Тугой тяжёлый плеск остался за спиной, но качка увязалась с ними. Тропинка под ногами пошатывалась, изображая реку. Пока они шли мимо вытянувшихся вдоль воды тополей, Серафима рванула за мелькнувшим в траве котёнком и угодила в крапиву.

– О! Я тоже хочу такие! – позавидовал Болек, любуясь волдырями, которые девочка продемонстрировала ему, гордо удерживаясь от слёз. – Ну что, Соня! Началось детство? – подмигнул он Софье и первым вышел на улицу Маркса.

Насчёт детства Болек лукавил. Ещё с воды, глядя на колокольню и дальше, на распахнувшуюся за пристанью центральную улицу, он понял, что не будет ни откровений, ни особого трепета сердца. Разве только жалость к бедному маленькому городку, случайно вписавшемуся в его биографию. Чтобы попасть в тайник детства, требовалось нечто большее, чем просто вернуться в географическую точку.

У причала Болек задержался, оглядывая лодки. Нет ли той, на которой усилиями его отчаянных рук было вырезано и залито краской имя «Соня»? Река, переливаясь чешуёй, синей, серебряной, замшело-зелёной, ворочалась у берега, толкала моторки в бока.

К вечеру в городе было пусто и ветрено. Ушли теплоходы, осиротел торговый ряд. Несколько густых июльских лип шумело над головой, из окон пахло оладьями. Смесь пыли и речной влаги обняла прибывших. Когда впереди завиднелся родной переулок, Болек остановился.

– Я обойду вокруг, там, где дом с выбитыми окнами, – сказал он и, ускоряя шаги, свернул во дворы.

Софья, нахмурившись, взяла Серафиму за руку.

– Ну и пожалуйста! Мы первые банку найдём! – сказала она обиженно и потянула дочь в горку мощёной улицы.

Болек шёл по тенистому переулку, дыша встревоженно, вспоминая чутьём свой детский велосипедный маршрут. Этот нелепый крюк был нужен ему, чтобы совершить первое погружение одному, без попутчиков, пусть даже милых сердцу.

Дома с пустыми оконницами, из которых выглядывала крапива и берёзовый молодняк, поразили его. Городок жил в миге от исчезновения, сонно, без воли к сопротивлению, возвращая себя природе. Болек вдыхал едкий запах трав и не узнавал мир, казавшийся ему в детстве таким весёлым.

Возле какой-то сараюшки, в тени и влаге растительного царства, тропа затянулась совсем. Болек остановился и огляделся. Ну что ж, он зашёл в тупик. Здесь больше нет его детства. От царских раздолий осталось нищее захолустье.

Шагнув по влажной траве, он дёрнул дверцу сарая – она со стоном распахнулась, запахло сыростью. Внутри был склад металлолома – рыжий от ржавчины чайник, ведро без днища и ещё кое-какие бесформенные железяки.

«Не получится перезагрузки, – вдруг ясно понял он. – Просто конец истории. А о чём же в ней была речь?» И вгляделся в гущу тенистой зелени. Мелькнул потусторонней громадой Париж и сказочный Лиссабон, горкой нависший над краем света. Проплыли образы простой милой Германии и солнечные открытки Италии. Всё это было пустое. Прекрасное, достойное восхищения и любви – но не открывавшее доступ на глубину. И вот теперь клад его детства – городишко на Волге – тоже оказался запечатан.

Болек сморщил брови и кашлянул. Нет, слёз не было. Было то, что принято называть «ком в горле». Прорвёт, но попозже.

Пробравшись через крапиву, он оказался на более или менее твёрдой тропинке, ведущей к прибрежным домам. Ему захотелось спуститься к воде. Он успел сделать шагов пятнадцать, когда из переулка ему навстречу вышла женщина в белом с мелкими голубыми цветами платье. В пластмассовой сумке-корзинке, которую она несла в правой руке, постукивали друг о дружку две трёхлитровые банки, доверху налитые великолепным, со сливочной желтизной у горлышка молоком. В левой руке звякал крышкой бидон, и жилы над обоими запястьями были натянуты.

Болек посторонился, давая дорогу. Наконец-то! Детство, бесценное, вечное, вот и ты! Твои зелёные улицы никогда не поблекнут, и каждый день будет греметь бидоном молочница Валя в белой, как английский воротничок, косынке, завязанной на затылке двойным узлом. Благодаря снежному хрусту этой косынки Валя завоевала совершенное доверие жителей к молоку своей Бурёнки и с тех пор не имела недостатка в клиентах. У Спасёновых молоко всегда кипятили. Только купленное у Вали – нет.

Пропустив Валину преемницу вперёд, Болек пошёл по молочному следу и вскоре оказался на широкой грунтовой улице.

Нет, не зря он доверился призраку! Новая Валя вывела его в обитаемый мир – перед ним распахнулся каникулярный городок, показавшийся было утраченным. Разновозрастная кучка ребят от пяти до пятнадцати играла в вышибалы, простреливая улицу меткими ядрами. «Валя», едва не получив мячом по кошёлке с банками, выругала детей и вошла в калитку. Навстречу ей уже спешила дачница – обменять две пустые банки на полные.

Они задержались поболтать, а Болек отправился дальше, но теперь это была уже совсем иная прогулка. Переход совершился. Сталкер в летнем платье провёл его через полосу отчуждения в мир, полный жизни.

Бестревожно поглядывая на обитателей волжского эдема, Болек пошел в направлении бабушкиного дома. Дорогой порадовался прыти двух немолодых дачниц, в переулке играющих в бадминтон, и удаче кошки, лакавшей выставленную у калитки сметану.

Через пару минут он вошёл во дворик вросшего в траву двухэтажного особнячка. Софья и Серафима сидели на лавочке, обиженные, но верные. Багаж стоял тут же. В дом пока что не заходили, решив дождаться возвращения беглеца.

Пока Софья выкапывала из сумки ключи, Болек успел оглядеться: сохранилось ли что-нибудь? Тень липы, пересёкшая двор, – да! Окно с тюлевыми занавесками – да! Песочница и синяя лавочка – тоже да! Только теперь лавочка стала почему-то зелёной.

– Они сюда и не заходят! Сидят у родителей, – сказала Софья, кивнув на половик, густо засыпанный сором отцветшей липы.

Подниматься в квартирку не стали. Взяли в чуланчике за дверью лопату и пошли откапывать банку.

Ступеньку решено было не снимать. Проще подрыть сбоку. Копнув несколько раз, Болек наткнулся на кладку из крошащегося кирпича. В шесть рук принялись разбирать и под визг Серафимы вытащили на свет совершенно ржавую, в порошке разъеденного железа банку из-под кофейного напитка «Летний». Ну вот и всё. Клад найден – и так легко, что берёт досада. Не могли запрятать получше?

Болек взял в ладони хрупкую жестянку и, выбрав из связки ключей самый тоненький, аккуратно подковырнул присохшую крышку. Обдул ржавчину и, проигнорировав требования Серафимы, отдал сокровище Софье:

– Ну, Сонь, давай! Ты первая.

Софья поспешно сняла с руки кольца и бросила в карман сумки, потёрла готовые к проведению операции руки, вздохнула и, затаив дыхание, приподняла крышку. Память вбросила в сознание запах бабушкиного кофейно-ячменного порошка.

– Ох! Есть! – прошептала Софья и, вытащив нечто, завёрнутое в фольгу, сунула Болеку банку. – Серафим, смотри, тут мамин кулон! – воскликнула она, отдирая прилипшие к украшению серебринки. – Вот он! – И, положив на ладонь, вгляделась.

Это и правда был небольшой кулончик, мутный кусок янтаря в почерневшей оправе из некоего дешёвого сплава, на такой же чёрной цепочке.

Софья сжала в кулаке свою драгоценность и с вопросом поглядела на Болека.

– А ты думала, будет фейерверк? – невозмутимо сказал он. – Надо дать талисману возможность разогреться, чтобы он вошёл в силу.

– Дай мне! Мама! Мне, мне можно? – кричала Серафима.

Софья отдала дочери кулончик и зачарованно поглядела, как Болек, подцепив спёкшуюся фольгу, распаковывает свой «сильмарилл».

– Ну вот! – улыбнулся он и поцеловал мутно-белый сахарный камень. Клочочки прилипшей фольги блестели на нём, как след железной руды.

– Это просто кусок слюды, – сказала Софья.

– Очень верный кусок слюды. Он меня дождался, – заметил Болек. – Верность, Соня, дорогого стоит! – И убрал драгоценность во внутренний карман летнего пиджака, так что ткань снаружи стала немного топорщиться. – Слушай, а Саня разве ничего не прятал? – спросил он с сомнением.

– Должна быть бумажка. Он не хотел, а потом письмо написал. Вроде бы…

Софья взяла банку и ногтем сковырнула со дна проржавленную бумажонку.

Болек, сожалея, качнул головой.

– Ну… Тут, видимо, что-то просочилось через швы…

– Это потому, что Саня не умеет копить земных сокровищ. У него все сокровища на небесах, – сказала Софья и, закусив губу, постаралась расправить ветошь.

– «Счастья для всех»… – прочитала она, вглядываясь в размыв. – А дальше тут не разобрать.

– И пусть никто не уйдёт обиженный, – подсказал Болек и устало присел на лавку. – Это Стругацкие, мы как раз тогда зачитывались… Нет, всё-таки люди не меняются! Знаешь, Соня, я что-то не готов сейчас заходить в дом. На сегодня мне, пожалуй, хватит сильмарилла. Далеко до вашего участка?

Софья покачала головой:

– Пять минут на машине.

Оба вздохнули и поглядели на Серафиму. Девочка, нацепив свисающий до пупа кулон, сосредоточенно выкапывала из песочницы выцветшие почти до белизны формочки.

На площади взяли единственное дремлющее под липой такси и, сперва по городку, затем по асфальтовой дороге и, наконец, по тенистой и пыльной грунтовке, между деревянными заборами, сохранившимися, кажется, только в глуши, добрались до места.

В глубине заросшего травой переулка, на уровне третьего или четвёртого участка, глаза выхватили пятно солнечной зелени. Так светла бывает поляна в лесу, проглядывающая сквозь деревья. Ну вот – шиповник в цвету и дачный дом с открытой верандой. Приехали!

Худая бронзовошкурая собака, первой увидев чужих, нырнула под дом и затаилась. За ней рванул Пашка и, заглянув под крыльцо, велел вылезать.

«И здесь всё то же. Ничего не меняется!» – подумал Болек и понял, что, в общем, рад – Пашке, собаке и особенно Илье Георгиевичу, сидевшему в раскладном кресле возле подозрительно творческого развала на садовом столе.

На старике была новенькая рубашка оттенка «яблоневый цвет» – подарок Софьи. Модная розоватая ткань оживляла бледное лицо, но в целом, на взгляд Болека, он выглядел неважно. После инфаркта чубчик на лысоватой голове как будто совсем истончился и превратился в пух. Пух этот ласково пошевеливал… даже не ветер – закатный луч!

С прищуром, словно не узнавая, старший Трифонов взглянул на вошедших и в следующий миг был атакован Серафимой.

– Ох! Приехали! Ну, молодцы, молодцы! Ася! Приехали! – крикнул он, обернувшись на дом, но возглас получился дребезжащим, тусклым. – Тихо, деточка! Тихо, ты же свалишь нас… – попытался он отстранить Серафиму, вздумавшую залезть на перила его раскладного кресла. На счастье, подоспел Пашка и увел девочку в дом, где скучал в клетке заранее перевезённый на дачу хомяк Птенец.

– Илья Георгиевич! – проговорил Болек так, словно не видел старика сто лет и не чаял увидеть. – Илья Георгиевич… – И, подойдя, приобнял его.

Из дома вышла Ася в смешном клеёнчатом фартуке, сплошь окровавленном вишнёвым соком, как и руки почти до локтя – вынимала из ягод косточки. Как-то грустно улыбнулась приехавшим. Целоваться не подошла.

– А родители в городе за продуктами, скоро будут! – сказала она. – Сейчас, я только руки помою!

И уже не вернулась.

Болек придвинул пластмассовое кресло к столу и, расположившись, заглянул в бумаги Ильи Георгиевича.

– Мы тут, Болюшка, видишь, занялись с Пашей моим трудом! Он перепечатывает в компьютер и по ходу читает вслух, чтобы я мог поправить. Очень так удобно! Знаешь, и местами мне даже нравится. Есть мысли! – оживляясь, похвалился старик.

Болек с серьёзным видом взялся просматривать стопку бумаг.

– А знаешь ли, что мне сказал Саня? – тем временем продолжал Илья Георгиевич. – Что надо работать с размахом, не озираясь на возраст, потому что мы не знаем, что нас ждёт впереди. Может быть, очень даже интересное продолжение наших земных проектов!

Болек отложил бумаги и, подперев ладонью голову, с любопытством посмотрел в его старое и жалостливое, но симпатичное все-таки лицо.

– И ещё он сказал: всегда можно надеяться. Как когда ждёшь доброй вести. Очень может быть, к тому времени, как мы с Пашей доделаем рукопись, что-то переменится в мире. Что ты об этом думаешь, Болюшка?

– Я думаю, что Саня попал в тупик, – со вздохом проговорил Болек. – Но ещё я думаю, что ничего не знаю наверняка. Поэтому давайте так и будем считать, как он сказал. Всегда можно надеяться.

Илья Георгиевич кивнул и, понизив голос до полушёпота, прибавил:

– А я ещё вот что думаю. Всё-таки Саня – человек с прекрасным обновлением клеток души! Они у него не черствеют, не образуют корку бесчувственную. Нежные, как у ребёнка. Может быть, он просто больше чувствует, чем мы? Как говорят, маленькие дети много чего видят, чего мы уже не можем воспринять… А вообще, жизнь ведь такая хорошая! – неожиданно подытожил он. – Если б только умирать не надо!

А затем вернулись тётя Юля с дядей Серёжей, и всё оказалось по-прежнему. Спасёновский рай принял беглецов и, не дав передохнуть, вовлёк в труды по своему процветанию. Перетащили в дом сумки с продуктами и взялись за приготовление ужина. Участвовали все, кроме Аси. Весь вечер, пока не стемнело, она работала в парнике, обрывала на огуречных побегах пожелтевшие листья. Болек понимал её усилия – на этом тихом краешке жизни, в «рукаве» реки, укрытом от большого течения, она набиралась новых сил.

После ужина, позднего и затянувшегося, обнаружилось, что в саду совсем темно и пахнет ночными цветами. Софья отправилась укладывать Серафиму. Ушли к себе, в комнату для гостей, Илья Георгиевич с Пашкой. Но в обычае у сов-Спасёновых был полуночный чай с чем-нибудь вкусненьким и, если ночь тепла, – разглядывание звёзд на безоблачном июльском небе.

Рассчитывая на продолжение, Болек спустился в сад. Ночь, приглушив возможности зрения, ярчайшим потоком заполнила слух. В отдалении звенела вода – Ася на улице под навесом мыла посуду, а на веранде дядя Серёжа, взяв флейту, перебрасывался репликами с ночной птицей.

Болек прислонился плечом к стене дома и закрыл глаза. Ну конечно, рай! Готовят, моют посуду; с веранды, открытой, как палуба, в душистую ночь выплёскивается музыка. Святые живут единой душой, и если грешат, то лишь тем, что под ногами не замечают земли.

Вздохнув, он отделился от стены и пошёл в глубь сада, на свет и журчание воды, к звенящей посудой Асе.

– От Сани нет новостей? – подойдя, спросил он.

– Вчера звонил. Говорит, побежал за молодильными яблоками для Ильи Георгиевича…

– Прекрасно! А уволился зачем? Можешь мне объяснить, ну что у него за мысли бродят?

Ася неопределённо пожала плечами и, взяв стопку тарелок, повернула их боком, чтобы стекла вода.

Она была грустна, но подбадривать её показалось Болеку лишним. Это была заслуженная грусть, осознанная, а потому полезная, как полезен бывает пост после бурной Масленицы.

– А Пашку ты как находишь?

Ася посмотрела в сторону, на белеющие в свете садового фонаря флоксы.

– Притих. На «бюджет» по баллам не проходит. Не знаем, куда его теперь. Может, Саня что-то придумает, чтоб хоть не в армию. За деда переживает. Хорошо, что они хотя бы здесь.

Слова Аси не расстроили Болека. Он подумал, что случившееся – всего лишь момент жизни. Юный возраст позволяет надеяться, что «момент» заживёт, как ссадина на коленке, не оставив шрама. Но, возможно, и нет. Возможно, ствол сломан и рост дерева изменён непоправимо. Но кто сказал, что в худшую сторону? Может быть, из Пашки вырастет что-то вроде той благодатной липы, что решила завернуть на балкон к Спасёновым?

– Ничего, справится, – сказал Болек.

– Ты думаешь? – с надеждой спросила Ася.

Ася понесла посуду в дом, а Болек остановился у крыльца, любуясь тем, как задумчиво дядя Серёжа держит в пальцах совершенно полую бамбуковую дудочку. В ней нет ничего – ветер и пустота, и всё же в ней есть голос.

Послушав пару минут, Болек понял, что флейта является странным продолжением дяди Серёжи. Её голос словно бы проживает за него то, что не сбылось, рассказывает ему о далёком, вольном, загадочном, чего не довелось увидеть в жизни. Дядя Серёжа открывает и закрывает пальцами круглые окошечки во вселенную, и проникающий через них ветер поёт ему о любви.

– Дядя Серёжа, а можно мне? – дождавшись паузы, попросил Болек и, поднявшись на веранду, бережно принял инструмент из рук удивлённого, а впрочем, тронутого его интересом флейтиста.

Флейта дружелюбно согрела пальцы новичка, но звучать наотрез отказалась. Сколько ни прилаживался Болек, сколько ни советовал смущённый дядя Серёжа, как и под каким углом лучше извлекать звук, – без толку! Дудочка молчала, как партизанка, – ни стона, ни скрипа, ни даже шороха. Голос мироздания, напугавшись чужака, вылетел вон, и флейта стала пустой.

«Да, совершенно пустая!» – констатировал Болек, приставив дудочку к глазу, как подзорную трубу, и поглядев в тёмный сад.

Не то чтобы он расстроился. Просто почувствовал, что восходящие потоки его жизни стихли. Когда волшебные существа вроде флейты начинают отказывать тебе в дружбе, – это повод остановиться и переждать. Чем, собственно, он и занят сейчас. Ну что ж, молодец!..

Засыпал тяжело, таращась в синюю щель между шторами, кое-где с тонкими огоньками звёзд. Дядя Серёжа, как нарочно, всё не мог наиграться.

А утром, даже и не утром ещё – перед рассветом – в жизни Болека произошла знаменательная встреча. Так толком и не заснув, промаявшись в полудрёме, около пяти утра он вышел на веранду подышать и увидел Софью. Умотавшись в плед прямо поверх пижамы, она стояла, положив локти на перила, и напряжённо вдыхала сырой предутренний воздух.

– Ах, как пахнет! Ты знаешь, я уже очень жду осени! – сказала она, совсем не удивившись его появлению, даже не обернувшись. – Скорее бы кончилось вот это бездействие. У меня сейчас такое ясное чувство, что суд пройдёт хорошо. Ничего ужасного не будет. То ли это Саня за меня хорошо помолился… Или вдруг Женька, а? В общем, смотрю с оптимизмом! И вот, я думаю, надо будет прямо в сентябре придумать что-нибудь новенькое. Надо ведь на что-то жить. И чем-то заниматься. Да? Прямо хочется уже всё распланировать! Ну а у тебя какие мысли? – наконец обернулась она, и Болек увидел – вчерашние «ресницы» слегка размазаны у неё под глазами. Должно быть, от избытка чувств она забыла смыть макияж.

Какие у него мысли? Пряный, путающий сознание запах из дальнего времени сбил его с толку. Он сел на корточки и разглядел по краю цветника невзрачные сиреневые звёздочки. Эти волшебные создания на скучных, почти безлистых ножках бабушка сажала каждое лето под окнами особнячка, назывались они… – да, маттиола.

– Какие мысли… Отремонтирую бабушкину мансарду и сяду писать книгу, – сказал он. – А вообще, не знаю, Соня. Пока не знаю, нет ответа. Единственное, что могу обещать, – я буду поблизости.

– Будешь поблизости! – возмущённо сказала Софья. – Ну а поконкретнее? Например, помочь мне что-нибудь придумать вместо убитого филиала? Это нет?

Болек поглядел на Софью и, чуть улыбнувшись, кивнул:

– Это да!

Подышав ещё немного утренней сыростью, Софья ушла к себе досыпать утро, а он пересчитал время и, придя к выводу, что полуночница Мария Всеволодовна, может быть, и не спит, позвонил.

– Марья, а я к тебе с поклоном! – сказал он после первых приветствий. – Ты молодец! Ухитрилась-таки наслать на меня любовь! Знаешь, и порядочно. Впервые не чувствую дефицита. Ну, рассказывай, как вы? Нашлось что-нибудь подходящее?

– Нет, сынок, мы в своей халупе. Налегаем на огород. Ждём, когда ты одумаешься и вернёшься! – бодро возразила она, но голос дрогнул.

«Целый мир любви!..» – восхитился про себя Болек и сказал вслух:

– Ну, давай я тогда тебе расскажу. Я долго буду рассказывать – можешь даже вздремнуть, я не обижусь. Так вот. Стою сейчас на открытой террасе. Скоро рассвет, очень сыро. Не пойму – то ли дождик мельчайший, или просто туман. Пахнет маттиолой. Это такие мелкие голубые цветы, может, ты помнишь. Тут ещё ранние яблоки, кисло-сладкие, очень душистые, правда, все в чёрных точках. Не знаю, как тебе объяснить, но мне кажется, происходит что-то хорошее. Как будто во мне уже давно закончились какие-то необходимые вещества и без них всё скрежетало. Понимаешь? И вот я дышу – и наполняюсь ими заново. Это похоже, как ты меня лечила под звёздами. Но, наверно, звёзды были не те. А здесь – как раз те самые.

А ещё мы только что говорили с моей сестрой Сонькой, – продолжал он, всё более доверяясь волне, закипавшей в сердце. – Пять утра – оба не спим, вышли дышать в сад. И всё это вливается в меня совершенно родной кровью – Сонька, яблоки, сырость. Буквально всё. Илья Георгиевич, крапива, молоко в банках. Марья, как ты думаешь, это и есть рай?

Марья помалкивала, не желая выдавать слёзы. Она соскучилась по «сынку».

– У нас тут есть одно обстоятельство. Если оно благополучно разрулится, прилетим к вам на недельку, где-нибудь в октябре – ноябре. Ты не против? Как там пикапчик Луиша, ещё ездит? Понадобятся экскурсии!

– Ох, сынок! Всё починим – ты только уж приезжай! – хрипло сказала Марья.

Пока Болек разговаривал со своей бывшей домоуправляющей, дождь усилился. Он сеял мелко и густо. Уже слышен был шорох и стук с перебоями. Идеальный звук, чтобы в неге проспать часиков до десяти и, проснувшись, попасть прямо к завтраку. Ну-ка, что там у нас сегодня? Мне, пожалуйста, неограниченно кофе. Свежий хлеб, варенья разного – буду пробовать всё. Глазунью, помидоры немного поджарить. Свежевыжатый сок? Ладно уж, обойдусь. Ах да! Ещё оладьи из кабачков! Соня, надеюсь, ты прочла мои мысли?

Пройдя под дождём по обжигающе мокрой траве, замирая и морщась от капель, Болек отыскал на нижних ветках яблоко поприличнее, сорвал и, откусывая на ходу, вернулся в дом спать. Вчера вечером Ася уступила ему свою комнату, перебравшись к Софье и Серафиме.

На первом этаже, прямо под Асиной спальней, в маленькой «гостевой» с окном на жасминовый куст сопел Илья Георгиевич под чутким приглядом Пашки. За Пашкой, в свою очередь, приглядывала Агнеска, дремавшая под его раскладушкой.

Тем временем циклон, укрепившись над верховьями Волги, продолжил наступление на юг. Ко времени завтрака, за которым Болек получил всё, о чём мечтал, с той лишь разницей, что вместо кабачковых оладий подали блинчики, тучи были уже в Москве.

* * *

В половине одиннадцатого утра дождь вовсю стучал по железу «ракушки» и поливал участок под приют, где Курт с Наташкой встречали машину с даром от новых хозяев Василисы.

Хозблок выгружали под ливнем, что не помешало Наташке по-хозяйски прикинуть: если внутри устроить перегородки, а снаружи, во фронтальной стене и с торца, прорезать дверцы, получится суперский «таунхаус» для десятка собак. А вторым ярусом – не нужен ведь собакам высокий потолок – устроим склад!

Промокли, но сушиться в новом Полцарстве было пока что негде. Вызвали такси – пешком идти полчаса. А пока зашли в хозблок и остановились у входа, боясь наследить по некрашеной половой доске.

– Послезавтра Пашка вернётся. Начну его втягивать в дело. Вот пусть красит! – сказала Наташка, отмахивая за плечи мокрые волосы.

– Да, – кивнул Курт. – А я вчера уже первого постояльца видел. Бродил тут, на Гурзуфа похож. Хромал сильно…

Дождь был такой хороший, так пахло землёй и рельсами, что не хотелось браться за работу. Так бы и бездельничать целое лето, до осени!

– Наташ, давай я тебе прочту стих? – усаживаясь на порожке, проговорил Курт. – Его ещё нет – но он прямо рядом.

– Ну, давай… – сказала Наташка без энтузиазма.

Курт вдохнул и тихо, бесстрастно начал:

– Фу! – перебила Наташка. – Какое-то грустное! – И, прищурившись, поглядела в даль проезда, не едет ли такси.

– Наташ, ты что-нибудь слышала о Противотуманке?

– Ну да, Александр Сергеич рассказывал. Это такая фара… Чтобы всё невидимое стало видимым.

– И страждущие утешились, – кивнул Курт. – Ася сказала… – начал было он и умолк, побоявшись выдать чужую тайну.

– Я, наверно, не на станцию, а сначала к Танюльке, – решила Наташка, когда подъехало такси. – Посушусь у неё – и домой. А то задубею в электричке. И Джерика заодно проведаю. Ну всё, пока! А не сопрут хозблок-то? – заволновалась она, уже садясь в машину.

Курт подумал: должно быть, на небесах из таких, как Наташка, выходят медсёстры. Они утешают вновь прибывших, пока неизвестные нам врачи готовятся к операции по преображению горестной памяти в то наследие, с которым потом можно будет жить ещё целую вечность.

Когда такси уехало, Курт прошёлся по вымокшему участку и вспомнил, что ещё в мае Саня принёс и положил в сломанную «ракушку», к другим вещам, Пашкину первую вывеску. Табличку со словами «Приют “Полцарства”» и номером телефона. Эту самую доску он мигом отыскал среди всякой всячины и примерил к сырой двери хозблока. Хорошо! Прямо прекрасно. Сейчас и пришпандорим. Пашка приедет – может, хоть, улыбнётся.

Он привернул дощечку парой винтов и, убрав инструмент в «ракушку», собрал свои вещи – мокрую куртку, рюкзак. Ну что ж, а теперь домой. Прогулять по-быстрому Нору с Тимкой – и в работу, в работу!

Конец