18

Следующим утром Асе позвонил Пашка и независимым тоном спросил, не может ли она в свободное от работы время подежурить в приюте. Произошла неприятность, о которой долго рассказывать. Теперь собак нельзя оставлять одних, а у него, как назло, консультация по математике.

Ася выслушала, долго молчала и наконец сказала, что, к сожалению, приехать не сможет.

Ах, как прав оказался Болек! С момента Пашкиного звонка в голове у неё неотступно крутился их коротенький разговор. Ну конечно: у Лёшки есть удобное ему представление о своей жене, а все её качества, не подходящие под «формат», он попросту отсекает! И Ася пасует, идёт на поводу, как будто и правда у неё «нет паспорта»!

Половину дня Ася промаялась в сомнениях. Стёрла пыль по всему дому, полила цветы, вытащила из шкафов и свалила в кучу вещи, показавшиеся вдруг ненужными, даже враждебными. Поняла, что не осилит разборку, и запихнула обратно. Нахмурилась, выпила на кухне подряд две чашки горького кофе – назло своей детской, нежной любви к чаю с сахаром – и пошла жаловаться Илье Георгиевичу на разлад с собой.

– Мне Паша звонил, просил помочь в приюте. И время у меня было – а я не поехала! – сказала она с порога и, зная, что Илья Георгиевич считает её за свою, самовольно вошла в комнату Пашки.

– Ну так что же, Настенька… – заволновался старик, присаживаясь рядом с гостьей на диван. – Не всё, что болит у другого человека, должно и у тебя болеть. Всю боль на себя не примешь. А ты тем более ещё молоденькая девочка, тебе и ни к чему.

– Я не оттого осталась, что не болит! Вот болит, болит как раз! А просто струсила перед Лёшкой! Он хочет, чтобы я была только для него, – и я ему подчиняюсь, как птичка в клетке! – обиженно сказала Ася и обвела взглядом Пашкину комнату.

Она и раньше бывала здесь, но как-то не приглядывалась. А теперь отметила старое румынское кресло и такой же старый полированный письменный стол с откидным секретером, разномастные стеллажи и полки, появлявшиеся друг за другом по мере надобности, и раскладной диван, на котором как раз и велась беседа. Пашка его не собирал, просто набрасывал плед поверх постели. На столе монитор и клавиатура утопали в ракушечной россыпи мелочей – флешки, ручки, стикеры. Над диваном интеллигентные обои Ильи Георгиевича были закрыты плакатом неизвестной Асе, должно быть, очень древней рок-группы. А рядом, смущая диковатых музыкантов, висел портрет в рамке – профиль древнеримского медика Галена с цитатой: «Хороший врач должен быть философом».

– А я даже не знаю, что бы мне вот так же хотелось повесить… Чей портрет… – проговорила Ася и вдруг решительно поднялась: – Нет, я поеду всё-таки! Понимаете, если бы я просто не хотела. А я хочу! Как он может мне запрещать! У меня ведь есть паспорт! Илья Георгиевич, а вы бы поехали? – порывисто спросила она.

Старик развёл руками:

– Ну как сказать тебе, Настенька? Если ты о том, что Лёша против… Нет, если Ниночка бывала не согласна, я никогда ничего против её воли не делал.

– Почему? – твёрдыми серыми глазами уставившись на старика, спросила Ася.

– Ох-ох, – вздохнул Илья Георгиевич и примолк, нырнув на несколько секунд в драгоценную заводь памяти. – А мне, наверно, и не хотелось. Мы ведь с ней были близкие души. Ниночка всё так придумывала, как и я бы сам придумал. Плохо после такого остаться сиротой…

Ася со смутной завистью выслушала старика.

– Значит, вы просто не брали на себя ответственность, – заключила она и, оставив Илью Георгиевича в замешательстве, ушла к себе.

Договорившись о замене на курсах, Ася надела пальто, резиновые сапожки и пошла по мокрой улице к трамваю. Дорогой заскочила в зоомагазин, купить «вкусняшек» для тренировки Пашкиных питомцев, и вдруг почувствовала, как мощной волной прибывают силы. Вот ведь странно! А вдруг жизнь только теперь настала, а до этого всё было вранье, чужие платья?

Таяло, и солнечная поляна перед шахматным павильоном была мокра, как вымокшая в пруду собака. На проталинах торчали слипшиеся вихры старой травы, и при всяком порыве ветра с окрестных берёз и ясеней летели брызги.

Во дворике не было никого, кроме Пашки. Консультацию по математике он пропустил и теперь сидел на верхней ступеньке, подстелив для удобства старую лыжную куртку, и решал задачки из сборника.

– Паш, привет! Ты прости, что сразу не приехала! – сказала Ася, подойдя.

Пашка отхлестнул на место перевёрнутую ветром страницу и ещё глубже ссутулился над тетрадкой.

– Ну, ты хотя бы сейчас уже можешь домой… – смутившись, сказала Ася. – Я побуду. Только на ночь не знаю, как.

– Всё уже. Не до дому, – буркнул он. – Щас Наташка с Куртом подвалят, и Татьяна нам будет мозги промывать.

– Почему промывать? – робко спросила Ася. – Что-то случилось?

Пашка мотнул головой, отзанавешиваясь лохмами от расспросов.

Ася кротко ждала, понимая, что подростковый возраст не тётка, надо терпеть.

– Погоняй пока Тимку, – наконец сказал Пашка. – А то Курт, может, не придёт. Лучше прямо в вольере, там нет никого. Марфушу тоже выпусти – она с Тимкой нормально. Мяч вон возьми, под крыльцом. А Гурзуф пусть сидит. Нагулялся уже, морда…

Ася неуверенно обошла крыльцо, достала мяч и, обхватив его правой рукой, остановилась в нерешительности.

Пашка досадливо вздохнул, бросил тетрадки и отправился показывать Асе, как совершается это простейшее действие – выгул собаки.

В вольере, стоя возле Пашки, Ася с замиранием сердца смотрела, как Тимка рвётся могучей грудью на ветер. Спотыкающийся его бег был полон такого счастья жизни, что Ася подумала – может, он и не инвалид, а просто такой особый трёхлапый пёс?

А вот Марфуша не захотела бегать. Она осталась вместе с Асей на краю вольера и, присев на хозяйкин сапог – всё же не так сыро! – плотно прижалась к ноге.

– Ладно, давай уже тут сама. А то мне ещё Татьянин кабинет мыть… – буркнул Пашка и хотел было идти, но вдруг остановился. – О! Наташка чешет! – воскликнул он обрадованно. – Вот пусть она и моет!

Курносая девочка с волосами цвета балтийского пляжа и простым весёлым выражением лица вбежала во дворик – Ася невольно улыбнулась ей. Чмокнув не успевшего увернуться Пашку, она серьёзно выслушала его распоряжение и мигом бросилась исполнять.

А затем с неизменным фонографом на ремне явился Курт. Он был ещё бескровный, слабый, но внутри, под снегом и палыми листьями уже проблёскивала жизнь. Глаза! – заметила Ася. Его замечательные серые глаза, посаженные, правда, чуть ближе, чем требовала гармония, были живы и любопытны!

– Привет! – едва успел сказать он и в тот же миг был атакован Тимкой.

Курт гладил собачью морду, чесал за ушами. Тимка, блаженствуя, вытягивал шею и ухитрился даже положить единственную переднюю лапу на руку хозяина – чтобы тот не вздумал уйти.

– Испугался, не приду я? – говорил Тимке Курт. – А я вот пришёл…

С первыми сумерками, закончив рабочий день, во дворик шахматного павильона явилась Татьяна.

– Ставь чайник, Наташ! – сурово велела она и, поднявшись в домик, принялась выкладывать из спортивной сумки пакеты с пряниками, печеньем и пастилой. Энергичные, пожалуй и резкие, её движения раскалили стылый павильон, и всем собравшимся сделалось ясно – предстоит разговор. Для того и пряники – подсластить его горечь.

На книжной полке поверх расстеленного полотенца в рядок было выставлено шесть чашек из керамики цвета старой бумаги, с нанесённой поверх японской миниатюрой. Все рисунки были разные. На одной птица, на другой ветка вишни, на третьей – тростник… Пять из них уже имели хозяев. Но оставалась одна, последняя, с алыми каплями луговых маков.

Пашка покосился на Асю.

– Ага, теперь комплект! – озвучила его мысль Наташка и торжественно, словно вручая почётный билет закрытого клуба, поставила перед Асей чашку.

Они расселись по обе стороны составленного из парт стола. Их было всего шестеро, считая отсутствующего Саню. Оттого, что «братьев по ордену» оказалось так мало, Ася почувствовала, что её причастность приюту словно выросла в цене.

– Ну что, все тут? Александр Сергеич не придёт? – строго спросила Татьяна и села во главу стола.

Тут только Ася поняла, что это – собрание.

– Короче, если кто ещё не в курсе, дела у нас такие! – начала Таня и вкратце пересказала случившееся.

Вчерашним утром новосёл приюта лохматый мачо Гурзуф совершил роковую ошибку. Быть может, переменившийся ветер напомнил ему о времени, когда был жив дядя Миша и ещё витали вокруг, лаская собачий нюх, весёлые и цветные запахи Замоскворечья? Гурзуф ушёл на утреннем выгуле. Стоило Пашке отвернуться на миг, пёс нырнул в кусты и, как бывает с непослушными детьми, сразу же угодил в историю.

На узкой дорожке ему встретились два чудно одетых типа на велосипедах. Гурзуфу понравились их шлемы и дутые жилеты, он собрался уже выразить респект на своём языке, но тут парни повыхватывали из карманов всполохи страшного ветра, и Гурзуф задохнулся.

Когда Пашка подоспел, велосипедисты уже умчали. Гурзуф, накренившись, сидел на дороге и тяжело мотал башкой. После знакомства с газовым баллончиком он стал похож на дядю Мишу в пору похмелья.

За побег Гурзуфу был предписан усиленный курс дрессировки. Но Пашка опоздал с принятием мер. Сегодня утром на двери ветпункта появилась листовка, содержавшая безграмотную, однако внятную угрозу. Шайка догхантеров обещала в ближайшее время «принять меры» против Пашкиных питомцев.

– Вот! Все видели? – сказала Татьяна и помахала листком перед собравшимися.

Курт взял у неё из рук бугристый, покроплённый дождём лист. «…Блоховозы перешли в наступление… защитники города зачистят парк от тварей…» – пробежал он текст и недоумённо взглянул на Пашку.

– А что ты смотришь на него! Нечего на него смотреть. Он уже всё, доигрался! – раздосадованно сказала Татьяна. – Вот кто теперь караулить всё это хозяйство будет? Или, может, учёбу бросишь? – накинулась она на племянника. – Консультацию по математике прогулял? Прогулял! Так и всю жизнь прогуляешь!

– Захочу – прогуляю, – буркнул Пашка и ссутулился над столом, так что волосы чуть не попали в чашку.

– А ты не дерзи тётке! – крикнула Татьяна. – И вы тоже все хороши! Сами в Интернете с утра до ночи, а до сих пор не пристроили. Напрягите мозги! Влейтесь в какой-нибудь частный приют! Сообразите!

– Танюлька! Ну мы же сколько пытались – ты ведь знаешь. Ну кому они нужны! – жалобно проговорила Наташка.

– Я тебе не Танюлька! – рявкнула Татьяна. – Я ответственное лицо! Отвечаю юридически и практически за ветпункт и школу! Вы хоть понимаете, что своей самонадеянностью и безответственностью спровоцировали группу психбольных! Догхантеры – это психи! Сколько они потрав по всему городу устраивали! Учинят в лесопарке гадость какую-нибудь, – а закроют меня! И школу и ветпункт, за то, что пригрела этот ваш бедлам незаконный!

– Ну ясно, тебя только бизнес твой волнует, – сказал Пашка, взглядывая из-под нависших лохм.

– Меня? – ахнула Татьяна. – Бизнес? А кто возился с твоими калеками? Кто лечил их? Кто Людмилу умасливал, чтоб она вас здесь оставила! Ну ты и паршивец! – И, почуяв закипающие на глазах слёзы, вырвалась вон из домика.

Наташка подняла обрушенный Татьяниным вихрем стул и укоризненно взглянула на Пашку.

– Ну и зачем? – удивилась она.

– Ничего я не буду делать! – сказал Пашка себе под нос. – Не буду никого расселять. Ни в какие приюты. Почему, если дебилам каким-то не нравится, я должен разрушать собакам их дом, где они привыкли?

– Мы незаконные, Паш, – сказала Наташка и, откинув белые волосы, потянулась за пряником. – На! Будешь?

– Не хочу я! – дёрнулся Пашка. Помолчал и вдруг переменившимся сиплым, почти жалобным голосом проговорил: – Я вот волнуюсь: как бы кто через ограду им чего не подкинул, пока нас нет? Джерик, допустим, без разрешения не возьмёт, Агнеска с Мышью не возьмут. А остальные могут. Это они при мне не берут. А без меня – кто их знает?

Он умолк и потрогал рисунок взлетающей цапли, белые пёрышки, камышинки, круги на воде. И все, невольно повторяя за ним, увлеклись своими чашками. Ася вгляделась в алое пятнышко мака – три мазка тонкой кистью. Это бессмысленное занятие смягчило, затёрло реальность вместе с необходимостью что-то решать. Волшебные чашки подарила Сане на какой-то праздник благодарная пациентка. Сначала они стояли дома у сестёр в коробке, а потом, оказывается, он отнёс их сюда.

Вдруг Наташка сказала:

– Тихо!

Все замерли, дружно навострив слух. Сквозь щели внутрь павильона проник тонкий утробный стон.

– Ну а Мышь-то кто выпустил! – воскликнул Пашка и мигом очутился за дверью.

Серая собака с поразительно тощими боками и длинной худой мордой сидела у крыльца, скособочившись вправо, левая задняя лапа дрожала. Кривая жалкая её поза была скомпенсирована упорством взгляда, каким она встретила высыпавших на ступени людей.

– Она мелкая, сама проползла, под сеткой. Там сетка отогнулась, – сказала Наташка. – Она, может, петь хочет?

– Пить? – переспросила Ася и огляделась в поисках миски.

– Петь! – нежно, словно выпуская колечко дыма или дуя на пёрышко, поправил Курт и улыбнулся тепло и спокойно. Асе показалось на миг, что она видит улыбку Болека.

– Мышь, ну чего тормозишь? – сказал Пашка и, аккуратно, как ребёнка, взяв собаку на руки, внёс в комнату. – Ну что, попоём?

Ася знала от Ильи Георгиевича про этнографические исследования и фольклорные реконструкции Николая Трифонова, Пашкиного отца, но никак не могла представить себе, что Пашка найдёт применение наследству. И уж тем более не предполагала, что он умеет петь таким ясным, поставленным голосом, совсем не похожим на его будничное бормотание.

Песня, которую услышала Ася, оказалась колыбельной, незапамятной и дикой, как подорожник или крапива, и такой же, как эти травы, родной. Пашка пел негромко и совсем просто, но по Асиной спине побежал озноб.

Тем временем Мышь притёрлась к ногам Пашки и вытянула шею. При свете лампы Ася разглядела её получше. Это было удивительное существо. Тощие шаткие лапы и странно изогнутая спина, а также необычайно худая мордочка сообщали её облику нечто сказочно-зловещее.

Позже Ася узнала, что у Мыши был сломан позвоночник и временами волочились задние лапы, не считая прочих бессчётных недугов. Пашка, однако, гордился результатом лечения. «Чудо, что не парализовало!» – говорил он.

Мышь обладала редким даром: она умела петь. Начинала партию всегда сама, без команды. Сперва робко подвывала и урчала, а затем, всё более обретая свободу самовыражения, распевалась всерьёз – тонким и сильным собачьим голосом. По вытянутому горлу певчей катились волны звука, передние лапы вздрагивали.

Пение Мыши было трудно для слуха, но самоотдача и накал недоступных человеческому пониманию чувств, с которыми исполнялась партия, захватывали всерьёз. После пения Мышь почти всегда отказывалась от протянутого Пашкой лакомства. У неё был плохой аппетит и, по-видимому, слабый нюх. Терпеливо выслушав многоголосое одобрение людей, она убредала к себе. Если же задние лапы слишком заплетались, Пашка относил её в загончик на руках.

Как позже признался Асе Курт, лично его во всём этом больше всего расстраивало то, что Мышу было невозможно отблагодарить – ни накормить от души, ни даже погладить. Она шарахалась от протянутых рук, доверяя только хозяину. Невысказанная признательность оставалась в душе и тяготила.

О чём пела Мышь? Похоже, даже великий собаковед Паша Трифонов не мог с уверенностью сказать, что выражала её песня. Одиночество? Бесприютность и страх собачьей жизни? Или это был неосознанный плач по утраченной стремительности и силе? «А может, просто Мышь думает, что она так нам служит? Вот и поёт для нас!» – предполагала Наташка.

Так или иначе – Мышь пела, и ей внимали безо всякого смеха, порой и с замиранием сердца.

Когда Мышь исполнила первую руладу, Ася, впервые оказавшаяся на подобном концерте, в изумлении посмотрела на Курта – не сон ли?

«Да! – ответил он взглядом. – У нас так!» И, тихонько выбравшись, принёс с улицы забытый фонограф.

В разгар колыбельной неслышно, словно дверь и половая доска были из воздуха, вошёл Саня и с видом сконфуженным и вдохновенным, как театрал, пробирающийся к своему месту, когда действо уже началось, присел на край лавочки возле Аси. Она сразу обхватила брата за локоть и вздохнула.

– Ну что ты творишь! Почему телефон не берёшь? – горячо зашептал он. – Лёшка психует! В студии тебя нет. Звонит Соньке, звонит мне!

– Я специально его дома забыла. В другой раз будет знать, как решать за меня! – шепнула Ася.

Переговоры брата и сестры сбили творческую атмосферу. Мышь оборвала серенаду и настороженно тявкнула.

– Мыша, давай пока перерыв, – решил Пашка и, погладив махонькую костистую голову певицы, сунул ей лакомство, которое та приняла без охоты и сразу выронила.

За минуту опоздавшему была изложена суть проблемы, а заодно предъявлен мерзкий листок. Саня глянул и, скомкав, сунул в карман. Затем упёрся в парту локтем и крепко потёр лоб, стараясь добиться прояснения мысли.

– Ты только не сердись, ты разумно послушай меня, Паш! – заговорил он. – Нельзя больше ждать. Пора отсюда перебираться. Пристроить ты их не пристроишь, это ясно. Надо искать передержку, и хорошо бы, чтобы не по одной собаке, а компанией. Эх, можно бы ко мне, если б не Маруся… – с горечью качнул он головой. – В общем, давайте, ребята, ищем всем миром что-нибудь подходящее и решаем этот вопрос!

Пашка встал, бережно поднял Мышь на руки и, толкнув ногой дверь, вышел в сумерки леса.

– Паш! Да всё я понимаю! – вылетев следом, крикнул Саня. – Ну что ты ей-богу! – И, догнав, придержал за локоть. – Погоди бежать! Вот смотри: когда люди не хотят решаться… Не хотят, допустим, решаться на какую-то тяжёлую, но жизненно необходимую операцию, я, по-твоему, должен сказать им: «Ладно, сидите»? Паша! Я с кем вообще разговариваю!

Пашка дёрнул локтем и, не оглядываясь, направился к загончику.

Саня отстал, постоял ещё немного во дворе и вернулся в шахматный павильон. Наташка, ждавшая на крыльце, сочувственно посторонилась, давая ему войти. Она хотела было побежать за Пашкой, но своим немудрёным практическим умом поняла, что Татьяна и Саня правы. Пусть подумает Пашка. Тоже нашёлся – идеалист!

Остались вчетвером, с луной за хлипкими стёклами.

Ася вскользь поглядывала на брата, на его совсем молодое лицо – словно бы тридцать семь лет отлились не в полагающемся огрубении черт, а лишь в наплыве большой усталости.

– Александр Сергеич! Да вы не расстраивайтесь! Чего вам сделать, чаю или кофе? – спросила Наташка.

Саня неопределённо мотнул головой. Он переживал, что не смог убедить Пашку в необходимости переселения, и продолжал мысленно подбирать доводы. Это было трудно, потому что он и сам полагал: по справедливости собакам надо остаться здесь.

– Ну, чаю тогда? – сказала Наташка.

– Чаю? – очнулся он. – Нет, Наташ, не буду, мне уже бежать. Я подумаю, как нам лучше… Может быть, завтра… Думать, думать надо душой! Как-то чтобы озарило! – И, услышав шаги, обернулся на дверь.

Пашка, отправив Мышь в загончик, вернулся.

– Так! Стоп! Паш, где твоя математика?

Пашка шлёпнул перед ним на парту тетрадь.

– Я решил, конечно. Но только потому, что в школе не был, – проворчал он. – Три часа убил.

Саня зажмурился, поморгал, настраивая зрение на путаный Пашкин почерк, и выборочно проглядел задачки. Листнул – все ли номера?

– Всё понятно было? С ответами сверил? Пишу на завтра!

Ну вот и всё. Три неотложных вопроса – где Ася, в порядке ли Курт и как поживает Пашкина математика – были разрешены в едином месте и времени, к тому же по дороге домой. Повезло!

Уже уходя, он тихо спросил у Курта:

– Женя, ты как?

Тот кивнул: терпимо.

– Ну, молодец, молодец. Всё хорошо. – И, кратко сжав его плечо, махнул остальным: – Всё! Побежал!

Ася пошла проводить его до тропинки.

– Ну а как быть? – сказал он сестре. – Полынья Серой Шейки у него тут! Да и не только у него. У всех людей на земле не жизнь, а полынья! Я вот понимаю нутром – так нельзя, надо это менять… – Он задумался было, но тут же очнулся. – И Лёшке, Лёшке сейчас же позвони! Слышишь! – крикнул уже на бегу, проваливаясь в орешниковую бездну.

* * *

Ася поёжилась, словно с уходом брата осталась без обогрева. И правда, до дрожи зябко и темно было на улице. В этой пробирающей до костей темноте шахматный павильон цвёл одинокой лампочкой. Наташка побежала мыть чашки. Прислонившись к стене дома, Курт что-то поправлял внутри фонографа. Ящик висел у него на шее, как старомодный лоток с папиросами.

– Ася, ты на трамвай? – заметив её взгляд, спросил он. – Мне сегодня тоже в ту сторону. Пошли?

Ася слегка пожала плечами, не соглашаясь на провожатого, но и не возражая.

– У меня есть запись твоих шагов! Хочешь послушать? – сказал Курт, когда они вошли в орешник.

– Шагов? – не поняла Ася.

– Ты когда идёшь, у тебя особое такое «туше» – как будто на цыпочках, я это сразу заметил! – объяснил Курт. – Я думаю, по шагам можно узнать характер, – прибавил он и, остановившись, выбрал на дисплее диктофона дорожку. Сперва шёл едва различимый шелест – звуковая пыль, а затем раздался внушительный хруст.

– Это что, я? – испугалась Ася.

– Это Пашка тебя попросил корм к загончику оттащить. Бумажные пакеты! Слышишь, бьют по ногам!

Курт прислушался, наклонив голову. Звук был похож на укрупнённый динамиком хруст заледенелой земли, или на хруст багета, которым недавно насильно кормил его Саня, или даже на хруст какой-нибудь корочки на сердце, той, что сегодня только запеклась над смертной раной.

– Ну хорошо… А вот ещё… – сказал он, сдвигая курсор. – Вот… за Мышиным голосом, в отдалении – Александр Сергеич заходит, слышишь? По ступенькам. У него очень собранный шаг, но тоже лёгкий, почти как у тебя. Здорово, правда? А вот он говорит. Тембр клёвый такой…

Ася вслушалась в родной голос брата. В сознании проступило мягкое тепло сентября. Немного осени в нападавших на дорожки листьях и хвое. Ещё теплая кора деревьев. Кто бы мог подумать!

– Я люблю Александра Сергеича. Но лечить меня будет Болеслав. Его задания мне по силам, – неожиданно проговорил Курт.

– А какое он дал тебе задание? – с любопытством спросила Ася.

– Помечтать! – отозвался Курт. – А тебе?

– Что – мне?

– Ну, какое задание он дал тебе?

Ася отвернулась, словно от вспышки.

– Болек сказал тебе, что дал мне задание?

– Да нет, – растерялся Курт. – Я просто подумал…

– Никаких заданий он мне не давал! – раздосадованно перебила Ася. – Он просто сказал, что за меня решают другие. Но это не правда. Никто за меня не решает и не будет решать! – отчеканила она и быстро пошла вперед.

Курт, опередив Асю, поднял над её головой ветку.

– Надо подрезать, я здесь каждый раз цепляюсь, – сказал он.

Ася прошла десяток шагов и в смятении остановилась.

– Нет! Я лучше ещё помогу Пашке! Я вообще к собакам сюда приезжаю, а не тусоваться! Пока! – И, развернувшись, пошла назад к домику.

Когда она возвратилась во дворик, дверь павильона была открыта. Глава собачьего приюта запихивал в рюкзак свою математику.

Домой возвращались вдвоём с Пашкой. По аллее, а затем по дороге до трамвайной остановки он смешно летел на шаг впереди Аси, охраняя себя тем самым от возможных светских бесед. Когда же вышли на людную улицу, взял такой недосягаемый разгон, что Ася осталась одна. Правда, совсем ненадолго. На перекрёстке её окликнул Лёшка.

Всколыхнулась было обида, но после лесной чистоты, после пения Мыши и необъяснимой святости всего творящегося в приюте невозможно было оттолкнуть человека, ищущего примирения.

– Не знал, где встречать – у метро или на остановке. Вот, решил здесь! – заговорил он, подходя и не решаясь обнять жену. – Я вообще-то волновался. Сане даже звонил. Он мне сказал, что я дурак. И я, короче… В общем, прости меня! – выдохнул он и, слазив за пазуху, робко вложил Асе в ладони конверт. – Вот! – Помедлил и, распираемый нежностью, счастьем задуманного примирения, всё-таки обнял её.

В конверте оказались билеты на поезд и гостиничная бронь.

– А в купешке с нами пацан из средней группы и мама его. Они с мамой едут. Она тоже у нас в гостинице будет жить. А там, прикинь, уже будет всё в цвету! А народу ещё мало. Дальше, конечно, подвалит, но мы уже адаптируемся. Сгоняем в Абрау-Дюрсо, закупимся и чихнём на спортивный режим, а?

– Я эту вашу гадость не пью, – сказала Ася словами Пашки.

– Да ладно! На море можно! – возразил Лёшка и, не обращая внимания на прохожих, подхватил Асю и закружил. «Мор-ре!»

Ася почувствовала, как над головой у неё развевается подобно фате эта Лёшкина ветреная и голая, вытянутая вдоль моря «Анапа». Ох, вот ведь напасть!

Наконец поставил на землю, но не выпустил.

– Я не хочу на море, тем более в твой этот лагерь, – отстранилась Ася и, сунув ему конверт, пошла к дому. – Мы в мае поедем на Волгу. Сонька, Серафима и Болек. Болек сказал, ему туда очень надо, и он меня просил, чтобы вместе…

Моментально помрачнев, обиженно выпятив губы, Лёшка молча двинулся следом.

– Ну а ты-то ему зачем? – наконец спросил он. – Эксперименты ставить над башкой? Сонька вон работает с ним, она пусть и едет! А мы с тобой на морской бережок. Всё, это не обсуждается!

– Значит, ты решил за меня? – остановившись, тихо спросила Ася.

– Мы вместе решили, оба! Мы всегда вместе решаем! Я что, не советовался с тобой насчёт работы? Или ещё насчёт чего-нибудь! Я всё сначала у тебя выясняю! Потому что мы – семья, и больше никто! Никакие родственники! Ты вон в церкви свечки ставишь. А тебе любой батюшка скажет: главный твой ближний – это муж. Дальше – дети. А родители и прочие сродники – уже потом. А собак и вообще во двор храма не пускают – они нечистые! А ты на них мужа променяла! – выпалил Лёшка.

– Да. Ты решил за меня, – сама с собой кивнула Ася.

– За нас, а не за тебя! – утрачивая терпение, рявкнул Лёшка. – Это всё от Сани вашего пошло. Это он манеру взял – на чужих здоровье тратить! На рухлядь всякую, от которой и свои-то отказались! А жена одна пусть кукует все дни напролёт! И вечера! И его ещё за это хорошим человеком называют, а её курицей! Ага?

Ася оглядела мокрую, мутно-сиреневую Пятницкую в огнях. Если бы вдруг подвернулся ей велосипед, она вскочила бы и умчала от этого зануды. А так не убежишь – догонит.

– Я не поеду ни в какую Анапу, Лёш. А то, что ты про Саню такое говоришь, так благодаря ему «рухлядь», как ты выразился, хоть какое-то находит утешение! И если Саня есть – то и Бог есть! – сказала Ася.

– Больные вы, Спасёновы! Всё наперекосяк! Для них же стараешься… – буркнул Лёшка, но в его тоне уже послышалась слабина. Он не умел долго ссориться и, пока Ася возражала ему, успел пожалеть о своей вспышке. Вот, ёлки-палки, опять сорвался, а ведь хотел быть паинькой! Аккуратно спрятав билеты за пазуху, он поглядел на жену – не пора ли мириться?

Если бы Лёшка смял и швырнул дурацкие эти билеты, Асе стало бы легче на душе, может, даже она первой попросила бы прощения. Но нет, её муж был не мот и не дуэлянт, уничтожать добро никогда бы не пришло ему в голову – лучше уж сдать!

С усмешкой она поглядела на него:

– Ладно, пойдём домой.

И чужой, глупый семейный вечер, уже который по счёту в Асиной жизни, состоялся как ни в чём не бывало. Он выдался даже хуже обычного, потому что Лёшка решил покрепче налечь на примирение. Не успела Ася переодеться в домашнее, комнату заволокли враждебные звуки – мягкие ударники забивают тишину, и чужой нескромный голос шепчет так, что по комнате липнет сажа. Это Лёшка включил на компе «музыку». Сколько Ася ни бьётся – всё равно он зовёт этим словом любой звуковой мусор. Пожалуй, Курт сумел бы объяснить ему разницу.

– А мы слушали сегодня, как поёт Мышь, – стараясь оттолкнуть от души звук из колонок, сказала Ася. – Но тебе бы вряд ли понравилось.

– Ясно дело! Куда уж мне понять, как поют мыши! Слушай, а давай сейчас не будем о мышах? Может, лучше потанцуем?

Ася танцевала со своим собственным мужем, сто лет знакомым и родным Лёшкой, кажется, даже любимым, но почему-то сегодня ей было тошно, хоть беги! Сколько можно хватать за плечи, слюнявить висок! Наконец не стерпела и вырвалась.

Но и тут не удалось поругаться.

– Ну чего ты, Ася, выдумываешь, – жалобно говорил Лёшка. – Ну не фанат я борьбы за права животных. Так что, значит, со мной и жить нормально нельзя? Вообще-то я ведь хороший, скажешь нет? Я на всё для тебя готов, а ты к ерунде цепляешься.

Засыпая, Ася приложила ладонь к стене. За ней была комната Пашки. Она стала Пашкиной четыре года назад, когда двенадцатилетнего бунтаря выселили к деду. А сегодня для Аси за этой стеной расположились Полцарства – клочок сырой земли, шахматный павильон с хлипкими стёклами, стая жалких собак и их наставник, обретший черты героя. В темноте Ася прикладывала пальцы к шершавым обоям и чувствовала, что спасена – от себя самой, и от Лёшки, и от всей бессмысленной жизни.

«А ведь, оказывается, я другая! – озарило её уже на самом обрыве в сон. – Я другая, а не та, которая рисует котят, и не та, которая с Лёшкой. Вот в чём дело! Господи, спасибо Тебе, что я другая!» Ей хотелось побежать к Софье и поделиться великим открытием, но, во-первых, сестре не до того, а во-вторых, Лёшка поплёлся бы следом, пристал с расспросами и замял бы, задул, чего доброго, откровение. Нет, будем беречь!

Улыбаясь, Ася перевернулась на спину, и как-то чудно, мерцающей звёздной волной, в аллеи лесопарка вплёлся волжский городок детства. Иные земли, в которые теперь она вхожа! Илья Георгиевич, мы и вас возьмём, даже не переживайте! Может, разыщете там свою Ниночку.

* * *

Когда в парке, на орешниковой тропе, Ася сбежала от него, Курт первым делом подумал: ну вот и всё! Однако, превозмогая налёгшую крепко тоску, подтрунил над собой: «Что раскис? Давай! Укрепляй свою дохлую волю к счастью! Всё нормально, только в следующий раз соображай, что ляпаешь!»

В тот вечер, идя по аллее к шоссе, он едва ли не впервые в жизни решил, что имеет право повести себя бесцеремонно.

«Болеслав, простите, что беспокою, – написал он на почту, указанную на визитке. – Я помечтал, как вы мне сказали, и в целом определился, чего бы мне хотелось. Что мне теперь делать? Может, какое-нибудь конкретное задание?»

Он рассчитывал, что ответ придёт завтра или на неделе или не придёт совсем, но оповещение звякнуло в следующую минуту.

«Просто почаще говори себе “да”, – написал Болеслав. – Прислушивайся к желаниям и исполняй по мере возможности. Кстати, твои угрызения совести лежат у меня в кармане, так что будь спокоен, тебя никто не будет преследовать».

Придя домой, Курт оглядел свою комнату и, чувствуя нестерпимую жажду начать говорить себе «да», взялся за дело. Для начала ему захотелось выжечь все до единого приметы старого себя, винные следы порабощённой воли и невидимые, ледяные – чуть не случившейся смерти. Он подошёл к разложенному дивану, на котором после снотворного проспал больше суток, и яростно, не жалея паркета, выворотил его на середину комнаты. Затем пронёсся на кухню, покидал в пакет бокалы и встряхнул покрепче – битое стекло звякнуло, кое-где пропоров полиэтилен. Вернулся в комнату и, обрывая петли, сдёрнул занавески. Это они, соучастницы, скрывали от мира его погибель! Наконец перед чёрным голым окном гостиной остановился. Ну вот, почин положен! – и плюхнулся на диван.

Радость разбоя осветила прошедший вечер в приюте. На первый взгляд, он был проигран вчистую. Каждое словечко, сказанное ради сближения с Асей, отлетело камушком в его собственный лоб. И всё же Курт кое-что приобрёл – теперь он знал, что Ася хочет «решать сама», и намеревался использовать это знание.

Раньше ему бы никогда не пришло в голову «подбирать ключи» к человеку, больше того, совесть немедленно заявила бы ему, что это подлое манипулирование, и в наказание изжарила. Но сейчас его совесть лежала в кармане у Болеслава, а без неё всё предстало в совсем ином свете. Не было никакой мистической гибели души, а был несостоявшийся дурак, трус, не посмевший дотянуться до счастья.

Курт с детства знал от родителей, что говорить своим желаниям «нет» – благородно и хорошо. Тогда как «да» – удел эгоистов и потерянных личностей. Он сказал себе «нет» в юности, когда хотел всерьёз заняться музыкой, и позже, когда Лёшка с уличной грубостью дал понять, что Ася уже занята. Все эти отказы казались ему безусловно правильными. «Должно быть, Женька, ты крепко испорчен, раз “безусловно правильные” решения довели тебя до такого коллапса!» – посмеялся он над собой.

И вот теперь, сидя посередине комнаты на плоту разобранного дивана, он с нежностью вглядывался в себя. «Хочешь, чтобы вернулась музыка?» – «Да! Я займусь этим немедленно!» – «Хочешь, чтобы Ася полюбила тебя?» – «Так и будет, даже не сомневайся!»

Почувствовав прилив надежды, он вскочил и дёрнул балконную дверь. Крепкой сырой волной на него шёл лес, отделенный от дома вьющимся по земле огнём шоссе. Начинался последний штормовой бой за весну, и исход его был известен.

Курт достал телефон и набрал ещё одно письмо Болеку. Он писал о том, что у него впервые не стонет обгорелая душа, что он счастлив снова держать в руках свою жалкую жизнь и приложит все силы, чтобы полюбить её и возвести на царство.

Перечитав, он стёр сентиментальный текст, но сознание высказанной благодарности осталось. Он чувствовал, что подключен к мощной системе учителя, снабжающей его на первых порах необходимой для подъёма энергией.

Курт вернулся в комнату, раскинув руки упал на открытую, не прижатую больше ни к какой стенке постель и с мягким ударом головы о подушку понял, что старт космического корабля состоялся.

 

19

«Буду ездить всё равно!» – объявила Ася мужу, и Лёшка подчинился. И вроде бы установился внешний мир, но сердце чуяло необратимость перемен.

В приюте Лёшку бесило всё: его незаконность, хлипкий, как карточный домик, павильон, где в плохую погоду укрывались и пили чай, приверженность зверей своему хозяину и приверженность людей зверям и друг другу, которой он подобрал уже слово – «секта».

– Слушай, я после работы домой хочу! Я хочу с тобой быть дома, а не в лесу мёрзнуть! Это чего теперь, каждый день так будет? – возмущался он.

Ася расстраивалась и хмурилась. Как же так! Доверилась человеку, выбрала его из всего мира, и вот – полное непонимание! А однажды ночью проскользнула мысль: уж не поторопилась ли? Отдала своё глупое «зелёное» сердце первому встречному, вместо того чтобы сберечь его и повзрослевшим, спелым вручить тому, кто достоин.

Наконец молодые супруги сошлись на том, что приют – личное дело Аси. Она будет ездить туда одна, а Лёшка, если захочет, тоже найдёт себе какое-нибудь «личное дело».

Ну и ладно. Даже веселее без Лёшки! Ася отбрасывала мысли о нём перед входом в лесопарк, чтобы подобрать на обратном пути, и, вольная, вбегала в свой новый дом – сквозящий дворец весеннего леса. Она шла по нему, путаясь в юности, как в длинном газовом платье, и чувствовала себя несравненной. Вроде бы и нет ничего особенного, и веснушки смыть бы, и маловато росту. А всё равно хороша! Так, что у всех у них, у лесных, от её красоты перехватило дух.

В благодарность за любовь Ася сотворила и преподнесла приюту подарок. Над калиткой загончика засияло, переливаясь золотом, прикреплённое к сетке деревянное произведение искусства, которое язык не поворачивался назвать вывеской. Скорее уж это была картина, написанная на широкой, лакированной в цвет морёного дуба доске золотой, «под старину», краской.

Пашка принял Асин дар молча и долго неподвижно держал доску в руках, разглядывая волшебные буквы, сложившиеся в слово «Полцарства». По выражению его лица можно было подумать, что ему досрочно вручили диплом ветеринарного врача.

Накатывала весна, и приют, отогреваясь на солнышке, выпрастывал из-под зимней коры свои тайны. Наташка в знак дружбы сделала Асе на запястье татуировку хной – Марфушу с печальной мордой. Пока болтали за работой, выяснилось, что Пашкина «медсестра» умеет ездить верхом и фехтовать. Кроме того, по секрету она призналась, что влюбилась в Пашку ещё в прошлом году.

– А что? – шёпотом объясняла она. – Пашка классный. Я, например, считаю, парень должен быть ответственным, что-то уметь. Вон Пашка, если что, ну, там, в аварию если попасть… не дай бог, конечно!.. он медицинскую помощь может оказать. Потом, он в институт собирается – тоже плюс. А ветеринары нормально зарабатывают, если хороший специалист.

Асе хотелось сказать Наташке, что она оценила в Пашке всего одну сотую от его даров, и притом далеко не главную. Но внутренний голос предостерёг: «А может, это ты, Ася, дурочка и ценности твои курам на смех?»

Встречного чувства к своей подруге Пашка не проявлял, однако это не мешало Наташке в особо тёмные вечера решительно брать государя Полцарства под руку и тащить провожать себя до «железки». Смешно это было – Пашкина рука висит, как плеть, а за локоть зацеплен энергично согнутый локоть Наташки.

С того дня, как были обнаружены листовки с угрозой, в приюте начались ежевечерние разговоры о всяких ужасах: о людях с пневматиками и дубинками, железными прутами, электрошоками и прочими орудиями пыток, о предрассветных рейдах, совершаемых ими по местам «скопления собак». Обсуждали и судьбу самого приюта – не пора ли и правда спасаться от грядущих гонений?

Волновались все. Один только Пашка сохранял евангельское спокойствие в застигнутой штормом лодке.

– Чего вы психуете? Мало ли, кого гнали? Когда гонят – это как раз и значит, что нужно остаться! – говорил он.

Асе нравилось в приюте всё – напористая, весёлая энергия собак, радующихся её приходу, и то, что Курт больше не навязывался ей в провожатые и не хвалился сокровищами фонографа, только взглядывал иногда с улыбкой, как будто говоря: ты здесь – довольно и этого! И ещё ей нравилось, что все совершаемые ими действия – выгул собак, уборка, чаепития – были полны взаимности, молчаливого расположения друг к другу людей, животных и природы.

Иногда в приют забегал Саня, сразу хватался за Пашкину математику, наспех растолковывал, охал, давал новые задания и мчался домой. Словно всё это – и собаки, и Пашка, и встреча с близкими людьми – было теперь вне закона и грозило аукнуться страшными карами. От этих кратких набегов нехватка Саниного старшинства и тепла, и без того мучившая Асю, становилась ещё острее.

* * *

После женитьбы, случившейся непонятно как и для чего, Санина душа тревожно, а в последние месяцы уже и мучительно стала стремиться назад, в то благодатное время, когда его жизнь честно делилась между сном и призванием и ничего не было в промежутке. «Промежуток» этот в виде семейных вечеров и выходных угнетал Саню прежде всего потому, что во всей их с Марусей совместной жизни он не чувствовал света правды. В ней было только непрестанное латание каких-то брешей, томительное наведение мостов между нестыкующимися системами. Сколько он ни проводил сам с собой «педагогических бесед», не получалось зажечь этот свет, который без усилий вспыхивал в общении с сёстрами, с Ильёй Георгиевичем, Пашкой и с большим числом других людей. Саня винил себя и все свои дезертирские поползновения припечатывал строго: справляйся! От этой безнадёги, от того, что камнем совести сам завалил выход, хотелось плакать.

Вопреки неурядицам, наступающая весна доставляла ему страшную радость. Каждый новый день восхищал – если не солнцем, так дождём! И чем больше предстояло в этом дне отклонений от маршрута, бега по чужим улицам, взлёта по чужим лестницам, тем острее он чувствовал всеохватность жизни, равную принадлежность весеннего дня всем живым существам, а значит, и своё единение с ними.

В субботу рабочий день терапевта Спасёнова был коротким. Оставался ещё полновесный кусок светлого дня, целый вечер и ночь, простирающаяся в бесконечность – поскольку в воскресенье можно встать попозже.

Но, как это всегда бывало у Сани, если не прилагать особых усилий воли, незанятое время само собой превращалось в занятое. К обеду оно обычно исчезало подчистую – нуждающиеся сметали его, как товар повышенного спроса.

Снимая халат и щурясь на ярчайшее солнце в мутном, не вымытом ещё по весне окне кабинета, Саня припомнил намеченные на сегодня дела и с радостью осознал, что их совсем не много! Первое – забежать к Николаю Артёмовичу – у него день рождения. Коньяк ему захватить из подаренных на 23 февраля – вон их целая батарея. Да, и ещё просил журнал с телепрограммой! И второе – успеть на «собеседование» по поводу крестин.

На днях Саню горячо и со слезами зазвали в крёстные его давние пациенты. Отказаться не удалось. Ребёнок был первый и очень поздний, на него уже не надеялись. Саня работал тогда в поликлинике недалеко от Покровского монастыря и ляпнул просто так, из сочувствия к женщине, расплакавшейся у него в кабинете: а вы сходите к Матроне!

К Матроне сходили – и вот теперь Сане придётся быть крёстным, хотя вовсе он не годится на эту роль. А главное, где бы времени на всё раздобыть!

Значит, на Николая Артёмовича – полчаса, и батюшка – ну, сколько там он будет его собеседовать? Минут пятнадцать? – прикинул Саня, обдумывая предстоящий звонок жене, как вдруг его озарило прекрасной мыслью. Если взять высокий темп, он успеет минут на двадцать забежать домой. За обедом, лицом к лицу, будет проще растолковать Марусе, почему нельзя отменить ни одно, ни другое дело. Само собой, она скорбно закаменеет, и вот тут надо будет пообещать – а главное – выполнить, выполнить! – что к вечеру он вернётся и они вдвоём поедут куда-нибудь погулять. А Леночка? Ну, Леночку к сёстрам, в гости к Серафиме. Что делать!

Уладив таким образом план на ближайшие часы, Саня выбежал из поликлиники. Слепящий свет, не встречая лиственной преграды, валился прямо на землю и закипал в лужах синим огнём. Саня прищурился и, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из страждущих, тут же попался.

– А я боялся, вы уже ушли! – возникая прямо из света, из прозрачного и сияющего, как наливное яблоко, безлистого сквера, приветствовал его Курт.

Несмотря на ужасную спешку, Саня ему обрадовался и отметил, что за последнее время голос Курта окреп, будто его очистили от ржавчины и хорошо смазали, в лице нет прежней бледности, даже волосы ожили и заблестели золотом и медью.

Саня думал иногда о его несостоявшемся самоубийстве и, несмотря на трагическую глупость попытки, видел в ней изнанку чистой души. Да – испугался наказания, но и принять Софьину жертву не захотел, не позволила совесть. А потому, услышав просьбу Курта уделить ему пару минут, с радостью согласился.

Накануне вечером страшным прострелом Курт вспомнил, что так и не нашёл свою «предсмертную» записку с признанием вины. В квартире её не было, а значит, Саня либо Софья взяли её с собой. Вопрос зудел и требовал выяснения. И вот теперь, приноравливаясь к Саниному шагу (Жень, ты прости, ничего, если на бегу? Совсем не успеваю!), он решил спросить напрямик.

– Александр Сергеич, вы извините, что беспокою по пустякам, но разговор не телефонный. Это вы взяли мою объяснительную записку? Если вы – хорошо, я рад. Только порвите и смойте её куда-нибудь, ладно?

Саня, замедляя шаги, полез в карманы пальтишка – и остановился.

– В зимней… – проговорил он и широко распахнутыми глазами, как провинившийся и застигнутый врасплох ребёнок, взглянул на Курта.

– В зимней? – не понимая, но холодея, переспросил тот.

Сойдя с тротуара на жидкую землю сквера и остановившись у скамейки, защищённой, как рвом, непроходимой лужей, Саня перебрал добытые из карманов бумажки – чеки, несколько мелких купюр.

– Да, точно! В зимней куртке! Её Маруся в тот же вечер… нет, на следующий, в стирку… – припоминал он. – Там ещё рукав был кофе залит, и вот, пальто мне выдала на весну.

Курт с тоской поглядел на растрёпанные бумажки и присел на край скамейки, с торца, там, где не было лужи.

– Александр Сергеич, ну кто вас просил её брать?

Оба они понимали: опасения о какой-то постиранной и смытой в трубы бумажке смешны! Даже если и не постирана она и не смыта, а выпала где-нибудь – кому, если не самой Софье и не её ближайшим родственникам, придёт в голову пускать её в дело? И всё равно исчезновение подобного «документа» тревожило.

Совершенно забыв про Марусю, Николая Артёмовича и «собеседование» с отцом Андреем, Саня виновато задумался.

– Я вас разочаровал? – улыбнулся Курт, и что-то дрогнуло, переменилось в его лице. Начиналась буря. – Знаете, я по жизни дико боялся разочаровывать. Меня легонько плечом толкали – я уступал. Мне говорили, что моя музыка для лунатиков, – я соглашался! В общем-то я был кротким, плачущим, нищим духом. Для окончательного блаженства недоставало только тюрьмы – и судьба мне её приготовила. А теперь – да, я пытаюсь выбраться и вернуть себе своё законное место!

Саня, весь развернувшись навстречу, внимательно и тревожно вслушивался в нарастающий бунт.

– Я должен был давно уже быть с Асей, в вашей семье! – продолжал Курт, нисколько не смущаясь своей неурочной исповеди. – Но грубый неуч потребовал дорогу, и я подвинулся. Вот была ключевая ошибка!

– Грубый неуч? – переспросил Саня.

– Да! А я, между прочим, Бауманский закончил и пятилетку в джазовом колледже. И я займу своё место, пусть даже и с опозданием!

– Женя, ну что ты несёшь! Совесть у тебя есть? – взмолился Саня.

– Александр Сергеич, не знаю, как у вас, а моя лично совесть – эта та самая злая старуха, которая чуть не свела меня в могилу. Она врала мне всю жизнь, душила меня и уверяла, что это светлый путь! Слава богу, она сейчас у Болеслава – он её у меня временно забрал. А я вот, пользуясь случаем, пытаюсь выжить!

Про совесть Саня не очень понял, но решил не выяснять, только примирительно положил руку на спину Курта, надеясь успокоить гудящий колокол.

Прикосновение помогло. Курт не стряхнул его ладонь. Помолчал, перевёл дух и заговорил уже совсем иным тоном:

– Когда я в первый раз попал к вам в дом, эта липа в окне, этот ваш уникальный Пашкин дед, Илья Георгиевич… Он ведь ваш домовой, верно? Так вот, я ведь понял сразу – это мой мир! С вами я бы выправился. А в одиночку – просто не выдерживаю трения жизни. Меня сносит во мрак! – Курт взглянул на Саню – понимает ли тот? – и, удостоверившись, снова отвёл глаза. Как утлый кораблик, взгляд нырнул и поплыл по солнечному ручью, текущему вдоль дорожки. Выражение его лица сделалось мягким, и голос тоже – мягким и бережным. – У вас я бы стал таким, каким был создан. Мне буквально представилось – какое это будет счастье, воплотиться в себя самого! Сначала мне даже было не важно, в каком статусе очутиться у вас. Главное, чтобы меня приняли. Это уже потом я понял – дело в Асе. Да, именно в ней.

Саня с упавшим сердцем слушал Курта. На мгновение ему показалось, будто он присутствует при сделке. Идёт таинственный торг, передел даров судьбы, и он, Саня, угодил в число тех, кто решает, каким будет новый статус-кво.

– Женя, послушай меня! – поймав паузу, горячо заговорил он. – Думаешь, у меня всё складывалось, как я хотел? Или у Софьи? Человек не властитель жизни, и слава богу! Самовластие – страшная штука! Ты же сам знаешь, бывает, что надо опоздать на самолёт или чтобы мест на рейс не было. И смириться. И окажется потом, что это тебя спасло!

– Александр Сергеич, а если кто-нибудь вам объявит, что возлюбленный вами Христос забронирован под завязку, мест нет! Вы как поступите? Запишетесь в буддисты?

– А ты думаешь, вышибу того, кто пришёл раньше?

– Не вышибете, но будете упрямо стучаться – и вам отворят!

Саня с нарастающей тревогой смотрел на Курта. Тот впервые говорил с ним настойчиво и смело, на равных. Его всегда немного сонное лицо ожило, глаза горели. Со своими увязанными в сноп кудрями он походил теперь на волшебного воина или царя, героя саги.

– Александр Сергеич, вы извините меня! Я ничего такого не планировал вам говорить. Просто хотел спросить о записке, – покачав головой, признался Курт. – Но, знаете, скрытность – не мой конек. Так что я даже рад. А то, что записка моя бог знает где… Болеслав сказал бы – отличный повод стать сильнее!

Поднявшись со скамейки, он в два прыжка выбрался из затопленного сквера на тротуар. Отсалютовал ладонью:

– Простите ещё раз! – и быстро пошёл прочь.

Саня остался один, если не считать сороки с ободранным хвостом, севшей на яблоневую ветку и пытавшейся завести с ним разговор. Её сокрушённые вскрики были похожи на скрип самодельных качелей в далёком Санином детстве.

«Ну и что мне делать с ними со всеми?» – подумал Саня, взглянув на птицу. Сорока крикливо ответила, что он эгоист, как все люди. У неё такое с хвостом! И годы уже не молодые, и нет никаких сил чинить гнездо. А он не жалеет её, а думает о каких-то «всех»!

Саня вздохнул и, поднявшись со скамейки, почувствовал, что ботинки промокли капитально. А карман пальто – да, карман уже несколько секунд распирает требовательный гул виброзвонка. Маруся волнуется – цел ли её супруг и не пора ли разогревать обед.

Что поделаешь! Не успевал он уже домой. Пришлось признаться Марусе и про именинного Николая Артёмовича, и про грядущие крестины, а в утешение ещё и объявить, что на вечер договорился с сёстрами насчёт Леночки. («Господи, что же вру-то так много!»)

Кое-как успокоив Марусю обещанием вечерней прогулки, Саня побежал к метро. Если поднажать, он как раз успевал на встречу с отцом Андреем.

Как быть с Асей? Рассказать ей? – думал он по дороге. Конечно же, планы Курта «занять своё место» были отчаянной фантазией, но и фантазия, Саня это знал, могла в какой-то миг прорвать границу с реальностью и изменить ход жизни. Вот была у Софьи фантазия, что Курт ей друг, что, может быть даже, она слегка в него влюблена. Всё это жило в фантазийном мире, не воплощаясь. И вдруг со всей мощью действительности Софья взяла на себя его вину. Вот тебе и фантазия!

У метро Саня спохватился и позвонил Асе – спросить, можно ли к ним на вечер закинуть Леночку? Вопрос был трудный, и Саня об этом знал. Пугливая и замкнутая Марусина дочка не нравилась Серафиме – та считала кудрявую, с выпуклым лбом и голубыми глазами, крайне неизобретательную Леночку за куклу, а играть в куклы, тем более с куклами, она не любила. Ей больше нравился хомяк либо ящик с игрушками для мальчишек, вынутый как-то под Новый год с антресолей, из глубины Саниного детства, и уже не убранный на место. Леночка хныкала от скуки, Серафима сердилась и загораживала от Марусиной дочки свои игрушки. Наконец поругавшихся барышень утихомиривал кто-нибудь из сестёр, а чаще – призванный на помощь Илья Георгиевич, и начиналось чтение книжки.

– Ася, есть минутка? – дозвонившись, приветствовал он сестру. – Слушай, вы убьёте меня, если мы к вам Леночку на вечер закинем? Очень нужно! Мы, может, часиков…

– Саня, я в приюте! – перебила Ася. – Плохо с Агнеской! Мы тебе не стали звонить, потому что ну куда ещё тебя дёргать! Но раз уж ты сам позвонил, может, забежишь?

– А что плохо? – растерялся Саня.

– Пашка говорит, пневмония, а Тани нету! Она на вызове в Подмосковье.

– Какая ещё пневмония! Вы что, сдурели! А ну дай мне его! – разволновался Саня. – Или нет, без толку с ним разговаривать. Раз нет Татьяны, берите собаку и поезжайте к врачу!

Ася бросила трубку.

Саня прошёл несколько шагов и, замедляясь потихоньку, остановился. Что-то делает он не так, раз неотложные задачи не умещаются в земные сутки.

Выбирая между разговором с батюшкой об обязанностях крёстного и Пашкиными доходягами, Саня колебался недолго. Он с чистой совестью вызвал номер отца Андрея и сказал, что не придёт сегодня – появился срочный пациент. Тот отвечал молодым, весёлым голосом, пожелал ангела в помощь во всех благих делах.

 

20

Через пятнадцать минут, лихой и вольный, как игрок, промотавший всё, Саня влетел на территорию Полцарства и нашёл государя с фонендоскопом в ушах и глазами на мокром месте.

Агнеска, худая собака с гладкой бронзовой шкурой и волшебно-чёрными, немыми от пережитых бед глазами, была главной любовью и поражением Паши Трифонова.

Прошлой весной дети из окрестных домов нашли на опушке леса собаку с горлом, обмотанным железным тросом. Должно быть, живодёрство случилось давно – шерсть вылезла, железо вросло в мясо, из-под страшного «ошейника» сочилось. Агнеска зарылась в корнях берёзы – умирать. Пашка принёс её в Татьянину лечебницу на руках. От ужаса Агнеска закаменела – шерсть встала дыбом, лапы растопырились. Он нёс её, как деревянную лошадку-качалку. Но, едва почуяв пол, она вновь обрела гибкость и ползком удрала под диван.

Пашка не смог приручить Агнеску. В отличие от других собак она не отводила перед хозяином глаз, а немо терпела соприкосновение взглядов – столько, сколько потребуется. Так же немо и неподвижно, словно находясь за гранью выносимого, она терпела предпринимаемые Пашкой попытки общения и, стоило хозяину отвернуться, скрывалась под диваном. Пашка не знал, что придумать. Все попытки «социализации» упирались в клубок неизбывного Агнескиного ужаса перед миром.

В конце марта с Арктики пришёл ветер отступившей зимы и так загудел в лесных кронах, что даже в час пик не было слышно города – всё заслонял первобытный вой севера. В один из таких оледенелых, бьющих железным ветром дней Агнеска заползла в зимник и больше не выходила. Пашка поднял ставенку в конуре и услышал частое, с хрипом и присвистом, дыхание заболевшей собаки.

Когда Саня примчался, Пашка, стянув волосы резинкой и, совсем по-взрослому воткнув в уши фонендоскоп, как раз выслушивал Агнескины бока. Сдвинул брови и, ничего не сказав, протянул Сане.

Саня послушал и кивнул озабоченно.

– Александр Сергеич! Что делать? – спросил Пашка, чуть не плача.

Позвонили Тане, описали результаты осмотра, и тут же Наташка побежала в аптеку со списком продиктованных Татьяной лекарств.

Решено было отнести собаку в подсобное помещение бывшей спортбазы, где ночевал в тепле страдающий суставами Джерик. Пока устраивали собакам ночлег и бегали в загончик за Агнескиными игрушками, больная улеглась и, смежив шерстяные веки, отрешилась от суеты. Оба врача проследили движение рёбер под тощей шкурой. Собака дышала спокойнее, жаропонижающее начало действовать.

– Паш, ты домой-то сегодня собираешься? – спросил на прощание Саня.

– Собираюсь! – буркнул тот. – На последнем метро уеду и на первом вернусь. Если б не дед, я бы вообще тут жил, раз домой их взять не разрешает. Но ведь опять устроит инфаркт какой-нибудь!

Саня вздохнул и, впервые толком взглянув на сестру – тихую и нахмуренную, сказал:

– Ася, пройдись со мной до бульвара!

Когда брат и сестра вышли на аллею, на светлом ещё небе запорхало между ветвями облачко весенней луны. Вечер только приближался, но ручьи, захватившие днём весь лес, остановились. Под ногами начинало похрустывать. Некоторое время они говорили о том, что Агнеска, конечно, поправится. Только, должно быть, одичает ещё больше после уколов.

– Я Курту позвоню, мы с ним завтра пораньше придём, хоть на рассвете – чтобы Пашка не волновался, – сказала Ася.

– Ася, послушай! Я вот как раз хотел сказать тебе, – поймав момент, решился Саня. – В приюте не так много животных. Тебе не обязательно сюда приезжать. Пашка справляется.

Ася с застывшей полуулыбкой посмотрела в лицо брату:

– Это тебя Лёшка попросил?

– Нет! Это я тебя прошу! – твёрдо сказал Саня. – Прошу, потому что есть на то обстоятельства!

– Какие обстоятельства? – заволновалась Ася.

Саня качнул головой, не зная, как объяснить, и снял с виска сестры запутавшееся в волосах берёзовое семечко.

– Помнишь, мы в детстве ходили за малиной? Ты ехала на папе и иногда на мне. Больше всех набирала Сонька, папа чуть-чуть, а мама вообще не собирала. Она выискивала хорошие ягоды и подкармливала папу и тебя. – Он вздохнул, не находя слов. – Ася, я не знаю, как сказать! Тебе Бог послал мужа, Лёшку. В детстве тебя укрывала семья, а теперь защита твоей души – это он. Мир сейчас дикий, он наскакивает на человеческую душу и разрывает её, как дикий зверь. Посмотри, что он сделал с Куртом! В общем, я не знаю, как это всё сказать! – Он нахмурился, досадуя на неумение говорить складно, и умолк.

– Знаешь, Саня, – взяв брата под руку и уютно к нему прижавшись, проговорила Ася. – Я, конечно, согласна с тобой. Но мне в последнее время кажется, что я – это не я. Не та я, которая росла в нашей семье, веселилась, рисовала. Ты понимаешь, о чём я говорю? Мне кажется, у меня ещё ничего не определилось и всё впереди! – призналась она и уткнулась носом брату в плечо. – Так ты не хочешь, чтобы я приходила, из-за Лёшки? Или из-за Курта?

Саня в сомнении качнул головой, помолчал и сказал честно:

– Из-за Курта. Его по-другому надо спасать. И не тебе. Тебя он утащит в свой кошмар – и всё. То-то будет весело!

Ася шла, прислонившись к плечу брата, и думала: как хорошо! Вот она рвётся, как глупый подросток, – а Саня её ловит. Против её воли, но поймает всё равно. Можно колобродить, беситься, дойти до края – и всё равно не погибнуть, потому что у неё есть брат.

– Я и сама иногда боюсь, правда, – сказала она. – Боюсь, что я другая. И мне даже кажется иногда: может, это одержимость, болезнь?

Там, где лесная аллея выплёскивалась в город, брат и сестра остановились и рассудили, что Ася, во спасение Саниной семейной жизни, может прямо сейчас забрать с собой Леночку.

– А к Николаю Артёмовичу тогда уже вместе с Марусей зайдём. Всё же день рождения у человека – нельзя не навестить!

На этих словах Саня полез в карман за телефоном – позвонить жене – и вынул пустую руку. Обшарил себя всего, поглядел в сумке и вспомнил.

– Мы когда Агнеске делали укол, там, на столике я выложил. Идиот! Ася, ну-ка дай-ка я с твоего позвоню!

На мобильном сестры он быстро нашёл номер Маруси, вызвал и обернулся, услышав в отдалении знакомую песню звонка. Со стороны пешеходного проспекта, где стоял их дом, в своём синем плащике, с туго стянутыми в узел тёмными волосами, бежала Маруся. Саня видел, как она выхватила из кармана телефон и, не успев поднести к уху, наткнулась взглядом на мужа. Остановилась и закрыла половину лица ладонью – так что остались видны одни глаза.

– Марусь! Ну прости меня! – помчавшись навстречу, воскликнул Саня. – Мы когда Агнеску лечили, я там телефон забыл, в приюте! Я сейчас сбегаю!

– А почему в приюте, Саша? У тебя в приюте было собеседование с батюшкой? Или Николай Артёмович на коляске прикатил подышать? – спросила Маруся. Её миловидное круглое лицо, стремительно розовея, обрело сходство с июньскими пионами, так что Асе, наблюдавшей за сценой, сделалось тревожно – не случится ли сейчас взрыв парового котла?

Саня хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, развернувшись, побежал в направлении приюта – за оставленным мобильником.

Привалившись спиной к липе, Маруся большими тяжёлыми глазами поглядела на Асю.

– Там кто-то у него есть? – хрипло спросила она. – Кто-то, кто приманивает его? Какая-то женщина?

Ася опешила. Она хотела обозвать Марусю дурой и вдруг – вспышкой – увидела, что перед ней не глупость, а поле брани, душа, разорённая демоном ревности. Ей стало нестерпимо жалко брата, угодившего в эту пошлость.

Не помогли Асины заверения. Как ливень или буран, Марусю настигла и согнула истерика. Она плакала и билась лбом в шершавый липовый ствол.

– Я не могу выносить, что он привязался к этому логову! Он же приличный человек, врач! Разве я знала!.. – рыдала Маруся. – И скажи мне! Только правду, правду! – цепляясь за Асю, вскрикивала она. – Кто у него там?

– Ему Пашку жалко, – сказала Ася, стыдясь смотреть на плачущую Марусю. – Если с Ильёй Георгиевичем что случится – кто его будет ловить? Вот Саня поэтому старается, чтобы был контакт…

Утихнув, Маруся вытерла бумажным платком мокрое лицо, так что на щеках остались белые катышки.

– Он уходит от меня, – отрешённо проговорила она. – Саша от меня уходит. И я это знала – нечего было обманываться. Ещё в день, когда мы познакомились, в поликлинике. Я же видела – он всем нужен! Все только и думают, как его заполучить. Если не всего целиком, то хотя бы кусками! Разорвать его на куски, чтобы мне ничего не осталось… – И свела брови в тяжёлой думе.

– Марусь, ты дурочка! – сказала Ася. – Ты лучше гордись им, а не выдумывай!

Маруся помолчала и, стараясь выдержать голос ровно, без дрожи, объявила:

– Я не буду его ждать. Скажи ему, чтоб он шёл по своим делам! А я к Леночке – а то она у соседки!

Договорив, она развернулась и, взвизгивая от стремительно накативших валов истерики, побежала домой.

Ася проводила взглядом фигуру невестки. На секунду ей почудилось – может, это Лёшкина душа прибегала к ней в Марусином обличье?

В тот день, впервые с начала «собачьей истории», Асе сделалось страшно. Она подумала: хлипкий домик в глуши, мистические глаза больной Агнески и древние Пашкины колыбельные конечно же не могут быть правдой. И разве мог быть чем-то, кроме искуса, этот самоубийца с вещим фонографом и волшебной кучей волос?

И, конечно, не зря Саня сегодня вспомнил об их походах за ягодами. Пахнущий крапивой и брызгалкой от комаров малинник детства встал как страж на защиту её сердечной невинности.

Качаясь в вагоне метро, ловя на своей хрупкой фигурке одобрительные взгляды попутчиков, Ася чувствовала жар в щеках. «В самом деле! Стала бесстыжей! Муж, видите ли, не понимает её душевную тонкость! И всё думаешь только о себе, о своей душеньке!» – ругала она себя и спасительно воображала, как придёт домой и скажет: «Лёшка, прости меня! Я больше туда не пойду, раз это тебе так важно. Буду с тобой! Мир?»

В тот же вечер Ася покаялась перед Лёшкой и жила в неге восстановленного союза всю первую неделю апреля. И каждую ночь перед сном Марфуша прибегала в Асины мысли и расплёскивала перед хозяйкой грязно-белую шкуру – как талый снег. Она стелилась пузом по земле, хвост радостно мельтешил, и морда стремилась нырнуть под ласковую ладонь. Никогда ещё Ася не видела такой счастливой и грязной собаки. Она утыкалась в подушку и, как наяву, шебуршила Марфушину шерсть на загривке.