21

Определённо, что-то неладное творилось у Болека в «зоне карьеры»! То одна, то другая помеха мешала ему вернуться в чёткий рабочий режим. Не прошло и двух недель, как он снова был вынужден нарушить «гастрольный график» и в срочном порядке явиться на переговоры с бывшей супругой, возымевшей новые имущественные претензии. Ей понадобилась маленькая вилла на побережье, где Болек в последние годы уединялся восстанавливать силы.

О том, чтобы уступить, не могло быть и речи, и всё же он полетел – разобраться на месте, дабы конфликт не выплеснулся на публику. Вынос сора из избы был главным и единственным орудием шантажа бывшей супруги.

На предложенную Болеком неофициальную встречу она взяла десятилетнего сына и поручила ему главную роль. Поглядывая на мать и всё более проникаясь жалостью к своей вымышленной судьбе, мальчик доказывал отцу, что тот отнял у него дом его детства, полный самых светлых воспоминаний. Ребёнок бывал в убежище Болека раза три, не подолгу, однако произносил свою речь искренне, вжившись в заранее приготовленный материнский текст.

Болек выслушал сына и уехал в аэропорт. Дожидаясь рейса, он связался со своим юристом и отдал распоряжения о подготовке дарственной. Затем прошёлся по залам, выбрал кафе поспокойнее и за чашкой чая позвонил домоуправляющей Марии Всеволодовне – сообщить, что вскоре ей придётся подыскивать другое место.

– Подумаешь, какая беда! Отняли игрушку! – мужественно сказала она. – Не печалься, купишь другую и позовёшь нас с Луишем!

– Договорились! – скрепя сердце сказал Болек. Он знал, что уже не вернётся в ту печальную загадочную страну, на край света, где прежде всегда мог укрыться и под эпический грохот волн выпить чаю с мудрейшей Марьей.

«Что ж, это к лучшему! Значит, будем двигаться дальше!» – подытожил он и в следующий миг, привалившись локтем на спинку кресла, уткнувшись в согнутую руку лбом, позволил себе пару минут слёз.

Тепло и уютно было плакать в обезличенной суете аэропорта, он никого не стеснялся, и никто не мешал ему. Мир был его домом. Это чувство, неоднократно испытанное Болеком в терминалах, на вокзалах, в толчее крупных городов, повторилось вновь. Через минуту-другую он утешился. В конце концов, разве плохо – подарить собственному сыну маленькую виллу на океане? Не каждый может позволить себе подобное!

Вспомнив таким образом о значимости собственной персоны, Болек сел в самолёт, который должен был доставить его в Санкт-Петербург, на завтрашний мастер-класс.

В полёте с ним случилось дежавю: как и в предыдущий раз, он внезапно почувствовал, что нездоров. Правда, теперь это был не фантом, а вполне достоверный весенний вирус.

Через сутки, валяясь в питерской гостинице, в томительной близости памятника Фёдору Михайловичу Достоевскому, с купленным в ближайшей аптеке термометром под мышкой, Болек думал о том, что, похоже, его карьера хочет сбросить его, как конь – задремавшего наездника. Конечно, можно было бы счесть эту мысль иррациональным последствием гриппа и выполоть из сознания, но – в том-то и беда – Болек был уверен, что мысль разумна. Они – «маэстро Болеслав» и его дело – перестали любить друг друга.

Накануне Болек провёл один из надоевших ему до смерти мастер-классов, который, к сожалению, нельзя было изъять из программы, он являлся «визитной карточкой» Студии.

Вначале всё шло по схеме. Немолодая женщина, чей брак недавно рассыпался, простёрши руки к потолку набрасывала в воздухе своё желаемое будущее. На смеси эмоций – где-то между смущением и восторгом – она рассказывала собравшимся, что видит себя на сцене, в роли признанного лидера, приносящего пользу людям и деньги – себе и детям. Болек знал, что мечта не сбудется никогда, потому что её и не было. В действительности женщине хотелось, чтобы муж покаялся и вернулся – больше ничего.

А дальше случился коллапс. К сцене подошёл человек лет пятидесяти, с интеллигентным лицом и подёргивающейся левой бровью. Вежливо попросив у помощницы микрофон, он сказал, что желал бы поделиться своей историей.

Его сын, добрый, порядочный мальчик, может быть, не хватающий с неба звёзд, но всё же получивший хорошее техническое образование, увлёкся программами Болеслава и совершенно переродился.

– Вы понимаете, у него появилась цель, – объяснял мужчина, морща непослушные брови. – Он потребовал разменять квартиру, ему нужен был какой-то стартовый капитал. Мы с женой кое-как выкрутились, продали машину, ещё кое-что и отдали ему эту долю, которую он требовал. Он уехал за границу работать по профессии, неплохо устроился. Там теперь всё у него налаживается, он доволен. Но совсем перестал общаться. Сказал, что из-за нас потерял ценные годы. Мы сами звонили ему иногда – но он так холодно отвечал…

Мягко оборвав исповедь, Болек заверил оратора, что это временный этап.

– Вам с женой теперь нужно… – перешёл он было к советам.

– Не перебивайте меня! Я не договорил! – неожиданно резко сказал мужчина, и бровь загуляла сильнее, словно он желал подать присутствующим некий таинственный знак. – Нам с женой больше ничего не нужно. Потому что её уже нет. Вчера было сорок дней. Она просто не смогла, не захотела жить, когда единственный сын, единственный!.. – Сморщившись, он махнул рукой.

– Мне очень жаль, – сказал Болек. – Но я уверен, что вам не следует винить в случившемся сына…

– А я его и не виню! – совладав с приступом горя, возразил мужчина. – Он просто глупый юнец. Я виню вас! Вы толкаете детей к какой-то там самореализации. А человека сначала надо научить любить! Жалеть своих близких, терпеть их несовершенства. Да! Терпеть свою нервную неуклюжую мать! А вы чему его научили?

Воспоминание было ужасно. Раньше Болек быстренько отработал бы его и «удалил», но теперь, валяясь с температурой, он нарочно вглядывался в эпизод. Как какой-нибудь мазохист держит руку над огнём, он держал свою мысль на произошедшем, не позволяя себе уклониться от чувства жгучей жалости, горького сокрушения о ненароком сломанной жизни. Образ несчастного стареющего человека, обвинившего его в своей трагедии, был чем-то важен ему. Безвыходным одиночеством? Непоправимостью? Вдруг в голову ему пришла очевидная и всё-таки ошеломившая его мысль: не так ли и он уехал? Оставил отца, бабушку, не чаявшую в нём души, оставил Софью.

Около семи утра, взрезая жалюзи, в номер ударило солнце. Болек проснулся и, открыв глаза, не смог сообразить, в каком он городе. Шатнувшись, дошёл до гостиничного окна и увидел весенний рассвет и на пустой ещё площади – задумавшегося Фёдора Михайловича. Сел на кровать и провёл по волосам. Затылок вспотел, как в детстве. Положил ладонь себе на плечо и похлопал: всё хорошо, всё хорошо…

Температура оказалась нормальной, но сладкий соблазн проболеть взятые на себя обязательства подкрался и не отпустил. Болеку захотелось домой, отдохнуть. Беда же была в том, что теперь, после потери укромного уголка на океане, он уже и не знал, где находится это место – дом.

Пора было приводить себя в рабочее состояние. До рейса в Ригу – следующую точку в графике семинаров и презентаций – оставалось часа четыре. Болек вздохнул и, дав себе ещё небольшую отсрочку, глянул почту. Среди писем было одно коротенькое, от Курта. Тот писал, что ему трудно, всё идёт не так, как он надеялся, и всё же удаётся потихонечку двигаться. Затем, как обычно, благодарил и под конец спрашивал: не будет ли его завтра в Москве, на дне рождения у Аси? Всё-таки круглая дата – четверть века! Они тогда могли бы пересечься и поговорить, хоть пару минут.

Болек дочитал и в раздумье поднял брови. Известие о дне рождения младшей кузины совершенно меняло дело! Естественно, он не помнил о нём. В последний раз ему довелось поздравлять Асю, когда той исполнилось пять. Но теперь событие пришлось как нельзя более кстати.

Он решил, что перенесёт мероприятия в Риге, отлежится сегодня как следует, а завтра утром отправится на «Сапсане» в Москву и лично поздравит Асю. Кстати, можно будет воспользоваться случаем и согласовать с родственниками дату «поездки в детство».

Составив этот маленький план, Болек почувствовал прилив аппетита и бодро спустился к завтраку. Приходилось признать: сачковать раз от разу становилось всё веселее! За столиком, в окружении милой его сердцу немецкой и французской речи (гостиница нравилась иностранцам) он открыл планшет и, забыв о намерении отлежаться, изучил, что сегодня вечером «дают» в Мариинке.

* * *

После примирения с Лёшкой Ася перестала появляться в приюте, и у Курта на душе поскучнело. Старая плесень проступила белёсой плёнкой и начала застилать дни. К тому же от своего консультанта он подхватил вирус ностальгии по детству. Ему дважды приснился одинаковый сон: он шёл по пыльным и солнечным улицам, по дачным просекам ранних лет и оба раза на пути откуда ни возьмись являлась его собака, спаниель Кашка.

«Кашка, я тебя умоляю, сгинь, пожалуйста!» – заклинал он её, но она не исчезала, больше того, призывно лаяла на хозяина, после чего вставала на задние лапы и, дотянувшись до лица (Курт был в детстве!), яростно лизала в нос и губы. Ей было что-то нужно от маленького Жени. Странность сна заключалась в том, что на самом деле Кашка появилась у Курта значительно позже, лет в пятнадцать, когда он был уже весьма рослым молодым человеком.

Видения расшатали наладившийся было в последнее время сон. Курт вновь стал просыпаться в чёрный разгар ночи и мучительно бодрствовать, озирая прояснившимся взглядом свои дневные деяния. И вновь трепыхнулась в сознании старая привычка – подхватив фонограф, двинуться во мрак, слушать лязг и глотать пойло большого города.

Всё грозило вернуться на круги своя. Существо Курта отторгало прописи. Попытка запоздало поставить почерк, превратить жалкие заваливающиеся друг на друга крючки если не в каллиграфию, то хотя бы в худо-бедно внятную жизнь рассыпалась на глазах. Правда, он пока ещё удерживался от «благородных вин», как любила подшутить над ним Софья, но сдача этого последнего оплота была лишь вопросом времени.

И скоро время пришло. Курт застал себя в том самом ресторанчике у дома, где когда-то провёл целую вечность – сотни тёмных часов. В последний раз он был здесь сразу «после смерти» – в компании своего неожиданного спасителя. И теперь, присев в уголок у окна, готовясь сделать привычный заказ, почувствовал неопределённый толчок в сердце. Положив руки на тёплое дерево столешницы, он попытался представить напротив себя Болеслава – его свободную позу, зеленовато-карие согревающие глаза.

Когда же образ возник более или менее ясно, Курт пересел на другую сторону – стараясь попасть точно «в шкуру» воображаемого учителя, примерить на себя его натуру, как пиджак. Ну вот – плечи расслаблены, одна рука, опёршись локтем о спинку стула, вольно повисла, улыбка, глаза тёплые, дружелюбные. И сразу захотелось глотнуть воды – простой чистой воды из стеклянной бутылки.

Следуя предписаниям тренера, Курт немедленно исполнил свою прихоть. Попросил бутылочку «перье», чашку эспрессо и принялся изучать посетителей, иногда отвлекаясь на весну за окном. Тем временем Болеслав неторопливо располагался в его уме, поправлял сбитые настройки…

Конечно, всё это было фантазией, наивной игрой, но Курт почувствовал, что его сознание проясняется. Теперь он мог оценить ситуацию непредвзято. Асин нынешний выбор – больше не приходить в приют – не был катастрофой. Он лишь обозначил препятствие, временный натиск противника. И ему, Курту, вместо того чтобы киснуть, следовало совершить ответный ход – тот, что приблизит его к цели.

Потихоньку пьянея от чистейшей воды, он взялся обдумывать комбинацию, но интриги не были коньком его прибитого многолетней хандрой ума. Ничего лучшего, чем грядущий в самом ближайшем времени день рождения Аси, не пришло ему в голову. Конечно, вряд ли его пригласят. Ну что ж, значит, придётся повести себя нескромно!

Курт слышал, как где-то очень далеко, в кармане у Болеслава рыдает его бедная совесть, заклиная его оставить в покое чужую жизнь. К счастью, расстояние оказалось достаточным, чтобы он мог не отвлекаться на эти звуки. Ближайшая цель была выставлена. Теперь ему предстояло найти для Аси подарок.

Курт верил, что каждому человеку предназначено в жизни несколько особенных вещей – своего рода талисманов, и был наделён даром распознавать их среди всевозможного барахла. Подобным магическим предметом стал для него фонограф. А через некоторое время обнаружила себя и ещё одна вещица.

После того как Лёшка исподтишка, не спросив хозяев, выставил его из дома Спасёновых, Курт мотнулся на три дня в Барселону – проветрить сердце. Там, в переулке, уводящем прочь от туристического центра, в одной лавчонке он увидел девичьи часы на трогательном браслете. Хрупкие серебряные бабочки, сплошь в бирюзовой крошке, водили хоровод вокруг воображаемого запястья. Стрелки замерли, но продавец уверял: нужно просто заменить батарейку. Курт купил их для себя – само собой, не чтобы носить. Он купил их своей душе. В те дни она была беззащитна, вся в слезах, в её вздрагивающей воде отражалась Ася.

Сейчас у Курта не было денег вот так запросто взять и сгонять в Европу. Зато он вполне мог смотаться туда, где несколько лет назад приобрёл фонограф.

Ярмарка на востоке столицы была открыта. Подняв воротник пальто, ладони сжав в кулаки и втянув в рукава, Курт прошёл по выстуженным сквозными ветрами рядам, где продавали картины, и свернул на барахолку. Подарка для Аси здесь было не найти, но взгляд разбежался. Перед ним открылись любимые «мужские» ряды с реликвиями для интуристов – монетами, шинелями, будёновками, армейскими фляжками, биноклями, а также цинично выставленными на продажу боевыми орденами. Совсем забыв, для чего приехал, Курт пошёл на звон – подвешенная на ленте спортивная медаль била о бок самовара.

Курт всегда был немножко Андерсеном. Стоило ему сосредоточить взгляд, предметы оживали и начинали рассказывать свои истории. На этот раз его привлекли дореволюционные карточки с цветами – на сбор помощи сиротам. «День мака», «день василька»… – прочёл он. Те сироты, даже если и дожили до старости, все давно уже умерли.

Хозяин палатки, мужичок-с-ноготок, даровитый торговец с заплывшим глазом, обмерил взглядом Курта, рассматривавшего сокровища на столе. Что-то тронуло его в облике и выражении лица посетителя. Он взял пластиковый стаканчик и, плеснув дымного жару из термоса, за ободки протянул Курту:

– Не торопись. Погрейся!

Курт машинально взял стаканчик. Барахло мужичка переместило его на ту удивительную карту России, где все эпохи существовали единовременно, многослойным дымящимся пирогом. Да и сам хозяин, угостивший его походным чаем, был типичным инвалидом восемьсот двенадцатого года.

Тем временем «инвалид» уже вовсю любопытствовал, не интересуют ли молодого человека награды Великой Отечественной войны, или, может быть, он желает взглянуть на коллекцию дореволюционных фотокарточек?

– Желаю, – сказал Курт и неожиданно признался: – Я собираю звуки. Это, по сути, та же фотография.

Сей же миг перед клиентом был распахнут замшелый альбом, полный снимков на толстых картонках.

– А это кто бы вы думали? – хитро спросил мужичок и ткнул пальцем в обломанную с нижнего угла карточку.

– Кто же?

– Поэт Александр Блок со своим спаниелем! На даче!

Курт улыбнулся. Юноша на снимке был не слишком похож на Блока, однако выражение лица выглядело вполне «серебряно», будто сквозь сон. А вот спаниель и правда оказался похож – на Кашку. «Кашка, не мы ли с тобой?» – подумал он, вглядываясь.

– Ладно, заверните мне поэта, – сказал Курт. – Почём он у вас?

Фотография была хороша. Она пахла тем давним временем, когда фонограф был юным. Но вопроса с подарком для Аси всё-таки не решала. Прояснившимся взглядом Курт облетел затхлые развалы. «И что ты ей здесь собрался купить? Саблю?»

– Может, что-то конкретное ищешь? – видя, что покупатель не удовлетворён, спросил мужичок.

– Мне надо подарок найти, необычный. Девушке на день рождения.

Мужичок бросил озабоченный взгляд на своё историческое богатство и, подумав секунду, махнул рукой по ходу аллеи:

– Туда иди, вниз. Там народный промысел, уральские самоцветы, серьги-броши. Там найдёшь!

Курт поблагодарил и, спрятав «Блока» в кармашек за пазухой, пошёл в указанном направлении. Когда же добрался до шалей и шкатулок, вдруг развернулся и зашагал прочь.

Он шёл к дому, слегка вскинув брови, словно был приятно удивлён неким известием. А затем побежал, помчался чуть ли не вприпрыжку. Ну как же он не сообразил сразу! У него давно уже был подарок для Аси!

Дома, достав из ящика стола часы с бирюзовыми бабочками, он внимательно осмотрел их и улыбнулся. Смысл покупки двухгодичной давности наконец-то раскрыл себя. Оказывается, приобретение было сделано для Аси! Заодно с часами Курт решил подарить ей и рыхлую, в чёрных крапинах минувших ста лет, фотокарточку. Полагая, что символически это всё-таки они с Кашкой, на обороте написал: «Асе». Городить упаковку для столь неземных даров показалось ему смешным. Он знал: когда настанет момент, то и другое он протянет ей на ладони.

Поздно ночью, спохватившись, Курт написал Болеславу доклад о пройденном этапе. Он не был уверен, что Болек дорожит успехами подопечных и, тем более, нуждается в их благодарности, и поэтому был краток. Но всё-таки позволил себе спросить, не будет ли его в Москве, на Асином дне рождения?

Утром от коуча нежданно пришёл ответ. «Буду! Насчёт пересечься – пока не знаю. Жень, да ты и сам справляешься!»

* * *

Болек любил трамваи. Он симпатизировал им в Берлине и Лиссабоне, Питере и Москве. Подобно воспевшему троллейбус поэту, в пору душевной смуты он садился в общественный транспорт и среди грустных стариков и подростков в наушниках обретал спокойствие.

Но на этот раз трамвай не помог. Добравшись на исторической «Аннушке» до Новокузнецкой, Болек вышел и зажмурился. Солнце, бьющее через голые ветки, взрезало душу и достало до того далёкого времени, когда маленький Болек шагал по этой самой улице с отцом – в гости на бабушкины «жаворонки». Булочки в форме птиц с изюминками глаз и клювом из фольги по стародавней традиции пеклись у Спасёновых ежегодно 22 марта. Дети носились по дому с жаворонками в руках, подвывая по-самолётному и пикируя друг на друга. И так щемяще пироговое тепло сплелось в памяти с потоком сырого воздуха из форточки, словно птицы эти, несмотря на всё веселье, были вестью о чём-то грустном.

Списав остроту воспоминания на недавний вирус, Болек приобрёл в первой встречной аптеке комбинацию антистрессовых витаминов и минуту спустя, на лавочке в Большом Толмачёвском, в тени «писательского» дома, запил таблетки водой. Сделал дыхательные упражнения и понял, что чувствует себя лучше.

Сегодня вечером его ждал рейс, но до отъезда в аэропорт он вполне успевал поприсутствовать на именинах у Спасёновых, ради чего и прибыл в Москву. Софья, которой он позвонил уже из поезда, сказала, будут только близкие, зато в полном составе. То есть приехавшие из волжского «скита» родители, дети и непременный Илья Георгиевич. Со смешанным чувством радости и сомнения Болек подумал, что давно не видел дядю Серёжу и тётю Юлю, и Саню не видел давно. Ну что же, надо полагать, все они друг другу обрадуются!

Что касается подарка, в его простреленную летучим вирусом голову пришла идея подарить имениннице то, что любит он сам. Если младшая кузина вдумчиво отнесётся к его дарам, это их сблизит. Оставалось сообразить – найдётся ли на сегодняшний день хоть что-нибудь, что ему дорого?

Поглядывая на проходящих мимо людей, Болек пустил мысли по воле волн, и вскоре память, вперемежку с водорослями и мусором, выбросила на берег кое-что из сокровищ. Он припомнил места, вызывавшие в нём чувство радости и восхищения, людей, которые были ему близки и приятны, животных – собак, кошек, лошадей, водных черепах и дельфинов, в разные периоды жизни открывших ему свой мир. Затем ему на ум пришли заведения, где его вкусно кормили, и гостиницы, в которых он особенно хорошо спал. В гостиницах он постарался вспомнить лица тех, кто приносил ему чай и ещё одно одеяло. Он мёрз всегда, даже на юге… Тут в памяти сверкнул больничный дворик в Арле, весь пёстрый от цветов, ныне – музей Ван Гога, и мысли побежали в сторону искусства. Пожалуй, в этой области у него был шанс найти для Аси что-нибудь подходящее!

Перебрав самые сильные «культурные» впечатления последних лет, Болек вспомнил старую запись – его любимая португальская пианистка играет Моцарта. Это были золотые часы! Он устраивался на солнечной террасе, ныне утраченной, писать книгу и негромко включал музыку. Марья приносила ему травяной чай и что-нибудь погрызть. Хорошо было застопориться на середине фразы и, обняв чашку ладонями, отстучать весь концерт ногтями по фарфору, блаженно щурясь на солнце. Его соло сопровождал покойный Клаудио Аббадо с оркестром – и всегда, поверьте, с блеском…

Следующей находкой памяти оказалась книжка – зачитанная до ветоши, в мягкой обложке, повесть Германа Гессе. В эту книжицу непонятным углом врезалась его юность. Возможно, с неё и начался крен в «самопознание». Речь в ней шла о весёлом бродяге, под конец непутёвой жизни узревшем Христа. Точнее Болек не помнил, но в глубине сохранилась нежность к весенним пейзажам старой Германии и звуку губной гармошки между строк.

«Ну что же, музыка и книжка – это подходит», – отметил он, и память, угадав намёк, сей же миг преподнесла ему нечто из области визуального искусства. Болек увидел, как наяву, картину над бабушкиной кроватью – постер на холсте с работой художника Лауэра «Портрет Антонии Брентано с детьми». Даму любил Бетховен, но бабушку привлёк вовсе не этот факт. Фишка заключалась в том, что мальчик на портрете был совершенным двойником семилетнего Болека. Черты же самой Антонии, хотя и не полностью повторяли бабушкины, всё же ясно напоминали её молодые фотографии – тонкий профиль, прозрачная кожа. Что касается второго ребёнка на картине, девочки, несмотря на отсутствие даже отдалённого сходства, её решено было считать Софьей.

Болек вынырнул из воспоминания с тремя самоцветами в кулаке – оставалось материализовать улов и преподнести Асе.

Покидая Большой Толмачёвский, он отметил, что переулок ожил. От метро в направлении Третьяковской галереи весёлыми кучками тянулся народ, желающий приобщиться к прекрасному либо поставить галочку в списке «must see». Многие улыбались, неулыбчивые же не могли испортить картину весенней радости, поскольку щурились на солнце, что вполне можно было счесть за улыбку.

Влившись в течение улиц, Болек за ближайшие полчаса уладил вопрос с подарками. Концерты Моцарта и книга культового немца нашлись в мультимедийном супермаркете неподалёку. А репродукцию он разыскал в Интернете и, зайдя в первое встречное фотоателье, получил распечатку с цветного принтера.

Уже направляясь к Спасёновым, завернул в цветочный киоск – но не за цветами. Ему нужна была оригинальная упаковка. Он выбрал имитацию сплетённой из травы рогожки и, согнув лист в кулёк, уложил в глубину получившегося гнезда свиток репродукции, коробочку с дисками и книгу.

Выйдя в обнимку с кульком из цветочной палатки, Болек свернул на Пятницкую и тут же наткнулся взглядом на знакомый силуэт. По другой стороне улицы, выдавая осанкой растерянное состояние духа, шёл молодой человек примечательной внешности. Собранные в хвост тёмно-русые кудри позволяли узнать его издалека. В опущенной левой руке, головками вниз, он держал букет, собранный из разнородных весенних цветов с преобладанием ирисов.

«Значит, всё-таки струсил? – подумал Болек. – Ну и ладно. Может, оно и к лучшему!»

 

22

Двадцатипятилетие младшей дочки решено было отмечать в семейном кругу, тем более что семья собиралась в полном составе редко. Родители приехали накануне вечером.

Расцеловались, наспех разгрузили сумки с огородными банками, и сразу же мама принялась хлопотать над утомлённым мужем, как птица над гнездом. «Серёжа, почему ты задумался? Что-то болит? Соня, где у вас тонометр? Надо папе померить давление!» Наконец угомонились, разместились в Софьиной комнате – отдохнуть с дороги. И вскоре тихонько заговорила флейта – папино универсальное лекарство от всех невзгод. Больше они не выходили из комнаты – только мама выбежала за ридикюлем с таблетками да потом за чаем. Ближе к полуночи, когда мама уснула, папа выглянул на кухню, поболтать с дочерьми, но был пойман пробудившейся супругой и отправлен спать.

В давние годы бабушка Елизавета Андреевна называла маму с папой «блаженными». Летом они проводили отпуск, бродя в обнимку или, в крайнем случае, за руку, томно глядя друг на друга и лишь изредка, по необходимости – на маленькую Асю. Старшие Саня и Софья не попадали в поле их единой, райски цельной души. Дети были декорацией сказочной любви, чем-то вроде погоды, способной украсить или испортить прогулку. В хорошие дни – солнцем и ягодами, в дни простуд и капризов – колючим дождём. Но ни Саня, ни Софья, ни даже Ася не могли вторгнуться в счастливую целостность и завоевать в ней место.

Тем удивительнее, что никто из детей не сумел повторить родительское счастье. Никому не было даровано этого погружённого друг в друга взгляда, когда весь прочий мир отступает на второй план.

Однажды Софья предположила, что родители истратили всю отпущенную их роду любовь, ничего не оставив потомкам. Даже Ася, на счастье которой старшие брат и сестра возлагали большие надежды, вплыла в семейную жизнь как-то боком, держась родного берега. «Эх, деточки! – сочувствовал добрый Илья Георгиевич. – Счастье по наследству не передаётся. Самим заслуживать…»

В канун двадцатипятилетия Ася засыпала в грусти, ворочаясь и жалея себя за то, что уже никогда у неё не будет беспечного дня рождения, какие бывали в детстве. С утра начнётся суета, мамины волнения по поводу ядовитого столичного воздуха, папиного самочувствия и неправильных продуктов для праздничного стола. Всё как всегда. Угловато и холодно будет в доме. Лёшка надуется, Софья вспомнит про суд, а единственное их утешение – Саня, разрываясь между родными, работой и ревнивой женой, забежит на часок и уйдёт.

Когда же утром Ася, тёплая со сна, дрожа на сквозняках хлопочущего дома, заглянула в гостиную, грустный мир перевернулся кувырком. На люстре и торшере, на шпингалетах окон, на солнечных дверцах старой румынской горки были развешаны воздушные шары, а над обеденным столом, перенесённым в гостиную и разложенным, висела растяжка из бумажных флажков «С днём рождения!». Восклицательный знак – на отдельном флажке. Ася помнила эту гирлянду с самых ранних лет – её вешали на именины всем детям.

Ася всплеснула руками, хотела засмеяться – и вдруг заплакала проливными слезами, чем привела в смятение всех близких, включая надушенного Илью Георгиевича.

Тут, подчинившись мамину незаметному тычку, вперёд вышел папа:

– Ася, ну вот. Мы с мамой тебя поздравляем! Ну вот… – и положил ей в ладонь пакетик. В нём была серебряная иконка Богородицы, на нежной, почти белой от сияния цепочке. Ася сейчас же надела подарок и теперь уже с полным правом расплескала оставшиеся слёзы – сначала у папы на шее, затем у мамы, у Сони, у Ильи Георгиевича и, присев на корточки, – у Серафимы, немедленно снявшей цепочку с тёткиной шеи – примерить. Богородица расположилась чуть выше пупка. Серафима была довольна.

А затем, ловко избежав церемонии родительского поздравления, явился Лёшка с ужасными цветами, несвежим розовым тряпьём, которые только совсем наивному мальчику и могли всучить продавцы. Поняв, что семейный бюджет пока не позволяет бриллиантов, Лёшка решил, что к цветам хорошо будет подарить вазу. Когда наконец у них будет своё жильё, вазу возьмут с собой.

– Это что, урна для моего праха? – спросила Ася, печально разглядывая сосуд с финтифлюшками. И хотя извинилась сразу, поправить дело уже не удалось.

– Тебе всегда всё не так! – вслед за миллионами несчастных мужей пробурчал Лёшка. – Другая бы прыгала от радости, что муж её любит, на руках носит! Любой подарок бы расхвалила!

Ася слушала Лёшкины упрёки покорно, не возражая, погружаясь, как в трясину, во вчерашнюю жалость к себе. Как будто в далёком прошлом вскрылся источник грусти, омрачившей всю её жизнь, – какая-то детская просьба, которую не услышали.

Она молча оставила Лёшку и разыскала на кухне занятую пирогами маму.

– Мамочка, а ты можешь исполнить одну мою просьбу? Очень важную!

Мама, оборвав на мгновение возню с рыбником, уставилась на младшую дочь.

– Может, вы с папой возьмёте к себе Марфушу? Она такая беленькая, она вас будет очень любить. Я бы к нам её взяла. Но у Сони ведь аллергия.

– А у папы, ты думаешь, нет аллергии? – сразу напала мама. – Если есть у Сони, то и у папы вполне может быть! Ты представь, если он начнет задыхаться!

– Но он же не задыхается от берёзы, от тополя, вообще ни от чего! Почему он должен задохнуться от Марфуши? – возразила Ася.

– Какая же ты эгоистка! – убеждённо сказала мама и, подхватив противень с пирогом, велела открыть ей входную дверь. Купленная Софьей новомодная плита не устраивала маму. Ещё вчера она договорилась с Ильёй Георгиевичем, что будет печь пироги в его старинной духовке.

Ася вздохнула. Нет – значит, нет. Обращаться к папе было бессмысленно. Он никогда не спорил с мамой, даже если был другого мнения.

– Это не стоит того, девочки, – говорил он, улыбаясь застенчиво и мягко. – Будет у вас своя семья, своя вторая половина – поймёте. Совсем не стоит того…

Ася любила отца – он был похож на Саню, такие же правильные черты лица, прямой нос, серые тревожные глаза. Только Саня как-то сумел раздобыть большую силу. У него был меч-кладенец против зла. А у папы только флейта. Зачем его мучить?

На кухне Ася взяла с подоконника купленный в супермаркете горшочек с живой петрушкой и принялась украшать салаты. Открыла ещё горох с морковкой, и чем наряднее становилась политая майонезом горка и вкуснее пахло праздником, тем ужаснее казалось ей собственное душевное разорение. Поспорила с мамой, обидела Лёшку – и всё зря. Никому не объяснишь, что она – другая. Одиночество!

Через пару минут на кухню явилась Софья и, пристроившись у подоконника, принялась тереть сыр для «цезаря». Не то чтобы Ася повеселела, но одиночество стало жиже – растеклось на двоих.

– Ты зачем расстроила маму? – сказала Софья с укором. – Больше ведь не приедут!

Ася хотела оправдаться, рассказать про отвергнутую Марфушу, но тут по её именинной грусти был нанесён ещё один весомый удар – дверь приоткрылась и в щель заглянул Илья Георгиевич.

– Девочки, как-то мне дома душно, – сказал он, бочком заходя на кухню. – Духовка-то печёт – о-го-го! Как-то сердце затеснило. Или, может, это шалит рефлюкс-эзофагит? Надо спросить у Сани! А ведь я сегодня спозаранку приготовил в честь именинницы… что бы вы думали? Харчо! Мне этот рецепт записали в Грузии сорок лет назад! Мы с Ниночкой были в Тбилиси… Подождите, я сейчас вам сыграю, только скрипку возьму! – И минуту спустя, приладив старенький инструмент под подбородок, заискрил кухню грузинским танцем, сменившимся танцем венгерским. Дальше готовили под музыку, не чуя ни сном ни духом, что во дворе мается Асин поклонник с букетом весенних цветов.

А затем в прихожей аккуратно щёлкнула входная дверь, прошуршало у вешалки, и мгновение спустя на пороге кухни явился гость.

– А почему у вас дверь открыта? – спросил Болек, затопляя пространство энергией каре-зелёных глаз. И хотя он был бледен и утомлён болезнью, а также рядом личных проблем, его вид показался собравшимся сияющим, полным здоровья. – Всех с именинницей! – широко улыбнулся он и протянул Асе странный букет без цветов – изящный зелёный кулёк с торчащей наружу «соломинкой» из свёрнутого в трубку листа. – Там моё сердце! – кивнул он внутрь подарка.

Ася развернула плотный лист распечатки и, узнав бабушкину картину над кроватью, засмеялась. Нырнула в кулёк, добыла диски, книгу и подняла на дарителя весёлый взгляд.

– Это то немногое, к чему у меня сохранилось чувство. Музыка очень красивая, может быть, лучшая!

– Да! Я уже слышу! – воскликнула Ася и на мгновение прижала пачку дисков к губам. – Мы сейчас её включим. Только у меня нет нигде дисковода…

– Ася, диск – это символ вечности! – сказал Болек. – А послушать можно и в Интернете. Попозже. Тем более, я вижу, у нас тут живая скрипка! – И сердечно приобнял Илью Георгиевича. – Здравствуйте, дорогой! Как поживает ваш труд?

Подсев к занятому банками, мисками и разделочными досками столу, Болек огляделся привольно и с удовольствием. Пахло бабушкиным добрым застольем – свежими салатами и пирогами.

Пока сёстры под руководством Ильи Георгиевича наколдовывали селёдке «шубу», на кухню заглянул дядя Серёжа. Обнялись – и сразу в его плечах и сутуловатых лопатках, в седоватой волне волос у виска Болек почувствовал то родовое, необъяснимо трогающее сердце, что ушло из его жизни вместе с отцом, даже раньше – вместе с отъездом.

На смену дяде Серёже прибежала Серафима, попугала Болека хомяком и ускакала в соседнюю квартиру – посмотреть, как там бабины пироги. Тем временем в гостиной над столом взметнулись и улеглись паруса скатертей. Софья принялась вынимать из буфета посуду бабушки – тарелки с выцветшим золотом и незабудками, соусники и салатники, баснословной старины приборы. Спасёновский дух жив!

– Болек, а ведь это для тебя старается Сонечка. Обычно эту посуду не достают! – шепнул Илья Георгиевич и помолчал, прислушиваясь. – Ребятушки! А вы чувствуете – Елизавета Андреевна с нами! Радуется на вас!

– С нами, говорите? – сказала Софья. – Ну тогда вот что! – И, порывисто распахнув дверцу буфета, достала тот самый запылённый коньяк, глоток которого выручил её в страшную ночь. – А давайте, раз уж мы собрались, за бабушку! Просто между собой. Илья Георгиевич, будете?

Неожиданную, прямо-таки пиратскую идею Софьи поддержали единодушно. Вспомнили бабушку и, обжёгшись глотком коньяка, дружно отпили из бокалов морс, отвар смородины с калиной – чуть терпкий, с детства любимый вкус.

Болек вспомнил: однажды в дошкольном детстве от одного из точно таких стаканов он нечаянно откусил кусок. Бог знает, как это вышло. И теперь, слегка нажав зубами на стекло, он почувствовал накат адреналина. Это была дикая, неукротимая жажда вернуть себе то, чем пренебрёг.

– Да, и, кстати, о бабушке нашей… – сказал он, взглянув на сестёр. – Я вам уже говорил, мне необходимо этой весной съездить к нам на Волгу. У нас там под крыльцом зарыта банка с детством. Она мне нужна.

Обе сестры с любопытством уставились на кузена.

– А что вы думаете? В ней – солидный резерв энергии! Мне он сейчас необходим, – продолжал он с самым деловым видом, так что невозможно было понять, шутит он или бредит.

– Погоди! Это какая банка? – заволновалась Софья. – Железная, из-под кофе? Ася, помнишь банку бабушкину?

Ася не помнила никакой банки и почувствовала обиду, как в детстве, когда старшие не брали её в игру. Болек взглянул на младшую кузину с улыбкой и негромко, словно секрет ещё был в силе, рассказал подробности:

– Мы её зарыли под крыльцом. Нас бабушка сама научила. Надо было положить туда что-нибудь ценное, что у нас было на тот момент, а потом, когда вырастем, найти и вспомнить, как мы жили. Мы даже нижнюю ступеньку приподнимали, дядя Серёжа помогал. Сделали сейф из кирпича, сверху кусок железа – обрезок от кровли, а потом уже земля.

– Ребята! Так у меня же там янтарный кулончик, из Юрмалы! – воскликнула Софья.

– Вот видишь! Теперь это талисман невиданной мощи! – сказал Болек. – А у меня там сильмарилл. И он мне очень нужен.

– Какой ещё сильмарилл? Кусок слюды у тебя был, я помню его прекрасно!

– В данном случае тот кусок слюды – именно сильмарилл! – возразил Болек.

– А почему кулончик теперь талисман? – ревниво спросила Ася. Конечно, всё это была шутка, игра, затеянная Болеком, чтобы развеселить сестёр, и всё же Ася расстроилась, что у неё ничего не спрятано в той драгоценной банке.

– Талисманом становится предмет, проверенный временем и труднодобываемый, – объяснил Болек и тут же перешёл к делу: – В начале мая у меня будет несколько свободных дней. Я поеду. Вы, надеюсь, со мной? Илья Георгиевич, и вы тоже, мы ведь уже договорились! – И гостеприимно улыбнулся, так, словно был единоличным владельцем квартирки в хрупком от времени купеческом особнячке, долгое время служившей Спасёновым дачей.

Сёстры переглянулись.

– Мне с Лёшкой на майские надо ехать в Анапу, у них там спортивный лагерь… – подавленно проговорила Ася, но сразу же собралась и сказала твёрдо: – Нет, пусть он едет один! А я потом к нему приеду. Правда ведь так можно?

– А может, как-нибудь перенесёте, чтобы и Лёшенька с нами? – брякнул добрый Илья Георгиевич.

– Да зачем он? – пользуясь отсутствием Асиного супруга, бесцеремонно возразил Болек, и в тот же миг с лёгкой руки волшебника на кухне Спасёновых расцвёл летний мир волжского городка. Солнце было местное – из окна. А всё остальное – ветер с реки и тёплая пыль дороги, и смородиновые кусты во дворике, с которых, прямо не слезая с качелей, удобно обрывать ягоды, – оказалось рождено силой коллективного воспоминания. Что за блаженство это речное лето! А мистический мрак колокольни чёрным августовским вечером, в шторм! А костёр с «шашлыками» из хлеба и помидоров! А вечный Первомай теплоходов!

Наперебой они вспоминали, как аукали заплутавшую в лесу Асю, и поход в монастырь на Яблочный Спас, и припомнили даже коммерческое предприятие по продаже туристам человечков из сосновых шишек, за которое бабушка на три дня посадила Софью полоть огород, а Болека, хоть он и был зачинщик, только выругала.

Было твёрдо условлено, что в мае Болек вынет неделю из рабочего графика и они соберутся прежним составом на территории детства. В последние годы дети Спасёновы навещали родителей на новом участке в окрестностях городка – десять минут езды от исторического центра. Там общими усилиями был выстроен добротный дачный дом, разбит сад и огород. Квартирка в дряхлом особнячке пустовала, тогда как именно в ней и хранились все сокровища детства.

– Если только к тому времени я не буду в тюрьме! – прибавила Софья, когда Илья Георгиевич убежал на зов – помочь с пирогами.

– Не будешь! – пообещал Болек. – Ты мне крайне необходима – значит, как-нибудь обойдётся. Ты ведь знаешь – мои желания для Вселенной приоритетны.

– А Саня с нами? – спросила Ася, обогнув стол и глянув в окно, на солнечный двор – не бежит ли брат?

* * *

Саню ждали долго. Давно накрыт был стол, остыли пироги, Лёшкины подмороженные розы одна за другой начали вешать головы. Софья угнездилась в кресле с ноутбуком – поработать, и Болек, внимая садоводческим историям тёти Юли, подумал, что теперь уже вряд ли успеет посмотреть, как младшая кузина задует свечи, – самолёт не ждёт!

– Слушайте, может, сядем уже? – буркнул голодный Лёшка, и сразу же позвонили в дверь.

Первой вошла молодая дама приятной полноты, белокожая и чернобровая, русская зимняя боярыня с властной складочкой над переносицей и яркими настороженными глазами – Санина жена. Впереди себя она подталкивала свою маленькую копию – пятилетнюю дочь.

Саня ворвался следом и, обняв Болека, первым оказавшегося у него на дороге («Ох, молодец, что приехал! Здравствуй!»), кинулся к матери и отцу. Схватил обоих в охапку и стиснул со стоном. «Тихо! Папу не задуши! Пусти!» – вскричала мама и, отстранив Саню, оглядела его смятённо и жадно – так что невольно и все остальные сосредоточили взгляд на её сыне. На нём была светлая великолепно выглаженная рубашка, но верхняя пуговица расстёгнута, а вторая застёгнута перекошенно – на третью петлю. Русые волосы давненько не стрижены, под глазами – синяки недосыпа, но сами глаза светлые и влюблённые. Саня как Саня. «Папа, ну ты как? Выглядишь хорошо! Илья Георгиевич, а я к вам собирался как раз! Я там кое-что придумал, попробуем поменять лекарство. А Пашка придёт?» – городил он вразнобой, желая и не имея возможности вникнуть с ходу во все вопросы.

Тем временем мама взялась перестёгивать пуговицы на рубашке сына. Мелькнул крестик на верёвочке.

– Серёжа! Надо крестик ему купить! Ты посмотри, какой у него облезлый. Где ты взял его? – И, отпустив наконец Саню, оглядела накрытый и, кажется, подтаявший от ожидания стол. – Ну что, садимся?

– Вы простите меня! Пришлось к Нине Андреевне! Ну нельзя было уже откладывать! – взялся объяснять Саня, сев возле родителей – напротив сестёр и Болека. – Представляете, ей, оказывается, не полагается эта медаль! Ну, к юбилею Победы. Мы-то с ней думали, дитя войны, к тому же дочь репрессированного! Я все инстанции обегал – нет, не подходит эта категория! Так обидно! Пришлось вот к ней заскочить, успокоить хоть как-то, чтоб не расстраивалась. Я прямо не понимаю, ну что, медаль одинокой старухе им жалко? И человек-то святой! Умница такая! Я её назаписывал даже на телефон – такие вещи мудрые говорит, не всякому даже и праведнику такое спускается. Сейчас я вам её покажу, у меня тут есть… А она бы немножко хоть медали порадовалась! – договаривал он, под улыбки родственников листая фотографии в телефоне.

– Да бог с ней, со старухой, Саша! Давай сначала поздравим! – зашептала ему жена и вдруг, словно не выдержав распиравшей её досады, обратилась к свекрови: – Это ужасное в нём! Он не может, чтобы кто-то ещё за него сделал! Всегда всюду ему надо влезть. И наплевать, что семья и что у сестры день рождения!

– Да что значит «влезть», Маруся? – изумился Саня. – Человек в доме престарелых, слепой и глухой! С ней даже по телефону не поговоришь толком – не поймёт половины!

– А те, кто её квартиру унаследовал? Где эти родственники? Вот они бы и бегали! – пылая синими глазами, сказала Маруся.

Саня сокрушённо махнул рукой и, отвернувшись от жены, разыскал взглядом именинницу. Ася, тоненькая и юная, не дашь и восемнадцати, с пушистым рыжеватым каре, за ушами подколотым невидимками, во все глаза смотрела на старшего брата.

– Ладно! Дайте, что ли, скажу тост! – решил он.

И тут же собравшиеся на именины ангелы подхватили старинный, с бабушкиными скатертями, стол и вместе с гостями вознесли в рай. Там, на небесах, зазвенели бокалы с шампанским и с морсом – за здоровье и любовь, за родителей, за Божьи дары, в обилии доставшиеся имениннице. Разговаривало взахлёб и смеялось родственное застолье, поздравляли младшую дочку и даже кричали «Горько!» – сперва родителям, а затем и Асе с Лёшкой. Опустела историческая супница с выщербленкой на ручке – харчо Ильи Георгиевича имело успех. Побежали по тарелкам закуски. А когда первый голод был утолён и женщины, отложив салфетки с колен, озаботились сменой блюд, Илья Георгиевич взялся за скрипку. Брызнул чардаш, но непослушные пальцы налепили ошибок. Саня подсел к расстроенному старику и вмиг уболтал.

И снова пили за именинницу морс и шампанское, и только с великим трудом удалось найти на столе место рыбнику, над которым тётя Юля хлопотала всё утро. Завязались разговоры.

Исчезнув на миг, Болек вернулся с планшетом и призвал всеобщее внимание. Оказывается, он недавно оцифровал фотографии из архива отца. Среди прочего были и совсем старые, дореволюционные. Все собрались на диване вокруг вновь обретённого родственника. Во время просмотра, однако, выяснилось, что дяди Серёжины запасы куда полнее, правда в электронный вид не переведены. Альбом и коробки хранятся в особнячке на антресолях.

– Саня, ну что ж ты! Такие документы исторические! Приехал бы, разобрался. А ведь, наверно, там всё уже и мыши съели. Мы-то в новом доме, на огороде… – растерянно проговорил дядя Серёжа.

– Папочка, не переживай! – подсев к отцу, сказала Ася. – Мы как раз сегодня договорились! Болек, я и Соня! И Илья Георгиевич с нами. Мы решили, что все вместе приедем к вам на майские! Саня, ты ведь поедешь? Маруся, вы с Леночкой ведь поедете, правда? У нас там одно важное дело! – И с быстрой улыбкой взглянула на Болека. Кузен выразил признательность кивком.

– Ага, у некоторых там под крыльцом зарыт сильмарилл! – подтвердила Софья.

Поездка обсуждалась на все голоса. Принялись решать, кто и где разместится. Болек, уж конечно, в особнячке, в бабушкиной комнате с окном на реку. Саню с семьёй и Илью Георгиевича – к родителям. «Мама, и Птенца! Птен-ца-бе-рём!» – отчаянно вопила Серафима, дёргая мать за рукав. «Ох, а как же я Пашу оставлю! Да ещё в канун экзаменов?» – сомневался Илья Георгиевич, но было ясно – старик ни за что не устоит перед соблазном вдохнуть майских деньков на Волге, в компании любезных душе Спасёновых.

Один Лёшка, отдалившись от всех, сидел в кресле и с видом обиженным и важным следил за матчем на экране телефона. Он твёрдо решил не поддаваться на провокации Асиных родственников, но, когда принялись обсуждать даты, не выдержал.

– Мне в мае на праздники с пацанятами ехать в спортивный лагерь! И никто меня не освободит. Это моя работа! – напомнил он не без пафоса.

– Лёш, а можно я одна, ненадолго? А потом сразу к тебе. Сразу-сразу! – подскочила к мужу Ася и улыбнулась, по-детски выпрашивая разрешение. – А то, может, больше и не будет такого случая – чтобы все вместе, даже и Болек с нами!

– Знаешь что! Билеты купили и поедем вместе, как решили, – буркнул Лёшка, чувствуя, как в груди стремительно растёт досада. – Нечего по отдельности. Я против! А на дачу можно в августе. Август – самое оно. Грибы-ягоды, речка.

– «Речка» – это Волга в районе водохранилища? – едко сказала Ася.

– Ребята! А рыбник-то хорош! – неожиданно громко заметил Илья Георгиевич. И все, включая хмурого Лёшку, обернулись и разыскали глазами блюдо с нарезанным ломтями и разваливающимся от спелости пирогом.

Когда же пирог был распробован, Илья Георгиевич сбегал домой за шахматами. «Ну что, Серёженька, сыграем?» Положили на диван доску с облезлыми клетками и сели по сторонам. Как в старые времена, с милым сердцу грохотком просыпались фигуры. А за плечами «ангелами-хранителями» игры выросли – у отца Саня, а у Ильи Георгиевича – Болек. Серафима курсирует вдоль дивана, охотясь на «съеденных». Лёшка косится из кресла – всё же и у него в детстве случались шахматы с дядей Мишей, вот только фигур с каждым разом становилось всё меньше, дядя Миша заменял их на всякий хлам, и наконец получились шашки…

Продвигалась партия, постукивали истёртые фигуры, и всё говорило о том, что над старым нет нового. Надёжно только прошлое семьи, а жизнь молодых Спасёновых дымится клоками, как порезанный на ломти рыбник, стынет на глазах.

Всё это понял Болек, единственный, кто в силу отдалённости мог увидеть творящееся со стороны. Присев возле Ильи Георгиевича и аккуратно подсказывая ходы, он томился отсутствием движения. Нет, его родственники не герои и не авантюристы, вряд ли их соблазнит сильмарилл. Может статься, его приезд в Москву окажется всего лишь милой нелепостью.

Покинув на время Илью Георгиевича, Болек подошёл к столу, положить себе ещё поджаренной с розмарином картошечки. А когда вернулся, подопечному был объявлен мат. «Эх! Вот же маху дал!» – воскликнул старик, виновато взглянув на Болека, и в тот же миг в прихожей коротко и резко прозвенел дверной звонок.

Серафима помчалась открывать. Взобравшись на стул, дотянулась до задвижки, повернула и через мгновение с воплями радости повисла на Пашкиной шее. Так они и въехали в комнату.

Спустив Серафиму на диван, Пашка буркнул приветствие собравшимся и подошёл к Илье Георгиевичу.

– Дед! Ключи дай! Я забыл в той куртке.

– Паша, ох, большой! Ну надо же! Взрослый! Садись скорее к нам! Тарелку, Соня! Там чистые, под салфеткой! – засуетилась мама и вдруг умолкла. Все, кто был в комнате, с тревогой смотрели на подростка. Спутанные волосы, грязные, вымокшие чуть ли не до колена джинсы и, главное, отчаянное выражение лица – всё это никак не подходило к празднику.

Саня рванулся, чуть не уронив загородивший дорогу стул, и через миг был возле Пашки.

– Паша, что там у вас?

Пашка машинально поддёрнул повыше манжет клетчатой рубашки с оторванной пуговицей и сглотнул.

– Да, Паша, ты почему в таком виде! – заволновался Илья Георгиевич.

– Что-то с собаками? – подала голос Ася – и тут Пашкину немоту прорвало.

– Они рассыпали отраву! – сказал он, отчаянно взглянув на Саню. – Александр Сергеич! Яд по всему парку! Цианид, что ли. Всё розовое! И листовки, что это из-за нас! Что это типа протест защитников города против «притона блохастых»! – Он оборвал, захлебнувшись. Взял себя в руки и почти спокойно прибавил: – К Татьяне уже принесли хозяйского терьера умирающего. Началось. Дед, давай ключи!

– Нет! Я тебя никуда не пускаю! Сиди здесь, со всеми! Ты слышишь меня? – крикнул Илья Георгиевич. Его щёки покраснели.

Пашка вылетел в прихожую и, поискав взглядом, взял брошенные у зеркала ключи.

– Дед, я за зарядкой. У меня телефон сел, – сказал он и вышел прочь.

Саня поглядел на Илью Георгиевича, затем на Асю и на родителей. Выражение горя на его лице сменилось простой и привычной решимостью делать то, что требует от него момент.

– Вы простите! Я с ним! – сказал он и, быстро выйдя на лестничную площадку, позвонил в квартиру напротив.

Ася вскочила порывом и хотела кинуться за братом, но скрепилась и, решив выдержать роль, подошла к мужу.

– Лёшечка, ты только, пожалуйста, не ругай меня! – шепнула она, присев на подлокотник кресла. – Мне надо сейчас в лес, помочь. Я сбегаю и вернусь! К чаю уже вернусь – вот посмотришь!

– Да делай ты что хочешь! Не обещай только в другой раз! Одно враньё!.. – сипло буркнул Лёшка и отвернулся, всем своим наивным мальчишеским обликом выражая обиду.

– Ребята, не ссорьтесь! – воскликнула мама. – Настюша, ну что же ты с мужем споришь из-за ерунды! Как тебе не стыдно! Конечно, мы тебя никуда не пустим. Даже не думай!

А папа отвёл взгляд и начал расставлять по доске фигуры.

– Хорошо, я никуда не пойду! – сказала Ася и, с приметно закипающими в глазах слезами, выбежала на балкон. Крепко, со звоном, хлопнула дверью.

То, как быстро жизнь разогнала застой и открыла возможности, восхитило Болека. Как у всякого любителя бурь, ужасные вести и последовавшее затем обострение конфликтов вызвали в нём оживление. «У всех всё рушится? Ну что же! Это нас объединит!» – подумал он с удовольствием. Ему давно уже стало ясно: мирным путём колымагу спасёновского быта не сдвинуть. Чтобы осуществить мечту, нужна была маленькая победоносная война, к развязыванию которой он решил приступить немедленно.

– Я поговорю с Асей, – сказал он, подойдя к собравшейся на диване кучке взволнованных родственников. – Как человека отчасти нового она меня послушает.

Тётя Юля и дядя Серёжа жалко взглянули на племянника.

– Болюшка, поговори обязательно! – воскликнул Илья Георгиевич. – И потом с Пашей! С Пашей непременно! Он совсем у меня отбился!..

– Болек, ты обалдел? Да она тебя с балкона спустит! Не видел ты сестёр Спасёновых в гневе! – сказала Софья.

– Ну, это мы ещё посмотрим, кто кого! – улыбнулся Болек и, чувствуя прилив вдохновения, вышел в прихожую, за пальто.

Возвращаясь, одной рукой в рукаве, он задержался возле Лёшки и, пряча улыбку, спросил:

– Алексей, а вы-то не против моего посредничества?

Лёшка сидел на прежнем месте, в кресле, и хмуро копался сразу в двух гаджетах, телефоне и планшете.

– Против. Я сам разберусь, – буркнул он себе под нос, рассчитывая, как маленький мальчик, что сказанное вполголоса не будет считаться.

– С ней не надо разбираться, Лёш, – участливо проговорил Болек. – Любящий не подавляет натуру любимого, наоборот, с восхищением вглядывается в его космос.

Лёшка вскинул взгляд. Его лицо порозовело и заметно напряглись скулы.

– Это вы, что ли, в космос вглядываетесь? Или, может, это ваше дерево кудрявое, с ящиком?

– Дерево кудрявое? – удивлённо поднял брови Болек. – Да, «дерево» пожалуй что вглядывается. Алексей, а вы молодец – яркий образ подобрали!

С лицом не то чтобы зверским, но всё же пугающим, Лёшка вскочил, явно намереваясь покинуть стан врага. Но сдержался – сорвал со стола яблоко и, плюхнувшись на прежнее место, углубился в свой телефон.

В этот миг кто-то мудрый, должно быть Илья Георгиевич, догадался включить телевизор. Звук чужих голосов заполнил комнату и принёс успокоение.

Дядя Серёжа предложил старику новую партию. Софья с тётей Юлей при помощи Серафимы принялись убирать грязную посуду. Маруся, глядя в дверной глазок на площадку, караулила мужа.

«Ну что ж, пора!» – решил Болек и, мимоходом задёрнув шторы, вышел к Асе на укрытый безлистыми липовыми ветвями балкон.

«Ах, подлец! Не боишься схлопотать за такие дела в скулу от Вселенной?» – думал он, поплотнее прикрывая балконную дверь. Но нет, не было страха. В этом шатком, продувном мироздании только маленький краешек детства казался ему достаточно тёплым, чтобы спастись. За него он был готов бороться.

– Не помешаю? – спросил он у Аси.

Ася дёрнула плечом – всё равно. Она стояла, уперев голые локти в железку перил, и сердито вытирала тёкшие против воли слёзы. От борьбы с самой собой её лицо стало упрямым, твёрдым.

– Принести тебе что-нибудь накинуть? – спросил Болек.

Ася мотнула головой.

– Жалко Марфушу мою и всех… – хрипло от слёз проговорила она. – Всё равно их там всех затравят. Я не понимаю, почему я не могу быть с ними? У меня ведь есть время! Есть силы!

– А кто тебе сказал, что не можешь?

Ася покачала головой:

– Я не знаю, кого мне слушаться. Хочу держаться за что-то доброе, но у меня как будто руки скользкие… Они все – и мама с папой, и Лёшка, даже Саня иногда – все ничего не понимают. Они думают, что я сюси-пуси с акварельками! И меня в этом убедили. А я – другая! И я хочу делать, что Пашка скажет, а не что они.

– А с чего такое уважение к пацанёнку? – полюбопытствовал Болек.

– А ты вот представь! – заволновалась Ася и обернулась к Болеку горячим мокрым лицом. – Ты собака, ты целую вечность бредёшь по страшной зиме! Ты дышать уже не можешь от холода, и все двери перед тобой закрыты! И вдруг какой-то ангел тебя подбирает! Это же не просто помощь. Это – благая весть! Ты начинаешь верить! И все твои замученные братья чуют нутром эту весть – есть такой ангел на свете, и это всё меняет! Это всё меняет в нашем городе, на нашей планете, во Вселенной вообще!

Болек с интересом слушал Асино признание. С каждым словом её лицо приобретало всё новую, более глубокую черту боли, пока, наконец, не стало сплошным страданием. Нет, господа, так не годится!

Конечно, он должен был сказать ей, что она сотворила себе кумира и бредит, что её родственники правы: нельзя вот так легкомысленно ставить под угрозу союз с преданным супругом. Должен был – но что-то удерживало его. Лоб, взмокший в угаре обильной трапезы, обдувало резким русским ветром. Ни за что он не назвал бы его апрельским – февральским, это да. В конце зимы на набережной Сены можно поймать похожий.

Болек слегка перегнулся через перила. Ещё во дворе он приметил: старая липа раздваивалась почти у самой земли. Ствол шёл прямо, а равный ему по величине сук – вбок. Диковинным шатром он укрывал дом, вникал ветвями в домашнюю жизнь его обитателей. Полвека назад заботливому садовнику следовало обрезать у саженца боковую ветку, тем самым придав липе классический силуэт. Но тогда бы не было моста, подведённого великолепной дугой прямо к балкону Спасёновых.

По аналогии с липой история с приютом, как внезапно выстреливший и начавший набирать силу «пасынок» Асиной жизни, определённо нравилась Болеку. «Да – зыбко, топко, по-ранневесеннему! – думал он, глядя на дворик в мутных лужах. – Но разве для того тает, чтобы снова замёрзло? Пусть реки прорвёт и половодьем смоет трусливых!»

– Ну что, домой? – кивнул Болек на Асины посиневшие, в мурашках, локти. – Простудишься! – И испытующе поглядел в измученное сомнениями личико младшей кузины. – Давай возвращайся! Ты всё же герой дня, все тебя ждут!

– Мне надо в приют, – сказала Ася. Помолчала и оглянулась через плечо на гостиную, уютно темневшую за стеклом балконной двери. – Мне надо в приют сейчас! – взглянула она на Болека и опять обернулась на дверь, обдумывая предстоящий прорыв. – Бесполезно, да? Набросятся и не пустят? Только зря опять скандал…

– Как же быть? – сморщил брови Болек, и по смешному выражению его лица стало ясно: он отлично знает выход.

Ася прижалась к перилам балкона и поглядела в сторону, на кубик бойлерной, возле которой они с Лёшкой привязывали собак. Она тогда ещё боялась погладить Марфушу, вытирала руки салфетками…

– Я хочу уйти! Сейчас! – твёрдо сказала она и, напугавшись собственной дерзости, широко распахнутыми глазами поглядела на сообщника.

Болек потрогал, проверяя на крепость вольно расположившийся у Спасёновых на балконе липовый сук, и перевёл взгляд на Асины голые руки. «Ладно, скину ей пальто», – подумал он, и в тот же миг пелена между мечтой и реальностью оказалась прорвана. С треском и искрами, вызывая у участников закономерный восторг, фантазия двух безумцев хлынула в жизнь.

Стараясь не шуметь, быстрыми и чёткими движениями Ася переставила из угла табурет и, взобравшись на него, как на ступеньку, бочком села на металлический борт. Потянулась правой рукой (Болек подстраховал) и ухватила толстый липовый сук. Сцепление ладони с корой было отличным. Ася почувствовала, что могла бы, как макака, повиснуть на одной руке – безо всякого риска. Ободрившись, сползла пониже и ткнулась мыском в развилку ствола. Есть! Осталось броском перенести левую руку – и побег удался. Спуститься дальше по ветвям – детская забава. Главное – не раздавить гнездо. Где-то там было гнёздышко…

Вися над двором, в обнимку с шершавым стволом, чувствуя грудью и животом токи весны, Ася посомневалась секунду – правда ли? Или, может, сон? Да – сон, конечно! И, зажмурившись, съехала по стволу до нижнего сука. Встала обеими ногами и спрыгнула на землю.

Болек приветствовал её с балкона сложенными ладонями. А затем снял пальто и, прицелившись между ветвями липы, бросил Асе в руки.

– Там в кармане билет, ещё три поездки. И мелочь кое-какая, – подсказал он негромко, склоняясь через перила.

Ася укуталась в замечательно тёплое сукно и, рассмеявшись от пережитого волнения, помахала кузену. Застучали по льдистому асфальту летние туфли-лодочки и, проскользнув через арку, стихли.

Болек был доволен. С наслаждением он представил себе, как, должно быть, жжёт кожу ладоней после древесного наждака. Немного смущало, что Ася ушла в его пальто, а ему вот-вот на самолёт. Но разве это чрезмерная плата за приключение? Доедет на такси, а в дьюти-фри что-нибудь купит.

Когда он вышел с балкона в гостиную, со стола убрали и готовились уже подавать десерт. На кухне звенела посуда и переговаривались женские голоса.

В комнате взбудораженный Саня, сидя за столом, машинально перелистывал Серафимин журнал про животных.

– А ты с Пашей не уехал разве? – удивился Болек.

– Уехал! – с горечью отозвался Саня. – До метро дошли, и Сонька мне позвонила, что у нас тут бардак, все расстроились. Ладно, после чая тогда… Ну что за люди! – вдруг вспылил он и захлопнул журнальчик. – Как я там детей одних оставлю, со зверьём! Ведь это же не просто нечаянно яд рассыпали. Это агрессия! Выплеск страшной злобы! – И, резко поднявшись, прошёлся по комнате. – Лёш, Ася-то куда делась? – обратился он к Лёшке, сидевшему в кресле со своими игрушками.

– На балконе, – отозвался тот. Он уже успел остыть от гнева и теперь, вынырнув из гаджетов, позвал: – Ася! Давай уже, иди в дом! Простудишься!

Нет ответа!

Поднявшись, Лёшка выглянул за балконную дверь и в смущении вернулся. Он точно помнил, что его жена не проходила через гостиную.

– А где Ася-то? – с удивлением взглянул он на Болека.

– Ася? – Болек вздохнул и чуть помедлил. – Алексей, я бы так сказал… Ася восстанавливает свою идентичность, а где именно – не принципиальный вопрос.

– Она что, ушла? – всё ещё не понимал Лёшка.

– Можно и так сказать, – с удовольствием подтвердил Болек. – Тут невысоко, так что…

Договорить ему не дали. Получив грубый пинок в грудь, Болек стукнулся о горку с посудой. Зазвенел потревоженный хрусталь.

Пронёсшись по дому, Лёшка ещё раз обследовал совершенно пустой балкон, поднял и отшвырнул табуретку, свесился через перила и, пятнисто-красный, вернулся в комнату. Обвёл ужасным взглядом сбежавшихся на шум родственников и, подхватив валявшийся в кресле планшет, умчал прочь.

– По липе? – взглянул на Болека Саня и тихо взялся за голову.

 

23

– Господи, вот ненормальная! А всё вы! Объясняют же – беда случилась, надо помогать! А вам и дела нет! – надевая пальто, сокрушался Саня. В прихожей его провожали все, кроме отца, – не выдержав семейного конфликта, тот скрылся и прислал вместо себя тихий голос флейты, доносившийся из Софьиной спальни.

– Саня! Ты там Пашу не оставляй! Привези его домой, слышишь! – умолял напуганный Илья Георгиевич.

– Привезу, не волнуйтесь. А потом ещё Лёшку искать, мирить их… Марусь, вы не уходите! Пусть девчонки поиграют пока! – сказал он жене. (Серафима с Птенцом, дремавшим рыжим цветком на её плече, нахмурилась. Леночка успела ей надоесть.) – Если я не вернусь, то вы сами потом домой…

– Как не вернёшься? – Маруся поплывшим взглядом коснулась случайных лиц – Болека, Софьи, свекрови – и, кинувшись на грудь мужу, замерла.

– Да вернусь, вернусь, куда я денусь! Я ж не на войну! Я имею в виду, если поздно вернусь! – уточнил он, торопливо похлопав жену по плечу и отстранив. – Соня, вещи Асины дай мне! Она же раздетая! – И, прихватив мигом собранные пакеты, вышел за дверь.

В прихожей неудобно и громоздко, словно невидимый шкаф, встало молчание.

– Постойте-ка! Это дяди-Серёжина? Я накину? На пять минут! – вдруг сказал Болек и, сорвав с вешалки чью-то куртку, вылетел вслед за братом.

Он догнал его в арке двора и поймал за рукав:

– Подожди! Можешь мне уделить минуту?

Саня остановился. В конце концов, ну что от минуты изменится!

– Ты прости! – сказал он. – В первый раз у нас такое! В кои веки ты приехал – и такое вышло! Ну, видишь, беда в приюте…

– Приют – это просто катализатор. У вас уже давно революционная ситуация в цвету! – возразил Болек, подходя к лавочке у подъезда и кивком приглашая брата сесть. – Взять хотя бы эту жуткую идею тащить Асю в спортлагерь!

– Почему жуткую? – удивился Саня. – Пусть едут, что ж тут плохого!

Болек вздохнул и, подумав мгновение, решительно форсировал разговор:

– Сань, он, может, и неплохой парень. Но совершенно не подходит нам в родственники!

– В смысле? – не понял Саня.

– Очень просто. Он то, что принято называть «не пара».

Не раздумывая, как если бы перед ним завертелась граната, которую требовалось накрыть, Саня взял Болека за грудки и тряхнул:

– Слушай! Тебя двадцать лет в этом доме не было! Откуда ты знаешь, кто кому пара, а кто нет! Он честный парень, ответственный. Он Асю любит!

– И в благодарность за «ответственность» ты даёшь ему право навязывать Асе свою систему ценностей? – спросил Болек, сдёрнув Санины руки. – Может, всё же позволите ей решать самой? Она и так инфантильна, лет на пятнадцать тянет, не больше!

Саня опустился на лавку. Были люди в его жизни, с которыми когда-то он встретился, а потом судьба развела, но связь сохранили сны. Болек принадлежал к их числу. Саня примерно знал, что происходило с ним, и по цепочке последних событий – повторный приезд, неожиданное благоволение сёстрам – догадался: их кузен угодил в кризис, погнавший его к истокам, к забытой родне.

В свою очередь, и Болек видел, что товарищ его детства не в лучшей форме. Работа на износ, сёстры, параноидально настроенная жена, какие-то старухи, подростки, собаки плюс Илья Георгиевич с коллекцией страхов и сантиментов, кулём свалившийся на слабеющего героя. Саня ни от чего не отказывался, каждое дело горело. Этот жар завистливо чувствовал Болек и сознавал: то горячее, незаживающее, поражённое опасно размножившейся бактерией сострадания, что являло собой теперь Санину душу, нуждалось в поддержке, которую он мог бы ему оказать.

– Знаешь что, Сань, к тебе родители приехали. И у жены, как я вижу, некоторые фобии на твой счёт. Давай я поеду вместо тебя. Всё равно у Аси моё пальто!

– Это мои дела, – мотнул головой Саня. – Там ребёнок мой, Пашка. Не мой, Ильи Георгиевича… Но и мой. И сестра моя с ума сошла. Это надо – с балкона удрать! Нет, я сам должен ехать, ты ни при чём. – И крепко потёр лоб ладонью.

– От «ни при чём» до «при чём» всегда один шаг, – возразил Болек. – И потом, дураку ясно: ты же не тянешь всего этого! Рассыплешься вот-вот, как мангал перегоревший! А во мне, наоборот, слишком много льда, не знаю, чем растопить, – мне бы как раз на пользу. Поделись, и обоим станет легче! – взглянув с коммерческим прищуром, предложил он.

Саня ничего не ответил, и Болек продолжил:

– Скажи мне, зачем тебе это надо? Все эти чужие дети, чужие конфликты? Ты же себя ослабляешь, забираешь силы от основных задач. Если у тебя амбиции спасителя человечества – придумай что-нибудь сильное! Вся эта мелкая возня проблему жизни и смерти не снимет.

Саня обескураженно смотрел на брата.

– И Асю не взваливай на себя, – продолжал Болек. – Позволь ей самой решать! Даже если она ошибётся – это полезный опыт.

– Я не согласен, что опыт приобретается ошибками. Опыт приобретается терпением, смирением и мужеством. А если человек себе в молодости все кости переломает – уже и не пригодится ему никакой опыт, – качнув головой, сказал Саня.

– Позволь ей – и увидим, кто прав! – настаивал Болек.

– Что значит «увидим»? Это сестра моя, а не поле для экспериментов!

Саня поднялся с лавки и, подхватив пакеты с Асиными вещами, зашагал прочь из двора.

– Подожди! Я всё-таки с тобой! – нагоняя его, сказал Болек. – Мне в любом случае надо увидеть этот приют, хотя бы из-за Курта. Софья просила поработать с ним.

Саня остановился и с внезапной жалостью поглядел на брата. Что-то и правда с ним было не так. Заморский принц, сторонившийся их все эти годы, явился и, как маленький мальчик, просит принять его в игру.

– А самолёт? – спросил он. – Ты что, не летишь?

– Чёрт! Да! Самолёт… – Болек заложил ладонь за голову. – Ладно, Саня, прости, что задержал! Знаешь, мне жаль, что меня не было двадцать лет, – прибавил он. – Но я наверстаю!

* * *

«“Меня не было двадцать лет!” Интересно, в каком это смысле – “не было”? Может, и правда не было!» – думал он, поднимаясь по лестнице. А когда вошёл, оказалось, что уже сервирован чай по-спасёновски. Сладкие пироги с яблоками и черникой, заварочные чайники, отдельно чёрный, а ещё с чабрецом и мятой, и кофе, кому по-турецки, кому американо из кофеварки, да с горячим молоком, а Илье Георгиевичу «облегчённый» растворимый.

Болек сидел над тарелкой, упёршись локтем в стол и заслонив «козырьком» ладони лицо. Немного стыдно было за пособничество беглянке, но и радостно. Он чувствовал: всё это были удары по ледяной глыбе внутри. Крушить её, пока не рассыплется!

Родственники за лишившимся именинницы праздничным столом пытались замять неловкость передачей друг другу того или иного лакомства. Одна Серафима не унывала. «Я задую пирог! Ася мне разрешит! Я так сильно задую!» – кричала она, выковыривая из коробки свечи.

– Сонь, а у вас сохранились фотографии того лета? Ну, когда я в тебя влюбился? – спросил Болек, не стесняясь присутствующих, словно давняя жизнь сердца мирно лежала на антресолях, в альбомах и коробках со снимками.

– Ох! А я ведь помню, Болюшка! – воскликнул Илья Георгиевич, выручая обескураженную Софью. – Елизавета Андревна тут, конечно, перегнула, устроила шекспировскую трагедию, я ей говорил! Какие уж там вы родственники! Ты западный у нас славянин, а мы русские. Но нет! Строго-настрого! А Сонечка-то сколько плакала, но всё равно – кремень! Раз бабушка сказала – ни-ни! Вот был авторитет у старшего поколения!

– Так это бабушка, оказывается, всё испортила! – улыбнулся Болек. – А я-то думал, у меня классическая неразделённая любовь.

– Там в квартирке, в коробках, все фотографии, – подсказал дядя Серёжа.

Шутливый диалог о любви немного скрасил отсутствие именинницы, хотя некоторых и поверг в растерянность. Илья Георгиевич, задумавшись, облил жилетку кофе, а Софья разбила чашку.

Расстроенную и сердитую, с пылесосом в руках, Болек поймал её в коридоре и преградил дорогу.

– Вот оно, Соня! – воскликнул он. – Это именно то, что нужно! Сегодня я увидел мою альтернативную линию жизни!

– Болек! Что ты вообще творишь! – возмутилась Софья. – На Лёшку наехал! Асю с балкона спустил! И я тоже, как дура!.. Что происходит?

Болек улыбнулся и произнёс загадочно и важно:

– Ты права. Что-то происходит, это наверняка! Думаю, начинаются перемены.

– Если тебе скучно – покумекал бы лучше, как сделать, чтобы я не села за дядю Мишу! – яростно зашептала Софья и, боднув кузена плечом – дай дорогу! – прорвалась с пылесосом в гостиную.

За окном, в липовых ветвях загорелось закатное солнце. День сложил лепестки, и сложил лепестки Асин праздник. Брат с сестрой так и не вернулись. Тётя Юля, омрачившись, слушала дяди-Серёжин пульс.

Болек, трогательно простившись со всей роднёй, накинул выданную ему из шкафа старую Санину куртку и растворился в весеннем тумане подъезда. На Пятницкой сел в такси. Перед аэропортом ему ещё нужно было заехать на Ленинградский вокзал, где оставил чемодан. Когда машина тронулась, он обернулся, стараясь разглядеть на прощание дом. А через полсотни метров велел шофёру остановиться и вышел.

В задумчивости пересёк Большую Ордынку и свернул в скверик неподалёку от Третьяковки. Там, устроившись на скамейке, достал планшет и, помедлив совсем немного, набрал в строке поиска «аренда квартир в Москве».

 

24

Никогда прежде вопросы вроде того, что задал ему сегодня Болек, – «Зачем тебе это надо?» – не смущали Саню. Он знал, что ответа не нужно. Нужно действовать по-солдатски, исполняя волю командира. А волю эту понять нетрудно – она проявляется в движениях совести. Чувствуешь направление – иди и делай. Так он и поступал всегда.

Но сегодня, оттого ли, что в семье было неладно, вопрос чуткого наблюдателя – «Зачем?» – а также его слова о «перегоревшем мангале» попали в сердце. Он остановился и впервые испытал головокружительное чувство потери оси, может быть, даже потери веры. Само собой, через миг Саня вытряхнул из головы глупости и побежал дальше, но пуля осталась внутри.

В лесу вечерело. По хрупкому, тающему насту розовыми следами ступало солнце. Саня встревоженно глядел по сторонам, путая закат с размывами отравы. Когда он вынырнул из орешниковых кустов, глаза первым делом отыскали во дворике сестру.

Ася сидела на лавочке, вытянув ноги по плоскости доски, подальше от растёкшегося яда. Чёрное с лёгкой серой строчкой пальтишко Болека, сшитое, судя по божественному качеству материи и кроя, явно на небесах, укутывало её до колен. На ноги были натянуты серые шерстяные носки изрядного размера, должно быть из местного Пашкиного обмундирования. Внизу, на отравленной земле, косолапо повёрнутые мысками друг к другу, стояли синие резиновые сапоги, тоже местные. Возле Аси на краю лавочки скромно пристроился Курт.

Несколько часов назад Курт прибыл во дворик на Пятницкой, полный решимости позвонить в дверь, сказать, как он рад, что однажды она родилась, – и удалиться. Он вовсе не собирался описывать Асе безнадёжные вечера в приюте, куда она больше не приходила, не собирался даже дарить ей свой бирюзовый талисман – не те у них отношения. Просто отдать цветы – и всё.

В цветочном киоске Курт набрал пёстрый весенний букет – такой, чтобы Ася выбрала сама, что ей по вкусу. Тут были розовые душистые лилии, первые тюльпаны разных сортов, нарциссы и острые синие ирисы, были нежные мелкие цветы на веточках, названия которых он не запомнил. Герберы, гвоздики и розы показались Курту грубыми – их он не взял.

Оставив в киоске свой недельный паёк, горячий и взволнованный, он сперва побежал в студию – Аси там не было. Затем пришёл во двор и чуть не столкнулся с Лёшкой. Тот пронёсся через арку – и тоже с букетом. Кто-то всучил ему кучу несвежих роз. Курт не сдержал улыбки, сознавая превосходство своего замысла над скучным выбором противника. Смущало только, что явление к Асе с цветами, даже если не переступать порог, всё же носило оттенок наглости.

Пока он раздумывал, по апрельскому воздуху двора сладко поплыл голос скрипки. Курт поднял голову. Должно быть, это Пашкин дед репетировал в честь именинницы что-то старинное. Он раза два слышал от Пашки жалобы на дедовы экзерсисы.

Как человек, глубже других воспринимающий мир через слух, Курт знал: есть музыка, под которую невозможно совершать иные поступки, кроме праведных. Скрипка Ильи Георгиевича, как витязь ангельского воинства, встала перед ним, запрещая вторжение. Отступив через соседний двор, он направился к метро и на перекрёстке с Пятницкой краем глаза поймал элегантную фигуру Болеслава. С примечательным кульком в руках тот направлялся к Спасёновым. Конечно, надо было перебежать дорогу и догнать его, но в тот момент Курт ещё слышал внутренним слухом музыку.

И вот теперь, сидя возле Аси, он обнимал пристроенный на коленях ящик фонографа, как торбу со счастьем. Рядом с лавкой, прямо на земле, стояла большая железная банка из-под краски, полная синего огня ирисов. Такой же цветок горел на коленях у Аси, оживляя зелёным стеблем чёрную ночь сукна.

Ещё одна парочка – Пашка с Наташкой сидели на ступеньке шахматного павильона и лузгали семечки, ссыпая шелуху в стакан из-под фастфудовской колы. При этом Пашка поглядывал в книгу из библиотеки Ильи Георгиевича – «Преступление и наказание». Достоевский странным образом увлёк не приученного к чтению подростка.

Увидев Саню, никто из четверых не замахал ему и не окликнул, как будто пошевелиться или нарушить молчание здесь, посреди ядовитого снега, было опасно для жизни.

Ася с вопросом взглянула на брата. Несмотря на удавшийся побег и цветы от поклонника, её лицо было утомлено и хмуро.

– Ася, одежда твоя, – проговорил Саня и положил ей на колени пакеты, аккуратно, чтобы не смять ирис. Протянул затем Курту ладонь – здравствуй! – и подошёл к крыльцу, где сидели дети. Жёлтый пёс Джерик, единственный, разуму которого Пашка доверял полностью, а потому не запер, ограничившись увязанными вокруг лап бахилами, подковылял и ткнулся Сане мордой в колени.

Тем временем в шахматном павильоне забурлило – собаки учуяли гостя.

– Так и сидят взаперти? – спросил Саня.

Пашка сплюнул шелуху и мельком обернулся на дверь, за которой толкалась и поскуливала хвостатая команда.

– А куда я их выпущу? Александр Сергеич, это же всё течёт! Вы посмотрите! – И кивнул под ноги.

По земле дворика и правда текло. Приметная на снегу, в ручьях отрава делалась невидимой.

– Кстати, в дом в обуви не заходите никто! – предупредил Пашка. – Эй вы, на шлюпке, слышали? В дом в обуви не заходить! – крикнул он Асе с Куртом.

И снова легла неподвижная тишина. Даже лес не смел трепетать, боясь разбудить глупых ворон и воробьёв и породить новые жертвы.

– Как мама с папой? Обиделись? – спросила Ася у брата.

Судя по нетвёрдому голосу, каким она задала вопрос, ей было стыдно. Рвалась помогать, а в итоге сама спасалась на жёрдочке, поджав лапы.

– Никто не обиделся, – проговорил Саня. – Наоборот, все тебя ждут. Поехали. Может, Болеку пальто вернуть успеем. Он, наверно, уже в аэропорту.

– Не надо ему ничего возвращать. Это залог! – вдруг улыбнулась Ася. – Он, знаешь, такой оказался хороший!.. А как Лёшка, буянил?

Саня неопределённо качнул головой. Ему не хотелось говорить о личном при посторонних, особенно при Курте, сидевшем теперь возле его сестры столь тихо и очарованно, что можно было подумать – жених.

Помолчав, он обратился к Пашке с Наташкой:

– Ребят, а пошли обойдём вокруг площадки, посмотрим, что там где насыпано. В конце концов, лопатой снимем подозрительное. Не могут же они вечно в павильоне без выгула!

Пашка тряхнул стаканчиком.

– Думаете, есть смысл? Всё вон растеклось.

– Да есть, Паша, смысл, есть! Всегда есть смысл, если семечки не лузгать! – оглядываясь и прикидывая масштаб работ, проговорил Саня. – Ася, а ты давай домой! Давай влезай в сапоги, хватит загорать! Мама с папой ждут! Ну нельзя же!..

Ася послушно обулась, но и не подумала уходить, а пересела на доску качелей, болтавшуюся между двумя берёзами. Прижалась виском к облезлому тросу и легонько оттолкнулась ногой. В пальто Болека и Наташкиных синих резиновых сапогах у неё был совсем сиротский вид.

– Саня, мы ведь не просто так сидим, – жалобно проговорила она. – Мы ждем, что скажут Татьяне!

– А что ей должны сказать? – не понял Саня.

В этот миг, отложив на ступеньку том Достоевского, Пашка поднялся со своего места, и все присутствующие, проследив его взгляд, увидели летящую по тропе Татьяну.

Она двигалась быстрым шагом на грани бега, балансируя между волевой сдержанностью и срывом в плач. На подступах к шахматному павильону замедлила ход и окинула взглядом собравшихся.

– Где собаки? Все целы? Никто не приезжал? – запыхавшись, спросила она, и тут же отчаяние беглеца сменилось на её лице облегчением: неужели обошлось?

– Танюлька, ну что? Рассказывай! – подскочила Наташка и успокоительно погладила Пашкину тётку по плечу.

– Полиция документы на школу спрашивала, – отдышавшись, сказала Татьяна и плюхнулась на лавочку рядом с Куртом, отёрла ладонью лоб. – Я им говорю, мол, обалдели! У меня сто лет здесь ветеринарный пункт! А сама молюсь, чтоб никто не взлаял. Думаю – вот сейчас Тимка зальётся или ещё кто и спросят меня: а что это у вас, гражданочка, по ту сторону здания? Кто это там в казённом флигеле хвостами машет? А потом смотрю: идёт Людмила. Я аж зажмурилась! Но она молодец, не выдала. Пойдёмте, говорит, уважаемые, ко мне в дирекцию, – и увела всю бригаду со следа! Сказала, позвонит. Александр Сергеич, с нас для Люды бутылка и конфеты. Поделишься? Тебе ж дарят, а ты не пьёшь! – И, взглянув на Саню, впервые за день улыбнулась. От этой улыбки её простое, грубоватое лицо на мгновение стало нежным. Свою неуместную любовь к Сане Татьяна обычно умела скрыть, но тут, «на стрессе», воля ослабла. – Александр Сергеич, ты скажи мне, что делать будем? Ведь выметут! И школу мою выметут. Эх, я как знала! Что-нибудь да выйдет, и на меня всё свалят. А всё из-за него! – И с упрёком взглянула на племянника. – Надо было гнать вас, а мне, дуре, всё жалко. Ведь каждую тварь с того света вытаскивал, жалел! – Не выдержав, она утратила мужество. Поплыли глаза. – Я бы взяла их! Да у меня в однушке своих хвостов сколько, ты же знаешь – куда мне ещё? К Пашке нельзя, к вам нельзя. Ни к кому нельзя, у всех обстоятельства! Передержку искать? А где найдёшь, чтобы с калеками возились, и на какие шиши, и что потом?

Саня подошёл и сел возле Тани на лавочку. Она сразу же ткнулась головой ему в плечо. От её волос и ветровки пахло военно-полевой смесью ветеринарного пункта, спиртом, землёй и ранами. А возможно, это просто был запах корма, пропитавший рабочую форму.

Два призрака у качелей – Курт и Ася плюс Наташка с Пашкой на ступеньке – молча наблюдали за старшими.

– Таня, терпи, не деморализуй народ, – шепнул Саня. – Через полчасика позвоним твоей Людмиле и всё решим.

– Ох! Да вот она! – крикнула Наташка.

Элегантная дама из администрации парка, с макияжем и укладкой, приличествующей теледебатам, пробиралась по лесным сумеркам к шахматному павильону. Её высокие сапоги были доверху обёрнуты в полиэтиленовую плёнку – дама боялась яда.

– Здравствуйте, господа! Собак вам придётся вывезти сегодня же! – начала она с места в карьер. – Забирайте сами, или вызываем отлов и постараемся получить места в муниципальном приюте. И ключик мне от павильона будьте добры! Ваше заведение, Татьяна Фёдоровна, пока не трогают. Я им объяснила, что ветпункт и собачье логово – это разные вещи. Но это пока – на первый раз. А теперь у меня лично к вам информация, уважаемый защитник бездомных! – спокойно и строго обратилась Людмила к Пашке.

Тот поднялся и флегматично прислонился к стене павильона. Сырое дерево слилось с волосами, и сам он словно бы растворился в наступивших сумерках. Собаки за дверью скулили и нетерпеливо взлаивали.

– Вы, уважаемый Павел, своими противоправными действиями спровоцировали других нарушителей отравить весь лес. Вы видели листовки? Они протестуют именно против бродячих животных в парке. Против вашего рассадника опасности и болезней.

– Они стерилизованные и привитые, со всеми справками, – глядя в сторону, бросил Пашка.

– Ну, справки, молодой человек, допустим, вам тётя пишет!

– Мы всё равно здесь останемся, – вскинув на начальницу угрюмый взгляд, сказал Пашка.

– Ну и наглый! – ахнула Людмила. – А я-то с ним по-хорошему! В общем, Таня, извини, я вызываю службу, и, будьте добры, без эксцессов! Два года у вас было, чтобы всех пристроить, – а вы новых только копите!

– Кого пристроить? Мышь со сломанным позвоночником? – прошипел Пашка. – Или Василису с эпилепсией? Или Джерика тринадцатилетнего, у которого лапы не гнутся? Наташка вон два года уже фотки постит! Я бы всех взял, но вы это деду моему скажите, с астмой!

Людмила больше не спорила с ним. Грациозно перепрыгивая топкие места, она пробиралась по тропинке в сторону аллеи.

Саня поглядел на Пашку – тот пошёл к загончику, осматривая снег по сторонам. Перевёл взгляд на Татьяну, нахохлившуюся и какую-то красную, словно её отшлепали по щекам, и, вдруг сорвавшись, догнал Людмилу.

Если Бог не подарил бы Сане сердечную простоту тона и сочувствие ко всякому встречному, вряд ли Людмила стала бы с ним разговаривать. Но был, был у него этот дар, и Людмиле пришлось замедлить шаг и с видом важным, слегка надменным прислушаться к его торопливым речам.

– Людмила Ивановна! Вы правы! – заговорил он, стараясь шагать в ногу с начальницей. – Согласен во всём! Но вы всё-таки послушайте. Мальчик толком без отца, без матери растёт и вот поставлен на такое дело – собаки! Да, это всё не по правилам, это даже глупо, я понимаю. Но ведь что он делает, Пашка? Вы посмотрите непредвзято! Собирает отказных животных, вылечивает их, насколько возможно, и адаптирует к жизни с людьми – если бы только нашлись эти люди! – объяснял он, торопясь и волнуясь, но всё-таки чувствуя, что голос сердца пробивается через волнение и внятен Людмиле. – И мы с вами его с этой дороги сейчас развернём. Мы скажем ему – Паша, это никому не надо. Отдай собак туда, где им будет намного хуже, и навещай в часы свиданий. А ещё лучше – займись компьютерными играми, как девяносто девять процентов твоих сверстников. Ведь вы понимаете – это очень тяжело, почти невозможно, грамотно организовать приют, раздобыть место. Да ещё мальчику, школьнику! Вы вглядитесь! Пашка – редчайшее явление в нашем мире! Давайте заступимся за него! И он тогда тоже очень за многих сможет заступиться, не только за животных. Может быть, и для нас с вами однажды…

– О! Да вы оратор! – перебила Людмила, внезапно остановившись и с любопытством глядя на умолкшего Саню. – Но этим меня не проймёшь! Я на службе! – И, вскинув красивую голову, продолжила путь.

Саня почувствовал, как холодеет спина.

– А чем вас проймёшь? – сказал он вслед.

Людмила обернулась и сощурила глаза.

– Я же вас помню, как вы за родственника своего переживали! – воскликнул Саня, догоняя её. – Нормальное в вас было тогда человеческое чувство!

На этих словах изящные брови Людмилы взмыли вверх. С выражением удивления и благоволения она смотрела на внезапно узнанного героя.

– Ох! А я всё думаю – знакомое лицо! Как же я вас не признала? Напомните имя-отчество!

Лет десять назад, когда Саня был совсем ещё молодым врачом, Людмила привела к нему своего престарелого родственника, и очень они сошлись – дед и Александр Сергеевич. Доктор отослал его в кардиологический центр, но старик всё равно записывался к нему время от времени – для ободряющей беседы. Когда деда увозили на «скорой» – как оказалось, в последний путь, он наказывал внучке позвонить доктору Спасёнову, передать поклон и узнать, что пропить от бессонницы…

К шахматному домику возвращались в согласии, едва ли не под руку.

– Договорились! Из уважения к вам я закрою глаза, насколько возможно, – сказала Людмила. – Даю вам пару недель – это всё, что в моих силах. Вы тоже поймите, я ведь не могу из-за вас должностью рисковать! Вместо спортплощадки – логово! Это же я буду крайняя! Нет, сумасшедшая я, честное слово! – заключила она и, споткнувшись на кочке, вцепилась в Санин локоть. – Всё! В вашу слякоть больше не полезу!

Саня остановился и сумбурно, может быть, излишне горячо поблагодарил чиновницу.

– Вы не забывайте, заходите в гости! – сказала Людмила. – Прямо к нам в дирекцию. Мы с вами чаю попьём, вспомним деда моего! А если к вечеру, так можно и коньячку! – И, улыбнувшись, потрепала Саню по плечу.

– Ребят, в общем так… – вернувшись во дворик, начал было Саня и умолк. Пока он отсутствовал, произошла перемена: в лесных сумерках возникла ещё одна фигура. Она таилась в тени орешника и была двухглавой. Подхватив на руки дочь, на кочке прошлогодней травы, как на льдине, на последней тающей тверди, отделяющей их от гибели, застыла Маруся. Судя по выражению лица, ей было страшно дышать.

У Сани обрушилось сердце. Он сильно вздохнул, набираясь мужества, и пошёл навстречу жене.

– Марусь, ну зачем вы пришли! Я уже вот собирался идти. Видишь, поговорили с Людмилой Ивановной из администрации. Разрешила пока сохранить приют. Представляешь, я, оказывается, деда её лечил – она меня узнала! Помню его, такой человек энергичный, учитель труда, общественник. Инсульт, но уже за восемьдесят было… – быстро и безнадёжно говорил Саня. – Я сейчас ребятам расскажу в двух словах, и всё. Это недолго!

– Да, я понимаю, – сказала Маруся, ужасными глазами взглянув на мужа. – А я Леночку несла всю дорогу. Боюсь поставить в яд… – И, покрепче прижав к себе дочку, канула в орешник, на заветную тропу, связавшую приют с цивилизованной частью парка.

Саня не побежал следом. Знал, что надо, необходимо, – но не смог, как будто затекли ноги. Он стоял на месте, сомнамбулически покачиваясь с носков на пятки.

Ася подошла и дотронулась до его плеча:

– Саня, ну и что? Чего ты расстроился? Ничего ведь нового!

Он взглянул на сестру:

– Ася! Это база! Я основу рушу, и при этом ещё какие-то подвиги замышляю! – и, махнув рукой, пошёл искать Пашку. Тот бродил по периметру площадки, осматривая снег.

– Ну что, есть что-нибудь? – спросил Саня, догнав его.

Пашка мотнул головой:

– Похоже, они по аллеям сыпали.

– Ну и выпускай тогда, хватит бояться. Пусть хоть погуляют! Последим просто, чтоб с земли не подбирали.

Пашка без возражений направился к шахматному павильону и отпер дверь. Собаки мохнатым ручьём устремились во дворик. Заплясала возле Пашки Василиса-падучая в юбках шерсти. Тимка, спотыкаясь, боднул Курта головой в живот.

Пашка подхватил певчую Мышь на руки и, сев с ней на лавку, проговорил, глядя в пустоту:

– Я хочу взять в кучу всех моих собак. И пусть нас всех вместе взорвут.

– Паш, ты чего? Взорвут! А мы? А дедушка твой! Ты подумай – дедушка-то как! – возмутилась Наташка.

День потравы погас и ушёл в ночь. Пашка отвёл собак на площадку. Те сразу разбрелись по домишкам – спать. Умчалась на «железку» Наташка. И так уже позднотища – дома будут ругать. Ушли к трамвайным линиям шаг в шаг, на расстоянии локтя – Ася и Курт с фонографом на плече. Ушла затем и Татьяна, озабоченная и смущённая судьбой приюта и Пашки, и особенно своим сегодняшним рёвом на Санином плече. Ей бы остаться с племянником – но дома ждут невыгулянные звери.

– Паш, я к семи прибегу, продержишься? – сказал Саня и всей измятой, побитой и выжатой, как в стиральной машине, душой понял, что, оставляя Пашку, совершает что-то ужасное. Ну а если бы решил заночевать в лесу – ужасное было бы иного рода, но не легче.

Покинутый всеми государь перенес Асину банку с ирисами в домик, чтобы цветы не замёрзли, притащил из ветпункта электрический обогреватель и на узком диванчике устроился на ночлег – для тепла прямо в куртке.

Уже задремав, спохватился, что не позвонил деду, и, предвкушая упрёки и всякого рода занудство, вызвал номер. Илья Георгиевич негодовал. Ночёвка внука в лесу была форменным безобразием!

– Дед, ну что ты прямо как Санина Маруся! – огрызнулся Пашка.

Илья Георгиевич ещё долго потом шаркал из комнаты в кухню и обратно, пил капли, глядел за стекло, стараясь рассмотреть показания уличного термометра. Вышел затем на балкон – разогнать духоту в груди – и, прислушавшись, различил долетавший из соседской форточки успокоительный звон посуды, голос Аси и Сонин смех.

* * *

Когда Ася вернулась домой, со стола в гостиной было убрано всё, кроме Лёшкиных роз с несвежим кантом, оставленных, вероятно, Асе в укор. По сравнению с этим розовым кошмаром букет Курта, заночевавший в приюте, казался украденным с эльфийского луга.

– Соня, а Лёши дома нет? – спросила Ася у сестры, наводившей порядок в переполненном холодильнике.

Софья покачала головой, а затем вдруг захихикала и, растопырив испачканные в майонезе пальцы, обняла сестру за шею.

– Аська, ну вы с Болеком даёте! Даже я повеселела. Может, на свете всё не так страшно? Как думаешь? Может, это такая сказка, где всё равно всё хорошо кончится?

Тут за окном с трескучим громом взорвалась сосулька. Сёстры вздрогнули и переглянулись, обрадованные одинаковой мыслью: это померкший день «чихнул» в ответ на Софьины слова – значит, правда!

В своей комнате Ася отдёрнула штору и поглядела: не бежит ли Лёшка? Окно их спальни единственное в квартире выходило на улицу, а не во двор. По бессонной Пятницкой вперемежку слезились добрые и злые огни Москвы: окна жилых домов, светофоры, храмы и рестораны.

Ася смотрела на огни, и постепенно картину за окном начали вытеснять фрагменты прошедшего дня. Она снова оказалась в лесу, в пальто Болека и туфлях-лодочках, щедро черпавших на аллее цианидную слякоть. Память стёрла горечь дня, оставив только сладкое. Волшебно, что Пашка без лишних слов простил ей длительное отсутствие! Волшебно, что Курт ждал её с охапкой весенних цветов и долго не мог сказать ни слова, только смотрел на неё во все глаза, как на лесного оленя, а потом обронил: «Прикольно, что ты пришла!» Волшебно появление Сани, привезшего ей вещи! Ну а если вспомнить побег по липе… Ася с замершим дыханием взглянула на ободранные ладони и, открыв планшет, включила музыку, которую подарил ей Болек.

Праздничная, тайно тревожная мелодия наполнила комнату – как будто через окно плеснули звёздного неба. Ася села на кровать и, положив на колени планшет, склонила голову набок. Ей захотелось помириться с Лёшкой. Этого требовала музыка – ссора нарушала её гармонию, не давала раскрыться во всей полноте. «Где он там, бедный?» – подумала Ася и решила: уж конечно, в своей «последней коммуналке»! Купил пива и тужит о жизни бок о бок с осиротевшей дяди-Мишиной берлогой. Она уже потянулась за телефоном, брошенным на кровати, когда тот зазвенел сам.

С чувством победы, вполне готовая к примирению, Ася схватила мобильник, но нет – номер был чужой. А через мгновение трубка заговорила голосом Болека.

«Долетел!» – поняла Ася и улыбнулась. Это было трогательно – что родственник, которого она едва помнила из детства, примкнул к семейной традиции докладывать друг другу о перемещениях в пространстве.

– А я как раз сейчас Моцарта слушаю! – сказала Ася в ответ на приветствие. – А репродукцию отняла Сонька и уже у себя повесила, в раме!

– Как там родители? – спросил Болек. – Обиделись на нас?

– На меня уж точно, – сказала Ася. – Я бы обиделась! И Лёшка бродит неизвестно где, – прибавила она.

– Ну, это ему на пользу, – заметил Болек и после небольшой паузы сказал переменившимся голосом, как будто с улыбкой: – Ася, у меня к тебе есть одна лёгкая и увлекательная просьба! Погаси, пожалуйста, свет в своей комнате, отдёрни шторы и посмотри в окно!

– Да! Уже! – отозвалась Ася и, выключив лампу, заинтригованно пробежалась взглядом по блестящему огнями вечеру.

– Хорошо. Тогда прицелься на жёлтый высокий дом. Видишь мансардное окно? Полукруглое, больше, чем остальные. Тебе должно быть видно над домами.

Ася живо сняла с подоконника герань и стопку бумаги, дёрнула фрамугу и высунула голову на сырой воздух.

– Нет… Я не пойму, какое? Их там много.

– Хорошо, сейчас… Видишь – которое мигает!

В сиренево-синей, усыпанной стеклярусом огней вышине Ася разглядела очертания дома. Полукруглое окно на верхнем этаже вспыхивало и меркло.

– Да! Вижу! – воскликнула она, и тут же её кольнула невозможная догадка. – Болек, я не понимаю! Ты долетел?

– Долетел? Ну, можно сказать и так! – отозвался он со смехом. – По крайней мере, куда-то приземлился!

В накатившем восторге, забыв о тяготах дня, Ася глубже высунулась в окно и замахала рукой в полную дрожащих огней темноту московской вселенной.

* * *

«Ну вот… Всё это получилось хорошо. Отлично!..» – подумал Болек, укладываясь спать на новом месте.

Рубеж был взят! Неведомый мастер сложил края, и дыра в двадцать лет исчезла. Он снова был в семье и эту самую семью собрался теперь поправить по своему вкусу, изъять лишнее и уютно вписать себя.

Он лёг по-кочевому, прямо в одежде, поскольку ещё не успел обзавестись необходимыми предметами быта. «Всё-таки надо было поискать “апартаменты”, хоть была бы готовая постель…» – подумал он запоздало, впрочем без особого сожаления.

Вскоре тонкий мост дрёмы перенёс его в дом на Пятницкой. Болек увидел Асино беспокойное лицо, приблизил, как в микроскоп, и, пройдя насквозь, очутился внутри её сознания, где во мраке мотались и завывали ветром лесные деревья. Затем черты Аси преобразились в Софьины, и наконец волшебник, вполне довольный своими сегодняшними безумствами, провалился сквозь хрупкий настил «прозрачного сна» в счастливое беспамятство сна глубокого.