39

Вчера сгорел приют и Ася узнала «правду о Лёшке». Вчера же к вечеру обнаружился страшный плод его деяний – погибшая собака. Худая Мышина мордочка, хилые лапы и редкая шерсть, сгорбленный излом позвоночника – знакомое, жалкое и теперь уже мёртвое существо нашлось под обгорелыми досками зимника.

Это было накануне, а утром, как раз ко времени, когда Ася, забрав у Болека Марфушу и доставив в приют, вернулась домой, подготовиться к занятию с воскресной группой, Лёшка пришёл мириться. Боясь опять нарваться на отповедь свояченицы, он открыл дверь своим ключом. Снял куртку, постоял, ожидая – не выйдет ли кто? Тяжко вздохнул и, подхватив под мышку припасённый подарок, направился в комнату.

Когда Лёшка вошёл, Ася сидела за своим маленьким столиком в спальне и простым карандашом рисовала качели. Как и в приюте, они были устроены между двумя деревьями, только крепились невозможно высоко, у самых макушек. Рисунок запечатлел высшую точку разгона – миг, когда «пассажирка», девочка лет семи, сорвавшись с доски и раскинув крыльями руки, взлетала над кронами леса. Вопрос о её приземлении оставался открытым.

– О! Рисуешь? – заробев на пороге комнаты, проговорил Лёшка. – А я нам с тобой подарок принёс! – И вынул из пакета полуметровую раму.

Это была одна из тех картинок, что развесил в подъезде их предприимчивый сосед. Тоскуя о несбывшихся планах, Лёшка выбрал море – васильково-синие волны с отрадным мазком белил по линии горизонта – парус!

– Ну, ты, конечно, лучше рисуешь! – на всякий случай прибавил он. – Но нельзя ведь только своё вешать! А хочешь, на дачу вашу отвезём, родителям подарим?

Ася коснулась взглядом фигуры мужа и продолжила штриховать.

– Ну ты чего? Совсем, что ли, обиделась? – Лёшка бросил картину на кровать и сел перед женой на корточки. – Обиделась, что я ночевать не пришёл? Ну а я-то ведь тоже обиделся! А вчера меня Сонька вообще огрела! Что, типа, я чего-то там у вас поджёг. Я не знал прямо, куда бежать. Побежал к Сане, а у него Маруся болеет. Он сказал, чтобы я не слушал глупостей. Чушь всё это, ничего я не поджигал! Ты брату хоть своему веришь? Мелкий Трифонов у вас просто рехнулся со своими хвостатыми. Ну! Ася! – И он просительно потянул Асю за локоть.

Ася обернулась с влюблённым и грустным, тихим лицом. Лёшка подумал было, что примирение удалось, как вдруг заметил тонкие проводки: под Асиными пушистыми волосами были наушники. Она «смотрела» на музыку.

Тогда, проявив изрядное терпение и жажду мира, Лёшка встал, вынул из ушей жены «затычки» и произнёс свою речь ещё раз. Он сказал, что у них будут дети – как минимум двое, будет своя квартира и работа хорошая. Вот он закончит институт, и всё у них со временем будет, что она только ни пожелает. Хоть Париж! И бросаться этим всем из-за временных недоразумений не просто глупо, а непозволительно. Он, Лёшка, этого не допустит.

Ася смотрела на него глухо – «через стекло». Если бы Лёшка был чутким, он понял бы, что Асино существо отторгает предложенную им жизнь, рвётся из неё прочь, как из выношенной скорлупы, чтобы родиться в ином мире. Но для него выражение Асиного лица означало только, что он опять ляпнул не то, не с тем самоцветом посулил колечко.

Он вышел из комнаты растерянный и красный, рыская взглядом – в какую стену долбануть кулаком. Наткнулся на дверь в гостиную и, нажав ручку, заглянул. Серафима возилась с цветной бумагой и клеем на застеленном газетой журнальном столике.

– Живодёр ты! – крикнула она слышанное накануне слово.

Лёшка ошеломлённо посмотрел на Асину племянницу и впервые за всё время осознал: случившееся – это не «бред» и не «недоразумение», а чьё-то осознанное, со смаком задуманное и осуществлённое зло.

Когда Лёшка ушёл, Ася ещё раз поглядела на свой рисунок и в минуту закончила сюжет. Девочка, взлетев с качелей, распахнутыми руками обняла верхушки деревьев, а далеко внизу, у подножия великих сосен, рассыпался мизерный город с небоскрёбами-спичками, задымлённый облаком пыли.

Пока Ася собиралась в студию, за окнами пошёл сильный майский дождь. Замоскворечье поднахмурилось, затушевало золотые маковки и с головы до пят пропиталось духом грибного леса. Конечно, свежему воздуху способствовало и воскресенье без машин. Ася вышла на Пятницкую и направилась к студии.

Она понимала, что немного, а может быть, уже и порядочно «сошла с ума». Догадывалась об этом потому, что ни дождь, ни особенный запах городской весны в первый раз в жизни не тронули её сердце. Она шла, принюхиваясь к затаившемуся злу, распознавая его в чертах прохожих. Встречные девчонки и дамочки, серьёзные господа и расхлябанные парни, все казались Асе потенциальными врагами приюта, теми, кто изъявит «молчаливое согласие». Единственным, кто приглянулся ей, был бомжеватого вида старик с зажатым в кулаке мятым пакетом. Да и то лишь потому, что обездоленностью своей напоминал собак.

Ася – милая девушка в коротком пальто, с шарфиком цвета мимозы – была в том опасном состоянии духа, когда до тюрьмы и сумы один шаг. Чувствуя, что прямая дорога к студии не предоставит ей повод для схватки с врагами, Ася в неосознанном поиске боя решила сделать крюк. Дождливым переулком она направилась туда, где недавно снесли деревянный дом, и, проходя мимо огороженной забором стройки, нашла то, что искало сердце.

Из-за дырявого щитового ограждения до её слуха долетел зов о помощи – он был высказан по-собачьи, но Ася прекрасно поняла смысл. Через несколько метров, за углом переулка, она увидела рыжую, с клочковатой шерстью собаку, бросавшуюся под ноги прохожим. Сделав короткий прыжок, она отскакивала к забору и призывно скулила. Пережидала в надежде, встряхивала головой и снова кидалась к людям. «Господи, бешеная!» – воскликнула пожилая женщина и, заслонив собою внука, бочком перешла на другую сторону мокрого переулка. Внук энергично замахал на собаку лопаткой. Мужчина предпенсионного возраста, шедший следом за бабушкой с внуком, остановился и, подняв обломок кирпича, сделал предупредительный выстрел. Собака отскочила и на некоторое время прекратила попытки установить контакт с человеческим племенем. Этого, с кирпичом, Ася догнала и сильно толкнула в спину. Просто и нагло толкнула. Он изумлённо обернулся.

– Она ведь на помощь зовёт человека! Неужели такой тупой? – сказала Ася ему в лицо, развернулась и, подойдя к рыжей собаке, проговорила с лаской и тревогой: – Ну пойдём, рыженькая! Веди меня! Что там случилось?

Через минуту они вдвоём – рыженькая и Ася – уже приникли к отверстию в фундаменте. Тысячу раз случавшаяся история повторилась снова – внизу пищал щенок. А ещё через пять минут чернявый рабочий, найденный Асей, слазил в подвал через люк и принёс кутёнка. Сел на корточки и, улыбаясь с детским счастьем, опустил на землю возле матери. Ася хотела прощупать комочек на предмет повреждений, но собака схватила своего ребёнка за шкирку и, ринувшись прочь, исчезла в глубине стройки. Ася порылась в кошельке и протянула рабочему денежку, но тот рассмеялся, мотнул головой – обойдусь.

Расцеловать его? Подарить ему флешку? Зонтик? Зеркальце с крышкой из муранского стекла? – думала Ася, быстро припоминая содержимое сумки. Усмехнулась и неожиданно для самой себя – гибко и глубоко поклонилась. Выпрямилась, ясно посмотрела в смущённое лицо рабочего и, развернувшись, выбралась через прореху в заборе на улицу.

Ася опоздала в студию на десять минут, встретила косоватый взгляд девочки-администратора и, войдя в зал, улыбнулась собравшимся за мольбертами ученикам.

– Извините за опоздание! Просто тут такое по дороге случилось! – сказала она и, расставляя чуть вздрагивающими, ещё влажными от дождя руками композицию на столике, поделилась историей.

Рассказывая о происшествии, Ася чувствовала, как её голос взволнованно всплёскивает и срывается. Она знала, что не все одобряют её слова. Но разве это повод молчать? Саня всегда утверждал: что бы ни было, люди – братья. И надо упрямо, упорно обращаться с ними как с братьями, пусть даже тебя высмеивают в ответ.

– А если бы она правда была бешеная? – выслушав Асин рассказ, сказала Алла, самая прилежная из Асиных учениц. У неё был особенно тщательно выписан кувшин и складки. – Я бы кирпичом не стала кидать, потому что я их боюсь, вдруг ещё хуже набросится. Но сразу бы позвонила в соответствующую службу.

– Мне кажется, пока стройка – ей тут лучше. Там такой парень хороший, – он бы ей возле бытовки сделал тёплую конуру, и она жила бы на воле, растила щенят, – терпеливо, всё ещё помня Санины слова о братстве, сказала Ася. – А в муниципальных приютах, там, конечно, волонтёры – святые люди, но их же не хватает на всех животных. Да и мест там нет. И щенков куда?

– Ну, милая моя, это же не люди, потерпят! И так сколько наших бюджетных денег идёт на все эти кошачьи богадельни! Лучше бы увеличили пособия по уходу за ребёнком.

– А куда же их тогда? – спросила Ася – и тут же услышала где-то в области затылка тихий хохоток: «На мыло!»

Ася не знала наверняка, шепнул ли это кто-то из учеников или породил её собственный раздражённый мозг, но на всякий случай взяла из вазы высокую кисть. Держа в руках оружие – шпагу или, может, кинжал, она почувствовала себя твёрже.

– Животные, они же не наши рабы и не обуза нам. Они человеку даны для обучения милосердию, чтобы он о них заботился, как о маленьких неразумных детках! – сказала Ася.

– Да, чтобы заботился! – пискнула из-за мольберта юная Алёна. – Я им на следующее занятие еду принесу, можно? Вы тогда передадите?

– Детки не кусаются, а меня возле школы болонка тяпнула, я в пятом классе был! – внезапно проговорил всегда молчавший парнишка, худенький и робкий, с косоватой зализанной чёлкой, имевший неистребимую привычку рисовать мелко. – Хорошо, вроде хозяйская – не стали уколы делать. Мы доминирующий вид и обязаны себя обезопасить.

– Слава, при чём тут это! Люди тоже кусаются, да ещё как! – воскликнула Ася. – Бывает, куснут водородной бомбой – и города нет! Не об этом ведь речь. Вы представьте: у собаки попал в беду щенок. Она не может объясняться словами, у неё нет ни денег, ни документов, ни прав. Но она сообразила, что надо позвать человека! И вот она кидается ему под ноги и на своём языке молит помочь. Вы представьте только, какая она умница и какая раненая душа, но не отчаивается, зовёт и зовёт этих тупых, бесчувственных наделённых властью тварей!

– Ну уж вы, Настя, извините! У вас мир перевернулся! Назвать человека тупой тварью, а животное – умницей! – твёрдо сказала Алла и выставила в проход между мольбертами крупную ногу в узкой брючине.

Ася удивлённо взглянула на этот нелепый шлагбаум.

– Анастасия Сергеевна, у неё инстинкт – по щенкам плакать! – почуяв поддержку масс, заметил Слава и впервые за все занятия поднял на Асю взгляд. У него оказались совсем бледные голубые глаза. – И у крыс инстинкт, и вообще они умные. У меня у сестры – домашняя крыса, мы её любим. А беспризорных крыс травят, и правильно делают.

– Травят? – спросила Ася. – А может, жгут? – И, мгновенным движением ткнув кисть под подбородок врага, приподняла. Слава выронил карандаш и замер. Глаза замигали, выражая ужас жертвы, к горлу которой приставили нож. – Когда вы умрёте, вы сразу попадёте в концлагерь, – проговорила Ася задумчивым тоном рассказчика. – Вас там сначала заколют препаратами и запрут в тёмный ящик – на карантин. Ну или в душегубку – вшей выпаривать. А зимой замёрзнет водопровод и вам не будут давать воды – чтоб вы грызли сухой корм и сходили с ума от жажды. И погулять из клетки вы уже не выйдете никогда. Устраивает? – И резко, будто гвоздодёром выдернула кисть из-под трясущегося подбородка ученика.

Пространство вокруг Аси встало вверх дном: взревели мольберты и стулья, и десяток разномастных голосов, за вычетом робкой Алёны, наперебой заклеймили безумную. Кто-то проверил, удалась ли на телефоне видеозапись дебоша, – и радостно взмахнул мобильником.

– Психичка! Жди, за тобой приедут! – сверкнул во всеобщем гвалте голос Аллы.

А дальше Ася не слышала. Сорвав с вешалки пальтишко, она вырвалась вон и, сбежав по крутой лестнице, нырнула под утешительный дождь.

На сердце, бьющемся весело и страшно – в два раза чаще шагов, звенела радость! Наконец-то Ася проткнула душный полиэтилен реальности и выскользнула прочь из мира людей. Это не Славу, а воплощённого беса она держала кистью под подбородком!

Какое-то время внутри ещё звучал грустный тихий голос: «Что ты делаешь, Ася? Зачем нарочно изображаешь безумие? Твой кровавый бой не воскресит Мышь и не смоет с Лёшки его преступление. И никто тебя не поддержит – даже Саня!» Но Ася мотнула головой – и голос выскочил вон.

Вскоре справа заклубился седыми кудрями храм Николы в Пыжах – Ася ему улыбнулась. Затем прошла немного и, перебежав дорогу, заглянула через низкую дверцу в пригожий садик Марфо-Мариинской обители. Марфа, Марфа… Марфуша!

Снова перебежала – к розовой церкви, накинула на голову шарф и вошла через тугие двери в согретый, светящийся изнутри полумрак. Приникла лбом к стеклу – под нежным, юным ликом Иверской Божьей Матери – и полетела дальше.

Этот мотыльковый путь, порхающий по церквам, как по цветам, Ася не смогла бы никак объяснить. Она не знала, чего искала. Её резвость была резвостью собаки, которую гонят смертельный холод и голод. И как оголодавший зверь повсюду ищет съестное, так же инстинктивно, подгоняемая страхом гибели, Ася искала духовный хлеб.

Ушёл восторг разбоя. Понемногу она начала сознавать, что изгнана из мира людей. У неё больше не было мужа и работы. Не было даже обожаемого брата Сани – он остался на небесах своей святости, тогда как его сестру смыло с грязной водой весны.

В каком-то дворе Ася села на корточки возле лужи и, подняв тополиную ветку, провела ею по воде. Серый, душистый, пахнущий тополиными почками дождь пускал по луже круги и разгонял Асину душу ручьями по всему Замоскворечью. Она чувствовала, как её существо уносится с дождём в полные водостоки, впитывается в землю дворов, уходит паром в зависшие над Москвой бледные тучи.

«Меня нет… – думала Ася. – Ах, как хорошо, меня нет… Значит, больше нет ненависти». И вдруг счастливым ёканьем сердца почувствовала – она растворяется не одна. Закрыла глаза и сквозь привычный гул мегаполиса различила прямо над головой негромкий, с бубенцами сыплющихся дождинок, голос дерева. Тополь, укрывший двор, старый, неуклюжий и зябкий, уже выпустил почки и потряхивал ветвями, как мокрыми крыльями. Он был помечен краской к уничтожению, потому что его июньский пух не вписывался в людской комфорт.

Ася подошла, несколько раз поцеловала кору и, прижавшись щекой, улыбнулась. Ясное сознание, что она ушла со стороны людей и перешла на сторону этого дерева и прочих существ, не обладающих правом и паспортом, наполнило сердце весельем. Скорее в приют – к Пашке, ко всем собакам!

Перепрыгивая лужи, а в кое-какие и ступая ногой, Ася понеслась ветром к остановке трамвая.

 

40

Неизвестно, обдумывал Пашка варианты спасительных действий или отдался «реке событий», как это было свойственно ему. Так или иначе, в то утро, проснувшись в головокружении и ознобе, он совершил самое верное из возможного – выиграл время.

То есть сперва прошёл из ветпункта, где ночевал, в шахматный домик и вывел на прогулку стосковавшихся взаперти собак, а затем, пламенея и пошатываясь, явился в администрацию парка и, надеясь повторить подвиг Александра Сергеевича, сказал, что просит отсрочки. В ответ Людмила по-русски, от сердца, послала его к лешему. «Отсрочку ему! Я тебе что, военкомат? Лечись, и чтоб духу вашего не было!»

Пашка оценил щедрость. «Лечись» – так это, может, не меньше недели! А неделя по нынешним временам – век. Столько всего может случиться! За неделю лес из юного неоперившегося птенчика превратится в крылатую стихию и укроет шахматный домик, а может быть, и унесёт. За неделю умрёт и воскреснет Христос, и пасхальная радость умягчит «сердца злых человек»… Эти слова Пашка услышал утром по радио, вечно бормочущем в Танином ветпункте.

И день пошёл своим чередом. Похоронили Мышу под берёзой и остались постоять, почтить память певчей – Пашка, Наташка, Ася, Курт и все собаки, кроме раненого Джерика и Пашкиной любимицы – напитанной вечным страхом Агнески, заползшей в домике под диван. Из людей отсутствовал Саня. Он позвонил и объяснил виновато, что жене всё ещё плохо. Конечно, никто не заподозрил бы его во лжи, но чувство тревожного недоумения родилось в каждом. О Сане молчали.

Земля пахла уже не прелой листвой, а свежестью. Не снеговая сырость, а май слышался в чёрных комьях с ростками травы.

– Паш, у меня Мышины песни записаны, – может, тебе понадобится, – проговорил Курт, скорбный, с поникшими плечами. Если бы он вдруг окаменел так, на могилке у Мыши появилась бы статуя ангела.

– Да ладно вам! Мыша – счастливая собачка! – высмаркивая последние слёзы, сказала Наташка. – Вон сколько народу её любило! Я видела, на сайте одного приюта прямо рубрика есть такая: «Они не дождались». И всё морды, блин, такие грустные! Это вот да… А Мыша чего? Ей попёрло! Что ей, плохо с нами было?

Когда Наташка договорила, Гурзуф повернул косматую морду к погоревшему загончику и взлаял гневно и обличительно. К его мнению присоединились остальные собаки. Сердясь, они обругивали людей, и лес, и глупую Мышь – за нерасторопность. А возможно, это был залп славы над могилой товарища.

– Надо чаю выпить, с мёдом, – сказал после похорон Пашка. – Чего-то мне как-то… Наташ, чайник поставь!

Наташка послушно и резво пронеслась в шахматный дом и запорхала вдоль сдвинутых парт, расставляя чашки, высыпая на блюдца печенье и вафли к чаю. А мёда-то и нет! Вот дураки – никто не додумался принести мёд!

Холодно. Эх, как же холодно было в тот вечер в разорённом Полцарстве! Призрачно клубились в сумерках дворика обездоленные собаки, тыкались носами в колени и руки людей. Наконец хозяин дал команду: «Домой!» – и, распахнув дверь в Наташин уют с чаем и вафлями, подождал, пока собаки зайдут в шахматный домик.

Ну вот, чай поспел. От пара и тесноты потеплело. Уцелевшие звери толкутся внутри, обнюхивают стол и углы. У Пашки блестят глаза, он увязан в Наташкину кофту. После блужданий в пролитой дождём рубашке не только голос сел, но и явно поднялась температура. Весь день государя бил озноб, а теперь от нурофена из аптечки ветпункта – хорошо, жарко. Тесно друг к другу сидят за узким столом – Пашка, Наташка, Ася, Курт и прибежавшая на чайный дымок Татьяна. Честно делают вид, что решают приютское будущее.

Наташка, растрёпанная сильнее обыкновенного, с пружинками белых волос, кое-как рассыпанными по плечам, проверяет свои публикации в соцсетях по сватовству собак. Её маленькие глазки-льдинки унылы.

– Ну вот и что? Мы и так им всем возраст скостили и про болезни не пишем – и что толку? Советуют вот тут передержки… Больше ничего.

Все заглядывают в планшет. Под фотографией колченогого Фильки с седой мордой – сочувственные комментарии: «Бедный!», «Лапа!», «Жалко!», «Удачи, малыш!» – и прочее.

– Это наши собаки – кому они нужны, если и нам не нужны? – сурово говорит Ася. – Мы должны наплевать на капризы родственников и взять их к себе. Просто взять! Я возьму, что бы Сонька ни говорила! Куплю ей зиртек или кларитин – пусть лопает, и не будет никакой аллергии! – И вдруг, словно проснувшись, растерянно смотрит на собравшихся. – Ну а Соню-то мою мне тоже жалко!

– Если бы не тот случай с Кашкой и бабушкой… – виновато говорит Курт. – У меня мама сказала – со следующей собакой меня похоронишь. Ну что я могу? Нет, всё равно возьму, конечно… А если родители меня выставят, нас всех приютит Саня! Как вам такой план?

– У него семья, – хмуро напоминает Пашка.

– Семья? – смеётся Курт. – Не думаю. Не уверен… Вряд ли!

Ася взглядывает изумлённо, но Курт отмахивается:

– Не важно! Не сейчас.

– А поехали все на «Рижскую», помолимся святому мученику Трифону! Он животных защищает. А ещё и как бы тёзка! Пашка, ты у нас чей? Трифонов! – предлагает Наташка.

– А чего молиться? – Пашка смотрит в угол. – Если они есть – им что, без молитв не видно? Слепые они, что ли? Вот, мы тут – это и есть молитва. – С чашкой выглядывает на крыльцо.

И последний свет дня стекает вместе с малиновой краской неба в землю.

Первой ушла Наташка – ей пора было на электричку. Затем собралась Татьяна. Закапала Норе в глаза, строго, не церемонясь, сунула в пасть страждущих таблетки и оглянулась на племянника.

– Раз упрямый такой – иди хотя бы ночевать в кабинет! И на ключ запрись! Мало тебе прошлого раза? Люди-то злые!

– Да всё уже. Выплюнули всю злость, откуда ещё? – буркнул Пашка, заворачиваясь в плед, и «шотландским» красным клубком, колени к подбородку, закатился в угол кушетки. – Ася, можешь к деду моему зайти? Посмотри, как он там, – сказал он, с трудом попадая зуб на зуб. – Скажи, что я не один, наври чего-нибудь, чтоб не волновался там.

– Паш, я к ночи вернусь! – садясь на корточки возле Пашкиного дивана, сказал Курт. – Асю провожу, домой забегу за свитером – и назад.

– Ну слава богу! – обернулась Татьяна. – А то я уж думала, опять психовать всю ночь.

– Идите уже все! – буркнул Пашка. – Поспать дайте!

* * *

В тот день, заканчивая дневную работу над заказами и собираясь в приют, Курт всеми силами старался не думать о том, что ему предстояло. Он знал, что должен увидеть плоды своей «комбинации», перетерпеть их тяжесть и, не допустив отката, сделать следующий шаг к Асе. Её вырванная из привычного мира душа легко могла стать добычей разбойного ветра. Мгновенное промедление – и момент упущен. Следовало крепко взять её за руку и уже не отпускать.

Дождь уплыл, оставив по себе струйки пара над лужами. Под оком майского солнца, зная, что виден как на ладони, со всеми тайными шрамами и затемнениями, Курт пришёл в лес и за целый день с похоронами Мыши, Пашкиной простудой и обсуждением горестных обстоятельств так и не смог приблизиться к Асе. Если вдруг они оказывались вдвоём, Ася, бледная и чужая, похожая на серый лёд, принималась жалеть и гладить столпившихся во дворе собак. Курт не смел вторгнуться в её грусть. Оставался последний шанс – вечерняя дорога к метро.

Знание, что «точка невозврата» пройдена, помогало ему не думать о жертвах, а сосредоточиться на любви. Любовь к Асе представлялась ему то детскими саночками, для которых он заботливо расчищал двор и дорожку в некой классической сельской местности, то корзинкой с черникой и лесным сором, а то маленьким паршивым котишкой, расчёсывающим и сдирающим шерсть до проплешин. Курт видел его у магазина и никак не помог, но этому, невидимому, будет оказана лучшая помощь в мире! Курт чувствовал себя ревностным опекуном своей любви, её телохранителем, слугой и высоким покровителем одновременно. Ради неё он был готов на всё, и ему не было стыдно. Разве что сегодня, когда хоронили Мышь, сердце заныло. Но рядом стояла Ася, и он, видя головокружительно близкую цель, сумел сохранить мужество.

– Ася, ты на трамвае? Или, может, лучше на метро? Я провожу тебя, можно? – спросил он, подстраиваясь под её шаг.

Ася кивнула и, крепко сжав у груди воротник пальто, ускорила шаги. Курт поймал взглядом тоненькое запястье под рукавом – сколько нужно вынуть бирюзовых звеньев, чтобы браслет пришёлся впору?

– Ты замёрзла! – проговорил он заботливо.

Ася не ответила, прошла несколько метров и вдруг взорвалась:

– Какое дело, что я замёрзла! Замёрзла – и что? Так мне и надо! Не всё барыне горячий шоколад!

Курт не нашёл, как спасти незадавшийся разговор. Дальше шли молча. Наконец сквозь деревья засветились огни, на высотке алым и жёлтым замигала реклама.

У подземного перехода Ася остановилась и, скосив взгляд вниз, туда, где недавно нашла Марфушу, сказала:

– Я не пойду.

Перед шумно текущим шоссе крепко, как маленькую, Курт взял Асю за руку и нырнул в просвет между машинами. Перебежали и на разделительной полосе, покрытой линялой травой и сором, остановились переждать встречный поток.

Огненная река текла полноводно. Ася загипнотизированно смотрела на череду машин.

– Как ты думаешь: ничего сделать нельзя? – спросила она. – Я имею в виду, против этого порядка вещей? Слабых всегда замучают. – И тут же сама себе ответила: – Если только Санина Противотуманка поможет. Но её нет. Противотуманка – это вымысел.

Курт опустил взгляд. Когда хоронили Мышь, он думал, что обязательно должен искупить зло счастьем. Стать счастливым настолько, чтобы таинственные силы Вселенной признали его преступление оправданным. «Ведь всё-таки важно, – думал он, – на что ты пустил украденный динар. Пропил или посадил сад?»

– Ася, я думаю, зло можно победить счастьем, – сказал он, осторожно заглядывая ей в лицо. – Горе можно победить счастьем. Вот смотри, здесь так грязно, шумно. Но всё это можно победить счастьем.

Объяснение на разделительной полосе не было задумано Куртом, но экспромт захватил его. Бешено мигающая вывеска питейного заведения, грохот попсовых музык, взвесь выхлопов – всё шумное и грешное, что было в московской ночи, не имело власти над ним и не могло ему помешать.

– Ася, у меня есть ты. Никакого лучшего средства против зла не придумано! – не узнавая своего голоса, говорил он. – Я тебя люблю – и этим можно победить Мышину гибель. Оправдать её в вечности.

Ася, мучительно сдвинув брови, слушала. Ещё не умом, только инстинктом почуяв опасность, Курт протянул руку – удержать её, но опоздал. Сорвавшись, она метнулась за край полосы и, в мгновение ока перерезав поток машин, оказалась на другой стороне. Её безумство сопроводили возмущённые гудки.

– Не смей! – крикнула Ася. – Даже не приближайся! Вы все, все – дураки! – И, отчаянно махнув на Курта, побежала прочь.

Плотно текли машины, на лицо оседал мелкий дождь – брызги из-под колёс. «Ух ты! – слегка усмехнулся он. – Ну вот и всё…»

Искупить преступление «счастьем» не удалось. Теперь, сколько Курт ни сжимал своё сердце, стараясь придать ему форму мундира, оно расползалось, как квашня. На место почти исполнившейся мечты зашёл ужас содеянного.

Совсем забыв, что должен был вернуться и подежурить с Пашкой, Курт пошёл домой и на кухне, заварив чаю, включил последнюю запись певчей Мыши. Колыбельная длилась пару минут, Курт переслушивал её снова и снова. Это был ни на что не похожий нутряной, изнаночный звук, а «с лица» Пашка аккуратно помогал Мыши человеческим голосом. Чувствуя одобрение, Мышь выла всё исступлённее, и Курт понимал, что дело не в старании заслужить лакомство, а в таинственной правде своего народа, которую Мышь, как всякий истинный талант, стремилась высказать отпущенными ей средствами.

Курт слушал и думал про угол зимника, в который перед смертью забилась собака. И угол кухни, где он сидел, разбалтывая в чае сахар, казался ему конечным метафизическим углом Вселенной – неизбежным, с великанскими волокнами пыли, оплётшими ничтожную душу Жени Никольского.

Когда, досыта нахлебавшись Мышиной колыбельной, Курт выключил запись и вернулся в комнату, она показалась ему странной, очень странной. Разобранный диван на середине, окна без штор. Он сорвал их после первой встречи с Болеславом, поверив, будто у него есть шанс.

Мрачно оглядев эту глупую декларацию новой жизни, Курт вздохнул и, морщась от усилия и тоски, задвинул диван на прежнее место, в угол. Затем вынул из шкафа постиранные, но не выглаженные шторы, придвинул стул и принялся вешать мятые полотна. Он надевал петли на крючки с обречённостью раба, готовящего себе виселицу. Покончил с правой шторой и опустил затёкшие руки.

В той половине окна, что осталась незанавешенной, светился, как украшение, забытое после Нового года, ровный рогатый месяц.

«Если б можно было выпутаться из жизни среди людей и заняться созерцанием фаз луны!» – подумал он и собрался уже занавесить месяц шторой, как вдруг тот мигнул ему отчётливо и дерзко: «Позвони Болеславу!»

«Позвони Болеславу»! Это было почти кощунство! Звонить тому, кто исподволь внушил ему, будто его жалкая жизнь стоит того, чтобы идти по головам!

«Но ведь он предупреждал тебя: будет откат! Позвони! Не сходи самовольно с маршрута!» – настаивал месяц, весёлый и звонкий, как погремушка.

В смятении Курт вернулся на кухню, залпом выпил остывший чай и, несколькими крепкими вздохами запихнув куда-то вглубь, в позвоночник, разверзающуюся бездну, «позвонил Болеславу».

 

41

После семинара Болеку пришлось констатировать: он не так-то свободен, как кажется. Смена курса потребует мужества и подготовки. Правда, рискованный спич в начале занятия всё же принёс плоды. Как он и предсказывал, в перерыве к нему подошла женщина – волонтёр из муниципального приюта, огненная и бойкая Виолетта. Было условлено, что завтра она навестит Полцарства и поделится опытом поиска «добрых рук», адресами передержек и прочим тайным знанием посвящённых.

Перипетии дня, начиная с пробуждения в обществе Марфуши и заканчивая объяснением с Софьей, отозвались мигренью. Таблетка приглушила боль, но чувство неудавшегося побега из плена карьеры осталось.

Проводив Софью и вернувшись домой, Болек нашёл свою квартирку с волшебным окном хотя и милой, но маловатой, теснящей грудь. Он поглядел из окна вверх и предположил, что за его мансардной комнатой должна быть площадка, на которую, возможно, не так уж и трудно выбраться.

Через пять минут не слишком серьёзных хлопот по добыче ключа (он обнаружился у консьержки) Болек был на крыше. Он стоял, прислонившись коленями к низкой решетке, отделявшей скат от мутноватого воздуха вечерней Москвы, и смотрел по сторонам, намечая направление на Лиссабон. Там жили Марья и Луиш – люди, на время заменившие ему родню. Пусть излишество в виде маленькой виллы на океане изъято из его жизни – он всегда сможет остановиться в их сельском домишке, особенно если вожделенный городок детства окажется призраком.

Чистенький и весёлый молодой месяц смотрел в лицо Болеку – в малоэтажном небе Замоскворечья, не считая колокольни Климентовского храма, они были один на один.

Как-то давно, в одном из «расширяющих сознание» путешествий Болек видел на озере куски льда цвета морской волны. Прозрачные и сияющие ледяные фигуры были укрыты шапками снега. Ультрамарин цвёл из-под снежных кровель, изучая чистейший свет. Тогда Болек впервые почувствовал: все эти кристаллы, будь они хоть алмазы, все розовые, как заря, долины цветущих лотосов, и синие, как надежда, лавандовые поля, и огромные, похожие на разрез спелого манго месяцы – не приближали его к ответу. Так же, как и то, что он мог вдохновить любого желающего на успех и проследить этапы достижения, – не приближало к любви. А что же тогда приближало? Одуванчик у осыпавшегося крыльца. Бабушкина суета с обедом. Подвыпивший лодочник, возивший желающих до колокольни.

Наклюнувшуюся было медитацию сорвал звонок. Софьин подарочек – странный, тянущий душу тип, которому сдуру взялся давать советы, – желал говорить с ним. Болек с удовольствием не ответил бы, но дело Жени Никольского слишком плотно касалось сестёр – ему хотелось быть в курсе.

Он сказал, что Женя может приехать и около дома позвонить ему. Он объяснит, как попасть на крышу.

Через полчаса Курт уже сидел на скате, ссутулившись, обняв сцепленными руками колени. Впереди и внизу качались блики ночных огней, и небольшая ровная площадка между мансардными окнами, на которой, скрестив руки на груди, замер его наставник, казалась палубой. У их разговора был свидетель – сизый голубь с белыми, словно покрытыми инеем лапами, спрятавший голову во вздыбленных перьях. Грохот крыши и приближение людей не произвели на него впечатления – возможно, птица была больна.

– Она умела петь, – рассказывал Курт, косясь на голубя. – Я даже думаю, она была певчей по призванию, если судить по тому, как это действовало на нас. Ну вот… А со мной случилась такая вещь: всю предыдущую жизнь я худо-бедно был человеком. Сам пропадал, но других не губил. А теперь вроде как наоборот – сам ничего, а других…

– Это что, претензия ко мне? – удивлённо обернулся Болек.

Курт покачал головой:

– Нет, это претензия к себе! – и решительно поднял взгляд. – Болеслав, мне нужно признаться в одной страшной вещи! Ведь вы соблюдаете врачебную тайну?

– Жень, я не врач тебе и не исповедник, мы просто разговариваем, – напомнил Болек. – К тому же мне примерно известно, что это за «страшная вещь».

Курт резко поднялся и, поскользнувшись, чуть не вылетел за борт.

– Этого не может быть! Даже из своих никто не знает!

– Я догадался, – вздохнул Болек. – Понял из контекста. Так что, считай, исповедь состоялась.

Курт почувствовал, как в висках заколотилась кровь. Ещё полминуты назад он хотел в подробностях рассказать, как дал сгореть приюту, как затем, сфабриковав «улики», устранил конкурента и убедился, что всё сотворённое зло только отдалило его от цели. Он уже чувствовал признание на губах – особым, терпко-солёным «букетом». Но теперь словно онемел.

– Нет, ты, конечно, можешь рассказать, мне интересно. Вдруг я ошибся в деталях? – пожал плечами Болек.

Курт взглянул на голубя – тот переместился чуть дальше по скату крыши и вытащил голову из перьев.

– Это я был за рулём в тот день! А Софья взяла на себя вину, потому что за пару часов до того я выпил.

– Вот оно что! – вскинул брови Болек. – Я думал, ты хочешь поговорить о другом.

– О другом?

– Ну да. Я думал, ты о поджоге, – подходя и садясь на корточки у самой ограды, сказал Болек. – И, знаешь, несмотря на гибель собачки и на понятное возмущение Асиного супруга – всё хорошо. Ты молодец, Жень.

– Вы издеваетесь? – тихо, почти совсем исчезнувшим голосом проговорил Курт.

– Нет, я правда считаю, это намного лучше, чем смерть. Ты с опозданием учишься жить. Во взрослом возрасте это трудно, бывают всякого рода неуклюжести. И всё равно это лучше, чем смерть.

Болек взялся за оградку и, свесив голову, поглядел вниз. Из весеннего переулка пахло сыростью луж и пленительным дымком ресторанной кухни, готовящей для какого-то счастливца стейк.

– Я недавно слышал, как учат петь. Вон там, на Большой Ордынке! – кивнул он через крыши домов. – Девочка должна была просто голосить во всё горло под минусовку – не попадая в ноты. Просто раскрывать свою силу. А уж потом, когда она обвыкнется с этой силой, речь пойдёт о том, как её направить в нужное русло. Ты умирал, потому что отказался от себя. И вот наконец ты рискнул – и на первый раз вышло плохо.

Курт молчал, с величайшим вниманием слушая монолог наставника.

– Ты всё взорвал, но не вызволил принцессу. При этом взрывной волной смело невинных. Но это не должно стать последним действием в твоей жизни.

Курт сделал шаг, громыхнув железом кровли.

– Вы хотите сказать, после всех напрасных жертв я должен продолжать? Только теперь уже «попадая в ноты»? Вы, наверно, думаете, я монстр?

– Нет, я думаю, ты просто не очень ловкий. Размахнулся и чуть не снёс себе голову собственной саблей. Мог хотя бы проверить, все ли собаки выбежали, – возразил Болек и, морщась, надавил на висок костяшками пальцев. Головная боль вернулась. – А с Лёшей… Лучше бы, конечно, не исподтишка, а в честном бою – самому было бы спокойнее. Но уж как смог. Это лучше, чем отказаться.

– Вы так считаете?

– Растаптывать заветные желания опасно для жизни, и ты это знаешь. Иногда твоя натура чего-то страстно желает. Ты можешь двадцать лет внушать себе, что тебе этого не надо, ты всем доволен. Ты можешь в это даже поверить. Но однажды твоя душа вздыбится из-под гнёта и прогремит, как Божий глас. И скажет: забирай обратно свою лабуду, а мне дай то, что я требую.

– И что же делать? Забить на всё, чему мама учила? – усмехнулся Курт. Теперь он уже понимал, что приехал напрасно. Глупо было просить отпущения грехов у того, кто втянул тебя в них.

– Увидь себя как замысел, Женя! – обернувшись, произнёс Болек и посмотрел Курту в глаза. – Увидь свою основную мысль! – И, взяв его за локоть, потянул со ската на ровную площадку, где недавно стоял сам. – Нащупай себя настоящего, доверься и действуй!

Курт молчал, прислушиваясь к шевелению неясных чувств. Здесь, без наклона под ногами, ему сразу стало спокойнее.

– А замысел может быть гнусным? – спросил он.

Болек поднял брови, словно никак не ожидал услышать подобное предположение, и твёрдо возразил:

– Исключено! Он прекрасен. Увидь себя как прекрасный замысел и сделай, что должен.

Курт вздохнул и впервые за разговор широко поглядел вдаль. Перед ним была старая Москва, Асины родные улицы и церкви. Над крышами соседней Ордынки мелькнула ночная стайка.

– А где голубь? – вдруг спохватился он и, оглядевшись, различил птицу на крыше соседнего дома.

– Не так-то он был и мёртв! – заметил Болек и, видя, что кризис пройден, легко, словно и не было позади серьёзного разговора, спросил: – А скажи-ка мне, Женя, ты летаешь во снах?

Курт недоумённо взглянул.

– А что тебя удивляет? Я, например, люблю иногда облететь Европу. Долетаю до Португалии, трогаю ладонью скалу на мысе Рока – это крайняя западная точка, как говорят туристам. Дальше – всё, океан. И оттуда в обратный путь. Особенно хорошо по ночному небу – тогда внизу все эти бриллиантовые броши – города, селения. Но и под солнцем неплохо. Иногда снижаешься, разглядываешь знакомые шпили и купола. Ага – вот он, купол Брунеллески, берём севернее – Кёльнский собор. Ты трогал когда-нибудь кресты на шпилях Кёльнского собора? А я – да! Во снах человек очень многое может. Это придаёт уверенность и в обычной жизни. Обязательно научись летать!

На этих словах Болек сунул руки в карманы и, праздным, отчасти рисковым шагом пройдясь по краю крыши, направился к люку. Аудиенция была окончена.

Курт пошёл за ним. Возле люка выпрямился и потянулся, как после сна. Странное существо Мышь растворилась в своём зверином небесном царстве и как будто простила его. А Лёшка перебьётся без его покаяния. Да – вот он перебьётся точно!

Простого неосуждения со стороны Болеслава оказалось достаточно, чтобы пережатые токи жизни опять потекли свободно. Да, он совершил преступление. Но это не последнее действие в его жизни. Почему бы теперь ему не совершить подвиг?

Прощаясь на лестнице, Болеслав озадачил Курта неожиданным поручением. Он должен был передать друзьям, что завтра к ним заедет волонтёр из муниципального приюта. Повестка дня – как перекантоваться, пока не найдено и не оформлено по всем правилам новое место, куда на законных основаниях можно будет перевезти собак. «Кстати, один вариант у меня уже есть, – как ни в чём не бывало прибавил Болек. – Там от вас недалеко, за “железкой”».

 

42

После штормовой ночи, когда сгорел приют, весна повернула к лету. Настали сырые, тёплые дни, без сомнения, придуманные для того, чтобы в дымящейся влаге дождей поднялось и расцвело всё, чему суждено жить.

Всей душой Саня рвался в приют – повидаться с Пашкой и погорельцами. Рвался он и к Николаю Артёмовичу, грохнувшемуся вчера со своей коляски, – и дело не в том, что нужна была помощь, а в том, что по голосу Саня слышал – грозный старик притих. Необходимо было забежать и к сёстрам. Но вместо этого вот уже двое суток он сидел неотлучно возле Маруси. От жаропонижающих температура сползала нехотя и поднималась вновь.

Проведя возле жены небывало много времени, Саня понял, в чём был корень болезни, и от этого ему стало неловко, как если бы он ненароком подслушал чужой секрет. Температура никогда на его памяти не болевшей Маруси, конечно же, была следствием летучего вируса, но поддалась она ему по причине душевного свойства. Маруся ревновала мужа, и не только к воображаемой противнице, а всеохватно, к людям и животным, к улице и лесу, к самому факту, что кто-то за пределами семьи получал Санину заботу и помощь. Всё это, и прежде висевшее тучей, вдруг собралось и вспыхнуло алым жаром.

Два дня болезни жены оказались для Сани полны открытий. Готовя ужин, моя посуду, убирая в шкаф высохшие полотенца, Саня словно впервые прикоснулся к своей семейной жизни и не узнал – неужели моя? Он понял, что начисто исключил из сердца такое простое понятие, как интересы семьи. Хуже того, при всякой возможности старался выкрасть из семейного бюджета собственное время и силы и отдать другим.

В тот вечер, закончив мыть посуду, в неясной тревоге он зашёл в комнату – Маруся спала. Приткнувшись к матери, заснула и кое-как накормленная им Леночка. Нагнувшись, он тронул губами Марусин лоб – прохладный! – и зажмурился, отгоняя наваждение. Ему захотелось собрать портфель и уйти совсем, как врач уходит из дома больного, которому стало лучше.

Ругая себя и коря и всё же мечтая хоть куда-нибудь вырваться, Саня вышел в самую вольную и воздушную точку квартиры – на балкон. Расцветающий лес, отделённый от дома полосой бульварчика, зашевелился и зашептал, увидев своего знакомца. «Подожди, пусть уснут покрепче! – лепетали берёзы, клёны и ясени. – А уж как уснут, мчись – все тебя ждут!»

«Может, и правда забежать?» – подумал он. – Тем более что сегодня звонил Илья Георгиевич и плакал в трубку: Пашка болен и не ночует дома. Стережет погорельцев!

Вопрос Пашки был самым тревожным из всех Саниных вопросов. Служа врачом, он знал, что даже в пустячных случаях борется с врагом, которого, по большому счёту, нельзя одолеть, можно только отбить на время, и это дарило ему ощущение разделённой ответственности. Он словно бы действовал не один, а под прикрытием старшего – и побеждали, и отступали с Богом. В каком-то смысле это позволяло ему работать спокойно – он не был крайним. Тогда как ответственность за зло, которое происходило не от природы вещей, а по воле людей, целиком лежало на человеке. Саня чувствовал, что именно он, и никто иной должен, во-первых, устроить собак и, во-вторых, бережно поговорить с Пашкой. Смягчить его упрямый идеализм, примирить с реальностью – но не дать впасть в разочарование.

Пока он думал обо всём этом, оглядывая с балкона весенний лес, в комнате запиликал телефон. Звонила Ася. Её голос был холоден.

– Болек нашёл какого-то опытного волонтёра. Пристраивает животных из муниципального приюта, – сообщила она. – Приедет к нам завтра вечером, в семь, расскажет, что делать. Так что если тебя интересует судьба собак и Пашки – завтра вечером мы все собираемся.

– Ася, да я сегодня уже хотел… – заволновался Саня.

– Можешь не дёргаться! Сегодня там Курт. Всё, иди к Марусе, – отрезала Ася и повесила трубку.

Тон сестры сокрушил его – она говорила с ним как с предателем. Первым порывом было перезвонить и объясниться, но одновременно он понимал: разговаривать с Асей сейчас бессмысленно. Она как будто снова стала подростком, вроде Пашки. А подростки – как ветки во льду. Если потянешь – сломаются. Нужно ждать, когда потеплеет.

Раздумывая, он ещё раз заглянул проверить, как спит Маруся, а когда возвращался в комнату, в прихожей на зеркале запиликал попсовой мелодией телефон жены. Саня глянул на незнакомый номер и ответил.

– А Марию мне дайте! – произнёс голос, немыслимый в кругу Саниных знакомых. Он был гнусав и мерзок – но не по своей физической природе, а по изливаемому посредством тембра состоянию души.

– Кто её спрашивает? – спросил Саня, не умея скрыть ошеломления, и услышал в ответ смазанную брань, затем гудки.

Помедлив немного в растерянности, Саня добыл из стенного шкафа шезлонг и отнёс на балкон. Он решил продремать майскую ночь на воздухе, чем немало удивил Марусиного кота, привыкшего считать территорию балкона своей собственностью. А когда улёгся – одетым, да ещё под одеялом – чудесно! – в голову к нему, как в распахнутые ворота, повалили непрошеные гости.

Первым явился Болек и, глядя с тёплой насмешкой, сказал: что ж ты, Саня, так легко сдаёшь позиции? Поборолся бы за вечные ценности! А то махал ими, как флагом, а сам отпускаешь сестру во все тяжкие, отпускаешь Пашку, отпускаешь Марусю!

Кузен был изгнан из головы поворотом на «левое полушарие», но и там Саню подстерегали охотники. В уме закрутился короткий звонок Николая Артёмовича. «Александр Сергеич, а трещина после моей-то аварии, похоже, снова пошла! – сообщил тот. – Полпачки анальгину уж выпил!»

Это было уже слишком. Саня вскочил и, схватив телефон, посмотрел в ежедневнике разворот завтрашнего дня – куда поместить Николая Артёмовича и сколько отписать времени?

Обычно визит к старику выглядел так: Николай Артёмович манил его на кухню. Деревянная, некогда весёлая её мебель потемнела и запеклась, закоптился белённый тридцать лет назад потолок. Но стол и плита всегда были чистые. В этой избушке, под абажуром, Николай Артёмович доставал извечные стопочки, буро-зеленоватые, пропитанные настоем боярышника и солевыми отложениями корвалола. Вынимал затем из дверцы холодильника бутылку «бальзама» – собственноручно намешанную баланду из водки и настойки таёжных трав, присылаемой братом из самого Красноярска. Далее следовала закуска, и тут Сане приходилось пожалеть, что его сосед не обладал кулинарными склонностями Ильи Георгиевича. Вот вам картошка в мундире, вчерашняя, вот хлеб-соль, колбаски порежем, и будет. А между прочим, Николай Артёмович, кто вам с вашим холестерином разрешил колбасу?

Пока хозяин лихо крутился в кресле, собирая на стол, Саня, обыкновенно усталый до смерти, ждал на пороге кухни, сгрузив тяжесть с плеч на дверной косяк. Говорили о политике и о здоровье. Между делом Саня выяснял, как поживает дряхлеющий организм старика. При удачном раскладе удавалось на минуту остановить Николая Артёмовича – послушать сердце, быстро глянуть, как там ноги без работы, и прочее, в зависимости от жалоб.

Наконец Николай Артёмович удовлетворённо вздыхал и, оглядев стол, говорил строго:

– Александр, сядь, отдохни!

Это был тот самый случай, когда Саня жертвовал своим правилом. Всевозможным юбилярам и молодожёнам хорошо и без Саниной рюмки, а старик расстроится. Саня подсаживался к столу и поднимал тост за здравие хозяина.

Обычно и рюмочки бывало довольно, чтобы прежде могучая, а ныне проржавленная старостью воля хозяина давала слабину. Сломленный «таёжным бальзамом» Николай Артёмович задрёмывал. Саня тихонько прибирал на кухне, оставлял на столе подробную записку о лечении на ближайший месяц (лекарства купят соседи) и мчался по следующему делу.

Права была Софья, известная поборница реализма в жизни и творчестве. Живёт он, как романтический подросток, в жанре «эскейп», только убегает не в Средиземье и не в компьютерную игру, а в жизнь других людей – чтобы на свою не осталось времени.

«И это бегство, а не поход! – клеймила его сестра. – Если бы ты был смелым – ты бы не разменивался на беготню, а сделал бы что-нибудь стоящее!»

Включив Николая Артёмовича в список дел, Саня снова устроился на правом боку, но вспомнил, что там его примется упрекать Болек, и лёг на спину. Тишина, никого – вот подарок! И тут же сны потекли один за другим, с короткими пробуждениями, благодаря которым Саня имел возможность запомнить их все. В последнем прозрачном сне, на рассвете, он увидел Марусиного кота Тимофея. Тот сидел у него на груди и говорил человеческим голосом:

– Что, Саня, пустил меня в дом, а потом надоело? Ну так и отдай в приют!

Саня вскочил, чуть не сломав шезлонг, и с минуту таращился на розоватый свет утра, не в силах успокоить бешеный пульс. Затем толкнул дверь и понял: кто-то запер его из комнаты.

– Эй, откройте! Маруся! Выпусти меня! – забил он в стекло двери. И, внезапно умолкнув, перевёл взгляд на приоткрытую форточку. Что ж ты, дурак, шум поднимаешь! Вот же!

Минуту спустя выглянувшая из спальни Маруся могла лицезреть, как из форточки ловко, даже не сбив вазу с искусственными тюльпанами, вылез и спрыгнул на пол её дорогой муж. Вид он имел сконфуженный и, конечно, вовсе не собирался обвинять жену в том, что она заперла его. И всё-таки Маруся поторопилась с объяснениями.

– Сашенька, ночью дуло! – виновато начала она. – Я пошла на сквозняк – и оказалось, балкон не заперт. Я закрыла тихонько, в темноте. Ты меня извини, мне и в голову не пришло… Я думала, тебя дома нет, ушёл опять куда-нибудь.

– Да не спалось вот, а на балконе хорошо… – отозвался Саня и вдруг, пронзённый памятью о «кошачьем сне», сделал шаг и обнял Марусю крепко. Крепко, долго держал, не выпуская, как будто объятие могло оправдать его перед говорящим котом.

«Не сдам тебя в приют, не сдам, не сдам… – думал он, перебарывая внутри себя ураган протеста. – Нужна, нужна, нужна, даже не думай…» И мысленно озирался на притихшего за балконной дверью Тимошку – доволен ли тот?

– Ты иди, поспи ещё! – сказал он жене. – Болезнь надо отоспать. Ты не горячая. Это хорошо.

– Да я уже совсем выздоровела! – весело проговорила Маруся. Её голубые глаза были как подсохшие морские голыши.

– Правда? Получше себя чувствуешь? – обрадовался Саня. – Ну, тогда я после работы на полчаса в приют забегу, можно? Там Пашка, похоже, разболелся. Может, тот же вирус, что и у тебя? А домой не идёт, негодяй, ночует там на холоде!

Маруся не ответила. Она по-прежнему смотрела на мужа голубыми глазами. Окаменевшее в них выражение любви было страшно.

– Маруся, ты потерпи! – сказал он. – Это уже очень скоро закончится. Всё ведь сожгли. Вопрос только – куда их девать, всю эту хвостатую кучу! Может, все же возьмём себе кого-нибудь? Вот Фильку, например. Он совершенно тихий! А с Тимошей – ну сдружим их как-нибудь? Ну, не съедят же они друг друга?

«Голыши» потемнели, покрываясь влагой. Саня вздохнул и, даже не помыслив о завтраке, торопливо собрался.

 

43

Как и все последние дни, Илья Георгиевич проснулся утром в сильнейшей душевной смуте. Кряхтя сел, непослушной рукой обшарил тумбочку в поисках очков. Очки не нашлись, зато брякнулся на пол старенький мобильник, что уже второй год «донашивал» за внуком… Э-эх! Ну конечно, очки-то на столе – вечером отложил вместе с телепрограммой.

Причина утренней тревоги выяснилась сразу после краткого осмотра квартиры – Пашка так и не возвращался! Засыпая, Илья Георгиевич понадеялся было, что внук одумается, прокрадётся ночью и утром будет радость старику – хоть найдётся кому пожарить яичницу! Но нет – никаких следов. На кухне порядок, никто не шарил по холодильнику, не налипло в прихожей грязи с ботинок. От этой нетронутой чистоты Илью Георгиевича взяла тоска. Со скрипом нагнувшись, он поднял телефон и сосредоточенно выбрал в меню строчку «Паша».

– А, дед! Как себя чувствуешь? – прохрипел внук не своим голосом.

– Паша! Не болтай мне тут! Сколько это будет продолжаться! А школа! Не аттестуют за прогулы – и что тогда! – отчаянно воззвал Илья Георгиевич.

– Мне Александр Сергеич… – взялся объяснять внук и оборвал, сбитый мощным валом кашля. – Короче, Саня справку напишет, – продышавшись, сказал он. – Ладно, дед, покеда, некогда! К нам человек сегодня придёт, важная встреча! – И бросил трубку.

Илья Георгиевич опустился на стульчик и, вздохнув, притих. Крепкая грусть сковала его. Вот он, старый человек, ответственный, знает, что Пашу надо срочно загнать домой. Ребёнок простужен. Ребёнок бросил учиться. И при этом он, его дед, не может ровным счётом никак повлиять на внука. Почему, прожив жизнь, оказываешься перед молодыми – глупым и маленьким? Не воспринимают всерьёз, отмахиваются! Эх, кабы всех молодых можно было свозить на экскурсию в их же собственную старость! Хоть на пару дней. Может, тогда и прибавилось бы у них милосердия.

Смесь разрозненных эмоций – волнение за Пашку, жалость к собственному одиночеству, радость весеннему дню растравили Илью Георгиевича. Думая, какое бы дело найти для борьбы с тревогой, он заглянул в холодильник и убедился, что отправляться сегодня в магазин решительно незачем. Всё было – даже кетчуп, который внук уничтожал литрами, нейтрализуя глупой приправой вкус любого блюда. Даже хлеб был – Сонечка вечером занесла гостинец, багет, гигантский и дорогущий наверно.

Наличие продуктов означало, что до ужина старику не предстоит никакого захватывающего занятия, а это плохо. На нивах скуки расцветает ипохондрия!

Поглядев ещё раз на термометр за окном, Илья Георгиевич поразмыслил и решился на дальнюю вылазку. Тем более что и повод всё-таки был! Очень даже хороший был повод – навестить потерявшего совесть Саню. Это подумать только! Два дня звонит ему, умоляет забежать в приют, вразумить Пашку – и никакой реакции! То у него работа, то Маруся, то какие-то посторонние инвалиды. Нет бы своим стариком занимался! Совсем отбился от рук.

Денёк начала мая был хорош с самого утра. Илье Георгиевичу захотелось хлебнуть его сполна, как когда-то. Пройтись не торопясь до остановки, прокатиться затем на трамвае среди людей, таких же, как он, пенсионеров, ещё сохранившихся на улицах московского центра.

Сообразив, что сегодня из-за праздничных переносов Саня работает по субботе, а значит, у него короткий день, Илья Георгиевич решил выехать в обед. Прослушав парочку передач по радио и заранее начистив картошки, чтобы по возвращении сразу, без мороки, поставить вариться, он стал готовиться в путешествие.

Сборы прошли со стрессом. Оба пиджачка – и синий, официальный, и летний – щеголеватый, бежевый, который очень любила на нём жена, не сходились на животике. Нечего и пытаться – пуговица отлетит «с мясом». Франтовство не удалось. Пришлось облачиться в обычную форму, рубашечку и поношенную ветровку.

Проверив по карманам наличие нитроглицерина и карты москвича – на проезд, бодрый духом Илья Георгиевич отправился в путь и через час дороги (спутал трамвай) был у Саниной поликлиники.

От срыва всего мероприятия Илью Георгиевича отделили секунды. Пока он раздумывал, заходить ли в здание или поймать Саню на улице, доктор Спасёнов сам вылетел из дверей и, увидев старика, стремительно подошёл.

– Илья Георгиевич! Что случилось?

– Я ведь звонил тебе, Санечка, – скорбно сказал визитёр. – Что же мне было делать, раз ты не слышишь меня? У меня крайний случай – Паша дома не ночует! Кто за нас заступится?

Саня выдохнул и, чувствуя наплыв счастья оттого, что ничего критического не стряслось, решил немедленно чем-нибудь порадовать старика. Он знал: будь такая возможность, романтическая натура Ильи Георгиевича с удовольствием сиживала бы в симпатичных кафе, отправлялась в круизы и летала бы пару раз в год в Париж.

– Илья Георгиевич! А давайте зайдём куда-нибудь? – предложил Саня. – По кофейку! Или лучше чаю! Не против?

Илья Георгиевич возликовал и, сильно жалея, что пренебрёг бежевым пиджачком, согласился.

В ближайшей кофейне, тщательно выбрав кофе с десертом, Илья Георгиевич отложил меню и, подавшись через стол, поближе к Сане, таинственным полушёпотом начал:

– Я ведь что подозреваю: зачем Паша всё ходит в этот лес? Может, собаки – это прикрытие? А на самом деле у него там серьёзная драма? Любовный треугольник?

– Почему вы так думаете? – оторопел Саня.

Илья Георгиевич нахохлил плечи и увёл взгляд.

– Ты бы знал, Санечка, что я сделал! В жизни такого не делал – а тут прямо разобрало. У Паши есть тетрадка, типа дневничка. Он как-то её забыл под подушкой, я глянул – но не читал, конечно. А вчера взял у него с полки – он не прячет, знает, что я не возьму. А я вот взял… – И Илья Георгиевич оглянулся через плечо, словно проверяя, не подслушивает ли внук или иной лазутчик. – Мелко так пишет, путано – точно как врачи в картах. Но через лупу разобрал. Записи у него там все в таком духе: о собаках – история болезни, или что произошло, и дальше что-то вроде схемы лечения, названия некоторые даже по латыни. Затем пишет, как это подействовало. Я уже подумал было – ну, так это рабочая тетрадь! И тут вдруг читаю сверху страницы: «Наташка меня любит. Что мне делать?» Потом опять про собак, про мышь какую-то, и названия – то ли корм, то ли лекарства. Но я уже внимательно смотрю, чтобы про Наташку не пропустить. И снова листов через пять строка: «Наверно, я люблю Асю. Что мне делать?» И опять собачье, ветеринарное. И наконец последняя запись: «Меня достал дед!»

На этих словах Илья Георгиевич взглянул Сане в лицо и увидел, что тот не смеётся, напротив, слушает с отчаянным вниманием.

– Я сначала как ком проглотил, – продолжал старик. – А потом, Санечка, не поверишь, на меня напал такой гомерический хохот! Даже сердце заболело, так я смеялся! Я, извини за выражение, просто ржал! И при этом так мне стыдно было: ограбил внука, бедные детские его секретики старый дед спёр! И сейчас стыдно! Ну, что ты скажешь?

– А что сказать? Секретики – такая вещь, их уже не вернёшь обратно. Муки совести – плата за бдительность! – улыбнувшись наконец, ответил Саня.

И сразу Илья Георгиевич почувствовал, как полегчало на сердце. Тут как раз ему принесли кусок шоколадного торта.

Глядя на довольного, с утешенной душой, старика, Саня подумал, что, как ни жалко, всё-таки нужно объяснить Илье Георгиевичу некоторые печальные подробности из жизни внука. Так, по крайней мере, между ними будет больше понимания.

– Илья Георгиевич, я к Пашке сейчас иду, – мы там все собираемся, будем решать, куда девать собак. В парке им места нет. К вам нельзя, у вас астма, понятно. Ко мне Маруся не пускает, да и кот у неё. У Наташки в хозяйстве своих четыре штуки. У Татьяны – свои. А найти хозяина со стороны? Так они все почти калеки, кто без лапы, кто с эпилепсией. Кому такое добро сосватаешь! Значит, остаётся передержка – чужой временный дом.

Илья Георгиевич оставил торт, снял очки и принялся взволнованно вытирать линзы салфеткой.

– Что же, выходит, я внуку своему враг! – сказал он, приостановив вдруг работу пальцев и взглянув слепыми глазами в светлый туман Саниного лица. – Ну а куда же мне деться! Если я умру – он ведь тоже без меня куда? Пропадёт!

– Илья Георгиевич, не говорите ерунду, я не к тому! – мотнул головой Саня. – Я к тому, чтобы вы его не пилили. Не может он их бросить! Сейчас – не может. И Джерик ещё не поправился – нужен уход за ним. А у меня у Маруси два дня, как назло, температура была под сорок!

Илья Георгиевич, надев наконец очки, глядел на Саню прояснившимся взором и моргал всё чаще.

– Потерпите, всё это закончится вот-вот. Но эти последние дни, прощание – он должен там с ними отбыть, отслужить. Понимаете? – с чувством проговорил Саня и вдруг осёкся.

Илья Георгиевич плакал. Дрожащим пальцем выковыривал из-под очков новые и новые слёзы и начал уже протяжно всхлипывать.

– Илья Георгиевич, ну что вы! – испугался Саня. – Вы послушайте! Я вам обещаю, я сейчас найду кого-нибудь, кто его заменит! Пригоню вам Пашку, сегодня же! Успокойтесь только ради Бога!

Илья Георгиевич высморкался и, вторично протерев платком запотевшие от слёз очки, сказал:

– Санечка, а ты бы написал по компьютеру письмо моему Николаю! Рассказал бы ему о сыне – вот всё то же, что ты мне рассказал.

Саня покачал головой. Было время – он и сам хотел связаться с Пашкиным отцом, но, прислушавшись к внутреннему голосу, отказался от намерения.

– Мне кажется, ваш Николай уже очень далеко, – проговорил он. – Я имею в виду, душой. Совсем на другой планете.

– А ты напиши, – потупившись, настаивал Илья Георгиевич. – Напиши, мол, у тебя сын. А у отца твоего уже руки не слушаются, и ноги не ходят, и голова дырявая – никакой памяти нет. Напиши, что все мы созданы на смерть и все должны поэтому иметь милосердие к другому! Пусть бросает ерунду свою да приезжает!

Саня вздохнул и пересел к старику на диванчик.

– Илья Георгиевич, мы не созданы на смерть – только на жизнь. Я в это верю, – убеждённо проговорил он. – И хотя, да, нам приходится смерть принимать смиренно – смир, смер, корень тут похож, правда? Я всё же думаю, надо надеяться. И просить! Да, люди просят не одно тысячелетие – и нет ответа. Но ведь однажды пришёл Христос! Точно так же однажды может исполниться и наша просьба.

– О чём просить, Санечка? – робко уточнил Илья Георгиевич. Он слышал Санину заветную мысль неоднократно, однако всякий раз в новой разработке, и всегда не то чтобы пугался, но замирал сердцем.

– Об изменении ключевого условия человеческой жизни, – проговорил Саня. – Хотя бы для тех, кто страдает сверх меры. Я врач, предмет моей профессии – бренность, и, несмотря на это, я не позволяю себе безверия, хотя иногда очень хочется! И вы не позволяйте! Давайте просить, чтобы завеса стала хоть немного прозрачной! Чтобы простой человек, не мудрец, не философ, мог увидеть смысл. Может быть, ваш Николай в своём уединении что-то такое как раз пытается… – И сокрушённо умолк.

– Санечка, ты просто бредишь! – вздохнул Илья Георгиевич. – Философия, искусство, вера – всё это бред человека, которому не по силам реальность. Нет никакого смысла – вот чего я боюсь! – И приник седеньким виском к Саниному плечу.

– Ну, это мы ещё посмотрим, кто прав! Хотите, даже поспорим! – улыбнулся Саня и с любовью потрепал плечо нахохлившегося старика. – Пойдёмте! Поймаем вам такси – и побегу!

Илья Георгиевич не возражал. Одолеть обратный путь общественным транспортом при его летах и болезнях было бы тяжеловато.

– Саня, почему ты поселился так далеко! – выходя из кафе, упрекнул он своего молодого друга. – Мне бы так с тобой было хорошо. Ты подумай, скоро девятый десяток – и при этом на мне подросток! Разве я могу на него повлиять? А вот ты можешь.

– Да влияю я, влияю! Сейчас отправлю вас – побегу влиять! – заверил его Саня, и, усадив старика в мгновенно подвернувшуюся «ладу», помчался в лес.

 

44

Пронёсшись по аллее под солнцем, бьющим через не покрытую ещё обрешётку лесного купола, Саня уловил запах мокрой золы и свернул к пожарищу. Там, возле хлипкого домика, в тенях и свете, общались на двух языках знакомые ему люди и собаки. Оттого, что лица людей были молоды и одежда проста – джинсы и ветровки, – компания напомнила ему отцовские чёрно-белые фотографии туристических шестидесятых. Единственным, кто не вписался в ретрокартинку, оказался Болек. Присутствие щеголеватого волшебника в эпицентре беды не удивило Саню, напротив, показалось закономерным и важным. Оно словно бы придавало их частной проблеме всемирный масштаб. Соединённые силы Вселенной ввели Болека в лес, как войска ООН, – и вот он уже руководил переговорами с мятежной республикой.

Обсуждение было в разгаре. Саня, неслышно подойдя, пожал руку брату, с остальными поздоровался кивком. Судя по выражению лица, его кузен был весьма доволен подмогой, которую смог раздобыть для Пашки. Виолетта – бойкая блондинка с глазами цвета табака, волонтёр из муниципального приюта – являла собой сгусток чистой энергии, прилагаемой к любому делу, какое встаёт на пути. Уверенно гладя левой рукой голову Дружка, единственного более или менее молодого и здорового приютского пса, она озвучивала собравшимся план спасения. Когда Саня подошёл, речь шла о ярмарке собак.

– Так тем более! Раз у вас знакомые в администрации парка – добейтесь! Проведём мероприятие в ближайшие выходные, прямо в парке. Пусть выделят место! С программой и пиаром в Сети поможем. Если ярмарка не сыграет – найдём передержку, – чётко разложила она план действий. – А вообще, ребята, зря вы сторонитесь общества. Давайте-ка организовывайтесь, общайтесь с единомышленниками! Нас много – вместе легче.

Слушая трезвую речь Виолетты, Саня поглядывал на собравшихся. Он видел, что Ася, полуотвернувшись к стене шахматного павильона, сковыривает с доски облупившуюся краску, а Курт и вовсе не участвует в происходящем, уйдя в созерцание крошек, падающих из-под Асиных пальцев. Татьяна, напротив, – вся внимание. На её лице суровое согласие с тезисами спикера. Наташка слушает с тревогой, сдвинув белёсые брови, и крепким плечом амазонки – наездницы и фехтовальщицы – подпирает сидящего тут же, на ступеньке домика, Пашку. Взгляд государя пугающе пуст. С отросшими волосами, в куртке и шарфе посредине майского дня он выглядит беспризорником.

– Паш! А теперь слушай меня внимательно! – сказала Виолетта и строго, с нажимом взглянула на закутанного в шарф государя. – Если действительно жалеешь хвостиков – оставь романтику. Хватит дуться на чёрствые сердца. Пристраивать безнадзорных животных – это, брат, реализм! Ясно? Эй! А чего это ты отворачиваешься? – удивилась она.

– Отворачивается, потому что это семья. И из-за чьей-то злобы её надо разрушить! – бросив отколупывать краску, сказала Ася.

– Здесь у них шамбала, – склоняясь к Виолетте, пояснил Болек. – Очень священное место.

– Ну, шамбала! Здрасьте! – развела руками Виолетта. – Если вы хотите, чтоб вашу святыню отсюда люди в спецодежде отгрузили, – тогда конечно! Скажи-ка мне, милый, ты собакам счастья желаешь или это твой потешный полк?

– Ага, потешный! В больничку играем! – огрызнулся Пашка.

– Паш, ты что думаешь, я обижусь и уйду? – сказала Виолетта, подойдя к ступенькам и уставившись на Пашку упрямым взглядом. – Я твои чувства понимаю, но лафа закончилась. Предлагаю начать с конкретного дела! У нас двух собак хотят взять, в загородный дом. Хозяева приезжают на выходные, а они там будут при стороже. Я готова попробовать пристроить вашего вот этого, Дружка! Для почину просто – чтоб ты понял, как это бывает. Дружок, ко мне! – скомандовала она.

Дружок радостно подскочил на зов и боднул Виолетту в ногу.

– Ох ты, молодец какой! – похвалила она и сунула ему лакомство. – Давайте попробуем. Может, приглянется хозяевам. Не обещаю – но вдруг?

Саня перехватил отчаянный Пашкин взгляд и знаком – бегло коснувшись ладонью губ – попросил его не спорить. Он помнил истории всех его питомцев и знал, что каждой своей собакой Пашка гордится, почитая увечья и хвори за ордена. У Тимки не было лапы, но осталась весёлая щенячья прыть. У Фильки лапы были все – но колесом, кроме того, его отличала грустная седая морда. Василиса-падучая славилась сарафаном свисающей до земли шерсти. Мышь с покалеченным позвоночником умела петь. Агнеска была самой напуганной собакой в мире, к тому же на шее у неё после месяцев, проведённых в железной обмотке, так и не выросла шерсть, при этом, по уверениям Пашки, она обладала особой собачьей мудростью.

А Дружок был просто Дружком, крупным, со скуластой мордой и историей литературной Кусаки. Слезливая пенсионерка привечала юного пса, пока было тепло. Он радостно бегал за ней в лес по грибы и провожал машину до поворота. В октябре «хозяйка» уехала. Дружок не знал других собак и не успел до морозов прибиться к стае. А потому, отчаявшись отыскать мышку в мёрзлой земле или хоть какой-нибудь съедобный мусор вдоль обочин, возвращался к заметённому снегом забору. Там и нашёл его Пашка. Они с Татьяной приехали в посёлок по чистой случайности – Танина знакомая предложила забрать ненужный ей диванчик, украшавший теперь шахматный павильон.

Всю дорогу в машине, обнимая истощённую собаку, Пашка доказывал вопящей Татьяне, что пёс прекрасный. Когда сойдёт иней – она сможет оценить редкий окрас. К тому же он молодой. Пашка пристроит его в неделю!

Окрас оказался обыкновенным, уличным. Пристроить Дружка не удалось, или, может, Пашка плохо старался. Зато теперь, на фоне стариков и калек, пёс выглядел самым перспективным.

– Собирайте дорогушу со всеми бумагами, прививками. Привезёте к сотруднице нашей, Ире, я скажу куда. Лучше прямо сегодня. Их надо ещё успеть с Бармой сдружить – в паре ведь работать! – заключила Виолетта. – Ещё и не факт, что сдружатся.

– Барма – это в честь строителя собора Василия Блаженного? – спросил Курт. – Или это от бармена?

– От Бармалея! – с укором сказала Виолетта.

Её энергичные глаза, вдруг погрустнев, обежали собравшихся и остановились на Болеке. Прославленный коуч, на методиках которого Виолетта вершила свой карьерный рост, не мешавший, однако, волонтёрской работе, ответил ей понимающим взглядом. «Да! Они дурачки! – подтверждал этот взгляд. – Сами видите, если не помочь – пропадут».

Необходимые контакты Виолетта переслала Наташке. Ей же были даны устные инструкции, что требуется подготовить и куда отправить, чтобы информация о ярмарке разлетелась в Сети.

На прощание Виолетта ещё раз подошла к Пашке.

– Дружка собирай смело! Люди проверенные – у них давно собаки.

Пашка поднял шарф до глаз и отвернулся.

Тогда с решительной непосредственностью Виолетта взяла в ладони Пашкину голову и развернула к себе.

– Паш, ну ты что! Ты же мужчина геройский! – И вдруг, расширив и без того большие глаза, воскликнула изменившимся голосом: – Ребят, да он у вас горит! Ребёнок у вас горячий! Градусник есть? – И с лицом, утратившим напор и твёрдость, по-матерински напуганно, прижала губы к Пашкиному лбу.

Так закончилось совещание по вопросам ликвидации приюта. Татьяна побежала к Людмиле в администрацию спрашивать насчёт ярмарки. Болек пошёл проводить Виолетту к шоссе. А Саня загнал Пашку в дом и, игнорируя протест пациента, учинил осмотр. В бронхах гудел баян. «Не будешь лечиться, допрыгаешься до пневмонии – и это в канун экзаменов!» – вынес он свой вердикт. Тогда пациент вырвал у доктора фонендоскоп и послушал себя сам, после чего заявил: хватит бы врать! Всё чисто!

Препирательство немного разогнало тоску. Больному дали жаропонижающее из Татьяниных ветеринарных запасов. Было решено, что ребята, когда повезут Дружка, закинут Пашку домой, к деду.

– Паш, не печалься! – говорил Саня, пока государь складывал в рюкзачок свою математику. – Вы же с Таней изначально мыслили это место как передержку. Ты подлечил их, выходил – но ты не можешь положить на это жизнь. Сейчас главное – экзамены и поступление, а там получишь образование и сможешь очень многое. Но пока, я тебя прошу, скрепись, будь разумным!

Саня понимал, что говорит как занудный взрослый, и внутренне морщился от собственных слов, но всё равно говорил, потому что чувствовал – нельзя останавливаться. Надо уболтать Пашку, бессовестно запудрить ему мозги.

– Бывало, и храмы сгорали, Паш. Человек строил церковь долгие годы, а потом её уносил пожар, но это не значит, что ему надо было во всём разувериться!

– Церковь – это здание, а они живые, – огрызнулся Пашка. – Дружок ещё ладно, он здоровый, приживётся на новом месте. А этих как отдавать? Только на мучения… Я уеду с ними! К отцу! – внезапно решил он и сосредоточенно посмотрел вперёд – словно увидел на месте стены свою дорогу.

– Паш, ну что ты ерунду говоришь!

– Я не могу их отдать! – рявкнул Пашка и, швырнув рюкзак, плюхнулся на диванчик, обхватил руками голову. Помолчал и повторил тихо: – Я не могу их отдать. Умереть им дайте спокойно!

Сев к Пашке на диван и положив ладонь ему на плечо – оттянуть тоску, Саня внимательно слушал бред болеющего ребёнка.

– Они же невинные! Они не хотят казаться лучше, чем есть. Вот они старые, хромые, зубы у них плохие – а пляшут вокруг нас и улыбаются, как будто они прекрасные и молодые! – городил Пашка в дурмане расцветшей болезни. – И они все прекрасные и молодые, я их вижу там внутри, через шкуры… Ладно. Пойду к Джерику, а то он там один, – проговорил он, очнувшись. – Да и вообще их всех в дом уже пора. – И стал застёгивать куртку.

Пока Пашка, отказавшись от помощи, занимался собаками, Саня сел на корточки и, поломав на жестянку сухие веточки, «закурил» у крыльца костерок. Крохотное пламя, поддерживаемое лесным сором вроде кусочков коры и берёзовых крестиков, горело ровно, и дым был сладким.

– Александр Сергеич, почему он ничего не хочет делать? – подсев, шепнула Наташка и, сморщив нос, ткнулась Сане в плечо.

– Потому что он хотел сберечь приют целым, Наташ, чтобы все были вместе, все, кто к кому привык. И потому что он верил в защиту и не может смириться.

– А что же они не защитили? – сдвинув белёсые брови, спросила Наташка. – Потому что никого нет? Нет никакого Бога, ангелов, да?

– Есть, Наташ. Я думаю, они всё время защищали приют. Просто мы плохо им помогали.

– Ну вот. Я же говорила, к Трифону надо съездить! – воскликнула Наташка и, помолчав, спросила: – Александр Сергеич, а вы молитесь?

– Молюсь, но плохо.

Наташка поглядела с укором.

– Разгребу немножко дела – и помолюсь хорошо. Изо всех сил… – проговорил он, чувствуя, как накатывает, словно фары ночной машины, сознание невыполненных долгов.

– Александр Сергеич, а если очень хороший человек очень хорошо будет молиться – может вырасти, допустим, у Тимки новая лапа? Ну, то есть я понимаю, что она вырасти не может, но всё-таки? – спросила Наташка.

Саня, уплывая в дым костерка, с тихим изумлением взглянул на девочку.

– Я тоже понимаю, что не может, – проговорил он, вытирая защипавшие от дыма глаза рукавом. – Но всё-таки может. Просто на памяти современного человечества ещё не было такого случая. Но это не значит, что его никогда не будет.

Наташка молчала, глядя на дым, насупив белёсые брови. И Саня тоже смотрел на дым и думал о том, что ещё сбросить, какой балласт, чтобы плот не затонул так быстро? Перебрал «личное имущество» – скромные остатки себя. Час перед сном с книжками… Да, это роскошь, отдых. Что ещё у него из роскоши? Завтракает на лету, ужинает стремительно, в обед если перекусывает вдруг, то не по своей воле – заботами женского медперсонала… Эх, совсем нет «балласта». Всё скинул давно, а последний груз – утешение сигаретой – превратилось в дымок из щепок.

От берёзовых семян пахло печным дымом. «Накурился» Саня до слёз. Прикрыл костерок куском сырой фанеры и придержал – потухло.

– Пойдём, Наташ. Надо собираться.

Тут и Пашка закончил возню с животными.

– Наташ, собирай Дружка! – велел он, загоняя собак в шахматный домик. – Там в кабинете у Тани карта его, с прививками, и, обернувшись к Сане, прибавил: – Александр Сергеич, а я вот люблю, когда на них заводят медицинские карты! Там пишут: имя такое-то, вид – собака. И даже иногда вызывают на приём по имени и фамилии. Например: собачка Василиса Трифонова, проходите! И вроде получается, собака тоже имеет право на жизнь, а не только человек. Вот когда их так вызывают – нравится мне…

Он помолчал, вытер набегающий пот – щедрая доза жаропонижающего подействовала – и, оглядевшись, спросил:

– А где все?

– Курт за машиной пошёл. Татьяна у Людмилы, – напомнил Саня. – Ушёл бы ты с ветра, Паш!

Развезти команду по адресам – Пашку домой, а Дружка с Наташкой к Виолеттиной подруге – вызвался Курт, чем немало удивил Саню. Он думал, что после аварии Курт уже не сядет за руль.

Через полчаса по Татьяниной карточке открылся шлагбаум на боковой аллее и Курт проехал в глубь парка. В машину сели Пашка, Дружок, Наташка и, за компанию, Ася. Асю с Пашкой следовало доставить домой, прочих – на Войковскую.

Дружок, изумлённый своим неожиданным положением, вывалил язык и, часто дыша, смотрел в опущенную форточку. До сих пор он ездил в машине только один раз в жизни – в день своего спасения.

Ася села на переднее сиденье рядом с Куртом и, плотно сжав губы, уставилась вперёд. Выражение, которое Саня увидел на лице своей младшей сестры, ранило его нелепой воинственностью. Как будто Ася схватила ржавую жестянку и, наспех проделав дырки для глаз, вдавила эту маску в своё нежное лицо – отпугивать обидчиков. Вряд ли кого-нибудь устрашит это жалкое лицедейство, зато от боли и напряжения из-под маски вот-вот потекут слёзы.

Заметил Саня и несвоевременное, растерянно-радостное выражение лица Курта. С любящей тревогой, как жених, тот поглядывал на сидевшую рядом Асю, иногда оборачивался назад, на детей, и никак не решался тронуться. Саня успел протянуть Пашке в форточку ладонь. Отметил с удовлетворением – тёплая и влажная. И велел на прощание:

– Не тирань деда!

Когда машина отъехала, Саня вернулся на пустой двор. Собаки были заперты. Склонив шею, на него грустно глядела кривая сосна, а рядом на высоких струнах, закреплённых под самые небеса, болталась доска качелей. Её покачивал ветер. Ветер присел на доску и, смеясь, оттолкнулся.

 

45

На качелях, в крепкой задумчивости, нападавшей на него временами, и застал Саню Болек. Он проводил Виолетту до выхода из леса и вернулся, собираясь ещё раз «промыть мозги» местному сборищу сумасшедших. По дороге ему встретилась Татьяна, катившая домой коляску с Джериком. Одним союзником меньше! Когда же он обнаружил, что в приюте остался лишь Саня, то вздохнул со смесью разочарования и облегчения. Ну что ж, тогда Саня пусть и берёт на себя ответственность!

– Вернулся? – встрепенувшись, приветствовал его брат и спрыгнул с качелей.

– Ну, как вахта? Всё мирно? – спросил Болек.

– Наврал я Пашке, что не уйду! – проговорил Саня. – К Марусе мне надо, совсем я уже подлец. А не наврал бы – он бы здесь остался ночевать!

– Вот именно! – кивнул Болек. – Жизнь хорошего человека неизбежно полна вранья. Абсолютную честность может позволить себе только безжалостный! Слушай, а может, чего-нибудь тёпленького? – спросил он, зябко передёрнув плечами. – Ну, там, чайку?

Саня решил не тревожить угомонившихся собак. Кипятить чайник пошли в Танин ветпункт. В кабинете пахло практической медициной и Джериком. Окно выходило на окружённый лесом вольер для тренировки щенков, посещавших Татьянину школу. Открыв окно, чтобы выветрить ветеринарию и впустить лес, Саня расположил на подоконнике чашки, банку кофе, сухари с маком и пригласил гостя «к столу».

– Честно сказать, я под странным впечатлением от всего этого, – признался Болек, глядя в окно, на тёмный парк. – Странным, но сильным… На первый взгляд – какой-то мелкий хмурый пацан, не шибко умный. И при этом – такая упрямая цельность. В самом деле – собачий царь! Слушай, а почему Полцарства? – живо обернулся он к брату. – Полцарства добра – полцарства зла?

– Да нет. Просто полцарства, – проговорил Саня. – Здесь вот, по эту сторону спортбазы – это Татьянина территория. А там приют. Я уже не помню, кто это придумал. А… Да вот у Тани раньше школа для щенков называлась «Собачье царство». Ну, типа как «собачье счастье» или «собачья радость»…

– Ну, вывеску вашу придётся забрать с собой! – загадочно проговорил Болек и, поставив чашку на подоконник, открыл перед братом планшет. – На вот, смотри. Устраивает?

Саня взглянул на экран и увидел карту с пунктиром железной дороги и обведённым красной линией прямоугольником территории.

– Что это?

– Земля, которую можно получить под приют. Недалеко. Там ангары за железной дорогой, их не используют, а дальше есть неплохой кусочек – прямо по границе с лесополосой, можно гулять с животными. На участке старая «ракушка» – переоборудуем под сарай. Паша несовершеннолетний, поэтому договор придётся оформить на кого-то из вас. По процедуре регистрации у Виолетты есть человек. Скинуться только надо на оказание услуги.

Саня отложил планшет и в тихом изумлении, не веря творящемуся, взглянул на брата.

– Вообще-то план Виолетты правильный. Трезво, без иллюзий, найти передержку и продолжать организованные действия. Я бы так и поступил, если бы не Пашка. И не Ася.

– Почему Ася? – быстро спросил Саня.

Болек вздохнул, раздумывая, делиться ли с братом своими сомнениями. Он всерьёз опасался, что исчезновение приюта, подобно утрате любимого, утащит в свою воронку лучшую часть души тех, для кого он был важен.

– Пойдём, что ли, на воздух? – сказал он вместо ответа и, подхватив свою чашку, первым вышел во двор. – Честно, Саня, я не понимаю, как ты это всё допустил. Ведь ясно было, что вас погонят.

– Это был «прыжок веры», – проговорил Саня, следуя за братом. – У меня были такие случаи в практике. Когда при большой вере судьба поворачивалась лицом… – Тут он покачал головой и прибавил: – Да нет, нечего оправдываться. Конечно, я виноват!

– А знаешь, я, пожалуй, соглашусь насчёт «прыжка веры», – сказал Болек. – И, кстати, он вам удался. По крайней мере, Пашка меня убедил, что приют должен остаться целым. Переместим вас, не дробя! Святые мощи и то переносят, ничего им не делается, авось и ваш скит выживет.

Выйдя к шахматному павильону, Болек взглянул на замершие качели – воплощение тишины – сел и оттолкнулся.

– В общем, так! – глядя снизу вверх на Саню, подытожил он. – Наша с тобой задача – мягко переключить юных максималистов на созидание. Пусть обустраивают новое место. Так что задвинь на время беготню по старикам. Общайся с Пашкой, с Асей, и поплотнее. А я займусь участком.

– Болек, зачем тебе всё это? – прислоняясь плечом к берёзе, спросил Саня.

– Удивляет мой альтруизм? Не волнуйся, это вовсе и не он! Я просто хочу, чтобы моё добро было цело! То есть в данном случае меня прежде всего интересуют родственники, а именно Ася.

Саня кивнул:

– Ясно.

– Кстати, о «добре»! – сменил тему Болек. – До меня дошла любопытная информация по поводу Сонькиной аварии. Не знаю, известна она тебе или нет. Надеюсь, что да. Одним словом: не пора ли нам исправить бредовую ситуацию? Я имею в виду, пусть саночки возит тот, кто любит кататься!

Саня протянул руку и, взявшись за трос, остановил движение качелей.

– Откуда ты знаешь? Софья тебе сказала?

– Нет, конечно! Сонька у нас человек героической высоты духа, она товарища не выдаст! – со всей серьёзностью возразил Болек. – Я узнал непосредственно от автора события. Вообще, автор этот не перестаёт меня изумлять… Короче, предлагаю призвать к ответственности подлечившегося гражданина Никольского! Софья сделала всё, что смогла. На момент катастрофы для него это действительно было бы критично, но теперь он вполне себе в форме. Распробовал вкус жизни! Может, пусть попашет?

Саня слушал взволнованно, ещё не поняв, на пользу ли, что Болек решил ввязаться и в это дело.

– Ты говорил с её адвокатом? – продолжал Болек. – Если мы представим следствию истинного виновного – это поможет Софье? Или уже поздно? Я, к сожалению, не в курсе этих вопросов. Никогда, тьфу-тьфу, никого не переезжал.

– Погоди! Так тебе это Курт рассказал? Сам? – перебил Саня. – Послушай, но тогда ты связан врачебной тайной!

– Я ничем не связан! Я его предупреждал – никакого лечения. Мы просто разговариваем! – придерживая досаду, возразил Болек.

Саня опустил взгляд.

– Нет! Нельзя сначала помиловать, а потом передумать! – потирая наморщенный лоб, сказал он. – Сонька, даже если согласится, потом себя не простит.

– Вот поэтому я и предлагаю решить за неё! Просто поставить перед фактом!

– Мы не имеем права решать за Софью, – возразил Саня. – Мы не можем за неё знать, как правильно. Нам это не видно… Только она сама.

– Ты совсем, что ли, Саня? – возмутился Болек, поднимаясь с качелей. – Твоя родная сестра будет отдуваться за полного сил разгильдяя, а ты решение боишься принять?

Саня, желая почувствовать сердцем правду и не чувствуя, не различая её среди многих тревог, в растерянности смотрел на брата.

– Ладно, – вздохнул Болек. – Давай пока повременим. Прости.

Трудный разговор миновал. Болек собрался домой, но как-то фразы зацепились одна за другую, и во дворе шахматного павильона возник призрак волжского городка. Братья вспомнили сеансы гипноза от Болека – когда пятнадцатилетний маг враз усыплял девчонок, покачав перед ними ключом на веревочке – кажется, от сарая. Вспомнили потом, как вздумали переночевать в затопленной колокольне, но поссорились в лодке. После битвы на воде домой возвращались вплавь, и дальше было как всегда: утром наказанный Саня полол огород, а Болек в постели, под нежным присмотром бабушки, пил какао.

Ещё несколько минут они болтали о случайных, не относящихся к делу вещах, и оба чувствовали обретение, смысл которого пока не могли сформулировать точно.

На одном из пассажей Саня безо всякого повода выпал из разговора и, переменившись в лице, проверил сообщения на телефоне.

– Марусе не позвонил? – догадался Болек.

– Главное, что и она не звонит! Вот сейчас приду – а там никого! И не было…

– Ну и что? Хочешь сказать, ты расстроишься?

Саня, не понимая вопроса, взглянул на брата.

– Саня-Саня, – покачал головой Болек. – Как же ты живешь? Ладно, беги! Я тут пока побуду.

– Вот спасибо! – воскликнул Саня. – Я Курта попрошу – он, может, придёт!

Когда Саня умчался, Болек, накинув чью-то «местную» куртку, расположился на крыльце и подытожил свои успехи: за короткий срок с вершины карьеры он съехал, как по гигантской ледяной горке, в лесную глушь, на лавчонку – сторожить бесхозных дворняг. И, надо признаться, метаморфоза нравилась ему! Вот, пожалуйста, и отношения с братом налаживались. Раздумывая о родственниках, он так хорошо, глубоко ушёл в свои мысли, что вздрогнул, когда из тьмы орешника вынырнула беловолосая девочка.

– Ну что, отвезли Дружка?

– Ага. Неизвестно ещё, понравится он или нет. Может, не возьмут! – сказала Наташка и, подойдя, посмотрела на Болека строгими льдинками глаз, молчаливо спрашивая, что он здесь делает и где, собственно, Александр Сергеевич.

– Саня пока домой побежал – своих проведать. А ты чего вернулась? – спросил Болек.

Оказалось, Наташка в суете забыла рюкзак с учебниками. Если родители заметят – прибьют, и так изворчались за тройки.

Пришлось отпирать павильон и будить собак. Ну что же, пусть, если кто хочет, заодно и попасётся во дворике!

Пока собаки гуляли, Болек исподволь наблюдал за сменой чувств на личике девочки. Ему хотелось понять причину её заметной, граничащей с тоской печали. В отсутствие друзей Наташка не считала нужным скрывать её, а может, к ночи уже не осталось сил «держать лицо». Жалко ли ей разлуки с питомцами? Или жалко Пашку, которого она любит самой грустной первой любовью? Или жалко себя и этой своей трудной любви к собакам и Пашке?

Должно быть, всего понемногу. Да и какая разница! Любопытство набежало и сошло. В этом странном месте Болек наконец почувствовал свободу от профессии. Здесь в его обязанности вовсе не входило «проявлять эмпатию». Можно было просто сидеть на лавке зябким нахохлившимся подростком, озирая вечерний парк.

Болек поленился проводить Наташку до «железки», однако почувствовал нечто вроде угрызений совести, когда она уходила. По обычаю Спасёновых ему захотелось крикнуть вслед: «Позвони, как доберёшься!» – но пока что он был чужой и не имел права на подобное проявление заботы.

Уже за полночь его сменил Курт. Виновник всех передряг был тайно рад, но сдержан и не лез с разговорами.

По освещённой аллее Болек дошёл до шоссе и поехал домой на такси.