25

…А проснувшись, опять, как в последнее время часто бывало с ним, не сразу догадался, где он. К счастью, роскошный, почти во всю стену, полукруг окна быстро восстановил память. Болек был в Москве, в самом центре столицы, минутах в трёх ходьбы от сестёр.

Вчера вечером на поиск квартиры у него ушло рекордно мало времени. Первый же адрес, который они с агентом пришли посмотреть, устроил его, и вовсе не потому, что Болек был всеядным, – скорее наоборот. Просто квартирка, расположенная в мансардном этаже солидного дома, оказалась изысканной.

Она состояла из небольшой со вкусом обставленной гостиной, спальни и кухни; всюду пахло только что завершённым ремонтом. Главное же – из полукруглого, в форме арки, окна просматривался кусочек дома Спасёновых. Ощущая себя немножко Великим Гэтсби, Болек прикинул расположение комнат и понял, что окно в торце – Асино.

Встав с постели, он отдёрнул шторы и, щурясь на поднимающееся солнце, окинул взглядом уютную панораму Замоскворечья. С удовольствием прошёлся по дому, выглянул во все имеющиеся окна и на кухне обнаружил, что из предметов, необходимых для приготовления кофе, в его распоряжении есть только газовая плита.

Близлежащие заведения, где Болек рассчитывал позавтракать, ещё не открылись. Пришлось топать к метро, в бессонную кофейню при «Макдональдсе».

Сидя у окна в закутке всемирной забегаловки, с глубокой и свежей после сна душой, он понял, почему остался. С опозданием в двадцать лет его настиг дар, обильный и бесполезный, как цветение необъятной сирени в бабушкином дворе, – семья, сёстры и брат, известие о Сониной любви. Содрать шкуру рациональности и голеньким упасть в этот цвет! В молочную реку отрочества! Как, бывает, во сне рушишься в бездну – и просыпаешься на мягкой подушке, в лучах летнего утра. Правда, пока ни подушки, ни лета у него не было. Был сырой апрель, сломанный брак, подвешенная на волоске карьера и незастеленная кровать в чужом доме.

Прикидывая план на день, Болек вспомнил, что приехал с одним чемоданом. К тому же после пожертвованного на Асин побег пальто он испытывал некоторые затруднения с верхней одеждой. Сегодня ему предстояло пройтись по магазинам и обрасти вещами для новой жизни, но до открытия торговых центров было ещё несколько часов.

Задумавшись на миг, он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный лист, на котором Ася нарисовала ему дорогу в приют. Нет, он вовсе не собирался спозаранку общаться с угрюмым подростком и его собаками. Но разведать место для велосипедных прогулок или пробежек, раз уж ему вздумалось пожить в Москве, – почему бы и нет? Лесопарк вполне бы его устроил!

Прихватив с собой кофе в бумажном стакане, Болек вышел на улицу. Несмотря на раннее ещё утро, было видно – наступает день, которому будет по силам значительно продвинуть работу весны. Ясное небо и подсвеченный солнцем лимонный след самолёта намекали на летний отпуск. Довольный началом дня, Болек поднялся в своё новое жилище надеть под ветровку свитер и вызвал такси до парка.

Разыскать крохотный приют в большом и безлюдном лесопарке на деле вышло легко. Не имея иных ориентиров, кроме Асиного рисунка, Болек двинулся по центральной аллее и там, где через канаву был перекинут мостик, поднял с земли надорванную, пахнущую клеем листовку. «Нам не нужно лишней крови! – прочёл он. – Наши ружья направлены против бездомных разносчиков заразы. Освободите парк от логова, или мы продолжим борьбу!»

Сунув бумажонку в карман ветровки, Болек перешёл мостик и ещё раз сверился с Асиным планом. Да, всё верно! Вбок от надёжного асфальта аллеи в заросли уходила снеговая тропа. Оскальзываясь, он двинулся по талому насту, а через некоторое время его слух уловил голоса. Слова размазал ветер, но общий тон спора был явно недружелюбен. Через полсотни метров орешник закончился. Тропа выплёскивалась из гущины ветвей – ровнёхонько в эпицентр событий.

Притормозив в тени кустов, Болек увидел хлипкий дощатый домик и двор, а во дворе – человек восемь взбудораженных, то, что принято называть «агрессивно настроенных» парней и двух женщин в спортивной одежде, стоявших чуть поодаль. Появление Болека прошло незамеченным. Внимание собравшихся было направлено на тощенького заспанного подростка, что стоял на крыльце домика, упёршись ладонью в дверной косяк.

– Вам чего? – спросил Пашка сиплым голосом и, прищурившись, оглядел толпу.

В тот же миг два парня подхватили его под мышки и перенесли со ступеньки на землю двора.

Болек, стараясь не хрустнуть льдинкой, отступил в глубь орешника. Суть происходящего в общих чертах стала понятна ему. Теперь следовало вызвать подмогу, а самому продолжать наблюдение из укрытия.

Пока он соображал, как позвонить в службу спасения, круг сомкнулся, и подростка стало не видно в сердцевине вопящей сходки. Вожак стаи, коренастый и большеголовый, требовал ключи от собачьего загончика.

– Нет у меня ключей! Ключей нету! Ясно? Я вам книгу дам, хотите? Хотите книгу, я вас спрашиваю? Берите, пока дают! – западающим голосом, кажется, безо всякого смысла выкрикивал Пашка и, отбиваясь локтями, стремился прорваться к домику.

– Чего он лепит? Какую книгу? – обернулся к своим вожак.

Воспользовавшись секундным замешательством врага, Пашка вырвался из кольца и, взбежав на крыльцо павильона, как на маленькую трибуну, рявкнул нежданно окрепшим голосом:

– Книгу, говорят вам! Там про лошадёнку! Её впрягли в жутко тяжёлое и забили насмерть! Ясно! Её секли по самым глазам, по морде! А когда она упала, мальчик пытался её защитить, но не смог! Он с ней упал и стал целовать её мёртвые глаза и губы! А потом он вырос и убил их всех! Поняли вы, дебилы? Уяснили, что вам будет, если сунетесь? – орал он с хрипом, с предельным накатом, таким, что сходка умолкла, только шипела тихо, как затухающие угли.

Болек с изумлением слушал альтернативную версию прославленного романа.

– И ты мне тут ручища не распускай! Лучше о себе думай, кто ты! Это ты её засёк! – наставив лоб на двинувшегося к нему вожака, крикнул Пашка. – Ты насыпал яд, чтобы живые умирали! И поэтому и тебя, и всех! Всех, кто вас поддерживает!.. – Он запнулся, придумывая кару. – Всех вас надо лишить родительских прав!

– Да кто ж тебе сказал, что мы яд одобряем! – воскликнула женщина в спортивной форме. – Мы одобряем, чтоб дикие животные тут не гнездились, а никакой не яд! Ты, может, ещё крокодилов в пруду разводить надумаешь? Умный-то! А где ты лошадь-то эту видел, которая упала?

Пашка, откинув с лица волосы, обвёл взглядом обезображенные душевным уродством лица догхантеров.

– Ладно, Достоевского вы не читали, – произнёс он с усмешкой. – А Евангелие? У моего деда есть Евангелие, и там Заповеди блаженства! Что вы думаете, они про одних людей? Они и про животных. Про Франциска хоть, может, слышали? Тоже нет? Мои собаки все и нищие, и плачущие! И не цыкайте тут! И ещё они птицы небесные – не заботятся о завтрашнем дне! – Тут он вдруг замолчал, схватился рукой за голову, словно желая все волосы разом сгрести на лицо, и через паузу, внезапно севшим голосом прибавил: – У меня у моего деда просто есть Евангелие…

Болек с упавшим сердцем закрыл глаза и снова открыл. Он знал, что сейчас начнётся.

– Твари твои, что ли, бесятся? Ключ давай! – прогнусавил вожак, услышав многоголосое подвывание с площадки, и, шагнув к Пашке, взял его за футболку.

– У тебя пневматическая винтовка! – сказал Пашка дрогнувшим голосом и поглядел в спрятанные под нависший лоб глазки-пуговки. – Ты и ворон стреляешь? Зачем? Тебя лупили, наверно, в детстве – отыгрываешься?

– Люди добрые! – оглянувшись, крикнул большеголовый. – Люди добрые! Чего ждем! – И вдруг остановился взглядом на тропинке, ведущей к спортбазе. – А вот и тварь вылезла! Давите волчару! – указал он на очень старого рыжего пса. Пёс вышагивал по тропе на негнущихся лапах и хриплым лаем совестил дебоширов.

Два парня с баллончиками вышли из кучи и, остерегаясь, направились к собаке.

– Джерик, уйди! Фу! Беги отсюда! Беги к Татьяне! – сипло и тонко закричал подросток и вдруг заплакал. – Джерик! Беги! Беги! – вскрикивал он, рыдая.

С этого мига погром вступил в решающую фазу. Огромные рты извергли брань. Звенело стекло, разбиваемое безо всякой разумной цели. Взвыл и, отчаянно заскулив, упал настигнутый камнем старый пёс. Страшные руки подхватили мальчишку за ворот футболки, за волосы и, вероятно, ударили в грудь – пытаясь крикнуть, он закашлялся. Обе женщины, ненароком примкнувшие к сходке, визжа умчались прочь.

Сердце Болека застучало вкривь и вкось. Ладонь, сжимавшая мобильник, вспотела. «Ноль один, ноль два, ноль три», – бессмысленно вертелось в голове. Он уже собрался бежать на центральную аллею за подмогой, но вместо этого кашлянул в кулак и не то чтобы с охотой, но бодро, как штатный актёр, которому не приходится выбирать, вышел на сцену.

Энергичный, немного взмыленный, словно только с беговой дорожки, он остановился в паре метров от галдящей кучи и грянул звонко и дробно:

– Прекратить противоправные действия!

Морды обернулись, и каждая, как порцию отравы, получила дозу пронизывающего чёрного взгляда.

– Десять шагов назад от несовершеннолетнего!

Тон приказа был таков, словно в кустах, за спиной у Болека, притаился отряд бойцов. Толпа колыхнулась и отступила. Только большеголовый ещё продолжал держать Пашку за шиворот.

– Ну ты! Надолго ведь сядешь! – ясно проговорил Болек, и руки большеголового мгновенно оставили жертву.

Позже маэстро Болеслав немало повеселился над собственным выступлением. Но в тот момент он и правда чувствовал себя уполномоченным едва ли не государством казнить без суда.

– Пошли вон! – отчеканил он с презрительным холодом и с высоты, словно бы стал вдруг ростом с берёзу, проследил, как улепётывают со двора провинившиеся муравьи.

Через минуту инцидент можно было считать исчерпанным.

«Ну, толк-то есть пока от профессии…» – подумал он, с удовлетворением отмечая, как ровно, без ускорений, работает вжившееся в роль сердце.

– Паш, ты как, в порядке? В полицию звоним? – спросил он героя в порванной футболке, присевшего на корточки возле рыжего пса.

Подросток не услышал его.

– Джерик, ну что ты так лёг? Лапу больно? Сустав тебе, гады, подбили! Где больно? Тут? – бормотал он, осторожно ощупывая собаку.

Болек вздохнул, пересёк дворик и, сев на качели, позвонил брату.

– Саня, давай гони в лес! – сказал он. – Тут у вас погром натуральный! Не волнуйся – кроме пары стёкол, все живы.

Полчаса спустя Саня уже сидел рядом с Пашкой на старом диванчике. У порога стояло ведро с осколками стекла, а через прорехи в домик свободно заходил сырой лесной ветер.

Устроившись в гнезде из пледа и куртки, государь, обычно молчаливый, выговаривал утреннее потрясение. Его лицо не порозовело ещё, но уже не было снеговым, как пять минут назад, – страх отпускал, на смену ему шла волна горячего бреда.

Пашка начал с того, что, давясь словами, пересказал Сане свой сегодняшний сон. В нём они с Наташкой шагали по заледенелой местности, напоминавшей фотографии блокадного Ленинграда, и волокли за собой большие тяжёлые санки. На них они грузили попадавшиеся по дороге тела окоченелых собак, впрочем, были оптимистичны и живо обсуждали методы размораживания. А затем из воронки вихря возник ледяной и прозрачный враг. Наташка, выхватив меч, взлетела к нему. Мечи зазвенели, как стёкла. От звона Пашка проснулся и увидел, что за разбитым окном светло, в рассыпанных по полу осколках блестит солнце. Тут же ещё одно стекло взорвалось, повалили крики, и он, пригнувшись, как под пулями, перебежал к противоположной стене, где на полке с чашками остался его телефон. Но позвонить не вышло – экран погас в руках. За холодную ночь аккумулятор сел. Тут ему стало противно трусить. Он вышел на крыльцо и увидел толпу орков, которые почему-то совсем не боялись солнца.

– Да, Саня, и он по этим оркам как врежет Фёдор Михалычем! – заметил Болек, сидевший тут же, за составленным из нескольких парт столом. – Паш, ты, между прочим, проявил недетскую силу духа! Книжка-то вот эта? – спросил он, листнув брошенный на столе старенький синий том.

Пашка покосился на говорившего и перевёл взгляд на Саню. Тот сразу заметил: «карельские» глаза больше не были прозрачными – кто-то в озере хорошо взбаламутил воду.

– Александр Сергеич, почему люди всегда хотят забить лошадёнку? Этому есть научное объяснение? – спросил он, сев на диване и, кажется, намереваясь всерьёз обсудить этот вопрос. – Почему всех живых, весёлых им надо убить, и никто даже не возражает? Зачем тогда мы в школе проходим всё это? Россия, нищая Россия! Всех этих Есениных? Для чего они нас долбают этим всем, раз на самом деле всё общество – за живодёров?

– Ну что ты глупости говоришь! При чём тут «всё общество»!

– При том, что нас хотят с полицией выгнать! А живодёры устраивают убийства и пытки всякие, а их даже не ловят, – сказал Пашка. – Вон, они свободно на великах рассекают! Если я отравлю догхантера – меня посадят в колонию, а если он сто животных потравит – ему ничего! Никто и разбираться не будет! Ну и прославляли бы тогда живодёров в школьной программе! Нашли бы писателей соответствующих.

– Видишь ли, Паша, – вступил Болек. – Так вышло, что по документам живодёр – человек и гражданин. У гражданина по конституции есть право на жизнь и на защиту государством. А животные не граждане, и их права крайне зыбкие.

– А есть где-нибудь государство с другой конституцией? – оживился Пашка.

Саня, озадаченный до глубины души, молчал. Он никак не думал, что Пашка поставит вопрос в масштабах страны.

– Эмигрировать собрался? А язык хоть знаешь? – спросил Болек. – Паша, приют – это не вся твоя жизнь, только один её эпизод. Тебе надо постараться увидеть жизнь в целом. Чего ты хочешь, чем планируешь заниматься. Если, допустим, ты собираешься…

– Я не хочу в целом! – сказал Пашка, угрюмо глянув на чужого. – Я хочу, чтобы мои собаки дожили в своей семье и спокойно умерли!

– Можно найти законное место для приюта и переехать, – терпеливо продолжал Болек. – Здесь-то в покое тебя вряд ли оставят. Ну, или, если пугают хлопоты, есть идея попроще. Сделайте фотографии и тексты, переведём их и на нескольких языках запустим у меня на страницах. Усыновителям пообещаю книжку с автографом. Ваши псы в неделю по Европе разлетятся! Ещё драться за них будут!

– Я не клиент вам, чего вы лечите меня! – мутно глянув, буркнул Пашка.

– Паша! – возмутился было Саня, но Болек сделал упреждающий жест.

– Ага, и с утреца, когда тебя тут на вилы подымали, – тоже был не клиент! – тепло улыбнулся он.

– Да! Не клиент! Это вы клиенты! Вы все здесь лечитесь! Приходите сюда совесть свою лечить за собачий счёт! А я тут живу! Отвалите! – крикнул Пашка, и раненый Джерик заворчал, поддерживая хозяина.

– Будешь ждать, когда приедет машина с распоряжением и всех вывезет? А где тут любовь к животным?

Пашка исподлобья смотрел на врага.

– Я понимаю, тебе жалко вашего единства, семьи, – сочувственно проговорил Болек. – Но время приюта на данной территории вышло. Так случалось даже с целыми цивилизациями. Ты должен трезво решить, как минимизировать ущерб. Пристроить в вашем случае, похоже, единственный выход. Давай так: мы с Александром Сергеевичем… – И оборвал.

С искажённым лицом Пашка глянул чуть в сторону, мимо Болека, и прошептал тихо, но внятно:

– Отойди, сатана.

Это было сказано так ужасающе всерьёз, что Болек встал с места и, помедлив мгновение, вышел вон из домика.

Пашка упал головой на скомканную куртку и замер, отвернувшись к стене. Верный Джерик с перешибленной лапой тыкал мордой в ладонь хозяина, надеясь на отклик. Саня положил руку на Пашкину спину и почувствовал, как слабеет волна гнева. Нервная система подростка истощилась, он сдался.

– Александр Сергеич, закапайте там Норе в глаза, – попросил он уже совсем смирно.

– Да, Паш, – кивнул Саня, взял с полки лекарства, сдёрнул с гвоздя пару поводков и вышел во двор.

Оглядевшись, он сразу увидел Болека: тот стоял возле обнесённого сеткой вольера с домишками и разглядывал вывеску.

– Полцарства! – проговорил он, увидев Саню. – Так, значит, Пашка – коронованная особа? А это его народ? – кивнул он на столпившуюся за сеткой братию.

– Зря ты. Бесполезно с ним об этом, – расстроенно проговорил Саня и отпер калитку. Болек вошёл вместе с ним в самую гущу стаи. Саня едва успел схватить за ошейник Гурзуфа, возмущённого вторжением чужака.

Сборище нищих и калек произвело на гостя странное впечатление.

– А Пашка-то со своей русской литературой прав! – сказал он, задерживая взгляд на косматом Гурзуфе, глухо порыкивающем, вопреки запрету. – Похоже на Россию в миниатюре.

Саня, занятый глазными каплями для старой эрделихи Норы, отвлёкся и поглядел на стаю. Пугачёв-Гурзуф, метущая юбками Василиса-падучая, кроткая Марфуша, разночинец-интеллигент Филька. Пара бродяг Щён и Чуд. Безногий, но бравый солдат Тимка…

– Может, и так, – сказал он и, взяв самых послушных – Фильку и Василису, запер калитку. Собаки радостно потрусили впереди, вынюхивая весеннюю таль.

– Мальчик героический, сомнений нет, – перепрыгивая с кочки на кочку, говорил Болек. – Но все его отговорки – это отговорки, не более. Я серьёзно говорю: дайте мне фотографии зверюг и вкратце историю каждой псины – всё сделаем. Усыновителей пробьём на благонадёжность.

Саня покрутил шеей, как будто что-то мешало, и заговорил, на ходу подбирая слова:

– Вот ты прав, да. Но и нет. Я не знаю, как тебе объяснить. Ты понимаешь, здесь у нас было хорошо. И Пашка, он просто хотел защитить свою маленькую победу добра. Извини уж за лексику… А ты явился из другого мира и предлагаешь разобрать храм по камушкам. Пашка ведь не просто так ерепенится. Животные все, так или иначе, калеки. Будет очень трудно и им, и новым хозяевам…

– Но ты ведь не будешь возражать, что эту вашу «победу добра» сложа руки не защитишь? – сказал Болек. – Надо задать параметры и поискать подходящее решение!

– Нет… – качнул головой Саня. – Мне кажется, не нужно никакого решения.

Болек замедлил ход.

– Поясни!

– Ну, иногда его просто не нужно – потому что оно в любом случае будет проигрышным. Ты пойми, Полцарства – это не организация и не клуб по интересам. И это не приют в обычном смысле слова. Это любящее единение живых существ. Его нельзя будет повторить, раскидав фигуры по свету, или иным каким-то образом. Приют живой, и если Пашка согласится уничтожить его, пусть даже это и очень разумно со всех сторон, – это будет… ну, это будет гибель.

– Саня, ты меня поражаешь! Честное слово, ты ещё тот псих, похлеще меня! Может, это в генах?

– Нет-нет, это можно понять! – быстро возразил Саня. – Я это тоже сначала не понимал, а потом понял. Если Пашка приют не предаст, то он сохранится где-то в памяти мира, в вечности, ну, как сохранились великие произведения искусства и великие подвиги. Сейчас я тебе приведу пример – и ты поймёшь! Вот почему праведники, когда у них требовали всего лишь отречься от веры, шли на смерть, но не отрекались? Ведь всяко разумнее было бы сохранить жизнь, а дальше действовать во благо своей же веры? Но ведь нет. Ведь нет… – сказал он, качая головой.

– Саня, ты говоришь о религиозных фанатиках! – возразил Болек.

– Не всегда! – перебил Саня. – Бывают ситуации, когда и я, и ты, и все мы чувствуем, что разумный поступок не есть правильный поступок! Это сверхрационально, может быть. Это надо постигать не умом, а какой-то вспышкой правды. Но это так! Именно поэтому Пашка прав в своём упрямстве.

– Много бреда, Саня! Ну, сам подумай, ведь не можем же мы настолько противопоставлять себя обществу! Если людям не нравится, что мальчишка приютил в городском парке инвалидов собачьих, – мы должны считаться.

– То, что ты называешь «обществом», хочет, чтобы ты примкнул к армии клонов! – горячо возразил Саня. – Чтобы ты выбрал навязанную тебе попсу, общественный строй, продукты, услуги. И, конечно, масса всегда поглотит уникума, без вариантов! Если только в нём нет чего-то огромного. Самого главного. В Пашке оно есть! Ты пойми, собаки заперты на отшибе, они все до одной привиты, воспитаны, за ними следят!

– Саня, но это же самозахват территории!

– Ты прав! – внезапно смирился Саня. – Но Пашка этого не примет. А я не хочу, чтобы он сломался. Поэтому я буду думать как он. Не обижайся! – прибавил он сокрушённо.

– Обижаться я разучился лет пятнадцать назад – это слишком энергозатратно, – улыбнулся Болек и, запрокинув лицо к солнцу, почувствовал, как лоб начинает пощипывать летним жаром. – Да и какие тут могут быть обиды? Наоборот, я хочу проникнуться. «Я не буду спасать приют, потому что хочу, чтобы он выжил!» Мне сейчас это близко – я ведь тоже теряю логику! – признался он, но Саня уже его не слушал.

Сделав круг, он запустил собак в загончик и, бегло приласкав остальных, тех, кому сегодня не повезло с прогулкой, вышел на тропинку. Остановился и, мотнув головой, словно стряхивая наваждение, поглядел на Болека:

– Слушай! А вообще, почему ты здесь? Ты же вчера должен был улететь!

– Ну слава богу! А я думал, спохватишься или нет! Между прочим, я ещё и успел снять скромный пентхаус, у вас там, на Новокузнецкой.

– Зачем? – поражённо спросил Саня.

– Даже не знаю, что тебе на это сказать! – пожал плечами Болек. – Видишь ли, человек не всегда знает наперёд, зачем совершил тот или иной поступок. То есть у него есть представления о своих целях, но часто ошибочные. Лично я не стал бы торопиться с ответами, но если…

– Да говори ты толком! Что ещё случилось? – разволновался Саня.

Болек прислушался и бережно, словно на плечо села бабочка, произнёс:

– Во мне родилось сомнение!

 

26

В тот вечер Маруся пекла пирог. Когда пропищал таймер, она открыла духовку и, взглянув на совершенно плоский корж, поняла, что забыла о разрыхлителе теста. С этим блином, вполне вкусным, особенно если намазать вареньем, они с Леночкой попили чай, но угощать подобным творением мужа, конечно, было нельзя.

После чая Маруся перешла ко второй попытке. Пока новый пирог пёкся, она вымыла посуду и пошла проверить, не появилось ли чего-нибудь новенького на «рабочем месте» мужа. Вечерами её Саша любил завалить кухонный стол книжками, но утром Марусе не к чему было придраться. Книги с тетрадями лежали стопкой на стуле у окна.

Подойдя, Маруся перебрала стопку. Взяла том Флоренского, полистала – какая-то чепуха. Затем наугад открыла Шеллинга – та же история. Слова в этих книгах складывались в сплошной забор, через который Маруся никак не могла увидеть смысл. После попалась книжка некоего митрополита Антония – что-то она о нём слышала! – Маруся открыла, наткнулась на главу «Вопросы медицинской этики» и закрыла.

Вздохнула и, приподняв стопку, вынула с самого низу потрёпанную ученическую тетрадь в клетку, выпущенную фабрикой «Восход». Её страницы были исписаны мужниным почерком разных лет и обстоятельств – небрежным и аккуратным, крупным и мелким. Текст представлял собой список имён и фамилий с комментариями в скобках, частью медицинского, частью личного характера. Маруся знала, что сюда муж заносит трагические истории некоторых своих пациентов или просто встреченных им людей и для чего-то бережёт и пересматривает этот список, вместо того чтобы пересмотреть, например, свои свадебные фотографии!

Маруся сжала зубы, распираемая желанием порвать тетрадь, но смирила себя и спрятала её на место, под книги. Пошла затем в спальню и, взяв книжку по психологии про «мужчин с Марса» и «женщин с Венеры», села за стол читать.

Маруся читала и перечитывала её уже месяц и много всего применила на практике, но чувствовала, что бестселлер популярной психологии не рассчитан на её мужа. Все уловки и премудрости отношений, кропотливо освоенные Марусей, проскальзывали вхолостую, не оказывая нужного действия.

Нет, книжка больше не увлекала её. Выскользнув из текста, она рассеянно смотрела сквозь буквы и видела сумрачный лес и своего мужа Сашу, захваченного колдуньей. Владение Марусиной противницы охраняли страшные псы. Размывы яда очертили её убежище, не позволяя Саше вернуться домой, к жене. Никаких сомнений: он был пленён и, конечно, уже испил любовный напиток, связавший его с чужой женщиной. Вопрос – с которой из двух? Маруся заметалась между некрасивой Татьяной и новой напастью – виденной ею вчера симпатичной Людмилой. Колдунья оказалась двуликой!

Маруся встала и с книгой в руках прошлась по душной от пирога кухне. Её муж, хотя и запутавшийся, всё-таки пока не бросил её, приходил ночевать домой, а значит, за него стоило побороться. Нанести удар! Посмотрев на раскрытую книгу, Маруся вцепилась в обе половинки и потянула. С треском лопнули нитки, обнажился жёлтый клей корешка. Стиснув зубы, она разорвала книжную плоть на куски и, истратив все силы, заплакала от страха и путаницы. Хорошо, что на слёзы у неё осталось совсем немного времени.

В четверть девятого она, как всегда, подсела к окну и стала внимательно смотреть на ведущую из парка дорожку. С минуты на минуту под расплывающимися в лужах фонарями должен был возникнуть её дорогой муж Саша. На этот раз он задержался совсем ненадолго. Маруся различила на краю леса знакомый силуэт, но обрадовалась лишь на короткий миг. В плечах у мужа и в наклоне головы виднелась тяжесть тревожных мыслей.

Маруся была права. К утренним волнениям о Пашкином приюте прибавились ещё заботы. По дороге домой Саня позвонил сёстрам. Оказалось, что бывший Софьин супруг каким-то образом узнал об аварии, и теперь Софья опасалась, как бы он не взялся оспаривать в суде опеку над Серафимой.

Саня повесил голову. Даже на вверенном ему крохотном участке вселенной не удавалось поддерживать мир! Плот бросало с волны на волну, то один, то другой его угол загребал солёную воду.

Выйдя из парка на бульвар перед домом, Саня поднял взгляд и различил в окне силуэт Маруси. Помахал ей и, отложив мысли о сёстрах, постарался настроиться на семейный вечер.

В последнее время, желая бесконечно оберегать мужа, Маруся освоила ряд новых полезных блюд, призванных умножать здоровье. К сожалению, Саня не мог есть эту несомненно правильную еду – смесь бурого риса, гречки, моркови, чего-то там ещё, без масла, с йогуртовым каким-то соусом, и прочее в том же духе.

Оттого ли, что всё это было пропитано ревнивым накалом чувств, или просто слишком уж не похоже на благословенные застолья Спасёновых, еда не лезла в горло. А есть было надо! И Саня покорно принимался за ужин, утешаясь мыслью о чае с хлебом и родительским вареньем, который ждёт его ночью, за уединённой работой.

И всё-таки на этот раз он попробовал отвертеться от каши.

– Марусь, давай чуть попозже? Я на минуту к Пашке забежал, умял там у них полбуханки. Наташка два кирпичика принесла, тёплые ещё!

– Милый, ну, может, хоть немножко? Давай? А ещё у нас пирог на овсяных хлопьях! Хочешь, с кофе подам? – улыбаясь со слезами, сказала Маруся и вдруг, словно из-за угла её личности выскочил убийца, продолжила чужим, сдавленно-резким голосом: – Саша, а ты всё-таки можешь мне объяснить, зачем этот приют? Есть большие приюты, муниципальные, они для того и созданы. Всё равно вас разгонят – зачем тратить жизнь на эту бессмыслицу?

Саня взглянул на жену – правда ли не понимает или просто злится?

– Ты просто совсем ни во что не веришь, Марусь, вот в чём беда.

– Почему ни во что? – покраснела Маруся. – Я верю в психологию. В то, что мы можем выстраивать нашу жизнь!

– О! Это тебе к Болеку! – вздохнул Саня и, сев за стол, покорно придвинул тарелку.

– Саша, а если бы приюта не было – ты бы мог не ходить через парк? – вкрадчиво спросила Маруся. – У тебя там нет никакого другого дела?

– Нет, Марусь, – устало качнул он головой и где-то на дальнем плане сознания, «затылком» почувствовал, что валится в бездну. Клоками чёрной ваты распадается и летит к чертям бессмысленная попытка семьи. Не за что зацепиться, а если бы даже и было, не стал бы…

– Ну хорошо, – сказала Маруся, заглаживая свои тёмные шелковистые волосы за ухо. – Я тебе верю. Я и сама так думала. Ну, ты тогда расскажи мне, как там у них? У вас…

Сане не хотелось делиться случившимся, но он чувствовал – молчать нельзя. Грех – намеренно увеличивать пропасть.

– Пашке утром стёкла побили, – сказал он, ковыряя вилкой крупу. – И самого чуть не пришибли. Болек их разогнал. Похоже, догхантеры.

– Догхантеры?

– Ну, по-русски живодёры. Хотят, чтобы не было ни собак, ни кошек, ни птиц. Верят, что спасают город. Совсем они больные, вот что плохо. Морально покалеченные. Боятся людей, боятся всякой жизни. Их и ненавидеть даже нельзя. Вот такие новости! – Саня опёрся локтём о стол и потёр лоб. – А у Николая Артёмовича мне очень не нравятся ноги. Вот сел он в свою коляску – и ленится. Ну всё же к чёрту атрофируется!

Маруся не расслышала его последнюю реплику. Слова о догхантерах произвели на неё значительное впечатление. Она подошла к окну и, продолжая приглаживать волосы, взглянула на сумеречный лес.

– А как они объединяются? – не оборачиваясь, спросила она. – Ну, эти маньяки?

– У них есть сайты. Встречаются, вместе выходят на охоту…

Маруся обернулась и с улыбкой поглядела на мужа.

– Саша, ну что, пойдём досмотрим тот фильм?

Всё время совместной жизни, всегда, каждый день, Сане было жалко Марусю. Он думал: вот, росла в Калуге девочка, никто особенно её не любил. Мечтала. Через ошибки и трудности добилась мечты. Старается. Конечно, старается! В меру возможностей. А её воплотившаяся мечта – дорогой муж – отворачивается и вместо мирной жизни ищет подвига. Эх ты, князь Андрей!

Понять! Понять человека! Уделить время и понять! – принуждал он себя и ничего не делал. Была на нём и ещё вина – за Марусину дочку Леночку. Он иногда играл с ней, болтал о всякой всячине, отводя в сад, но нисколько не выделял среди других детей, о которых время от времени ему доводилось заботиться.

Однажды Саня заглянул в распечатку, оставленную, должно быть, специально, там, где лежали его книжки, и узнал, что жена изучает психологические рекомендации на тему взаимопонимания в семье. По-простому их тему можно было сформулировать так: как сделать, чтобы чудак, доставшийся тебе в мужья, был доволен.

С той поры Саня знал, какую трудную и тщетную работу по сохранению семьи ведёт Маруся, и мог догадаться, о чём она будет думать вечером, когда уткнётся с трагическим лицом в своё вышивание или книжку. Она будет корить себя долго и беспощадно. Стала спорить – дура! Не высказала увлечённости – дважды дура! Полезла с ревнивыми вопросами – идиотка!

От сознания Марусиных стараний Сане ещё больше хотелось бежать – если не из дому, то хотя бы на территорию собственных мыслей.

Когда закончилась мелодрама и Маруся пошла укладывать Леночку, Саня вернулся на кухню, как обычно готовый к побегу в свои вечерние занятия, и увидел на столе пирог. Рядом стояла десертная тарелка, конечно приготовленная для него. Солнечная нетронутость круга поразила его. Он огляделся, взял нож и двумя нажимами прорезал угол в осыпающемся, вероятно, очень полезном корже. Вздохнул и мужественно съел, запивая водой. Поглядел на щербатый круг и почувствовал, что одним куском дело не поправить. Требовалось продемонстрировать Марусе, что её труд оценён по достоинству. Превозмогая внутренний протест, съел ещё. И сразу на душе сделалось легче. «Не слишком ли просто стало очистить совесть?» – подумал он и в своём уголке за кухонным столом открыл планшет – разобрать скопившуюся на почте корреспонденцию.

Саня любил это зыбкое состояние, когда после дневного труда на него вдруг наваливался труд поздневечерний – написать письмо ждущему ответа человеку, почитать информацию по затруднительному случаю или разобрать не получившиеся у Пашки задачки, чтобы в следующий раз объяснить.

Собственных сил у Сани не было, но кто-то лучший, чем он сам, в миллион раз талантливее и мудрее, подхватывал его работу и исполнял с небывалой глубиной и свежестью мысли.

Просматривая новые письма, на некоторых он задерживался и припоминал историю пациента. Одна женщина жаловалась, что по ночам кто-то из соседей-злопыхателей за углы приподнимает их дачный дом и покачивает, «…только, Александр Сергеич, прошу – не говорите супругу! Он всё равно мне не верит!».

«Да, это уже симптом… Как-то надо разбираться», – угнетённо подумал Саня.

Следующее послание раздосадовало его – парень-инфарктник, совсем ещё молодой, приучившийся в Саниной компании к быстрой ходьбе через парк и неплохо сбавивший вес, опять взялся за пиво, засел на диван, расползся. «Александр Сергеич, я один не справляюсь! – жаловался он. – Может, можно к вам присоединиться в какое-нибудь удобное время?» «Вадим! Я что вам, группа здоровья?» – написал было Саня, но стёр и, ничего пока не ответив, открыл другое письмо.

Оно было от дочери одного пожилого пациента, давно уже переправленного Саней к кардиологам. На днях ему должны были поставить кардиостимулятор. «Александр Сергеевич, я вам звонила, но вы были недоступны. Я решила лучше в письме. Нам Варвара (помните её? Акимова!) рассказала, как вы её Настю отмолили. Александр Сергеевич, мы с мамой вас просим на коленях, съездите с нами в Даниловский монастырь на службу, за папу попросить! Вы скажите, когда вы сможете, а мы к вам подстроимся!»

«Просим на коленях!» Саня выдохнул и попытался придумать ответ. Он хотел объяснить, что никого не «отмаливал», не обладает полномочиями и вообще понятия не имеет, как это делается. А с Варварой – так они просто столкнулись в храме на Пятницкой. Он шёл к сестрам и заглянул на звук хора. Ну и поговорили о Насте. Что за бредовые предположения!

Текст был намечен, оставалось вбить его в письмо, но вместо этого Саня открыл ежедневник и, почесав затылок, прикинул: если служба ранняя, он сможет, пожалуй, и завтра. Это даже удобно, потому что в воскресенье не бежать на работу. А домой к завтраку он успеет…

И, подперев ладонью подбородок, задумался.

Он не был воцерковленным, хотя любил вдвоём с Асей отстоять службу в канун праздника и любил как-то глубоко, родственно, русскую иконопись и облик новгородских и суздальских храмов. Иногда ему казалось, что всё его существо на каком-то сквозьклеточном уровне пронизано верой предков. Тихие, исполненные смирения образы старинного православия были ему близки и понятны, а перед нынешней Церковью он порой опускал взгляд, будто что-то в её уверенном голосе вступало в противоречие с сердцем.

Как бы то ни было, Саня чувствовал благодарность, что его не выпускают из круга традиционной веры, не дают забыться. Он решил, что завтра обязательно съездит в Даниловский.

А утром на почту, где вчера так и не навёл до конца порядок, пришло письмо от Болека, короткое, деловое и успокоительно трезвое. Он написал, что переговорил со своей бывшей клиенткой, ныне чиновницей «как раз по вашей теме». Она бралась оказать ему услугу – свести со специалистом, который поможет раздобыть подходящее место для маленького частного приюта. «Ну что, запускаем поиск?» – спрашивал он последней строкой.

Саня не знал, что ответить. И всё же тем краем сознания, где рождается творчество и сны, догадался: дело приюта принято на рассмотрение. Тот факт, что к ним прислали «тайного советника» (или кем там ещё назначен в этой истории Болек?), – хороший знак.

 

27

Уже которую неделю по Замоскворечью гулял Великий пост – ветреное и сырое время, когда трактиры и ресторации увешаны призывами отведать постных блюд – не потому, что среди клиентов много постящихся, но из простительного желания не упустить повод к рекламе.

Иногда и Лёшка, страдающий неизвестным ему до сей поры томлением, заглядывал куда-нибудь на бизнес-ланч со стаканчиком пива. Забивался в угол к окну, горемычную голову подперев левой ладонью, в правой стиснув вилку и тыкая ею в остывшую котлету.

Холодна же потому бывала котлета, что Лёшка задумывался, и всё больше о грустном. Он не был ни поэтом, ни мистиком, однако с кем поведёшься – от того и наберёшься. Усвоив Асины категории, он чуял сердцем: уютный дом сестёр – в эпицентре землетрясения. От подземных толчков взвизгивает посуда, наземь летят картины и люстры, дымится штукатурка. Того и гляди оползшие стены погребут под кирпичиками их с Асей единую кровь и плоть – души врозь пойдут гулять по свету. А среди мёртвой разрухи Илья Георгиевич станет зазывать призраков на супчик с чесночными гренками!

Вроде бы никто не выгонял его из дому и сам он не убегал, жили бок о бок. Но больше не было Асиного смеха за завтраком, и ужинали врозь – кто когда придёт. А главное – посередине постели выросла диванная подушка и Берлинской стеной разделила общий сон на два независимых государства. Подушку ту Лёшка тронуть, тем более пересечь не смел, только молча недоумевал: как вышло, что Ася такая неумолимая?

И вот наконец Илья Георгиевич его спас! Столкнулись, как обычно, на лестнице – сосед выносил мусор. И как-то вдруг само собой Лёшка оказался на кухне у старика.

Он и не помнил, когда в последний раз изливал кому-нибудь душу вот так, на всю катушку. А тут вдруг – прорвало! Сопя и отворачиваясь, чтобы не выдать избыток чувств, и всё же срываясь то в хрип, то в детскую тонкоголосую жалобу, Лёшка рассказывал Илье Георгиевичу о своих рухнувших планах. О том, как мечтал продать комнату, чтобы была у них с Асей своя квартира, пусть хотя бы и в спальном районе, настоящая семья, дети, поездки на море. И вот теперь из-за «собачьего» каприза его жена сходит с правильного пути! Просто валит её в кювет, как пьяного дядю Мишу.

– Лёшечка, ты не сердись на меня, старого. Но подумай: что значит «правильный путь»? Какой такой правильный? Да и если б он был! – рассуждал Илья Георгиевич, подкладывая гостю со сковородки горячих сырников. – Тебе сейчас нужно не судить её, а понять! Ты сам к ней иди. Знаешь, как с подростками – если хочешь сохранить контакт…

– В приют не пойду! Сказал уже! – отрезал Лёшка.

– А я и не о приюте! – заторопился Илья Георгиевич. – Настенька у тебя человек разносторонний. Что, если тебе подтянуться к ней, скажем, в культурном плане? Поближе к её интересам?

Лёшка хотел было рявкнуть на старика, чтоб не смел обзывать его бескультурным, но вдруг что-то сжалось в груди – а кто он, если не неуч?

Всю свою молодую жизнь Лёшка верил: главное для мужа с женой – чтобы вместе. А всякие там глупые увлечения – это мелочи, на которые и внимание обращать не нужно. И вот на тебе! Похоже, это он как раз и оказался для Аси мелочью, увлечением глупым…

– Не знаю я, куда ещё подтягиваться! – буркнул он. – Ну рисовать она любит. Хотя теперь, может, уже и разлюбила. Поймёшь её разве! – Он помолчал, поскрёб коротко срезанными ногтями лоб и наморщился. – Ну, музыка ещё… Вон этот их родственник ей подарил – теперь всё бродит, слушает…

– Ну, вот видишь! – обрадовался Илья Георгиевич. – Конечно музыка! А я тебе помогу.

Ася слушала много чего. Всякую заумь из прошлых веков. Было время, она напяливала на Лёшку наушники и, улыбаясь, ждала, когда лицо любимого просветлится. Лёшка вёл себя как баран. Отклячивал челюсть и сводил зрачки в кучку.

И вот теперь они с Ильёй Георгиевичем взялись выбирать, на какой сердцеплавильный перформанс следовало пригласить Асю, чтобы она оттаяла. Лёшка, глядя в экран телефона, зачитывал вслух афишу на месяц. «Бог ты мой! Это сколько же в Москве чудиков!» – поражался он про себя, проматывая бескрайнюю простыню классических концертов. Илья Георгиевич исполнял роль эксперта.

– Моцарт, Лёша! Конечно, Моцарт! – перебил он его на одном из анонсов. – Вот Болек правильно подарил, ты с него пример бери – он знает. Только Моцарт! Даже больше и не читай!

Лёшка ненавидел классику ещё больше, чем вегетарианскую еду, которой некоторое время назад, слава богу, недолго, успела поувлекаться супруга. От заунывных звуков, которые всё пилят и пилят мимо сердца – просто нулевое попадание! – ему безудержно хотелось спать. И всё-таки необходимость «подтянуться» к жене, сколько ни хорохорься, была очевидна. Есть жёны, которым надо роскошь всякую. Ася хотя бы не из таких. Ну что ж, придётся задабривать её духовными ценностями.

– Значит, вот, – прячась от дождя в галерее перед залом Чайковского, по телефону докладывал Лёшка Илье Георгиевичу. – Билеты в Анапу сдал, объяснил ситуацию старшему тренеру – вроде понял. И купил правый амфитеатр, сказали, хорошие места, прямо возле сцены. Блин, дирижёр только какой-то иностранный. Цена как на поезд! Вот бред! Одно дело – тебя везут из Москвы на море, в купе! А тут – за час в неудобном кресле… Моцарта Двадцать третий и Двадцать шестой. И «Экспромты» Шумана. Или Шопена… Кого-то на «ш». Не помню, щас гляну…

– Не волнуйся, главное – Моцарт! – успокоил его Илья Георгиевич и вздохнул, завидуя молодёжи. – Я тебе вот что хотел сказать: вы, когда пойдёте, обязательно зайдите в буфет. Хороший театральный буфет – это особое впечатление. Можно взять кофе с пирожным, не знаю, какие там сегодня в моде, а можно даже и шампанского, под бутерброд с рыбкой…

– Да это всё равно ещё не скоро! – оборвал старика Лёшка. – Ну что, я к ней?

Досадная для Лёшки комбинация с билетами, концертными и железнодорожными, возымела действие, и ровно такое, как предрекал мудрый Илья Георгиевич. Ася смягчилась, снова затеплилось в жизни что-то любящее, домашнее. В этом тепле Лёшка окончательно признал своё поражение: пусть вертят им как хотят, только не вышвыривают на мороз одиночества!

На территорию приюта он хотя и не захаживал, но Асю частенько встречал у входа в парк, дожидаясь её звонка в «стекляшке» с чебуреками и пивом. А в минуты досады, которые всё же бывали, приучился себя вразумлять: ну а ты чего хотел, брат? Она же у тебя добрая, искренняя. Не «барби», слава богу, а человек!

 

28

Давно прошли вымоленные Саней две недели отсрочки, но пока никто не посягал на Пашкин приют. Тем временем снег со всего леса сбежал в канавы и потёк через край. Земля жадно выпила воду. Вошла в силу тёплая ветреная весна.

На полянке у шахматного павильона проклюнулись жёлтые цветы. Наташка мигом связала государю тюбетейку из ниток цыплячьего цвета – чтобы тот гармонировал с мать-и-мачехой. Пашка примерил её и, хмуро глянув в бочку с водой, снимать не стал.

Под апрельским солнцем его лицо загорело тихим, чудесно ровным загаром с оттенком золота. Никто из граждан Полцарства не сомневался: только особенные, таинственные и нежные отношения человека с природой могут окрасить кожу в такой драгоценный цвет! А вот у «приютских» девушек от солнца лицо розовеет, а бывает, ещё и облупится нос!

В одну из суббот Пашка устроил домику трёпку – отмыл его с ног до головы, включая все оставшиеся в наличии стёкла. Теперь солнце прожигало комнату насквозь, вонзало стрелы в южные окна и, пробив северные, растворялось в кустарнике. В лучах света шахматный павильон стал совсем призрачным. Невесомо он парил в дыму грядущей зелени, так что солнечным утром в него бывало трудно поверить.

В собачьем загончике тоже был наведён порядок. Прошлогодние листья вымели, домики почистили, отмыли игрушки, выстирали подстилки. Взбудораженные весенними запахами собаки толклись на площадке, ожидая своей очереди на прогулку по парку, а Джерик, мудростью и послушанием отстоявший свободу, возлежал на подушке от старого кресла, грея больные суставы под ярым апрельским солнцем.

В выходные во дворе шахматного павильона запахло краской – попечители Полцарства взялись подновлять оконные рамы, красить ступеньки и лавки – словно больше никто и не собирался их выселять. К тому же на майские праздники ими было придумано мероприятие, одобренное начальством парка в лице добрейшей Людмилы, – серия мастер-классов для детей и родителей под названием «Рисуем питомцев».

«Фишка» заключалась в том, что приготовленные Асей образцы рисунков обладали несомненным сходством с обитателями приюта. По окончании бесплатного урока дети и взрослые могли познакомиться с животным, послужившим моделью, и даже поправить рисунок с натуры – в компании художника Аси Спасёновой и начинающего кинолога Паши Трифонова.

Поначалу Пашка ворчал, но в итоге признал идею правильной. Может, так и найдутся хозяева, на которых, к тому же, можно будет внимательно посмотреть, прежде чем доверить им друга.

Вокруг шахматного павильона, где должны были проходить занятия, планировалось расставить фанерные щиты с портретами приютских собак. Плакаты были поручены Асе. Именно тогда, за работой, она поняла, что в рисовании, с которым совсем было распрощалась, скрыта возможность проникновения в суть вещей.

Рисуя Тимку-безлапого, она догадалась, откуда берётся его неистощимая радость. Тимка мчится в душе на всех четырёх, просто с некоторых пор левая передняя лапа стала бесплотной, как ангельское крыло. А Василиса-падучая во время сеанса открыла ей тайну, что помнит свою прежнюю семью и часто в пелене обморока видит лицо хозяйки, лифт, грязный коврик у двери и вешалку с пропахшей дождём одеждой. И всё это мило ей, как мило человеку его детство и отчий дом.

Первым был готов плакат, посвящённый Гурзуфу с Марфушей. Старинные друзья предлагались к усыновлению парой, желательно на зимнюю дачу и с непременным условием – «не на цепь». Ася гордилась получившимся рисунком: на вьюжной улице, у заледенелого водостока, свернулись клубком две замёрзшие псины – Гурзуф и Марфуша. А над ними в зимнем небе радужным облаком колышется собачья мечта – уютный дом, Марфуша на крыльце в объятиях румяного мальчика, а внизу у ступеней Гурзуф преданно поднял морду на маму с папой.

Всё это, слезливое и миленькое, что так ненавидела Ася в своей работе, теперь казалось ей превосходным, поскольку могло разжалобить публику. Щит был установлен возле ветеринарного пункта. Татьянины посетители замедляли ход и одобрительно разглядывали рисунок. Впервые в жизни Ася подумала, что её художественный навык не так уж плох, раз есть шанс приманить на него собачье везение.

Ушёл надрыв, Ася успокоилась и стала счастлива простым счастьем, которое обычно приходит после избавления от какого-либо жгучего противоречия. Всё перетряхнулось в её жизни и устроилось наново. Теперь она занималась делом, и даже многострадальный Лёшка снова стал казаться ей милым и любящим, вполне подходящим, чтобы прожить с ним добрую жизнь. Хорошо было и то, что брат Саня при встречах взглядывал на неё без прежнего тягостного беспокойства, с надеждой, как будто Ася шла на поправку после опасной болезни.

Может быть, только один человек на свете – Курт – видел, что дом Асиного счастья собран из хлипких досок. Временное укрытие не защищало от вторжений – Ася трепетала в нём, и точно так же на всех ветрах трепетал, раскрываясь, позднеапрельский лес. В этой быстрой весне, в солнце, ещё не закрытом зелёными кронами, Курт впервые за последние годы различил не скрежет, а музыку – лёгкое кружение в ритме вальса.

Навёрстывая упущенное, он набрал работы и теперь забегал в приют лишь ненадолго. По дороге покупал пару больших брикетов пломбира. За столом в шахматном домике они делили мороженое и раскладывали по тем самым чашкам, из которых зимой пили чай. Упаковку вылизывал Джерик.

Иногда зыбкий от света приют сводил Курта и Асю наедине – на лавке или в подсобке за мытьем мисок, и тогда между ними случались короткие тревожные разговоры, нарушавшие Асин мир.

«У нас тут, в реальном времени, происходит какая-то вечная история, и кого-нибудь, конечно, распнут, – сказал однажды Курт. – Мне даже кажется, что я отчасти апостол, возможно, будущий евангелист! Или, может, Иуда?» И вдруг зашёлся тихим смехом, так что смущённой Асе пришлось с мисками в руках пережидать припадок.

Почти все часы апреля, проведённые им на земле Полцарства, Курт записал на диктофон. Он приходил, вешал фонограф на ветку – сегодня здесь, завтра там, и звук незаметно капал – как берёзовый сок. Этот сок был сорным, с угольками собачьего лая и золой человеческих голосов. Иногда в нём попадались янтарины – неземной красоты птичья трель или гремящий вихрь ветра. Полный всхлипов и потрескиваний, ломающийся, как у подростка, голос леса был оцифрован и сохранён для потомков.

Когда же Ася, заметив, что болтала с Наташкой в опасной близости фонографа, попросила Курта стереть кусок с их разговором, он решительно отказался:

– Ни за что! Это не твоя собственность, а часть великого произведения!

Это было правдой лишь отчасти. Он хотел бы ответить Асе по-простому: «Стереть твой голос? Вот уж нет! Вернусь домой и буду слушать!» Но смирил порыв и в дальнейшем продолжал держать себя скромно, заботясь лишь о том, чтобы в нужную минуту оказаться рядом, быть на подхвате.

Курту даже нравилось терпеливо, без суеты ждать благоприятного момента, пока однажды, самым обычным солнечным утром, его не озарило: вожделенного «момента» не будет. У него на душе лежат неоплаченное убийство и вина перед Софьей – глыбы, из-под которых никогда не пробьётся новая жизнь.

 

29

Зыбкое равновесие было нарушено, когда в одном из разговоров с Асей Курт узнал, что Болеслав поселился в Москве. «Он тоже с ума сошёл, прямо как мы все. Заразился! – улыбаясь, рассказывала Ася. – Сонька сказала, он все их налаженные программы решил отменить».

Известие поразило Курта. Он увидел в нём знак и, не раздумывая, написал своему избавителю. Болеслав согласился на встречу без охоты и заранее предупредил, что не сможет уделить ему больше двадцати минут.

В условленный час, подойдя к перекрёстку и различив на другой стороне улицы ресторанчик с газовой лампой, где была назначена встреча, Курт остановился и поискал глазами учителя. Маэстро Болеслав, расположившийся за столиком, поглядывал на проходивших мимо людей и был похож на охотника, которому давно не везло. В его лице смешались тревога и голод, утомление, отчаяние и азарт.

Курт перебежал улицу и вошёл на террасу. Мимика Болека, двинувшаяся было в сторону дежурной улыбки, «передумала» и осталась как есть – беспокойной и неустроенной. Раз уж его засекли, не имело смысла скрываться.

– Здравствуй, Жень, присаживайся. Слушаю тебя! – сказал он, быстро взглянув на Курта, и углубился в счёт, который подал ему официант.

Курт, умевший читать потаённые взгляды и, особенно, интонацию, вспомнил Асины слова о творящихся с Болеком переменах. Гуру был разобран по винтикам и углублён в саморемонт. Ему, конечно же, было не до страждущих.

– Ну, рассказывай, – сказал он, отложив счёт. – Как поживает твой мир? Всё ещё скрежещет?

– Да нет! Я теперь слышу музыку, вроде вальса.

– Так в чём же дело? Танцуй!

– Не могу переодеться к балу – одежда вросла! – объяснил Курт, улыбаясь детской улыбкой. – Хочу содрать с себя лохмотья, но они как будто вшиты в меня, как бывает, бирку модную вшивают.

– Если бы все мои клиенты так выражались, я был бы уже в сумасшедшем доме. И не в качестве врача. Слава богу, мало у кого есть фантазия, – заметил Болек, слегка поморщившись, как будто хорошенько представил себе вшитую в тело «бирку». – У нас не очень много времени. Сформулируй, пожалуйста, без метафор!

– Без метафор вряд ли смогу, – виновато возразил Курт. – Ну, в общем, новая жизнь как бы уже пришла, плещется тут вокруг – а я не могу в неё вступить. Что-то есть между нами, какое-то препятствие. И я боюсь, что сейчас музыка доиграет – и всё, шанс потерян. Надо понять, что меня не пускает, верно?

– Вот видишь – я совершенно тебе не нужен! – пожал плечами Болек и хотел подняться из-за стола.

– Нет, мне очень нужно, чтобы сказали вы! – взмолился Курт.

Болек вздохнул:

– Хорошо. Вот я повторяю тебе твои слова. Пойми, что именно тебя не пускает. И не бегай больше от этого бревна посреди дороги. Отволоки и сожги.

– А если это вина? Большая настоящая вина?

– Покайся и прости её себе! – сказал Болек с досадой. – Женя, мы же договаривались. Я тебе не врач и не тренер. Ты и вообще вполне сообразительный человек, тебе не нужны советчики!

Вот чудно! – думал Курт, покидая место их короткой встречи. Оказывается, он и правда отлично знал, что именно его тяготит, и – да! – больше не хотел убегать!

На следующем перекрёстке он огляделся по сторонам и направился во двор, где жили Спасёновы. Никто не гарантировал ему присутствие дома Софьи – той самой «помехи», «бревна», страха и ужаса, которого он избегал с той поры, как она взяла на себя его вину. К трагической аварии прибавилось ещё и смутное неудобство, заключавшееся в том, что Софья и Ася – сёстры.

Софья была старше его, умнее и твёрже. Она была цельной и всё-таки охотно общалась с ним и временами снабжала работой. Конечно, он ей нравился. Иначе после первого же заказа она дала бы ему отставку за несоблюдение сроков и качества. Правда, никаких других признаков симпатии Курт не замечал – Софья держалась строго… А затем она вздумала его выручать.

Он чувствовал, что по отношению к старшей сестре его любовь к Асе была если не подлостью, то чем-то очень несвоевременным, а потому дурным. Этот странный расклад ему хотелось забыть покрепче – но нет, не вышло. Вина перед Софьей! Да, это было то самое «бревно», которое надлежало убрать.

Он шёл к Спасёновым как на казнь, и все двери перед ним оказывались открыты. Ему даже не пришлось звонить в домофон – консьержка проветривала подъезд. Поднимаясь по лестнице, Курт всё ещё не знал, что именно хочет получить от Софьи. Прощение? Благословение на любовь к Асе? Или, может, пожар справедливого гнева? Проклятия, слёзы, тумаки – хоть какое-то наказание, которое облегчило бы груз вины!

Дверь ему открыл Пашкин дед, так что на секунду Курт усомнился – в ту ли попал квартиру? Он окинул взглядом прихожую: Сонин чёрный плащ с красным шарфиком в рукаве, значит, дома. Лёшкиной куртки нет – значит, отсутствует. А что Ася на работе – это он знает и так.

Илья Георгиевич снизу вверх взглянул на молодого человека и любезно осведомился:

– Женечка, ноги у вас не промокли? Теплынь-то смотрите какая, одни лужи! А в комнате у нас, где я сплю, так уж представьте, голуби наладились гнёзда вить! – сообщил он и, заметив удивление в лице гостя, спохватился: – Ох! Не в комнате, конечно же! На балконе! Утром спать не дают. И можно их понять – видите, какая весна! А я вот грешник, всё думаю – вдруг последняя?

Гость с участием слушал старика и вдруг мгновенным движением подхватил соскользнувший с полки серый, с бледной жёлтой ниткой Асин берет. Удержал в руках и бережно положил на место.

– Извините. Это я, наверно, задел, – проговорил он поспешно.

Илья Георгиевич уловил интонацию и догадался: молодой человек с волшебными волосами стоит на тонком льду. Хрупкий этот ледок Илья Георгиевич знал по своим сердечным приступам. Это был даже не страх – скорее недоумение и потерянность. Выражение лица гостя напоминало кинематографический миг, когда стрела уже вошла в грудь героя, но ещё не успела оборвать жизнь.

– Да что же мы тут с вами застопорились! – воскликнул Илья Георгиевич. – Проходите, там Сонечка на кухне, мы сейчас кофе… Вы ведь к Соне? А хотите, у нас есть прекрасный чай «пуэр», Сонечке привезли прямо из Китая! Очень оздоравливает! Или, может, дождётесь нашего блюда? Я что-то затосковал, зашёл, а Соня дома – стали готовить! И знаете, что мы с ней придумали?

Он не успел договорить. Наотмашь распахнулась дверь кухни, и хозяйка, сдув с лица чёрную прядь волос, сказала:

– Здравствуй, Жень! Илья Георгиевич, вы извините, я попозже вас позову. А пока у нас дело.

Старик, смутившись, торопливо отступил к двери.

– Сонечка, и коренья, коренья – прямо сразу туда кинь, всю горсть! Там на блюдечке, я приготовил…

Софья закрыла за стариком вертушку замка и, не сказав гостю ни слова, возвратилась к плите.

– Я к тебе. На минутку буквально… – заговорил Курт, робко входя на кухню.

– А я думала, к Асе! – Софья высыпала в бурлящую кастрюлю приправу из блюдца и, упёршись ладонью в бок, прямо поглядела на визитёра. Но уверенный жест не скрыл положения дел. За время, что Курт не видел Софью, она поникла как-то слишком заметно. Ушёл из глаз деловой прицел, и плечи как будто стали уже. – Ладно, садись, а то тебя не обойдёшь, мешаешься на ходу! – велела она, кивнув на стул, и взялась резать нитки, связывавшие пучки зелени.

Курт послушно сел и снизу вверх взглянул на Софью. Он подумал: пожалуй, и не придётся ничего говорить. Сейчас она отлупит его этой зеленью по щекам, и покаяние свершится само собой.

– Пришёл узнать, как я себя чувствую? – спросила Софья, кроша на доске кинзу, петрушку и лук. – Так вот, мне хреново. Мне очень страшно! Такой ответ устраивает?

Курт, замерев, следил за больше отчаянными, чем энергичными движениями Софьиных рук. После зелени в дело пошли помидоры.

– Хочешь знать, жалею ли я, что ввязалась за одного поросёнка? – продолжала Софья, стирая тыльной стороной ладони отлетевшие на щёку красные брызги. – Да! Очень! Но как представлю вашу милость в местах не столь отдалённых, то сразу перестаю жалеть. Я поступила правильно! – почти выкрикнула она. – И Саня так считает. К тому же героизм мне идёт! Согласен? – И, обернувшись к потрясённому гостю, продемонстрировала ему своё бледное и худое, с тревожными глазами и резкой складкой между бровями лицо.

– Соня, я верну тебе долг! – тихо сказал Курт.

– Обойдусь. У меня есть близкие. Я не одна! – бросила она и, подхватив доску, счистила помидоры в кастрюлю с ароматной гущей. – Кофе я тебя угощать не буду, извини! Можешь к Илье Георгиевичу зайти. Кофе, чай – это он всегда на ура, с кем угодно! – Софья помолчала и, резко обернувшись, прибавила: – Если ещё есть вопросы – слушаю!

Без толку было напоминать Софье, что он не задавал ей вопросов. Лучше попросить прощения и уйти. В конце концов, разве не затем он пришёл? Как раз затем! Совершить эту самую пошлость – сказать «прости» человеку, который пойдёт за него под суд. «Прости!» – и ты свободен!

Курт поднялся со своего места и, грустно вытянув руки по швам, сказал тихо и как будто с упрёком:

– Соня, я ведь тебя люблю. Всё остальное – это так, просто необходимость выживания. А тебя я люблю. И если с тобой что-то пойдёт не так, я всё исправлю. Ты меня знаешь – я найду выход!

Софья взметнула брови, готовясь высмеять наглого манипулятора, как вдруг что-то сорвалось. Её лицо вместо гордой насмешки выразило страдание.

– Прости меня, – смиренно кивнул Курт и шагнул к двери.

– Нет! Подожди! – крикнула Софья. – Подожди. Оставайся, поговорим! Мы с Ильёй Георгиевичем делаем чахохбили по рецепту его грузинского друга. Сейчас позову его, и все вместе попробуем! – сказала она и порывисто протянула руку – удержать гостя.

– Чахохбили я не заслужил, – качнул головой Курт и, не смея больше взглядывать на Софью, вышел.

От вранья его прошиб пот. Он и сам не знал, как пришло ему в голову вместо просьбы о прощении ляпнуть такое! Должно быть, виной была приобретённая за последние недели свобода. От души, с барского плеча, ему захотелось подарить Соне радость – и он запросто позволил себе эту прихоть. Будем надеяться, она не отнесётся к его признанию всерьёз…

И все-таки через стыд Курт ощущал блаженство пройденного этапа. Он сделал то, чего боялся, – посмотрел в глаза человеку, которого подвёл и обманул. Он видел беду в его лице, принял сначала его справедливое презрение, а затем великодушное прощение – и теперь мог жить и действовать дальше.

Когда он вышел от Софьи, на улице стал подниматься ветер. По прогнозам в ближайшие сутки к Москве должен был подойти холодный циклон. Он надвигался свежими порывами, и где-то в неведомых землях вместе с этим циклоном уже был отправлен навстречу Курту белый кораблик Случая.

 

30

Не досталось Асе субботним утром нежного кофе с молоком. Софья истратила весь пакет Серафиме на кашу, пришлось пить чёрный. От чёрного этого вкуса Ася почувствовала себя деловой, взрослой, оторвала от Софьиной пачки стикеров листок и, устроив его на столе, между чашкой и тарелкой, сдвинула брови: так-так, какой у нас на сегодня план?

А вот такой: днём подряд две группы. С одной рисуем кувшин с тюльпанами, с другой, где только дамы, – кошку на окошке. Зато вечером долгожданный концерт, Лёшкина «трубка мира» – Моцарт! Супруг велел быть на «Маяковской» в шесть с четвертью. Между этими двумя жёстко запланированными отрезками времени была ещё пара часов, которые Ася собиралась потратить на приют. Нужно было завершить последние приготовления в шахматном павильоне, повесить на дверь афишку с весёлым приветствием, помочь Пашке прогулять собак и прочее.

Так ничего и не написав на листке, Ася посмотрела на телефоне погоду и нахмурилась. Разобравшись с талой водой, солнечная весна отбывала сегодня вечером. На смену ей по экранчику телефона плыли одинаковые круглые тучки с косым дождём и красной стрелкой лихого восточного ветра. Под утро ноль. Эх, завтра пусто будет в парке!

Накануне шахматный домик был обустроен к приёму Асиных маленьких учеников. Оттащили в здание спортбазы неуместный диванчик, убрали чашки с чайником, развесили по стенам рисунки – получилась студия. А яркая афиша давно уже притягивала взгляды у входа в парк. За прошлую неделю на указанный в афише телефон Аси позвонило не меньше дюжины мам и бабушек – уточнить, действительно ли будут бесплатные занятия?

Достав из шкафа в спальне серо-голубое трикотажное платье с вышивкой цвета салата – весеннее! – Ася глянула мимоходом в окно. В солнечной мути улицы все далёкие окна перепутались, слились друг с другом и сияли расплавленным золотом утра. «Солнышко, подержись, потерпи до завтра!» – собираясь, просила Ася. И, назло прогнозу, отправилась на работу в лёгких туфлях и платье, зонт оставив висеть в прихожей.

В небольшой промежуток между работой в студии и музыкальным вечером с Лёшкой Ася, как и планировала, помчалась в приют. Метров за пятьдесят до цели, в глуши орешника, она расслышала волнение в собачьем загончике – глухое и смурное, как начало народного бунта. Гурзуф взлаивал с подвыванием, тявкали Чуд и Щён, хрипло возмущалась Нора-эрделиха. Почуяв бесприютный дух беды, Ася побежала бегом. На лету зацепила о ветку платье.

И действительно, была беда! Подробности случившегося Асе рассказала Наташка. На мудрого многострадального Джерика, бессменного приютского сторожа и доверенное лицо Пашки, напал человек из числа догхантеров. Он приехал на велосипеде, пшикнул в старого пса из газового баллончика и нанёс несколько ударов. Когда на скулёж прибежал Пашка, оказалось, что обе задние лапы повреждены.

– Плакал так! Лапами передними скрёб, переживал, что не может встать! – жалобно рассказывала Наташка. Её голос подпрыгивал, и дрожали пальцы, которые она стискивала друг в дружке.

В первый раз Ася видела Пашкину «медсестру» такой. Плотно сжав губы, она огляделась, как будто надеялась, что враг ещё может быть поблизости, и глухо спросила:

– Видели, кто сделал?

– Не-ет, – заплакав, махнула рукой Наташка. – Я хотела догнать – а там уже точечка вдалеке!

– Собака – это такое существо. Она сначала радует, отдаёт тебе всю свою радость, но у неё её так много, что и не жалко. А потом что-то случается – и тогда ты отдаёшь ей всю свою радость, и у тебя остаётся одно горе. Так всё это устроено! И с моей Кашкой так было, – сказал Курт, пока на лавочке у ветпункта они ждали Татьяниного решения.

– Мне так странно… – проговорила Ася. – Мне кажется, большинству людей всё это без разницы… Не только Лёшке. И я их всех за это сужу. Саня вот никого не судит, всем только, наоборот, оправдание придумывает. А я – да, сужу! – твёрдо кивнула она и, отстранившись, вынула загудевший в сумочке телефон. Сначала она хотела отбить вызов, но увидела имя и, тяжело вздохнув, ответила.

– Ася, ну что, ты выехала? Успеваешь? – кричал ей в ухо Лёшка. – Короче, я уже тут. Тебе сколько ещё?

– Лёш, у нас Джерик ранен. Мы тут все… Я не могу! – смято проговорила Ася.

– Что не можешь! Что ты опять не можешь! Даже и вообще не думай! Давай выдвигайся быстро, а то опоздаем! – потребовал Лёшка изменившимся голосом, то ли испуганно, то ли зло.

Ася хотела терпеливо объяснить ему, в чём дело, но тут в глубине ветпункта скрипнула дверь.

– Подожди минуту! – крикнула она и бросила телефон в сумку.

Смешной, в Танином рабочем халате из двери ветпункта вышел Пашка и прислонился плечом к росшему возле ясеню. Следом появилась Татьяна, всклокоченная и постаревшая, с морщиной между бровями, такой глубокой, словно кто-то пытался сложить из её лица самолётик.

– Повезём к Бурлакову на Пресню! – объявила она. – Помните, как он Мышь нашу поднял? И Джерика авось не сдаст. Если есть шанс – не сдаст! – твёрдо прибавила она, глянув на племянника.

– А что с ним? – робко спросила Ася.

– Да не поняли мы толком, может, позвоночник, – сказал Пашка и дёрнул плечом, словно хотел отвязаться от самого себя.

Пока собирались, Ася как «младшая по званию» навела в кабинете ветпункта порядок. Увязала пакет с медицинским мусором и подумала: научи её кто-нибудь, теперь она, пожалуй, смогла бы сделать укол или даже поставить капельницу. Не упала бы в обморок. Если надо – точно бы не упала!

У Татьяны в хозяйстве были носилки. На них уложили Джерика – донести до шоссе. Курт взялся за край, у изголовья Джерика, подождал, пока Пашка закинет на спину рюкзачок.

– Знаете, ребята, я не поеду! – вдруг сказала Татьяна и, бросив сумку, опустилась на табурет. – Нет у меня сил. Везите сами. И потом, два «джека» у меня должны прийти, на вакцинацию. Что, звонить, отменять?

– Ладно, сами, – буркнул Пашка.

– Спасибо, ребят. Я, может, Саню сейчас попрошу, – кивнула Татьяна и, выбрав на телефоне номер, прижала трубку к уху. – Александр Сергеич, сможешь, как закончишь, подъехать на Пресню, в клинику? – спросила она. – Ну, к Бурлакову, который Мышь лечил. Вот туда решили. Да… Сустав перешиблен, и за позвоночник боюсь. Поезжай, побудь там с ними. Мало ли что, пёс-то старый! А то нет у меня уже сил моральных! Когда есть, сама всё тащу, ты знаешь. А сейчас прямо не могу, вынесло меня… Ты уж прости! – На последних словах её голос исказился, и она скорее дала отбой.

* * *

В лечебнице на Пресне пробыли долго. Печален был Саня. Оставив Пашку за дверью, он поговорил с ортопедом, и тот сказал: зря только мучаете старую собаку. И так артроз неимоверный, а тут ещё травмы! И всё-таки сделали операцию в надежде хоть на малое облегчение. Проснувшись, Джерик глядел на хозяев блестящими глазами, обиженно и горько. Тёплым носом ткнулся в Пашкину ладонь.

– Вот красивый какой ты у нас! – протягивая и свою подсолённую слезами руку, сказала Наташка. – И шёрстка какая! Прямо как золотая осень!

– Всё прекрасно, что живое! – проговорил Саня.

Поначалу собрались разместить Джерика в тепле ветпункта.

– А останется с ним кто? Опять Пашка? Чтобы ему окна камнями высаживали? – спохватился Саня. – Нет, ребят, надо домой к кому-нибудь! Жень, давай, может, к тебе? Родители ведь не каждый день заходят?

Курт пожал плечами: мол, это как повезёт!

– Ладно, давайте ко мне, – махнул рукой Саня. – Всё, собираемся, поехали. У нас только кот, но Джерику сейчас не до кота. А с Марусей…

– Не геройствуйте, Александр Сергеич. Вы нам нужны живой! – рассудила Наташка. – Мы Тане сейчас позвоним. Она своих хвостиков в комнате запрёт, а Джерика на кухне устроим. У неё кухня нормальная, метров восемь.

Когда подъехали к Таниному дому, хозяйка уже успела организовать на кухне маленький лазарет. Под столом, завешанным весёлым лоскутным одеялом, была устроена чистая и укромная палатка для раненого. Джерика переложили на подстилки, и он, отвернувшись в угол, затих.

У Татьяны жило две собаки и три кота. Все пятеро оставались запертыми в комнате, пока Саня привинчивал на кухонную дверь обнаружившуюся в хозяйстве задвижку, на случай если звери вздумают без спроса познакомиться с новым жильцом.

Он толком не разглядел Татьянино жильё, но и без разглядываний ему было ясно, что здесь обитает аскет – в истинном смысле этого слова. То есть не тот, кто сознательно практикует минимализм в интерьере и вегетарианство в еде, а человек, сосредоточенный на главном. А потому, к примеру, состояние сантехники интересует его лишь в том смысле, чтобы можно было вымыть лапы животным. А состояние обоев не интересует вовсе. Зато вопрос чистоты в Танином доме был решен на отлично. Потёртый линолеум пола сиял, а из запахов преобладали аромат собачьего шампуня и средств для мытья полов.

Если спросить Саню, он, конечно же, предпочёл бы цветущий и тёплый, полный картин, растений и милых предметов дом на Пятницкой. Но и Танина квартирка как-то грустно понравилась ему. Он много видел разных домов, и этот был из числа «добрых».

Когда Джерик заснул, пошли в комнату и среди воспитанных Таниных кошек и псов сели пить чай. Окраинный район светился в окне сплошной многоэтажной россыпью. Через тонкие перекрытия в комнату проникали голоса чужих телевизоров.

– Александр Сергеич. Столько злобы! Я спать не могу от вопросов. Взрослая тётка – и не могу! Ты умный. Как жить? – сказала Татьяна, подперев кулаком висок.

– Да нет, я не умный совершенно. Мы тут все дураки, – проговорил Саня.

– Я серьёзно, а ты отшучиваешься!

– Таня, ну как я тебе скажу! Откуда я знаю! – возразил он с упрёком и качнул головой, раздумывая. – Мне вот что кажется. Если нет особых сомнений, можно просто жить, служить там, где поставлен. А когда они уже заедать начинают, вопросы, тогда нужно искать поддержку. Может быть, даже в книгах…

– Ну, молодец, придумал! – сказала Татьяна, читавшая большей частью статьи по ветеринарии. – Гарри Поттера, что ли, читать? И что это изменит?

– Тогда лучше уж Робинзона Крузо! Вот действительно хорошая книга! – ответил Саня. – А вообще надо пробовать читать философов. Древних мыслителей. И выбирать среди них тех, кто до тебя задавал твои же вопросы и вообще похож на тебя душой. Понятно, что нет ответов, – продолжал он, помолчав. – Ответ можно получить только благодатью. Раз – и в тебе есть знание! И всё-таки книги помогают хотя бы путь какой-то наметить. Они как лестницы в небо… Такие шаткие, страшно ступать. И всегда обрываются на полпути.

– Александр Сергеич, и вы забираетесь на эти лестницы? – склонив голову, спросила Наташка.

– Надо забираться, Наташ. Бесполезно кругами бегать по матушке-земле. Это всё равно что кружиться на дне колодца. На земле всё равно всегда побеждает смерть. И надо что-то с этим делать! Что-то надо… – проговорил Саня и, поняв, что добредил до многоточия, ощутил, как резко, с физической болью заныла совесть. На дворе ночь! Сказал Марусе, что сгоняет на Пресню, туда и обратно, а в итоге сидит у Татьяны. Совершенно выпал из времени! – Наташ, глупости я говорю. Не грузись, не о том надо думать…

– Почему? – возмутилась Наташка. – Я тоже хочу на лестницы!

– Ладно, ребят, простите! – сказал Саня, поднимаясь из-за стола. – Ася, пошли, я до метро тебя доведу, и по домам. Таня, прости, пойдём мы…

Татьяна вздохнула, нахмурив брови. Хотела что-то сказать, осеклась – и всё-таки сказала:

– Ты бы лучше домой сестру свою проводил! А то вон Алексей её прибегал, буянил. Спалить нам всё грозил. Поговори там с ним.

– Спалить? – переспросила Ася.

– Я уже уходить собралась, примчался! Секту, говорит, вашу спалю… – хмурясь, подтвердила Татьяна.

– Интересно, он имел в виду личный состав? Или только помещение? – с бодрой улыбкой уточнил Курт.

Ася беспомощно взглянула на брата:

– Слушайте, ну что вы к словам цепляетесь! Конечно, расстроился человек. Мероприятие пропало, а он ведь готовился, ждал. Ася, и ты бы лучше по-человечески с ним!.. – сказал Саня и, покачав головой, вышел в прихожую.

– Танюлька, я тоже пойду, – поднявшись, проговорил Пашка. – Я собак там одних не оставлю, как хотите.

– А может, им одним хорошо? – сказала Наташка. – Может, собаки по ночам вообще превращаются в людей? Когда никто не подглядывает. В таких бродячих королей и принцесс, в лохмотьях. Сидят себе вокруг костра и обсуждают наши дела! – Подошла и, просунув руку Пашке под локоть, прижалась к плечу. Тот отвернулся с досадой, но руку не вырвал.

– Паш, я сейчас забегу, проведаю, как они! – из прихожей сказал уже одетый Саня. – А потом утром приду, прямо как рассветёт! Мне же рядом – главное, чтобы мои спали крепко. А ты пока отдохни. Надо поспать. Тем более что завтра ваше рисование! Ты не сомневайся, кого-нибудь да пристроим. В семью хорошую пристроим, вот увидишь!

– А до утра им одним в лесу – это, типа, нормально? – буркнул Пашка, но всем, кто его любил, было видно: через недовольство прорывалось желание напуганного и усталого мальчика никуда больше не идти, лечь и уснуть.

Совсем как к человеку, зашли тихонько к Джерику на кухню и остановились на пороге. Забинтованный пёс дремал в палатке под столом. Как у кроватки с больным ребёнком, смотрели тихо.

– До свидания, Джерик! – проговорила Ася. – Пока, ребят! Я теперь, наверно, долго не смогу приходить… Нет, на рисование прибегу, конечно. А так – буду замаливать сегодняшний концерт. Видите, раз он уже с ума начал сходить, грозит поджечь…

– Ну, удачного примирения! – бросил Курт и, выйдя из кухни, вернулся в комнату. Прикрыл за собой дверь. Там его ещё раз приветствовали Татьянины звери, но почуяли излучение тоски и отхлынули прочь.

 

31

Прощаясь, Татьяна дала Асе свой плащ, чтобы не замёрзла в платье. Кутаясь в неподходящий размер, как недавно в пальтишко Болека, Ася шла рядом с братом по чёрному ветреному бульвару.

– Саня, как же ты сегодня вырвался к нам? – взяв его под локоть, спросила она.

– Да как-то, знаешь, на удивление! Конечно, говорит, а как же, поезжай обязательно! Чуть ли бутербродов с собой не дала… Я даже подумал: вдруг приду – а дом заминирован?

– Их надо лечить – её и Лёшку – от ревности, – сказала Ася. – Давай с Болеком поговорим – пусть он их размагнитит!

– Не надо никого лечить, без толку, – качнул головой Саня. – А с Лёшкой просто будь мягкой. Он пускай глупости мелет, он ребёнок ещё, мужчины позже взрослеют. Люби его, и всё у вас нормально будет. А вот Марусю я запустил, конечно… – продолжал он, нахмуриваясь. – Знаешь, как пуговица на последней нитке, а ты всё надеешься – ещё до завтра протянет, и так каждый день. Кажется – ну сядь, разберись, поговори с человеком по-нормальному!.. – Саня помолчал, решая, рассказать ли сестре ещё об одном обстоятельстве. Вздохнул – и признался: – Ася, ведь она вещи мои проверяет! У меня всё перелистано – все книги на кухне, тетрадки. Чёртова моя зрительная память! Не замечал бы – и жил спокойно. Про карманы уже молчу – это само собой. Конечно, сам виноват. Отдалился, совсем уже далеко…

У спуска в метро остановились и мигом озябли. Ветер порывами двигал на лес пласты тяжёлых туч.

– Ты зайди к Илье Георгиевичу обязательно! – велел Саня на прощание. – Скажи, что Пашка у Татьяны. А то этот буркнет по телефону чего-нибудь, толком не объяснит – а дед потом всю ночь не спит.

В метро Ася впервые за день почувствовала успокоение. Она закрыла планшет с наброском очередной собачьей афишки и быстро оглядела вагон. Напротив дремала полная румянолицая девушка, её ровесница. К стеклянным дверям, не слыша объявления остановок, прислонился подросток в наушниках, с независимым выражением ещё совсем детского лица – вроде Пашки. В углу – косматый старик с рюкзаком, этакий «таёжный странник», как захотелось почему-то назвать его Асе. На мгновение она почувствовала, что в мире нет ни одного чужого ей человека, все они проживают общую земную судьбу. И от этого ещё больше стало жалко Джерика, и Саню, и даже Лёшку.

Выйдя в половине одиннадцатого на оживлённую площадь, в обманную радость города, Ася вызвала номер мужа. Телефон был выключен. Заставить Асю трепетать, жив ли, не ввязался ли в историю, – самая меткая Лёшкина месть!

«Ничего, пошёл, наверно, к себе», – утешала себя Ася, мчась к старому дому, где некогда, по соседству с покойным дядей Мишей, жил Лёшка. На втором этаже третье слева окно оказалось светлым. Сырой подъезд и три пролёта, призрак дяди Миши в углу…

У двери квартиры Ася остановилась, переводя дух, и постаралась увидеть сердцем миг примирения. «Лёшка! Ну что ты прямо как Маруся! Чего ты злишься? Я же тебя люблю!» – скажет она, а Лёшка обязательно отвернётся букой: «Любит она! Как же! Не ври мне ни на грамм! Никогда!» И вдруг – стиснет Асю до хруста в плечах, так что она запищит, но зато и поймёт – вот оно, на всю жизнь!

Домой вернутся в обнимку – как два безусловно раненных, но живых бойца, всерьёз рассчитывающих на кулинарную помощь Ильи Георгиевича. Вдруг он принёс им чего-нибудь вкусненького? Скажем, вегетарианские голубцы с подливкой, штук пять?

На упрямый Асин звонок в дверь коммуналки вышел дяди-Мишин племянник, зануда лет сорока пяти, разбирающий в комнате пожитки покойного. От его одежды пахло лежалой пылью, лавкой старьёвщика. С подозрением оглядев Асю, племянник сказал, что Лёшка забегал час назад и снова ушёл. Свет вот выключить забыл, а дверь запер.

В тревоге, колеблясь между виной и обидой, Ася пришла домой. Звонить не стала – вдруг укладывают Серафиму? Отперла дверь, чуть не сломав ключ, и увидела свет на кухне. Софья сидела за столом в пушистом банном халате и обтачивала пилочкой свои боевые ногти. Правда, без красного лака они не были столь угрожающи. Напротив, что-то хрупкое мелькнуло в их светлых пластинках – крыло мотылька. Мокрые волосы лежали по плечам чёрными перьями.

– Ты в чём это? – спросила она, окинув сестру строгим взглядом. – На помойке, что ли, нашла?

Ася поглядела на свои измазанные весенней землёй ботинки и на полы Татьяниного плаща в зацепках от собачьих когтей.

– Соня, Лёшка не приходил?

– Приходил. Руки мой и за стол. Ты посмотри на себя – на кого похожа! Бледная, зелёная! – проворчала Софья и, поднявшись, включила чайник.

Ася без аппетита взглянула на остывшую гречневую кашу с грибами и утратившие хруст гренки. И вдруг обеими руками схватилась за спинку стула, как будто пол ушёл из-под ног.

– Соня! Я так верила всегда – всё хорошее охраняют ангелы! Почему ангелов нет?

– Ты о приюте? Не психуйте, есть у вас ангелы. Болек вам уже территорию какую-то новую ищет.

– Болек? Территорию? Не может такого быть! – воскликнула Ася и в изнеможении опустилась на стул.

– Может, – сказала Софья, разбалтывая в чашке сахар. – На вот, пей! Теперь от него всего можно ждать! Он тут мне знаешь что заявил? Говорит, люди совсем перестали стремиться к проникновению в суть вещей! Всем надо сразу к цели. А как может быть разумная цель у человека, пренебрегающего созерцанием? Так что поздравляю! Одним психом больше.

– Да он так просто болтает!

– Дай бог, чтобы просто. А Лёшка твой злой как чёрт. Вещи взял. Вон, носки по коридору валяются – пока шёл, из сумки падали. Соберёшь потом. Опять поругались?

– Я концерт прогуляла, ну, на который он билеты в Анапу поменял, – подавленно сказала Ася и, выбравшись наконец из рукавов плаща, подпёрла ладонями голову. – Соня, я действительно не могла! Тут нет моей вины! А как подумаю, что Лёшка там стоял один у зала Чайковского, то как будто и есть. Такое чувство противное, как когда пол грязный… Сразу хочется его вымыть… Вот и где правда?

– Правда, что ты равнодушная дурочка! – сказала Софья. – Ты и Курт. Два сапога! Закопались в своих душевных сокровищах, а больше ни до кого и дела нет. Ты в курсе – он же тут приходил, о любви говорил! Врал, конечно. Не понимаю только, зачем.

Ася заморгала и жалко посмотрела на сестру.

– Да, вот так! Тоже всякие у него чувствительные переживания и самобичевания. А я в тюрьму могу сесть, и ребёнка у меня могут забрать из-за вас, утончённых!

– Почему из-за нас? – сморщила брови Ася.

– Нипочему! – отмахнулась Софья и, прихватив со стола маникюрный набор, ушла к себе.

Ася глотнула чай и, обжёгшись, отодвинула чашку. Ну вот, забыла зайти к Илье Георгиевичу, Саня ведь просил! А теперь поздно. И правда – эгоистка.

Придя в пустую спальню, Ася мигнула выключателем и подошла к окну – где там Болек? Но ничего не различила в ответ. Ещё раз позвонила Лёшке – недоступен. Уже в постели машинально открыла планшет, нет ли писем, и над значком почты увидела алый флажок послания. Письмо было от Курта. Текст отсутствовал, зато в приложении оказался маленький аудиотрек. Ася надела наушники и сразу узнала на дальнем плане заглушаемый всевозможными шорохами голос брата: «Паша, а ну-ка давай вылезай из меланхолии! Ты человек или кто? Если человек – на земле никакого почивания на лаврах быть не может! Никогда. Смотри, за скольких ты отвечаешь! Умойся холодненькой – и за математику!»

Конец записи растушевал ветер, но, как всякий шедевр, она не исчезла с финалом, а продлилась в сознании.

Ася отложила планшет с наушниками, тяжко вздохнула и принялась вытягивать из манжета пижамы торчащую нитку. Дёрнула, и неловко – шёлковая тесёмка отпоролась. Бросила глупое занятие и, встав, прошлась по маленькой комнате. Вспомнился Джерик – его инвалидный шаг на негнущихся лапах и как он поднимал морду, чтобы хозяин погладил нос. Ася согнулась, почувствовав спазм, и вдруг расплакалась как-то навыворот, как будто слёзы рождались в животе. Горечь о собачьей боли распирала её изнутри, и не было никакой возможности избавиться, если только через приступ рвоты. Ася подышала и сдержалась. Потом легла.

И тогда, оттеснив страдание, её окружили близкие существа, те, кто думал о ней в эту минуту. Она засыпала в их мыслях, как в цветочных подушках, и от каждой шёл свой аромат. Мысли Сани пахли ромашкой, травами с лесных опушек детства. Мысли Курта были как талый лёд и фиолетовые ирисы – без запаха, от них шёл только ветер. Мысли Болека пахли почему-то апельсиновой цедрой и шоколадом, а Марфушина мысль была неявная, бесформенная, как дым, и пахла мокрой собачьей шерстью.