13

Если через вмонтированное в кровлю раздвижное окно заглянуть в глубь маленькой авангардной виллы, то внизу, точно под разверзшимся в потолке звёздным небом, можно было увидеть низкую и широкую, в японском стиле, кровать и на ней – довольно хрупко сложенного человека с тёмными волосами, умеренно загорелым лицом и хорошей ссадиной на скуле, спящего не мирным сном.

Обладатель скромного архитектурного чуда на побережье ночевал под звёздами в терапевтических целях. Он поступал так по рецепту своей пожилой и мудрой «экономки» Марии Всеволодовны, именуемой для краткости Марьей, на поверку его единственной жилетки для слёз.

Звёзды кололи спящего, откупоривая протоки, снимая спазмы с души. По мнению Марьи, небесная иглотерапия была куда эффективнее всех до единого психологических методов, в которых её пациент увяз давно и прочно. Уж не в них ли причина произошедшей путаницы?

Тридцатисемилетний страдалец Болеслав вырос на родине отца, в Москве. Учился в Варшавском университете, на родине матери. Первый успех обрёл в странах Восточной Европы и, потрудившись на славу, через несколько лет сбежал от себя на край земли. Именно здесь, в самой западной точке континента, им был куплен небольшой прелестный дом, спускающийся террасами на каменистый берег океана.

Его карьера развивалась гладко. Получив добротное психологическое образование, Болеслав избрал направление и принялся возделывать ниву консультирования. Ему везло, а может, он действительно был талантлив. Успех клиентов мгновенно расцветал в его руках. Его делом стало натаскивать и без того продвинутых персон на ещё более крупный жизненный выигрыш. С целью популяризации своего большей частью компилятивного, однако свежо и весело выстроенного метода Болеслав создал сеть школ и настрочил пяток книг, благо с младых ногтей чувствовал склонность к писательству.

Несметное число нацеленных на успех землян прибегало к его методу и получало искомое. Он учил актёров и архитекторов, политиков, спортсменов и целый океан людей бизнеса тому, как половчее выбить свою судьбу у Бога из рук и распорядиться ею по своему усмотрению. Возможно, он прожил бы великую жизнь и умер счастливым – если бы не «русские сны», которые он изо всех сил старался не подвергать анализу.

Первый из них приснился ему два года назад. Он увидел окрестности маленького волжского городка, где с бабушкой Елизаветой Андреевной и прочими родственниками проводил летние каникулы, пока не уехал из России. Во сне Болек сел в лодку и, проплыв мимо затопленной колокольни, голыми руками поймал… серебряную рыбку!

Проснувшись, он долго не мог вынырнуть из воспоминания. «Приехал наш шляхтич!» – горделиво сообщала бабушка соседу, держа за руку маленького Болека, и каждый год повторяла со вздохом: «Юра-то мой нашёл себе чужую, как будто русских мало! Но с другой стороны, без “этой” не было бы такого ангела, верно? Слава Богу за всё!»

Болек не был ни на похоронах у бабушки, ни на её могиле. В семнадцать лет он принял решение уехать с матерью в Европу, окончательно и бесповоротно отрубив с плеч своё детство. Больше он о нём не вспоминал.

И вот теперь, достигнув цветущего среднего возраста, Болеслав обнаружил у себя приступы тяжёлой ностальгии. Турбина детства засасывала. Он, знавший работу человеческой психики, как толковый автослесарь знает устройство двигателя, глянул «под капот» и не нашёл сколько-нибудь значительной проблемы. Никаких тревожащих точек – один свет. Прошлое было прекрасно! Любовь бабушки к нему, его собственная влюблённость в кузину Софью, запах реки, запах нагретой солнцем дорожной пыли, голубые и зелёные блики, счастье. Но если раньше всё это благолепие спокойно хранилось в витрине памяти, то теперь ему страстно хотелось разбить стекло.

В тот же день он связался с почти утерянными из виду родственниками, а именно с кузиной Софьей, и наткнулся на счастливое совпадение. Её «портфолио» оказалось вполне подходящим для его целей. Вскоре при Сонином вдохновенном участии в Москве был открыт филиал Студии коучинга. С той поры у Болека появился повод часто бывать в России. Родина сделалась ближе, но тоска не унялась и за несколько быстротечных месяцев приняла опасные формы. Он вынужден был признать, что ему надоело быть «тренером успеха». Система, принёсшая деньги и славу, обросшая богатой коллекцией счастливых историй, начинала казаться ему мошенничеством.

Болек прописал себе отпуск и, впервые в жизни отменив цикл семинаров, примчался в своё убежище на океан. Тщетно попробовал отоспаться и на следующий день, заняв позицию наблюдателя, оценил положение. Итак, у него было дело жизни – помогать стяжателям, уважать беспринципных, вдохновлять «акул». Люди другого типа редко рвались к успеху столь отчаянно. В личном секторе – супруга и сын, с которыми уже давно не жил вместе, впрочем стараясь не афишировать этот факт. В остальном – утомлённость, почти бесчувствие, пугающее отсутствие живых движений сердца. И на фоне сплошной ледяной корки – аленький цветочек детства.

Болек знал миллион одобренных наукой методов эффективного избавления от тоски и отчуждения, но даже не подумал прибегнуть к ним. Ему хотелось спуститься на самое дно бессмыслицы и поглядеть, не откроется ли там тропинка к новой вершине.

Проснувшись в тот день, он сел на кровати и поднял глаза к окну в потолке. «Доброе утро, Болеслав!» – сказало ясное небо, по которому зримо носился ветер. Океан сошёл с ума. Он выл, как сосновый бор в непогоду. Болек подобрал одеяло, сброшенное в ночных метаниях, и, укутавшись, припомнил содержание ночного кошмара.

На этот раз «русский сон» забросил Болека в зиму. Его везли в похожих на кровать санях по пространству сплошной белизны. Окрест раскинулся беспредельный славянский снег. Вокруг пронизывающе ветрено, но у Болека есть одеяло. Закутавшись в него, он доверчиво принимает поездку, хотя и не знает маршрута – как в самом раннем детстве.

Сладкое чувство преданности воле старших, когда можно ничего не решать, осталось с ним на какое-то время. Он встал, босиком вышел из спальни и посмотрел вниз. Взгляду открылись два соединённых деревянным пандусом этажа, рабочий и ниже – обеденный. Ещё ниже – вечнозелёный сад, и правее сада – беснующаяся синева. Глядя на смешанные со скалами волны, Болек почувствовал накат головокружения. Здесь, на краю Европы, всё немножко двоилось, немножко смещалось с оси. Сушу, подхватываемую океаном, качало, как палубу.

Весенний ветер, налитый солнцем, свободно гулял по распахнутому дому. Марья, мелькнув далеко внизу, в зоне столовой, помахала Болеку сухонькой ручкой и промчалась во внутренний двор.

Семидесятилетняя Марья, русская эмигрантка, сохранив юношескую живость души и тела, резво управлялась с хозяйством, а заодно руководила работником – собственным мужем Луишем, выполнявшим обязанности садовника. Управлялась она и с самим владельцем дома, придирой и неженкой, да ещё, как говорят, гением науки о человеке. Ерунда!

Что касается Болека, порой ему казалось: Марья заменяет ему оставшуюся в Варшаве чужую, как альфа Центавра, мать.

Через пять минут он был приглашён на завтрак. Спустился помятый, с глубоко залёгшей между бровями складкой. Чуть не грохнулся, поскользнувшись на свежевымытом пандусе, и поскорее спасся в плетёном кресле.

Марья принесла завтрак и бегло оглядела «сынка»: хороший темноглазый мальчик, два дня назад слетел с велосипеда, разодрал скулу, дурачок. Удачливый – и всё-таки не свинья. Добрый! Не раз она растолковывала ему, что его профессия – игра. Одна из множества игр наподобие настольных, со своими карточками и фишками. Не стоит сокрушаться всерьёз, если вдруг она ему разонравилась… Всё это он знал и без неё.

– Что, сынок? Как ты спал? – спросила она со своим обыкновенным радушием, как если бы являлась не прислугой, а крёстной-волшебницей, призванной исполнять желания дитяти.

– Сядь со мной! – попросил Болек.

Марья послушно и весело подсела к столу, позволяя хозяину себя обслужить. Руки вытерла о передник.

– О нет! Эту ерунду мне не лей! Мне кофе! – напомнила она, когда Болек попытался плеснуть ей в чашку травяной чай.

Грохот океана мешал говорить. Болек поднялся и сомкнул стеклянные двери. Вернулся на место и молчал с минуту, отглатывая из чашки зеленоватую воду.

– Мне плохо! – наконец сказал он и рассмеялся – так нелепо звучали эти слова из его уст. – Думал, достиг просветления, а похоже, просто наелся мыла и пускал пузыри.

– Сынок, ушам не верю! Ты же мастер – примени к себе какой-нибудь метод! – сказала Марья, но Болек не распознал насмешки.

– Я хочу вытряхнуть из головы все «методы», – возразил он, ковыряя омлет. – Хочу отмыться до трёхлетнего возраста, до белизны.

– Ох-ох! – не отступала Марья. – Как же мы будем без «методов»? Когда я побила Луиша – вспомни, как ты учил меня сортировать эмоции!

Болек поморщился.

– Вот что, сынок! Поезжай-ка с Луишем ловить рыбу!

– Не хочу. Что мне даст ещё одно убитое утро?

Марья внушительно посмотрела в глаза «сынка» и вынесла вердикт:

– Надо пустить тебе кровь!

– Думаешь, уже пора?

– Кровь души, моя жемчужина! – уточнила Марья. – Тебе полегчает. У тебя тяжёлая закупорка любви. Ты, конечно, любишь своего сына и любишь нас с Луишем – но примерно с той же силой, что и вон тот диван. Ты ведь не умрёшь без дивана? И тем более не умрёшь за диван!

– А тебе обязательно надо, чтоб умер?

– Непременно! – сказала Марья твёрдо. – Если мужчине не за что умереть – я и не погляжу на такого! Милый, у тебя даже нет родины! За кого ты пойдёшь воевать? Бедный сынок!

– Но ведь и у тебя нет родины! – напомнил Болек.

– Вот неправда! У меня Луиш! Где он – там и родина.

Болеку захотелось взять сухую ручку Марьи, прижаться к ней лбом. Но его экономка не любила сантиментов.

– Ладно! Пойду поищу, чем пустить кровь! – сказал он со вздохом и, поднявшись из-за стола, боднул увитую лианой колонну.

– Иди с Богом! Поглядим, на что ты напорешься! Постарайся, чтобы было острое, но не ржавое и не гнилое! – велела Марья и принялась собирать чашки.

Начавшаяся недавно весна, небывало тёплая даже по местным меркам, хороша была ещё и тем, что позволяла прокатиться до города без ветровки. Болек вывез из-под оплетённого вьюном навеса велосипед, поднял пультом решётку ограды и взял курс на шоссе. Океан бил в грудь золотым ветром.

Через час взмокший до ручьёв гонщик припарковал велосипед, купил в первой встречной лавчонке майку и, переодевшись на ходу, отправился прогулочным шагом вверх по узкой, завешенной цветами и сохнущим бельём улочке.

Когда он поднялся достаточно высоко, показалась площадка с видом на порт и его любимая кряжистая сосна. Больше всего в этом городе Болек любил деревья. Местные платаны и сосны – редкие, отдельно растущие – напоминали ему себя. Он был так же отдельнорастущ и своеобразен. Сев на лавочку под сосной, затылком к шершавой коре, Болек поглядел на лазурные блики в бухте. Ну и чем займёшься теперь? Станешь валять дурака и щёлкать виды? Модный коуч ведёт модный блог о путешествиях! Тоже дело.

Он полюбовался ещё немного на мерцающую под солнцем колыбель бухты и соседней улочкой двинулся вниз. Там, ближе к порту, было людно и яснее проступал вкус местной «сборной солянки» – пряной смеси Европы, Востока и Африки. На площади ожившее надгробие Моцарта протянуло ему ладонь.

Болек привык к подобным аттракционам. Ко многому он привык и научился отделять себя от улицы, шагать в толпе, не допуская взаимопроникновения. Но сегодня по спине пробежали мурашки – он почувствовал, как под солнцем прикипает к телу актёра костюм и плавится грим. Бедняга, каково тебе будет в июле? Болек отвернулся и побыстрее прошёл мимо – к центральной площади. Оттуда давно уже доносился ухающий подобно прибою гул толпы.

Он не любил эту площадь – торжественную и одновременно жалкую. Сиротский вид ей придавали высаженные по периметру безлистые деревца. Их тощие ноги были погружены в островки земли, остальное пространство закрывала мелкая плитка, создающая на солнце эффект морской качки.

В прежние века на площади случались гильотины, а теперь разместился аттракцион. На подъёмном кране был закреплен эластичный канат, готовый подбросить в небо всех желающих. Под вой толпы «тарзанка» взлетала. Болек вышел на площадь как раз в тот миг, когда вздёргивали очередного добровольца. Похоже, человечек, болтавшийся на канате, лишился чувств.

Подчинившись неясному импульсу, Болек стал пробираться через кольцо зевак и успел как раз к моменту, когда горе-джампер был спущен на землю.

Девушка оказалась жива и в сознании, только от лица совсем отхлынула кровь. Она сделала несколько нетвёрдых шагов по плиточным волнам площади и ткнулась взглядом в Болека. В изумлении он почувствовал – перед ним была его сестра Сонька, продрогшая в июньской речной воде, – только не нынешняя, лет двадцать назад.

Конечно, этот дохлый мотылёк, почти подросток, был совсем другим человеком. Но что-то родственное – в серых ли глазах? – потрясло его.

В следующий миг, выругавшись на несомненном русском, «мотылёк» метнулся под дерево и упал на скудный квадрат земли. Его било и выворачивало – всеми несчастьями, краем света, вселенской бесприютностью человека. Болек смотрел на скрюченную фигурку, и чужая дрожь беспрепятственно лилась в душу.

– Мне холодно, – проговорила девушка сквозь лязгающие зубы, когда к ней подошёл врач из дежурившей поблизости медицинской машины.

Чужие улицы с балкончиками и «аутентичным» бельём на верёвках мелькнули и выплеснулись в открывшийся с высоты порт. Болек бежал к велостоянке, и землю под ногами качало, как шлюпку. Та девушка высказалась за него сполна. Вот именно, холодно! – несмотря на текущий ручьями пот. Сердце мёрзнет всюду, куда ни спрячься. В Париже холодно! В Севилье холодно! В Лиссабоне мороз! Тепло только в летнем детстве на Волге. Как вышло, что нет любви? Хорошо, что бабушка Елизавета Андреевна не знает, в кого превратился её обожаемый внук!

Уже недалеко от дома, отжимая избыток эмоций в педали, Болек принял телефонный звонок. Ирония судьбы была великолепна: звонила Софья. Через минуту разговора Болек знал, что она сбила человека на превышенной скорости, что её ждет суд, а следовательно, она вряд ли сможет и дальше заниматься филиалом. Нужно подыскать кого-нибудь ей на смену.

– Да плевать на филиал! Я сейчас к тебе вылетаю! – объявил Болек и, в тот же миг наехав на камень, грохнулся.

Это было уже слишком! Второе крушение за неделю, притом что он всегда считал себя ловким. В прошлый раз стесал о камень скулу, а теперь ухитрился налететь грудью на руль. Дыхание встало. Ему показалось, что он проткнул сердце. Отлежавшись, Болек поднялся и в ошеломлении оглядел себя. Майка на груди порвана о рычаг тормоза, ссажена ладонь – больше никаких повреждений.

– Болек, сынок! Знаешь, что я скажу тебе? Тебе надо пропить таблетки для мозгов, которые ты выписывал Луишу! – покачала головой Марья, рассмотрев его раны. – Разве я про такую тебе говорила кровь? Хотя ладно, может, и эта сойдёт! – прибавила она, заметив небывалое оживление на лице своего любимца. – Луиш! – позвала она мужа, корявого и прочного, как сосна, старика. – Принеси мальчику молока – глянь-ка, он чуть живой! Я велела ему открыть сердце, а он решил распороть грудную клетку!

Болек выпил стаканчик вина, преподнесённый ему вместо молока упрямым Луишем, и вскоре блуждавшая в уме фантазия оформилась в ясный образ. Ему захотелось взять топор и прорубить в собственной лодке течь – просто чтобы прервать комфортное плавание. К сожалению, его карьера была скорее океанским лайнером, чем лодкой. Да и персонала на нём не один десяток. Что, всех топить?

В сомнении, ещё не понимая творящегося, он решил послушаться интуиции и занялся поиском авиарейса. Прямых на Москву не оказалось. Пришлось выбирать среди десятка стыковочных. Фото электронного билета вкупе со списком срочных дел отправил Софье и на этом вздохнул с облегчением.

«А может, заодно мотнёмся в детство?» – подумал он, проглядывая своё расписание и соображая: куда между плотно сбитыми мероприятиями можно будет втиснуть волжский городок?

 

14

Болек летел дурацким рейсом с пересадкой в Мадриде, к тому же и задержавшимся. Голова трещала, но таблетку решил не пить. Расслабился и лёг в дрейф на поверхности прозрачного сна, подобно тому как дрейфует усталый пловец, перевернувшись на спину. Ему привиделся травяной чай, солнечно-жёлтый в белом фарфоре. Поначалу Болек с любопытством разглядывал его цвет, стараясь уловить дух луговой ромашки, а затем сновидение вышло из-под контроля. Память выплеснула панамку, за ней – детскую сандалию с жёстким, ох, слишком жёстким ремешком, и что-то ещё, мелькнувшее рябью, – след резиночки от голубых носков на младенчески пухлой щиколотке! Детство невыносимой глубины волной поднялось из чашки и накрыло его с головой. Болек почувствовал, что не может дышать, и проснулся.

Самолёт потряхивало. Щурясь, он глянул в иллюминатор и увидел над побережьем чудо природы – радугу на триста шестьдесят градусов, многоцветный мыльный пузырь. Снова закрыл глаза и откинулся в кресле. Возможно, его подспудно тяготили отменённые семинары или подействовал утомительный перелёт, – вчерашний кураж сменился плотной, без просвета, подавленностью. Она была похожа на атаку вируса гриппа, когда вдруг начинает крениться сознание. И опять он не стал прибегать к «методам». Ещё шаг по тропинке вниз – отлично!

Именно о гриппе или ином вирусе подумала и Софья, когда наконец отыскала Болека в суете аэропорта. Она привыкла опознавать кузена в толпе чутьём – по солнечному концентрату силы, скрытому за его элегантной, отчасти хрупкой внешностью. Но теперь, столкнувшись лоб в лоб, едва узнала. Зеленовато-карие, густые, как щавелевый суп, глаза Болека выключенно упёрлись в её лицо. Нет мерцающего волшебства – глухое болото. Пустым был голос, произнёсший приветствие. Даже щека, которой коснулась губами Софья, показалась ей пластиковой. Всё это значило – нет надежды. Не выручит, не сотворит чудо, не спасёт.

С упавшим сердцем Софья сама выловила на конвейере его обёрнутый плёнкой щегольской чемодан. Односложно переговариваясь, взяли такси и молча приехали в гостиницу. Вопреки вчерашней телефонной договоренности, заселять раньше двух отказались. Разрешили только оставить багаж.

Остановившись у дверей отеля, Болек оглядел улицу – какая сторона света примет его? Подумал и укрылся от ветра, подняв воротник пальто. Город, в котором вырос, затекал в сердце сырой бензинной взвесью, гулом, необъяснимым страданием. Как будто что-то бесценное, что Болек оставил здесь, украли, пока он отсутствовал.

– Пойдём погуляем! – сказала Софья, встревоженно погладив его по рукаву. – Хоть после самолёта подышишь!

Однако Болек не пожелал гулять. Пройдясь по улице метров двадцать, он потянул тугую дверь кофейни. Солнечный угол с диванчиком был свободен. Именно здесь ему захотелось убить оставшиеся до заселения часы.

Никогда ещё на Софьиной памяти её кузен не выглядел таким утомлённым, если не сказать подавленным. С тревогой она наблюдала, как он смотрит на светлеющую в прогале домов набережную, а затем грустно объясняет официантке, принёсшей минералку, что вода в пластиковой бутылке не годится – нужна в стекле.

– Но ведь чай мы всё равно завариваем из пластика! – отчаянно проговорила девушка.

Болек улыбнулся без сил:

– Да. Вы правы. Оставьте… – и, подняв бутылочку высоко над стаканом, устроил маленький водопад. Звон воды по дну и стенкам бокала и подожжённые солнцем брызги немного встряхнули его. Последние капли Болек плеснул на ладонь и промокнул лоб.

– Соня, прости меня! – сказал он. – Давай с самого начала: что у тебя стряслось?

– Нет! Это ты прости! – горячо отозвалась Софья. – Я тебя нагрузила жалобами, сбила с планов! Даже не хочу об этом говорить! Если будет необходимо – обращусь к тебе, но пока – нет. Давай лучше о делах!

Болек вздохнул:

– О делах… Нет, о делах не будем. Если не хочешь о себе, расскажи хотя бы о семье. Как там Саня? Всё в своей поликлинике?

Софья заволновалась, почувствовав, как к щекам приливает румянец. За последние два года Болек несколько раз бывал в Москве, но всегда отклонял её приглашения в гости. Много лет он не видел Асю и Саню, а Серафиму и вовсе ни разу. Да что там не видел, – даже не спрашивал! Скрепя сердце Софья признала его право не обременять себя дальними родственниками. И теперь вдруг – «расскажи о семье»! Конечно, надо было поддержать светскую беседу и наболтать чего-нибудь нейтрального – про Асину живопись и Серафимин садик, но Софья не смогла.

– Болек, зачем тебе? – спросила она. – Разве тебе интересно?

– Зачем мне… – повторил Болек, словно и сам был удивлён. – Мне кажется, Соня, я взобрался на ледяную вершину. Здесь никого нет, и я уже очень хочу обратно. Снимите меня! – Он слегка улыбнулся и взглянул на ошеломлённую сестру. – Понимаешь, я видел джампера… девушку, ей было плохо, и мне показалось… Ладно, – вдруг оборвал он. – Лучше скажи, как там Ася? Я её помню, когда ей было лет шесть.

– Ася рисует, довольно миленько. Вышла замуж, уже и сама не понимает зачем, – сказала Софья. – Саня тоже хорош – женился на ревнивой курице. Она ему теперь мешает спасать мир. Всё не так, как было при бабушке, ты будешь разочарован. Единственное, что сохранилось, – это то, что мы втроём очень дружно… Понимаешь, мы как бы одно существо. Может, поэтому ни у кого по отдельности и не складывается.

Через полчаса увлечённые беседой Болек и Софья спонтанно перешли от напитков к ланчу. К этому времени они успели поговорить о Серафиме, об огородных успехах родителей и, наконец, об аварии, по трагическим итогам которой Софье предстояло платить. А затем неожиданно, во всяком случае для Болека, разговор перепрыгнул на Софьиного приятеля Женю Никольского.

– Ты понимаешь, добрый парень, но какой-то покалеченный, совсем без воли, – объясняла она. – Писал музыку, Саня говорит, самобытную, – не нашлось применения. Начал шляться, что-то там теперь записывает на диктофон – типа голос времени. Работает плохо, халтурит. Попивает винишко. Хотя симпатичный в целом человек. А тут на днях возникла проблема, я не знаю точно какая, он не сказал… – и, представляешь, наелся таблеток. Какое-то странное количество, маловато для серьёзных последствий. Болек, может, пообщаешься с ним? Я знаю, ты не занимаешься такими случаями. Но, может, в виде исключения? Надо просто его пнуть – чтобы зажил. Дать импульс!

– Я действительно не занимаюсь такими случаями, – твёрдо сказал Болек. – Найди ему экзистенциального психолога, тут налицо утрата смысла. Пусть разбираются.

– Я предлагала – отказался наотрез, – качнула головой Софья. – Болек, но ведь речь не о занятиях! Тебе бы с ним просто поговорить, как опытному человеку. Ты же много всего такого видел!

– Соня, это совершенно исключено! – сдерживая досаду, повторил Болек.

– На тебе не будет никакой профессиональной ответственности! Просто скажи два слова! – не уступала Софья. – Может, он после этих слов жить захочет. Ну а нет – так нет!

Болек вздохнул:

– Соня, какие ещё два слова? Ты ведь понимаешь, что это несерьёзно? Такими вещами не шутят.

– Очень тебя прошу! Помоги ему для меня! – взмолилась Софья и осеклась, почувствовав, что перешла черту.

– Помочь ему для тебя… – след в след повторил Болек и подвесил реплику в воздухе.

Ещё долго потом Софье было стыдно вспомнить, как этим ненароком сорвавшимся «помоги для меня» она высказала Болеку претензии на особое отношение. Наивная – повелась на сентиментальное настроение утомлённого перелётом босса. Знай своё место! Ты просто наёмный работник.

Но тогда она всё-таки не сдалась и пошла на хитрость.

– Им ведь и Саня занимался, но без толку, – сказала она, припоминая подростковое соперничество братьев.

– Что значит «занимался»? – уточнил Болек и с любопытством выслушал подробности про насморк и попытки терапевта Спасёнова дотянуть безвольного разгильдяя до высоты собственной души.

Троюродный брат Саня был важен Болеку как часть тех лет, когда в их детской вселенной ещё не существовало ни Европы, ни коучинга, а была только Волга в июльский день. По утрам туманы пахнут сосновой смолой. Днём от катеров – весёлые волны, их полагается встретить грудью. К вечеру – простокваша на корках бородинского хлеба, а поутру – вчерашние блины. В том раю прирождённый альтруист Саня и столь же подлинный эгоцентрик Болек схлёстывались по самым разнообразным поводам. При всём при том именно Саня, единственный из всех Спасёновых, удручённо принявших новость об отъезде Болека в Европу, страстно восстал против его эмиграции. Уговаривал, пугал, обзывал предателем, плакал.

– Соня, – подперев голову кулаком, сказал Болек. – Давай поступим так. Я поговорю с вашим молодым человеком. А ты за это пригласишь меня в гости – на чай в семейном кругу. И чтобы все были!

Софья, оторопев на миг, пропустила сквозь гребень пальцев чёрные струи волос.

– Или это неудобно? – уточнил заморский родственник.

– Господи! Почему же неудобно? Удобно! Великолепно! – вскричала она и, порывисто пересев к Болеку на диванчик, обняла его. – Я так рада тебе! И все будут рады! Все! Даже не сомневайся!

 

15

Курт продремал ещё сутки прозрачной дрёмой, холодной и хрупкой, как первый снег. Ему снилось, как этот самый мелкий крупитчатый снег проникает с улицы в комнату и посыпает его. Сквозь полусон изредка проступала действительность. Звонила мама, выяснить, каким рейсом он «прилетает из Берлина». Затем снова явился Саня, поднял с пола одеяло и, укрыв больного, наполнил дом огромным количеством назойливых звуков – шорохом пакетов с едой, звоном воды, упрямыми расспросами. Пользуясь безволием Курта, он мучил его, обжигал прикосновениями фонендоскопа и, самое жестокое, заставлял поесть, угрожая страшными карами, ни одна из которых не могла напугать безразличного ко всему больного. Не имея сил сопротивляться, Курт съел глазунью с кружочками огурца и ломоть багета, засыпавший всё его лежбище хрустящей крошкой. Плохо, что всё это, даже свежий, тёплый хлеб, ничем не пахло и казалось на редкость невкусным.

И всё-таки еда подействовала на него животворно. Подремав после принудительного ужина, Курт проснулся ещё тёмным утром, в начале пятого, и осознал, что вернулся. Бесчувствие отступило – грудь занял привычный мрак. Самое плохое, он почти ничего не помнил – одни обрывки, чёрно-белые клочья. Вроде бы он сбил человека. Нет, это неправда… Гадкий сон.

Последним ясным воспоминанием прошлого была Ася. На секунду – где-то далеко-далеко, не здесь – он почувствовал радость. Как будто существовала параллельная жизнь, совсем по-другому сложившаяся, из которой быстрым отблеском к нему долетела весть.

В маете прошла оранжевая заря и утро. Жизнь, гордая тем, что её не удалось отменить, встала перед Куртом, уперев кулаки в бока, и напомнила про отложенные долги. До полудня он старался отворачиваться от неё к стенке, а к обеду подумал, что надо бы купить маме какой-нибудь сувенир «из Берлина». Иначе не миновать упрёков и слёз.

Он покорно собрался, и, когда, одетый к прогулке, с высушенными и умотанными в хвост волосами, уже стоял на пороге, не решаясь вывалиться в мартовский холод и свет, ему позвонила Софья. Она требовала, чтобы он немедленно приехал к ней в офис для беседы с человеком, который ему поможет.

Курт смутно припомнил: в полусне, кажется, вчера по телефону, он сказал Софье, что не будет общаться ни с какими «специалистами». Нет. Исключено. Окончательно.

– Соня, перестань со мной возиться. Я не поеду, – устало подтвердил он свой вчерашний отказ.

– Хорошо! Тогда просто спустись в ресторанчик у твоего дома! Ну, где мы были зимой, помнишь? Я не отстану! – твёрдо сказала Софья, и Курт как-то разом понял: ему нечего противопоставить её энергии. Тем более что упомянутое Софьей заведение предоставляло возможность хотя бы на время получить облегчение от мук.

Он подумал: ладно. В конце концов, на карточку ему как раз упала малая денежка за недавний проект – можно её пропить.

Войдя в маленький уютный зал кафе, Курт сразу узнал Софьиного родственника. Во-первых, он видел фото на её аккаунтах, а во-вторых, Болеслав оказался похож на сестру – не чертами, но энергичной теплотой мимики и интонации, с какой на глазах у Курта обратился к официанту. Должно быть, Софья переняла его манеру.

Увидев вошедшего, Болеслав махнул ему рукой и, неуловимо переменив позу и выражение лица, дал почувствовать, что Курт для него не посторонний – скорее хороший знакомый, которого он искренне рад повидать. В подтверждение этой несуществующей близости он не встал из-за столика – к чему формальности? – а лишь немного приподнялся и протянул руку.

– Женя? Очень приятно! Присаживайтесь! О! А вот и чай!

Официант бережно, как большие белые лилии, опустил на стол фарфоровый чайник и две чашки.

– Любимый Сонькин «пуэр»! Бодрит! Вы со мной? Или чего-нибудь другого?

– Да нет, очень хорошо… – слегка запнувшись, ответил Курт и, подвинув кресло, сел на краешек. Ладонями привычно обхватил локти.

Пока он располагался, выражение лица коуча переменилось. Исчезла энергия, вместо неё Курт заметил родственное свечение грусти.

– Женя, а почему Курт?

– А… Это из школы ещё…

– Ясно. Ну, наверно, давайте пока вы будете Женя, а я – Болеслав. Софья сказала, вы специалист по звуку. Работали даже на радио. Это верно?

Курт пожал плечами:

– Давно… Ещё в институте.

– Знаете, у меня к вам просьба неожиданная. Может, вы смогли бы коротенечко проконсультировать меня по звукооператорскому сленгу? Прямо сейчас!

Курт изумлённо взглянул на Софьиного родственника. Тот улыбнулся с грустью и объяснил:

– Один мой клиент сейчас погружён в эту тему, мне приходится быть в курсе. У него своя студия звукозаписи – в качестве хобби. Вот смотрите, что я тут успел насобирать из его перлов… – И Болек глянул в планшет. – Вот… Песок, бритва… Ну, вермишель, это понятно.

– Бритва – это когда середина неприятно так выдаётся… Ещё «мясо» бывает – это плотные низкие частоты, – взялся припоминать Курт и вдруг застопорился. – А вообще, это бред. Всё нормальным языком можно сказать… – качнул он головой и крепче обхватил локти ладонями. Этот жест холода и страдания был совершён им непроизвольно, он отследил его, как и свою нелюбезность, и исправился. – Нет, я, конечно, могу ещё вспомнить. Только всё это могло устареть. Ну, например, понизить частоту, соответственно, – «завал». Грязный звук – «сопли»… Это то, что вы спрашивали? Или, может…

– Как раз то, что нужно, спасибо! – заверил его Болеслав.

За минуту разговора на случайную тему он вполне оценил состояние клиента и понял, что согласился на встречу зря. Молодой человек обесточен и не готов к работе. «Два слова» здесь не помогут. Нужны регулярные сеансы, скорее всего, придётся поддержать и медикаментозно. Пусть Сонька найдёт ему толкового врача. Вот всё, что он может посоветовать.

Подумав так, Болек ещё раз взглянул на Курта и ощутил внезапное шевеление в груди – верный признак того, что ситуация несёт в себе больше, чем показалось сперва.

– Вот что, Женя… – помолчав, заговорил он. – Вы, пожалуйста, простите меня за нелепое начало нашего знакомства. Соня попросила что-нибудь полезное вам сказать. Но я не вижу в этом смысла.

– Не видите смысла? – переспросил Курт.

– Никакого.

– Тогда зачем… – запнувшись, проговорил Курт и не смог закончить, потому что Болеслав вышиб у него мысль, как мяч.

– Я вообще не вижу смысла в своей работе, и вы тут ни при чём! – объявил он. – Я не хотел браться за ваш вопрос, потому что сам нуждаюсь в ремонте, и честно сказал об этом Софье. Сотрудничать с неисправным специалистом – всё равно что эксплуатировать неисправный электроприбор. Коротнуть может. Понимаете? Единственное, что я могу для вас сделать, – просто поговорить, как случайный знакомый со случайным знакомым. Безо всякой профессиональной ответственности. Безо всякой попытки найти выход. Просто как убитый с убитым. Хотите?

– Хочу! – совершенно растерявшись и одновременно испытав облегчение, сказал Курт и тут же полюбопытствовал: – А почему вы не видите смысла в своей работе?

– Переливание из пустого в порожнее, – качнул головой Болеслав. – Я не имею в виду психотерапию – этим давно не занимаюсь. Я о тренингах успеха. Чья-то удача слишком часто приходит за счёт провала другого. Много моих клиентов сожрало своих противников в самых разных областях жизни, и некоторые из этих сожранных впоследствии тоже стали моими клиентами. Нет, никто никого не призывает к дурному! Напротив, мы вдохновенно придумываем, кто ещё выиграет от наших деяний. Получается убедительно. Но на деле это то самое вранье, за которым следует потеря смысла.

Курт озадаченно выслушал признание. На последних словах его прострелила мысль: а вдруг этот Сонькин «нуждающийся в ремонте» коуч вернётся сегодня в гостиницу и под гнётом своих преступлений тоже сделает что-нибудь страшное?

– Я могу вам чем-то помочь? – участливо спросил он.

Болек вздохнул: речь возымела успех. Ему даже было немного стыдно. А хотя… разве он сказал неправду?

Он подался вперёд и подтвердил:

– Давайте считать, что да!

А затем пошёл простой разговор, необыкновенный лишь тем, что у Курта возникла иллюзия, будто он говорит с самим собой, точнее, со своей лучшей, справедливой и любящей частью.

– В юности я слышал музыку, а теперь только гул, шум. Мир шумит очень жёстко! Просто бьёт по ушам железом! – жаловался он, морщась.

– А можешь сказать, когда в первый раз музыка стала шумом? Что произошло накануне? – решительно переходя на «ты», спросил Болек, и его глаза снова стали тёмными, наполненными энергией, много превосходящей возможности его визави.

– Что произошло… – попытался припомнить Курт. Умерла бабушка. Нет, сперва умерла Кашка. Да, вот это верно… Что ещё? Он встретил Асю и отказался от неё. Это из относительно недавнего. А раньше? Раньше, в институте, всё было хорошо. Песни появлялись из ниоткуда и, смеясь, водили вокруг него хоровод, пока вдруг однажды что-то не сломалось. Звук мира помутнел, мелодии стали рождаться мёртвыми – они вспыхивали на миг и сухо падали на стол – как мотыльки, сгоревшие в плафоне люстры. Курт понял, что в атмосфере Москвы больше нет кислорода для музыки, и пошёл записывать шум.

– Что ты чувствуешь, когда вспоминаешь об этом? – спросил Болек мягко и всё же настойчиво.

– Не знаю, – качнул головой Курт. – Бессилие. Невозможность помочь… Может, у меня сбилась настройка. Или там у них что-то разладилось. – И бросил взгляд на потолок.

– Бессилие. Невозможность помочь. Хорошо. А что случилось на самом деле? – эхом, как сокрытый до поры внутренний голос, спрашивал Болеслав, и Курт, чувствуя, как тихо, тепло наплывает дрёма, отвечал ему, как себе: он не знает. Не может объяснить. Ничего, кроме умершего от старости верного спаниеля, не приходило ему в голову. Конечно, бабушка – несравнимая потеря. Но почему-то сейчас лезут на ум именно животные, какие-то мокрые ободранные собаки…

– Хорошо, – кивнул Болек. – Соня сказала, ты помогаешь в приюте для бездомных животных. Можешь вспомнить, как тебе пришло это в голову? Что подтолкнуло?

Курт упёр локти в стол и ладонями обнял потяжелевшую голову.

– Нет, я не знаю… Не помню, – поморщился он.

– Ну и не нужно! Не напрягайся, – разрешил Болек. – Пусть ответ приходит сам. Давай я просто повторю то, что ты сказал. В юности ты слышал музыку. И вдруг звук мира помутнел. Музыка стала шумом. Ты почувствовал бессилие, невозможность помочь. А теперь помогаешь животным… Тут есть какая-то связь?

Курт кивнул и почувствовал боль, как будто в тепле зеленовато-карего взгляда начали отогреваться заледеневшие на морозе руки, ноги, сердце.

– Да… – проговорил он. – Сейчас… – И, зацепившись за волосинку, за мокрый клок чьей-то серой шкуры, зажмурился. – Я делал сайт для одного охотника… – начал он, с трудом вытаскивая из памяти давний след. – И уже не помню, как… Наверно, случайно, попал с ним на притравочную станцию. Там охотничьих собак тренируют на живых жертвах. Если зверёк ранен, но способен двигаться – на него натравливают опять. Понимаете?

Курт замолчал и, обеими ладонями закрыв глаза, вгляделся в черноту. Память почти стёрла обстановку, но оставила лязг отпираемых клеток и скулёж существа неизвестной породы. Вглядываясь в омут воспоминания, он различил тщедушное тельце с остатками вылезшей, словно ощипанной мокрой шерсти, с длинными и худыми пальцами на лапах и мордой собаки. Задняя лапа была окровавлена и вывихнута, зверёк волочил её, как случайно прицепившуюся тряпку.

Курт почувствовал тогда в себе неимоверную мощь, прилив сумасшедшей силы. Он прошёл через площадку к строению… Да! Оно было кирпичное. Ураганно вломился в дверь и собрался потребовать закрытия станции – просто так, в одной лишь надежде навязаться на хорошую драку. Пусть его превратят в такого же зверька. Плевать! На него снизошло безрассудство, охватывающее всякого честного человека, столкнувшегося с предельным злом и решившего его уничтожить, хотя бы и ценой жизни. Он страстно оглядел помещение, пронёсся по коридорчику, дёрнул двери в туалет и подсобку. Никого. В каморке женщина в уютной меховой жилетке пила чай.

Именно в тот момент, когда, не обнаружив врага, он вышел и, пешком, через пустыри, двинулся в сторону Москвы, планета заскрежетала. Вместо мелодичных переливов он услышал гул и стоны оставленной Богом земли.

Всё это, с удивлением добывая из памяти новые и новые подробности, Курт рассказал Болеку.

Человек с глазами друга, болотно-карими, в солнечных бликах, направлял его рассказ вопросами, искусно менявшими течение исповеди. Крен жизни, в котором Курт умирал со скуки, ленился и попивал, обнаружил исходную точку – неудавшийся бунт против земного зла. Примечательным было и то, что из далёкого пункта А на притравочной станции линия судьбы привела его в Пашкин приют.

Курт сидел навалившись локтями на столик, умытый майским дождём. Дождь затёк за ворот футболки, но ему не было стыдно за слёзы. Теперь он понимал, что ходил к собакам для того, чтобы Тимка-безлапый и прочие приняли от него помощь, не доставшуюся тому истерзанному зверёнышу. Мир перевернулся с головы на ноги и стал не то чтобы прекрасен – понятен, пригоден для осмысления. Даже авария вдруг показалась ему преодолимой. Теперь, пожалуй, он не стал бы сбегать от наказания в смерть. Отстрадал бы, что полагается, – лишь бы жить дальше. Впервые после детства он чувствовал ошеломляющую цельность. Куда-то вдруг спряталась та половина, что беспрестанно штрафовала другую. Он был с собой заодно!

А рядом «маэстро Болеслав», как иногда называла своего кузена Софья, подперев кулаком щёку, сочувственно наблюдал за его возрождением.

– Женя, и последний вопрос, – проговорил он. – Может быть, есть что-то, что сейчас было бы тебе в радость? Какое-нибудь желание? Что-нибудь, к чему лежит сердце.

– Да нет… Таких желаний я не заслужил, – возразил Курт, сокрушённо качнув головой.

– Ты засудил себя за чужие грехи, – сочувственно сказал Болек. – Лишил себя любви и дружбы, веселья, здорового сна, творчества, обзавёлся зависимостями. Не волнуйся, мы не будем с ними бороться. Они уйдут сами, когда ты найдёшь свой смысл и радость.

– Радость… Где же я её найду? – усмехнулся Курт.

– Я не знаю. Это только тебе известно.

Курт вздохнул. Ему стало вдруг страшно – а что, если Софьин «маэстро» не справится с ним?

– Нет, радость теперь уже вряд ли, – покачал он головой. – Она могла быть – но я от неё отказался. Даже не стал выдвигать свою кандидатуру…

– Надеюсь, не в президенты? – уточнил Болек. – У меня был один клиент, не в России. Он переживал как раз по этому поводу – из-за того, что сдрейфил. Ты отказался – значит, в той ситуации это был лучший выбор. Поверь, мы всегда выбираем лучшее. Но почему бы не попробовать ещё раз? Пусть не сегодня, но в обозримом будущем?

Курт молчал, обняв свою чашку.

– Вы просто не знаете, что я собой представляю. Такой человек не имеет права… – наконец проговорил он.

– Ну так и лезьте в петлю, Евгений Александрович, раз вы этого достойны! О чём разговоры! – неожиданно рассвирепел Болеслав и взглянул на часы, показывая, что жалеет о времени, потраченном на дурака.

– Да у неё и семья теперь, – виновато проговорил Курт и вдруг – молнией – осознал, что речь идёт о родственнице Болеслава.

– Значит, Женя, поступим так! – подытожил наставник. – Твои сомнения и угрызения совести я у тебя пока конфискую. Помечтай недельку. Просто помечтай. А потом мы спишемся, и я тебе их верну. Конечно, если попросишь. Договорились? Если в эту неделю к тебе придёт музыка, впусти её и напои чаем. Какие бы возражения ни поднялись в голове. В любом случае знай, что твоя проблема – это отличный повод стать сильнее.

– Да, я понимаю, – кивнул Курт. – Только получается, вы меня обманули, как маленького. Сказали, что вам тоже нужна помощь…

– Нет, никакого обмана! – решительно возразил Болеслав. – Видишь ли, двадцать лет назад я выбирался из очень похожего болота и кое-что выронил. Современная психотерапия позволяет справиться с любыми потерями. Но ценности меняются. В общем, сейчас я хочу вернуться и найти то, что обронил. И давай ещё раз условимся: я не являюсь ни твоим врачом, ни тренером. Мы просто разговариваем. На равных.

– Хорошо, – сказал Курт и, с удовольствием прислушавшись к звукам кафе – музыке и звону посуды, прибавил: – Я рад! Действительно очень рад, правда!

 

16

Ну вот, всё в порядке. Что ж башка-то так болит?

В офис, где его дожидалась Софья, Болек приехал на такси, умылся и, открыв окно, вдохнул мутный столичный воздух. Он дышал, мысленно игнорируя примеси, забирая в лёгкие лишь чистоту, первобытную прозрачность земной атмосферы. Однако на этот раз упражнение не подействовало. Пульсация локализовалась в правой части головы, с захватом лба и виска.

Он поморщился и, не отходя от окна, попросил у сестры что-нибудь от «мигрени».

Софья, с тревогой наблюдавшая за ним, метнулась к сумке и через полминуты подала ему таблетку и стакан воды.

– Ну как? – спросила она, когда Болек наконец отошёл от окна и опустился в кресло.

– Ты о разговоре или о моей головушке? Если о разговоре, то мне в целом понравилось, – сказал он, морщась и потирая висок. – Я даже получил удовольствие. Ты вообще в курсе, с чего пошла травма? – взглянул он на кузину, взволнованно присевшую напротив. – Его разрушило зрелище зла. Он увидел нечто ошеломляюще гнусное и не смог побороться. Плюс ко всему в этом зле участвовал его заказчик.

– Я боюсь, всё проще… – возразила Софья, но Болек не обратил внимания на её реплику.

– Знаешь, у меня тоже был случай. Клиент… Я помог ему войти в силу, а через пару лет увидел масштаб злодеяний, на которые снарядил его.

– Что за клиент?

– Молодой бизнесмен. Не важно. Важно, что он такой не один в моей практике.

– Какое тебе дело до выкрутасов бывших клиентов? Болек, ты меня пугаешь!

– Я сам себя пугаю! – согласился он и ободряюще подмигнул Софье. – Не переживай! Время от времени полезно перетряхнуть свои ценности. Я неплохо пожил без вины. Вдруг теперь моей душеньке захочется побыть виноватой? Кстати, что у него там за любовная драма?

– Любовная драма? – Софья удивлённо и настороженно взглянула на Болека. – Ну, я слышала, давно была какая-то подруга, Маша… Даша… Но чтобы драма? Может, он в меня влюбился, а я и не заметила? – Выражение её лица вдруг стало потерянным, детским.

Болек задержал взгляд на сестре, что-то беря на заметку, и кивнул:

– Ясно. Ну а насчёт собачьего приюта? Можешь рассказать поподробнее?

– Поподробнее я не знаю. Мы с ним на такие темы не общаемся. Только по работе, – покачав головой, сказала Софья. – Спроси у Аси. Она недавно псов туда пристроила. Кстати, и Курта видела там. С шампанским! Как раз в тот самый день. – Софья встала, прошлась по комнате и вдруг, взявшись за лоб, сказала отчаянно и горько: – Господи! Любовная драма. А я-то, дура, всё жалею его! У всех любовь! Одна я пашу как проклятая, и никакой любви! – Она чуть не плакала.

Болек внимательно посмотрел на сестру. Когда ему было шестнадцать, а ей и того меньше, всё долгое волжское лето он ходил за ней по пятам. Он написал её имя на всех лодках, отправил его с воздушным змеем в небо, водрузил на затопленную колокольню. Но подвиги не уменьшали, а только разжигали стыд за собственную нелепую, не достойную счастья личность.

Тем страшнее было узнать о Сониной дружбе с белобрысым Артёмом. Он был из «богемной» семьи, купившей в их городке дачу с причалом, и уже снялся в парочке сериалов. И хотя иногда деревья, травы и прочие силы природы приносили Болеку весть из «подземных источников», что Соня тоже любит его, он не мог им поверить.

Лето заканчивалось, потекли дожди, перемежаемые слабым солнцем. После дождя дворик наполнял грустный запах флоксов. Софья склонялась, осторожно приподнимала цветочную головку «за подбородок» и окунала в неё лицо, как в полный слёз платок.

В последний день накануне отъезда в Москву она купила в киоске несколько толстых тетрадей и, усадив Болека рядом с собой на лавку у крыльца, весь вечер готовила ему «приданое» на грядущую осень и зиму. У бабушки было полно цветных лоскутов. Если обернуть обложку тканью, через двадцать минут работы иголкой простая тетрадь превратится в достойное хранилище шедевров.

Тетради не годились для школы, но для вольных записей в самый раз. Когда работа была закончена, Болек с подарком остался на лавочке, а Соня направилась к пристани. Там, покуривая на перевёрнутой лодке, её ждал поклонник.

Тем же вечером Болек сел в лодку и, отплыв порядочно, отправил тетради на дно Волги. Он так сильно желал, чтобы Соня в него влюбилась, и так ясно видел свой проигрыш, что категорически не понимал, как сумеет с этим справиться. И всё-таки знал, что сумеет. В нём пел голос раненой, но живой человеческой гордости, чувство собственного достоинства, смятое первой любовью, но не убитое. Вскоре оно высвободилось из-под спуда и предложило ему высокую цель.

Ранним утром, не спросив у бабушки разрешения и не простившись, Болек сбежал в Москву к матери и сообщил ей своё решение. Мать, остававшаяся в России исключительно из-за сына, торжествовала. Сбылась её мечта. Через год они уехали на её родину в Польшу. Ей удалось сохранить работу в посольстве, а Болеслав стал студентом Варшавского университета.

Всё это Болек вспомнил мигом и улыбнулся.

– Слушай, Соня, а ты была в меня влюблена? Тогда, у бабушки?

Софья резко обернулась и ответила чужим голосом:

– Влюблена? Вот ещё! У меня же был Артём!

– Ах Артём… Я и забыл! – кивнул Болек. Софьина реакция понравилась ему. – Пойду погуляю, проветрюсь, – сказал он, поднимаясь из кресла и потягиваясь. – Голова вроде получше!

– А как же насчёт курса для тренеров? – растерялась Софья. – Нам надо определиться!

– Соня! Мы всё сделаем, но не сейчас, – сказал он, подхватывая пальто. – Со мной творятся дивные вещи, я не хочу их упустить. – И, полюбовавшись Софьиным смятением, вышел.

* * *

Досадуя на дурацкую смесь беспокойства, неловкости и надежды, Софья прилипла к окну и дождалась, когда Болек выйдет на набережную. Вот он, голубчик! Нет, ну что за издевательство? Была ли она влюблена!

И снова ей стало до слёз жалко себя и тех лет, когда, лишённая личного общения, она рылась в Интернете, надеясь найти что-нибудь о Болеке. Со временем Сеть наполнилась информацией о молодом, но уже не «зелёном» мастере, разработавшем уникальный метод и так далее и тому подобное. Но под ворохом книг, курсов, рассылок было почти невозможно разглядеть друга детства.

Софья позволяла себе тревожить Болека письмами дважды в год – на день рождения и в канун новогодних праздников. Заодно с поздравлениями и приветами от родственников она сообщала какую-нибудь яркую «новость»: к примеру, «организовала курсы ландшафтного дизайна» или «вышла замуж».

Болек отвечал беспечно и кратко. Приветов не слал, в гости не собирался. Софья терпеливо сносила тоску отлучённости. И вот пару лет назад – бог знает, что там стряслось у него, в его сияющей жизни, – он сам написал ей, безо всякой особой даты. «Соня, а помнишь, мы зарыли под крыльцом “банку с детством”? Как думаешь, цела она? Вы дом не перестраивали?»

Софья отозвалась бурным письмом, призывая Болека прилететь и рвануть всем вместе на Волгу. Он не приехал и, тем не менее, превзошёл все ожидания кузины. Софья получила деловое предложение: взять на себя хлопоты по устройству в Москве филиала Студии коучинга. Задача идеально вписывалась в её опыт – видно, Болек предварительно изучил «портфолио».

Он был странный человек, их троюродный брат. Судя по записям в блоге, он ни разу не провёл отпуск цивилизованно. И это несмотря на любовь к комфорту! Его можно было обнаружить в спальнике на диком галечном побережье. Кокон с человечком внутри, вбирал в себя космическую мощь звёздной ночи, чтобы вскоре проснуться от тихого плеска – это безмолвно и таинственно, словно оторвавшийся от архипелага островок сна, мимо плыл океанский лайнер. Бывало и хуже: в разгар лета Болек мог объявиться в альплагере, в заметённых снегом горах и вернуться на грешную землю со снимками в стилистике шестидесятых – словно время там застопорилось.

Чуть позже, перестав получать удовлетворение от «туризма», он добился возможности вылетать вместе со специалистами международных благотворительных служб в точки планеты, где случалась высокая концентрация горя. При этом воды в стеклянных бутылках не требовал.

Чего он хотел? Перешагнуть пределы? Открыть в себе новую скорость? Софья полагала, всё это был головокружительный роман со своей собственной душой. Он ни в чём не мог отказать ей. С неба звёздочку – да! Подвиг трудолюбия или приступ неслыханной лени – пожалуйста! Вероятно, это трепетное внимание к себе и легло в основу его непобедимой харизмы. Всякий, кто приближался к нему, неизменно попадал в солнечное тепло его согласия с собой.

И вот что-то разладилось. Да, определённо, что-то пошло не так… Не отрывая взгляда, Софья смотрела на Болека, тающего в смоге Замоскворечья, уже совсем недалеко от Пятницкой. Эх, как бы она взобралась сейчас на подоконник, расправила крылья над Москвой и догнала его! И пошли бы вместе, весело болтая, вроде бы по той же самой улице Пятницкой, а всё-таки по другой, по такой, где нет ни дураков, ни сбитых машиной пьяниц.

Вздохнув, Софья задёрнула штору. Это боссу только можно гулять, а у неё – гора дел! «Бездельники!» – припечатала она вслух, чтобы взбодриться, и пошла решать вопрос с курсами.

 

17

Тем временем Болек успел выйти на Пятницкую и шёл прогулочным шагом, оглядывая знакомую с детства местность. Как человек дерзкий и любознательный он не боялся завязавшихся перемен. Раз уж его угораздило очутиться в бренном человеческом теле, без точной информации о смысле жизни, без знания о продолжении, он не станет цепляться за старое!

Круг родственников и бедный самоубийца Женя Никольский – вот были ближайшие объекты наблюдения и изучения, которые избрал себе Болек. Интуиция подсказывала: здесь он непременно докопается до чего-нибудь интересного!

Поленившись дожидаться вечернего чая, Болек решил нагрянуть к младшей кузине Асе немедленно. Тем более что разговор с глазу на глаз всегда эффективнее, чем в присутствии свидетелей. Пусть расскажет ему о приюте и Курте всё, что знает. Заодно поглядим, во что за эти годы превратилось чудо с пушистыми волосами, набивавшее рот земляникой и переплывавшее по-собачьи лесной илистый пруд.

Через десять минут неспешной прогулки Болек уже заходил в знакомый двор. Они с отцом приезжали сюда несколько раз в году – на праздники и дни рождения, отмечаемые бабушкой Елизаветой Андреевной со старинным вкусом и широтой. Между обедом и чаем гасили свет, и в густеющих сумерках детям дозволялось устроить прятки. Вспомнился поздний вечер зимы, когда всё разгорячённое застольем семейство высыпало во двор – провожать бабушкиного старшего сына Юру и внука Болека. В действительности Юра приходился Елизавете Андреевне племянником – ребёнком сестры, которого волей судьбы ей довелось вырастить, как родного. Оттого и троюродный по крови Болек считался двоюродным.

Гурьбой шли до метро и у спуска в подземку, загородив дорогу прохожим, перецеловывались друг с другом. В вагоне маленький Болек устало задремывал. На коленях обычно лежал пакет с подарками, но теперь ему грезилось, будто он вёз от Спасёновых то шкатулку с кучей бабочек внутри, то аквариум с золотыми рыбками. Что-то крайне хрупкое и необходимое каждому ребёнку.

Выйдя на Фрунзенской, садились в автобус и ехали домой, к матери. Обычно папа доставлял его до двери, нажимал кнопку звонка и быстро спускался вниз.

Зайдя во двор, Болек остановился под липой и поднял взгляд к бабушкиному балкону. На его бортике, вертясь и притопывая, разговаривали голуби – их было штук пять. По уютной непринуждённой их болтовне хотелось предположить, что все они родственники. Родители, братья, сёстры.

Голуби на балконе подсказали Болеку, что Спасёновы остались Спасёновыми. Они не умеют жить с иголочки. Природа свободно заходит на их территорию, и они благоговеют перед вторжением. Как держаться с этими людьми? Просто, без лишней энергии и напора, доверчиво…

Номер квартиры Болек забыл, но отлично помнил расположение – второй этаж, налево. Зайдя в дверь подъезда вслед за какой-то дамой, он услышал шум голосов. Сверху гудела ссора.

Болек поднялся по лестнице и, остановившись пролётом ниже, получил возможность наблюдать за сценой с безопасного расстояния. Шумели на площадке Спасёновых.

Смешной старик, показавшийся Болеку знакомым, тщетно старался загнать в квартиру худенького подростка, вперившегося уничтожающим взглядом в соперника – белобрысого парня, явно превосходившего его по возрасту и силе.

– Лёша, ну а тебе-то как не стыдно! Взрослый человек! – задыхаясь, восклицал старик. – Пусть Паша не прав! Но зачем же о безвинных так говорить? Ему обидно!

– Да вы достали уже со своими безвинными! – крикнул парень и, красный от досады, пронёсся вниз. Болек успел отметить: его лицо, хотя и было искажено гневом, принадлежало человеку по натуре не злому, простодушному.

– А это, должно быть, Алексей? – поднявшись на площадку, спросил Болек и дал понять сочувственной улыбкой, что в данном споре он на стороне оставшихся.

Подросток кинул на неизвестного хмурый взгляд и, вырвав локоть из неловких пальцев деда, побежал вниз по лестнице.

– Вечный! – заметил Болек, проводив его взглядом. – Большинство его ровесников ярко выражают эпоху. А ваш, мне кажется, и в моём детстве был, и раньше, и вообще из советского кинематографа!

Старик поглядел через толстые линзы очков на неожиданного собеседника и взволнованно, мелким движением пальцев, пригладил на бок тощий чубчик. По этому не изменившемуся за последние двадцать лет жесту Болек узнал давнего бабушкиного приятеля и соседа.

– Илья Георгиевич! – воскликнул он с ностальгической грустью. – А вы-то узнаёте меня? Я – Болек! – И протянул старику руку.

Болек и правда отлично помнил его. В особенности те моменты, когда Илья Георгиевич с супругой гостил у бабушки на Волге, донимая семейство какой-то особенно хрупкой, осыпающейся, как осенний лес, игрой на скрипке.

– Болюшка, ох! Ну конечно! А что ж на лестнице стоим? – заволновался старик, некрепко, как-то стеснительно пожимая ладонь нежданного гостя.

К удивлению Болека, Илья Георгиевич направился не к себе, а к Спасёновым.

– А я с деточкой. Ждём, пока Ася вернётся. Вот он, ангел мой, Серафима! – объявил Илья Георгиевич, кивнув на выскочившее из комнаты пятилетнее создание с пушистыми волосами, растрёпанными в солнечный дым. На узком плечике ребёнка сидел рыжеватый грызун.

– У меня есть хомяк! Его зовут Птенец! – первой, не стесняясь чужого, сказала девочка и подняла на гостя пытливый взгляд.

– А у меня есть водные черепахи. Их никак не зовут. Они живут в бассейне с океанской водой! – парировал Болек.

Серафима развернулась так, что хомяк чуть не слетел с плеча, и убежала в комнату. По её понятиям только очень странный человек мог не дать черепахам имён.

– А я вот суп для девочек варю, ну и нам с Пашей возьму по тарелке. Слышите, как пахнет? – сконфуженно похвалился Илья Георгиевич. – Может, снимем пробу? Летом девочки сами собрали, наморозили!

На плите и правда булькал суп, не суп даже, а натуральный осенний лес – чёрный от подосиновиков, золотой от моркови с луком.

– Бабушкино всё… – заметил Болек, заходя и оглядывая прежнюю, только немного подреставрированную дубовую мебель. – Илья Георгиевич, да! Очень хочу снять пробу!

– Болюшка, а знаешь ли, что я сейчас вспомнил? – болтал кулинар, подавая гостю тарелку с великолепным варевом. – Помнишь, дорогой, как ты заставил меня взяться за диссертацию? Мы с Ниночкой как раз у Елизаветы Андреевны тогда гостили!

Болек поднял брови и уставился на старика – уж не спятил ли тот? Впрочем, через мгновение память, как добросовестный библиотекарь, подняла из хранилищ необходимый эпизод – жаркий день, голубовато-серое июльское марево, от которого даже река казалась душной, наплывающую грозу.

Шестнадцатилетний знаток человеческих чувств обнаружил Илью Георгиевича сидящим на перевёрнутой лодке, в состоянии отчаянной грусти. Тот со вздохами рассказал юному Болеку о том, что не может дольше работать в музыкальной школе под унизительным началом у наглеца-директора, надо хотя бы к пенсии самоутвердиться, отстоять своё место… Но разве есть у него на это силы, смелость?

Болек почувствовал вдохновение и взялся отрабатывать на Илье Георгиевиче приёмы из только что прочитанного пособия, кажется, на тему: как за двенадцать недель изменить судьбу.

В двенадцать недель Илья Георгиевич не уложился. Диссертация о педагогическом воздействии на человека духа музыки растянулась на годы. Он ощущал себя профессором Толкином, на ощупь продвигавшимся тропами бессмертной книги, долгие годы не знавшим, куда приведёт его труд.

Умерла Ниночка. Сын запропал в этнических экспедициях. Ничего не осталось в жизни, кроме соседей Спасёновых да голубей на балконе. И тогда, под старость, Илья Георгиевич понял, что его любовь к музыке и казавшийся необходимым «труд» были вовсе не делом жизни, а лишь её сопровождением. Волшебным аккомпанементом, под который он ссорился и мирился с женой, учил детей и делал домашние дела.

Воспоминание увлекло обоих. На кухне, устроившись за столом в зеркально одинаковых позах (одна нога подвёрнута, ладонь подпирает щёку), Илья Георгиевич и Болек заново прониклись тем душным волжским днём.

– Вы были мой первый взрослый клиент! А, кстати, у вас сохранилась эта работа? Можно мне её посмотреть? Сейчас!

Болек листал подшивку вдумчиво, не комментируя ни единым словом. Затем поднял взгляд на изомлевшего вконец старика и произнёс:

– Илья Георгиевич. Просто это никакая не диссертация. Вот в чём всё дело. Это философский труд. Возьмите у внука ноутбук и садитесь писать книгу. Ну а если жаль глаза, вы можете её просто наговорить. Существуют такие программы.

– Вот мне и Саня тоже советует – надо заняться, а я всё топчусь… – заглотив крючок с комплиментом, сказал Илья Георгиевич.

Болек заметил: «клиент» порозовел, в глазах под толстыми линзами затрепетала надежда. Теперь можно было приступать непосредственно к цели визита.

– Илья Георгиевич, можно полюбопытствовать, а что это был за эпизод на лестнице? – сменил он тему.

– Да вот опять! Ужасный скандал! – заволновался Илья Георгиевич. – Ну прямо как кошка с собакой, Паша и Лёша! Лёша – это Настенькин супруг. Видишь ли, Паша собрал старых животных, там, у тётки своей, при щенячьей школе, и ухаживает. Я и сам не одобряю! Но всё-таки что-то есть в этом благородное, правда? Ну вот а теперь Лёша испугался, что Асю туда затянет. Пашу-то затянуло! Да и Саню затянуло! После работы бежит, помогает Паше. Математикой с ним занимается. Паша хочет поступать в ветеринарную академию! Надо хорошо сдать ЕГЭ, чтобы на «бюджет». А у Сани у самого работа и семья. Так он тайком! Супруга волнуется…

– Что вы говорите!

– Ну а как же! Такой человек! Ты знаешь, ведь у него есть «список»! – понизив голос, сказал старик. – Через его руки столько людей проходит, столько всяких трагедий. Ну и вот, у него там всё это. Просто случаи из личной практики, которых никак не должно было быть. Всё, что сверх меры.

Болек отложил ложку и с предельным вниманием поглядел на старика. Взгляд польстил жаждущему общения Илье Георгиевичу. Он забылся и немедленно выдал гостю чужую тайну.

– Он мне однажды сказал: дорогой Илья Георгиевич, я хотел бы пойти с этим списком, как с челобитной. Если есть такой вот перечень бед – надо идти и просить. Пусть даже не избавления, но хотя бы чтобы обычному человеку стал понятен смысл… Я-то, грешник, сначала над ним смеялся. Кого же, говорю, ты, Саня, будешь просить? И тут он мне рассказал. Видишь ли, Болюшка, у него был в юности друг. И этому другу открылось, что люди на земле могут однажды вымолить себе такое явление – Противотуманку. Это как бы свет истины. И Саня поверил, хотя ведь он вовсе не сумасшедший. Он ведь очень умный, наш Саня, и сам над собой смеётся! Я ему говорю: Санечка, ты это всерьёз? Да нет, говорит, какой там, крыша просто едет.

На этих словах Илья Георгиевич спохватился и в ужасе взглянул на Болека. Тот вдумчиво, без тени улыбки, слушал историю своего брата.

– Ох! Только не выдавай меня! – воскликнул старик.

– Не волнуйтесь, – опустив взгляд, проговорил Болек и вернулся к интересующей его теме: – Мне бы надо поскорее увидеть Асю. Вы не знаете, она скоро придёт?

– У Настеньки занятия в студии, – всё ещё удручённо проговорил Илья Георгиевич. – В семь обычно заканчивают, если нет вечерней пары.

– О нет. В семь – это слишком нескоро! – возразил Болек. – Я бы на работу к ней забежал, это же здесь, неподалёку?

Илья Георгиевич со вздохами объяснил ему, как добраться.

То, что старик уж слишком расстроился из-за своей болтливости, не понравилось Болеку. Нельзя было закруглять встречу на эмоции сожаления.

– Знаете, что я вам скажу? Этот вот супчик – одно из лучших блюд, что мне доводилось пробовать, а опыт у меня богатый! – объявил на прощание Болек. – И, кстати, я в мае собираюсь к нам на Волгу. Для грибов рановато, зато всё в цвету! Позову сестёр. Не хотите составить компанию?

Илья Георгиевич обнадёженно заморгал.

– Ох, это очень заманчиво! Конечно же, я мечтаю, я тут совсем засиделся с Пашей…

– Ну, тогда у вас есть пара месяцев закончить ваш труд! А на отдыхе решим, что с ним делать дальше, – подытожил Болек и отправился на поиски студии рисования.

* * *

Асины глаза прищурились, затем расширились и наконец прямо уставились на другую сторону улицы. По мокрому тротуару шёл человек, показавшийся ей знакомым. Солнце припекало – человек распахнул пальто, под которым был очаровательный пиджак, коричневый, с едва уловимым зеленоватым отблеском лета. Оттенок умеренно перекликался с ботинками, а возможно, и повторял тон глаз.

Был ли виною пленительный цвет одежды или приподнятая голова, или, может, таинственный осветитель на небе грамотно направил прожектор? Так или иначе, смотревшей из окна Асе сделалось ясно: этот человек привёз с собой весну! Вместе с ним на ещё зябкую, по-зимнему голую Пятницкую вошло цветение Парижского Левого берега и прочие каникулярные миражи.

На светофоре он перешёл дорогу, и последние сомнения оказались развеяны. Это был кузен Болеслав!

Ася знала о нём понаслышке, в основном от Софьи, всю жизнь следившей за его карьерой и старавшейся быть ему «ровней».

Усилиями старшей сестры жизнь Болека обрела в глазах Аси черты легенды, и теперь, примерив имеющуюся информацию к человеку, только что свернувшему во двор, она занервничала. Заметалась по студии, глянула в зеркало и наконец решила, что постарается держать себя с ним просто и искренне.

Через минуту девочка-администратор ответила на звонок домофона. Стон пружины, по ступенькам крутейшей лестницы – скорый уверенный шаг…

Дома, прокрутив в уме разговор с родственником, который не вспоминал о её существовании почти двадцать лет, Ася так и не сумела понять: каким образом этот чужой человек за какие-нибудь четверть часа ухитрился вызвать в ней чувство совершенного доверия? Если опустить сцену приветствия, он начал с того, что честно признался: ему нужна информация о приюте и о том, что в нём делает Курт. Зачем? А затем, что по просьбе Софьи он его лечит и должен кое в чём разобраться.

Ася, знавшая об истории с таблетками, постаралась ответить толково. С трепетом, как на исповеди, она передала Болеку лесной эпизод, рассказав про адажио Альбинони и мытьё мисок. Припомнила затем недавнюю встречу здесь, в студии, и, наконец, Масленицу двухлетней давности, когда Лёшка, как последний ревнивец-дикарь, выставил гостя, который пришёл-то на самом деле к Софье!

Собственная откровенность ни на миг не показалась Асе сплетней – напротив, необходимым для спасения человека свидетельством.

Болек слушал внимательно, опустив взгляд, время от времени кивая, и, кажется, сделал для себя некий важный вывод, потому что вдруг посмотрел Асе в глаза и с душой поблагодарил:

– Спасибо! Это именно то, что нужно. А теперь можем поговорить о нас.

– О нас? – растерялась прерванная на полуслове Ася.

– Я только что забегал к Илье Георгиевичу, – объяснил Болек. – Вспомнили с ним лето на Волге. Хочу съездить туда всей компанией. Чтобы было как в детстве. Скорее всего, поедем в мае. Ну, это мы успеем обсудить. А пока ещё к тебе вопрос: я бы хотел посмотреть этот ваш собачий приют. Проводишь меня туда? Завтра!

– Я, наверное, не смогу, – сказала Ася, быстро поглядев в сторону. – Меня Лёша не пускает. Я сегодня хотела навестить Марфушу – просто навестить. А Лёшка… – Она умолкла, почувствовав, что голос выдаст подступившие слёзы.

– А что это значит – «не пускает»? – полюбопытствовал Болек. – Как это? У тебя ведь есть паспорт?

Ася подняла на искусителя испуганный взгляд. Головокружительное чувство, будто сейчас она может признаться во всех сомнениях своей жизни и разом всё изменить, захватило её.

– Ладно, речь ведь не об этом, – отвернувшись, сказала она.

– Я думаю, тут вот в чём дело, – мягко заговорил Болек. – Бывает, у одного из супругов есть некое твёрдое представление о партнёре, удобное ему. А все не подходящие под этот формат его качества он отсекает. Так бывает. Я понимаю, у тебя ведь нет выбора, – сочувственно прибавил он и, выдержав паузу, продолжил: – Ася, а можно тогда совсем маленькую просьбу? Раз уж за тебя решают, куда тебе идти, а куда нет, так хоть расскажи, как мне туда добраться!

Ася, раздосадованная, несчастная и розовая до ушей, нарисовала Болеку план – как в лесопарке найти закуток Полцарства. Тем временем в студию уже начали собираться ученики следующей группы. Ася торопливо отдала листок Болеку и, простившись с ним, подошла к окну – остудить цвет лица. Да что же это такое! Она и сказать-то ничего не сказала, а он уже знает это ужасное обстоятельство её жизни – что «за неё решают», а она и не пытается возразить!

* * *

На перекрёстке Болек обернулся и, отсалютовав Асе в окне, исчез в переулке. Он был доволен тем, как прошла их первая встреча. По мимике и жестам, по скользящим интонациям за прошедшие четверть часа он неплохо изучил свою младшую кузину. Это была тонкая, чуткая девочка, совсем не знающая себя, наивно пытающаяся втиснуть мятежный дух в добрую мещанскую жизнь. Она, конечно же, искала понимания – это неплохо. Плохо другое… Когда, слушая Асин рассказ, Болек понял, что Курт, говоря о своей упущенной радости, имел в виду Асю, ему на мгновение сделалось худо. Нет уж! Оставьте родственников в покое! Они нужны ему самому! В особенности этой весной, на которую он запланировал «поездку в детство».

Нежно иронизируя над собой, в неплохом настроении, Болек отправился поглядеть окрестные книжные – хорошо ли выставлены его труды – и опять остался доволен. Пока он бродил, от сотрудника издательства пришло письмо: график презентаций книги был свёрстан. Ну что же, он любит общаться со страждущими! Почему бы и нет?

Ближе к вечеру позвонила Софья и сообщила, что Саня на чай забежать никак не сумеет. Зато они с Асей и Серафимой – ждут! «Ну, вас-то я уже видел», – подумал Болек и, сославшись на утомление и акклиматизацию, поехал в гостиницу.

Войдя в номер, он придвинул кресло к окну и сел – полюбоваться бриллиантом Московского дома музыки. Набережная, слившись с водой в единый огненный поток, переживала неспящую столичную ночь. Болек подумал: всё же Москва – великолепный город. Если бы в нём можно было дышать без противогаза, он бы выбрал его для жизни.

С юности он подозревал, что на земле есть топкие места, где можно запросто провалиться в подсознание народа. Москва была одной из подобных воронок – ступил неверно, и за мгновение тебя всосало в иррациональную кашу истории. В «подкорке» Москвы воют метели, «мерседесы» носятся вперемежку с тройками, гуляют бунты, гремят салюты и нетрезвый Сергей Есенин читает стихи.

Болек инстинктивно старался держаться подальше от этой «каши», жил в других столицах и работать предпочитал с европейцами. Тем смешнее выглядела его нынешняя идея: взять сестёр и погрузиться в самую гущину родины, в детские времена, когда он не мог, да и не помышлял противиться чарам реки, родни, ничегонеделания, бесцельности. Кануть в тишайший дворик и выпасть из жизни дней на пять… нет, лучше на десять! А вопрос «Зачем тебе всё это нужно, дурак?» можно будет проигнорировать как невежливый.

Несколькими часами позже в доме на Пятницкой сёстры, оставив своих уснувших родственников, столкнулись в ночном коридоре, как две пассажирки поезда. Обеим не спалось. Решено было набросить пальтишки и выйти на балкон подышать. Парочка голубей, дремавших на перекладине пожарной лестницы, нисколько не озаботилась их появлением.

– Соня, ну что он творит, твой Болек? Это что, порядочно? Наболтала ему лишнего о Курте! На Лёшку наябедничала! Может, он меня загипнотизировал? – пожаловалась Ася.

– Никто тебя не гипнотизировал – ты по жизни как сомнамбула! – возразила Софья и, подумав, прибавила: – Ему просто некогда налаживать отношения естественным путём. Нужно сблизиться сразу.

– А зачем ему налаживать отношения? Жил же без них сто лет! – обиженно сказала Ася.

– Ему, видите ли, захотелось в детство! А мы с тобой нужны для обстановки, ну и чтобы завтрак было кому состряпать. Ясно? Он и Саню хочет тащить на Волгу. А вообще, у него бедлам в голове. Я даже волнуюсь.

Ася перешла на край балкона и, вытянув шею, разглядела в пролёте между домами кусочек отдалённой золотой маковки. Храм был подсвечен. В тревожное время её всегда тянуло подойти поближе к одной из замоскворецких церквей, чтобы та укрыла её невидимыми крылами. Асины церкви пахли вербой и куличами – даже зимой.

– Соня, а разве бывает бедлам у психологов? Они же наоборот…

Положив локти на влажный бортик балкона, Софья смотрела прямо перед собой, в путаницу липовых ветвей.

– А давай утром забежим в храм, к нашей Иверской? Обо всём помолимся. Мне кажется, и у нас с тобой тоже бедлам. Я так вообще уже не пойму – может, мне надо было не знаю что, а я семью завела… – сказала Ася и жалобно поглядела на сестру.

Софья молча вдыхала талый, с ноткой бензина и дыма, воздух.

– Знаешь, мне так горько! – вдруг сказала она. – Нет любви, одна суета. И правда, так захотелось нырнуть в детское какое-нибудь наше лето – просто подышать!.. – Софья сдержала вздох и мужественно заключила: – Если меня посадят, не поезжайте без меня! Дождитесь, пока я выйду.