32
Чёрный на фоне ночной синевы, атмосферный фронт двигался на Москву. Он наступал, съедая звёзды. То и дело вперёд вырывались нетерпеливыми всадниками порывы ветра – с пылью и сором из-под копыт.
Курт шёл по опустевшим улицам точно как в пору гибели, ничего не различая, кроме вечного гула города да смаргивающей рекламы. Его мысли перемалывали и смаковали Асину последнюю фразу – о том, что теперь она будет «замаливать» перед мужем пропущенный концерт и не придёт долго.
Курт знал, что уже не увязнет во мраке, что должен будет встать утром и взяться за работу, которой, слава богу, набралось много. Что не забросит себя, а будет упрямо, по шагу, двигаться. Но сейчас ему было больно. Он держался за эту боль, как за разбитую коленку, и ждал, когда пройдёт.
Вернулся домой в полночь и сделал то же, что и всегда, – включил на компьютере Асин голос.
Его аудиоархив за последние недели пополнился чудесными образцами. В туманах и шорохах лесных записей ему порой удавалось отыскать ясную форму, чёткий смысл – что-то, что выделяло фрагмент из потока и превращало в законченное произведение. Например, чудесный миг, когда после морозной ночи в старом железном рукомойнике возле загончика звякал обмылок льда.
Свои находки Курт иногда посылал Пашке с Наташкой. Затем рискнул и отправил Асе. Вроде бы ей понравилось.
На этот раз, покопавшись в аудиофайлах, Курт скинул Асе привет: под бэк-вокал зимнего ветра и хруст тропинки Александр Сергеевич мотивирует Пашку на занятия математикой.
Прошла пара минут – Ася поблагодарила смайликом. Теперь можно и спать! Но нет – где-то сидела заноза. Странное чувство, что забыл в лесу душу, углублялось и ширилось, распирало грудную клетку. Сперва Курт попытался запить его тёплым молоком. Затем подышал, как было написано в книжке Болека. Наконец лег и уже начал засыпать, как вдруг ясно увидел на рябиновом суку качаемый ветром фонограф! Днём он, как всегда, включил режим записи и повесил ящик на обломанную ветку, а потом завертелось с Джериком.
Пройдёт пара часов, и по хлипким стёклам шахматного павильона, по его ржавой крыше забарабанит обещанный Гидрометцентром дождь. Забьёт по ветвям в зелёных почках и по старинному ящику с тонкой электроникой внутри. Да, электронике той конец!
Курт вгляделся в темноту, растёкшуюся за освещённой чертой шоссе. Ничего не поделаешь – придётся идти! Надо надеяться, лесные разбойники уже спят.
И всё-таки, помятуя о недавнем погроме, ему захотелось взять с собой какое-нибудь оружие защиты. Скажем, топорик из ящика с инструментами. Порывшись в стенном шкафу, Курт разыскал его и закатился смехом. Топором по живому – едва ли! По живому, как выяснилось, он умеет только автомобилем.
Благоразумно положив в карман фонарик, он вышел из дому, пересёк проезжую часть и оказался захвачен в плен восточным ветром. Понукая конвоируемого толчками и обшвыривая ветками, шквал прогнал Курта по освещённой аллее парка и передал из рук в руки, а точнее, в лапы бушующему орешнику.
Если, как пишут в волшебных историях, на земле и правда существуют ветры, которые приносят удачу, то этот был одним из них. Буря взбодрила Курта. С наслаждением он вслушивался, как скрипят в огромном ночном дому рассохшиеся балки и воет в трубах.
Когда огни аллеи остались позади, Курт вонзился светом фонарика в орешниковую гущину, но, пройдя немного, погасил – сам не зная почему. Остановился и прислушался – ничего. Тихо прошёл в темноте и, выбравшись у шахматного домика, замер. На грунтовой дорожке, идущей параллельно аллее, сверкнули лучи. Три велосипедиста, один за другим, хрустя прошлогодней листвой и ветками, вкатились во дворик. Курт скользнул за угол шахматного павильона и вжался в стену.
В загончике зашёлся лаем Тимка – Курт узнал его звонкий голос, впрочем, уже через миг солист был заглушён густым собачьим хором.
Возле загона всадники закопошились, пристраивая велосипеды. Курт не смог определить звук точнее, его заслоняла завеса лая.
Морщась от шороха куртки, он нащупал в кармане телефон, убрал громкость, свёл к минимуму яркость экрана и попробовал вызвать номер Сани. Сенсор с трудом распознал прикосновение задубевших пальцев, и в миг, когда вызов пошёл, Курт нажал отбой. Его отвлёк звук щедро расплёскиваемой жидкости. Тонущий в лае, но различимый, он повторился – ещё и ещё. «Валим!» – скомандовал гнусавый голос. А затем, как в кино, вспыхнул навязший в зубах кадр – размётанное ветром пламя.
Курт уже после подумал – опрометчиво было выскакивать из укрытия сразу, не убедившись, что поджигатели смылись. Но тогда он даже не вспомнил о них. Просто увидел мысленным зрением, как весёлого пса без передней лапы охватывает огонь – его и всех остальных, таких шерстяных, лакомых для быстрого пламени.
Схватив из угла между крыльцом и стеной лопату, он вмиг очутился возле калитки. По бокам её пылали ветви засохшей туи, горели тряпки и ближайшие к сетке конурки. Почему-то Курт решил, что первые минуты этот огонь будет «благодатным», не обжигающим. И правда, срубая замок, он не чувствовал жара. Только потом, заметив опалённые рукава, ужаснулся: какая ещё «благодать»! Обыкновенное адское пламя – языки человеческого безумия и ненависти.
О, как разгневались деревья! Как лают ели и взвывают клёны, отчаянно скулят берёзы! А впрочем, кажется, обошлось без жертв. Василиса, выбежав на волю, закувыркалась по земле, стряхивая искры с длинной шерсти. Остальные, отскочив на достаточное расстояние, грозно облаивали огонь.
Спокойно и просветлённо, словно убивший чудище витязь, Курт подошёл к запертой спортбазе и задумался, как половчее выбить стекло. Протянув через окно поливочный шланг, он сможет начать тушить. Вызывать пожарных сразу нельзя, с ними приедет полиция. Сначала нужно дождаться ребят и увести собак.
Он уже достал мобильник – обзвонить своих, как вдруг почувствовал покалывающий жар в ладонях. Медленно, ещё не понимая собственных мыслей, Курт убрал телефон в карман. Значит, Татьяна сказала – примчался, грозил спалить…
Мысль, что Лёшка, простой бесхитростный парень, додумался нанять подонков и сжечь приют, была абсурдна. Конечно нет! Он ни при чём – подожгли догхантеры. Но каково совпадение! Сев на корточки, Курт загипнотизированно уставился на расцветшее в туях пламя.
Ах, если бы Лёшка и правда был виноват! Но нет, он невиновен, а потому всё в его жизни пойдёт как надо. Ася ещё повозится с собаками, а затем окажется, что молодая семья собралась завести ребёнка или что время занято разменом жилплощади и прочими семейными хлопотами… Ася не придёт день. Не придёт неделю и месяц. И наконец не придёт никогда. Что же сделает он? А какие у него варианты! Умирать уже пробовал – не помогло. Значит, вернётся в свой обжитой мрак. То-то рады будут его тюремщики-черти!
Неподвижно Курт смотрел на клочковатый огонь и вдруг перестал слышать. Лай собак слился с гулом сердца, а затем и то и другое смолкло и из тишины поднялось величественное, как рассвет, озарение. За какой-нибудь миг он увидел во всём блеске и полноте комбинацию, призванную изменить его будущее.
Как испокон веку герои сказок с чистой совестью шли на кражу и даже убийство, лишь бы спасти отца-государя или отвоевать возлюбленную, так же и Курт почувствовал, что должен совершить тяжёлую, но необходимую работу зла.
Забыв об огне и собаках, он вернулся во дворик, снял с рябины фонограф, откинул крышку и вынул диктофон. Заряда осталось немного.
«Потерпи, родной!» – шепнул Курт и прослушал последние минуты записи. Тут было всё, что нужно. Лай собак, шелест шага, хруст огня.
Прикинув время, когда Лёшка мог явиться за Асей в приют, он подвинул курсор в поисках нужного фрагмента и попал сразу. «Ася! – раздался в отдалении голос Лёшки. – Да где вы все! – И, через паузу треска и шороха, совсем близко: – Ну всё, допрыгались, братцы! Спалю ваше логово на хрен! Знать будете, как семьи рушить!»
Реплика шла на крещендо и увенчалась оглушительным треском. Судя по всему, фонограф получил кулаком в бок.
Курт поглядел на красную полоску заряда в углу, задержал дыхание и, подобно хакеру из фантастического триллера, совершающему филигранную правку будущего, скопировал кусок Лёшкиной ругани. Выдохнул и перенёс фрагмент в тишину перед поджогом, одним боком – к похрустыванию шагов по листве, другим – к лаю Тимки, первым почуявшего вторжение. Прослушал – вышло грубо. Такие дела надо дома верстать, за компом. Но некогда, некогда… Наскоро подровнял частоты и громкость, чтобы разница между фрагментами не била по ушам, отключил диктофон – остаток заряда был нужен на демонстрацию Асе преступных намерений супруга, – и, заложив от дождя отверстие пакетиком из-под бумажных платков, повесил фонограф на сук, где оставил его накануне.
Сознание совершённого подлога – дерзкого и судьбоносного, такого, что отголоска хватит, может быть, на всю жизнь, – пронесло Курта мимо тропы, по лесной целине. Сбитые ветром ветки вперемежку с подмёрзшей землёй хрустели адски. Курт чувствовал, что идёт по битому в крошку стеклу. А когда выбрался наконец на расчищенную аллею и беснование под ногами стихло, – снова услышал лай брошенных собак и посвист ветра, разносящего по лесу огонь и дым.
Выйдя на пешеходный проспект, отделявший лесопарк от домов, Курт осознал, что пришёл не домой, а к Сане. Усмехнулся: с чего бы? И хотел уже двинуться в обход леса к шоссе, но вместо этого остановился и вслушался.
Со стороны домов до него долетел звук – гнусавый скрежет уже слышанного им сегодня мужского голоса. Курт обернулся и в торце девятиэтажки, у тёмного входа в подвал, увидел группку людей. Это были те самые всадники, тени которых он четверть часа назад видел в приюте. Двое остались в сёдлах, один спешился и разговаривал с женщиной. Её приятная, полноватая немного фигура с тёмным узлом волос на затылке показалась Курту знакомой, а когда он различил голос, взвизгивающий полушёпот… Да! Он её знал!
Очарованно Курт смотрел на нервные движения Саниной жены, вытаскивающей из кармана плаща и сующей парню смятые деньги, и на развязную позу главаря, принимавшего плату за труд. Тот склонился и что-то шепнул ей. Маруся взмахнула руками и, развернувшись, неуклюже побежала к подъезду. Во дворе едва слышно пискнул ключ домофона.
Один из парней, бросив велик, поискал на земле выскользнувшую купюру. Нашёл и отёр бумажонку о куртку.
Участие Маруси в поджоге не пробудило в Курте ни ужаса, ни злорадства, только болезненное сочувствие. Что она выдумала? Приревновала к кому-нибудь? Или просто сошла с ума?
Он вспомнил её заплаканное лицо – когда она испугалась за мужа в отравленном лесу и бесстрашно рванула с дочерью на руках по тем самым ядовитым аллеям. Как-то уж слишком она любит Саню. Вот уж эти Спасёновы! Есть в них какой-то свет непонятный, неявный. Привыкнешь к нему и уже помыслить не можешь, как без него жить.
Сочувствуя и от души желая, чтобы Марусино безумство – как, впрочем, и его собственное – осталось сокрыто, Курт зашагал к дому. Хорошо было идти по бульвару, крепко стояли фонари, не качались и не выли, в отличие от лесных деревьев. Бьющие в лицо и грудь широкие полотнища ветра пробирали холодом до костей, но одновременно и жаром, и счастьем! Он прожил блестящий день! Слушаясь интуиции, отправился ночью в лес, сбил с калитки замок и спас собак из огня – раз. Два – нанёс жёсткий удар по противнику. Три – узнал тайну Маруси и сердечно пожалел несчастную, чуть не спалившую живьём его любезного безлапого Тимку. Всё это вместе означало радикально новый подход к жизни. Остатком старого христианского сознания Курт отследил, как добро и зло начали смешиваться в нём, подобно жидкостям в активированной бомбе. Между ними больше не было грани.
У дома он остановился и оглядел городскую ночь. Чёрный, звёздный, как летнее небо, аромат преступления щекотал грудь. Циклон унёс дым пожара на запад. В лицо тёк восточный ветер, смешанный с каплями дождя. А хотя восточный ли? Или здесь не действует земная система координат? Курт понял, что вступил в мироздание, где никогда не бывал прежде. Он не знал в нём ни одной звезды.
Дома, выполоскав из волос въевшийся дым и сунув одежду в стирку, Курт забрался с чашкой чая в постель – ждать. Конечно, хорошо было бы заснуть. Когда кто-нибудь из друзей разбудит его страшным известием – сонный голос и на щеке след от подушки, – это было бы то, что надо! Но нет, рассчитывать на сон не приходилось.
Почему-то ему совсем не думалось ни о парнях с канистрами бензина, ни о разбежавшихся по лесу собаках. Всё заслонял образ Аси. Он еле сдерживал жажду позвонить ей – этому вырывающемуся из ладоней ветру, этому снегу, вытекающему из пальцев. «Стоит ли правда того, чтобы пропала жизнь двух человек? – размышлял Курт. – Ведь он чуть не погиб! Или, может, его драгоценная совесть желает, чтобы он снова умер без Аси? А затем в лапах примитивного обывателя та же участь постигла бы и её?»
Обратив внутрь себя тёплый и мягкий взгляд, который он перенял у Болека, Курт прислушался. Определённо: он был благодарен судьбе за предоставленный случай. Нет – никакой вины! Он был благодарен.
33
Около пяти утра Ася проснулась. Ей приснился нелепый, детский какой-то кошмар – будто в двадцати метрах от неё упала космическая станция. Ася успела подумать: сейчас пойдёт взрывная волна! А затем беззвучно вспыхнул огонь, и сознание отключилось. Проснувшись сразу после «смерти», Ася зажгла лампу и, схватив телефон, ещё раз вызвала Лёшкин номер – нет ответа. Посмотрела с мольбой на экран – ну что же это такое! И тут же в ладони завибрировал звонок.
– Ася! Приют сожгли! – захлёбывался в трубке Наташкин голос. – Александр Сергеич позвонил оттуда – уже всё сгорело! Давай приезжай! Собак будем искать, они там лают по всему лесу!
– Как? – воскликнула Ася. – Наташ, подожди! Я не понимаю!
– А вот так! Вот так вот надо, если что не нравится! Чиркнул – и всё! – шумно дыша, сказала Наташка. – Ладно, пока! Электричка моя! – И сунула телефон в карман.
Ася ещё некоторое время настороженно слушала шелест куртки и гулкий топот. Ей хотелось проследить, благополучно ли добежит белокосая девочка со смешным носом-картошкой, Пашкина боевая подруга. Только когда зашумели двери и заглушённый шорохом Наташкиной куртки голос диктора объявил следующую остановку, Ася нажала отбой.
Не охая и не ужасаясь известию, почти не думая, как солдат, Ася оделась и подошла к окну. В свете фонарей нёсся почти параллельно земле дождь и в нём снежная мошкара – неуклюжие комары, многолапые пауки и прочая мелочь, гонимая ветром. Майский снег! Зонт не поможет. Разве только в качестве транспортного средства – долететь до леса.
В прихожей, разыскивая кошелёк, Ася нашумела – уронила сумку. И сразу из комнаты, щурясь и отводя с лица волосы, выглянула Софья.
– Ты куда это собралась?
– Приют подожгли, Соня!
Софья взбодрилась мигом. Подошла, сдёрнула с гвоздика Асины ключи и, тремя решительными щелчками заперев дверь на нижний замок, сжала в кулаке связку.
– Ночью никуда не пойдёшь. Утром – пожалуйста.
– Пойду, – тихо сказала Ася. – Уже утро.
– Ещё нет! – возразила Софья, вынимая вторую связку из кармана собственного плаща. Третья была у Лёшки – стало быть, за пределами досягаемости. – Ты себе уже не принадлежишь, дорогуша. Если меня упекут – с кем Серафима останется?
– Я пойду. Соня, ты же знаешь – я слезу по липе, – просто, безо всякого вызова сказала Ася.
Софья в упор поглядела на сестру: да, пожалуй, слезет.
– Ну и дура! – сказала она, кидая ключи на подзеркальный столик. – Шапку хоть надень! Снег вон валит.
Шапку Ася не надела, зато обмотала вокруг шеи цыплячий шарф, связанный мамой давным-давно – память детства, накинула пальтишко и вышла.
Замоскворечье эхом разнесло её предутренние шаги. Как же добраться? Метро закрыто. Трамваем? Ей захотелось побежать на Ордынку, к Иверской Божией Матери, и, упав, просить защиты всем. Но посольства Небес на земле запираются на ночь. И очень глупо! Можно подумать, ночью в них нет нужды.
На перекрёстке кинув взгляд в сторону центра, Ася почувствовала: Москва бодрствует. В ресторанах и клубах совершаются встречи, большей частью ошибочные. А ближе к Кремлю – таинственной и древней оси московского мира – бессонные интуристы поглощают энергию весеннего космоса. Таких немного, большинство спит в гостиничных номерах, пропуская самое главное – под утро в небе над Москвой снами проплывает Россия. Облака пахнут раскисшими полями с оттаявшими ледышками картошки. Сквозь поредевшие слои смога пробивается свежесть весенних рек. Во всё остальное время мегаполис накрыт куполом – он непрозрачен, как стёкла застоявшейся в пробке машины. Только перед рассветом…
Образы эти, как помрачение, заслоняли от Аси случившееся. Мгновениями она вспоминала события последних суток и, чувствуя холод в животе, вызывала снова и снова Лёшкин номер. Теперь он был «в сети». В ухе кружилась юбкой клёш глупая латиноамериканская мелодия, но Ася знала, что Лёшка не возьмёт трубку.
Когда пустыми дворами она вышла к трамвайным рельсам, мимо неё по кромке проезжей полосы мелькнул, как призрак, модный велосипедист, слитый со своим конём в единую игрушку-трансформер. Если бы Асе велосипед! А то – на чём ехать? Ночных такси она безотчётно боялась, а трамвая пока дождёшься! В ту же минуту, услышав позади грохоток, она обернулась и припустила бегом к остановке.
Первый трамвай принял её в свою светлую комнату, где не собралось ещё людей. Ася села к окошку и закрыла глаза. А когда, на подъезде к лесной остановке, открыла, то сразу увидела Курта. Он замахал, различив её в освещённом вагоне, и улыбнулся едва ли не со слезами – словно встретились ненароком, в разрухе войны. Подхватил со ступеньки, как маленькую, и помог перепрыгнуть лужу.
– Целы? – спросила Ася.
– Не знаю. Я ещё там не был. Наташка сказала, ты едешь. Решил, дождусь тебя.
Шли молча и не так чтобы рядом. Между ними сквозил метр пустого пространства, но Ася чувствовала, что окружена заботой своего спутника, как королева множеством слуг. Один снял с её плеч тревогу, другой обмахнул лицо ветром, третий забрал из-под ног труд земного шага, и теперь Ася летела словно на облаке, четвёртый – пообещал, что всё будет хорошо…
Не понимая своего чувства, Ася мельком взглянула на Курта.
– Не быстро идём? – тут же спросил он, склоняясь и вглядываясь в её слабо освещённое фонарём лицо.
У поворота на тропу Ася остановилась. Запах гари, принесённый порывом ветра, перебил дыхание, и тут же из темноты на них бросилось чудище – косматый Гурзуф.
– Что ж ты бродишь! Домой, домой! Пошли с нами! – сказала Ася, отбиваясь от собачьих приветствий.
Ну вот и дворик! Шахматный павильон цел-невредим. Туи по краям баскетбольной площадки сгорели, внутри закопчённой сетки – пожарище. Домишки обуглились, а вокруг растерянно топчутся погорельцы.
Мгновение – и вошедшие оказались окружены мокрой собачьей толпой.
– А Пашка где? Паша не пришёл? – спрашивала Ася у Василисы-падучей, у Тимки, у колченогого Фильки, Чуда, Щёна и остальных, гладя морды, наперебой рвущиеся к её рукам. – Ну, пойдёмте тогда во двор. Саня-то хоть здесь? Давайте пойдёмте к Сане!
– Александр Сергеич домой побежал. Сказал, заболела жена, с высокой температурой, – отозвался Курт.
Ася нахмурилась. В первый раз на её памяти болела Маруся. Выбрала момент!
Вдвоём с Куртом они собрали собак и загнали в шахматный павильон – до прихода Пашки. А когда вернулись во дворик, Курт вдруг замер, уставившись на рябину. Присвистнул и, подойдя, сдёрнул с ветки ящик фонографа.
– Забыл? – ахнула Ася.
– Ну да. Похоже, когда с Джериком поехали. Всё теперь, залило насмерть… – проговорил он, сокрушённо осматривая корпус.
– А вдруг нет! – заволновалась Ася. – Вдруг что-нибудь записалось! Может, голос того, кто поджёг?
Она сбегала в домик за тряпкой, тщательно вытерла фонограф, а затем лавку. Курт присел, поставил ящик на колени и, вынув диктофон, понажимал.
– Да, вырубился, похоже. Не знаю… Сейчас посмотрим. А, нет! Заряд только сел почти. Ну что, слушаем?
На нужный момент попали не сразу. Записанный звук был однообразен – ничего, кроме ветра.
– Стой! Вот здесь! Слышишь, как лают? – на одном из отрезков воскликнула Ася и плотнее прижала наушники. – Это сколько тут времени?
Курт взглянул на дисплей и, прикинув, отозвался:
– Где-то полночь.
Ася почувствовала, как сохнут губы и к вискам набегает волна частого пульса. Ну вот – за лаем ничего не слышно. А, нет – потрескивает… Шаги! Хруст усиливается. И вдруг – в паузе между волнами собачьего протеста, отчётливо – знакомый голос. Затем – оглушительный треск, словно кто-то саданул по фонографу кулаком, и через миг тишины – снова шквал возмущённого лая.
– «Спалю ваше логово…» – беззвучно, словно пробуя угрозу на вкус, повторила Ася и взглянула на Курта. – Что это? Это что, он?
Курт сочувственно опустил голову.
– Как же это может быть? – Ася сняла наушники и обвела взглядом дворик. – Нет, конечно это он! Всё правильно! – кивнула она и жалобно посмотрела на Курта. – Я хочу послушать ещё раз!
– Незачем! Ты так с ума сойдёшь, – качнул он головой.
Ася сжала губы и, схватив диктофон, принялась без разбора тыкать в гаснущий экран.
– Где? Как тут у тебя включается?
Курт мягко вынул гаджет из Асиной ладони.
– Не нужно, Ася. Мы это сотрём! – сказал он. – Просто сотрём и никому не расскажем. Ничего не было.
– Как же не было! – воскликнула Ася, во все глаза глядя на Курта. – Как не было, когда всё сгорело! И он ведь угрожал! Вчера, помнишь, Таня сказала? Я-то думала, он так, сгоряча. И Саня… Ох! – Она умолкла, закрыв лицо руками.
– Ася, я понимаю… – с грустью проговорил Курт. – Но если мы оставим запись, ему могут предъявить обвинение в поджоге. А там кто знает, ещё и потраву на него свалят. Ты этого хочешь?
Ася опустила руки и слепо поглядела перед собой.
– Всякое может случиться с человеком, – продолжал Курт. – Я по себе знаю. Черти могут одолеть… Ася, я прошу тебя, давай сотрём! Не нужно вот этой мести. Пусть на совести его останется.
Ася в тревоге поглядела на Курта: знает ли он? Можно ли верить его выбору?
– Подожгли живодёры, те же, что и яд рассыпали. Так и будем считать! – окончательно решил Курт и, кивнув для пущей уверенности, нажал «del». – Ну вот и всё!
Сунул гаджет в ящик, опустил крышку.
Страх и омерзение, что ухитрилась оказаться женой нелюдя, впились в Асю. Она поднялась со скамейки, но не сдвинулась с места – вросла в раскисшую землю. Видя, что в данных обстоятельствах дружеское сочувствие не обидит её, Курт прислонил изваяние к груди, погладил по волосам – они были влажные. Ася слышала через грудную клетку, как мощно, окрылённо бьётся чужое сердце. Руки у Курта подрагивали, но это была дрожь избытка – клокотание вдруг явившихся новых сил, с которыми он ещё не успел обвыкнуться.
Напитавшись этой неприручённой силой, странной в недавнем самоубийце, Ася почувствовала облегчение. Спазм разжался, и полились слёзы. Сначала она плакала беззвучно, не сходя с места, как пораненное, истекающее соками дерево, а затем разошлась навзрыд.
– Ася, всё это ерунда, перемелется! – утешал её великодушный друг. – Это просто его ревность, понимаешь? Ты, главное, не выдавай его. Он и так уже наверняка сто раз пожалел. Послушай… – переменил он было тему, но оборвал.
– Что?
– Нет, ничего, – сказал он и мягко выпустил её из объятия – давая понять, что не намерен злоупотреблять бедой.
А затем явился Пашка. Он был строг и собран, волосы для ясности мысли увязаны в хвост. Дождевые тучи задерживали рассвет, а то бы Ася заметила под внешней деловитостью государя выражение тяжёлой растерянности. Он не смог прибыть на место катастрофы первым, потому что возились с Джериком. Решали с Татьяной, взять его или оставить. И если взять – то как довезти? Наконец вспомнили про старую детскую коляску на балконе. Пашка помчался бегом, а Татьяна позади тихонько везла в коляске Джерика.
– Собак пересчитали? Все здесь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, вошёл в шахматный павильон. С минуту доносилось приветственное поскуливание и шорох, а затем Пашка возник на крыльце и, закрыв за собой дверь, сказал: – Мыши и Марфы нет!
– Нет Марфуши? – не поняла Ася. – Так я же видела…
– Марфы и Мыши нет! – повторил Пашка. И, спрыгнув с крыльца, пошёл кликать пропавших по ближним полянкам. Понемногу его голос отдалялся и наконец сгинул в гудящем ветром лесу.
Сколько ни просила Ася – так и не добилась от фыркающего Гурзуфа, где тот потерял Марфушу. Старый пёс не желал брать след и отправляться на поиски.
– Эх ты! Где же твоя верность! – корила его Ася, а когда, отчаявшись, загнала дяди-Мишиного сироту обратно в шахматный домик, со станции подоспела Наташка.
– Эй, ребята! Вы как? Представляете, электричка стояла! Товарняк на путях заклинило! – кричала она, запыхавшись, и махала обеими руками, длинноногая и смешная, как кукла на верёвочках. На светлую спутанную пряжу волос нахлобучена шапка с помпоном, и пуговицы джинсовой курточки застёгнуты наперекосяк – так что правый угол воротника задевает щёку.
Подойдя к Наташке, Ася посмотрела в её серые глазки, одновременно напуганные и отважные, поправила оранжевую шапку, перестегнула правильно пуговицы и крепко прижала к себе. На секунду ей показалось, что эта курносая девочка – её дочка. Дочка шла ночью по глухим дорогам, в одиноких вагонах чудом избегла страшных людей – и вот наконец в безопасности. «А вот мама свою младшенькую отпустила, не спасла!» – думала Ася и чувствовала, как жалость и любовь смешиваются в её душе с горечью.
Наташку оставили успокаивать и жалеть собак, а сами пошли к шоссе и у метро разделились. Курт отправился искать пропавших вдоль опушки леса. Ася же собралась вернуться в Замоскворечье и покликать Марфушу по родным улицам, у знаменитой мусорки «Майский день» и в иных заветных собачьих углах. Конечно, это далеко, но бывают ведь у собак чудесные способности – вдруг возьмут да по ветру отыщут дорогу домой!
34
Расставшись с Куртом у выхода из парка, Ася направилась к метро, по-собачьи нюхая воздух, надеясь почуять подсказку – что понравилось бы Марфуше? Дождливое утро промыло и разделило запахи города на отдельные пряди. Пахло водой, стремящейся к водостокам, бензином и самую малость съестным – ларьковой выпечкой вроде сосисок в тесте. Ася огляделась и увидела на другой стороне улицы киоск с открытой сбоку дверцей. Из припаркованной рядом «газели» в неё заносили коробки. Еда – там!
Марфуша – умная собака, рассудила Ася. Она не будет перебегать дорогу, а пойдёт по подземному переходу, тем более что зимними ночами им с Гурзуфом не раз доводилось нырять в коридор на выходе из метро «Третьяковская».
По скользким ступеням Ася спустилась в переход. Здесь по углам притаились совсем иные запахи – разрушенной плоти, истлевших вещей. Даже музыка – флейта или гитара, иногда звучавшие в гулких стенах, не разгоняли дух гибели. Так пахла в последние годы дяди-Мишина судьба.
«Марфуша!» – позвал умноженный эхом Асин голос, и тотчас на другом конце огромного коридора откликнулись. Ася услышала тонкое поскуливание и поспешила на звук. Через пару десятков метров, в закутке под скошенным потолком, она обнаружила то, что искала.
Мужик с распухшим, словно бы обмороженным лицом и мутноглазая женщина, склонившись, объяли Марфушу бесформенными руками и колдовали над её шеей. Асе показалось, они стягивают ей горло тросом, какой Пашка однажды снял с шеи Агнески.
Ещё не зная, что будет делать, Ася подбежала к людям, пленившим Марфушу, и вдруг почувствовала, что проваливается, оседает в потусторонний мир. Сердце в груди колыхалось без ритма и стука, как мотаемый по двору палый лист. Беззвучно Ася выкрикивала грозные слова и, кажется, притопнула даже ногой – но не услышала ни шелеста. А потом вдруг разжало – как, бывает, в самолёте после крутой посадки наконец прорезывается слух – и дяди-Мишин брат по судьбе загундосил:
– Да ты чё? Как душим? Мы не душим, мы ей поводок вяжем, а она брыкается! Она щенков потеряла. Щас пойдём искать, по запаху!
Марфуша рванулась к Асе, но мужик удержал её за ошейник.
– Тих-тих-тих! Куд-да!
– Отпусти! Это моя собака! – крикнула Ася, вцепившись в верёвку, и неожиданно крепко дёрнула.
– Чего дерёшь! Шею ей оторвёшь! – просипела женщина, придя на помощь другу. – Ей щенков надо искать, вон, молоко у ней!
Запах перегара и тлена обволок Асю. Топь засасывала, мешая дышать.
– Какие щенки! Она стерилизованная! Вы читали, что у неё на ошейнике? – крикнула Ася. – Телефон хозяина видели? Отдайте! – И, ломая ногти, распутала тугой узел верёвки. Марфуша в отчаянной радости бросилась пачкать и драть Асино серенькое пальто.
– Ну… извиняемся… – проговорил мужик, начав что-то соображать, и Ася увидела на его отёкшем лице выражение тупой грусти. – Скулит же… – продолжал он оправдываться. – У нас рыжая… выла по щенкам… на весь прям переход. Так мы подумали, раз воет…
Трогательные спотыкания взамен бранных слов, предпринятые мужиком из уважения к юной незнакомке, как и сам смысл его речи, поразили Асю. Удивлённо и мягко она посмотрела в лицо Марфушиного заступника. Что-то наплывало из ниоткуда, врывалось в душу. Это было знакомое чувство, не раз испытанное ею, когда она приникала лбом к иконе Богородицы и различала тонкий аромат лилий. Малодушный взгляд косился в поисках вазы с цветами, а сердце знало: так благоухает чудо.
Ася добыла из сумки денежку и неловко протянула мужику.
– Спасибо, что вы её пожалели, – сказала она. – А это на щенков, если найдёте!
И, взяв Марфушу за ошейник, быстро пошла прочь из подземелья. Почему-то ей казалось, что она обидела слабых. Отняла у них редкий шанс проявить сострадание. Кого ещё им жалеть? Кто беднее их самих, если не бесприютный зверь? Но, с другой стороны, ведь замучают! – и Ася, поглядев на трусившую рядом собаку, представила, как с похмелья этот самый добряк пнёт Марфушу беленькую тупой жестокой ногой.
К их возвращению рассвело совсем. Вынырнув из мокрого орешника, Ася заметила как будто впервые – лес был подёрнут зелёной дымкой, а вдоль северной стены домика ещё лежали пластины стеклянного снега, продырявленные водяными струями.
На лавочке возле рябины, той самой, на которой Курт забыл фонограф, нахохлившись под зонтом с обломанной спицей, сидела Наташка. Оранжевый помпон на её шапке вымок и растрепался.
– О, нашлась Марфа? Молодцы! – воскликнула она, увидев вбежавшую во дворик Марфушу, грязную и виноватую. – А Пашка ещё бродит. Танюлька приехала с Джериком. Они там в кабинете у неё.
Ничего не сказав, Ася взошла на крыльцо и приникла к окну сбоку от двери, тому самому, где один из квадратиков был выбит и заложен пластмассой. Круги, неумолимо сужаясь, загнали некогда вольных жителей в маленький павильон. Собаки, запертые на тощей терраске, спали, сбившись в одну осеннюю шкуру, но кое-кто почуял человека и, подняв голову, фыркнул.
Ася открыла дверь. Собаки дружно выплеснулись на дворик и обнюхали пропахшую чужбиной Марфушу. Особенно рад был Гурзуф, немедленно положивший лапу на Марфушину грустную шею.
Минуту-другую собаки мирно топтались во дворике, а затем насторожили уши и дружно рванули к загончику, навстречу хозяину – по тропе мимо сгоревшей баскетбольной площадки шёл Пашка.
Он был прозрачный и мокрый, словно выкупанный в пруду. Рубашка прилипла к телу, из разорванных джинсов светилась коленка, а куртки не было вовсе.
Не обращая внимания на приветствия собак и Наташкины ахи по поводу мокрой одежды, Пашка сел на ступеньку, вытер ладонью лицо. Марфуша кувыркнулась в слякоть у крыльца и подставила пузо, но хозяин проигнорировал лакейскую выходку.
– Мыши нет, – сказал он. – Хоть бы голос подала, глупая собака! Чип надо было ставить… Хрен знает, где она отлёживается!
– Паш, пошли переоденешься! – теребила его Наташка. – Там Танюлька пришла, с Джериком! Джерик в коляске детской – такой прикольный!
– Да знаю я, – оборвал Пашка. – Его в кабинет надо перенести, и укол уже пора.
Наташка примолкла, наморщила нос и светлые брови.
– Ну чего, сбегать к Тане за халатом? Переоденешься? – всё-таки спросила она. Помолчала и по-матерински прибавила: – Паш, а куртка-то где?
Тот мотнул головой и склонился к Марфуше. Отстегнув ошейник, разгрёб уверенными, уже совсем мужскими руками шерсть на загривке. На розовой коже темнела небольшая, но глубокая царапина.
– Это, наверно, ошейником прищемили, – сказала Ася.
Пашка бросил на Асю беглый взгляд и спросил невпопад, вероятно, давно об этом думая:
– А когда Александр Сергеич придёт?
Ася виновато повела плечами:
– Наверно, не прямо сейчас. У него Маруся заболела…
– Знаю я, что заболела! – вспыхнувшим голосом перебил Пашка. – Наташ, фукорцин принеси! Нет, не хочу! Он розовый! Давай зелёнку. Она там в коробке на полке. И вату.
Наташка кинулась исполнять поручение.
– Паш, мы их пристроим, – сказала Ася. – Я поругаюсь с Сонькой и возьму Марфушу. Может, и Курт с родителями договорится.
– Ой, нет! Он не договорится! – воскликнула Наташка, подавая Пашке пузырёк и вату. – У него когда собака умерла, бабушка так расстроилась, что тоже умерла. И мать сказала – всё, никаких животных! А квартира-то их!
– Ну, значит, ещё что-нибудь придумаем! – нарочно подбавляя в голос уверенности, сказала Ася. – А потом, вы знаете новость про нашего Болека? Он собрался нам раздобыть территорию, а он всё может!
– Да наплевать, – оборвал Пашка, немилосердно пачкая тёмной зеленью беленькую Марфушину шерсть. – Блин, надо было промыть, конечно…
– Что наплевать?
– Наплевать мне на вашего Болека! – И, поставив пузырёк на крыльцо, пошёл, как был, в мокрой рубашке, по вязкой земле в глубину леса. – Мышь! – орал он. – Мыша, ко мне!
Ася вслушалась в его удаляющийся крик и вдруг поняла: он звал не пропавшую собаку – это было бессмысленно после целого утра поисков. Может быть, Пашка звал Саню, но и это имя было лишь маской. Маленький потерявшийся мальчик, спотыкаясь, брёл по лесу и звал маму.
А дальше был воскресный день с дождём и ветром. Урок «Рисуем питомцев» пропал. Ася вспомнила о нём, только когда заметила смельчаков, решивших, вопреки непогоде, привести детей на занятие. Она видела, как родители в недоумении останавливались у обгорелых туй и, вдохнув запах гари и разорения, спешили прочь, покрепче перехватив руку ребёнка.
Пашка с Куртом искали Мышь, на кушетке ветпункта под присмотром Наташки спал Джерик, собаки толклись во дворе, тыча носами в первую мать-и-мачеху, и надо всем этим горем радостно шумели деревья. Их огромные светлые души встречали на небе весну.
Татьяну снова, как в день потравы, вызвали в администрацию, и снова, переживая томящее дежавю, все вместе ждали вестей.
Из остатков заварки, кончившейся, как обычно, некстати, Наташка приготовила жидкий чай, насыпала в тарелку сушки. Попили чаю, накормили собак и, закрыв их в домике, чтобы ещё кто-нибудь не пропал, вышли во двор.
Пашка то и дело бросал взгляд на сумеречное пространство леса – словно надеялся заметить робкую тень Мыши. Курт, весь день проискавший с ним исчезнувшую собаку, держался заметно хуже государя. Его руки, сжимавшие чашку, подрагивали.
Наконец появилась Татьяна. Энергичный шелест ветровки и брызжущая из-под кроссовок земля говорили о том, что беседа в дирекции парка была напряжённой. Танины волосы торчали клочьями пожухшей травы, как будто с утра ей не довелось причесаться. Уже влетев во дворик, она споткнулась и, разразившись проклятиями, нагнулась перешнуровать кроссовки.
– Ну что, рады? – гневно спросила она. – Революционеры! Партизаны! – И, поднявшись, дунула себе на лоб. Всклокоченные волосы порхнули. Её лицо было живо и яростно. – Пал Николаич, тётка твоя с тобой говорит! Может, встанешь?
Пашка поднялся с лавки и, вытерев правую ладонь о штаны, упёр её в бок.
– О, да у нас поза! – воскликнула Татьяна. – А знает ли ваше величество, что мне от аренды хотят отказать? Я пять лет отдала, чтобы здесь закрепиться! – И вдруг, сорвав с себя ветровку, в сердцах швырнула оземь. – Сколько тебя умоляла – пристраивать не умеешь, так хоть новых не тащи! Ты же видел – всё против! Нет, ему надо было в больничку играть! Вместо того чтобы постараться хоть!
– Танюлька, ну неправда это, ты же сама знаешь! – вступилась Наташка. – Мы всё время стараемся. Помнишь, Дуся была, так мы её сразу пристроили, в неделю! Потому что она молодая, симпатичная.
– Знаю – и что? – рявкнула Таня.
Пашка слушал перепалку молча, чуть вскинув голову, а затем сорвался и зло зашагал прочь. По ту сторону спортбазы хлопнула дверь – он зашёл к Джерику.
– Танюша, на платочек! – сказала Наташка и вложила в Танину руку бумажную салфетку. – А то у тебя вон земля на щеке. Вытри! А хочешь, пойдём лапки тебе покрасим? У меня есть, как ты любишь, чёрненький!
– Какие мне ещё лапки! – отмахнулась Татьяна и косо глянула на Асю с Куртом. – А вы вообще нахлебники! Повесили свои проблемы на мальчишку несмышлёного. Животных они любят! А за чей счёт вы их любите? За счёт страданий ребёнка! Особенно этот вот лузер! – И мотнула головой в сторону Курта. – Что, домой взять не мог Тимку своего?
– Я не лузер. Я потомок старинного рода, не сумевший приспособиться к власти демоса, – возразил Курт. – А взять не могу, потому что на то нет воли владельцев квартиры.
– Потомок он! – огрызнулась Татьяна и без сил опустилась на лавку. – Ой, мама, не могу я больше!..
– Танюш, ты хоть расскажи, какие там дела? – осторожно попросила Наташка.
Татьяна вытерла большой ладонью лицо и, скрепившись, принялась докладывать новости:
– Да какие дела! К Людмиле заявилась девчонка из газеты. Хочет писать статью «Пожар в лесопарке». Ей сказали, что приют незаконно существует при школе. Ещё кто-то там намекнул, что пожар – это протест местных жителей против угрозы бешеных животных. И Людка всё, в кусты. Говорит, чтоб завтра освобождали, или будут нас выдворять с правоохранительными органами, и никакого Александра Сергеевича чтобы не присылали – не поможет! И насчёт продления аренды тоже теперь, говорит, неясно… Пашку мне жалко, ребят! – прибавила она, помолчав. – Родители идиоты. И я тоже дура – допустила это всё. Как он будет теперь, когда разгонят? Слушайте, позвоните уже Сане! Почему его нет, когда нужен?
Ася принялась было объяснять и умолкла, поняв: никакая больная Маруся не оправдает в глазах этих людей отсутствие брата.
– Но он придёт! – поспешно заверила она Таню. – Он обязательно вырвется! Может, попозже.
– Нам-то что сейчас делать? – спросила Наташа.
– Что делать. Садись, звони, ищи передержку, если денег соберём! – сказала Татьяна, сморкаясь в салфетку, и пошла мириться с племянником.
35
Вечером предыдущего дня Лёшка прямо с порога концертного зала помчался в лес. Ему хотелось увидеть воочию, на что именно променяла Ася их давно запланированное культурное мероприятие. В ладони хрустели ножки розовых роз в обёртке, этих расхожих цветов, что с необъяснимым упорством, получая упрёк за упрёком, он выбирал для Аси, словно в детстве какой-то дурак научил его, что любимой женщине следует дарить именно такие цветы.
Бросив розы в орешник, с набирающим обороты гневом, Лёшка обежал территорию приюта. Дёрнул калитку загона – на площадке взлаяла и кинулась к сетке кучка безродных псов. Густой бас Гурзуфа был особенно грозен – Лёшка шарахнулся, пронёсся мимо и взбежал на крыльцо шахматного павильона. Рванул дверь и чуть не отлетел – она распахнулась перед ним с издевательской лёгкостью. Внутри всё было готово к проведению весёлых уроков рисования. На стенах Асины рисунки – щенки и котята. Чистота, и пахнет ремонтом. Поцарапанные парты обклеили плёнкой под дерево, оконные рамы выкрасили водоэмульсионкой, вместо выбитого стекла вырезаны по размеру и втиснуты куски цветной пластмассы – тоже мне витражи! Но Аси нет. И вообще нет никого – ни мелкого Трифонова, ни Наташки, ни «кудрявого дерева».
Он спрыгнул во дворик, пнул ногой лавку и заозирался, не зная, куда податься. Гнев рвался наружу. Пользуясь безлюдьем, Лёшка бранился вслух. От души выплёскивал на расцветающий лес огонь обиды, грозился. Ткнул кулаком в ящик, свисающий на ремне с ветки рябины. Забытый фонограф, качнувшись, ударился со стуком о ствол.
Обогнув здание спортбазы, он увидел Татьяну со шваброй, счищавшую грязь со ступенек ветпункта.
– И где они все? – рявкнул он. – Ася где?
Татьяна опёрлась о щетку и сурово взглянула:
– Ты чего шумишь-то?
Розовые щёки Лёшки пошли белыми пятнами.
– Это я шумлю? Да вашу секту разогнать надо и судить! Кормите тут свою манию величия! Мол, вот мы какие милосердные! И Асю я вам не дам! Не уймётесь – вообще спалю ваше логово! Инстанции бы на вас натравить – да я не стукач!
– Иди отсюда. От тебя уже лес оглох, – сказала Татьяна и, отжав тряпку, занялась крыльцом.
Лёшка проклял ещё раз всю их собачью контору и, злой, понёсся домой, на Пятницкую – разбираться.
«Ну что, разлюбила тебя Ася? – думал он, как будто нарочно шпыняя себя побольнее. – Надоел ты ей до чёрта, так, что готова бежать от тебя хоть в Гринпис!»
Выйдя из метро, Лёшка пошёл по родной улице, словно рыцарь, лишённый наследства. Сырая, в сумеречных огнях, плитка, постеленная вместо асфальта, теперь и с велосипедными дорожками, скользила под ногами. Молчали звонницы – а чего бы им петь? Падшая личность Артемий, дяди-Мишин приятель, в закутке под оградой церкви укладывался спать – тоже нашёлся парижский клошар! Есть ведь комната своя, дядя Миша ещё говорил, что есть…
Свернув в тёмный двор с единственным деревом, в родной свой, детский дворик, Лёшка угодил взглядом в кривую трещину на стене. За последние годы она расползлась всерьёз. Так ведь и комнату не продашь, если дом на снос! Он ещё раз оглянулся на тополь и ступил в пропахший подвалом подъезд.
Наследив по облупленному паркету прихожей, Лёшка повернул ключ и неприкаянным пацаном встал на пороге комнаты. Вообще-то он считал себя парнем не хлипким, способным противостоять трудностям. Но теперь вдруг сел на корточки, голову положил на мамин диванчик. За что? Просто за то, что он не фанат дворняг? А разве нельзя приносить пользу в другой области? Вот, к примеру, он учит своих пацанят расти мужиками, не ныть, не выпендриваться и не ябедничать. Что – если дети не собаки, так они и не в счёт?
Стиснув ладонями виски – словно стараясь выжать из головы разбухшие и бесформенные мысли об Асе, он встал и пошёл в ванную умыться. Там на полочке ещё остался тюбик дяди-Мишиной лет пять назад вымазанной до последней капли пасты.
Умывшись холодной водой и поостудив жалость к себе, Лёшка решил не киснуть дома, а пойти разгулять обиду по ночной Москве. Телефон отключил – пусть Ася понервничает, если совесть ещё осталась!
Молодецким шагом он прошёл по Пятницкой до ночной реки, через мост – на Раушскую набережную и, примагниченный сияющим чудом Василия Блаженного, двинулся в сторону Красной площади. На реке сердце смёрзлось от ветра. Он развернулся и, дойдя до Тверской, совсем потерял себя. Чужая Москва разлилась перед ним огнями центральной улицы.
Лёшка не любил этих мест – они словно вытесняли его из родного города, унижали богатым блеском его простую замоскворецкую честь. Лёшка не знал, как зайти в красивый ресторан, и не имел роскошной машины, которую можно было бы у такого ресторана эффектно припарковать. Да и не в роскоши дело! На этих улицах водились и вполне демократичные кофейни, но в них, углубившись в планшет, распивали латте и зелёный чай пижоны а-ля Болеслав и загадочные фланёры вроде Курта. Рядом с ними Лёшка чувствовал себя дураком, наглухо отставшим от жизни.
На мгновение его озарило мыслью: может, ему нужно перемениться? Полюбить музыку из хруста и шелеста, которую слушает этот Курт, и тогда у них станет больше общего с Асей? Эх! Как же грустно, одиноко, обидно!
И всё-таки прогулка помогла. Совершив бессмысленный круг и возвращаясь домой по холодной апрельской ночи, Лёшка принял решение: выдержать воспитательную паузу и к Спасёновым не ходить, переночевать у себя, на мамином диванчике. А уж завтра накупить любимой Асиной выпечки – круассанов, витушек с корицей – и явиться к завтраку, без претензий и допросов, почему прогуляла концерт. Единственная просьба: пусть не выдувает его из дому лютым холодом, а объяснит по-простому, по-человечески, как ему полюбить этот их дурацкий приют.
В ту ночь сгорел собачий загончик в лесу. Быть может, поэтому Лёшка видел дурные сны и проснулся наутро сомневающимся и раздражённым. Поленился бежать в кондитерскую, пропустил часы семейного завтрака и вымокшими переулками пошёл на работу. Провёл две воскресные группы, а затем уже было поздно идти к Спасёновым – начались Асины уроки в студии рисования. Лёшка решил, что придёт мириться вечером. Наслонявшись по улицам, он продрог, дождь и ветер причесали по-своему его светло-русую голову. Он увидел своё отражение в стекле киоска с цветами, где хотел купить Асе розы, – и что-то вдруг удручило его в собственном облике. Кажется, именно то, что раньше нравилось. Вихрастый, крепкий, простой, пришёл жене за букетом. И за это – именно вот за это! – его, кажется, разлюбили. Необъяснимо упав духом, он развернулся и пошёл к Спасёновым с пустыми руками.
Лёшку впустила Софья. Её лицо было утомлённым и строгим – как всегда в последние дни.
– Ну ты, Лёш, даёшь! – сказала она, отступая и глядя как-то с прищуром, словно брезгуя касаться его взглядом. – Как же тебя угораздило? Состояние аффекта или от рождения убогий? – И, тряхнув смоляными волосами, свернула в гостиную. Дверь захлопнула со щелчком.
У Лёшки пересохло во рту. Он потрогал губы пальцами – они спеклись в корку. Уютный жёлтенький свет прихожей, на золотистых обоях – Асина акварель «Земляника», собственные тапочки на полу, которые никто, слава богу, ещё не выкинул, – всё как-то перекосилось в глазах. Он дёрнул дверь и, сунув голову в щель, взмолился:
– Сонь, что «угораздило»? Что ночевать не пришёл? Так я по улицам гулял. Думаешь, не обидно? Стоял там, как баран, с билетами, нафуфыренный! Цветы купил!
Софья поднялась и, велев Серафиме не мешать, вышла в прихожую.
– Видно, моль какая-то, Лёш, у нас завелась, – проговорила она, взглянув на этот раз мягче, с долей сочувствия. – Я подставила себя и дочку. А ты – сжёг приют. Но только я по глупости, а ты со зла.
– Я? Сжёг приют? – выдавил Лёшка севшим от изумления голосом и хотел что-то ещё сказать, но свояченица нажала ручку и распахнула дверь:
– Давай, Лёш, топай. Ася сказала, тебя не пускать. Не знаю, как ты всё это будешь улаживать.
О пожаре Софья знала от Аси, звонившей днём, тогда как оповестить Илью Георгиевича никому не пришло в голову. Ему было известно только, что внук ночевал у тётки из-за очередного собачьего приключения. Пашка был одет совершенно неподобающим образом и без зонта! А ведь всё утро лил дождь, гремел предсказанный Гидрометцентром восточный ветер, так что даже Илья Георгиевич, обычно страдающий от духоты, закрыл на кухне форточку. На телефонные просьбы деда объяснить, что происходит, или хоть вернуться за тёплой курткой Пашка односложно грубил: «Обязательно!» А потом, как видно, телефон сел, и Илья Георгиевич остался в неведении относительно планов внука.
К вечеру он сделал радио потише и некогда чутким, теперь же изрядно подсевшим слухом пытался уловить – не зашумят ли по лестнице скорые, через ступеньку, Пашкины шаги? Когда у Спасёновых стукнула дверь, старик на всякий случай метнулся к глазку и увидел Лёшку.
Асин супруг вёл себя странно. Боднув плечом захлопнувшуюся дверь, дал круг по лестничной площадке. Вернулся к двери, протянул руку к звонку, но звонить не стал. Постоял в задумчивости и, сорвавшись, чечёткой сбежал по лестнице.
Несомненно, что-то стряслось у Спасёновых! Илья Георгиевич заволновался и, почувствовав вдохновение, устремился к соседям – делиться жизненным опытом. Дверь открыла Софья и, кажется, была рада старику, если можно назвать радостью облегчение, мелькнувшее на её бледном, усталом лице. Она собиралась куда-то – уже были морковно-алым накрашены губы и обведён чёрным один глаз.
– Что, заступаться пришли? – спросила она с укором. – Наябедничал?
Илья Георгиевич затоптался, соображая, как возразить.
– И что вы предлагаете, любезничать с ним? Человек сжёг приют! – продолжала Софья, занявшись у зеркала вторым глазом. – Из ревности, из гадкой злобы. Я тоже не одобряла эту их собачью историю, но нельзя же вот так. А если мы с Серафимой ему разонравимся – так он и нас спалит?
Илья Георгиевич заморгал.
– Что ты говоришь, Сонечка? Пашин приют сгорел?
– А вы не знали? – Софья пристально поглядела в глаза Ильи Георгиевича, укрупнённые толстыми стёклами. – Ну простите, простите меня, что расстроила! Они, наверно, решили вас не волновать. – И погладила старика по плечу. – Не беспокойтесь, все живы-здоровы. Ася мне звонила. Они там порядок наводят. Там только домики собачьи сгорели, больше ничего.
На кухне Софья накапала Илье Георгиевичу корвалолу.
– Саня ругается, что я бромовый наркоман! – жаловался он. – Ну а как без капель, когда такой внук! Но сейчас уже лучше… – сказал он, прислушивась к сердцу. – Вот прямо сразу легче!
– Илья Георгиевич, можно я отойду на час? Приглядите за Серафимой? Ася должна была остаться… – холодно, как всегда в минуту неловкости, проговорила Софья.
– Ну конечно! – растерявшись, согласился старик. – Мы только ко мне пойдём, можно? А то у меня там по радио… – Он смутился и оборвал.
– Спасибо! – кивнула Софья. – Тогда я какао ей быстро сварю – и бегу! А мне тут сон про вас приснился, чудной. Рассказать? – наливая молоко в турку, усмехнулась она.
Илья Георгиевич опасался снов, но теперь, успокоенный корвалолом, всё же решился выслушать.
– Как будто вы себе устроили гнездо на липе – вон, прямо за нашим кухонным окном! – И кивнула за штору. – Мы утром с Серафимой собрались яичницу жарить, сковородку уже поставили, масло положили. А вы нам с липы подсказываете, что, мол, надо огонь убавить, а то яичница пойдёт пузырями! Представляете? Вон с той ветки! – Софья кивнула на окно.
– Ругайте меня, ругайте… – жалко проговорил Илья Георгиевич. – Паша меня ругает, и ты, Сонечка…
– А насчёт Аси, – не слушая жалобы старика, продолжала Софья. – Так у неё, похоже, наконец настал подростковый возраст! Я бы очень не хотела её разрыва с Лёшкой. Пойдёт по моим стопам, станет стервой независимой. Не хотела бы, честно! Что же всем нам так не прёт!.. – И умолкла, сосредоточенно глядя на взбухающее какао. Сняла, перелила в кружку, подумала и, взяв маленькую кофейную чашку, налила остаток Илье Георгиевичу. – Угощайтесь! Молоком холодным разбавить вам?
Старик погрузился во вкус какао-бобов, как в молодость, и благодарно взглянул на Соню. Она усмехнулась и вдруг, порывом, призналась:
– Илья Георгиевич, а у меня ведь очень большие проблемы! Действительно большие. А я, как дура, думаю не о том, как отмахаться, а о том, что хочу любви. Хочу ожить, понимаете? Пусть в тюрьме, пусть хоть на плахе – но чтобы со мной снова был трепет жизни! Я устала тянуть всё это. Зарабатывать, кормить, тащить. Знаете, смешная история… – Она села к столу и, забывшись, разворошила пятерней с такой тщательностью устроенную прическу. – Мне показалось, что я влюбилась в мальчика, так, слегка… Он глупый, моложе меня, я поэтому его собой никак не нагружала, радовалась просто какому-то оживлению чувств. А потом – взяла и предала себя, предала свою дочь, потому что этот дурак… В общем, чтобы его спасти. А он, со страху, что ли, полюбил нашу Асю. Да… Знаете, я всё время мёрзну, руки мёрзнут, ноги, вот – хожу в шерстяных носках! – сказала Софья и вынула из тапки ступню в сером узорном носке.
Илья Георгиевич, хмельной от корвалола, с упоением выслушал исповедь. В кои-то веки с ним говорили как с человеком, достойным тайн, а вовсе не старой калошей! Если бы он был молод, он дал бы Софье какой-нибудь счастливый совет. Но кто станет слушать забавного старика! С такой безнадёжной лысиной и животиком любые идеи звучат старомодно. Эх, душа-то у него молодая – вот в чём горе! А запихнули в старый мешок. Почему бы не быть нам, как эльфам, вечно юными?
– Сонечка! – проникновенно заговорил он. – Ты такая молоденькая, обаятельная! Тебе просто стыдно, непростительно разочаровываться! Верь – ещё будут в жизни чудеса! Я вот старый, а всё равно жду. Иногда проснусь и думаю – а вдруг Ниночка явится и, как Беатриче, меня уведёт, безо всякой смерти? – И смущённо пожал лежащую на столе худую, в синих жилках, Софьину руку.
– Илья Георгиевич, тошно мне! – сказала Софья. – Мы сейчас встречаемся с бывшим мужем. Он подъедет. На девяносто девять процентов – будет какая-то подлость. У меня сейчас трудный момент, он воспользуется. И при этом наивно надеюсь: а вдруг, наоборот, предложит помощь? Было же в нём что-то хорошее, когда мы женились? Представляете, какая дура? – покачала она головой. – В общем, зайдём куда-нибудь кофе выпьем…
– Сонечка, вы лучше выпейте шампанского! Ах, я бы так на вашем месте выпил шампанского! – не вполне уяснив смысл Сониного свидания, посоветовал Илья Георгиевич и, молодой чужой молодостью, задумался. Жалко, с Ниночкой они пили шампанское редко, а всё больше слушали вечерами пластинки с классической музыкой. От этого прожитая жизнь, если глянуть через плечо, казалась грустной и серебристой.
36
Ася с Марфушей приехали домой на такси. На Пятницкой память качнулась и выплеснула на поверхность тупые ревнивые слова, которыми Лёшка сопроводил поджог. Сделалось вдруг страшно, что он может оказаться дома, – но только на секунду. Выбравшись из машины, Ася прошла через двор очарованным шагом – как героиня эпоса, чью деревню сжёг враг. Не было, правда, в руке меча – только Марфушин поводок. Но погодите, дайте срок, – и меч добудем! Марфуша, спешившая рядом с хозяйкой, почувствовала, как разбегаются вокруг Аси волны гнева, и поджала уши.
В подъезде Асин воинственный шаг был перебит окликом консьержки:
– Настя, обратите внимание – у нас тут выставка-продажа! Семён Аркадьевич привёз картины своего друга, недорого. Есть миленькие!
Ася, подтянув Марфушу к ноге, оглядела стены. И правда – всё было завешано дурно намалёванными рощами и букетами, в которых розы невозможно отличить от пионов. Среди цветения выделялось одно никуда ни годное море и два городских пейзажа, оба с Останкинской башней. Непритязательность полотен и наивная практичность, с какой был придуман вернисаж, смутили Асю. Она почувствовала, как затихает в груди мотор войны.
– А собачка – ваша? – спросила консьержка. – Подождите! У меня для неё тут есть! – И вынесла пакетик с куриными косточками.
– Спасибо, – сказала Ася, машинально взяв пакетик.
Общительная женщина улыбалась ей и Марфуше. Улыбался воздух подъезда – ароматом заваренного консьержкой растворимого кофе. Любительские картины улыбались завитками краски. Обывательский мир старого дома принял Асю в объятие, и она растеряла воинский дух. Скорее домой! Там она согреется, выполощет из пушистых волос дым и горе. Положит в розетку родительского варенья, вскипятит чаю и устроится в обнимку с племянницей на диване читать книжку. В уютном гнезде почитать ребёнку сказку – это такое же немудрёное средство от грусти, как мёд от простуды. Возможно, оно и не вылечит душу, но поможет продержаться до лучших дней.
Когда Ася с Марфушей поднялись на площадку, Илья Георгиевич и Серафима уже успели не единожды разложить пасьянс. Утомившись, оба теперь смотрели мультфильмы, при этом старик оставил дверь в прихожую открытой и чутко прислушивался, в надежде уловить на лестнице Софьины шаги. Что греха таить, хотелось уже сдать вахту, чтобы спокойно распорядиться стариковским вечером. Может, удалось бы заняться своим научно-литературным трудом. А потому, стоило Асе звякнуть ключами, Илья Георгиевич был тут как тут.
– Ох, Настенька! А собачка – Пашина? Тоже из погорельцев? – спросил он, высунувшись из двери и осторожно приглядываясь к Марфуше. – Ты скажи, как хоть он там?
– Он взрослеет, Илья Георгиевич, – проговорила Ася. – Учится смотреть в лицо дикой человеческой злобе.
Илья Георгиевич покачал головой – скорее неодобрительно, чем сочувственно.
– Лучше бы к экзаменам готовился! – заметил он и, поправив очки, вгляделся в Асино новое, хмурое и усталое лицо. – Настенька, а ведь ты поразительно похожа на Сонечку! Я-то думал, ты на Саню похожа… А нет!
Ася дёрнула плечом и отперла дверь.
– А Сонечка-то ушла! – спохватился старик. – Сказала, что ненадолго. Тут у меня Серафима…
Постелив дома в прихожей плед для Марфуши – лежи пока здесь! – Ася пошла к Илье Георгиевичу забрать племянницу.
В гостиной у Трифоновых торшер оранжево освещал кресло и столик с телепрограммой, шумел Серафимин мультик, долетал из кухни добрый запах еды. И всё равно, войдя, Ася почуяла дух сиротства. Сколько она помнила себя, ей всегда хотелось наколдовать Трифоновым в комнату огромную наряженную ёлку с подарками – чтобы развеять печаль жилища. Сегодня роль ёлки исполняла Серафима с хомяком, сидевшая на стуле по-турецки, вбуравившись взглядом в мультфильм.
– Настюша, пойдём-ка поговорим! – предложил Илья Георгиевич загадочным шёпотом и увёл Асю в Пашину комнату.
Здесь ей показалось совсем уж холодно – так что больно коже. Бесприютные учебники на столе и подоконнике. Диванчик с наброшенным поверх неубранной постели покрывалом, и на нём – футбольный мяч. Ася присела на край и вопросительно поглядела на старика.
– Я всё знаю про Лёшу! – скорбно начал Илья Георгиевич. – Мне Сонечка рассказала. Ты подумай, такие страсти ведь только от большой любви! Так боится тебя потерять, что на всё готов!
Ася опустила взгляд на истёртый паркет у дивана.
– Знаете, в чём дело… Я не кроткая и не милая, как вы тут все думали. Я другая. И у этой другой ничего нет и никого нет. Нет даже просто почвы под ногами. Какая уж ей большая любовь! – сказала она и едва ли не с вызовом взглянула на Илью Георгиевича.
– Ну как же ничего нет, Настенька! Есть семья. Есть любимая работа! – участливо предположил старик.
– Это у той тупицы была любимая работа. А я не хочу больше учить их. За их желанием рисовать ничего нет – ни одной спасённой жизни. Одни сюси-пуси, чтоб только на стенку повесить или выложить в соцсеть.
– Настенька, нельзя слишком строго… – начал было Илья Георгиевич, но Ася гневно перебила:
– И я не хочу семьи с Лёшкой! Потому что за его семьёй тоже ничего нет. Одно скряжничество! Мой дом, моя жена, моё добро! А я не хочу ничего своего! Хочу сплестись одним клубком со всеми, кого не пускают в дом, и греть их, сколько хватит моего тепла! – проговорила она внезапно охрипшим голосом.
– То-то и беда, что нисколько! Нисколько не хватит! – взволнованно возразил Илья Георгиевич. – Через ненависть никому не будет тепла!
– При чём тут ненависть? – возмутилась Ася. – Какая ещё ненависть! Наоборот!.. – И, внезапно сообразив, кивнула. – Ну конечно, я ненавижу. Да. Я ненавижу… – Она отвела взгляд и растерянно перекатила ладонью притихший на диване мяч.
– Вот послушай-ка целебную вещь! – сказал Илья Георгиевич и, сбегав в комнату за скрипкой, прикрыл поплотнее дверь, чтобы не мешал Серафимин мультфильм. Вздохнул и приладил инструмент под подбородок.
Подчинившись, Ася легла бочком на Пашкин диван и заслушалась тонким, как истёртая золотая нить, звуком. Она знала эту музыку – это была «Сицилиана» Баха. Ну вот, думала она, Бог решил спасти её от ненависти и послал докучливого старика со скрипкой.
Краем сердца Ася помнила о сидевшей в незнакомой прихожей Марфуше, но не шевелилась, боясь прервать процесс исцеления. Несмотря на слабость пальцев и тонкость мелодии, музыка не была жалобной. Она казалась Асе жнивьём, спелыми хлебами, зрелыми лугами. Да, она была похожа на сноп золотых колосьев – большими трудами собранный урожай любви.
Пролетели пять минут золотого звука.
– Саня говорит, что справедливость – это душевное буржуйство. Слишком это дерзко – на земле её требовать. Надо просто простить… – сказала Ася, когда Илья Георгиевич опустил смычок.
Старик присел на стул у постели.
– А с этим и не поспоришь, Настенька. Всё так. Смирение да прощение – простой хлеб, но им будешь сыт, а справедливости искать – вечно ходить голодным.
Ася кивнула. Явление Ильи Георгиевича с микстурой скрипичной музыки было очень спасёновским – очень папиным, когда он дудочкой изгонял мамину зубную боль, очень Саниным, когда мучительно бросавший курить брат стал разводить на блюдце игрушечные костры из облетевших на подоконник сухих цветков герани и найденных за плинтусом хвоинок от новогодней ёлки. Поэтичные нелепости были частью милого мира, который рушился вокруг Аси.
– Хорошо. Я поговорю с Лёшкой. В конце концов, Бог ведь сберёг собак. Мы никак не поймём, что там произошло, почему калитка оказалась открыта… Может, он сам и открыл? – сказала она с надеждой и, поднявшись, вышла в гостиную. – Серафима, пошли! Там у нас собака дома! Марфуша у нас! Переживает, волнуется. Пошли жалеть её! Птенца только крепче держи.
– Собака у нас? – поразилась Серафима, мигом соскочив со стула. И тут же в прихожей запел старенький «соловьиный» звонок.
– Это Паша! – всполошился Илья Георгиевич и кинулся открывать.
И правда, в дверь ввалился внук и, не обратив ни малейшего внимания на присутствующих, прямо в куртке и кроссовках зашёл на кухню.
– Дайте что-нибудь! – прохрипел он, шаря на полочке с дедовыми лекарствами. Выковырял аспирин, разгрыз и, страшно морщась, запил прямо из кувшина.
– Паша, что с тобой! Что болит? – бросился к внуку Илья Георгиевич.
– Дед, свитер мой где, который ты стирал? И куртку дай другую! Я задубел уже в мокрой! – переводя дыхание, сказал Пашка.
– Паша, это что значит?! – сипло крикнул Илья Георгиевич. – Какой ещё свитер! Я никуда тебя не пущу!
Ася задержалась в прихожей у Трифоновых и, не обращая внимания на Серафиму, торопившуюся к Марфуше и дёргавшую её за руку, наблюдала через открытую дверь комнаты за Пашкой.
Обшарив шкаф, он набил барахла в спортивную сумку, выудил из-под стола телефонную зарядку, снова сбегал на кухню и, кинув к вещам аспирин и пакет сушек, стал переодеваться. Куртка, которую он вытащил из шкафа, была тесновата в плечах – он носил её два года назад.
– Ладно, дед, покеда. Всё нормально, я на связи! – И, не дав Илье Георгиевичу шансов на возражения, вышел за дверь.
– Подожди! – велела Ася племяннице и, выдернув руку из ладошки Серафимы, сбежала по лестнице вслед за Пашкой.
Она настигла его во дворе. Он остановился и прямо посмотрел Асе в глаза:
– Василиса Мышу нашла в загоне!
– Нашла? – переспросила Ася, и в её лице смешались секундная радость и ужас.
– Поворошила там носом и нашла Мышь. Завыла – мы прибежали. У неё, может, ноги отказали, а потом её домиком завалило. Но не сгорела, шкура целая. Просто задохнулась в дыму.
Ася широко распахнула глаза, и сразу по лицу покатились крупные горячие капли.
– Паш, а ты? Ты не заболел? – как во сне сказала она и потянулась ладонью ко лбу подростка.
Пашка мотнул головой:
– Нормально я. Деду только не говори. Следи там за ним! – и пошёл прочь из двора.
Ася не стала мыть напуганную Марфушу в ванной. Протёрла шкуру и лапы влажными салфетками и разрешила хихикающей от восторга племяннице угостить гостью курочкой.
Марфуша поела и, довольная, улеглась в прихожей – мордой на ботинки хозяйки. Тем временем разыскали подходящие игрушки – скрасить новый Марфушин быт – и подумали, где устроить уголок с водой и едой. Асе показалось даже, что теперь, когда в доме есть собака, у всех у них начнётся настоящая, хорошая жизнь. Известие о Мыши она пока что отодвинула прочь из сознания, как если бы и не рассказывал ей ничего Пашка, и вообще не приезжал – так, приснилось.
А затем повернулся ключ, и вошла Софья.
Скандал, случившийся сразу, как только старшая сестра обнаружила в квартире собаку, Марфуша пережидала, забившись в ванную.
– Сонечка! Всё у нас будет хорошо! Всё будет хорошо! – кричала Ася, стараясь не дать сестре говорить. – Ты посмотри, какая она беленькая, смотри, тихая какая, деликатная собака! Там всё сгорело! Она теперь с нами, я это твёрдо решила, всё!
– Она с нами! С нами! – во всё горло кричала Серафима, охраняя Марфушу у двери в ванную.
– Да вы что! А я! А со мной что будет? Забыли, что было, когда мы того сеттера взять хотели? Сейчас же убери её! И пропылесось! Господи, что же это творится!
– Сонечка, там их некуда девать! Ну совсем некуда! И страшно там! И кто караулить их будет? – тараторила Ася, обнимая и целуя сестру. – Мы с Марфушей будем у меня в комнате – ты и не заметишь! Всё обойдётся! Ты меня пожалей, и я тебя буду жалеть!
– Стоп! Хватит! – крикнула Софья и оттолкнула сестру. – Хватит чушь пороть! – И остывшим, твёрдым голосом проговорила: – Хочешь, чтобы я задохнулась от собаки? А мне надо жить! У меня – дочь!
Ася опустила руки и отступила на шаг. Её лицо, секунду назад полное жалости и горя, схватил, как озёрную воду, лёд.
– От хомяка не задыхаешься – и от Марфуши не задохнёшься. Таблетку выпей – и не задохнёшься! – усмехнувшись, сказала она. – Я тоже здесь живу и могу держать собаку. Я здесь прописана!
– Да ты что, с ума, что ли, сошла? – удивлённо, как будто даже с тревогой, сказала Софья. – Ненормальная! Вон отсюда с животным!
Ася вошла в ванную и погладила дрожащую спину Марфуши, успокоительно почесала за ушами и пристегнула поводок. В прихожей обулась, через локоть перекинула пальто и, подтолкнув Марфушу вперёд себя, вышла. Дверь оставила настежь. Она крепко, с размахом, захлопнулась от сквозняка, когда Ася выходила из подъезда.
А через минуту из окна Асиной комнаты высунулась Софья:
– Ася! Собаку отведи и вернись! Слышишь меня!
– А-ся! Ду-ро-чка-ты! Вер-нись! – вопила, влезши на столик у окна, Серафима с Птенцом на плече.
Эти родственные вопли Ася хотя и слышала, но не вникала в смысл – как будто звали кого-то постороннего. Очнулась, только когда её имя произнёс совсем другой голос – тёплый, похожий на свежий мёд, на крепкий чай из луговых трав, такой, что вылечивает с одного глотка. С ней говорил Болек.
Ася сама вызвала номер кузена – почти автоматически, смутно подумав, что и этот маленький шанс приютить Марфушу следует испытать.
– Ну конечно! Звони в домофон – я дома! – услышала она в ответ на просьбу о встрече. – Или, может, спуститься к тебе?
37
Время после Асиного дня рождения Болек прожил в чередовании тревоги и куража. Он будто шёл по минному полю, а вокруг кусками взлетала на воздух созданная им страна. То тут, то там рушились здания, которыми так гордился.
В день, когда Курт – крайне некстати! – напросился на встречу, Болек пережил очередной взрыв, сродни тому, что случился на семинаре, где мужчина с дёргающейся бровью обвинил его в своей семейной драме.
На этот раз бомба пришла по почте. Болек любил время от времени проверить «обратную связь» – письма с разноязыкой благодарностью от бесчисленных заочных учеников. Проглядев в кафе за чашкой чая список корреспонденции, он выбрал письмо на русском. В теме стояло: «Моя история».
«У меня была вера, – писала женщина. – Я знала, что Вселенная – это нечто большее, чем цепь причинно-следственных связей, а моя личность – нечто большее, чем набор физических данных, условных рефлексов и привычек. Теперь я знаю, что моё мировоззрение всего лишь кусок пластилина, из которого я могу вылепить ангелочка, а могу – монстра.
Конечно, вы ни в чём меня не разубеждали. Просто учили грамотно обходиться со своими ресурсами. Я была увлечена, много работала и научилась неплохо владеть собой, добиваться целей, избавляться от негатива. А когда зуд самосовершенствования прошёл, я поняла, что потеряла веру. Всё, что я приписывала Божественному промыслу, оказалось плодом моего созидательного либо разрушительного образа мыслей и действий. Всё, в чём уповала на Чудо, стало достижимо моими собственными усилиями.
И я хочу вам сказать: как ужасно то, что случилось со мной! Я – чудесная старинная пластинка, с которой кто-то стёр всю музыку. Теперь это просто чёрный диск, для которого можно придумать любое практическое употребление. Хоть торт на него клади, хоть вращай на пальце. Но музыки нет.
Вы справедливо скажете, что грош цена такой вере, которую можно так легко выбить из рук. Да, вы правы. Тогда в чём моя претензия? Я пишу вам всё это единственно для того, чтобы попросить: предупреждайте людей, что в ходе движения к амбициозным целям они могут утратить тот неуловимый смысл бытия, который у них был».
«А мосты-то и правда горят!» – подумал Болек и в тот же миг понял, что больше не хочет подбадривать себя.
Не дожидаясь счёта, он оставил под чашкой купюру и пошёл домой. Его лицо было собранно и твёрдо. На автомате улыбнулся консьержке, в лифте перемигнулся с десятилетней соседкой, возвращавшейся с пуделем после прогулки. Отпер дверь, вошёл и привалился к стене виском. Больше не нужно было держать мимику. Он с удовольствием облил бы слезами прекрасную жизнь, оказавшуюся подделкой, но не было слёз – один вырывающийся из груди сухой кашель. Фонарик юмора, где ты! Как нужен сейчас твой луч – улыбнуться собственной глупости и начать всё сначала. «Интересно, – успокаиваясь, подумал Болек, – когда меня разберут по кирпичам и сложат заново, впаяют ли в новую кладку изумруды? Или, может, в ней сделают нишу для распятия и горшков с цветами?»
Ничего особенного не случилось. Его «система» была одной из многих тысяч существующих даже не философий – методик, в которые можно встраивать жизнь, точно так же, как можно располагать предметы быта внутри дачного дома или квартиры. Каждый выбирает по своему вкусу и достатку. Да, он руководил ещё одной игрой, которая кому-то помогла, а кого-то, напротив, сбила с пути. Нормальное течение жизни!
Осознав это, он словно бы спустился ещё одним уровнем ниже в воронку, которую почуял давно. Внутренний завал, прежде скрытый, начал проступать наружу. Он выразился в неубранной посуде и горе бессистемно накупленных книг. И всё же нельзя падать вечно! Требовался выход на новый старт, разумное и сильное действие, способное потянуть за собой всю историю.
Когда Болеку позвонила Ася, он кинулся было наводить порядок в комнате, как вдруг почувствовал разочарование. Глупо надеяться на обновление за счёт Спасёновых! Ничего не будет нового, и в этом великая скука!
В юности Болек полюбил свою профессию за то, что она предоставляла ему возможность, подобно таможеннику, иметь доступ к «тайне чемодана». Со временем выяснилось, что люди таскают в своих разномастных тарах одни и те же пожитки, редко блеснёт что-нибудь новенькое, – и он утратил былое любопытство к секретам души.
Выходя в прихожую встретить Асю, Болек с грустью подумал, что багаж младшей кузины известен ему до дна. Бегство по липе обнадёжило было, но закончилось всё тем же тоскливым семейным миром. Союз с твердолобым неудачником и навязчивое желание «быть хорошей» – выбор жалкий, но популярный. Так что теперь тебе нужно, Ася? Консультацию по налаживанию семейной жизни от мастера, который с лёгкостью развалил свою?
Но, если взглянуть иначе, – тут он привычным движением мысли перевернул ситуацию солнечной стороной, – разве он не рад визиту? Ася – это меленькие жёлтые нарциссы с весенних парижских рынков. Такими приятно полюбоваться за чашкой кофе, оторвав взгляд от ленты новостей.
Приготовив улыбку, он открыл дверь и в первую секунду слегка потерялся. На пороге стояла хмурая девочка с грязно-белой собакой на поводке. Обе явно не подходили для украшения интерьера. Впечатляли зацепки на Асином ещё недавно миленьком сером пальто и чуть ли не обвиняющее выражение глаз, которые она устремила прямо в глаза хозяину. «Будет интересно!» – понял Болек и, отступив от двери, дал дорогу гостям.
– Вот, – сказала Ася, опуская взгляд на собаку. – Это Марфуша. Ей только переночевать, а то у Соньки аллергия. А утром заберу. Я её выгуляла. Она до утра будет спокойно в прихожей сидеть. – И ещё раз испытующе посмотрела в глаза кузена.
Ася была готова к отказу и решила заранее: если вместо немедленного согласия начнутся расспросы – она уйдёт сразу, не унижая себя и Марфушу выслушиванием оправданий.
По вздрогнувшим ресницам и взгляду, мимолётно скошенному на входную дверь, Болек прочёл её план.
– Ну зачем же в прихожей? – сказал он, решительно беря у Аси из рук катушку поводка. – Пусть проходит – кресло свободно! Только, может, лучше сначала в ванную?
Пока в душистой пене мыли покорную Марфушу, Болек узнал от Аси сюжет прошедшего дня.
– Лёшка? – поднял он брови. – Лёшка поджёг приют? Нет, это исключено! Такого не может быть!
– Я это знаю точно. Я слышала, – бережно вытирая Марфушины уши, чтобы не попала вода, сказала Ася.
– Ты была там в момент поджога?
– Там был фонограф. Курт забыл его там, на ветке, – и всё записалось. Лёшкин голос, проклятия.
– Ты слышала запись сама? – потускневшим голосом, словно Ася принесла очень плохое известие, спросил Болек.
Ася кивнула:
– Мы с Куртом послушали, и он сразу стёр. Он сказал: пусть лучше думают, что это догхантеры. Он ведь прав? Там погибла одна собака. Она умела петь, – прибавила Ася, помолчав. – А Лёшка… Ну, ему теперь придётся жить с этим. Посмотрим, как он справится! – холодно проговорила она.
Болек посмотрел в сторону. Ощущение причастности к чему-то дурному возникло внезапно и легло на душу плотным туманом.
– Да. Мне тоже любопытно – как он будет с этим жить. Я, честно сказать, не предполагал… – проговорил он и, переборов минутный сумрак, взглянул на Асю. – Ты точно знаешь, что запись подлинная?
Ася хотела переспросить, о чём это он, но тут Марфуша, поняв, что её не держат, сиганула прочь из ванной. Фонтан мелких брызг, как заставший врасплох дождь, оборвал разговор.
Спустя пару минут, сидя в гостиной на корточках и вытирая махровым полотенцем дрожащую Марфушу, Ася продолжила рассказ:
– А Марфушу я отбила в переходе, у бомжей. Они решили, что она щенков потеряла, хотели помочь… Вот почему так устроено? Те, у кого и так всё хорошо, живут себе припеваючи. А кто и так уже рухнул – на того ещё и бесы налетают, как тля на ослабленное растение. Ведь, по смыслу, наоборот, там ангелы должны быть, на дне, чтобы помочь! А их нет! Почему так? – требовательно взглянула она на Болека и вдруг сама себя перебила: – Подожди! Соня сказала, ты ищешь место для нашего приюта? Это правда?
– Не то чтобы ищу. Просто задал вопрос человеку, который в этой области располагает некоторыми возможностями. Выйдет ли что-нибудь, не знаю, – уточнил Болек. – Ну что, тебе чай или кофе? Пошли на кухню, выберешь сорт!
Ася выпрямилась с мокрым полотенцем в руке.
– Я ничего не буду. Захочу – водички попью из-под крана! Извини, я миску забыла для Марфуши. Найдёшь куда воды ей налить?
Болек сдержал вздох. Перед ним была воительница одного дня от роду, но уже беспощадная. Желавшая защитить добро и ставшая частью зла. («Вот тебе и волжский городок! – усмехнулся он про себя. – Похоже, яхту, на которой хотел провести отпуск, захватили головорезы!»)
– Ася, ты мне родственница, – сказал он проникновенно. – Поэтому, позволь, я нарушу профессиональную этику и помогу тебе без твоего запроса. Можно? Скажи мне: ты впервые испытываешь горечь в таком масштабе? Или было уже что-то похожее? – И мягко, но властно усадил Асю на диван.
– Я не горечь испытываю. Я ненавижу! – дёрнув плечами, но оставшись сидеть, сказала Ася. – Ненавижу Лёшку! Ненавижу всех живодёров! Но догхантеры просто выродки, их даже жалко. А кого действительно надо ненавидеть – это обывателей. Нормальных, со здоровой головой. Вот этих всех, кто от своего здоровья жуёт чего-нибудь на ходу и проходит мимо голодной, больной собаки или кошечки, у которой всё болит и стонет, всё зудит! Просто проходит мимо, как будто её и нет! А ведь мы в ответе! Нам Бог целую планету доверил – чтобы мы о каждой твари заботились, а они что делают! Вот этих уродов равнодушных я буду крушить. Не дам им жить в тепле! Я придумаю, как их достать, чтоб они на своей шкуре почувствовали!
– Ну хорошо, а если тебя кто-то вздумает доставать за то, что ты, скажем, инвалидам не помогаешь? Детьми-сиротами не занимаешься и прочее?
– Больными Саня занимается, – отвернувшись, сказала Ася.
– Ясно, у вас разделение труда. Ну тогда ладно, круши меня, я согласен! – вздохнул Болек и пересел в кресло напротив Аси. – Нет, серьёзно, я ведь как раз и хочу именно пожить в тепле!
Ася, перебирая Марфушину шерсть, молчала.
– Да! И нет у меня других целей. Пожить в тепле, в детстве моём – недели этак две! – признался Болек. – Думал, устроюсь в бабушкиной комнате у окна, буду смотреть на реку, а вы меня будете звать на завтрак, на чай, ну и погулять. И, кстати, вкусно поесть – моя слабость. Так что давай круши, я стопроцентно твой клиент! – заключил он и сделал серьёзный вид.
– Тебя не буду – ты Марфушу принял на постой, – сказала Ася.
– А помнишь лесной пруд? – понизив голос, спросил Болек. – Там ещё куча стрекоз – просто всё в голубых льдинках! И кувшинки белые! Мы за ними охотились – ты, я и Сонька. Тебе лет пять было или шесть. Ты по-собачьи плавала, фыркала, помнишь? А потом обязательно появлялся Саня и вопил, что мы тебя утопим. А вода там такая густая, медленная. И тёплая. Прогревалась хорошо. Очень тёплая…
На этих словах летние глаза Болека проникли в Асины зимние, и она почувствовала, как лёгким течением её относит прочь, в благоуханную заводь, лесной илистый пруд с коричневатой водой. По сияющей глади скачут солнечные водомерки, а на глубине – каких сокровищ там только нет!
Вода оказалась живой – она пахла елью и земляникой и хотела играть. Ася проплыла от берега до берега, толкаясь в бока воды, получая шлепки по щекам, смеясь и уворачиваясь. Выбралась на сушу, в мягкую траву, и сразу оказалась окружена весёлыми ребятами – колокольчиками и ромашками. Только непонятно, как с ними дружить, какие игры они понимают? А вот и он – бабушкин любимец Болек – торжественно надевает маленькой Асе на голову корону из добытых в пруду лилий. «Ты принцесса!» – говорит он внушительно, и Ася верит – она принцесса!
Ася не смогла бы сказать, сколько длилось видение. Под конец оно стало призрачным, шатнулось, как отражение в окнах поезда, и с лёгким свистом испарилось – но не вполне. Перед ней были те же глаза. Тот же волшебник, что в детстве надел на неё венок, теперь следил за её пробуждением.
– Я была в трансе? – проговорила Ася, трогая свои неожиданно сухие волосы.
– Ты просто отдохнула! – сказал Болек. – Просто вспомнила, что внутри всегда есть свет. Сейчас мы выпьем чаю. А потом ты пойдёшь домой, помиришься с Софьей и ляжешь спать. И проспишь до утра крепко и счастливо, а Марфуша переночует со мной.
Пока Болек готовил чай, Ася подошла к окну и, открыв центральную створку, вдохнула сырой и сладкий воздух улицы. В нём смешались дымки ресторанов, запах оттаявшей земли под деревьями, бензин и свечной аромат вечерних служб. А вот и их дом! Маленький краешек виден, и на втором этаже горит свет.
Насмотревшись, Ася вернулась к столику, где уже был сервирован чай, и почувствовала умиротворение. Ей нравилась комната, и коробка с маленькими пирожными, которую принёс Болек, и ползущий из кухни густой, немного развязный голос джаза. Нравились глаза хозяина, его доверительный тон и симпатия. Оттого, что этот посторонний человек вдруг оказался своим и даже решил остаться в Москве, мир сделался крепче. Под чай с пирожными жизнь стало меньше качать. Асей овладело уютное спокойствие за себя и своих, как будто Болек являлся особой, приближённой к Судьбе, и мог за них заступиться.
После чая Ася погладила мокрую Марфушину голову, поцеловала в лоб и вышла на улицу, размякшая от тепла, почти плачущая. Ей вовсе не хотелось возвращаться в состояние собранной злобы, а хотелось, чтобы было лето, детство, чтобы пахло из кухни медовыми коржиками. Целых два противня румяных месяцев! И чтобы завечерело, но ещё не легла прохлада – значит, чай будем пить в саду.
В тот вечер Ася помирилась с Софьей и заснула крепко, как ей и было велено, даже не успев погасить свет, так что её троюродный брат в пентхаусе с полукруглым окном мог всю ночь наслаждаться иллюзией ночного неодиночества.
38
Проводив Асю, Болек послал своё профессиональное душевное равновесие к чёрту и дал расцвести тревоге сполна. За свою карьеру он успел наводнить мир немалым количеством обретших силу монстров. Ему нравилась мощь, с какой люди, освобождённые от всевозможных внутренних оков, устремлялись к новым вершинам и пропастям. Год назад он бы обрадовался исцелению Жени Никольского, чуть не задушенного собственной совестью. Теперь же ему стало не по себе. Как если бы в горах, сотрясая воздух, начался сход лавины.
Загадочная комбинация с поджогом пока не раскладывалась на составляющие, но стрелка, переведённая на Лёшку, явно указывала на Курта. Болек был почти уверен в этом. Его случайный полуученик вырос над собой и больше не желал в петлю. Он хотел жить и, поняв, что для жизни ему остро необходима Ася, отважился на разбой.
Болек отвёл шторы – огни большого города, те, что обманывали его по всему свету, суля единство, а вместо этого досыта кормя одиночеством, впервые показались ему правдивыми. По крайней мере, одно жёлтое пятнышко – окно Спасёновых – никто не мог отменить. Болек знал, что утром Ася придёт за Марфушей с прежней ненавистью в душе и отчасти в этом будет виноват он – фокусник, привыкший выпускать из бутылок джиннов.
Зачастившее в гости чувство вины после стольких лет разумного взгляда на вещи нравилось Болеку уже тем, что противостояло неприятной оледенелости сердца. Вина обжигала, и это было прекрасно! В кипящей душе таял обмылок недавнего айсберга.
Конечно же, Болек не собирался поднимать мировую революцию, но чувствовал, что имеет право взорвать систему в самом себе и выложить в мир съёмку с места событий. Допустим, написать книгу. Весёлую исповедь, которая поставит точку в его нынешней профессиональной деятельности. Беда, что пока он не знал даже приблизительно, что последует за этой «точкой». Останется ли хоть что-нибудь, когда он сбросит всю шелуху? До недавнего времени он отрицал существование цельной, неделимой истины. Теперь же ему страстно хотелось, чтобы она была.
В рассеянных мыслях Болек принес из кухни еды и чаю. Марфуше достался хлеб с кусочками сыра. От слабосолёной сёмги она отказалась, робко потупив морду, а больше ничего «собачьего» в холодильнике не нашлось.
Возможно, думал он, кормя Марфушу сыром, неделимая истина – это как раз и есть упрямый, не шибко умный пацан со своим собачьим приютом. Вот о чём толковал ему Саня…
Уже из постели он позвонил Марье Всеволодовне и рассказал, что живёт теперь в Москве, а в комнате у него сидит скромная уличная собака.
– Марья, у меня к тебе просьба, – перешёл он к главному. – Помнишь, ты меня учила: если чувствуешь поломку, первым делом проверь любовь и отвагу. У меня всё на нуле! Срочно нужен твой мастер-класс! Хватай Луиша, билеты я закажу. И насчёт визы – свяжусь с девочкой в агентстве, она быстро всё сделает. Давай, тебе понравится! Окна – почти на Кремль!
– Что ты, сынок! Я и не летала с тех пор, как сюда приехала! У нас с Луишем и загранпаспорта нет! – возразила Марья. – Да и что это ты вздумал на себя клеветать? Ты очень отважный, милый! А любовь я на тебя нашлю, не беспокойся. Мне это даже проще на расстоянии!
Засыпая, Болек подумал, что завтра же накупит Марье русских подарков – павловопосадских платков, льняных рушников, вологодских кружев, прихлопнет всё это жостовским подносом и отправит срочной посылкой. Вряд ли подаркам найдётся применение в быту, но сердцу Марьи Всеволодовны будет радостно – прислал «сынок».
Прошедшая ночь была странной. Одной из многих странных ночей, которые выпадали на долю Болека. Ему доводилось спать в лодке, в космическом коконе юрты, на заваленных снегом маленьких аэродромах. На этот раз необычность заключалась в том, что у него нашла ночлег робкая собака Марфуша – существо, языка которого он не знал. Марфуша переживала в чужом доме. Сидела у двери комнаты, устало свесив голову, смыкая веки, но не осмеливаясь лечь. Угощение лишь немного смягчило её тревогу. Когда же чужой человек гостеприимно предложил ей расположиться в кресле, Марфуша поджала уши и сбежала в прихожую, где ещё пахло землёй приюта, соскользнувшей крохотными комочками с ботинок Аси. Уснула не скоро и во сне вздыхала тяжело и горько, мешая Болеку спать. Он слушал собачьи вздохи, как детские всхлипы.
В семь утра пришла Ася. Ответив на звонок домофона, Болек включил кофеварку – ему нужен был аромат «позитива». И действительно, когда Ася вошла, стало ясно – от умиротворения не осталось и следа. Губы его младшей кузины были сжаты, лицо выдавало боль и решимость. С тревогой волчицы она обежала взглядом прихожую – где Марфуша?
– Ушла спать под стол, – сказал Болек и открыл дверь кухни.
Ася скупо погладила расплясавшуюся от радости собаку.
– Позавтракаешь со мной? Расскажу, как переночевали! – предложил Болек, хотя уже видел: ни хлынувший из двери запах славного колумбийского кофе, ни даже фирменная улыбка волшебника не помогли. Единственное, что оставалось, – принять и разделить Асин тон.
– Спасибо, не могу, – сухо сказала Ася. – Мне надо Марфушу к Пашке, а потом у меня утренняя группа. И ещё надо придумать, какую пошлость будем сегодня рисовать, чтобы этим дурам понравилось.
– Понятно. Будете с барышнями рисовать что-нибудь миленькое… – мягко перефразировал Болек. – Видишь ли, Ася, на свете очень мало подвижников! Редко, когда попадётся хотя бы один на группу. А обычным людям порой очень хочется нарисовать что-нибудь, просто для радости, без высшего смысла – это придаёт им сил. Ты придаёшь им сил, понимаешь?
– Не надо меня тут нейропрограммировать! – отрезала Ася.
– Кстати, у меня тоже сегодня семинар. Целый зал честолюбцев – и ни одного подростка, который просто хотел бы стать ветеринаром! – сказал Болек.
– Так не ходи! – бросила Ася. – А насчёт подвижников – я, как дурочка, поверила Соньке, что ты место для приюта ищешь. Но оказывается, ты просто спросил там у кого-то, кто уже и думать забыл – все всегда забывают. Зачем тогда зря болтать? Спасибо, конечно, за Марфушу… – смутившись, заключила она и, взяв собаку на поводок, поскорее вышла за дверь.
Болек вздохнул, поднял полотенце, на котором спала Марфуша, и сунул в стиральную машину. Затем вышел на середину комнаты и, глядя в широкий полукруг окна, несколько раз подпрыгнул, болтая руками, как тряпичная кукла. Укрытые дождливыми облаками крыши прыгали вместе с ним.
Расслабив таким образом мышцы, он констатировал, что критический излишек печали удалось вытрясти. С тем, что осталось, можно жить. Через полчаса, свежий, прозрачно-грустный, в тон дождливому утру, Болек вышел на весеннюю улицу.
Его путь лежал в офис на набережной. Сегодня днём он должен был провести трёхчасовой семинар для практикующих тренеров: новый взгляд на бизнес-коучинг или что-то вроде того. Название придумала Софья. Но прежде чем погружаться в опостылевшие дела, Болек решил позволить себе лёгкую трапезу.
Поселившись на новом месте, он первым делом обследовал окрестные заведения и выбрал наиболее подходящее для одиноких воскресных завтраков и позднего чая. Ему понравилась терраса с парой газовых ламп и тихим джазом, не наносящим существенного вреда мыслительному процессу. К тому же ясным утром над старинными московскими особнячками вставало солнце. Подставив лицо его лучам, можно было вообразить себя где-нибудь в парижском кафе с видом на Сен-Жермен-де-Пре. Тем трогательнее выглядела отделка интерьера – пледы и шторы цвета листвы платанов.
В углу, где им был облюбован столик, стоял «пюпитр» с газетами на английском, французском и русском. Болек брал разные, в зависимости от настроения. И особенно хорошо было завтракать в воскресенье, слушая глубокое и округлое пение русских колоколов, столь не похожее на плоский звон Европы. В этом месте, под согревающей плечи лампой он чувствовал себя спокойно. Здесь была та же путаница времён и стран, которую Болек ощущал в себе самом.
Пока несли завтрак, он, подобно миллионам землян, открыл планшет и, смело наступив на те же грабли, зашёл в «почту». Рабочий ящик был полон, но после исповеди об утрате веры Болека не тянуло в него заглядывать, а в личном висело одинокое письмо от бывшей жены. С шевельнувшимся сердцем он посмотрел на приветливо глядевшее с фотографии профиля женское лицо и открыл.
Бывшая супруга выражала надежду, что Болек не станет спорить: платить за обслуживание недавнего «подарка» – маленькой виллы на океане – придётся ему. Без обслуживания всё придёт в негодность и мальчик не сможет там отдыхать, – разумно замечала она.
Письмо сопровождал вопрос – всё ли с ним в порядке? А также ссылка на некий популярный психологический ресурс, опубликовавший материал, посвящённый ему. Название статьи можно было перевести примерно так: «Неужели выгорание?»
Отмена ряда семинаров в городах Европы, а также планы пожить в русской речной глубинке, среди родных, озвученные на петербургской встрече насквозь простуженным Болеславом, заставили автора статьи предположить, что прославленный коуч не в форме. Мастер, настроивший столько сердец, давший стольким людям импульс к великолепной жизненной игре, судя по всему, ныне и сам переживает кризис, – делал вывод журналист. Вопрос в том, приведёт ли это к уходу из профессии или обернётся реформами внутри школы?
Болек прочёл новости о себе, как газету из будущего. Поглядел на имя автора – оно было незнакомо. Вздохнул и, свернув окошко, возвратился к письму жены.
Он перечитал его, обращая внимания на строй фраз и выбор слов. Несмотря на отсутствие прямого шантажа, прилагаемая статья и тон отдельных реплик намекали, что супруге не составит труда посредством нескольких публичных высказываний убить его репутацию «учителя жизни», а вместе с ней и карьеру.
«Ну и славно! Убейте! А то, похоже, харакири мне не по зубам!» – подумал Болек и, кратко отписав, что брать на себя содержание виллы не планирует, занялся стынущим омлетом. Декорация семьи, на фоне которой он строил карьеру, рухнула, непрочные краски стекли с картонных лиц. Теперь – забыть.
Через час, складывая вымокший зонт, Болек заходил в здание бизнес-центра, где они уже третий год арендовали офис. Здесь же, в конференц-зале, проходили значительные мероприятия, вроде мастер-классов заезжих звёзд, а в помещениях поменьше – рядовые занятия.
Залы являлись его местом силы. Резкий запах фломастеров и офисной мебели, «казённое» освещение, мягкие стулья на металлических рамах – всё это был привычный, давно покорившийся ему мир. Он знал, что скоро увидит множество глаз, восхищённых его мастерством, почти влюблённых. Контакт глаз с аудиторией был главным наслаждением таких вечеров. Мгновенный обмен доверием, который мог сделать постороннего человека другом! Что говорить, это была его «зона комфорта», в которой он мог бы прожить безбедно хоть до старости. И вот ведь – всё же не смог! Не смог почему-то.
Войдя в пустое помещение, он подошёл к доске и, взяв зелёный маркер, нарисовал собаку.
– А! Ты уже здесь. Здравствуй! – окликнула его Софья. Она вошла, держа в руке стаканчик кофе, бледная, с маникюром цвета алого мака. Что-то Марфушино было в её глазах – как будто она потерялась и искала помощи. Свободной рукой откинула волосы с плеча и посмотрела на рисунок. – Это что, Асина псина?
– Да бог с ней, – бросив внимательный взгляд на сестру, перебил Болек. – Рассказывай, что ещё у тебя стряслось! И не возражай – ты уже раскололась.
Вчерашняя встреча Софьи с бывшим мужем оказалась сплошным глумлением. Тот как «честный человек» решил донести до неё свои намерения лично. Ему нужна была дочь, и он не сомневался, что сможет убедить суд в том, что ребёнок рискует жизнью, оставаясь с матерью, сбившей на скорости человека. «Может, давай договоримся мирно? – предложил он. – А то я слышал, всё равно ведь тебе в тюрьму!»
– Ты понимаешь, у него ещё молодые родители, им скучно. Его мама очень хотела внучку, – угнетённо сказала Софья. – Его никогда не устраивали воскресенья. Я-то, правда, надеялась – женится, будут другие дети…
Ничего особенного не было в Софьином случае, подобные проблемы вполне поддавались разруливанию. Но почему-то в тот момент Болек не смог окинуть ситуацию взглядом профи, с безопасного бережка. Он вошёл в эту реку как жертва, и от ледяной воды перехватило дух. Ему потребовалось некоторое время, чтобы собраться и сказать спокойно:
– Тебе ничего не грозит, обещаю! Просто доверься.
– В последний раз я доверялась в пятнадцать лет. Бабушке! – усмехнулась Софья. – Нет, доверие для меня непозволительная роскошь. Да и что ты можешь сделать? Сам подумай: мать сбила человека на превышенной скорости. Болек, он отсудит её!
– Почему ты выбрала его? – спросил Болек. – Тогда, несколько лет назад?
– Поняла, что пора заводить ребёнка, и поставила цель.
– Ты поставила цель…
– Он подходил по параметрам. И нет – я не считаю это ошибкой! Я поставила цель – и добилась! – отвернувшись, упрямо проговорила Софья.
Болек присел на мягкий офисный стул возле кулера и, налив в стаканчик воды, глотнул.
– Ну да – мы всегда совершаем лучший выбор из возможных. Так сказал классик…
– Ты промок? – помолчав, спросила Софья и провела ладонью по рукаву его пиджака.
– Да, там моросит. Представляешь, мне написала одна женщина… – опёршись локтем о столик с кулером и сунув кулак под щёку, сказал Болек. – Я разрушил её веру. Тем, что объяснил, как всё функционирует, и научил использовать потенциал своего мозга, управлять настроением и прочее… Она утратила веру!
– Ну, это уж её проблемы! Значит, вера такая была.
– Да-да, она так и пишет. Но дело не в этом. Дело в том, что я её надул. «Подсадил» на лженауку, в которой есть всё, кроме главного. В ней нет цельной и вечной истины! А значит, она ложна. Я не могу объяснить – не владею в должной мере философской терминологией, но ведь ты понимаешь?
Софья с недоумением смотрела на воодушевлённого спикера.
– Так ты теперь считаешь, что истина есть?
– Нет, не считаю. И именно поэтому ты не доверяешь мне. Как можно довериться тому, для кого всё условно? Сегодня добро на севере, завтра на юге. Нет ничего абсолютного. Милая беспринципность, невинное манипулирование, безобидное враньё, – разгорячаясь, говорил Болек. – И, Соня, я очень завидую вашему соседу Пашке. Тому, что у него есть собачий приют и его надо отстаивать. У него есть добро и есть зло. У него есть истина. А у меня нет истины. Поэтому я поддерживаю любые чёртовы цели и учу этому других. А ведь лет в семнадцать истина была! Так куда она могла подеваться? Может, просто моя обнаглевшая логика забила шестое чувство? – Он вздохнул и умолк. Что-то важное, тяготившее его, выплеснулось.
Софья, опустившись на стул и подперев ладонью голову, смотрела на своего спятившего кузена.
– Болек, у нас собран зал. Ты ведь не собираешься отменять семинар? Или да? – тихо спросила она.
Он вышел, слегка потирая ладони. С видом таинственным и счастливым, словно должен был сообщить публике превосходную новость, оглядел собравшихся, при этом каждый в зале почувствовал, что лично поймал его взгляд.
– Рад вас видеть! – негромко, всё с той же долей тайны, проговорил Болек и переждал взволнованный шорох зала, выросший за пару секунд в волну рукоплесканий. – Боюсь, я не смогу приступить к делу, пока не поделюсь с вами впечатлением последних дней! – начал он с места в карьер. – В одном из лесопарков столицы есть маленький незарегистрированный приют для собак. Изначально он появился при ветлечебнице. Подросток помогал там своей родственнице, ветеринарному врачу. Он оставлял и вылечивал собак, от которых отказывались хозяева. Некоторых ему приводили с улицы. Так на территории лесопарка у них сложилась община, почти семья. Позавчера приют сожгли догхантеры. Администрация парка требует немедленно ликвидировать то, что от него осталось. Пристроить в добрые руки старых животных, требующих постоянного лечения, тяжело, почти невозможно. У нас пара дней. Я никогда не занимался животными и понятия не имею, как грамотно поступить в этой ситуации. Вас двести человек в зале. Велика вероятность, что кто-то из вас или ваших близких знает, что нужно сделать. Окажите себе эту честь – проявите участие!
– Болеслав, у нас собрание волонтёров? – выкрикнули из зала.
– Позвольте я уточню ваш вопрос. Вы хотите узнать, какая связь между подготовкой тренеров и моей историей? – перефразировал Болек, глядя на возмутительницу спокойствия в левом секторе. Впервые с начала карьеры ему захотелось грома и молний.
Блестящая речь, призванная любой ценой донести до собравшихся идею сомнения, уже вскипела в уме, но за секунду до первого слова – мгновенным цветным прозрением – Болек увидел Асину студию. В безмолвном гневе младшая кузина расшвыривала рисунки с розами и котятами, кисти, вазы, мольберты. Вспышка была столь яркой, что Болек почувствовал резь в глазах. Сухой лёд сковал губы. На преодоление видения у него ушло две-три секунды.
– Связь обнаружится, когда после семинара ко мне подойдёт один из вас и даст профессиональную консультацию по ситуации с приютом! – сказал он уверенно, словно знал наверняка: такой человек в зале есть. – А теперь поаплодируем коллеге за вопрос – и в работу!
Он отыграл вечер как полагается. Был остроумен и пламенно убеждён в эффективности методов, предлагаемых публике. Россыпь приёмов, опробованных с добровольцами тут же, на сцене, прошла на ура. И долго ещё обсуждали в кулуарах, что бы значила эта притча о подростке и собаках и был ли подставным человек в зале, посмевший упрекнуть Болеслава в отклонении от темы?
После мероприятия – прогулочным шагом по набережной, затем по людной Пятницкой – Болек и Софья дошли до дома и поднялись в квартирку с эксклюзивным окном – спасать героя от разыгравшейся головной боли.
– Раз уж тебе надоел коучинг – ты бы мог почитать им Шекспира! – сказала Софья, выуживая из косметички таблетку. – Думаю, две трети зала просто приходят подпитаться твоей энергией. Они смотрят на тебя как на солиста венской оперы.
– Это ты смотришь на меня как на солиста венской оперы, потому что меня любишь. Уверяю тебя, они более практичны, – морщась, возразил Болек. Он сидел в углу диванчика, подперев висок бутылкой с горячей водой. Спазм не проходил, напротив, становился чётче, в нём как будто начали вырисовываться прутья клетки, разлиновавшей сознание.
– Почему ты передумал? – сев напротив, спросила Софья. – Я боялась, ты начнёшь толкать им свои новые идеи, про истину. Неужели та тётка тебя сбила?
– Почему передумал… – Болек поставил бутылку на столик и потёр лицо ладонями. – А вот потому. О каком доверии может идти речь, если я начну срывать занятия? Знаешь, Соня, конечно я сам во всём виноват – во всей нашей жизни. Тогда, у бабушки, я был маленький. Я просто не был готов к трудностям и потребовал, чтобы мне дали вытащить другой билет. А какой другой? Откуда другой, если он всего один? Просто фальшивку сунули, и покатился в чёртову сторону. А сегодня ночью мне стало грустно, и я позвонил Марье Всеволодовне. Ну, помнишь, я тебе о ней говорил? Так вот, она во спасение обещала наслать на меня твою любовь. Как ты на это смотришь?
Софья знала, что проклятый манипулятор читает её мимику и интонации, всё её раненое существо, как внятный печатный текст, и постаралась совладать с чувством.
– Кто-то там нашлёт на тебя мою любовь! Прекрасно! – сердито проговорила она. – А я? А обо мне кто-нибудь хоть раз подумал? Или опять всё в одни ворота?