-то как? – спросил Саня, внимательно посмотрев на старика и отметив с тревогой «неправильный» цвет его лица.

– Да бог со мной! Ты с ним, с ним поговори! – воскликнул тот и кивнул на Пашкину комнату. – Только осторожно! У него там собака под кроватью.

Саня, призванный встать на пути стихии, помедлил у двери. Что он мог сказать Пашке? Что разочарование в одном друге ещё не повод разочаровываться в человечестве? Что скоро они обустроят новый приют?

Поняв, что всё равно не придумает ничего путного, он решительно постучал. Пение стихло. Раздался звон брошенной на диван гитары. Через пару секунд Пашка открыл. Саня глянул и с трудом удержался, чтобы не зажмуриться. Вместо сальных локонов на голове у младшего Трифонова пушился сиротский ёжик – сантиметра полтора. Исчез хотя и неказистый, но безусловно волшебный лесной эльф. Перед Саней был парнишка с улицы, носатый, прыщавый, а если б Саня его не знал, по зрачкам можно бы предположить, что и «обкуренный».

– Молодец, что хотя бы не наголо. Есть ещё куда отступать, – сказал Саня, заходя в комнату.

– Пофиг.

– Чего «пофиг» то, Паша? – возмутился Илья Георгиевич.

– Абсолютно всё, – хриплым голосом отозвался внук и, плюхнувшись на диван, тупо уставился перед собой.

Мельком оглядевшись, Саня заметил: комната Пашки переменилась необычайно. Он содрал со стен постеры, вышвырнул с полок на пол стопки учебников и журналов. Разгром напомнил ему спешный отъезд Маруси.

– Илья Георгиевич, может, вскипятите нам чайку? А то совсем я забегался! – попросил Саня, имея в виду, что хочет поговорить с Пашей наедине.

Когда Илья Георгиевич, поджав губы, удалился, Пашка вскочил с дивана и, бешено сжав кулак, стукнул безвинную полку.

– Это он! Из-за него погибла Мышь! Из-за этого труса! – прошипел он в припадке злобы и шумно, яростно задышал.

– Да, – согласился Саня. – Но всё равно надо его простить. Это единственный выход, Паш. Все остальные варианты не годятся.

– Видел и дал сгореть! Дал Мыши задохнуться! А потом ещё подставил соперника, как последний… – прохрипел Пашка и вдруг свалился на пол, руками накрыл голову. Сане почудилось, он слышит, как его сердце бьётся в старый паркет.

Он сел рядом и, положив ладонь Пашке на плечо, сказал:

– Хорошо. Пускай ты разочаровался в людях. Но животные – это не люди. Это совсем другое царство. И ты этому царству присягу давал. Давал, Паш, не отпирайся! Соберись и держи слово.

– Я взял Агнеску, – отозвался Пашка глухо.

– Ох-ох, я умру, Пашечка, не сегодня, так уж завтра. Вот и приведёшь всех, кого нужно тебе! – подал голос Илья Георгиевич, стоявший у двери с чашками на подносе.

Пашка вскочил, бледный от ненависти, и, схватив игрушку – сувенирный футбольный мячик, стал раздирать его пальцами с такой яростью, что Саня понадеялся: сейчас заплачет, и помрачение пройдёт. Но нет, никаких слёз. Пальцы, как корни баобаба, взрезали маленькую планету.

Он отшвырнул разорванный мяч.

– Я не буду никаким ветеринаром! Мне не жалко никого! Ясно? Всё! – И, оглядевшись, не забыл ли чего, унёсся в прихожую.

– Что ты собираешься делать, Паш? – спросил Саня, следуя за ним.

– Сказал уже, к отцу поеду, – бросил Пашка. – Он хотя бы не врёт. Живёт, и чихать ему – и на деда, и на меня. Он сказал, приезжай со всеми собаками, кашей прокормим.

– Да сдуру он сказал! – крикнул Илья Георгиевич.

– Ну сдуру, значит, в армию пойду!

– Ты экзамены сдай сначала! А потом иди куда хочешь! Месяц один подожди! Месяц! – чуть не плача, воззвал Илья Георгиевич.

Саня молча слушал их препирательство и чувствовал, как расползается трещина. Вроде бы всё – сгорел приют, рухнула семья Аси и Лёшки. Но взрывная волна шла дальше, продолжая сносить живое.

Сжатые губы, сухие глаза и взрослые руки Пашки, ещё раз проверившие содержимое сумки, ясно говорили ему, что возражения не помогут. Не поможет ни дружеское тепло, ни тем более сочувствие. Оставалось переждать и спустя время попробовать снова.

– Как поедешь? Поездом? – спросил Саня спокойно, как если бы вполне смирился с его отъездом.

– Поездом, – буркнул Пашка.

Уже в полной экипировке – кроссовках, куртке и с сумкой на плече – он вернулся широким шагом в гостиную. Открыл дверцу книжного шкафа и извлёк конвертик. Отсчитал купюры, сунул в карман.

– Дед, прости. Мне по новым правилам всё купе выкупать, чтоб Агнеску везти. Я матери скажу, она тебе компенсирует.

Зашёл к себе и, нырнув под диван, добыл собаку. Надел шлейку, поводок и, подняв обмершую Агнеску на руки, вышел прочь.

Секунду стояли молча. Вдруг Илья Георгиевич охнул и, страшно покраснев, бросился к двери.

– Паша! Вернись! Что я тебе сказал! Вернись сейчас же! – кричал он с лестницы, хрипя и закашливаясь. – Ты деда своего будешь слушаться или нет! – Хотел было ринуться за внуком вниз, но раскашлялся и, схватив Саню за рукава, слабо и отчаянно тряхнул: – Ну, что ты встал! Беги за ним!

– Бесполезно сейчас бежать. Никуда он не денется! – твёрдо возразил Саня и, бросив внимательный взгляд на старика, приобнял его за плечо. – Пойдёмте. Поговорим дома.

Он отвёл его в комнату и, усадив на диван, спросил уже не по-дружески, а как врач:

– Как вы себя чувствуете? Боль есть?

– Ох, Саня! Я когда ещё тебе жаловался! И ночью пекло. И, видишь, кашель! – часто дыша, сказал Илья Георгиевич. – Но это, может, астма? – неуверенно предположил он. – Или, знаешь, ещё похоже на изжогу, неприятно как-то… – поморщился он и спохватился. – Да бог со мной! Пашу, Пашу упустим! Санечка, ты, если здесь его не догонишь, ты посмотри, где сейчас на Петрозаводск поезд, он с разных, бывает, идёт… И дуй на вокзал. Там поймаешь его! В кассе спросишь, в какой вагон на собаку купе взяли!

– Илья Георгиевич, послушайте меня! – серьёзно, почти строго проговорил Саня. – Дайте ему совершить побег, он иначе не успокоится. А потом я за ним съезжу, если сам не вернётся. Но он и сам позвонит, вот поверьте! А теперь всё, прекратите думать! Это моя забота. Фонендоскоп где у вас, в шкафчике?

Саня слушал сердце старика, склонив голову, с тем необычайным выражением лица, с каким мать слушает ранний лепет ребёнка.

Затем поднял взгляд и ободряюще кивнул Илье Георгиевичу:

– Нужна кардиограмма! Сейчас, покопаюсь у вас там в лекарствах.

Вышел на кухню и позвонил в «скорую».

– Я врач. У мужчины течёт инфаркт, – прикрыв телефон ладонью, проговорил он. Назвал адрес и прочее. Затем попробовал дозвониться Пашке – абонент был недоступен. Помедлил и, выдохнув, поискал в шкафчике у старика необходимые лекарства. Склянка со спиртом, выскользнув откуда-то сверху, разбилась, и сразу по дому растёкся жёсткий тоскливый запах больницы. Саня выругался шёпотом, не стал затирать. Прихватил нитроглицерин, таблетку аспирина и вернулся. – Илья Георгиевич, я Пашке дозвонился. Он уже с отцом переговорил. Тот его встретит в Петрозаводске. Больше никакой пока информации. Трубку бросил, как всегда, – с небывалым хладнокровием солгал он.

– Ох, ну хоть так! – воскликнул Илья Георгиевич и вздохнул глубоко – словно прорвалась наконец плотина, загородившая ход дыханию.

Включили телевизор – старик попросил новости. Надо было собрать Илье Георгиевичу вещи в больницу, но Саня не стал, побоялся разводить суету. А вместо этого сел рядом, плечом к плечу. Головой приник к седой голове. Износилась ветхая одежда, высокий мир духа, в котором они с Ильёй Георгиевичем так хорошо обменивались мечтами и спорили, иссяк – они стремительно падали в материю. Оставалось «держать дверь», столько, сколько получится.

Илья Георгиевич дышал тяжеловато, но после нитроглицерина боль стала легче. Уютно было дремать, прислонив голову другу на плечо. Как-то сладко, беспомощно он поверил, что Саня всё устроит как нужно – и с сердцем его, и с Пашкой, и с вечной жизнью.

* * *

И вновь оправдал себя Санин дар просьбы. Его пустили сопровождать Илью Георгиевича в больнице. Он не помнил, что именно говорил, но, должно быть, получилось проникновенно. Скоро он с удивлением обнаружил: весь персонал знает, что Илья Георгиевич один растит внука, а внук – будущий ветеринар, и историю с приютом, и прочее.

Через некоторое время, длину которого Саня не взялся бы определить, из реанимации вышла врач средних лет с жёсткой вертикальной складкой между бровями, чем-то напомнившая ему Татьяну. «Состояние удовлетворительное», – бросила она и, велев идти за ней, отвела Саню в ординаторскую. Там он получил от неё чашку чая, приправленного коньяком. «Отдохните, – строго сказала она. – Печенье вон погрызите. А то ещё вас откачивать». И вкратце изложила ситуацию.

Несколько часов спустя, сидя в палате интенсивной терапии, куда перевезли «стабилизировавшегося» и задремавшего Илью Георгиевича, Саня почувствовал, что и собственная его жизнь переходит на иной уровень. Замирает бег суеты. Ещё мгновение – и перед ним осенней солнечной рощей откроется вечный отпуск. Может быть, думал он, где-то в невидимом мире в этот миг совершается победа, которая освободит всех. Гремит и светлеет. Бренность, покрывавшая мир, отступает, как туча. Ещё немного, и каждый сможет заняться любимым делом, тем, что всегда откладывал.

Что касается Сани с Ильёй Георгиевичем, они, конечно, вернутся к музыке. Правда, надо учесть одно обстоятельство: получив свободу, она уже не будет заключена в ноты, скрипки и флейты. Её мудрый и светлый дух разольётся вольно…

«Что ты мелешь!» – время от времени встряхивал он себя, отгоняя прочь бред усталого мозга.

Когда перевалило за полночь, Саня вышел в коридор и ещё раз безрезультатно позвонил Пашке. Позвонил затем Татьяне – они с Пашкиной матерью изыскивали способ выйти на связь с Николаем. Стрельнул у медсестры сигарету и в туалете у распахнутого окна покурил. После нескольких месяцев без никотина голову унесло. На облаке минутного блаженства он подумал о себе как о постороннем: ну и врун! Обещал пацану, что дед будет жить сто лет, что правнуков ещё будет учить уму-разуму. Подписываться за Господа Бога – славно!

Смял окурок и побежал в палату.

Во время его отсутствия Илья Георгиевич проснулся и лежал теперь с открытыми глазами. Его разбудил шум – гулкий долбёж, долетающий из приоткрытой форточки.

– Санечка, как я рад, что ты со мной! – слабо проговорил он. – А я неплохо себя чувствую, только дышать тяжеловато.

Саня присел на стул возле койки и с тревогой поглядел в смешное, одновременно детское и старческое лицо своего подопечного.

– Знаешь, Саня, вот проснулся и… то ли запахло чем-то… Дымом, что ли. Чувствую: соскучился по осени! Я маленький ещё – сад при школе, сгребаем листья. И так землёй пахнет, и дымком так тянет. Холодно, руки стынут. А сердцу так просторно! Дышишь этой свежестью – и как будто летишь… – объяснял он слегка заплетающимся языком. Саня склонился и слушал. – И вот, хочу тебе, Санечка, пожаловаться. Так мне горько, что никогда уже не будет у меня осени. Нет, я не о том! Календарная, может, и будет, Бог даст. А настоящая – уже нет. Глаза не те, нюх не тот. Разве унюхаешь теперь лес грибной? Или как дождём пахнет, и зонтиком мокрым, мы тогда с Ниночкой бежали по улице Горького…

Он говорил тихо, с передышками, но было видно – разговор приносит ему облегчение.

– Саня, я вот о чём хотел тебя спросить, – сказал Илья Георгиевич и, задумавшись, помолчал несколько секунд. – Ты будешь со мной на связи, если что? Если я умру?

– Буду, Илья Георгиевич, не волнуйтесь! – без раздумий ответил Саня. – Но вы же понимаете, у Пашки ЕГЭ. Так что давайте отложим этот вопрос. Надо жить. Выспаться как следует и жить дальше! Организм ремонтирует себя во сне.

– Очень шумно, – проговорил старик. – Прямо сердце перестраивается под этот ритм.

Саня подошёл к окну и выглянул – грохотало в припаркованной за оградой машине. Набор звуков, больше похожий не на музыку, а на работу конвейера, неумолимого и бессмысленного, сотрясал воздух.

– Я сейчас, – сказал он и, промчавшись долгим коридором, через охрану, прямо в халате вышел.

– Ребят, вы тут ждёте кого-то? Пожалуйста, выключите вот это ваше… музыку, – сказал он, заглядывая в опущенное окно машины. – Тут больница, если вы не в курсе. Человек с инфарктом уснуть не может.

– А мы за территорией! – раздался с заднего сиденья визгливый девчачий голос.

– Вы хоть знаете, сколько времени? Я полицию вызову.

– Да я сам милиционер! – благодушно процитировал парень под взрыв смеха в салоне.

Саня дёрнул дверцу и, схватив водителя за грудки, принялся объяснять всё заново.

Когда он вернулся в палату, басы по-прежнему колотились в окно, но были не столь навязчивы – громкость убавили.

– Ничего тут не поделаешь, Санечка, – сказал Илья Георгиевич. – Всё меньше музыки остаётся в мире. Всё больше шума. – И, взглянув в окно, удовлетворённо отметил: с востока, поглощая огни и грохот человеческой жизни, двигалась поющая стена дождя. – Саня, ты поезжай за Пашей! Поезжай сейчас. Просто чтобы я знал, что ты с ним, – помолчав, сказал он и отвернулся к стенке.

 

60

Когда Саня выбежал из больницы, по зазеленевшим тополям уже вовсю бил дождь. Пахло землёй, клейким и сладким истоком лета. И душа, пусть не полностью, но хотя бы отчасти, была обезболена запахом тополей и дождя.

На Пятницкой, где он очутился через двадцать минут, дождь ещё не начался – над асфальтом и плиткой клубилась сухая пыль. Кроны деревьев, сгибаемые страшным ветром, ложились почти параллельно земле и мели пустынные улицы города. Саня словно бы находился внутри иной реальности, где местность менялась согласно движениям души. То был дождь, то не было, то умирал Илья Георгиевич, а то шёл на поправку. И во всей этой неразберихе ещё и предстояло ехать на поезде и неведомо где ловить Пашку.

«Паша, надо простить!» – мысленно повторял он, репетируя будущую речь, и чувствовал, что несёт это слово – «простить» – как снежинку на варежке. Как бы не сдуло её, как бы она не растаяла от слишком горячего, торопящегося куда-то дыхания.

Недалеко от дома на его почти севший телефон позвонила Наташка.

– Александр Сергеич! Слушайте! Он, оказывается, письмо мне скинул, а я, дура, почту не смотрела! – сказала она взволнованно. – Он с Агнеской едет к отцу. У его отца мастерская по древним инструментам. И, знаете, что ещё тут пишет? Что песни, музыка – они не болеют и есть не просят! Представляете? Что музыку нельзя пнуть ногой! Нельзя замучить, убить! Переслать вам?

Саня остановился и, прислонившись к фасаду какого-то дома, слушал. Ветер подныривал за спину, желая оторвать его от стены, как если бы Сане не полагалось делить усталость с кирпичной кладкой.

– Танюлька сейчас у его матери. У отца мобильный не работает. Они через посёлок пытаются с ним связаться. Мы, как будем что-нибудь знать, позвоним!

Саня кивнул, затем сообразил, что Наташка не слышит его кивок, и сказал:

– Хорошо! Я посмотрел, в полпятого есть поезд на Петрозаводск. Если не выяснится ничего, поеду.

Простившись с Наташкой и позволив ветру оторвать себя от опоры, Саня пошёл к дому. В голове было тяжело. «Полчаса подремать? – раздумывал он. – Или уж потерпеть до поезда?»

Свернул в арку двора и, словно опять попав в другую реальность, на этот раз в чужой сон, застопорился. На маленькой лавочке, под фонарём, золотившим ветки липы, сидели Курт и Ася. Саня, проморгав усталую муть, вгляделся и подошёл. В свете фонаря герои были видны ему, как на сцене. Лицо Курта, ссаженное и припухшее, так противоречило лирическому выражению глаз, что Саня, забыв на миг о бедах, воскликнул:

– Женя! Ну ты как? Сильно отекло? Дай посмотрю!

– Да нормально. Александр Сергеич, присаживайтесь! Только подрясник снимите! – улыбнулся Курт.

Саня оглядел себя: ветровка была надета поверх халата, который ему выдали в больнице. Он снял её и положил на колени. Снял потом и халат, сунул в рукав ветровки. Опомнился, вытащил и остался с белым комком на коленях. Так, в прострации, пробыл секунд пятнадцать – двадцать и вдруг огляделся тревожно:

– Ребят, а где Нора с Тимкой?

– Не волнуйся, у Болека! – успокоила его Ася и, продев руку брату под локоть, прижалась к плечу. – Саня, ты прости меня, ладно? – тихо-тихо сказала она и, спохватившись, торопливо спросила: – Как там Илья Георгиевич? Мы волнуемся!

Это «мы» как-то странно задело Саню. Как будто вместо его сестры на свет появилось новое существо, неспособное самостоятельно, под свою ответственность, принять беду и переложившее груз на какое-то беспечное и счастливое «мы».

– Инфаркт, – отозвался он. – Но ничего, Бог даст, поднимется. А я за Пашкой. В полпятого поезд на Петрозаводск… – И, отгоняя утомление, крепко потёр лицо ладонями. – Ну всё, пора! Мне ещё Илье Георгиевичу вещи кое-какие надо собрать и в больницу закинуть. Оставлю там на охране. – Вздохнул и, сунув под мышку комок халата, зашагал к подъезду.

– Давай мы с Женькой отвезём! Ты собери, что нужно, и брось у нас там в прихожей сумку, ладно? – крикнула Ася, но не побежала за братом, а осталась на лавочке с Куртом. И это обстоятельство тоже звякнуло грустным колокольчиком в Санином уме.

Дома Саню встретила Чернушка. Крепко облаяла, а затем, признав, по-пластунски подползла извиняться. Саня сел на корточки и обеими руками погладил собачью голову. Тем временем, завязывая на ходу пояс халата, из спальни вышла Софья.

– Ох, господи! – воскликнула она. Что-то в облике брата поразило её. – Ну пойдём! Пойдём, поешь хоть. И спать!

Софья зашла на кухню и, распахнув холодильник, побродила по полкам озабоченным взглядом.

– Слушай, а ведь мы и не готовили сегодня – день был дикий. Только вчерашняя гречка. Яичницу тебе сделаю, ладно? Вкуснющую! Хлеб поджарю, и с помидорчиком.

– Сонь, я совсем не хочу, правда. Только чаю, – проговорил Саня и, сев к столу, увидел прямо перед собой широкоформатную книгу со вкладками – их старый семейный атлас, развёрнутый на бледно-голубой, с зелёными и бежевыми островами странице. Вгляделся и различил Угличское водохранилище.

– Болек вечером заходил. Планируем маршрут. Ты с нами – это уже решено! – сказала Софья, подсаживаясь к брату. – Наймём катерок, нас четверо и Серафима… Саня, ты прости! Понимаю, что не вовремя. Но когда ещё? Я очень хочу в этот отпуск! Просто всем существом. Может, я уже осенью буду в местах не столь отдалённых. Куда мне ещё откладывать? – Софья вздохнула и поглядела на брата. – Нет, всё-таки тебе надо поесть! – решила она и принялась хлопотать у плиты, а Саня, упёршись локтями в стол, потёр лоб и глаза. По черноте замигали пучки света. Вот притих на больничной койке старый человек, около ходит смерть, а те, на кого он надеялся, планируют увеселительную поездку. Вот подросток в попытке сбежать от сильной душевной боли один качается в поезде, а его друзья воркуют под фонарём о любви.

Но почему-то без досады, наоборот, с нежностью Саня смотрел на просторную зелёно-голубую карту, на обнадёженную скорой поездкой Софью и – мысленным взглядом – на Асю с Куртом под фонарём. Что-то ожило и расцветало после отбушевавшей бури. Утро, сад с мокрыми флоксами…

Софья унесла атлас и принялась накрывать на стол.

– Соня, а где у нас Ильи Георгиевича ключи? – спросил Саня. – Надо ему вещи собрать в больницу. А ребята утром отвезут. Инфаркт, но вроде бы ничего… – зачем-то прибавил он.

– Как инфаркт! Что ты! – ахнула Софья и, поставив тарелку, стёрла мгновенно набежавшие слёзы. – Господи! Ну что же за напасть!

Саня кивнул и помолчал, прислушиваясь к чему-то. Как будто надеялся расслышать, как там, на расстоянии нескольких километров, постукивает сердце, о котором он волновался.

– А можно мне лучше не чай, а кофе покрепче? – сказал он, подняв взгляд на сестру. – А то мне сейчас на вокзал. За Пашкой надо ехать, он к отцу рванул. Вот так вот, всё одно к одному…

– За Пашкой? – проговорила Софья и, оставив хлопоты, подсела к столу. – Это куда же, в Петрозаводск? Сейчас?

– Ну да. Не можем дозвониться никак. Да и что по телефону… Я боюсь, он вообще сорвётся, а Илья Георгиевич…

– Нет-нет, подожди! – схватив брата за руку, перебила Софья. – Подожди! Саня! Ты хоть понимаешь, что ты в угаре?

– Да нет, почему в угаре! Просто, может, устал, это да. Видишь, так всё совпало. Надо ехать. Кофе вот дай мне…

– Саня, послушай меня! – Софья пересела ближе и, легонько встряхнув брата за плечо, заставила смотреть в глаза. – Ты не только сейчас, ты и вообще в угаре! Понимаешь? Ты живёшь как во сне! Как на войне какой-нибудь! А мы с Асей две кукушки, смотрим и молчим. Я твоя сестра. Остановись на секунду, послушай меня!

– Я слушаю, – кивнул Саня. Он видел, что Софья любит его и говорит по велению любви. Эта изливаемая на него любящая забота вдруг показалась ему такой редкостью и такой хорошей, целебной, как долгий сон после болезни.

– Вот эта твоя беготня на износ – пустое! Ты замазываешь симптомы, – продолжала наставлять его Софья. – Тебя никогда не хватит на всё! Даже если ты перестанешь спать. А ведь у тебя есть твоя жизнь. Тебе Бог её дал. Где она? Куда ты загнал её? – вопрошала она с горячностью. – Ты не на войне и не в Африке с миссией! Ты в нормальной мирной жизни – но не живёшь! Ты цельность свою, душу свою разменял на суету! Носишься, как сумасшедший, от одной царапины к другой.

– Соня, я просто лбом упёрся во что-то необозримое, – попробовал он объяснить. – И чтобы это необозримое пробить, нужно сделать что-то совсем иное. То, что ещё никогда не делал.

– Влюбись! – подсказала Софья. – Вот от всей души тебе желаю! Только не в дуру.

Саня отмахнулся.

– Ей-богу, ты хуже Пашки! – сказала Софья. – Тот упёрся, но он хоть маленький. А тебе сколько лет? Саня, ты земной человек и не можешь отменить смерть! И не можешь утешить всех, кто нуждается. Между прочим, в этом гордыня – брать больше, чем по силам.

– Я не беру, я просто не успеваю даже самого основного, – качнул головой Саня.

– А и не надо успевать! – подхватила Софья. – Просто остановись! Рассуди, как взрослый человек, а не как юнец из фэнтези! Нет никаких противотуманок. Надо просто принять жизнь! Прими её как есть и начинай в ней жить!

С благодарностью Саня смотрел в разгорячённое лицо сестры. Он знал, что она говорит не то, но не пытался протестовать.

– Соня, всё так. Но всё-таки нельзя принимать, – возразил он мягко, не желая её обидеть. – Если бы все люди приняли жизнь как есть – не было бы прививок и большинства лекарств, да и вообще медицины в современном смысле. Не было бы доноров и Пашкиного приюта тоже. Не было бы даже надежды. Надежда всегда подразумевает, что кто-то на свете не принял твоё страдание и пытается что-нибудь сделать… Ты не суди по мне, у меня просто нет мозгов. Единственное, на что хватает, – да, бегать и замазывать симптомы… – Он наморщил лоб и потёр. – Надо ехать, Соня.

– Нет! Ну что же мне делать-то с тобой, дураком! – воскликнула Софья в отчаянии и, стерев слёзы, обняла брата, крепко погладила по голове.

Саня ушёл, подкреплённый слезами сестры, как подкрепляет любое участие. Курта и Аси во дворе не было. На лавке под фонарём лежала тряпочкой подвядшая ветка черёмухи.

На вокзале, сжатый внезапным одиночеством, какого и не бывало с ним никогда, Саня купил чай в пластиковом стаканчике – просто чтобы чем-то себя занять. Из хриплого динамика под козырьком неслись хиты итальянской эстрады времён его детства. Старая песня мимолётно задела душу, как, бывает, заденет дым чужого пикника.

Над платформами нависло красноватое небо. В это небо, сгустившееся на горизонте отошедшей грозовой тучей, через полчаса должен был стартовать поезд. Скорее бы! Саня так привык к непрестанному транзиту через сердце разнообразных человеческих нужд, что остаться без дела, в пустом ожидании было почти мучительно. Он начал тревожиться: вдруг Илье Георгиевичу не помогут зарядить телефон и старик будет без связи? Позвонить Асе! Пусть зарядку отдадут медсестре, и попросят как следует! Да и вообще, не безрассудство ли это – бросать его в таком положении? Много бывает ошибок, недоглядов, не хватает медперсонала на всех… Эх, лучше бы ему сейчас поехать в больницу! А Пашку обратно пришлёт Николай…

Так подумал Саня, но за его разумным рассуждением не было правды, и он это знал. Станет ли Пашка слушаться непутёвого родителя? Куда ещё его понесёт, если вдруг не найдётся общий язык с отцом? Что вообще у него в голове? Нет, надо ехать!

Глотнув чаю, Саня поставил стаканчик на стол возле киоска, поглядел, как бабочкой бьётся под ветром чайная этикетка на ниточке, и пошёл на платформу.

Никогда ему не было одиноко среди людей, но теперь поток пассажиров, спешащих разойтись по вагонам, казался ему валом камней. Не желая раньше времени заходить в вагон, он отошёл к фонарному столбу и услышал в кармане вибрацию телефона. Звонила Татьяна.

– Александр Сергеич, миленький! Нашёлся Пашка! Из поезда матери позвонил! – срывающимся голосом кричала она. – А знаешь, зачем звонил? Деньги, подлец, деду велел отдать, за купе! В общем, едет в Петрозаводск. А там Коля его встретит.

– Дозвонились всё-таки? – обрадовался Саня.

– Анька через посёлок дозванивалась, умоляла там кого-то, мол, ради сына. Домой к нему побежали. Как в войну прямо! Он же без гаджетов там у них медитирует. Ну, обещал подъехать на вокзал. Вроде успевает.

– А про Илью Георгиевича сказали? Что инфаркт у него?

– У кого инфаркт? У деда? – ахнула Татьяна. – Да ты что такое говоришь! Помочь чем-нибудь могу?

Саня взял паузу и, с трудом собрав мысли, произнёс:

– Таня! Если будет возможность, передай им, Пашке и Николаю, что он в больнице. Пашке скажи, что угрозы жизни нет. Ладно? Не напугай! И скажи, чтоб к телефону подходил!

Татьяна обещала всё сделать.

– Ты-то сам как? – помолчав, спросила она. – Это что у тебя за объявления? Ты на вокзале, что ли? Ну, хоть не уехал, слава богу! Давай-ка приезжай к нам! Джерик вон хвостом виляет, слушает! И Наташка у меня ночевать осталась.

Она говорила что-то ещё, убеждала, что для всеобщего спасения ему непременно надо приехать к ней, быть вместе. Наконец её голос дрогнул.

– Танюш… – проговорил Саня, желая как-нибудь благодарно, тепло закруглить разговор. – Танюш…

А потом что-то случилось с его сознанием. Без сил он приник виском к столбу и вдруг вместо гладкого прохладного бетона различил шершавость. Да – шершавым был столб! И какой, погодите, столб? Разве же это столб? Он закрыл глаза и почувствовал лбом родную липу, что растёт во дворе на Пятницкой. Тёплый, неуклюже и нежно корябающий кожу ствол. И тут же – ухнувшим в животе броском перенёсся в летний городок детства. Да разве там, в переулках, не такая же согретая солнцем кора щекотала щёку, когда вжимался в неё, прячась от «казаков»? А затем, как-то вдруг оказавшись на пристани, он увидел лодку, плывущую от колокольни к берегу, и в ней прежнего нестриженого Пашку.

Ах, как хорошо он отдохнул, прислонившись к столбу, какие утешительные видел сны!

* * *

Огромный день между двумя поездами, утренним, на котором собирался ехать сам, и ночным, привёзшим Пашку, промелькнул у Сани мигом. Он поспал часа полтора у сестёр, проснувшись, был одарен чистой рубашкой и завтраком, затем, не отследив дороги, очутился на работе, а в полдень ему позвонил Пашка. Изменяя всем правилам, Саня прервал приём и вышел поговорить.

Известие о том, что беглец сел в обратный поезд, мигом восполнило недосып. Саня почувствовал крылья и радостно, теперь уже не отвлекаясь на посторонние мысли, погрузился в работу – пока администратор не сообщила ему, что последний записанный на сегодня пациент отменил визит. Вот подарок так подарок!

По правилам нужно было дождаться конца рабочего дня, но сегодня Саня не мог ждать. Он сорвался и через полчаса был в палате у Ильи Георгиевича.

Старик, осознавший за прошедший день, что за неприятность случилась с его здоровьем, был тих и подавлен. Внук уже успел позвонить ему, но разговор не задался. Кроме сурового «Дед, прости» Пашка не нашёл слов утешения.

Ощутив наплыв стародавней, унаследованной от бабушки нежности к родным и друзьям, Саня обнял старика и наобещал ему с три короба – здоровья, жизни земной и вечной, Пашкину успешную сдачу экзаменов и даже поездку на речные просторы, навеянную вчерашним Софьиным атласом. Он врал щедро и с удовольствием. Временами ему казалось, что это даже и не враньё, а хитроумная отмычка, доступ к тайным резервам больного, способным повернуть старение вспять.

Около двух ночи на вокзал прибыл Пашкин поезд. По лунному бетону платформы потянулись люди с чемоданами. Они двигались неслышно, как тени, – гул их голосов и шорох колёсиков был смят громом сильного, молодого ветра. Он принёс из ночных дворов медвяный дух черёмухи и смешал с запахом шпал.

Стоя к ветру лицом, Саня до слёз напрягал зрение, но никак не мог различить в толпе своего ребёнка. Только когда перрон совсем опустел, из дальнего вагона в свет фонарей вышел стриженый Пашка со спортивной сумкой в одной руке и Агнеской на поводке в другой. Увидев Саню, он на секунду застопорился, а в следующий миг с перекосившимся от плача лицом побежал ему навстречу.

За короткую дорогу в такси Саня понял, что Пашкина беда, покачавшись в поезде, обрела иной масштаб. Частности вроде предательства друга или разогнанного приюта уже не волновали его. Уткнувшись мокрым лицом Сане в плечо, он с космической высоты созерцал планету людей и жаловался почти что белым стихом:

– Александр Сергеич, не в этом же дело! Даже если не будет войны и все станут добрыми, полюбят животных. Какой смысл? Всё равно всё живое, весёлое пропадает навеки! – говорил он, не смущаясь шофёра, как если бы пилот звездолёта, нёсшего их через галактику, не знал земных языков. – Не будет больше этих морд, этих глазок, хвостиков весёлых! И я от этого, блин, схожу с ума! Что дед умрёт, и все, и даже Наташка! Её волосы, такие клёвые, зароют в землю или сожгут! Зачем мне тогда бороться за мир и здоровье, если всё так заканчивается?

– Паша, ты послушай меня! Мы со всем этим разберёмся. Мы что-нибудь придумаем, я тебе обещаю! – в ответ городил Саня. А с чем разберёмся? С новым ли приютом? Или с тем, чтобы «живое не пропадало»? – этими вопросами он не задавался, сосредоточившись на ближайшей цели – успокоить ребёнка.

Когда переезжали через реку, Саня немного опустил форточку. Тот самый ветер, что смешал на платформе мёд весны и дым вокзала, охладил вспотевший Пашкин лоб. Агнеска, вытянув морду, языком ловила поток прохлады. «Ну вот… – вздохнул Саня, заметив, что Пашка на его плече закрыл глаза. – Пусть отдохнёт, а дальше будем думать».

 

61

Разбежалась весна и запрыгнула в зелёное лето. Майские дни вывернули Москву с её бледной межсезонной изнанки на лицо. По всем дворам, где росло хотя бы одно дерево, пошёл густой зелёный шелест, зацвели клумбы, и сирень уже была на подходе. Всё это, словно впервые, увидел Саня, отправившись утром другого дня на работу. В небольшой перерыв между сменами ему предстоял визит к начальству. Сане была нужна неделя за свой счёт – заняться Ильёй Георгиевичем и попутно настроить Пашку на экзамены. Да и сам он, сказать по правде, в нынешнем состоянии не чувствовал себя вправе принимать пациентов.

Объясняя причины, он рассказал всё как есть: про собачий приют, про поджог и Пашкино разочарование в человечестве, и про деда с инфарктом. В ответ старший коллега посоветовал Александру Сергеевичу Спасёнову не взваливать на закорки планету, так уж сразу всю целиком, а ставить задачи по силам. Но отпуск всё-таки дал.

Выйдя из поликлиники, Саня по привычке пошёл через парк, свернул на орешниковую тропу и опомнился только у шахматного павильона.

За прошедшие сутки территория Полцарства изменилась неузнаваемо. Обгорелую сетку сняли, выкорчевали баскетбольный щит, а саму площадку, где жили в мире Пашкины питомцы, засыпали свежим песком. Исчезла лавочка, вместо качелей на берёзах болтались обрезки тросов. Зато у северной стены павильона расцвела черёмуха и укрыла пенистым кружевом осиротевший дом. Она белела в зелени леса торжественным воплощением всех праздников – Рождества и Воскресения, венчания и Дня Победы.

Поглядев на неё с волнением, как в ту невероятную ночь Пасхи, когда жизнь берёт верх над смертью, Саня собрался уже идти, как вдруг увидел слева от крыльца прислонённый к стене «мусор» – доску от качелей и старую смешную табличку «Приют “Полцарства”» с Пашкиным телефоном.

Саня поднял табличку. В последние месяцы она висела на двери бывшей спортбазы, где ночевал Джерик, потому и уцелела во время пожара, тогда как роскошная Асина вывеска, украшавшая загончик, сгорела.

Подхватив заодно и доску качелей, Саня решил, что поедет к Илье Георгиевичу чуть позже, а пока отнесёт реликвии на новую территорию. Да! Так будет правильно. После больницы они с Пашкой купят на строительном рынке трос и повесят качели за забором, в деревьях. А табличку прибьют, когда в новом приюте появится первая дверь. Он понимал, что всё это вряд ли вылечит Пашку. Но вдруг? Теперь годились все средства.

Саня не очень-то помнил, как добраться до участка, куда возил его Болек. Он решил, что пойдёт в сторону железной дороги, а там сообразит как-нибудь. Если же заплутает – позвонит брату.

С досками под мышкой, не имея привычки к использованию мобильных карт, он пошёл по наитию и через полчаса пути очутился в старом окраинном квартале. Он шагал мимо кирпичных пятиэтажек и послевоенных «немецких» домов с башенками и балкончиками. В тенистых дворах было тихо, только время от времени погрохатывала по-дачному электричка да гудели ветром зелёные волны деревьев. Высокие ясеневые и тополиные гребни ударялись о землю пеной зацветающей сирени. Кое-где резко, свежо пахло калиной. Лето грянуло, как духовой оркестр, и многое было в программе этого только начавшегося праздника. Никогда ещё, может, только в ранней юности, Саня не любовался так жизнью, как в тот день. И, странное дело, творящееся в ней зло не разрушало его любви к ней. Наоборот, любовь усиливалась, как это бывает, если дорогое существо попало в беду.

Раздумывая, что могло бы помочь Илье Георгиевичу прожить, скажем, ещё лет семь, и даже представив себе с хирургическим натурализмом его слабое, из последних сил рвущееся служить сердце, Саня свернул на параллельную улицу. Прошёл немного и почувствовал, как ноги сами собой замедляют ход. Шаг, ещё шаг – стоп.

Посреди тротуара на перекрещённых тенях деревьев Саня встал, как сломанные часы. Перехватил чуть не выпавшую из-под мышки доску качелей и огляделся. Незнакомый район, через полосу зелени – пятиэтажки. В окне первого этажа старик в тёплой кофте, похожий чем-то на Николая Артёмовича, смотрит на застопорившегося пешехода. Возле урны у магазина суетятся в извечном соседстве голуби и воробьи. На углу, под клейкой зеленью тополя – киоск мороженого.

Перед Саней был лучший день из возможных – мирный, счастливый, летний. И всё-таки полный неразрешимых задач, делавших продвижение вперёд бессмысленным.

Он сошёл с тротуара на землю под окнами и, положив доску качелей на пенёк, присел подумать. Если бы Илья Георгиевич и Пашка, и все, кто остался в его тетрадке под заголовком «Список», могли наподобие святых видеть сердцем бессмертную жизнь, у Сани не осталось бы никаких претензий к этому дню. Тогда дорога стала бы осмысленной, разлуки – конечными, страдания – выносимыми. А так, – что им в этой зелени и тепле? Напрасное обольщение!

«Может, всё-таки попросить? – пришло ему в голову. Он взглянул на небо между деревьями и взволнованно потёр ладонями лицо. – Да, попросить! Крепко, до слёз помолиться! Не о частном выздоровлении, а о Противотуманке для всех, как мечтал его “блаженный” однокурсник Димка! Конечно, без толку. Слишком мало любви на земле. Столько не хватит, чтобы сдвинулось с мертвой точки…»

Положив на колени Пашкину табличку «Полцарства», Саня вгляделся, потрогал корявые циферки телефонного номера. «Значит, если всё же просить, то о чём? Допустим, можно начать с такого довода. Просто сказать: Господи, Ты же видишь, мы совершенно необучаемые! Ну зачем продолжать нас мучить, раз результата нет! Свет, явленный в мудрых книгах, не внятен людям. Пусть бы лучше этот свет зашёл прямо в сердце каждого бедствующего! Да, и вот ещё что надо не забыть… Господи, если нужно для пользы дела, истрать меня хоть на винтики, хоть на кирпич! Направь в любую дорогу! Делай со мной что хочешь, лишь бы сдвинулось! – мысленно городил Саня и вдруг опомнился. – Ну что же такое я несу!»

Перебарывая накат сокрушения, он прижал к лицу Пашкину табличку. Нос уткнулся в «Полцарства». Нет, такая молитва никуда не годилась!

– Эй! Ну куда вы влезли! – крикнула женщина из того самого окна, где только что был старик в кофте. – Молодой человек, я вам говорю или не вам? Не видите, тут цветы! Идите отсюда! Нашли место водку пить!

Саня живо обернулся на окно, затем поглядел под ноги и понял, что угодил в чей-то садик. Вокруг него поднимались из земли крепкие листья тюльпанов и вовсю цвели крохотные синие гиацинты, «мышиные», как называла их бабушка.

Пока он озирался, женщина в окне, не обнаружив признаков винопития, смягчилась.

– Вы уж извините! – сказала она. – Просто жалко ведь живое! – И, всё более приглядываясь к случайному человеку и изумляясь чему-то в нём, виновато продолжила: – Конечно, у нас тут тень, всё хилое – и не заметишь! А если заборчики ставить – с ними некрасиво. И не видно цветов-то будет, одни колья…

Саня кивнул.

– Да. Простите. Кажется, слава богу, всё цело, – проговорил он и поскорее вышел на тротуар. Пашкина табличка была у него в руках, а доску от качелей он забыл.

«Стыдно, – думал Саня, идя по улице. – Ни с чем не справился, бродишь, как поросёнок, по чужим цветам, – и смеешь ещё Господу Богу высказывать пожелания. Направьте его с пользой! Да куда тебя направишь, такого? Другое дело, если бы просил человек чистый, благодатный…» И, оборвав бесполезные сожаления, прикинул план на день.

Первым делом – в больницу к Илье Георгиевичу, серьёзно поговорить с врачом. Затем – Пашка. Интересно, его хотя бы аттестуют? Надо озадачить Наташку, вот что! Пусть за шкирку тащит его в школу и скажет потом, если какие проблемы. Осталась-то неделя!.. Ночевать – у Пашки, нечего ему одному. А ещё лучше – всем вместе у сестёр! Правда, вот это как было бы хорошо! Дома!.. С приютом – спросить у Болека, как там движется оформление, и после экзаменов настропалить Пашку, пусть втягивается. И хватит впадать в мечты! Работай, пока живой, – вот всё, что ты можешь. А если сил нет, правильно Болек советовал, вспоминай музыку!

За этими мыслями Саня дошёл до киоска мороженого. Одновременно с ним в тень летнего тополя влетел мальчик на самокате, купил «рожок» и умчался. Ласково шумел тополь, хотелось прислониться к нему лбом, как к тому столбу на вокзале, но нет, теперь уже некогда.

А тем временем на «принимающей стороне», там, где были выдуманы Сане на радость и тополь, и музыка, и детство со всеми забавами, его просьбу приняли к рассмотрению. Он ещё не успел отойти от киоска мороженого, а для него уже было выбрано дело, расчерчен маршрут и даже найдены товарищи в долгий путь. Оставалось только решить: достаточно ли Саня крепок, чтобы взвалить на себя то, о чём просил.