Я кормлю уток, наклонясь с бетона к болотному компоту с разводами на дне. Приятны близкие, даже если это утки. Душа радуется от бестолковости... Вылитая я... По охотному подрагиванью клювов кажется, они меня узнают. Они, несмотря на патологическую глупость, приближаются только к детям. Ученые. Будешь ученым, когда рядом два голодных общежития, организация с регулярно и активно любящими природу сторожами и точка общепита с дурной репутацией. Лестно заблуждаться, что фауна тебя отличает, но я скорее ошибаюсь - родственные души не бывают смышлеными, знаю по себе. Просто они жадные, и с глазами у них плохо. Чтоб взяли кусок хлеба, надо запихивать в глотку. Селезень нахальнее. Вырывает у серых клуш куски из-под носа. Это нам тоже знакомо... Мечтательно тянет швырнуть в него кирпичом, но не будем пугать водоплавающих. Приходится точнее кидать, когда получается - прицельное метание хлеба все равно что драка на картонках... Кругом тихо, ветра нет, летний вечер, солнце садится, и народ в парке гомонит так, что пернатым не снилось.

Откуда здесь чайки? Москва - порт пяти морей... Пыль над развалинами рассеялась, а побочные продукты резкими зигзагами бликуют где-то в области периферийного зрения. Зазеваешься, вырвут хлеб из рук. Наглые твари, ничего не получат. Они на меня не похожи. Сами пропитаются с такими замашками. До водохранилища добрых полкилометра, но они как чуют дистанционно... Я машу рукой, топаю ногой, но что им мои конечности... если бы хоть рогатку.... Только дитя, утонувшее в штанишках на вырост, оторопело смотрит, как дергается тетя. Бабушку тетины припадки не волнуют, ее заботит, чтобы дитя не упало в воду. Одной рукой она держит его за пояс, а другой подает пакетик: "Держи кусочек... Скажи: утя, утя, утя..."

Она уже косит глаз в мою сторону, как на личного врага: кто посмел узурпировать уток? Бабушки страшней, чем чайки - адекватности иной раз столько же, а масса нападения значительней... Я бросаю в воду остатки батона и поворачиваю прочь от греха. Она не поняла, что от моего отсутствия лучше не станет. Птицы вернутся в середину пруда, и поди их вымани. Можно пожалеть дитятю, двинуться берегом во главе косяка и подвести уток прямо в нужную точку, но ребенок должен знать, что глядеть волком на окружающий мир себе дороже выходит.

Я иду, топча рисунки мелом, по дорожке, лузгаю семечки, одновременно впитываю глазами пейзаж и уворачиваюсь от любителей велосипедо-роликов. Что им ногами не ходится... и кто им сказал, что я похожа на мишень... не понимаю. "Купаться запрещено". Кто бы сомневался... В парке чувствуешь себя, как на дне кастрюли с эмалированной крышкой. Небо чистое, без облачка. Белое небо, как молоко... именно в парке белое. То ли зрительная иллюзия, то ли общежитские студенты коноплю растят рядом... Даже поросль дурных грибов в виде новостроек не сильно режет глаз. Сейчас окрестные дома закатно розоваты, и только мертвая башня грузно-серая, как свинец. Башня не меняет цвет ни при каких погодных условиях. От тридцатилетней пропитки водой снаружи и изнутри ее материал приобрел такие хитрые физические свойства, что световые лучи отражает с трудом. Оконные глазницы пустые и черные. Ирка говорила, там вроде сатанисты обитают... или сатанисты в больнице у станции "Ховрино"?.. А здесь анархисты тусуются и бойцовых собак натаскивают?.. Кто их поймет, окружающая биосреда так разнообразна, что всех помнить, кто где, мозгов не хватит.

Я иду, нюхая растертый в пальцах цветок ромашки и отбрасывая в сторону носком туфли красные упаковки от пистонов. Вот, значит, где вчера бабахало весь вечер... Цветы жизни чертовы... Как бы я пела, будь у меня дети?... Наверное, умилялась бы, как моя сестра с сумасшедшим мужем, которые восторгаются, когда племянники обдирают обои и заливают соседей. Но мама думает иначе... Мама обо мне плохого мнения. Она и племянников держит подальше, чтобы я плохо не влияла, хотя после Марика - их папаши - мне там вообще делать нечего. Но Марик солидный семейный человек, положительный отец семейства, и у него душа исследователя, а я - семейный урод, с двумя неудачными мужьями в прошлом, неизвестно чем в настоящем, и детей мне бог не дал не зря... Когда наши государевы люди похватались за свечки и встали строем к алтарю, мама тоже решила поверить в бога, правда, у нее религиозное чувство больше на интуитивном уровне, в комплекте с астрологическими прогнозами и экстрасенсами, в которых "что-то есть".

Я перехожу дорогу и двигаюсь к себе. У Иркиного магазина с облаков кричат "Эй!.." Я поднимаю голову, и на меня острием в щеку пикирует бумажный голубь. Учись меткости, родная... Ирка машет рукой.

-- Зайди! - говорит она. - Или торопишься? Под-держи общество!

Лицо румяное, как из парилки. Я поднимаю голубя, разворачиваю бумагу и разглаживаю на ладошке. Акт о приеме работ по установке холодильного оборудования. С подписью и печатью. Ну-ну. Даже будь нужен, теперь не годится.

-- Чего? - кричу я, задрав голову.

-- Ренат отмечает! - говорит Ирка. - Видеокамеру купил.

Это надолго. Скорее на весь вечер. Планов у меня нет, но я наслаждаюсь собственной трезвостью, и не намерена давать слабину.

-- Не могу! - говорю я, махнув рукой. - Звонка жду. Прощайте, красотки.

Ирка еще машет рукой и исчезает, а я представляю очередную пьянку в подсобке, ящики, коробки, Рената, теток из соседнего ателье и, довольная собой и собственной твердостью, напевая, иду дальше.

Я подхожу к булочной у метро и нюхаю воздух. Не пахнет. Раньше пахло... В детстве булочная занимала весь первый этаж, и перед праздниками мы всегда стояли в длинной очереди за тортом. Как-то бабушка купила мне здесь коробку сахарных фигурок. Думаю, что для бабушки с ее колхозной пенсией и копеечный сахар был роскошью... Там были машинки... слоники, кажется... Потом булочная неуклонно уменьшалась - к ней подселились обменник, ювелирный, продуктовый... и здесь перестало пахнуть хлебом. Без бабушки мне б плохо пришлось. Она мне оставила квартиру, куда я пришла после развода - налегке, с парой тряпок, хранящих следы зубов от мертвой хватки моего супруга, исполненной благородного негодования... Мама недовольна, что я занимаю квартиру. Если бы не я, они бы кстати ее сдавали, потому что мятущаяся душа Марик зарабатывать не умеет... Маме хотелось, чтобы я жила у мужа, и была обеспечена. Иначе она не может гордиться мной... Однако вешаться не тянет даже ввиду презираемости. Они не представляют, каким геморроем бы обернулась им сдача квартиры. Они бы забыли о спокойной жизни. Мой дом не выносит, когда сдают квартиры. Два прецедента уже было - может, и больше, других не знаю. На девятом этаже обитали два молодых человека, жили очень тихо, музыку не слушали, баб не водили, скандалов не устраивали... Только как-то утром, не торопясь, вышли к своему авто, один из них тупо пнул ногой колесо, машина дрогнула, под днищем что-то щелкнуло, упало, и на свет медленно выкатилась граната. Что называется, "звеня и подпрыгивая". Молодые люди отреагировали подозрительно - не ахали, не кричали, даже не удивились, а только молча, не медля ни секунды, бросились мордами вниз на газон. Поэтому не пострадали. Вообще никто не пострадал - на детской площадке за ранним часом никого не было. В доме напротив вынесло большое стекло цокольного этажа, и сработало энное количество сигнализаций в окрестных дворах. После взрыва молодые люди поднялись, отряхнулись, прочистили уши, направились к улице, проголосовали, сели в первую остановившуюся машину, уехали, и больше их никто тут не видел. Даже участковый, который неделю сидел в засаде... А во втором случае квартиросъемщик то ли попал в КПЗ, то ли ушел в загул, в квартире без него скончалась собака, через некоторый срок в коридор неслабо потянуло, перепуганные соседи вызвали милицию, дверь вскрыли с понятыми, потом запечатали, потом кто-то сорвал печати... В общем, к любому нанимателю по два раза на дню ходили бы всякие делегации с проверкой, все ли в порядке.

Тем более, что наш дом не простой. Наш дом населен людьми, сильно пострадавшими при переходе государственной власти из одни руки в другие. Часть контингента успешно вписалась в капиталистическую действительность, но этим некогда плевать в соседский суп. А бывшие двадцатые секретари райкомов, министерские секретарши, профсоюзные машинистки, председатели народного контроля и иже с ними оказались не у дел, обнищали, озлобились, и яростно, как только эти ребята профессионально умеют, портят жизнь всем, кто попадется под руку. Если б не пятнадцатый этаж, я бы поднималась по пожарной лестнице, подальше от посторонних. Да и то, натыкаясь на чьи-нибудь лязгающие челюсти, я даю себе клятву заняться альпинистским спортом, тем более что здоровью только польза. Правда, лень побеждает. Пока побеждала...

Зачем Ренату видеокамера?... Он сам говорит, что пять лет без отдыха. Снимать оптовые базы, налоговые инспекции и любимых покупателей? Дачу взяток из-под полы? Тут он преуспеет... Или собрался куда-то? А на кого оставит магазин, не представляю? Впрочем, его дело.

Я иду дальше. Арбузы... нет, я раньше августа арбузы не беру. Я не питаюсь удобрениями. А вот яблоко я бы купила. Яблоко... Да... С него еще можно срезать шкурку, посушить и бросить в чай. При условии, что яблоко будет настоящее, а не парафиновые чушки, которые пять лет везли на пароходе из Новой Зеландии... Когда созреют коричные, я куплю килограмм на базаре, поставлю полную тарелку на кухонный стол, буду в день съедать по штуке, и недели две вся квартира будет благоухать свежими, с росой и мокрыми листиками, яблоками... Можно белый налив, но он не такой ароматный... А вот и цирк поехал - лысый мужик на пятнистом камуфляжном джипе с бойцовым псом на переднем сидении. Проплыл куда-то в сторону Смольной. Хорошо хоть, не в наш дом. У нас тоже клоунов хватает, но такого не было...

Я заворачиваю за угол, и на горизонте обозначается неприятность. Я еще надеюсь, что базарный крик доносится из чужого дома. Зря надеюсь... Вот она, картина маслом: одна из дежурных по подъезду, ночной кошмар тургеневской девушки, стоит на крыльце и верещит, как угоняемый Мерседес. Внизу невнятная синяя иномарка и пухлый мужик рядом, озабоченно потирающий затылок. Или он о мусорный бак стукнулся, или его стукнули... Похоже, что его. Поцарапан бок и побита задняя фара.

-- Антоша! - голосит тетка. - Ты в милицию, в милицию звони! И это... объявление повесь! Может, видел кто, чтоб свидетели нашлись! И звони, звони в милицию! Что ж стоишь-то...Это ж надо, совсем совесть потеряли! На доске давай повесим!.. У тебя бумажка есть?

При слове "свидетели" я замираю на месте с занесенной на полшаге ногой. Не будем торопиться... В свидетели нам не надо... Мужику, кажется, эти рулады действуют на нервы больше, чем факт побитости. Он потный от жары, усталый, у него обвисшие плечи, и он немного напоминает плюшевого медведя. Он беспомощно осматривает окрестность и ловит мой взгляд. Я стою, лузгаю семечки и делаю мужику сочувственную гримасу. Мужик непонимающе хмурится. Силится понять, что бы это значило. Клинический случай попался. Я сплевываю шелуху и отхожу в сторонку. Решит еще, что это я на него наехала своим некрепким корпусом. Или побилась о фару головой.

Итак, тетка высится на крыльце, загораживает дорогу и подозрительно стрижет глазами. Из подъезда бредет еще один божий одуванчик с иезуитской улыбочкой, и между ними закипает какое-то бурное обсуждение. Мне противно. Если я пойду в подъезд, у меня будут выпытывать, не я ли сбросила в мусоропровод двадцать квадратных метров сбитой кафельной плитки, и чем я докажу, что не я. Сейчас бы я, кажется, с удовольствием поднялась бы пешком и на пятнадцатый этаж. Почему я не ношу с собой ключ от пожарной лестницы (полкило веса, это они, гады, нарочно)?..

От того, что домой не попасть, на меня, беззащитную, накатывает вселенское несчастье. Я не сильно люблю свою квартиру, но часто убеждаюсь, что это самое прекрасное место на земле. Я привычно чувствую себя изгнанной, меня так часто чего-то лишали, то это чувство становится почти реальным. Стоп, говорю я себе. Мне плевать (и я сплевываю). Я пойду к Ренату и буду веселиться, а они пусть перетравятся своим змеиным ядом.

- Прощайте, красотки, - говорю я далеким теткам и делаю "кругом на месте".

Я прохожу, напевая, мимо синей иномарки, презрительно глядя на владельца (он снова ничего не понимает), легко кидая в рот семечки и так же легко выплевывая шелуху. От крестьянских предков я усвоила умение лузгать семечки. Я не умею пахать, не умею окучивать картошку, не умею доить корову, не умею жать, косить, не умею прясть веретеном, как умела моя бабушка, а вот семечки лузгать умею. Даже Ирка завидует, потому что у нее не получается.

Первым меня встречает, вытирая мощный лоб, охранник Олежек - здоровенный детина с кирпичным от пьянства лицом. Форма сидит на нем как пижама. Ни разу мне не удавалось незаметно пролететь мимо тихим ангелом. Мастерство не пропьешь.

-- Нина! - хрипит он страшным голосом и целит на мой голый локоть. - Давно тебя не было. Совсем не заходишь.

Давно - это два дня. Впрочем, Олежкина память затуманена, как цветущий яблоневый сад холодной майской ночью. Дни у него сливаются и разливаются обратно по неизвестным науке законам. Памятью он не работает, сразу видно.

-- Дела, Олежек, дела, - говорю я, медово улыбаясь, и высвобождаю руку поворотом, близким к вывиху.

-- Дела... - хрипит Олежек мне вслед. - Какие дела могут быть у красивой молодой женщины?

Я поднимаюсь по ступенькам, непроизвольно шевеля бедрами. Стоило прийти, чтобы услышать комплимент. В нашем доме за сто метров все приятные слова гибнут и скукоживаются на корню.

Компанию, сидящую в подсобке, я застаю теплой, как погода на день солидарности трудящихся. Сквозь противный сигаретный дым пахнет коньяком и свежими огурцами. Я вдыхаю полной грудью и понимаю, что хочу коньяка и свежих огурцов.

-- Ну что? - кричит Ирка. - Дождалась звонка?

Я уже забыла, что я соврала. Хорошо, что соврала удачно. Дождалась звонка - вечер свободен.

-- Что налить? - лаконично говорит Ренат, занося клешню на бутылочное горлышко. Он только ждет, какое прикажут обхватить.

-- Подождите, - говорю я умоляюще. - Сперва пустите в туалет!

Общество хихикает. Но я знаю, что говорю. Сейчас Ренат затащит в туалет какую-нибудь деваху, и туда вообще не попадешь. Ренат чувствует камень в свой огород и обиженно пыхтит в спину:

-- Ты к нам пришла или куда, я не понял?..

-- А если куда?.. - бросаю я через плечо к удовольствию собравшихся, по кондиции готовых получать удовольствие от пальца, показанного на всеобщее обозрение.

Зато он мстит. Когда я возвращаюсь, он ждет меня, обнимая коробку из-под ирисок "Золотой ключик".

-- Держи, - говорит он хмуро. - Не плюй на пол. Я знаю, плевать начнешь.

-- Ренатик, - гладит его Ирка по руке. - Открой шампанское. Открой, солнышко. Вот и Нина пришла. Неужели ты Нину без шампанского оставишь, сокол?

Экспедитор Жора шарит по столу и озадаченно, с немым вопросом, заглядывает в каждый стакан. Это он ищет, который чище.

-- На тебе мой, - говорит Ирка, уловив в лице моем сомнение. - У меня два.

Она передает мне чашку со следами ярко-розовой помады. Я оглядываюсь, пытаясь угадать Ренатову пассию. Ничего похожего. Сидят три тетки то ли из ателье, то ли из рыбной лавки, облизываются на шампанское и обмахивают китайскими платочками немаленькие вырезы. На Рената не глядят. Что им хлипкие бизнесмены, загнанные жизнью - им бы взвод солдатиков. Каждой.

-- А вот у нас Валюша совсем не пьет, - ласково говорит Жора тетке в вискозном платье, которая сидит, пригорюнившись, и методично с хрустом перемалывает кусок вафельного торта. - Ты что ж не пьешь, Валя?

-- Не могу, - отвечает Валя со вздохом. - И не просите.

-- А шампанское, Валюша?

-- Не могу, - Валя хмурится, но Жора не отстает.

-- Больна, что ли? - спрашивает он участливо, заглядывая в глаза - с тем же вопросом, что стакану.

Валя снова тяжело вздыхает и принимается облизывать пальцы.

-- И не просите, - говорит она мрачно. - Не больна, а не могу, - она делает паузу и сокровенно сознается: - Я как выпью - мне мужика надо.

Мужская часть компании потрясенно молчит и значительно переглядывается. Беззвучно они принимают какое-то неведомое решение, и смелый Жора прерывает напряженную паузу.

-- Да что ты, Валя, - восклицает он с наигранной уверенностью, немного не попадающей в правильную тональность, как пьяный музыкант на свадьбе. - Да мы-то что ж, не мужики? Ты пей. Обеспечим.

-- Неет... - горестно протягивает Валя и, поднимая взгляд в никуда, добавляет мечтательно. - Я как выпью - мне его так надо, чтоб от него только клочья полетели...

И она задумчиво засовывает в рот толстенький, испачканный шоколадом палец. В ее глазах отблесками воспоминаний сверкает нехороший желтый огонь. Картина так отчетлива, что я за метр чувствую, как Ренат содрогается всем телом. Жорина рука с бутылкой повисает в воздухе, и на его лице появляется тоскливое выражение. Словно большой мастер взмахнул последний раз палочкой, откинул локон и замер. Воцарившаяся тишина достойна взрыва бурных аплодисментов и истерики в зале. Больше никто не настаивает.

-- Ренатик, - капризно протягивает Ирка. - Ты почему нас не снимаешь? Зачем ты купил камеру? Ты должен снимать самое лучшее. А кто у тебя лучшее? Мы.

-- Разобраться надо, - отвечает Ренат, перед потрясенными глазами которого отголоском проносятся хвосты каких-то видений. - Я еще не разобрался.

И недовольно смотрит на часы. То ли задерживается, то ли не пришла. Жора, с горем пополам справившийся с нервным шоком, начинает рассказывать, по каким пробкам его носило. По пробкам Жора вообще путешествует много, так что рассказы у него из серии "шел один верблюд... шел другой верблюд...", только измеряются не в верблюдах, а в козлах, попавшихся по дороге. В смысле, не с рогами, а за рулем.

Торопиться мне, раз уж явилась, некуда, поэтому я сижу до последнего момента. Огурцы кончаются. Убегает Ирка, смахивая в рот крошки торта на ходу, уходит темпераментная Валя, серой утицей переваливаясь с боку на бок (с такими женщинами страна не пропадет), уходит, гремя пустой посудой, Жора. Темнеет. Вдвоем с сумрачным Ренатом (она не пришла) мы пьем на посошок, и я чуть не опрокидываю на него коробку с шелухой. Было бы неплохо для законченности впечатления. До лучших людей нам далеко, так хоть какой поступок совершить...

-- Подожди меня, - говорит Ренат. - Я сейчас все закрою, тебя провожу.

-- Мне идти три минуты, - возражаю я.

-- Подожди, - говорит Ренат веско, и я слушаюсь. Мужчина не всегда умеет сказать убедительно. Ренат умеет. Восточное воспитание плюс московская школа малого бизнеса (а до того была, по-моему, стерлитамакская, тоже не слабо).

Я медленно и нетвердо спускаюсь на первый этаж, и меня подхватывает Олежка, мелким бесом возникающий из ниоткуда - как положено хорошему охраннику. Рожа у него аналогично, как у врага рода человеческого - опаленная адским пламенем крепости не ниже сорок пять.

-- Нина-Нина! - зовет он. - Поди сюда!

Я обреченно вползаю в его каморку и на автопилоте двигаюсь к столу. У него разлит по стаканчикам "Русский Стандарт" и порезан на мелкие кусочки бутерброд с салом, выданный женой на обед. Откуда у него "Русский Стандарт"? Подпаивает его кто-то со стороны, не иначе. Или у него только бутылка, в которую он заливает тормозную жидкость? В прошлый раз бутылка была от "Гжелки".

-- За здоровье, Нина! - провозглашает Олежка, огненно дыша, как Змей-Горыныч. - Здоровье главное. Остальное купим.

Приходится пить. Пьет Олежка как сапожник. Не любит только в одиночку - сложившиеся стереотипы мешают, плакаты "Пьянству - бой" из раннего детства... Поэтому если ему удается поймать на ночь глядя живую душу, он ее просто так никогда не отпустит. Он снова тянется к бутылке, но меня выручает гневный и зычный баритон Рената, дребезжащий в их суперевропейских стеклопакетах:

-- Нина! Ни-на!

Махнув последнюю и скорчив извиняющуюся рожу, я вылетаю на волю.

Ренат стоит на ступеньках, звенит ключами в кармане и недовольно ворчит:

-- Что за женщина! Тебя на минуту невозможно оставить.

-- Ренат, что ж я могу поделать, - говорю я, оправдываясь (ах, как это приятно - оправдываться перед суровым мужчиной, особенно не имея к нему отношения). - Ты ж его знаешь.

-- Что он? Мужик сопьется, а ты, - Ренат обличительно тыкает в меня пальцем. - Ты потакаешь.

На улице темно, тепло и безлюдно. В кустах шуршат и пьют пиво. Мы идем мимо вестибюля метростанции. Я в задумчивости гляжу на элитные новостройки в форме зубов акулы и прикидываю, как там, наверху, от каждого прошедшего метропоезда вибрирует элитная посуда. Приятная мысль... Ирка утверждает, что ночью, под закрытие, здесь можно наблюдать, как хранители подземелий выволакивают из дверей бесчувственные тела, тащат на территорию, подведомственную местному ОВД, сваливают подарочки на газон и исчезают. Затем является наряд хранителей суши, обнаруживает подкидышей, чешет в затылках, берет за шкирки и волочит на территорию милиции водной, и такая передача эстафетных палочек может продолжаться всю ночь, пока тела не протрезвятся естественным порядком.

-- Ренат, - умоляю я. - Ну что ты мучаешься? Мне правда ж пять минут идти. А тебя еще менты поймают.

-- Я не мучаюсь, я тебя провожаю, - отвечает Ренат строго.

Я замолкаю. Спорить с Ренатом бесполезно.

-- Потому что ты мой друг, - продолжает Ренат веско, рассуждая сам с собою. - А с друзьями всегда надо поступать, как с друзьями. Я так поступаю.

И он хмурит брови, словно сам с собой не согласился.

-- Ясно, - говорю я покорно, и больше не возражаю.

Ренат доводит меня до подъезда. Внутрь не заходит. Он знает, что у меня за дом. Если я покажусь с ним в холле, завтра ко мне на допрос с пристрастием будет очередь, как к лопнувшим банкам в дефолт. Могут и маме позвонить. Сигнализировать. Ренатова внешность выходит за пределы стандартного славянского типажа, доверия он не внушает - ни московским дежурным по подъезду, ни представителям милиции всех сортов подчинения.

Слава богу, в холле никого. Проходя мимо доски объявлений, я автоматически ищу, какие кары сулит миру обиженный в задницу водитель синей иномарки. Но водитель еще не разразился угрозами. Обдумывает, видать, обслюнивая под настольной лампой чернильный карандаш... Формулирует... Висит старый список неплательщиков за коммунальные услуги с запоздалой на пятнадцать лет угрозой выселить за сто первый километр, и больше ничего.

Я отпираю дверь на лестничную клетку. Стараюсь тише, но замок старый, раздолбанный, несколько раз перебранный местным умельцем, и ключ, поворачиваясь, гремит, как колодезное ведро. Добираюсь на цыпочках до собственной двери. В щель засунута записка. Я внутренне вздрагиваю - не люблю получать ни записок, ни писем. Никто еще ничего радостного не сообщал, все больше неприятности... Но делать нечего - я разворачиваю и читаю несколько строк аккуратным, совершенно не мужским подчерком.

"Нина, не застал, заеду завтра. Саша."

Между прочим, его не интересует, буду ли я дома. Заеду - и все тут. Правильно, что тебе еще делать... Сиди и жди.

С досадой я складываю записку и машинально чищу ноготь бумажным уголком. Тут клацает замок и является соседка Валентина Михайловна. То ли соседи днями напролет обнимают замочные скважины, то ли двери у них из папиросной бумаги, во всяком случае, по первому же свисту выскакивают все, как пингвины на сушу.

-- Нина! - заявляет она тоном школьного завуча. - К тебе Саша приезжал.

-- Я знаю, - соглашаюсь я. - Он записку оставил.

И поспешно предъявляю записку, как паспорт. Это уже на безотчетном уровне.

-- А я же не знала, куда ты пошла, - продолжает Валентина Михайловна. - Ну а он только руками развел: жаль, говорит, что не застал. Вот так.

И смотрит укоризненно. Саша ей симпатичен. В отличие от меня. Саша, как дипломат советского разлива, умеет понравиться всем, в особенности сушеным фруктам вроде Валентины Михайловны. Она - бывший освобожденный секретарь парторганизации какого-то большого завода. Когда наступили новые времена, она не сориентировалась правильно, все кричала, что не могу, мол, поступаться принципами, поэтому в светлое будущее ее не взяли, на заводе хватало ухарей, не признающих добровольной дележки. Теперь, насколько я знаю, в цехах завода растет кипрей, по территории бегают собаки, в перспективе постройка элитного квартала для мучеников нефтяной трубы, а Валентина Михайловна на пенсии, но реликтовая активность без изменений.

-- Да, - говорю я с чувством. - Жаль. Ну ладно, завтра приедет.

И стараюсь не смотреть ей в глаза. Шампанское, коньяк "Арарат", честно закушенный лимоном, две рюмки "Русского Стандарта"... Никакой тестирующей трубочки не требуется... Взгляд как у зайца на отчете перед дедушкой Мазаем. Я делаю вид, что смертельно устала, и быстро скрываюсь.

Наконец я дома. Бледнеет окно. Не зажигая света, я сажусь в темноте на диван. Диван квакает. Из окна пятнадцатого этажа не видно ни-че-го. Смоговое небо и идущий с крыши наискосок телевизионный кабель. Днем иногда на нем сидит ворона. Сидит, гадюка, и молчит. И вообще здесь птиц не слышно. Не квартира, а орбитальная станция "Мир". У мамы на третьем этаже слышно, как поют соловьи... Мечта одинокого парашютиста, ошибкой зацепившегося за облака - летними ночами погружаться в запах жасмина и сирени, и в соловьиное пение. Но на моей верхотуре уже начинается стратосфера, и здесь, сильно напившись, можно наблюдать, как фреон воюет с озоновым слоем - при условии, что чужие дяди не наврали нам об их существовании.

Я заваливаюсь на спину. В моей руке еще записка. Я подношу ее к носу - пахнет валокордином и кошками. У какой-то старушки листок позаимствовал... Не у Валентины Михайловны - у той нету кошек. Давно б сдохли, не выдержав командного стиля жизни и ходьбы строем. Хоть бы написал, когда приедет... Зануда. Мелочь пузатая... С одной стороны поднимается волна раздражения, но навстречу ей уже мчится другая, от предчувствия свидания. Сама ты... - говорю я себе со внутренним вздохом, поднимаюсь и иду на кухню. Снимаю крышку с квасного бака, зачерпываю полную чашку, пью, отчасти трезвею и задумываюсь. В холодильнике - полбанки хрена (наверное, выдохся), неполная пачка маргарина, кастрюля с квашеной капустой. Недоеденная гречневая каша. В морозилке - шматок нутряного сала (на случай бронхита) и сосисочный огрызок. Белая горбушка... и ею (я проверяю) можно гвозди забивать. Разве что уткам... Мужика кормить нечем. Денег тоже нет. Если быть точной, то есть сто двадцать рублей... Если быть совсем точной, то сто двадцать три. Негусто. Правда, денег он, я думаю, привезет. Привезет мою убогую пенсию... Что ж купить на сто двадцать три рубля? Можно банку лосося, растворить в макаронах - еще оставались... Пачку сметаны и килограмм огурцов. И пакет курабье. К чаю... хотя чая нет. Может, останется немного на чай? В крайнем случае, похлебает и квасу, он его любит. Ах да - еще хлеб. Попрошу отпилить половинку нарезного.

Я зачерпываю еще чашку и смотрю на часы. Без двадцати одиннадцать. Работает сейчас только ночной магазин. Придется переться туда... Завтра надо сидеть дома согласно предписанию. Но я люблю выходить вечерами. Меньше вероятности встретить борца за победу коммунизма, впавшего в маразм.

Я накидываю кожанку поверх платья и тихо крадусь из квартиры. Если встретится Валентина Михайловна, то непременно предложит свои услуги по приему любимого ею Саши, а я не хочу одолжений.

В холле тихо. Тетка, оравшая с крыльца, отдыхает... Сидит за стеклышком и сосредоточенно, выпучив глаза, перелистывает какой-то кондуит. Кажется, платежную ведомость. Недоимщиков выявляет... За святым занятием ей, слава богу, не до меня.

На улице я опускаю руку в карман куртки, достаю горсть семечек, и они восстанавливают пошатнувшееся душевное равновесие. Я ласково поглаживаю кожанку... немного потерлась. Привет из лучших времен... Наверное, я семечный наркоман. Я иду по вечерней улице, смотрю под ноги, чтобы не влететь по темноте в колдобину, плюю во все стороны, и в магазин прибываю уже в хорошем настроении. Неважно, что сто двадцать три рубля. Зато я физически чувствую единение с окружающим пространством. Воздух прохладен, возбуждающе пахнет скошенным газоном, донником и мальвами, в кустах громко матерятся, но даже многие пьяные сообщества меня не тревожат. Жизнью обиженные добропорядочные граждане с пеной у рта куда страшнее... Главное, чтобы лосось оказался качественным. Эти фокусники наловчились наполнять банку сплошь субстанцией, которая у них зовется собственным соком. В залитом светом пустом магазине я озабоченно трясу лосося над ухом, проверяя тональность бульканья, но тут из-за стоек доносится визг, и в результате я ничего не слышу. Визг не прекращается. Что все нервные сегодня... На этот раз верещит экспансивная дамочка.

-- Это что, колбаса?! - возмущается она. - Ей сколько лет? Охамели совсем? Я тебе знаешь куда ее засуну! Забыли, кто такие? Это ты мне гнилую кишку, натертую постным маслом, подсовываешь? Мне? Сожрать заставлю весь батон!.. А другой затычкой вставлю!..

-- Изви...ните... - слышится в ответ глубоко почтительный, едва шелестящий голос. - Я сейчас...

-- Что сейчас? Забыла, как на брюхе ползала? Забыла, как по подсобкам строительным шлялась?.. Что? Стоять, бояться! Я не закончила еще!.. Где вторая звезда, ну-ка сюда, одна нога здесь, другая там!..

Как она их, думаю я восхищенно. Продавцов не жалко - два раза меня обсчитывали - но раньше я не слышала, чтобы их морально уничтожали без признаков сопротивления. Я осторожно заглядываю за стеллаж. Там стоит, уперев руку в бок, стройная платиновая красотка в василькового цвета костюме, окутанная белым в ярких розах народным платком с кистями и, стуча колбасным батоном по холодильной стойке, орет, как сирена в тумане, а я не верю своим глазам, потому что дамочка - моя одноклассница Верка Зотова (сейчас-то она не Зотова... а кто?..). Я слышала, что она вышла замуж и куда-то переехала. Что ж она здесь делает? Развелась? Или родителей навещает? С чувством некоторого страха (не наорала бы и на меня под горячую руку) я негромко зову ее:

-- Веер...

Она стремительно оборачивается, слегка щурит глаза и безо всякого перехода, так, что я даже пугаюсь (сейчас и мне попадет колбасой по физиономии) с визгом бросается мне на шею.

-- Ой, Нинка! - кричит она. - Ты здесь? Ты так тут и живешь? Или у своих? Ты ж вроде уезжала... Ой, ну Нинка!.. Ну надо же!..

Две продавщицы - одна в грязном халате, как с мясникова плеча - стоят по стойке смирно и кисло наблюдают наши объятия. Видно что-то им подсказывает, что с ними не завершили. Не дали команды разойтись. Будь они уверены в безлюдности, с удовольствием под шумок врезали бы нам какой-нибудь банкой кетчупа.

-- Как ты их однако, - говорю я с завистью, когда мы размыкаем жаркие объятия и переходим на нейтральный тон. - Надо ж, как тебя слушают. Просто с замиранием сердца. Слово пропустить боятся. Еще пять минут, они бы тебя конспектировать начали, как дедушку Ленина. У меня так не получается. Ты авторитет, Вер. Уважают...

Вера с достоинством поправляет сбившийся с плеча платок.

-- Еще б не уважали, - роняет она как бы между делом. - Это ж магазин моего мужа...

Мама недовольна, что Георгий Александрович платит мне пенсию. Так как Георгий Александрович официально мотивирует эту благотворительность памятью по отцу, бывшему научному руководителю и по жизни воспитателю, то маме кажется, не будь меня, неприкаянной, эти деньги достались бы ей. Глубокое заблуждение. Ни гроша бы не дал Георгий Александрович без учета личных целей. И отца он не помнит. Я уверена, что не помнит. И наверняка он не был его учеником. Мой отец не любил таких сверхъестественно ловких людей, как Георгий Александрович. Мой отец предпочитал талантливых и интеллигентных, а Георгий Александрович к таковым не относится. Получая деньги, я еще поддерживаю красивую легенду и уберегаю витающую в облаках семью от лишнего разочарования. Все гораздо шкурнее - мне платят за Сашу. Георгия Александровича очень устраивает ситуация, когда у партнера, с одной стороны, нет семьи, а с другой стороны имеется постоянная любовница приличного происхождения, он не шляется в поисках приключений по притонам и не подвергается риску вляпаться в ненужную историю. В качестве прикрытия компаньоновой ахиллесовой пятки я Георгия Александровича вполне устраиваю. Тем более есть уверенность, что Саша на мне не женится. На таких как я, никчемных созданиях солидные люди не женятся. Я окупаю жалкие триста долларов ежемесячно на многожды процентов - хотя в виде великого благодеяния Георгий Александрович с падением доллара перешел на рублевый курс и платит мне девять тысяч. Как содержание, девять тысяч вызывают гомерический хохот, но с какой стати меня содержать?.. Скажи спасибо, голубушка, могли бы и шашкой зарубить... А за память им кажется в самый раз... Я воспитанная женщина, я не оскорбляю нежных чувств денежными вопросами, а просто Георгий Александрович присылает мне девять тысяч, как дочери любимого и почитаемого учителя, оказавшейся в затруднительной ситуации... До конца я не уверена, чьи это деньги, из чьего кармана, и какие финансовые схемы между ними на этот счет существуют, а задумываться не считаю нужным. Я честно отрабатываю. Меньше знаешь, крепче спишь... Из-за таких спецов по финансовым схемам терять сон не хочется. Не тот, знаете ли, случай для потери сна.

Макароны обтекают в дуршлаге, а я режу огурцы. Если наши с Сашей высокие отношения длятся на одном градусе два года, то оттого, что градус нулевой. Один шаг, и далее точка замерзания. С первого взгляда на предмет во мне не шевельнулось ничего, кроме мысли: боже, какой урод. Пари держу, что мнение было обоюдным. Его снисходительные взгляды, которые я периодически ловлю, приходят из-за черты, огораживающей белых людей от мира прочей живой органики. Как меня угораздило оказаться с ним в одной постели, я не понимаю до сих пор, а так как из памяти за ничтожностью повода к запоминанию выпал этот волнующий момент, вряд ли мне удастся когда-нибудь восстановить истину.

Но это не значит, что я кривлю морду. Мужчина есть мужчина, он ждется с волнующим трепетом и глазами, полными восхищенного обожания. Во всяком случае, среди деревенских пращуров так было принято. И у Саши есть два больших достоинства. Во-первых, он создает иллюзию постоянства. Необходим и незаметен как условный рефлекс типа дыхания... Во-вторых, он хороший любовник, и большинство пышущих нетрезвой страстью мужских особей ему не годятся в подметки. Самое интересное, что врожденных талантов и склонности к этому роду занятий у него никаких нет. Все трудом и старанием. По жизни он зачуханный отличник, к которому ни одна девчонка не проявляла интереса, начиная с яслей. Вся его наука впитана с пылью библиотек. Но науку он, в отличие от статистического большинства, дал себе труд вызубрить, запомнить и усвоить каждой клеточкой. За это я его уважаю. Знаю по опыту, что большая часть дражайшего сильного пола прислушиваются к природе и школьным советам дворовых приятелей, а те почему-то ерунду подсказывают. Или они слушают плохо... С фантазией у него негусто, партнершу он не чувствует, зато полагается не на себя, а на теоретическую подготовку и мнение авторитетных людей по данному вопросу. Вопрос он изучал кропотливо и вдумчиво, во всей его всеобъемлющей полноте... Даже доскональное знание анекдотов про поручика Ржевского свидетельствует о серьезности подхода и об ответственном отношении к делу. Понятия "неприлично" для него не существует, как для нормального советского дипломата. Не знаю, успел ли он побыть дипломатом. Он секретствующая личность, я не знаю, кто он, и кем работает, и что у них за бизнес, и что их связывает с Георгием Александровичем. Так что он, может, никакой и не дипломат, а кто-нибудь из недовоплощенных нелегалов.

Салат приготовлен, теперь я готовлю себя. Процесс ожидания доставляет удовольствие не меньшее, чем свидание. Я себя люблю в такие моменты. Именно в такие моменты я себя и люблю. Меня могут называть неприличными словами, но одеваться и приводить себя в порядок для окружающего мира, состоящего из политики, экономики, соседей и общественного транспорта, неинтересно, что там бы ни говорили. Ухаживать за собой, чтобы правильно раздеться, куда увлекательнее. Это нечто среднее между поэмой и приключением. В такие моменты я спинным мозгом ощущаю свою силу, красоту и масштаб собственной личности - все, что в другое время бесследно исчезает.

Звонок раздается около двух часов дня. Мы ранние пташки. Не встречаться же со мной вечером - вдруг я попрошу остаться на ночь, а это совсем другой коленкор. Тут пахнет сожительством и совместным ведением хозяйства... Тем более, что свидетелей не за страх, а за совесть кругом пруд пруди - и он это знает. Дай волю, он приперся бы в пять утра (он по биоритму жаворонок) но он знает, я-то сова, и раньше двенадцати он рискует тем, что все свидание я продремлю, не оживая на пикантных моментах.

Спеша открыть дверь, не успеваю выплюнуть шелуху. Приходится дуть в кулак в присутствии. Он меня не целует - то ли привычка, оставшаяся от времен моего замужнего состояния и требований конспирации, то ли просто нет потребности.

-- Нина, Нина, - говорит он укоризненно, качая головой, и физиономия у него расплывается, как у довольного крокодила. - Опять грызешь? Ну что с тобой делать...

-- Елки, кому я мешаю? - удивляюсь я, пряча руки за спину.

Он, не спеша, снимает начищенные ботинки и одевает тапочки.

-- Окружающую среду загрязняешь, - говорит он степенно, как купец первой гильдии. - Плюешь на улице, как верблюд... Что будет, если все начнут плевать?

-- Все и так плюют, - говорю я. - Да что я! После собачников я тут вообще отдыхаю. Вон, как снег весной растает - не пройти и не проехать, везде лежит выше головы, и на дорожках, и на травке тоже... положено. Да что весной, помнится, в их так называемый милениум, первого января двухтысячного года на Тверском бульваре все лежало выше крон деревьев, там и снега-то видно не было, там этот "прощай, двадцатый век" всю зиму разгребали. А ты ко мне прицепился.

Я же говорю - зануда.

-- Надо кому-то быть сознательному, - говорит Саша, вынимая расческу и причесываясь. Есть у него бзик, он не может лечь в постель растрепанным. От потревоженных волос приходит запах резких альдегидов с великосветской претензией.

-- А почему с меня начинать? - говорю я.

Он снова добродушно улыбается.

-- Если не я - то кто же... - произносит он задумчиво что-то заученное с детства. - Пусть буду я...

-- Ага, - говорю я, - ты как наши бабки, ей-богу.

-- Ну а что бабки, - возражает Саша, краем глаза косясь в зеркало. Он вообще любит изучать себя в зеркале. Что особенного видит... - Бабка - санитар общества... Так к ней и надо относиться, как к добровольному помощнику... Это ты с твоей склонностью к конфликтам все драматизируешь...

-- Ну как же, - говорю я.

Я веду его на кухню.

-- Нет-нет, - говорит он, садясь. - Обедать не буду. Чайку попью... Возьми вот к чаю.

И протягивает мне коробку зефира в шоколаде. Экономит, гад. Купить такую же коробку полноценных конфет его жаба душит. На "Ауди" ездит, а скупой, как сто Плюшкиных. Это понятно... богатые не те, у кого много денег, а те, кто не тратится на ерунду...

-- Спасибо, родной, - говорю я осчастливленным голосом. Тем временем он садится на табуретку и снимает крышку с квасного бака.

-- Дай чашечку, - просит он. - Духота, пить хочется.

Я делаю вкусный квас, как делала бабушка, но съемом крышки, по наполненности бака, он проверяет - не было ли у меня гостей или сборищ. Он знает, что квас я делаю по пятницам, когда хожу на базар за продуктами, в день наилучшего соотношения выбора продуктов с количеством народа. А чабрец и мяту, кроме как на базаре, у узбеков, нигде не достанешь.

-- Устал? - спрашиваю я участливо. Вид у него действительно не самый бодрый, и мне его отчасти жалко - куча дел, а приходится ехать к любовнице, ее и дома не застать, да еще и с пустыми руками не придешь... Морока, в общем.

-- Ты бы позвонил вчера, - говорю я, собирая на стол чашки. - А то была такая хорошая погода... Я кормила уток в парке... - это я избавляю его от неизбежных профессионально-дипломатических уловок, по совокупности равноценных прямому вопросу "где шаталась?" - Там у нас кто-то купается, представляешь? Наверное, хочет, чтобы хвост вырос.

-- Разные есть люди, - снисходительно говорит Саша. - Странные есть люди...

Говорить, что была на пьянке, нельзя, а то последует лекция по поводу аморального и асоциального образа жизни (можно подумать, я вчера родилась и не знаю образа жизни представителей бизнеса разной степени крупности - но там ведь во имя высокой цели, а без целей нельзя... как при социализме). Ладно, думаю, тебе же хуже. Лосося я съем сама. И салат тоже.

Салат мне не достается. Проголодавшись после наших физических упражнений, он перед уходом смахивает все одним движением вилки, а я, проводив его, на трех пальчиках грациозно несу в комнату тарелку, ложусь, включаю телевизор, ем, и в душе у меня царит ликование, ликование, которое не портят никакие прозаические подробности наших не слишком чистых отношений. Не хватает мне только пива. И я, наверное, сейчас за ним пойду... Деньги теперь есть... Тут раздается телефонный звонок. Почему-то каждый раз, как у меня свидание, все вспоминают о моем существовании и начинают звонить, как ошпаренные. В другое время - помру, никто не заметит.

-- Нинк, - говорит Ирка в трубку, когда я неохотно эту трубку снимаю. - К Наталье тут рыбки свежей привезли. Сказать, чтоб тебе отложила?

-- Ага, - говорю я блаженно и облизываю палец.

-- Когда зайдешь? Сегодня?

-- Завтра, - говорю я. - У меня гости.

-- Ну-ну. Ни пуха, солнце.

Она вешает трубку. Гости для нее святое, а иначе придется беседовать битый час о покупателях, о завбазой, о налоговой, о Ренатовых последних закидонах... лучше отложить прозу жизни на потом.

Не успеваю я перехватить тарелку, раздается звонок в дверь. Это серьезнее. От дверных звонков я не жду ничего хорошего. Бормоча проклятия и поправляя платье, я плетусь к двери. Там - Валентина Михайловна. С испуганным видом - если ее можно напугать - и общей дрожью от сознания важности момента.

-- Нина! - говорит она торжественно, как юный Дзержинец на посту. - Нам что-то подложили! Пойдем, посмотришь. Может, это взрывчатка.

Я очень боюсь испортить отношения с соседями. Объединятся с участковым - отберут квартиру, защищать меня некому... Поэтому вместо того, чтобы послать ее ко всем чертям, я покорно, как пленный князь Игорь, иду за ней на пожарную лестницу, где одним пролетом ниже лежит мятый глушитель. Кто его сюда затащил и зачем - неизвестно. Даже не приходят в голову никакие варианты. И я так Валентине Михайловне и говорю, но она мне не верит.

-- Подожди, нужно вызвать милицию, - говорит она. - Главное - ничего не трогать. Ты постой тут пока...

Тут мое терпение кончается, и я, как курица-несушка, закатываю глаза, томно прижимаю руку к голове и бормочу упадническим голосом:

-- Ох, у меня сегодня такая мигрень, такая мигрень, давление, наверное, падает...

Не дожидаясь ответа, я резво, пока не схватили жесткой партийной рукой за часть тела, оставляю ее один на один с террористической угрозой.

Скрывшись в квартире, я сажусь на диван, обхватив руками колени, и меня начинает мелко колотить. Мне представляется, как эта мегера будет снова названивать в дверь, и во что выльется ее недовольство, когда мы с ней увидимся в следующий раз. Все было хорошо, у меня был мужчина, у меня есть девять тысяч, а тут сразу так испохабить... Нет в мире совершенства... И через какое-то время снова звонят. Я не открываю. Пусть думает, что хочет. Звонят снова. Нагло, бесцеремонно. Это не Валентина Михайловна - она, при всем стальном характере, звонит вежливо. А вот милиция может и так. Эта психованная наверняка донесла, что я дома... Лучше открыть. Черт меня дернул открыть в первый раз. Знаю же, что навещать меня некому... Я открываю. За дверью - никого. Звонок исходит из-за пределов холла, от лифта, и кто-то там маячит за дверью. Что-то цветное. Не милиция точно.

-- Кто? - спрашиваю я неприветливо.

-- Нинка! - кричат из-за двери. - Это я! Открой!

К утверждениям типа "это я" я вообще отношусь подозрительно, но тут трудно ошибиться. Вера, и костюм на просвет тот же, васильковый.

Я открываю дверь. У Веры на губах блуждающее послевкусие веселой улыбки, и в руках бутылка красного портвейна "Алушта".

-- Нинк! - кричит она на весь дом, по крайней мере, мне так в ужасе кажется. - А я забыла, какой у тебя этаж. Хожу тут, слоняюсь по дому. С одним дедушкой игривым познакомилась...

-- Пошли, пошли, не кричи, - говорю я и быстро затаскиваю ее в квартиру, пока не вылезли все соседи и не проверили, кто такой громкий ко мне явился.

Мы сидим на полу, на драных подушках, пьем массандровский портвейн из бабушкиных стаканов образца пятьдесят какого-то года и закусываем квашеной капустой. Ничего, жить можно. Завтра я пойду и куплю сыру, оливок, минтайской икры, селедки с можжевельником и копченых крылышек. Сегодня достаточно капусты. Вера уже несколько раз окунула в портвейн кисть платка, но этим обстоятельством не огорчается. Балкон открыт, можно смотреть на звезды, но звезд не видно, видно ничего вместо неба, бурое и мутное. Это ничего меняет только оттенок, и оттенки все такие похабные, что слов нету.

-- Нинк, - говорит Вера, точно ее осенила глубокая мысль. - Купи себе телескоп.

-- Угу, - говорю я, кивая. - Вот его-то мне и не хватало. Что в нем смотреть? Окна напротив?

-- А что, - говорит Вера рассудительно. - Тоже интересно.

-- Побьют, - говорю я тоскливо.

-- За что? - спрашивает Вера.

-- За все, - говорю я. - У нас за все бьют.

Мы выпиваем еще по полстакана и лезем пальцами в капусту.

-- Я у них урод, - говорю я, продолжая ранее прерванную мысль. - Ничего не сделаешь. Ну я такая, что ж теперь... Не вышло из меня успешной личности. Если бы я с утра до ночи вытирала племянникам задницы... убирала, готовила...меня бы, может, простили. Не любили бы. И не уважали... Примирились бы, что урод приносит пользу. А сейчас я и пользы не приношу. Никому... Но и задницы вытирать не тянет, ей-богу...

-- А ты их того... шевели, - советует Вера. - Они привыкли, что ты какая-то смирная. Они от тебя должны быть в тонусе!

-- Они от меня достаточно были в тонусе, - говорю я и устало машу рукой. - Они уж устали быть от меня в тонусе.

-- Ну вот, и расслабились. Вот посмотри... - она, широко потянувшись, протягивает руку к трубке. - У ваших какой телефон? - она смеется, точно вспомнила что-то забавное. - Ты знаешь, я ведь школьные телефоны так хорошо помню, пятнадцать лет не звонила, а все равно как вчера... А твой забыла.

Я подскакиваю на месте. На подушке.

-- Ты чего? - говорю я недоуменно. - Ты чего хочешь делать?

-- Как чего. Маме твоей позвоню, - Вера подтягивает телефон за провод, рискуя оборвать его совсем. - Она все-таки тебе мать или не мать?

У меня от стремительности событий дыхание перехватывает.

-- Не надо! - кричу я, глотая воздух. - Ты что? - но Вера уже вспоминает номер и, решительно прицелившись, засовывает палец в диск. - Заткнись, - говорит она, отмахиваясь от меня кистями, с которых капает портвейн. - Не мельтеши.

Я замолкаю, и сердце колотится от волнения. Я боюсь, и мне безумно интересно, что она скажет. В Вериной легкости мнится что-то чудодейственное, что может одним махом разрушить все преграды и переключить в моей семье невидимый тумблер с минуса на плюс.

-- Анна Тимофеевна? - спрашивает она вредным вибрирующим голосом. - Анна Тимофеевна, это Вера Зотова, здравствуйте, если вы помните, да... О, замечательно... да... Я? Я у Нины сейчас. Вы не могли бы подойти, Анна Тимофеевна, она себя что-то плохо чувствует... Нет, не может, нехорошо ей, да... Спасибо, Анна Тимофеевна.

Она преспокойно кладет трубку, довольно облизывается и восклицает:

-- Помню же! И как маму твою зовут, помню.

Я тем временем в ужасе подбираю упавшую челюсть.

-- Да ты что... - говорю я пораженно. - Ошалела совсем? Ты ж так до инфаркта человека доведешь.

-- Ну извини, - говорит Вера, пожимая плечами. - Я могу что-то путать... но по-моему, до инфаркта твоим далеко. Ну не от твоего здоровья они его схватят...

Я в панике вскакиваю на ноги и пытаюсь броситься на все четыре стороны одновременно - и потому остаюсь на месте.

-- И что? - кричу я. - Она сейчас придет?

Вера только хмыкает.

-- Придет, конечно, - заявляет она уверенно.

-- И что? Что я ей скажу? Что мы пошутили? Что я здорова, как лошадь? Это помощь твоя такая?..

Веру не проймешь. Она словно меня не слышит.

-- Да не бегай! - командует она легкомысленно. - Ляг и глаза заведи. И вздыхай тяжело. Учи ее. Как маленькая, ей-богу.

На лице у нее крупными буквами - снисходительное удивление моей наивности. Я так и читаю этот приговор на веки вечные. Но я-то знаю маму. Ее не обманешь.

Я бросаюсь на кухню. Там в картонной коробке, на полочке - остатки бабушкиных лекарств. Надо что-нибудь хлебнуть, чтоб малость поплохело. Вот сердечные, подходит... При таком запахе волей-неволей поверишь в неприятности... Валокордин... я трясу пузырек в рот и брызгаю несколько капель на платье. Вера возникает в дверном проеме, скептически наблюдает за мной и роняет:

-- Ну-ну. Королева котов будешь. Сто лет не отмоешься.

-- Ничего... - бормочу я. - Все в наших руках... - я кидаю в рот нитроглицерин. - Главное, чтобы было убедительно...

Я поворачиваюсь к Вере, внутри начинает что-то биться, кровь подкатывает к голове, и все пропадает. У меня закрыты глаза, и мне чудится, что надо мной кто-то стоит. Кажется, у него много глаз... шесть. Хотя я не вижу, я уверена. Чей-то голос говорит:

-- Ожерелье приберите... за диван упало.

Я поднимаю руку к шее, на законное место гладких бабушкиных бус. Бус на месте нет, я лежу, но глаз открыть по-прежнему не могу.

-- Где они... - говорю я, но язык не слушается. Кажется, мне плохо. Теперь я точно чувствую, что мне плохо. Я все-таки открываю глаза. По комнате разлит прожекторный свет, я лежу на диване в одних трусах, прикрытая пледом, Вера, озабоченно закусив губу, держит нитку свисающих из кулака красных, словно кровь, шариков, за столом, перекосив плечо, что-то пишет неизвестная женщина в натянутом халате, а на табуретке в изножии блестит пустая ампула.

-- Дай... - говорю я и протягиваю руку.

-- Да подожди ты! - отмахивается Вера и продолжает жевать блестящую губу. Но потом вкладывает бусы мне в руку. Я сжимаю нагретые Вериным теплом стекляшки. Мне так спокойнее.

-- В аптеку сходите, - устало говорит женщина, отодвигая на угол стола клочок бумаги и оборачивая ко мне лицо запыленного, из похода, пехотинца. - Ну что? Как себя чувствуете?

-- Лучше всех, - говорю я, еле ворочая языком.

Женщина равнодушно кивает. Видно, что ее не тянет в подробности.

-- До свиданья, поправляйтесь, - громко, дабы правильно расслышали, говорит она, встает и, гремя пластмассовым чемоданом, как пенсионер пустыми бутылками, исчезает. Вера бежит следом. Дверь хлопает. Я остаюсь на несколько секунд одна, и мне страшно. Пахнет валокордином - не пойму теперь, откуда. Я кутаюсь в плед, и меня раздражает, что он колется.

Потом возвращается Вера. Она, не глядя на меня, садится на диван, качнув кистями, складывает крылышки под шалью и, как-то печально наклонив голову, наблюдает под столом горизонт, словно он там есть.

-- Свет погаси, - говорю я, натыкаясь на мешающие зубы. У меня уже лучше получается.

Вера встает и хлопает ладонью по рубильнику.

-- Дура, - говорит она грустно. Потом нашаривает наощупь мою руку и слабо сжимает ее. - И чего ты добилась?

-- А мама? - говорю я тревожно. - Мама приходила?

Вера качает головой.

-- Нет, - говорит она.

Мы обе молчим. Я ежусь. Колкая пледовая ткань раздражает, не принося тепла.

- Есть у каждого бродяги сундучок воспоминаний... - глубокомысленно выговариваю я со вздохом, все еще борясь с зубами. Коли уж плохо, могу позволить себе пофилософствовать...

-- Тебе чаю приготовить? - спрашивает Вера.

-- Горячего, - говорю я мечтательно. Сто лет мне не готовили.

Вера уходит на кухню, а я лежу, и ни о чем не думаю. Как будто голову заморозили. Тяжесть постепенно уходит. Появляется Вера с любимой моей Дулевской чашкой.

-- Что это было? - спрашиваю я.

-- Идиотизм, - лаконично отвечает Вера, пряча глаза. - И я тоже идиотка...

Неумелый жидкий чай пьется, как амброзия. Я чувствую себя, в общем, прилично. Слабо, но вменяемо. Физическое состояние в сравнение не идет с моральным тяжелокирпичным ощущением преступления. Перед собой. Знаю же, идиотка, что не могу позволить роскошь болезни...

-- Извини, - говорю я.

-- Бог простит, - отвечает Вера.

Безмолвная Верина близость пугающе надвигается на меня. Вера мне ближе всех родных... Может, от немощи... Хорошо, что мама не пришла. Что бы она увидела - что опять ее дочь попала в дурацкую историю?

-- Хочешь, я тебе стихи почитаю? - спрашивает Вера тихонько. - Хочешь, Бродского?

-- Угу, - говорю я лирически, снова вздохнув. - Под него вешаться хорошо. В самый раз.

Вера фыркает.

-- На тебя не угодишь, - говорит она.

Я тоже смеюсь. Что ж теперь, рыдать, что ли? Вера приносит себе чашку, рассеянно ставит на драный пол, и мы вместе пьем чай. Вечереет. В сизом небе повисает, как отсвет полярного сияния, отражение невидимых электрических россыпей.

-- Тебе надо работу найти, - говорит Вера, встрепенувшись, как цветастая жар-птица, от задумчивости. - А то скиснешь. Чего дома сидеть и ждать милости от природы? На работе все-таки возможности... общение... адреналин какой-то. И ты себя уважать будешь, и они к тебе сразу проникнутся.

-- Работа это хорошо, - соглашаюсь я. - Только меня кроме как уборщицей не возьмут. Я делать ничего не умею... Знаю кучу формул... умею варить щи... носки вязать на четырех спицах... все, пожалуй. Или продавщицей. Всякий труд, конечно, почетен, но вступать в корпоративный цех продавщиц мне что-то не хочется. И стимула морального нет. Государству служить нет смысла за неимением такового, а рвать жилы на чужого дядю, чтоб он виллы на Канарах покупал...

Я лукавлю. Конечно, я бы пошла работать. Даже на дядю, чтоб ему лепной потолок Канарской виллы на плешь свалился.. Но есть подсознательное убеждение, что меня никто не возьмет. Не берут же Саша с Георгием Александровичем. Они уверены, что лучше платить девять тысяч, чем подпускать меня к производственному процессу. Я-то знаю... И продавцом быть не хочется. Есть в этой профессии что-то садо-мазохическое. Отличное от сексуальной нормы. Если судить по нашему Седьмому континенту, то когда он был универсамом номер три, там хамили продавцы, а теперь хамят покупатели, причем хамят так, что нос сунуть боязно, обязательно наедет какой-нибудь кретин с тележкой, ликующий от того, что жизнь удалась. Наверное, контингент строго поменялся местами... Я не любитель извращений, и первому, кто квакнет, размажу по морде или волшебный йогурт со всеми витаминами и кусочками натуральных фруктов или какой другой божественный продукт, так что лучше не пытаться...

Вера задумывается.

-- Да, у моего мужа все одни халдейки такие... - произносит она прочувствовано, голосом эксперта, нажившего опыт не в кабинете, а в тяжелых полевых условиях. - Слушай, а давай мы Мишку Горячева попросим? Он теперь большой человек.

-- Нда? - спрашиваю я вяло, разглядывая круговое вращение чаинок. - И чем он большой? Что отрасло у него?

Мишка - наш бывший одноклассник. Сонный парень с вечно немытой головой. По крайней мере, я его таким помню.

-- Ну! Мишка-то! - говорит Вера. - Он сейчас, знаешь, куртки шьет. У него целая фабрика. Во Вьетнаме. Джинсы тоже...

-- От Версаче? - говорю я, представляя унылый текстильный склад. - Я думала, их в Малаховке шьют.

-- В Малаховке невыгодно, дороже... себестоимость, - говорит Вера авторитетно и облизывает ложку. - Энергоемкое производство в Малаховке. Помещение снимать, освещать, топить... А во Вьетнаме машинку под пальму поставил - и больше ничего не надо. Круглый год. И взятки меньше.

-- А.. - говорю я с легкой оторопью от азиатской перспективы. - Но я во Вьетнам как-то... Да и диоксином их травили... будет морда, как у украинского президента. И шить я не умею.

-- Зачем во Вьетнам? - спрашивает Вера рассудительно. - Там тамошние... черные люди работают. А здесь у него и сбыт, и таможня, и дилеры всякие, или кто там еще... Давай к Мишке сходим. Он же тебя помнит. Я у мужа еще спрошу, но у него у всех знакомых, как назло - либо палатка, либо автосервис... либо диспетчеры на телефонах нужны.

Она вытягивает эпилированные, в мелких ссадинах, ноги и поглаживает колено.

-- Мишка, - говорю я тупо. - Ну Мишка так Мишка. А он где?

-- Да здесь же, - говорит Вера. - У него офис в общаге. Надо узнать, он сам в Москве или по миру бегает...

Мишка. Я судорожно вспоминаю. Может, шарахаясь от прохожих, я его видела когда-нибудь? Может, я его не узнаю? Или он лысый, и ему уже мыть-то нечего - на голове, во всяком случае?

-- Ну! Что ты. Он крутой такой, - говорит Вера и весело смеется неведомым воспоминаниям. - Круче только яйца, выше только звезды... Пузо - во, пальцы веером... секретарш завел штук пять. Пойдешь к нему секретаршей? - она пихает меня в бок.

-- Нужна я ему, - говорю я. - Стара я секретаршей. Вон во всех объявлениях: до двадцати восьми лет.

-- Ладно прибедняться, - говорит Вера и безаппеляционно, как учительница русского, добавляет: - Твой любовник тебя совсем подавил. Он энергетический вампир. У тебя вон, смотри, уже комплекс неполноценности.

-- У меня он по жизни, - говорю я. - При чем тут любовник.

Вера что-то поднимает с пола. Это бантик, которым я, оригинальничая, прихватываю волосы. Она расправляет его на ладони, как коллекционную бабочку, и зачем-то дует. Потом гладит меня по каменной голове.

-- Эх ты Нинка, Нинка, - говорит она.

Когда она уходит, мне существенно лучше. Вечер. Вместо соловьев долетают резиновая гарь от подожженного мусорного бака и уличный шум. Я включаю телевизор с новостями. Плавающий на экране дикторшин призрак, делая умное лицо, сообщает, что жителям штата Мериленд явился поросенок-мутант. Я мучительно соображаю, пришла ли я в себя, и, если не галлюцинирую наяву, что за штат Мериленд, на какой планете расположен, и что нам с аудиторией за дело до тамошних поросят. Можно залезть в Интернет, но новости, помимо кривого отражения земных медиа, и там ковырять по крупицам, да и дорого... Лучше сэкономить... Оставаясь в неведении относительно мировых событий, я выключаю телевизор. Пора спать. Я устала.

Телефон молчит. Никого из родных не волнует, что со мной. Может, Вера перепутала телефон? Может, она позвонила не туда?

Утро. Надо что-то делать. Надо убирать квартиру, но не хочется. Я не люблю свою квартиру. Убирать ее - безнадежное дело. В квартире не было ремонта с момента сдачи госкомиссии тридцать лет назад. У бабушки не было денег. У меня тоже. В результате я обитаю в совковом безобразии, прошедшем тридцатилетний срок износа. Стены кривые, окна раздолбанные, двери и плинтусы неровные, и в неровностях забилась грязь, которую не отмыть. Ленолеум на кухне страшен как третья мировая, плитка в ванной держится на честном слове, потолок в потеках, краны не держат воду. Мебели лет пятьдесят. Дверцы шкафа скрипят так, что слышно через два этажа. Причем скрипят не петли, а рассохшиеся доски, так что заливать масло бесполезно. Бомжатник. Конечно, нормальному человеку приходить сюда не хочется, он сюда носа не сунет, нормальный человек...

Хлеб я держу в холодильнике. Потому что в квартире живут какие-то невыводимые мелкие мошки. Это бабушкино наследство - она хранила запасы крупы со времен карибского кризиса. Я выкинула все, кроме мыла. Этот привет от советской власти - в ящике на балконе. Еще я выкинула тряпки, вообще весь хлам. Остались только две вязаные салфеточки - их положено крахмалить, но я не умею - и фарфоровый юный пограничник, обнимающий собаку. И несколько бабушкиных книг - "Фрегат "Паллада", пьесы Островского, том Есенина, "Детские годы Багрова-внука". Интуитивным крестьянским чутьем бабушка предпочитала классику. Наследство от мужа - старый компьютер, который он намеревался выкинуть, наладонник, который я вовремя засунула в сумку, утаив от бдительного глаза, и древний мобильный телефон величиной с кирпич. Наладонник - это моя библиотека. Когда я буду богатой, я куплю уйму книг, куплю большую квартиру, в которой их можно разместить, буду сидеть и листать репродукции в художественных альбомах. И никуда не ходить. Только я не буду богатой.

Наладонник - это суррогат. Аналог резиновой женщины. Я время от времени мечтаю взять в руки книгу, провести пальцами по бумаге и вдохнуть запах типографской краски и клея. А пока приходится в очередной раз запитывать от сети это чертово устройство. Запитывать с риском для жизни. Розетки у меня тоже никуда не годятся, от одной идет по обоям горелый черный след. Пользоваться ею страшно, но деваться некуда.

Я грызу горбушку, макаю ее в кислый хрен, и пытаюсь вспомнить, нравилась я Мишке или нет. Не помню. Вечно я не помню самого главного. Вообще из школы я вынесла что-то не то. Законы Кеплера зачем-то до сих пор помню (и кто это придумал учить?)... А серьезные вещи, от которых подчас зависит судьба, вылетают из головы бесследно... Наверное, я в самом деле урод.

Звонит телефон. Это Вера меня инспектирует.

-- Ну? - спрашивает она строго. - Как дела?

В кои то веки кого-то интересуют мои дела. Так и тянет получить удовольствие.

-- Друг мой, друг мой, - всхлипываю я. - Я очень и очень болен... Сам не знаю...

-- Что, тебе плохо? - спрашивает Вера испуганно.

-- Нет, - говорю я довольно. - Просто я еще не протрезвела.

-- Тогда все в порядке, - говорит Вера, облегченно выдохнув.

Потом я прихорашиваюсь. Одеваться я вообще-то люблю меньше, чем раздеваться. Во-первых, нет высокой цели, во-вторых, не во что. Все лето я хожу в любимом сером платье, с ниткой копеечных бус. Волосы у меня пышные, я их распускаю на уши, и кончики прихватываю маленьким красным бантиком. Моя в деревне воспитанная бабушка считала, что распущенные волосы прилично носить только в постели. Но себе и этого не позволяла.

На улице я встречаюсь с Верой, и издали, из-за боярышниковой колючей заросли на радость детям, получаю ее неодобрительный взгляд.

-- У тебя нет ничего менее сиротского? - спрашивает она скептически.

-- Что ты понимаешь, - отвечаю я небрежно (где ее учили быть тактичной?) - Когда-то это было хорошее дорогое платье.

-- Очень давно. Хотя... - она вздыхает, исчерпывая литературные рамки возможной дискуссии. - А на лице? Это что за стрелы вместо глаз? Мягче надо... плавнее.

-- Я с детства не любил овал, - мрачно говорю я. Буду я еще подлаживаться под какого-то Мишку. - Я с детства угол рисовал.

-- Оно и видно, - говорит Вера.

Сама она так и светится - розовая кожа, чуть подправленное лицо, яркий костюм. Первый раз вижу, чтоб кому-то шел пронзительный васильковый цвет. Она натуральная блондинка, а сейчас обесцвечена в платину. Я рядом с ней - гадкий утенок. Но какой уж есть.

Мы идем по кварталу, и нам весело. Вера рассказывает о муже, о любовниках до мужа, о любовниках при муже, и я понимаю, что живется ему не скучно. Впрочем, он бизнесмен - ему не до пустяков. Правильный цельный человек. Мой второй муж вечно к каким-то мелочам цеплялся, все от отсутствия больших жизненных задач и социально зрелых критериев... Мы проходим мимо детской площадки, на которой неизвестный (мне) с аппаратом тридцать лет назад сфотографировал нас с мамой. Черно-белый снимок, я стою, надувшись, и гляжу исподлобья, а Ленка ковыряется в песочнице, и виден только холмик вечной детской шапочки. Мама получилась очень эффектно... А вместо магазина железных дверей был ремонт обуви, и пахло резиновым клеем... И жуткие очереди, которые я ненавидела. Очереди были везде, но здесь почему-то особенно.

Еще был магазин тканей, куда мама иногда заходила - с нами на поводке. Я до сих пор помню свой детский шок от впервые увиденного отражения в полноразмерном зеркале. Сколько мне было? Два года? Или меньше? Ходить я тогда умела...

Наконец мы подходим к общежитию с вывесками и транспарантами по всему зданию, как на первомайской демонстрации. Самого общежития давно нет (быть может, пара комнат). В холле индусы торгуют жемчугом и ониксовыми вазами, с банкеток вдоль стены злобными глазами пялятся клиенты нотариальной конторы, тихо дремлет девочка над образцами паркета, в углу груды коробок с пылесосами. Я вспоминаю, что мой пылесос уже дышит на ладан, но Вера тащит меня в коридор, явно знакомым путем, за мощную, до потолка дверь без опознавательных знаков.

Я готовлюсь увидеть пять голоногих секретарш, но за дверью одна, лет под сорок, поднимает на нас беспокойные и странно веселые глаза. В нормальном рабочем процессе нет места такой подозрительной веселости... Когда она опознает Веру, еще более оживляется. Мне становится не по себе - уж не наркотики ли здесь фасуют. Куртки куртками, а одно другому не мешает... Секретарша подпрыгивает на месте и восторженно восклицает:

-- Ой, Верунчик! Летит! Улетает! Только что билеты принесли.

При этом она часто-часто переводит взгляд с Веры на меня и обратно. Кажется, она и сама сейчас улетит. Нет впечатления, что она вообще обременяет себя подчинением каким-то законам, тем более гравитации.

-- Одни заботы! - соглашается Вера равнодушно-сочувственно, но не тормозит движение по приемной.

-- И не говори, Верунчик, и не говори, - причитает секретарша уже нам вслед.

Мы врываемся в кабинет. Здесь кондиционированно холодно, и из-за полированного стола взмывает мгновенно узнаваемый Мишка. Он действительно пузатый, не лысый, и волосы такие ж, словно он месяц в геологической экспедиции сидел над костром и ни разу не мылся. Вид, правда, уже не сонный, к тридцати годам проснулся - улыбка от уха до уха, и кривые зубы блестят. Понятно, что Вьетнам - не Европа, на зубы, как в конюшне, не смотрят, визитами к стоматологу можно не утруждаться...

-- Девчонки! - говорит он, разводя руками. Полы пиджака у него расходятся, как у летучей мыши. Он подходит ближе, и я чувствую шипроподобные духи. Борт простеган вручную. Пижон. Мой бывший муж тоже любил простеганные вручную пиджаки. Я имею в виду, второй муж.

-- Мишаня! - говорит Вера с претензией. - Что за дела? Мы пришли хорошо провести время, а ты...

-- Девчонки! - повторяет Мишаня. - Мы коньячку сейчас, и я в дорогу. Ну что делать, без меня ничего не могут... Здорово, зайка, - он обнимает меня. - Ишь какая ты, ишь какая!

Он разливает по стаканчикам с московским гербом коньяк и грозит мне пальцем.

-- А я тебя вижу иногда, вижу. Гордая! Ходит, не замечает...

-- Тебя ж не узнать, - отвечаю я. - Похорошел как кинозвезда.

Мы выпиваем по рюмке. Какой он деловой человек! У него и лимона-то нет. Даже Ренат, отягченный десятками поколений непьющих предков, всегда держит в ящике лимон. Хотя коньяк у Мишки хороший... Я замечаю, что после первой же рюмки его глаза заволакивает.

-- Летать, - говорит он. - Брр... Боюсь я летать, девчонки. Самолеты - хлам. Один раз попал, шасси не вышло. Думал, не залезу никогда больше в этот гроб... Давайте еще по одной. Трезвым не полечу... Они уже в воздухе еле держатся. Ресурс на пределе... Скоро посыплются оттуда один за другим, только знай разбегайся...

Приходится выпивать еще по одной.

-- Не век же им летать... - бормочет Мишка. - Когда-нибудь кончится, обломаются крылышки-то...

Ясно, что ему не до моих проблем. Вера пытается несколько раз вернуть его к теме работы, но Мишка упорно, словно на пути к далекой цели, опрокидывает пятую, и мысли его в воздухе, выше птиц и облаков. Словами его на землю не вернуть... Я жду, когда он поставит бутылку, забираю его руку, подношу к губам кисть величиной с хорошую гантелю и медленно и протяжно целую. Мишка обалдело просыпается, и даже Вера от таких выкрутасов округляет глаза. Потом я отпускаю его руку и берусь за рюмку, как будто ничего не произошло.

-- Спокойно, дружище, спокойно, - говорю я ошалевшему Мишке, похлопывая его по плечу. - Мы еще увидим небо в алмазах.

И делаю умную физиономию, словно сама понимаю, что говорю.

Мишка медленно, как локатор, оборачивается в мою сторону. Видно, что он мучительно пытается скорректировать себя в реальности. Припомнив число гербовых стаканов и вычислив коэффициент, он неуверенно тыкает в меня пальцем.

-- Я позвоню, - говорит он, кивая. - Я знаю, куда позвоню. Они у меня все вот где... - он подносит к моему лицу кулак, словно напрашивается на другой поцелуй. Любит он, видать, когда ему кулаки целуют... - Девчонки... Пожелайте мне ни пуха ни пера.

Рюмки после десятой появляется секретарша, вопросительно заглядывает своему шефу в глаза и, получив какой-то нужный сигнал, крепко, как удав, обнимает его за талию и привычно ведет к выходу. Мишка к тому времени переходит с литературного на ненормативный и вполголоса бормочет какие-то служебные указания.

-- Ты - чудо, - говорит мне Вера, покачиваясь в мою сторону и дыша коньяком. - Ты просто чудо.

-- В перьях, - соглашаюсь я, тоскливо провожая Мишкину звездную от перхоти спину.

-- Почему в перьях? - спрашивает Вера.

-- Потому что так говорят.

-- А.

Мне как-то нехорошо. Причем я не пойму: то ли вообще, то ли после вчерашнего. Нужно идти домой, сварить жирный борщ и слопать две тарелки как минимум. Сил только нет варить. Коньяк был лишний... и Мишка лишний... все лишнее.

Капуста жестковата, но мы набрасываемся на борщ, как питомцы провинциального зоопарка на объедки. Заметно лучшеет. Природа вокруг как-то гармоничнее... Вера заливисто хохочет.

-- Ну ты его удивила! - ну ты его прямо по-ра-зила! - она снова закатывается. - Надо было еще... - и она фантазирует, что надо было сделать, нечто такое, от чего краснеет, приближаясь к ценным породам дерева, даже мой дровяной шкаф. - Надо было еще нам двоим договориться, и с двух сторон... Ой, уморила!

-- Это был экспромт, - оправдываюсь я. - По ситуации. Человек спал. Надо же было его разбудить. Может, ему теперь и в самолете не так страшно...

-- Нет, здорово! Здорово! - кричит Вера. - Теперь он уж точно тебя не забудет.

Раздается звонок в дверь. Мы замолкаем. Когда я открываю, откуда-то чуть не валится Валентина Михайловна, которая всем телом норовит оттеснить меня от дверного проема, чтобы заглянуть в квартиру.

-- Нина, - говорит она с лицемерным испугом, напирая на меня своими формами. - Что такое, кому-то плохо? У вас такие звуки...

Так я и поверила. Когда действительно плохо, тебя не дозовешься... В переводе это тонкий намек на то, что мы ей мешаем - заодно со следовательским интересом.

Тут раздается сиплый приглушенный голос у меня за спиной.

-- Товарищ! Заходи, товарищ!

Я оборачиваюсь. Вера подмигивает одним глазом и приглашающе гребет руками, как пловец, лишенный бассейна. Валентина Михайловна, воспользовавшись моим недоумением, вторгается в прихожую.

-- Товарищ! - сипит Вера. - Дай денег на подпольную типографию!

Валентина Михайловна, сделав поворот в воздухе на сто восемьдесят градусов, вылетает как ошпаренная. Я виновато бормочу ей вслед:

-- Извините, она так предана нашему делу, так предана...

Оставшись вдвоем, мы валимся на диван и хохочем минут пять. Потом громко и довольно поем "Вихри враждебные веют над нами". Процесс увлекает - сто лет я среди этих ревнителей общественного порядка не пела во весь голос. Напоследок исполнив "Последний матрос Севастополь покинул" мы достаем карты и играем в подкидного. Проигравший кукарекает. Не знаю, как трактует Валентина Михайловна эти звуки. Боюсь даже вообразить... Кукарекать надоедает тоже, мы затихаем и лениво перебрасываемся картами просто так. Звонит телефон. Я сквозь зубы говорю "Алло", ожидая, что это еще кто-нибудь, недовольный фонограммой. В трубке слышен музыкальный грохот типа "бенц-бенц", пьяный смех, и нетвердый мужской голос хрипит:

-- Девчонки! Привет! А мы к вам сейчас придем...

У меня аж сердце обрывается с перепугу. Не хватало только пьяной компании. Абсолютно незнакомой к тому же. Этот голос я не идентифицирую.

-- Кто мы? - спрашиваю я. - И сколько вас?

-- Мы в тридцать втором. Мы сейчас придем, девчонки...

Я ничего не понимаю.

-- Вы куда звоните? - спрашиваю я обалдело.

-- Как куда? В двадцать пятый. Девчонки, не притворяйтесь...

-- Вы ошиблись, - говорю я с облегчением и вешаю трубку. Общага. Или гостиница какая-нибудь для гастарбайтеров. Телефонную станцию на Митинском рынке купили краденую, а программировал сантехник - другого технического работника не нашлось...

Не успеваю я отойти, телефон звонит опять.

-- Девчонки, - вкрадчиво говорит тот же голос. - Мы сейчас все равно придем.

-- Да ошиблись! - говорю я сердито.

-- Не притворяйтесь, девчонки. У нас есть шампанское. И дыня. Медовая дыня, узбекская... Лично выбирали на Алайском базаре...

-- С нитратами? - спрашиваю я из одного любопытства.

-- Какие нитраты! Чис-тей-ший экологический продукт...

-- Ну ладно, приходите, - соглашаюсь я и добавляю строго. - Только чтоб все были мытые и в чистых рубашках. Знаю я...

-- Девчонки... Обижаете... Мы сейчас...

Я вешаю трубку. Интересно, куда они придут, и кто их там встретит.

-- Что с нитратами? - с интересом спрашивает Вера. - Кто чистый?

Не успеваю я объяснить ситуацию, как телефон звонит в третий раз. Неужели уже пришли? Быстрые, неймется, видать...

-- О господи, - говорю я в трубку. - Ну что непонятно?

-- Непонятно-то чего? - спрашивает Ирка, не удивляясь ни секунды. - Когда за рыбкой придешь?

-- Сегодня, - говорю я, подумав. - Ир, когда узбекским дыням сезон?

-- Летом, - говорит Ирка, опять без промедления. Хорошо человеку, у которого есть ответы на все вопросы.

-- Это я без тебя знаю, - говорю я.

-- Что опять предлагают? - спрашивает Вера, когда я кладу трубку.

-- На этот раз камбалу, - отвечаю я. - Хочешь жареной камбалы?

-- Хочу! - кричит Вера.

Снарядившись, мы идем в поход за камбалой. Ирка смотрит на наши физиономии цвета бампера у электрички весьма скептически.

-- Да, тетки, - говорит она. - Глядеть на вас - аж душа радуется.

Потом мы возвращаемся, жарим камбалу, едим, запиваем остатками портвейна, в общем, блаженствуем.

-- Не вздумай идти ни в какую госконтору, - убеждает меня Вера. - Ты себе не представляешь, какие там извращенцы. Там ж ни одного нормального человека не осталось. Все, кто что-то мог, давно разбежались. Там одни нелюди... Я тебе скажу точно, с бандитами иметь дело куда проще. Конструктивнее...

Я киваю головой. Я и не собираюсь идти в госконтору. Я никуда еще не собралась. Но лучше иметь девять тысяч в месяц и ничего не делать, чем иметь меньше и работать. Меньше - потому что, думаю, Георгий Александрович немедленно отменит мое пособие, как только узнает, что я пристроена. За что ж платить-то - это Саше неудобно будет... приезжать вечером придется... да еще я буду усталая... нет, некачественные услуги солидные бизнесмены не оплачивают.

Когда от камбалы остаются одни кости, уже вечер и темнеет, Вера уходит. Я заворачиваю в бесплатную газету рыбные остатки и выхожу к мусоропроводу. На лестничной клетке обнаруживается, что еще не рассеялся сизый дым от моей готовки, и запах тоже соответствующий. Можно уверенно ждать, что кто-нибудь припрется с претензией, к гадалке не ходи. Я распахиваю дверь на пожарную лестницу, но на улице тихо, ветра нет, и проветрится, судя по всему, нескоро.

Я осторожно, стараясь не хлопать дверями и не греметь замком, возвращаюсь в квартиру, но в квартире не сидится. Каждую секунду я жду визита, который испортит мне настроение на весь оставшийся вечер. Проклиная свою трусливую натуру, я беру ключи, подумав, беру свой мобильный телефон (вдруг позвонит Мишка? Или Вера по его просьбе? Нельзя рисковать важными вещами) и сбегаю на пожарную лестницу. По моим расчетам, проветриться должно минут за пятнадцать, поэтому лишний раз проходить мимо подъездных церберов нет смысла.

Внизу какие-то звуки. Может, курят? Голоса, похоже, молодые и веселые. Вряд ли такие предъявят счет за некорректное поведение, но нарушать чужой праздник своим присутствием не хочется. Тем более, там женщины. Или девчонки. Голоса высокие, непуганые и недоразвитые. Сделав мизантропический вывод, я останавливаюсь этажа на два повыше прогнозируемого эпицентра веселья, расстилаю на ступеньке обрывок газеты, сажусь и смотрю сквозь решетку на улицу. День погас, небо еще умеренно светлое, но скоро почернеет. Курят... С курением у нас в доме тоже проблемы. На доске объявлений сейчас висит объявление авторства местных активистов: "Товарищи жильцы! Просим вас не курить в туалетах! Этот запах поступает в вентиляцию, и его нюхают другие люди!" Какой еще запах из туалетов нюхают другие люди, и чего там еще не следует делать, основываясь на этой посылке, можно описывать бесконечно. Просто бездна вариантов... Так что курящим я не завидую...

Кто-то топает, негромко бормоча. Я не успеваю подняться, когда в лестничном пролете, пошатываясь и держась за стенку, появляется мужчина. Упирается в меня глазами и смотрит, сперва наводя на резкость, а потом недоуменно и несколько испуганно. Не может вспомнить, кто я такая, и откуда взялась. Что я не из его компании, не приходит ему в голову. Я тоже приглядываюсь недоверчиво, но потом узнаю - это давешний битый страдалец с расколотой фарой. Синяя иномарка, не помню, какая именно.

Мы глядим друг на друга в упор и молчим. Встречаясь глазами, понимаешь сразу возможный уровень энергообмена. Я чувствую, как раскаленно краснеет натянутая между нами ниточка. Возможно, по причине нетрезвости сторон... Мы не сказали ни слова, но между нами какой-то бессловесный контакт. Я не чувствую неловкости от глаз, наведенных в упор. Наконец, что-то мелькает в его взгляде, и он меня узнает.

-- О, - говорит он флегматично. - Какие люди.

-- А какие? - спрашиваю я.

Вопрос приводит его в замешательство. Он брякнул что-то для проформы, и теперь приходится расшифровывать.

-- Вы-да-ющиеся, - наконец выдавливает он.

-- Чем же? - не отстаю я.

-- Откуда я знаю, - говорит он. - Всякий человек чем-нибудь да выдается.

Вывернулся. Он прислоняется спиной к стене и вытаскивает из нагрудного кармана сигаретную пачку. Наклонив голову, закуривает. Потом обескураженно машет зажигалкой, обнаружив, что даме ее не к чему подносить.

-- Ты куришь? - спрашивает он, не до конца доверяя своим глазам.

-- Нет, - говорю я.

Он снова безуспешно силится разобраться в ситуации.

-- А что ж ты тут делаешь? - спрашивает он.

-- Гуляю, - отвечаю я.

-- Гуляешь?

-- Ну да.

Я пожимаю плечами. Почему бы мне здесь не гулять? Он кивает и затягивается.

-- Давно гуляешь? - спрашивает он.

-- Не очень, - говорю я. - Как машина?

-- Какая машина? А, - он вспоминает, о чем идет речь. - Ничего. В выходные на сервис отдам...

-- Злоумышленника нашли? - спрашиваю я тоном заговорщика. Он не догоняет.

-- Что?

-- Говорю, злоумышленника обнаружили?

-- О господи... - произносит он медленно. - Дешевле просто починить... Сам виноват. Не надо было ставить на проходе. Конечно, свинство... но где тут кого найдешь? Это весь квартал, кто пожелает в свидетели, надо водкой поить? Да и наврут большей частью...

-- Здравое рассуждение, - соглашаюсь я. - Для нашего дома даже немного нетипичное.

Я говорю и сразу жалею о том, что сказала. Может статься, это сын или внук какой-либо наиболее рьяной психопатки. Обидится...

Он приглядывается ко мне внимательней.

-- Тебе не холодно так сидеть? - спрашивает он. Жена циститом страдает, иначе бы в голову не пришло...

-- Я на газете, - говорю я.

Он медленно выпускает дым в воздух.

-- Первый раз слышу, - произносит он глубокомысленно. - Чтобы газету использовали как утеплитель...

-- Странно, - говорю я. - А ты никогда газету под стельки не подкладывал?

Он неожиданности он начинает кашлять.

-- Что-что? - говорит он. - Газету куда? Под стельки?

Он думает, что я шучу.

-- Ну да, - говорю я. - Народная хитрость. Теплее становится. Очень выручает зимой.

-- Народная хитрость... - он покачивает головой. - И много ты таких хитростей знаешь?

-- Достаточно, - говорю я. - Мне много чего приходилось делать. Например, колготки гладить утюгом, чтобы не рвались. Или в красный лак для ногтей добавлять зеленку, чтобы лак был дефицитного коричневого цвета. Или подкладывать газету под стельки... Ты не в курсе?

Он насмешливо фыркает.

-- Нет. Бог миловал.

-- Странно, - говорю я. - Ты не советский человек. Может, ты засланный? Может, у тебя информация в плавках?

Он снова давится сигаретой.

-- Я, кажется, плохо соображаю, - произносит он, удивленно удерживая меня в фокусе.

Я смеюсь. Я накануне смотрела "Пассажир с "Экватора", а такая культурная продукция плохо сочетается с алкоголем. Он смеется тоже.

-- Слишком много выпил, - говорит он, продолжая смеяться. - Реакция медленная.

-- Бывает, - говорю я.

-- Пойдем к нам, - говорит он внезапно. Только этого мне не хватало. Еще не прошел Мишкин коньяк с наложенными остатками портвейна. Или у него тоже дыни с Алайского базара?..

-- В другой раз, - говорю я.

-- Пойдем, - повторяет он.

Я отрицательно качаю головой.

-- Твоя девушка приревнует, - говорю я.

Он наклоняется ко мне.

-- Я тебе честно скажу, - говорит он громким шепотом. - Я чего-то до сих пор не пойму, кто из них моя девушка.

-- Выбирай рыжую, не ошибешься, - говорю я.

Он задумывается.

-- Ты уверена? - спрашивает он серьезным голосом

-- Конечно, - говорю я так же серьезно. - Рыжие они самые котистые.

Пока он раздумывает, я поднимаюсь.

-- Я приду к тебе, когда никого не будет, - говорю я задушевно.

-- Точно? - спрашивает он.

-- Конечно.

-- А куда ты придешь? - спрашивает он хитро и грозит пальцем. - Ты знаешь, где я живу?

-- Нет, - говорю я. - Я буду обходить все квартиры и спрашивать: не здесь ли живет молодой человек, который приглашал меня в гости?

-- Сорок третья квартира, - говорит он и повторяет. - Сорок третья. Ты меня не обманешь?

-- Как можно, - говорю я уверенно.

Я перехватываю свой кирпич и делаю шаг наверх.

-- Что это у тебя такое? - спрашивает он. - Ааа... Антиквариат... Дай посмотреть.

С необычной для пьяного ловкостью он отбирает у меня телефон и задумчиво жмет на клавиши.

-- Э, - говорю я протестующе. - У меня там денег мало.

-- Да не звоню я никуда, - говорит он, морщась. - Не бойся.

Между тем на поясе у него тренькает. Он вынимает из кобуры свой мобильник, смотрит на экран, что-то нажимает, и отдает мне телефон. Я сперва не понимаю, что он делает, и только потом доезжает, что он запомнил мой номер.

-- Любишь старину? - спрашивает он, возвращая мне кирпич.

-- Полюбишь поневоле, - отвечаю я и поднимаюсь, откуда пришла. Неподвижно, как чугунный памятник, он пыхтит сигаретой.

Я возвращаюсь в лифтовый холл. Вроде бы проветрилось, или я сроднилась с духом жареной камбалы... Сорок третья квартира. Запомним на всякий случай. В нашем доме трудно без союзников.

Не успеваю я как следует закрыть дверь, звонит телефон.

-- Нинк! - говорит Вера ликующе. - Мишка тут один контактик подкинул.

-- Он же во Вьетнаме, - отвечаю я тупо.

Вера тяжело вздыхает.

-- Проснись, мать, ты в каком мире живешь. Телефоны сейчас есть, знаешь... сети компьютерные...

-- Во Вьетнаме тоже? - спрашиваю я изумленно, и только потом до меня доходит, что я сказала. У меня точно что-то с головой...

Вера на другом конце провода, кажется, понимает, что на отвлеченные темы до меня не дойдут.

-- В общем, ты завтра на собеседование пойдешь. Мяу-мяу. Ты его сделала, сделала!

-- Как же это сделала, - говорю я недоуменно. - Когда сделала, собеседований никаких не надо... Мне, к примеру, не требуется ни с кем собеседовать...

Всю ночь я вскакиваю и смотрю на будильник. Как бы не проспать. Подниматься, подобно трудящимся, я отвыкла давно.

В результате я зверски не высыпаюсь. Представляю со стороны свою мятую физиономию.

Около девяти я звоню Саше. Лучше подстраховаться лишней информацией.

-- Здравствуй, - говорит он настороженно. Он знает мою несовместимость с ранней побудкой, следовательно, либо что-нибудь случилось и придется участвовать (а не хочется), либо мне что-то нужно. В общем, все плохо.

-- Слушай, - говорю я. - У меня к тебе принципиальный вопрос.

-- Ну что, что такое?

-- Мне тут надо на метро проехать, - говорю я. - А я сто лет не ездила. Скажи ты мне как специалист-подрывник: куда нужно садиться, чтобы не взорвали?

-- Я не специалист-подрывник, - говорит Саша недовольно.

-- Ну дипломат, - говорю я. - Какая разница. Это смежная профессия. Ты наверняка знаешь.

-- Нина, не ерничай, пожалуйста, - говорит Саша сухо.

-- Ты же все равно знаешь, куда по науке положено бомбу закладывать! - возмущаюсь я. - Что, сказать трудно? Самому-то все равно - ездит себе на машине...

-- Ну в середину состава, - цедит Саша.

-- В середину? - спрашиваю я недоверчиво. - А почему прошлый раз взрывали начало?

-- Потому что неграмотные.

-- Хорошее объяснение, - говорю я со вздохом. - Как бы знать, какие попадутся... У тебя нет на этот счет агентурных сведений? В высоких бизнес-кругах ничего не слыхать? Каких следующих закинули?

-- Не говори глупости, - отвечает Саша. - Куда ты собралась?

-- По делам, - злорадно отвечаю я и вешаю трубку.

Я прихорашиваюсь перед зеркалом, когда звонит Вера.

-- Нинка! - кричит она в трубку. - Возьми бумажку и запиши.

Господи, что еще стряслось... Я поспешно пытаюсь нашарить бумажку. Никакой бумажки у меня, конечно, нет. Приходится записывать на краю квитанции о квартплате. Ничего страшного, все равно ее обрезать. Хорошо, хоть ручка есть.

-- Значит, пиши, - диктует Вера. - Я вчера выяснила. Если будут спрашивать про цвета, называй в таком порядке: красный, желтый, зеленый, фиолетовый, синий, коричневый, серый, черный.

-- И что это значит? - говорю я тупо. - Это радуга, что ль?

-- Неважно! Сама ты радуга. Ты, главное, запомни. Если будут спрашивать, говори в той же последовательности.

-- А смысл у этого есть? - спрашиваю я.

-- Нет никакого смысла. Запомни, и все. Ты, я надеюсь, платье свое оставишь дома?

-- Да что тебе мое платье? - возмущаюсь я.

-- Я кому сказала! Не вздумай! И не делай там честные глаза, ври напропалую. Что ни спросят, все ври. Ты помни, что они от тебя по другую линию фронта.

-- Хорошо, - говорю я.

После чего в раздумье смотрю на себя в зеркало. Ну ладно, бантик я сниму, уговорили. Но насчет платья... Может, оно и не последний писк офисной моды, но в нем я живой человек, а если надену что-нибудь другое, то буду, как манекен на параде. Все-таки не рубище, сойдет и так.

Я отрезаю край квитанции с непонятной записью, зажимаю в кулаке, беру сумку и выхожу из дома. В лифте я повторяю. Красный, желтый, зеленый... Каждый охотник... нет, стоп, это не каждый охотник... и не охотник вовсе... Надо немного пройтись и успокоить нервы. Я иду, грызу семечки и сплевываю в через плечо. Рядом со мной тормозит автомобиль, и я отшатываюсь. У нас могут задавить где угодно, хоть посреди газона. Откидывается дверь. Это уже знакомая мне синяя иномарка. Какая - опять же непонятно. Определять машины в профиль не умею.

-- Торопишься? - спрашивает ее хозяин, обращаясь ко мне. Вид у него довольно свежий, то есть вечеринка была в рамках приличия.

-- Ну как сказать... - отвечаю я неопределенно.

-- Садись, подвезу.

Я довольно влезаю в машину и откидываюсь на сидение. Остатки семечек приходится опустить в карман.

-- А может, мне в другую сторону, - говорю я.

-- Ничего, я не тороплюсь, - отвечает мне водитель. - Я сегодня все равно задержался. Надо было привести себя в порядок...

И он трогается с места. Я рассматриваю его краем глаза. На правой руке у него обручальное кольцо (кто бы сомневался, небось, жена с детьми на даче), одет он свободно и не дешево. Летние брюки и шелковистая трикотажная рубашка. Может позвонить себе отсутствие костюма с галстуком... Пока я суммирую наблюдения, он нажимает кнопку, по салону разносятся мерзкие звуки какой-то радиостанции. Как в маршрутке, ей-богу.

-- Между прочим, как тебя зовут? - спрашивает он.

-- Здрасте, - говорю я. - Вчера так трогательно познакомились, а ты ничего не помнишь...

Я-то знаю, что его зовут Антон. Если консьержка не путала.

Антон растерян. Он в недоумении оборачивается. Его мысленная ревизия памяти видна невооруженным глазом. Он силится понять, каким образом, будучи не сильно пьяным, он упустил такую подробность.

-- Ну вспоминай, Антоша, вспоминай, - говорю я хладнокровно, поправляя подол. - Вот и знакомься с вашим братом, только и слышишь на другой день: а ты кто такая? А тебя как зовут?

Он усмехается.

-- Ну до такого знакомства, - говорит он. - У нас вчера не дошло.

-- А ты точно помнишь? - спрашиваю я томно.

-- Точно, - говорит он спокойно. - Кстати, вот я послушал тебя вчера насчет рыжей... теперь сам не рад.

-- Чего ж ты слушаешь, кого попало, - отвечаю я. - Тебе, знаешь, насоветуют... В таких вещах только себя надо слушать, никого другого.

Он выезжает на улицу, мельком смотрит на меня и фыркает.

-- Шучу, - говорит он. - И все-таки, как тебя зовут?

-- Ну Ниной, - отвечаю я.

-- Не врешь?

Этот вопрос меня веселит. Даже я таких не задаю. Не все, значит, для меня потеряно.

-- А смысл? - спрашиваю я.

-- А ты так дружишь со смыслом? - в тон отвечает он. - По тебе не заметно.

-- Мало того, что ты склеротик, ты и грубый к тому же, - говорю я. - Хорошо. Меня зовут Агафоклея.

Он поднимает ту бровь, что с моего бока.

-- Нина мне больше нравится, - говорит он.

-- Тогда чего спрашивать лишний раз? - говорю я, пожимая плечами.

-- Насчет рыжей я тоже пошутил, - говорит он, глядя на дорогу. - Не было ни рыжих... ни зеленых... никаких. Я вообще человек добропорядочный.

-- Это что, предупреждение? - спрашиваю я.

Он усмехается.

-- Настоящих женщин бесполезно о чем-либо предупреждать, - говорит он.

-- Уклончиво, - говорю я, подсчитывая на пальцах варианты значения этой глубокомысленной фразы. - Ты хоть и добропорядочный, но шулер, - при этом я не выдерживаю и лезу за семечками. - Я не спросила, у тебя нужно пристегиваться?

-- Как хочешь, - отвечает он. - Жизнь твоя. Куда едем?

-- Пока в центр, - говорю я. - А там видно будет.

-- Поехали, альтернатив нет, - говорит он. Я соглашаюсь. Альтернатив действительно нет, дорога до центра одна - Ленинградка, и та в глубоком параличе, как обычно. Я смотрю в окно и попутно заглядываю в кулак, повторяя цвета. Зачем это нужно - не пойму...

-- Что ты замолчала? - спрашивает он через какое-то время. - Ты как-то вроде приуныла.

-- Да вот думаю, как общаться с добропорядочным человеком, - говорю я и проверяю, хорошо ли я сделала маникюр.

-- Что, опыта нет? - спрашивает он.

-- Нет, - говорю я. - Как-то не попадались... Вот пытаюсь припомнить хоть одного... - тут у меня портится настроение.

-- Вспомнила? - спрашивает он, следя за мной.

-- Вспомнила, - говорю я мрачно. - Отца. Только ты на него не похож.

Мы согласно замолкаем. У меня пропадает охота шутить.

-- Ладно, - в конце концов говорю я. - Если у меня не дай бог возникнет глубокое чувство, я тебе вовремя скажу, чтобы ты держался подальше.

Он с полуулыбкой думает о своем.

-- Ну одолжила, - говорит он. - Где ж найдется мужик, который согласится.

-- Ты не знаешь мужиков, - говорю я. - Там, где дело касается тонких чувств и сложных внутренних переживаний, они бегут прочь как ошпаренные.

-- Тебе виднее, - говорит он, продолжая загадочно улыбаться. На его полном лице улыбка выглядит по-доброму, хотя это может быть обманный эффект от жировых складок. Впрочем, маньяком не выглядит... Глазки ленивые...

Он довозит меня не только до центра, но до самого здания.

-- Спасибо тебе, - говорю я ему с искренней признательностью. - Ты мне помог.

Я вылезаю из машины, а он кричит вслед:

-- Не забудь, ты обещала зайти, когда никого не будет!

-- Ага, - говорю я, не оборачиваясь. - Сейчас.

И плюю через плечо. Они по другую линию фронта, вспоминаю я, разглядывая фасад. Все ври. Не вопрос. Будем врать.

Скоро я сижу в крашеной комнатке за круглым большим столом и жду работодателя. Пока его нет, разглядываю произведение искусства в раме. Наверное, это что-то высокохудожественное. Из новой эпохи. В то время как я гадаю, в чем тайный смысл авторской находки, решительно входит молодой мужичонка с перекошенным кислым лицом, как у язвенника, и я его, конечно, забыв о наставлениях, приветствую замечанием:

-- А вы знаете, если эту картину развернуть на девяносто градусов, можно будет увидеть море.

Его передергивает от пяток до макушки, а я, вспомнив Верины инструкции, поспешно замолкаю. Но первое впечатление произведено... на лбу его написано, что эта комната принимала личностей достойнее. Он садится, раскрывает кожаную папочку, и что-то сразу помечает. Я старательно воспроизвожу на лице образ первой пионерки и круглой отличницы. Мысленно повторяю цвета. Может, лучше сразу сказать, что на картине не та цветовая гамма? Нет, лучше не добивать... Красный, желтый, зеленый... как там дальше...

Мужик морщится со старанием исполнения служебных обязанностей. После этой прелюдии задает вопросы. Основные биографические данные я сообщаю правдиво... смешно называть фамилию и имя, отличные от паспортных. Он делает глубокую мхатовскую паузу и сверлит меня неверным взглядом Джоконды. Воздух как-то нестандартно его преломляет... Не поклянусь, что он видит именно меня. Дистанционно провертев во мне дыру, он спрашивает, хочу ли я работать. Я вспоминаю, что советовала Вера.

-- Знаете, - говорю я с воодушевлением. - Я очень хочу работать! Я даже не просто хочу, я так люблю работать! Никто так не любит. Я из-за этого с мужем развелась. Он мне работать не давал. Не давал самореализовываться. Но для меня работа важнее.

Выпалив эту чушь, я гордо замолкаю. Вот дура, приходит мне на ум, куда тебя несет. От работы кони дохнут. Сейчас тебя приставят, энтузиастку, кирпичи таскать. Впе-ред, вре-мя.

-- Значит, причина вашего развода в недостатке самореализации, - произносит он вялым голосом и ставит у себя какую-то галку. Мне становится интересно. Может, он просто чертей рисует?

-- Да! - говорю я. Зачем спрашивать идиотские вещи? Дали бы мне возможность, сидела б я дома и не дергалась.

-- Почему вы уволились с последнего места рабо... - начинает было он, проводя глазами по анкете и запинается - видит, что последний раз я работала десять лет назад. Я тоже помалкиваю. Не объяснять же, что на последнем месте работы моя зарплата составляла эквивалент двух долларов США. Дорога дороже обходилась...

-- Вы можете работать с людьми? - спрашивает он так же скучно.

-- Да! - говорю я. - Я очень люблю работать с людьми. Я обожаю работать с людьми! Вот у нас в доме, к примеру, такие замечательные люди, мои соседи... Я бы с ними так и работала. Просто чудесные люди, знаете, прямо так бы их всех и целовала.

На его лице по-прежнему ничего не отражается.

-- Какой самый дерзкий поступок вы совершили в своей жизни? - спрашивает он с потугами на проницательность.

Я смотрю на него стеклянными глазами, истово моргаю, и, вспоминая старые кадровые формулировки типа "я и мои ближайшие родственники в плену не находились и на оккупированной территории не проживали" докладываю:

-- В своей жизни я не совершаю дерзких поступков, - и добавляю. - Все мои поступки взвешены и тщательно обдуманы.

И снова моргаю.

- Ну как же, - скрипит он. - Я смотрю, вы два раза замуж выходили... - так как я охотно открываю рот для ответа, он поспешно замолкает и углубляется в папку. Я тоже пока молчу. Подробности моей сексуальной жизни я готова озвучить в любой момент, но слушать эти мемуары не советую. Кажется, он сам чувствует, что коснулся скользкой темы.

-- А телевизор вы смотрите? - спрашивает он со скрипом.

Я снова принимаю идиотски-восторженный вид. Думаю, что современные строители капитализма просто обязаны смотреть телевизор. В противном случае это вызывает подозрения. Не то чего-нибудь построят... Это мы еще по коммунизму проходили.

-- Конечно! - говорю я. - Я очень люблю смотреть телевизор! Я всегда смотрю телевизор! Там такие чудесные передачи... сериалы эти... просто замечательные. Такие жизненные, знаете... Чувства там... эмоции... жизнь кипит...

Он снова рисует чертика.

-- И что же вы смотрели последний раз? - спрашивает он, мельком взглянув на меня.

-- Когда? - говорю я тупо.

-- Ну когда вы последний раз смотрели? Вчера, сегодня...

Последний раз я смотрела "Каникулы Бонифация", но боюсь, ему не понравится. Совсем не понравится. Я судорожно вспоминаю, не зачитывал ли кто-нибудь программу, но ничего из памяти извлечь не могу.

-- Сегодня, - говорю я. - Новости.

Пусть будет нейтральный вариант. Новости все смотрят.

-- И что же? - продолжает он тянуть вредным голосом. Сволочь, да и только.

-- В смысле? - спрашиваю я.

-- Ну, о чем говорили? Что в мире происходит?

Проверяет, гад. А черт его знает, что там происходит. Уж верно, ничего хорошего.

-- На днях похолодает, - говорю я наугад, но уверенно. - Грозовой фронт идет. - в памяти непроизвольно выплывает новость, свежая на фоне сообщений "убивают - воруют - сажают - не тех посадили" - по крайней мере, искренне было жалко как субъект, так и объект - и я, как по писанному, рапортую:

-- Вот. Молодой зулус-зоофил пойман в ЮАР за изнасилованием козы.

Когда смолкает звук, до меня доходит, что я сказала. Кадровик замирает, повиснув над бумажкой, как горный орел над пропастью. Я замираю тоже. Что сделаешь? Какие новости, таков конспект... Я не виновата, что у людей все такие события, что лучше про зверей смотреть... Смягчая впечатление, поспешно добавляю:

-- Да, вот еще вчера показывали голоса живой природы. Знаете, так впечатляет. Мишки ревут. И этих вот... лемуров тут на днях показывали. Такие интересные ребята... с хвостами. - сообразив, что от природы в данном контексте следовало бы отойти, припоминаю: - И ремонт еще по телевизору делают, тоже интересно... только вот цены не говорят...

На мишек с лемурами я и правда натыкалась. Дней пять назад. По "культуре", когда переключала каналы. Не поняла, правда, какое отношение они имели к культуре. Но лучше не вдаваться. Не думаю, чтобы в строителях капитализма поощрялись культурные позывы.

Мне кажется, у моего собеседника дернулось веко. Или я ошибаюсь?

-- Читать любите? - спрашивает он монотонно.

Что ему сказать? Сказать, что неграмотная? Не примут...

-- Очень, очень люблю! - говорю я. - Сейчас такие замечательные книжки выпускают! Детективы там... очень замечательные книжки.

Не хватало, чтобы спросил, что за детективы. Ирка кого-то называла, помнится... нет, безнадежно.

-- И кого же вы сейчас читаете?

Ну что ему сказать? Делать нечего, приходится говорить правду.

-- Олега Куваева, - говорю я. Все равно он наверняка не в курсе. Если спросит, кто такой, скажу, новый детективный автор появился.

Этот инквизитор почему-то оживляется.

-- А что, разве Куваев книги пишет? - спрашивает он с интересом.

-- Ну сейчас уже не пишет, - говорю я тоскливо. - А раньше писал.

-- Надо же, - произносит он, покачивая головой. - Какой разносторонний человек... Не знал... Талантливые у нас люди, талантливые...

Кажется, я смотрю на него обалдело, раскрывши рот. Он глядит ответно, и по глазам его чувствуется, что мы друг друга не понимаем. Потом он досадливо опускает голову и делает повторную пометку.

Тут распахивается дверь и гуляющей походкой вваливается мужик в дорогом костюме.

-- Ну что? - спрашивает он весело у пространства.

-- Здрасте, - говорю я, а мой визави сразу просыпается.

-- Вот, Сергей Ильич, - он сгребает бумажки и собирается конфиденциально поднести вошедшему. Видно, что его распирает от обилия информации. Но Сергей Ильич не реагирует. Он рассматривает меня с такой радостью, что подозрительно, не пьян ли он с утра. Может, ему тоже в самолет, вроде как Мишке...

-- Это сотрудница-то новая, на архив? - произносит он, одним исчерпывающим взглядом изучив меня сверху вниз, и в обратном направлении. Составив определенное мнение, он милостиво роняет: - Пусть завтра выходит. Компьютер у нас есть?

-- Старый, от Пети... Сергей Ильич... - эта мумия по-школьному тянет руку, но Сергей Ильич уже величественно, как крейсер, разворачивается спиной. По всему заметно, что время он на пустяки не тратит и чужие советы ему не нужны.

Когда он уже почти в коридоре, меня осеняет. Я же смотрела на днях новости, я же помню!

-- Вспомнила! - говорю я громко, так, что оба вздрагивают, а я докладываю. - В штате Мериленд найден поросенок-мутант.

-- Чего? - спрашивает Сергей Ильич, двигая шеей.

-- В новостях сегодня говорили, - объясняю я. Пусть проверят, сегодня или нет. Найдется и сегодня...

-- Хоть не бегемот, - произносит Сергей Ильич, величественно хмыкая, и пропадает за дверью. Я смотрю на интервьюера. Он смотрит на меня. Оба мы друг другом недовольны. Я чувствую, что, будь его воля, меня за километр от конторы встречали бы с ружьями. Помолчав, он кисло вздыхает и поздравляет меня с успешно пройденным испытанием. Кажется, я добиваю его, машинально говоря "Вас также". Мало, что я каждый год кого-то обижаю восьмого марта... Нет, к воспитанию нужны мозги, отсутствие не компенсируется.

Но в целом мне повезло. Какой живой человек понравится нетопырю? Спорю, для того его и держат, чтобы всяк сюда входящий сразу терял надежду....

Я завтра выхожу на работу! Совсем как настоящая! Стоп, сколько мне будут платить? Стоя на шумном тротуаре, я вспоминаю, что о зарплате речь не шла... Патологическая дура, не узнала самого главного... Неважно, не меньше же девяти тысяч Георгия Александровича... Теперь хоть есть шанс, что мама будет уважать... Я могу ей позвонить и как бы между делом сказать: да я тут работу нашла... И Ленке сказать, и Марику. Пусть знают!

Но звонить маме не приходится, потому что не успеваю я дома раздеться, как она сама звонит.

-- Ну как ты себя чувствуешь? - спрашивает она, и я слышу холодок в ее голосе. Она чем-то недовольна. Иногда я даже устаю от того, что мной сплошь и рядом недовольны, а точную причину я не знаю.

-- Хорошо, - говорю я бодро.

-- Ты уже поправилась? - холодок усиливается. Кажется, она недовольна тем, что ее напугали, а тут выясняется, что я жива-здорова, и даже весела.

-- Да, - говорю я, спохватываясь. - Кажется, прошло. Тогда Вера неотложку вызывала, но сейчас прошло.

-- Прошло? По-моему, ты могла бы позвонить. Мы тут волнуемся...

-- Извини, - говорю я, снижая радость в голосе на несколько заметных градусов. Вообще-то они могли и сами позвонить тоже. Все-таки это мне было плохо. Но они заняты, а я дурака валяю...

Просто так меня не извиняют. Мама считает, что я должна быть наказана, а если она так считает, то доведет наказание до конца.

-- Твоя эта Вера тоже хороша. Что ей от тебя нужно? Позвонила, ничего не объяснила, бросила трубку...

-- Извини, - повторяю я. - Но я тогда не могла говорить.

-- Мне это не нравится, - повторяет мама. - Совершенно не нравится, - она делает паузу. - Нам нужна твоя помощь. Ты можешь нам помочь?

Она спрашивает таким голосом, что отрицательный ответ невозможен.

-- Я звонила все утро, но тебя же не застать, - добавляет она с обидой.

У меня внутри все обрывается. На редкость невовремя. Ведь мне завтра на работу! А если я откажу... это будет что-то невообразимое.

-- А что надо делать? - говорю я. Вероятно, я говорю убито, и мама это слышит.

-- Нет, если тебе это так трудно, то не стоит.

-- Что надо делать? - повторяю я в отчаянии.

Мама обиженно молчит.

-- Я записалась к зубному, - говорит она. - Нужно, чтобы кто-нибудь посидел с ребятами. У меня выпала пломба, у меня совершенно...

-- Когда? - спрашиваю я.

-- Для тебя это имеет такое значение? Ты так занята?

-- Ну мам, ну когда, - говорю я умоляюще.

Мама снова молчит.

-- У меня талончик на три часа, - говорит она наконец.

-- Когда? Сегодня? - спрашиваю я облегченно. - Ну сейчас я приду.

Кажется, мама тоже веселеет. Даже может быть, меня прощает. Во всяком случае, голос становится обычный.

-- Я тогда собираюсь, - говорит она, и я чувствую, что она тоже радуется.

Когда я кладу трубку, я вспоминаю, что меня не спросили, почему я вызывала неотложку. Скорее всего, мама не поверила. Она-то знает, как я умею придуриваться. Ее это всегда огорчало... Хорошо, Ленка на меня непохожа, одно мамино утешение...

Я выбегаю на улицу. Интересно, а где черти носят Ленку. Где носит мать двоих детей... Конечно, допускаю, что от этих разбойников иной раз хочется застрелиться. Или она тоже вышла на работу? Нет, не может быть. Митроше еще и года нет... Нет? Я быстро вспоминаю... Нету ему года... Надо быть совсем сумасшедшим, чтобы назвать сына Митрофаном. Заранее обрек ребенка на страдания. Зачем Марику понадобилось быть православнее всех православных, я не понимаю. Назвал бы тогда уж Ваней, дешево и сердито... Впрочем, у Марика на педагогической почве много заскоков бывает. Первое, чему он научил старшенького, Лютика, это ругаться матом. По словарю. Подозреваю, у самого Марика знания по части сакральных народных откровений на нуле. Вообще самообразование вокруг так и кипит, все чему-то учатся, кто-то - искусству любви, как Саша, кто-то - неформальным диалектам... Зато у Лютика такая подготовка, что можно его хоть сейчас ставить бригадиром асфальтоукладчиков. Справится, как воды выпить... Правда, в школе у ребенка проблемы. Учителя никак не верят, что его отец - научный работник, на вокзального грузчика его незримый образ больше смахивает. Марик объясняет, что это вроде прививки. Дескать, ребенка нужно подготовить к стране, в которой ему жить. Большой интеллектуал...

Мама встречает меня уже одетой, с голубым шарфиком и с сумкой на плече. Шарфик ей очень идет. Младшенькие вьются в прихожей: и Лютик, который уже опрокинул какую-то коробку, и молчаливый Митроша, который учится ходить. Представляю, что будет твориться в квартире, когда Митроша заговорит. Хороши будут диалоги между детишками...

-- Их нужно будет покормить, - говорит мама. - В холодильнике Митрошин суп и яблочко в банке. Памперсы там в шкафу...

-- А этого чем? - спрашиваю я и ловлю Лютика за подтяжку. Он ходит в папиных подтяжках, чтобы штаны не сваливались. - Привет! А кто я есть? А есть я Лютик...

Лютик вырывается.

-- Я не намереваюсь ничего есть! - гордо заявляет он и исчезает в комнате.

-- С ума сойти, - говорю я. - Он не намеревается...

Митроша в это время колотит меня игрушечным зайцем по ноге. На личике у него отражается какой-то мыслительный процесс.

Мама уходит. Я иду следом за Лютиком в комнату, Митроша ковыляет сзади с зайцем, периодически замахиваясь, не попадая и теряя равновесие. Я сажусь на диван и отбираю зайца. Митроша с визгом кидается возвращать собственность. Хорошо, что он перестал тыкать пальцами в глаза и уши окружающих. Одно время была у него такая манера. Весь в папу, исследователь... Зайца приходится вернуть, и Митроша обиженно отходит в сторону, сунув зайцыно ухо в рот.

-- Милый, - говорю я, - Ты бы поиграл чем-нибудь. Где твои игрушки? Где Митрошины игрушки? Ну-ка давай поиграем...

-- Дурак, - презрительно изрекает Лютик, глядя на младшего брата.

-- Чем он обычно играет? - спрашиваю я.

-- Там его газеты, - поясняет Лютик. - Он их рвет.

Я иду в соседнюю комнату. Когда-то она была наша с Ленкой, а сейчас отдана братьям-разбойникам. На диване действительно огромный ворох драных газет. Терзали их с особой жестокостью.

-- Мда, - говорю я. - Развивающее занятие для ребенка... А игрушки-то где?

В коробке находятся игрушки. Я тащу их в комнату, вываливаю на ковер и сажаю туда же Митрошу.

-- Ну-ка займись, - говорю я. И Митроша вроде как действительно занимается. Вздохнув с облегчением, я обращаюсь к Лютику:

-- Ну? А с тобой мы чем займемся? Хочешь порисовать?

-- Я уже устал вам всем объяснять, - цедит Лютик. - Я терпеть не могу рисовать.

Нестандартный ребенок, ничего не скажешь.

-- Ну а почитать? - предлагаю я. - В слова там поиграть, я не знаю... Или в домино? В домино ты играешь? А в дурака?

-- В дурака? - говорит Лютик, оживляясь, и косится на Митрошу. Во взгляде у него появляется какая-то кровожадная заинтересованность.

-- Ну да, в карты, - говорю я. - Не умеешь? Давай покажу.

Лютик уходит за картами. Я смотрю на Митрошу. Оказывается, он успел за полминуты вытащить все барахло из нижнего отдела стенки. Барахло приходится отобрать и запихнуть обратно, хотя я понимаю, что это ненадолго. Стенка не запирается.

Как играть в карты, Лютик схватывает на лету. В течение минуты. Сообразительный мальчик, способный, весь в папу... Митроша подбирается к нам, хватает одну карту и засовывает в рот. Лютик возмущенно кричит. Митроша пускает слюни.

-- У него зубы режутся? - спрашиваю я Лютика. Лютик не знает. - Где его соска?

Соска находится в углу - грязная и облепленная пылью. Я иду ее мыть. Лютик тащится следом.

-- Мама говорит, что мыть нельзя, - заявляет он голосом опытного ябеды. - У него должен вырабатываться иммунитет.

-- Ну, иммунитет пусть и вырабатывается при маме, - говорю я и полощу соску под краном. - А мое дело маленькое.

Лютик смотрит на меня с большим подозрением. Я уже чувствую, как он меня заложит всем и каждому. Но думаю, что от мытья соски ребенку большого вреда не будет.

Соску Митроша задумчиво грызет, и тут же выплевывает на пол (в самую грязь). И снова хватает карту.

-- Ты дурак! - кричит на него Лютик. Митроша жалобно растягивает ротик и пускает слюни. Назревает конфликт.

-- Может, его покормить? - спрашиваю я Лютика. - Митрош, хочешь поесть? (Митроша не отвечает, и я принимаю молчание за знак согласия). - Пойдем поедим, дорогой...

Митроша ведется на кухню заодно с Лютиком, который должен показать, где что лежит. Лютик недоволен, но нехотя идет. На кухне Митроша засовывается в стульчик, а я лезу искать еду.

-- Ну что? - спрашиваю я. - Что кому?

-- Во-первых, я сказал пирог! - категорически заявляет Лютик, который уже сидит рядом с Митрошей. Что во-вторых, он не уточняет.

-- Серьезный ты мужчина... - вздыхаю я.

Я достаю из холодильника кекс для одного и яблочное пюре для другого, начинаю греть пюре в баночке, и тут Митроше удается ловким движением через весь стол (не представляла, что у него такие длинные руки) схватить здоровый разделочный тесак. Слава богу, он не успевает его донести до зоны непосредственной опасности, потому что я отбираю тесак на полдороге.

-- Э, нет, - говорю я. - Это, милый мой, не игрушка.

Митроша разражается жутким ревом. Он плачет, дергается, раскачивает стул так, что приходится его извлечь наружу. Он лезет на табуретку. Я перекладываю нож высоко в полку. Митроша пытается ухватиться за дверцы полки. С ним истерика, по щекам текут слезы величиной с горошину. Я пугаюсь. Лютик, кажется, тоже. Он сидит, насупившись, и мрачно смотрит на меня.

-- Папа, говорит, нужно все давать, - заявляет он.

-- Вот папа пусть и дает, - говорю я. - Не могу я дать ребенку в руки нож!

Лютик боязливо хмурится. Я чувствую, как он будет рассказывать всему семейству, что Митрошу обижали. Митроша беснуется и топает ногами. Я стараюсь его увести, но он вырывается. Пока что я еще сильнее. К еде он уже не испытывает интереса, поэтому я беру Митрошу под мышку, несу в комнату и сажаю в кровать. Истерика продолжается с новой силой. В Митрошином плаче - не просто обида, а какое-то фундаментальное жизненное потрясение. Я чувствую себя преступником и царем Иродом одновременно. Я сажусь рядом. Лютик тоже.

-- Ну что будем делать? - говорю я растерянно.

-- Надо ему дать, - говорит Лютик. - Он не успокоится.

-- Да что вы все, сбесились! - говорю я с отчаянием. - Ну как я ему нож дам? Ты что?

Лютик молчит. Митроша ревет. Еще немного, и придут соседи. Или сразу вызовут милицию, без визитов. Этот маленький паршивец орет так, будто его режут. Я боюсь, что он повредит себе либо голосовые связки, либо барабанные перепонки. Но сделать уже ничего нельзя. Он вошел в резонанс, и никакими силами его не погасить.

-- Пошли доедать, - решительно говорю я Лютику, и мы уходим.

Когда я нервно, с дрожащими руками, пою Лютика чаем, рев обрывается на высокой ноте. Сердце у меня падает от ужаса. У Лютика, кажется, тоже. Я с надеждой смотрю на него, но Лютик уклончиво отводит глаза. Он не желает быть соучастником.

-- Пойдем посмотрим, - говорю я убито.

Мы на цыпочках заходим в комнату. Измученный моральными травмами Митроша сидит в кроватке и сидя спит. На лице у него нарисовано страдание, он морщится во сне. Я подбираю соску и осторожно прикасаюсь к Митрошиным губам. Митроша в один момент, не просыпаясь, заглатывает соску, причмокивает, личико у него разглаживается, и по нему разливается спокойствие. Его длинные реснички все еще слипаются от слез.

-- Ах ты бедняга, - говорю я шепотом. - Надеюсь, он не охрип.

Лютик осуждающе молчит. Я смотрю на Митрошу. То ли вторые дети всегда выглядят трогательно, то ли мне кажется. По крайней мере, у Лютика совершенно шкетская физиономия с рождения, а у Митроши - кудрявые волосики, нежные черные реснички, выразительные глазки, и выглядит он, как ангелочек. Ленка, наверное, тоже так выглядела в сравнении со мной.

Митроша спит. Я аккуратно, чтобы не разбудить, стаскиваю его с прутьев кровати в лежачее положение и накрываю одеяльцем. Он не просыпается, а только слегка морщится и жует соску. Бедный обиженный ребенок.

Все оставшееся время до прихода мамы мы играем с Лютиком в дурака. Через полчаса Лютик играет как виртуоз, и я постоянно остаюсь в дураках (Лютику очень нравится). Я запоздало вспоминаю, что Лютик с трехлетнего возраста участвует в шахматных турнирах на равных с папой. Наверное, в шахматы и надо было играть. Но я только знаю, как ходят фигуры, и то с трудом. Вряд ли Лютик получил бы удовольствие... Время от времени мы инспектируем Митрошу, но Митроша спит.

-- Силен ты, однако... - говорю я Лютику, напряженно изучая свои карты. - Мы сыграли с Талем десять партий... Таль сказал - такой не подведет...

Лютик горделиво приосанивается и смотрит поверх моей головы, куда-то вдаль, на подвластные ему невидимые земли, города и страны. В его глазенках загорается красный огонек, как верхний фонарь светофора. Я заранее сочувствую городам и странам, которые попадут ему под раздачу.

Надо ли говорить, что, когда приходит мама, я получаю по полной программе. Для начала - за обучение ребенка азартным играм. Хотя я совершенно не понимаю, почему ребенку лишний раз не попривыкать к стране, в которой ему жить. Для полного привыкания следовало его сразу поучить в очко или в буру, да он бы и преферанс освоил... В общем, мои оправдания не принимаются. Когда Лютик радостно докладывает об издевательствах над Митрошей, я получаю за Митрошу, за то, что не могу справиться ни с каким простейшим делом, даже накормить детей не в состоянии, за то, что я это делаю нарочно, назло собственной семье, что меня никогда больше не позовут, скорее доверят детей чужому человеку, и так далее.

Чувствуя себя полным выродком, я выкатываюсь на улицу. Настроение у меня - хуже некуда. Я хотела сегодня дойти до уток - попрощаться перед грядущими рабочими днями, но теперь точно никуда не пойду. Чертовы племянники. Я с ужасом думаю, что не люблю племянников. Не зря у меня нет детей. Я бы, наверное, и их не любила...

Проходя гаражи, я слышу гортанный лай. Оглядываюсь, и в глазах темнеет: на меня стремительно летит бродячая собака. Чем я ее раздражила? Вроде не трогала... Собака припадает к земле и примеривается зубами к моей щиколотке. Зубы я вижу отчетливо: мелкие и острые. Стукнуть ее нечем. Со страху я и не попаду... Я наклоняюсь навстречу, смотрю в ее желтые глаза и верещу, близко к ультразвуку, так что слышно, наверное, в центре города. Собака с жалобным визгом отлетает в сторону, задумывается, но потом опять обнажает зубы и гавкает. Я верещу снова. Собака отскакивает, поджимает хвост, уши, и убегает туда, откуда пришла.

Я с бьющимся сердцем и горящими щеками оглядываюсь по сторонам. Кругом мирная жизнь, вон бабушка волочит сумку на колесах, вон мужик идет с работы, дети играют, и никому нет дела до моего визга. Ноль внимания. Словно фильтры в ушах... Тогда я визжу в третий раз - просто так, на ровном месте, для порядка - и с победно поднятой головой иду домой.

С одной стороны жалко, что не покормила уток. Неизвестно, когда к ним попаду. С другой стороны, ощущение честно выполненного семейного долга (пусть халтурно - это уже другой разговор) наполняет меня внутренним довольством и самоуважением. Утки никуда не денутся. К ним можно в выходные. А тут как-никак родственники...

Первое, о чем я вспоминаю утром, что на работе нельзя грызть семечки. Вспоминаю, когда лезу в карман куртки. Смутные институтские воспоминания о том, что можно грызть еще и шариковые ручки, не утешают. Не хочется в первый день выглядеть слезшим с пальмы каннибалом, у которого отняли любимую кость... По дороге к метро я решаю, что есть выход, и покупаю пакет леденцов в круглосуточной лавке. Насчет леденцов, по-моему, правила хорошего тона не возражают. А если и возражают, то несильно.

Пакет наполовину выходит еще в метро, шуршащие бумажки я набиваю в карман - по причине отсутствия урн в подземном пространстве. И конечно, забываю выкинуть на улице. На работу я являюсь с полным карманом мусора... Будь проклята моя рассеянность... Мысленно клянусь в другой раз засунуть все бумажки первому же попавшемуся спящему бомжу, но заранее знаю, что все равно или забуду, или что-нибудь мешающее со мной произойдет.

Меня приводят к моей начальнице, и представляют: Галина Михайловна, это Нина. От вида Галины Михайловны у меня возникает нехорошее предчувствие, которое я стараюсь отогнать. В конце концов, это всего лишь начальница... но ей-богу, если русская женщина за сорок тоща, как спичка, то по моему глубокому убеждению, с ней лучше не иметь никаких дел. Она либо чем-нибудь серьезно больна, что не облегчает общение с окружающим миром, либо на диете, постоянно хочет есть и зла, как сто чертей. К тому же Галина Михайловна носит распущенные по плечам волосы, а мне еще приходят на память отзывы моей деревенской бабушки на тему причесок. Голос у нее суховат и шуршащ, как наждачная бумага. Я все отмечаю моментально, стараюсь отогнать первое впечатление и продолжаю лучезарно улыбаться. Саша прав. Не надо придираться к мелочам, вполне возможно, что она милейший человек, а я со своим заскорузлым взглядом на окружающую действительность просто впадаю в мизантропию. Гибче надо быть. Динамичнее...

Галина Михайловна смотрит на меня пристально и несколько вопросительно, как Дед Мороз на утреннике, когда требует массовых криков "Сне-гу-роч-ка!". Кажется, что сейчас она скажет "Нууу?.."

-- Очень, очень хорошо, - говорит она снисходительным тоном и упорно смотрит мне в глаза. - Нам давно нужны серьезные люди. Особенно, - ее голос стынет. - После того, что было.

Можно со значительной степенью вероятности предположить, что было нечто не то. Даже более: слыша ее голос, я не завидую тому, что было до меня.

Впрочем, она уже мило улыбается.

-- Что ж, идем, - говорит она и величественно выплывает из комнаты. Осанка у нее как у балерины. Нужно, наверное, очень себя любить, чтобы к сорока годам сохранить осанку - не ездить в общественном транспорте, не таскать сумки, не мыть полы, не стирать... Здорово, думается мне. Есть же люди.

Она проводит меня в стандартную офисную комнату. Серая мебель, ковролин и компьютеры. Новые стеклопакеты на окнах, жалюзи. Дорого и неброско. Очень чисто. Ничего лишнего.

-- Девушки, знакомьтесь, - говорит она, становясь на середине комнаты, как человек, привычно находящийся в центре внимания. - У нас теперь начинается новая жизнь. Наши мучения с архивом кончились, - и она многозначительно прибавляет: - Надеюсь.

Из-за монитора слева раздается рассыпчатый хохоток.

- Милости просим, - говорит моя будущая коллега. - В наш здоровый бабский коллектив.

Скоро я сижу на своем рабочем месте и тихо пытаюсь втянуться в производственный процесс. В комнате нас пять человек. Во-первых, это сама Галина Михайловна. Ее заместительница - Элеонора Сергеевна, дама лет сорока, с беспокойным взглядом, направленным во внутренний мир. У нее такой вид, как будто в дороге ее застиг шторм: воротник блузки перекособочен, шейный платочек перевернут, из прически со всех сторон выбиваются пряди. Она должна быть безобидна - таких интересуют только собственные проблемы, а проблем у них бывает много. Третья, приветствовавшая меня женщина (совершенно нормальная, размера этак пятьдесят шестого) - Ирина Григорьевна, с большущим декольте, в дешевом вискозном костюме - то ли давно махнула на себя рукой, то ли со вкусом проблемы - охотно смеется и улыбается. Глаза глупые, что огорчительно... От глупых людей можно ожидать всего... но выражение бывает обманчиво. Четвертая - Катя - девочка моложе меня, с ухоженными светлыми волосами и каким-то очень вульгарным телом (одни мягкие шары со всех сторон, выступающие из широкого балахона) - могу поклясться, возненавидела меня с первого взгляда и периодически сверлит меня злющими глазами. Есть почему-то девицы, у которых я моментально вызываю биологическую ненависть. Но плевать на Катю, здесь не она командует.

Галина Михайловна выдает мне задание, и все делают вид, будто меня здесь нет. Да мне и не до них... Я смотрю, что мне дали за компьютер. Компьютер старенький. Петин. Петя, надо полагать, был изрядной хрюшкой. Надо пойти к Олегу, заныкать у него потихоньку пару рюмок водки и как следует все протереть... водой этого не отмыть. Сканер... есть такое. Программа к нему тоже есть. Хорошо... Факс... есть факс. Хранитель экрана... с "Властелином колец". Да, тут тоже интеллектуалы сидели... Ага. "Противостояние"... "Азия в огне"... "Counter Strike"... И все одновременно. Представляю, как этот хрюн посадил систему.

Работа у меня, надо сказать, противопоказанная характеру. Настолько противопоказанная, что даже становится интересно, как я с этим справлюсь. Мне надо содержать электронный архив. Так, чтобы в любую минуту можно было найти любой документ. Это при моей-то аккуратности и организованности, и при том, что я дома и при полном отсутствии вещей никогда ничего не могу найти. Да и Петя, кажется, был не лучше... Бродя по различным папкам и пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь закономерность, я скоро понимаю, что тут черт ногу сломит. Архив большущий, ветвистейший, как столетний дуб, самое логичное - свалить все в кучу и разобрать заново, но при таких объемах это несерьезная задача. Я беру листок бумажки и медленно рисую схему этого монстра.

В общем, мне не до общения. А дамы неторопливо, не отрываясь от дел, общаются. Я слушаю одним краем уха. Скоро становится понятно, что от них не услышать ничего такого, чего нельзя бы было прочесть в газетах. Больше всего меня поражает, что Галина Михайловна время от времени с экстазом скрипучего седла употребляет слова "классно" и "клево". Первый раз я чуть не подскочила на стуле. Такие слова у нас даже Лютику запрещают произносить. Мат разрешают, а со словесным мусором у нас строго... Я быстро говорю себе, что используй Галина Михайловна любимый Лютиков словарный запас, было бы хуже. Судя по годам, ее детки как раз в дурном подростковом возрасте, при работающей маме не досмотрены, так что нечего удивляться... В общем-то ясно, что между палаткой с кошачьими пирожками и навороченным офисом большой разницы нету. Только для успешного общения с Иркой я выясняю, кто такая Верка Сердючка, а здесь нужно будет учить исполнителей ролей суровых шерифов, обаятельных гангстеров, героев, проходящих суровую капиталистическую школу жизни, и прочих светочей культуры. Что до меня, я не знала их даже в те времена, когда школа жизни была социалистической, и оснований что-либо менять не вижу.

Один раз мне удается вставить пару слов - и даже очень удачно. Я вовремя вспоминаю про мутировавшего поросенка. Я даже приукрашиваю - говорю, что поросенок был с крыльями, но крылышки рудиментарные, и несчастный поросенок не мог летать (как будто очень хотел). Просто-таки самой жалко бедную скотину...

По-моему, про поросенка им нравится. Они даже смотрят на меня с симпатией - все, кроме Кати, которая презрительно кривит рот, как бдительный чекист на козни раскрытого врага.

-- Вот они всю природу у себя мониторят, - подводит безаппеляционный итог Галина Михайловна. - А у нас хоть пять голов вырасти на наших фермах, никто не заметит.

Кажется, вывод сделан в мою пользу. Первая ниточка контакта протянута. Я успокаиваюсь и ухожу в работу.

Кажется, я чересчур расслабляюсь. Что за черт меня дергает за язык! Я совершаю страшную глупость. Совершаю, абсолютно не думая. По-прежнему, краем уха я слушаю их разговор. Речь идет о супруге Элеоноры Сергеевны. Кажется, он работает за границей. Кажется, в Норвегии. Она рассказывает, как ходит на почту и отправляет ему посылки. Говорит она прерывисто, с грудным придыханием, и машинально наматывает прядь волос на карандаш.

-- Такая дичь, такая отсталость! - говорит она. - Они все заворачивают в эту оберточную бумагу и завязывают веревками. Как двести лет назад! Владик рассказывает, там в Норвегии на почте все смеются. Ему просто стыдно. Ему говорят, из какой дикой страны такой кошмар приходит. Хорошо, что они хотя бы сургучными печатями не запечатывают, ведь еще недавно запечатывали. В Норвегии у них в любом почтовом отделении все цивилизованно, все в целлофановых пакетах...

-- Да, - веско констатирует Галина Михайловна и что-то размашисто отчеркивает у себя на листе, с которым работает. - У нас всегда так... Мы вечно на обочине прогресса...

Что бы мне не помолчать? Я все забываю, что я не дома, а на вражеской территории.

-- Не знаю... - говорю я. - А мне веревочки нравятся. И сургучные печати тоже нравились. Я бы как раз хотела, чтоб они были. Они так пахнут... Лишь бы вовремя доставляли...

У меня непроизвольно вырвалось, как воспоминание - мы с бабушкой ходили на почту, там пахло теплым сургучом и клеем, и мне очень нравилось, как со стуком били печатью о сургуч... Тут я с ужасом замолкаю и обнаруживаю, что на меня смотрят очень недобрыми глазами. Почти как бродячая собака. И если не целят в щиколотку, то до времени. Хоть ори. С той разницей, что не поможет. В животном мире все проще.

Тысячу раз мне говорили: не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Нет, я не могу утаить от мира собственное мнение, это такая духовная ценность, что промолчать невозможно...

Я втягиваю голову в плечи, кладу за щеку леденец и пытаюсь работать. Не получается. Я чувствую, что не только ниточка оборвана, а уносит меня на льдине в бурное море, и помочь, похоже, некому. В комнате тишина. Леденец во рту гремит как камнепад.

Я проклинаю себя мысленно. Кажется, я огорчила Галину Михайловну. Она так громко и стремительно расчеркивает бумажку, что линейка у нее на столе подпрыгивает. Может, она думает, что я дура непроходимая? В общем, правильно думает... Постепенно у них возобновляется разговор. Я молчу. Катя поглядывает на меня торжествующе. В обед надо выйти и купить им чего-нибудь к чаю, тогда они подобреют. Но есть ли здесь обед?.. И сколько у меня денег?.. Ирина Григорьевна жалуется, что ее брату не на что кормить семью. Кажется, он не москвич. Кажется, живет где-то далеко. Кажется, и сама она не коренная москвичка...

-- Ира, перестань! - выговаривает Галина Михайловна. - В наше время быть бедным просто стыдно! Сейчас у всех такие возможности!

Я уже молчу в тряпочку. Я не возражаю, а запоминаю и принимаю к сведению. Ладно. Завтра же одену свой лучший костюм и приду в таком виде, чтобы никто не мог даже краем мысли заподозрить, что я бедная. У меня, слава богу, остались кое-какие тряпки от прежнего благополучия...

Потом Галина Михайловна собирает бумаги стопкой, закладывает в пластиковый файл, беспечно потягивается, встает, подходит ко мне и недоуменно разглядывает мое творчество.

-- Это что? - спрашивает она, демонстративно моделируя голос. - Что ты делаешь?

-- Я систематизирую, - говорю я охотно. - Пытаюсь разобраться в принципах построения.

-- Разобраться? Да сколько ж ты времени так будешь разбираться?!

Ее голос взмывает куда-то в небеса и замирает в готовности к пикированию.

У Ирины Григорьевны вырывается смешок.

-- Там Петька-то небось все напутал, - говорит она благодушно.

Кажется, она тоже не попадает в нужный тон. Галина Михайловна резко поворачивается к Ирине Григорьевне, попутно вырывая у меня из-под ручки схему архива.

-- Нет, ты посмотри! - говорит она, потрясая схемкой. - Это что, работа называется? Это времяпровождение! Это же надо быть... я не знаю... полной бестолочью, чтобы полдня прошло, тут куча документов, а она еще даже не приступала!

Она швыряет бумажку обратно на стол и выходит. Судя по стремительности, очень далеко. Я сижу, оторопев. У меня горят уши, а язык куда-то прилипает, так что я не могу им пошевелить. В комнате снова тихо. Элеонора Сергеевна пугается и поспешно щелкает клавишами. Ирина Григорьевна тяжело вздыхает, так, что декольте приподнимается сантиметров на пять. У Кати лицо непроницаемое, но кажется, что сейчас-то я замечаю на нем признаки сочувствия.

Я молча сижу и думаю. Мыслю. Вариант закатать Галине Михайловне в лоб канцелярским набором я отметаю сразу. Под суд идти не хочется. Рассмотрим другие варианты.

Я думаю. Наверное, я действительно бестолковая, и отвыкла работать как следует. Мне нужны деньги. Но сейчас я не успела привыкнуть к хорошей зарплате. Я могу прожить и на случайные девять тысяч. Их я хоть за дело получаю... Потом, если привыкну, отвыкать будет тяжелей. Лучше сразу. Эти выговоры будут постоянно, изо дня в день. Я не хочу. Может, хорошая зарплата того стоит. Может, мне еще придется ползать на брюхе за такие деньги. Но пока я могу себе позволить роскошь относительного душевного спокойствия. И если я не хочу, чтобы об меня каждый день вытирала ноги дремучая тетка, изъясняющаяся на подобии пиджин-инглиш, то надо сразу принимать решение.

Я нахожу в списке Петиных программ графический редактор и делаю простенькую заставку: белый лист с надписью очень крупными и очень жирными буквами.

"Лучше бестолочью, чем быдлом"

Скромненько, но со вкусом. Поменяв пару шрифтов, я останавливаюсь на самом эффектном и любуюсь результатом. Хе-хе. Они еще не знают, кто из нас бестолочь... Потом я запускаю получившуюся заставку на экран, отсоединяю от блока клавиатуру и мышь и меняю их местами. Выключать компьютер кнопкой они побоятся, полета инженерной мысли в их глазах не заметно, а пока позовут специалиста, пока он разберется... с полдня эта красота на экране повисит. От дверей она как раз видна хорошо, в глаза бросается.

Полюбовавшись делом рук своих, я молча поднимаюсь, беру сумку и тихо, пока никто не обнаружил моих трудов, выхожу из комнаты, ни с кем не прощаясь. Это очень просто. Сама удивляюсь, как просто. Выхожу из здания на улицу. Иду к метро, сажусь в вагон и еду домой.

Два стакана сока с водкой. Это "Путинка". Не восторг, но пить можно. Из какой гадости они делают сок? До воскресенья у меня семнадцать рублей, иначе я в пролете. Ничего. Устрою разгрузочный день. Лишь бы только зубы не заболели... Больные зубы - это для меня финансовая катастрофа, а тут зуб мудрости снова ныл на днях... Хотя знакомая врачиха мне их лечит со скидкой - мимо кассы и в два раза дешевле... Но для меня хоть в четыре раза, все равно разорительно...

-- Не знаю, не знаю... - задумчиво говорит Вера. - Ты бы осторожнее... Мало ли, на кого нарвешься. Я знаю одну контору, в которой два компьютерщика в один и тот же день в разных концах города совершенно случайно выпали из окна.

-- Ой, мама! - кричу я. - Да что ж ты меня пугаешь?

Я в ужасе смотрю в окно. Отсюда лететь до земли ой как далеко. За окном идет дождь, и то, что я вижу вместо неба - недоброжелательно и сизо. Если подняться с пола, то будет видно мертвую башню. Но лучше б век ее не видеть. И элитнейший безобразнейший комплекс - немногим лучше...

-- Да нет, - говорит Вера и глубокомысленно крутит бутылочное горлышко, из которого то льется, то не льется, а отследить нужный момент трудно. - Это я так, к примеру. Это ж все денег стоит, зачем на тебя тратить, секретов ты не знаешь...

-- Ну так и не пугай! - говорю я возмущенно.

-- А ты не выпендривайся. Хотя... - она задумывается. - А что, молчать что ли? Я бы тоже... вообще... А он просто, Мишаня, козел в натуре. Вот придет, я ему скажу, я ему все скажу...

-- Да не надо, - говорю я. - И так неудобно.

-- Неудобно штаны одевать через голову. Ах ты моя бедная, - она меня гладит по голове. - Настрадалась, бедняжка, от всяких козлов.

-- И козлиц, - говорю я.

-- И козлиц, - соглашается Вера. - Нинк, - говорит она вдруг. - Поехали вместе отдохнем.

-- Здрасте, - говорю я.

-- Нет, правда. Поехали!

Я мысленно прикидываю. Где сейчас отдыхают?...Стран бывшего Союза я боюсь, как черт ладана. А дальнее зарубежье требует денег, и там, где хорошо расслабляться, не у всех хвосты отвалились... Да... где б найти другой глобус.

-- А от каких трудов отдыхать-то будем? - спрашиваю я.

-- От козлов, - говорит Вера. Кажется, у нее это четвертый стакан. Впрочем, я не считала. - Поехали. Я для тебя такого мужика знаю, ммм... конфетка. Спец. По этим делам не просто высшее образование... кандидат наук давно. Он сейчас в Турции аниматором работает. Мы к нему поедем. Вот лично я хочу поехать. Меня и муж с тобой отпустит.

-- Угу. А денег он мне даст, твой муж? - спрашиваю я.

-- Нет, - говорит Вера со вздохом. - Не даст. Да это недорого, ей-богу. Баксов пятьсот, не больше. Или шестьсот.

-- Вот мелочь-то какая, - говорю я. - Подумаешь. Я сейчас их прям из кармана достану. Знаешь, сколько у меня сейчас? Семнадцать рублей. Я их тебе даже могу показать, - я тянусь за кошельком, но кошелек далеко, а мне лень вставать.

-- У любовника возьми, - говорит Вера удивленно разводя руками. - Что у тебя за любовник, я не понимаю? Так и скажи ему: бабки давай, коззел...

-- У любовника, - говорю я и морщусь. - Да нет у меня никакого любовника. Любовник - это от слова любовь. А у меня так... бесплатный массажист.

Вера энергично кивает головой.

-- Это все я знаю... - говорит она сочувственно. - У меня у самой... У меня вампир. Энергетический вампир. Только платит. Правда, мало. Он зато кровь мою пьет... Может, я хочу на Сейшельские острова...

-- Хотеть я тоже хочу, - говорю я.

-- Ну правда, Нинк, - Вера меняет позу и садится, скрестив ноги. - Поехали. Ну возьми где-нибудь деньги. Мы с тобой так время проведем...

-- Вот заладила! - сержусь я. - Где я тебе их возьму? Если б все было так просто. Не было денег - и вот они есть. Это ж знаешь, насколько б мне проще жилось.

-- Вот просто черт подери, - говорит Вера и тоскливо морщится.

Мы включаем телевизор и смотрим новости. С целлулоидного экрана диктор сообщает, что в чужом государстве, которое мы не знаем, на неведомом нам языке, на другой планете и в другой жизни кто-то выругался в прямом эфире, а потерявшийся в виртуальности редактор счел нужным сообщить этот факт тяжело притихшей у дурных ящиков стране. Нашли куда ходить за новостями. Зашли бы к нам в магазинчик на Беломорскую, когда там грузят ящики с консервами, услышали б такое, что не снилось даже Марику с его словарем ненормативной лексики... Такое, что, как выражается наш Лютик, все вместе взятые телекомментаторы бы просто отсосали (моя мама не понимает, что означает это выражение, и никто не берет на себя смелость просветить ее в этом вопросе, а то Лютику с Мариком придется туго). Сперва я думаю, что мне спьяну мерещится, но Вера видит то же самое. Она оказывается проницательнее меня.

- Думаешь, все так просто... - говорит она, с хитрым видом вертя пальцем в воздухе у меня под носом. - Эт-то специальная программа... интересы больших людей... тут все оплачено...

Когда она уходит, я глажу серое платье. Лучше б смотрела телевизор... Зря я пила у Веры кофе с коньяком. Коли так хотелось, надо было пить один коньяк. С кофе я начинаю фантазировать, мне вспоминаются Верины слова про выпавших из окна компьютерщиков, и мне уже страшно, перед глазами возникает злобное востроносенькое лицо Галины Михайловны. Сумасшедшие бабы - они способны на все, а в этой есть что-то параноидальное. В самом деле, разве нормальный человек станет ни с того ни с сего орать на другого? Нет, было в этой Галине Михайловне что-то подозрительное... И волосы эти распущенные... Я оставляю утюг, осторожно подкрадываюсь к открытой балконной двери и заглядываю вниз. Высоко... Страшно... Я вообще боюсь высоты... Когда Бодров в "Брате-2" поднимается по пожарной лестнице, мне становится плохо... Вот черт меня дернул... как будто мир прожить не может без моего мнения. Звонит телефон. Я подпрыгиваю на месте, но трубку не снимаю. Телефон звонит четыре раза, и потом смолкает. Больно долго. Нормальные люди пропустят три звонка и вешают трубку. А тут четыре... Очень, очень подозрительно...Или валерьянки выпить?... Я иду на кухню. Пузырек с валерьянкой высох. Я облизываю горлышко, потом вытаскиваю пробку, наливаю воды и взбалтываю. Выпиваю. Легче не становится. Телефон звонит опять. Снова четыре звонка. Руки дрожат еще сильнее. Я наливаю сока и развожу водкой. Включаю снова телевизор. Не помогает. По одной программе - передача для дебилов... по другой... вообще черте что... Симпсоны - двадцать два... Семейка придурков - сто сорок шесть... Звездные войны - пятьсот... Еще лучше: криминальные новости. Я выключаю телевизор. Звонит мобильный. Я подлетаю на метр в высоту. Нет, к мобильному надо подойти... никто его номер не знает... стоп! Я его Мишке давала. А вдруг Мишка приехал из Вьетнама и хочет свести со мной счеты? Я сажусь и, вздрагивая, слушаю переливы мобильного. Снова тихо. Я облегченно допиваю сок с водкой. Что это я, в самом деле, психую? Кому я нужна. Мало ли в Москве производственных конфликтов... все в порядке... Кажется, наконец полегчало. Я немного успокаиваюсь, и тут раздается звонок в дверь. Все. За мной пришли. Трясясь мелкой дрожью, я медленно выползаю на лестничную клетку. Ни за что не открою. И кругом как на грех никого. Когда не надо, по любому шороху выскакивает сто человек, а тут, может, убивать пришли, и фиг кого дозовешься. Я заглядываю в глазок. Там что-то мутное. Стоило делать глазок, в который ничего не видно.

-- Кто? - спрашиваю я негромко.

-- Ниночка, я, открой, - весело кричит голос из-за двери.

Опять "здравствуй, это я". Кто я? Где это "я" воспитывали? Вежливые люди представляются. Я, например, всегда представляюсь. Но визитера я сейчас определяю. Георгий Александрович не представляется никогда. Он считает, что весь свет его должен узнавать по одному произнесенному слогу.

Я запахиваю халат и поспешно открываю дверь.

-- Здравствуй, дорогая моя, - заявляет он мне приветливо. - А я чего-то звоню, звоню, никто не подходит. На всякий случай решил подняться.

В этом весь Георгий Александрович. Не подходят - значит, не хотят разговаривать. Может, я не одна. Может, у меня мужчина. Но Георгий Александрович обязательно должен подняться и или разобраться в чем дело, или же убедиться лично, что меня нет.

-- Ой, проходите, пожалуйста, - говорю я.

Тут до меня доходит, что глаза у меня косые, хожу я нетвердо - все-таки три стакана сока с водкой и чашка кофе с коньяком - и водочная бутылка там стоит на столе, на самом видном месте, и метаться убирать уже поздно. Но боюся, господине, похулениа твоего на мя.

-- А я на дачу к своим еду, вот, думал, загляну, - говорит он, проходя в квартиру. - Сто лет тебя не видел. У Сашки спрашиваю, как дела, да разве он путем расскажет... Чайку не дашь мне? О, да у тебя, как видно, дым столбом, - он обращает внимание на бутылку. - Что это? - и он хмурит брови. - Балуешься?

-- Это... - бормочу я. - Это сейчас... подружка заходила... у нее повод там...

Искоса я настороженно посматриваю на Георгия Александровича. Он как обезьяна с гранатой - никогда не знаешь последующей реакции. Иногда он радуется очевидному безобразию, а иногда разражается гневом по непонятной причине. Предугадать, что будет, невозможно.

-- Подружка? - переспрашивает он и ухмыляется. - Ну вот, всегда я опаздываю. А то попал бы в дамское общество... Ты меня б хоть позвала как-нибудь, к подружкам-то..

-- В любое время, - говорю я охотно. Трудно, что ли, собрать ему подружек, если хочет? Позвать Веру, Ирку отпросить у Рената, Элю из ателье... Можно позвать еще Аню из второго корпуса, ее как раз из психушки выпустили, все равно она дома сидит.

-- Ну вот, - повторяет он и чинно садится на табуретку. - Всегда опаздываю...

Я ставлю на плиту чайник.

-- Хотите? - спрашиваю я осторожно и прикасаюсь к бутылочному горлышку.

-- Ты что, я за рулем, - он снова хмурится. - Уберрии...

Он чуть не рычит. Все-таки рассердился.

-- Сей секунд, - говорю я быстро. Правда, сей секунд не получается, меня поводит, как новичка по палубе. И зачем я одела этот чертов халат?.. Ходила бы в платье... Пьяная, в халате, волосы растрепаны - сейчас он решит, что я совсем опустилась. Спиваюсь тут на его девять тысяч. Слава богу, чашки у меня чистые, мытые...

Он сидит и хлюпает носом.

-- Простудился я, понимаешь, - говорит он. - Шашлыки делали, а тут уж как начнешь... полночи просидели... дымом обкурились... простудился вот... - он хмыкает, как будто ему самому удивительно. - Черт знает что...

-- Комары небось тоже, - говорю я участливо.

Он смотрит на меня непонимающе.

-- Какие комары?

-- Ну на шашлыках, - говорю я. - Комары, - и, так как в разговоре возникает некоторый ступор, я добавляю: - Сейчас я вам горячего, в самый раз.

Пока соображает, что за комары, а я кручусь вокруг и заплетающимся языком приговариваю:

-- Таджики, они не зря в любую жару чай горячий пьют. Они еще и халаты стеганые носят. Вам, Георгий Александрович, сейчас бы еще халат... Они знают... Не зря их, Георгий Александрович, Советская власть считала за людей... Есть у них народная мудрость...

Георгий Александрович принимает чашку и смотрит на меня несколько оторопело.

-- Ты как живешь-то? - спрашивает он. - Замуж не собралась?

Издевается, что ли, гад.

-- Что вы, Георгий Александрович, - говорю я. - За кого ж сейчас выйдешь. Такие люди - старой закалки, как вы - все женатые.

В нем еще не угасло настороженное недовольство, и я решаю, что надо его удивить - пусть отвлечется.

-- Замужество, Георгий Александрович, это дело легкомысленное, - говорю я, садясь за стол и подпирая подбородок руками, чтобы голова не качалась. - Я лучше решила продолжить образование.

Он смотрит на меня поверх чашки.

-- Ну да, знаю, - говорит он. - Сейчас многие учатся. Юристы, экономисты... - он солидно кивает. - Ну что ж, время у тебя есть, обеспечена ты тоже хорошо, я тебе вот помогаю... Что ж, можно учиться.

Непонятно, то ли он меня считает за полную дурочку, то ли всерьез верит тому, что говорит. Я ему, конечно, очень благодарна, но не надо же называть девять тысяч хорошим обеспечением.

-- Нет, Георгий Александрович, - говорю я. - Я решила стать историком.

-- Историком? - спрашивает он удивленно. - У тебя ж вроде не было склонностей... С чего вдруг?..

-- Что вы, - говорю я с серьезным выражением лица. - Это сейчас самое перспективное направление рекламной и маркетинговой индустрии. Передовой край, можно сказать. Сейчас, знаете, в Китае это проект государственного масштаба. Ну и к нам скоро тоже придет. Знаете, строящееся постиндустриальное общество нуждается в новой мифологии. Вот я недавно прочитала одну книжку, там написано, что Петр Первый - он на самом деле сын одного немецкого князя. Они проверяли разные портреты методом наложения, так Петр Первый с этим князем совпал просто совершенно. Научный метод. С наукой не поспоришь...

Меня несет так далеко, что Георгий Александрович только открывает рот. Несколько моих теорий вызывают у него некоторый интерес. Развлекаю я его минут пятнадцать. Я как раз объясняю ему, что Москва есть на деле древний град Мошков (от слова мошка), когда, устав от моей трескотни, он поднимается.

-- Как у мамы дела, - спрашивает он строго. - У отца-то были в этом году?

-- А как же, Георгий Александрович, - отвечаю я. - Как положено, до Троицы. Петунии посадили...

Интересно, слушал бы он с таким интересом о моих действительных проблемах? Вряд ли...

Напевая "Просто жизнь моя манеж", я запираю за ним дверь и, пританцовывая, бреду в комнату.

Зачем приходил, спрашивается? Что инспектировал? После его визита мне становится противно. Уехать бы правда от них куда-нибудь, отдохнуть...

Понятно, что у него денег просить нельзя, бесполезно. И еще я его боюсь. Вдруг он рассердится и отменит мое пособие?..

Если уж просить, то есть один человек - бывший муж. То есть второй муж. Первый, если говорить честно, как-то стерся из моей памяти. Мне даже и не верится, что он был. А вот второго фиг забудешь... Он феноменальный жмот, но можно попробовать - я ничего не теряю. Толку с него никакого, отношений нет вообще, выгорит - хорошо, не выгорит - настроение ему испорчу, все-таки приятно, хоть и мелочь.

Брать его надо тепленьким, голыми руками, без предупреждения. А то найдется тысяча причин, и в конечном итоге он сбежит, только чтоб со мной не встречаться. Ему встречи не нужны.

Я навожу боевой раскрас и спускаюсь вниз. Перед дверью красуется новое грозное объявление "Граждане! Имейте совесть! Верните цветок в холл! Если не вернете - пойдем с участковым по квартирам. Общественность дома".

Одна надежда - что участковый окажется либо умнее, либо ленивей всей общественности вместе взятой. Надо же было понимать сразу - если ставишь цветок в холле, приготовься к тому, что его украдут. У соседа с пятого этажа украли старые оконные рамы, пока он их нес на помойку. Отошел у лифта покурить, вернулся обратно - рам уж нет. А тут цветок...

Имею полное право не пускать в квартиру никого. Ни общественность, ни лично участкового. Противно только, что коли не пустишь - немедленно по дому будет крик, что это ты утащила их собственность. Пустишь - противно тоже. Уроды...

Выхожу из этого психованного дома на волю, иду к метро и еду к мужу на работу. Приходится потратить лишние деньги на билет в метро. Туда и обратно. Целых двадцать шесть рублей, не шутка. Рисковое вложение денежных средств - неизвестно, окупятся ли. Очень может быть, что не окупятся...

Ехать аж на проспект Мира. Будем надеяться, он не сменил место работы... За два квартала до точки я произвожу еще одну трату - звоню с мобильного кирпича на его рабочий телефон. Надо же убедиться, что он на месте. Вдруг в отпуске, тогда, считайте, зря прокатилась...

- Коновалов, слушаю, - монотонно произносит в трубке голос, от звука которого я почему-то начинаю волноваться. Знакомый и непробиваемый. Я заранее уверена - у меня ничего не выйдет.

Я вешаю трубку. Говорить нельзя, у него хороший слух, узнал бы сразу... Но зато теперь он никуда не денется.. Мне виден их подъезд, если он выйдет, я замечу...

Из проходной я звоню приятельнице по прошлой жизни, Оксане.

-- Сделай мне пропуск, будь добра, - говорю я после взаимных приветствий, словно это само собой разумеется

-- Зайдешь? - спрашивает она. - Я вместо Женьки сижу, она в отпуске.

Через десять минут у меня на руках пропуск, и я могу с ним идти, куда хочу.

Странновато видеть эти знакомые стены, странновато и неприятно. Встречаться тоже ни с кем не хочется.

Я поднимаюсь на шестой этаж, чинно стучу в дверь с табличкой "коммерческий директор", открываю, и у меня чуть не падает челюсть. Нет, мой бывший благоверный (в новом летнем костюме цвета беж) меня собой не удивляет, а вот на месте его помощницы - зеленоглазой красавицы Яны - сидит его новый предмет, Настя. Скромная, тихая, миловидная, и вся такая гармоничная и сбалансированная, что меня от нее просто тошнит. Хотя может, это что-то личное.

Но главное - не показывать вида, а входить, как Вовочкин папа из анекдота.

-- Здраавствуйте... - заявляю я громогласно. - Кажется, что звук моего голоса отдается в коридоре до самого лифта. - О, да вы теперь семейственно. Удобно, удобно... Можно к вам?

Коленька при моем появлении темнеет лицом и начинает нервно крутить ручку.

-- Здравствуйте... Здравствуй, - говорит он, точно не знает, как ко мне обратиться. Настя расцветает приветливой улыбкой. Ее ничем не проймешь.

-- Добрый день, Нина, - говорит она вежливо. Словно по телефону.

Я шмякаюсь на стул и кладу ногу на ногу.

-- Что-то ты похудел, - говорю я озабоченно и обращаюсь к Насте: - Он хорошо себя чувствует?

-- Хорошо, - отвечает Коля за Настю и помахивает ручкой, заложенной между пальцев. - Что ты хотела?

Мог бы для начала хоть улыбнуться бывшей жене.

-- Поговорить, - отвечаю я.

Он опускает глаза в бумагу.

-- Ну говори.

Нда, тяжелый случай.

-- Может быть, выйдем, поговорим? - предлагаю я нагло.

-- Извини, я очень занят, - заявляет он ровно, но не поднимая глаз. - Говори, я тебя слушаю.

Настя делает вид, что ее это не касается. Могла бы выйти сама. Вместо этого она берет трубку и набирает номер.

-- Рекламное агентство? - спрашивает она музыкальным голоском. - Можно Игоря Бронникова?

Видно невооруженным глазом, что уши у нее приподнимаются, как лодочный перископ и поворачиваются в мою сторону.

Я честно хотела говорить с ним, как с человеком, но он сам напрашивается. Уже ясно, что меня ждет неудача... Надеюсь, он не вызовет охрану и не предложит меня вывести?

-- Вы уже отдыхать ездили? - спрашиваю я.

-- Нет, - отвечает Коленька. - Поедем в августе. А тебе что?

-- Я тоже хочу, - говорю я.

Он в недоумении наконец-то поднимает голову.

-- Что?

-- Да не с вами, не волнуйся, - говорю я.

-- Игорь, я насчет макета, - говорит в трубку Настя, а уши так и косят в мою сторону. Как она умудряется? - И планнинги готовы? А еженедельники?

-- Так на здоровье, - цедит Коленька. - Это ты сообщить пришла?

-- Не только, - говорю я. - У меня денег не хватает.

-- А я-то тут при чем? - он наконец кладет ручку и смотрит на меня в упор, как на злейшего врага.

-- Ты не мог бы помочь? - говорю я смирно и лучезарно.

-- Я... - выговаривает Настя в трубку. - У меня этот файл по почте не проходит... Он большой...

Пока Коля демонстрирует мне, насколько возмущен, меня так и тянет ей подсказать: - Заархивируй файл-то, дурочка, или кого-нибудь знающего попроси.

-- От чего ты собираешься отдыхать? - заявляет он, охваченный праведным гневом. - Может, ты наконец работаешь? Нет, мне это нравится! Я два года без отпуска! Мне эти деньги потом и кровью даются! А тебе все подай на блюдечке!...

Нда, не вышло. Это была дурная идея. Зря я потратила двадцать шесть рублей на метро.

-- Ой, ну ладно мне тут играть в социальную справедливость, - говорю я, отмахиваясь. - Подчиненным втирай, может, кто поверит.

После того, как он выгнал меня с сумочкой в руке, мог бы и не тратить красноречия.

-- А нельзя сделать два макета? - спрашивает Настя в трубку, и уши у нее краснеют от напряжения. - Один с серебряный логотипом и золотой надписью, а второй наоборот... в смысле, с золотым логотипом и серебряной надписью?.. А?

-- Впрочем, меня это уже не касается, - заявляет Коля. - Слава богу, не касается! Нет, ты подумай! Конечно, она за деньгами!.. - он обращается к Насте. У Насти тем временем раздвоение личности.

-- Что? - спрашивает она в трубку. - Шильдики?.. Что?.. Одну минуту...

-- У меня есть своя семья! - заявляет он мне громогласно. - И мне есть на что тратить деньги!..

-- Ой, да не прикидывайся ты таким уж трудягой, - говорю я, отмахиваясь. - Уж я-то знаю, что за твоей личиной прячется, - я гляжу на него, прищурив глаза, и декламирую с выражением. - Он кубками вливал в себя вино. Он мясо жирное терзал руками. Был потен лоб его...

-- Иди к черту! - кричит он, перебивая меня. - Что за дурацкая привычка вечно цитировать неизвестно что!

Настя, не выдерживая внутреннего конфликта, роняет трубку.

-- Почему неизвестно? - говорю я. - Мне известно. А про тебя я давно подозревала, что ты двоечник. Мало того, что диплом у тебя купленный, так еще и аттестат, оказывается, фиктивный...

Он стучит кулаком по столу.

-- У меня диплом!... Потом и кровью!...

Сейчас он начнет ругаться матом. Если только новая жена его не облагородила - что вряд ли.

-- Ну да, - говорю я. - Самостроком в общаге пять лет фарцевал, а теперь потом и кровью. Ты ей вон говори, а я-то уж тебя знаю...

На этом я поднимаюсь и выплываю из комнаты, дабы не усугублять скандала.

- Ты еще у меня денег требуешь! - летит мне в спину. - С твоим моральным обликом... страну позорить собралась? Пусти козла в огород! Тебя надо вообще... от общества изолировать!..

Следуют интимные подробности моей биографии. Противно. Жалко. На лестнице мне безумно хочется к морю. Если полчаса назад я вяло следовала Вериному плану, то теперь, когда понятно, что моря не будет, мне страшно хочется окунуться в теплую соленую воду и развалиться на горячем песке... Подарите мне море... что ему стоит?.. Нельзя. Ничего нельзя. И как меня угораздило выйти замуж за такое?... Видимо, я правда живу во сне...

Надо отвлечься, иначе я расстроюсь, буду жалеть себя, краски мира поблекнут, и я стану делать глупости. Тогда я спускаюсь на пятый, к Оксане. Она сильно похудела и изменила цвет волос. Теперь они у нее желтоватые, как мед. Последний раз, с год назад, они у нее были медно-рыжие.

-- Заходи, мать! - кричит она. - Сто лет тебя не видела.

Я присаживаюсь. В комнате половина мест пустует, а на другой половине сидит народ все сплошь незнакомый.

-- Была у своего-то? - спрашивает Оксана, понизив голос. - Видала мадам? Вот так... - она шепчет мне в самое ухо. - Такая клиника, слушай... На шаг от него не отходит... В буфете поднос за ним несет... Девки наши ржут... Вот так-то. Такой цепной пес, поди ж ты... Это ты все либеральничала. А ними вот так надо...

-- А мы сейчас с тобой со свиданьицем, - говорит она, залезая в сейф и снимая несколько толстых папок из первого ряда с надписью "счета-фактуры". - Алексей Петрович тут вчера в отпуск уходил, я заныкала кое-что...

Через несколько минут мы тихонько хлебаем "Белый Аист" подозрительного вида, закусываем помидорами, и она делится со мной новостями за целый год.

-- Мадам-то, - говорит она. - Тупая... как пробка. Янка-то была ого-го!.. А эта ничего не умеет. Рекламой тут занималась - пять тысяч баксов спустила непонятно на что... Зато все по науке. Книжек накупила вот таких толстенных... как могильная плита. Книжки тоже, между прочим, не дешевенькие. Презентацию выдумала - говорит, шарики воздушные надо из окна вывесить, а то никто, мол, нас не знает... Представляешь, бред какой?.. Говорить не может... ничего не может. А Янка-то знаешь где - в полном порядке сейчас. Янка не пропадет... Она теперь при каком-то химическом концерне немецком, у нее и машина служебная, и зарплата почти три штуки, и в командировки заграничные летает, и плевать она хотела на этот гадюшник... Хочешь позвонить ей? Я тебе телефончик дам...

Треплемся мы почти час, и потом, сильно навеселе, я двигаю домой.

Никогда у меня ничего не получается. Вера будет загорать и лопать фрукты, а я общаться с утками и дышать смогом.

Зайдя в подъезд, я вздрагиваю. Под объявлением стоит Татьяна Семеновна из шестьдесят восьмой квартиры, жуткая полуразрушенная бабка с отъехавшим взглядом - директор советской булочной на пенсии - и пытается прочитать, что написано (кажется, по буквам). Слова "здравствуйте", "пожалуйста", "будьте добры" действуют на нее как чужая речевка на пьяного болельщика. Послав согласно Лютиковой любимой терминологии, можно выжать из нее блаженную улыбку, словно от сладких вальсов розовой юности - при условии наличия таковой когда бы то ни было. Но ответ не замедлит теми же словами. В сильно усложненной комбинации. Я стараюсь незаметно проскочить. Не получается.

-- Это чего-й то? - скрежещет она, сверля меня глазами. Не здороваясь и не называя по имени.

-- А я знаю? - отвечаю я ей в тон, сажусь в лифт и уезжаю.

На этаже лифт открывает двери, я безмятежно выхожу, наталкиваюсь на какого-то мужика, испуганно вскрикиваю, и узнаю моего нового с иголочки бежевого Коляна.

-- Не ори, я тебя жду уже целый час, - говорит он недовольно. - Что я тебя должен разыскивать? Где тебя носит?

-- Ну так богатые люди ездят на машинах, а мы-то, бедные, пешком, - говорю я. - Да где уж сытому голодного разуметь...

-- Ты еще и пьяная? - говорит он возмущенно. - Ты по дороге еще и напилась?

-- Не твое дело, - говорю я и ищу в сумке ключи. - Тебя кто-нибудь видел?

-- Что? Скажешь еще, компрометирую? Любовникам расскажут?

-- Фууу... - говорю я. - Просто если кто тебя видел, то уж наверняка милицию вызвал. Сейчас тебя заберут. А я посмотрю. Хотя ладно, так уж и быть - спасу, - я наконец нахожу ключи. - Зайди - я тебя напою квасом. Я не жадная. Мне кваса не жалко...

Я задумчиво тру пальцами борт его бежевого костюма. Ничего костюмчик. Не бедствует, собака... Еще и изгаляться приехал... Чем его окатить, чтобы наверняка? Жалко, нет у меня черносмородиновой наливки...

-- Некогда мне распивать, у меня дел невпроворот, - говорит он, вынимая из-под мышки барсетку. - Сколько тебе нужно?

Я открываю рот в немом изумлении. Черт подери! Кто ж его научил деньги предлагать? Точно не я. Сколько я билась, толку никакого, а тут за два года какой результат...

-- Ну допустим шестьсот баксов, - говорю я.

Он привычно пересчитывает зеленые бумажки.

-- Возьми, - говорит он, сует мне деньги и стучит себя по голове. - Ума у тебя нет? Приди тихо, мирно... по-человечески. - Он приобнимает меня за талию и интимно шепчет в ухо, словно явился к девочке на свидание. - Ты по-светски там о чем-нибудь поговори... О здоровье... мало ли. А ты прям с порога... Глупая ты женщина. Ну я-то тебя знаю, - он подмигивает. - А на других твоя меркантильность...

За такую сумму я могу выслушать и небольшую нотацию, не убудет.

-- Я и прихожу, - говорю я оторопело. - Кто ж виноват, мне моя агентура доносит, что ты и в туалете один не бываешь, так откуда ж я знаю...

Он игриво грозит мне пальцем. Баловник, черт возьми. Довольный самопожертвованием, он прихорашивает перышки как перед плакатом "улыбайтесь, вас снимают". Вот, дескать, помогаю этой твари, бывшей жене. Видно по глазам, что денег ему жалко. Но я помню кожей все его рефлексы, и меня не обмануть.

-- Может, больше нужно? - спрашивает он неуверенно.

-- Нужно! - говорю я радостно. - Конечно, нужно!

-- Вот черт дернул за язык... - бормочет он и решительно объявляет. - Нету! Нету больше! Я их не печатаю.

-- Зачем тогда спрашивать, - говорю я обиженно. - Вот все испортил. А я б тебя год каждое утро благодарила. Мысленно... Это... свечку б за тебя поставила, и за твой бизнес в отдельности. Восковую, пятнадцать рублей не пожалела б.

-- Ну да, за то, что дурак такой нашелся, - бормочет он. И потом снова подмигивает. - Ну как тебе? Видела?

-- Отпад, - говорю я, не понимая, о чем он.

-- Я и сам балдею, - говорит он довольно и расплывается в улыбке. - Ну ладно, я пошел. Дорогу теперь знаю, - он снова наклоняется к моему уху. - Зайду как-нибудь!

Нужны мне его визиты... Залезать от нечего делать в мою одинокую постель и рассказывать, как его любит новая пассия?.. Оплачено, мол?.. Но я не успеваю даже пискнуть, он заходит в неуспевший уехать лифт и скрывается за створками дверей, а я ошалело стою посреди лестничной клетки с шестью сотнями баксов в руке.

Мы с Верой ищем в моей квартире купальник. Не знаю, как у меня получается - вещей нет, а найти ничего невозможно.

-- В крайнем случае, у меня где-то у мамы лежал старенький, - говорю я, роясь в коробке из-под тушенки. - Если только Ленка не выбросила.

-- Издеваешься? - говорит Вера снисходительно. - Сколько ему лет?

-- Какая разница, - отвечаю я. - Пляжная мода, по-моему, с тех пор не менялась. Фигура у меня тоже. Ну почти...

-- Купальник ладно, это дело наживное, - говорит Вера. - Самое главное, у тебя паспорт не просрочен.

-- Да, - соглашаюсь я. - И я даже стала похожа на собственную фотографию... Последние годы моего замужества у меня был такой вид, что пограничники хватались за кобуру на всех границах. Даже на родной... хотя уж там видали виды...

Найдя какую-то тряпку (Вера пришла в ужас, но плевать), мы вспоминаем, какие у нас еще дела.

-- Давай с духами посоветуемся, - говорит Вера. - На всякий случай.

-- Лучше б с умным знающим человеком, - возражаю я.

-- Что ты понимаешь! - восклицает Вера. - У меня даже муж убедился, что это полезно. Он даже сам, если чего по бизнесу нужно, советуется. Чего тебе умный знающий человек? Это я - у меня и спрашивай.

-- С кем он советуется? - говорю я. - Кто у нас в бизнесе соображает? Ты смотри... ему там какой-нибудь Савва Морозов насоветует с революционерами связаться...

Вера поджимает губы.

-- Савву Морозова он не вызывает, - заявляет она таким тоном, словно ее заподозрили в компрометирующих связях. - Насчет бизнеса Гоголь хорошо подсказывает.

-- Ктооо? - спрашиваю я. - А он почему?

-- Не знаю, - говорит Вера. - Это эмпирически.

Мы вытаскиваем из-за шкафа физическую карту СССР, на обратной стороне рисуем круг с буквами, берем блюдечко и пытаемся сосредоточиться.

Не получается. Сперва вызывается Пушкин. Мы воем страшными голосами, но блюдечко не двигается. Лермонтов не отзывается тоже.

-- Нинка! - возмущается Вера. - Это все из-за тебя!

-- Почему это из-за меня? - возражаю я.

-- Потому что ты думаешь там... что-то не то.

-- Пожалуйста, - обижаюсь я. - Если кому-то так не нравится, я могу вообще не думать.

Продолжаем дальше - методом перебора классиков. Есенин вроде бы является, но блюдечко выдает бессвязный набор букв. На конкретно поставленный вопрос "Ты пьян?" дух отвечает "Да" и пропадает.

- Мы и сами-то... - говорю я. - Им, наверное, это не нравится.

Вызванный взамен Достоевский проговаривает "Ох, больно мне", после чего мы пугаемся и отпускаем гордость русской литературы на все четыре стороны.

-- Я все-таки у Гоголя спрошу, - говорит Вера. - У нас с ним связь хорошая. Он это у нас... друг семьи.

-- Ничего себе, у вас друзья... - бормочу я.

Является Гоголь. Покружив по карте, блюдечко выдает совет: "Помни имя мое, и на волю не ходи".

-- Ну и что это значит? - спрашиваю я. - Может, он велит не ехать?

Но больше от Гоголя ничего не добиться.

Мы сидим и чешем в затылках, думая, что бы это значило. Я вспоминаю Мишку со слезливой боязнью самолетов и прогнозами на будущее авиации, и мне становится не по себе.

-- Ну вот, - говорю я. - Напугала меня... Теперь я спать не буду...

-- Думаешь, я буду? - говорит Вера.

Мы молча пьем квас, дрожим, как зайцы, и думаем каждый о своем.

-- А туда часом поезда не ходят?

-- Да ну тебя на фиг! - кричит Вера. - Ничего туда не ходит. Автобусы еще вспомни.

Она уходит, и я одна пакую вещи. Паковать особо нечего. Купальник и свитер на случай аномалий климата. И зарядку для карманного компьютера. Вспоминаю, что мама велела взять для достижимости мобильный. Мама недовольна, что я куда-то еду. От каких трудов отдыхать?.. Утешает одно - из девяти тысяч, которые я обычно трачу, удастся немного сэкономить. Чуть-чуть. Глядишь, отложу на зубы...

Темнеет. Я подхожу к окну, чтобы задернуть занавески, и меня словно лупит по темечку: ведь я не открыла форточку! Какой ужас! Теперь духи, должно быть, нарезают круги по квартире, и бог знает, чем это кончится.

Я трясусь. Мне страшно. Чтобы отвлечься, я включаю телевизор, но по одной программам идет нескончаемая реклама, по другой фильм про стрекозоидов, по третьей дама полусвета рассуждает о себе, любимой, по четвертой сериал про тонкие душевные переживания бандитов... на всех кнопках одинаково. Глаз положить не на что. Я пробую читать, но мне невольно вспоминается, какую уйму пишущих людей мы ненароком потревожили, и становится еще страшней.

Пытаюсь уснуть со светом. Не получается. Я ворочаюсь с боку на бок, не выдерживаю и все-таки гашу свет. Что-то шуршит за обоями. Я в ужасе подлетаю на метр. Тараканов не держу, живности всякой тоже. Ночные бабочки высоко не залетают. Я сижу, прислушиваюсь, и мне кажется, что я вот-вот сойду с ума. Хоть бы позвать кого... или в гости пойти. Но к кому? Не к Вере же... Хороша я буду...

Я вспоминаю, что вообще-то меня в гости звали. Какая квартира... сорок третья, кажется. Я быстро натягиваю платье и выхожу на лестницу. Вот до чего доводит впечатлительность. До разнузданного поведения доводит - говоря тем же языком классиков. Валерьянку надо пить... Надеюсь, жена к нему не приехала. Как звать-то его... а, вспомнила: Антон. Антоша... Сейчас я ему скажу: Антоша...

Остаточно подрагивая, я нажимаю кнопку. Или это холодно? Может, положить в сумку теплые брюки?..

-- Кто? - раздается жесткий и неприветливый голос за дверью.

Я немножко ошарашена. Или поздно? Сколько времени?.. И часов нет... Вряд ли, только новости девятичасовые шли...

-- Свои, - говорю я осторожно.

-- Кто свои?!

-- Это твоя соседка, открой, пожалуйста, - говорю я мурлыкающим голосом.

За дверью медлят. Я хочу еще нажать звонок, когда она распахивается. Владелец квартиры полуголый, в одних шортах, вращает налитыми кровью глазами. Могу поклясться, что не узнает.

-Что тебе надо? - заявляет он.

- Ты звал меня в гости, - отвечаю я. - Я пришла. Или я невовремя?

-- Что? - спрашивает он непонимающе.

-- Мы договаривались, что я приду, когда никого не будет, - напоминаю я.

-- А... это... - бормочет он и отступает от двери.

Я захожу - туда, где открыто, в трехкомнатную. Он молча идет следом за мной. Его кроличьи глаза мне не нравятся. Совсем.

Дойдя до большой комнаты - там горит свет - я оглядываюсь. Пол и стены густо покрыты коврами образца двадцатилетних представлений о роскоши и достатке. Не иначе, я попала в квартиру бывшего заведующего торгом. Всегда везет как утопленнику... В этом доме прочих искать с фонарями... Странно, что квартира ниже, чем моя, а уличный рев не долетает.

-- Как здесь тихо... - говорю я, оглядываясь на хозяина. - Мне надо тоже завести ковры... Интересно, сколько сейчас стоят ковры?.. Я думаю, не очень дорого?... Не слышно шума городского... В заневских башнях тишина... и на штыке у часового горит двурогая луна... Или обшить стены пробкой...

Антон спотыкается о стул, и тот падает на пол. У меня срабатывает условный рефлекс.

-- Ну вот, - говорю я. - Сейчас соседи придут. К тебе не приходят?.. Ко мне пришли бы точно...

-- Что тебе надо? - рявкает он.

-- Зачем так грубо, - говорю я и приближаюсь к нему. - Ты сам звал меня в гости...

Он подхватывает с пола стул и за плечи усаживает меня на него.

-- Кто тебя прислал? - говорит он, глядя в глаза, будто вот-вот расстреляет.

-- Вроде бы никто, - говорю я, напугавшись. Вдруг у него крыша поехала? Не дом, а террариум какой-то...- Если я невовремя... Давай я лучше пойду.

Я приподнимаюсь, но он обеими руками усаживает меня обратно на стул. Это мне не нравится совсем... Из огня да в полымя. Плохо приходится одинокой женщине... Надо было хоть оставить записку, куда иду. В другой раз так и сделаю... если сейчас не придушат.

-- У всего есть причина, - говорит он. - Какая причина? Сейчас половина одиннадцатого. Я тебя не знаю. Ты приходишь ко мне в гости. Ну?

-- Это... - я вздыхаю. - Скажем так: я на сегодня не выполнила свой план по соблазнениям...

Он отрицательно качает головой, и глаза у него снова наливаются кровью. Или у него конъюктивит такой?.. Жены нет, пыли много, ковры пылесосить некому...

-- Нет, - говорит он. - Еще раз.

-- Во-вторых, мне так одиноко сегодня... - говорю я плавно, чтобы его не раздражать. - А вечер такой теплый... какая ночь, как дивно пахнут липы...

-- Еще раз, - говорит он сухо.

Я проникновенно заглядываю в его отечные глаза.

-- В третьих, ты мне очень нравишься... - говорю я. - И как человек, и как мужчина... ты так сильно отличаешься от всех, кто меня окружает...

Одно веко у него дергается. Может быть, здесь ожидается налет? Может, стрелку забили? Вот влипла. Нет, пора сваливать отсюда энергично...

-- Не пойдет, - говорит он угрожающе. Или мне с перепугу кажется.

Я начинаю сердиться. Всякому терпению есть предел.

-- Ну хорошо, - говорю я. - Мне страшно у себя одной. У меня там духи, в квартире.

-- Что у тебя там? - спрашивает он.

-- Не что, а кто, - говорю я, поднимаясь. - Мы сегодня духов вызывали. Блюдечком. - я вижу, что он не понимает ни слова. - Спириты мы. Медиумы. Нет, ну ты точно засланный. В пионерлагере не был никогда? С духами не общался?

-- И... - он делает паузу и мигает правым глазом, словно что-то смешное припомнил. - И что у тебя там за духи?

-- Ну Гоголя, в частности, - говорю я. - Черт знает, как его предсказывать. Женщин он не любил, Россию не любил, с головой тоже не в порядке... Мало ли что отчудит...

-- Это... ты о ком говоришь? - он устало прикрывает рукой лицо. - Что-то у меня... давно я книжек не читал. Все дела, - он словно извиняется. За то, что не читал книжек. Остальное ему видится в порядке вещей.

-- Ну извини за беспокойство... - говорю я мягко, чтобы лишний раз не потревожить, и боком двигаюсь по направлению к двери.

-- Нет, подожди... - он проводит ладонью по лбу. - Ты же... раз пришла. Я не очень... не люблю, когда мной манипулируют.

-- Кто ж любит, - соглашаюсь я с опаской. - Ну да ничего. В мире нет таких вершин, что взять нельзя.

Слава богу, шлагбаум открыт, и радушный хозяин вообще не двигается. Я добираюсь до двери, когда он ядовито в спину спрашивает:

-- Что ж ты? С духами интереснее?

-- Нет, - говорю я, оборачиваясь напоследок. - Теплее.

По пожарной лестнице я взлетаю со скоростью молоденькой козочки. Даже немного выше, чем надо. Домой идти все-таки страшно. Пусть они там рассеются, как нужно... Я сажусь на ступеньку, грызу семечки, нахально плюю в лестничный проем и смотрю на освещенные окна и балконы девятиэтажки там, внизу. Просто безобразие. Что приходится терпеть женщине, у которой нет любовника поблизости от постоянного места жительства. В интернете, что ли, дать объявление - мол, нужен мужчина по такому-то адресу... Я заранее знаю результат - придет пятьсот предложений от сутенеров, еще пятьсот писем от курсов американского английского, и два письма от кандидатов - одного из Улан-Удэ, другого из Сыктывкара, и оба запросят московскую прописку... Свинство, да и только. А ночь действительно теплая, и хотя не липы, но что-то цветущее действительно пахнет - если бы какая-то сволочь не курила внизу. Надо сюда тоже объявление приляпать. От имени общественности дома - мол, ежели чего, пойдем по квартирам с обыском. Изымать будем спички. Они вам в доме с электрическими плитами все равно ни к чему...

Наверху, над крышами ползет по безупречной прямой линия самолетной траектории. Я вот так же полечу... И будет мне все равно, что здесь происходит...

Надеюсь, что самолет попадется крепкий. Не верю, что судьба заманила меня в ловушку, предварительно подарив шестьсот баксов. Свести счеты так легко бесплатно...

Наконец мы сидим в самолете. За ночь я отбоялась и успокоилась - могу злорадно наблюдать, как опасаются другие. Правда, таких психованных немного - слабонервные граждане в отпуск картошку в деревне окучивают... Теперь меня больше волнует вопрос, не разболится ли зуб. Я несколько раз пыталась на надавить на него другим зубом, и теперь сама не пойму - болит он или нет. Вера подергивается. Она боится закрытых пространств, а в самолете чувствуешь себя, как в консервной банке. Я сижу у окна - потому что сразу сказала, вставать не собираюсь. Мне лень ползать по креслам туда-сюда, и у меня нет привычки вытирать телом общественные туалеты.

Кругом куча народу. Все распихивают над головами вещи и хлопают дверцами. Публика чистая умеренно, дамы обвешаны дурацкими шляпами, мужчины - цифровыми фотоаппаратами. Детей много. Даже чересчур. В кресле наискосок через проход - двухлетняя кудрявая девочка на руках у папаши. Вдвоем напоминают знаменитую скульптуру под названьем Лакоон... Ребенок извивается как хорошая анаконда, разве что не кольцами. Чувствуется, сейчас устроит рев... Сзади - мамаша с сыночком. У мамаши - кислое выражение хронической усталости от жизни, а у сыночка лет двенадцати шкодливые горящие глаза вращаются от гиперактивности как пропеллер.

Вера наклоняется через меня и смотрит в окно, как там плавно садится борт алиталиа.

-- Господи, как они быстро... - бормочет она. - Только что один взлетел.

-- Ну и что? - говорю я.

-- Как что? Полоса-то одна.

-- Ну на то и диспетчеры, - говорю я.

-- Знаем мы... - ворчит Вера. - Этих диспетчеров.

Вдалеке кружатся вороны. Я проверяю ремень. Он, как обычно, безнадежно свободен. Можно подумать, они одних тут американцев возят, охват талии как минимум килограмм на сто двадцать живого веса, не иначе.

-- Смотри, смотри, - говорит Вера. - Птицы. Что ж их не отстреливают? А если она в двигатель попадет?

-- Ну и что? - говорю я.

-- Как что? Двигатель из строя выходит.

-- Подумаешь, - говорю я. - Ну выйдет один. У него их четыре. На остальных долетит.

-- Да? - говорит Вера и задумывается.

Стюардессы начинают показывать, как одевается спасательный жилет.

-- Смотри, смотри! - Вера даже приподнимается над креслом, чтобы не пропустить ни слова.

-- Ай, - говорю я и машу рукой. - Помогли б они кому...

И рассеянно листаю каталог их убогого duty-free.

-- Ты ленивая и нелюбопытная! - возмущенно говорит Вера и сует мне мешок с леденцами. - Возьми конфетку, уши заложит. Кстати, почему никто пакеты не раздал?

Загорается табло. Самолет медленно едет к взлетной, и его потряхивает на стыках плит.

-- Не могут ничего путем сделать... - бормочет Вера.

В соседнем ряду распахивается багажное отделение, и стюардесса бежит закрывать. Где-то свистит. Самолет останавливается, и двигатели взрерывают.

-- Ну, - говорю я и кладу в рот леденец истошно малинового цвета. - Да поможет нам бог, нам, не верящим в бога...

-- Нет, я не знаю, как ты, - возражает Вера. - А мне все-таки кажется, что-то есть...

Самолет, трясясь, стремительно катится по полосе. Нас неприятно вжимает в кресла. Момент - тряска завершается, полоса за окном меняет угол расположения, и мы уже в воздухе, и вот уже внизу остаются, стремительно опускаясь, верхушки Шереметьевских деревьев. Я судорожно глотаю, чтобы не закладывало уши. Женщина двумя рядами впереди откидывает кресло и механически, как бревно, укладывается спать. Кто-то достает кроссворды, кто-то карты, веселая компания у противоположных окошек гремит и булькает беспошлинным алкоголем. Мы только пролетаем через первое облако, а кто-то уже рванул в туалет.

-- В полете, - говорит Вера, краем глаза следя за табло. - Хорошо иметь сопровождающего. Чтобы можно было надраться до коматоза и быть уверенной, что тебя доставят в целости и сохранности.

-- Зачем же до коматоза? - говорю я.

-- Затем, - отвечает Вера. - Неприятные жизненные моменты надо пропускать мимо. Есть люди, которые даже пломбы под общим наркозом ставят. И правильно. Неприятностей и так много... Вон Мишка... Чего тебе достать? Коньяка?

-- Не хочу коньяка, - возражаю я. - Хочу рома...

Вера только что купила того и другого.

-- Что же, открывать две бутылки? - возражает Вера. - Давай чего-нибудь одно. Давай коньяк... - она заглядывает мне в глаза. - Ты же не будешь ром хлестать в чистом виде?..

Приходится открывать коньяк - в общем порыве с окружающими. Вокруг редкое единство народных масс, как на субботнике... Подростки в соседнем ряду - то ли класс, то ли туристическая группа - уже под руководством сопровождающих откупорили такую батарею, что мы рядом смотримся просто воспитанницами монастырской школы.

Мы пьем коньяк, проливаем на колени и друг на друга - тесно тут и неудобно - а вокруг бегают маленькие дети, орут, горланят пьяные подростки, а сыночек усталой мамаши, как слышно, подбегает к ней откуда-то с вопросом:

-- Мам, там дверь, можно, я открою?

-- Открывай, - равнодушно ответствует матушка. Судя по всему, ее уже задолбало отвечать на глупые вопросы. Вера вздрагивает.

-- Сейчас он у меня чего-нибудь откроет, - тревожно оглядывается она. - Я ему башку сверну, если он что-нибудь откроет...

После второго стакана я понимаю, что пора бы обедать, не все же трескать коньяк без закуски - леденцы не в счет.

Наконец, где-то далеко в проходе появляется обед. Стюардессы не торопятся. В окошко ярко бьет солнце, внизу облачная дымка, ничего не видно. Окошко приходится наполовину зашторить. Кудрявая девочка в лакооновых объятиях ревет, как и ожидалось. Ей вторит кто-то из второго салона. Еще чье-то резвое дитя едва не сваливается по лесенке в багажный отсек. Дама, сидящая рядом с Верой - кажется, теща того лысого, что через проход разгадывает идиотскую шараду - привычно криво косится на наш коньяк. Отвлекается она только на хор, запевающий "Я люблю тебя, жизнь". Кажется, это ребята, которые первыми достали свои запасы. Неудивительно, что они раньше других дошли до кондиции.

Нам раздают гофрированные ванночки с вечной курицей и мы ковыряем их содержимое пластмассовыми вилками.

-- Как в дурдоме, - шипит Вера, гоняясь этой вилкой за зелеными горошинами.

Я выпиваю еще стакан и смотрю в окно. По моим прикидкам, внизу должно быть Черное море. Но никакого моря не видно - ни Черного, ни какого еще.

-- Надеюсь, соседская армия сейчас ничему не учится, - говорю я озабоченно.

-- Типун тебе на язык, - говорит Вера и поднимается с кресла.

Она уходит. Я убираю столик, откидываюсь на спинку и отключаюсь. Если сейчас вся эта механика свалится, я, как всегда, провороню самое интересное. Обидно будет... Когда я прихожу в себя, самолет идет низко над темно-рыжими горами в ярких белых проталинах.

-- Интересно, что это, снег? - спрашиваю я, протирая глаза.

Вера через меня наклоняется к окошку.

-- Нет, этого не может быть, - заявляет она уверенно. - Какой снег! Тут Африка напротив.

Самолет вздрагивает и еще снижается. Я замечаю, что табло горит, но дети бегают, и очередь в туалет тоже не убавилась. Думаю, мы так и сядем с каким-нибудь клиентом на унитазе.

Самолет кренится на одно крыло. Горы обрываются, и внизу вспыхивает матовым бирюзовым свечением море. Средиземное. Настоящее. Видны безмятежные яхты на воде. Самолет кренится еще. Хоть и понятно, что это разворот перед заходом на посадку, но все равно неприятно. Очень не хочется, чтобы он сейчас разбился - когда мы уже долетели до такой красоты. Вот он в последний, третий раз ложится на крыло, выравнивается и заходит на глиссаду. Море пропадает, теперь видна желтая земля, ангары, постройки... вот внизу мелькает шоссе с ползущими автобусами, является вдалеке здание аэродрома, наш самолет касается колесами земли и трясется на тех же асфальтовых неровностях, что и в родном Шереметьево, а весь салон разражается бурными аплодисментами. Кто-то из наиболее пьяных кричит "Ура!", а максимально трезвые шустро отстегнули ремни и дергают свои сумки, едва не роняя на головы сидящих. Впереди не спеша ползет самолетик люфтганзы. Я прикидываю, что эти гады сейчас рванут на паспортный контроль, а нам как всегда достанется хвост от очереди.

Вот мы уже стремительно ковыляем по зеркальному полу аэропорта, и Вера на ходу вырывает из сумки по одной долларовые десятки. Смуглый турок в окошке с потрясающей скоростью лепит марки в паспорта - даже, по-моему, не смотрит, куда лепит. Работай он со скоростью Шереметьевских погранцов, мы застряли б тут на полдня, как минимум.

Рядом с долларовым окошком - окошко евроидное. Разницей курсов никто не заморачивается. И там и там по двадцать единиц. У евроокна никого. Даже немцы не хотят платить двадцать евриков вместо двадцати баксов.

-- Ну, - говорит Вера, когда мы скатываемся вниз по лестнице, со второго этажа на первый. - Осталось только, чтобы наш багаж они не услали в Испанию...

Вместе с нами из Шереметьево грузился рейс на Малагу.

Но багаж на месте, крутится на ленте транспортера, две скромные сумочки, почти не видные за грудой внушительных чемоданов, которые бойкие отцы семейств споро волокут к выходу, к охраннику, чуть не сбивая по дороге зазевавшихся. Состоятельные люди в первом поколении - это не заевшиеся буржуа, у этих ребят на дороге лучше не стоять...

На выходе нас оглушает душный и жаркий воздух Анталии. Печет солнце, далекие горы в пыльной дымке и еле видны. Впереди строем стоят турпредставители под разноцветными вывесками. Шустрый турок в белой рубашке и дурацком форменном галстучке, сверившись со списком, отправляет нас к автобусу. Зайдя ему за спину, я оглядываюсь. На турке какие-то полупрозрачные белые брючки, натянутые на полупрозрачные ж трусы. Вера оборачивается вместе со мной.

-- Не кидайся на людей на полдороге, - замечает она вполголоса. - Мы еще на место не приехали.

-- Я вовсе не кидаюсь, - отвечаю я оскорбленно. - Я еще даже и не думаю кидаться. Ты еще и не знаешь, что это такое, когда я начну кидаться...

Мы залезаем в чистенький автобус, садимся, прикинув стороны света (в каком направлении поедем, и где сейчас солнце) и Вера хватается за трубочку кондиционера. Зрелище пыльной раскаленной котловины за окном с размытыми горами на горизонте внушает некоторую тоску. Я вытаскиваю из сумки припасенную бутылку воды.

Один за другим, переваливаясь через лежачих полицейских, со стоянки выезжают автобусы. В нашем проводят перекличку, захлопывают двери, и автобус трогается с места. Попетляв во подъездным путям аэропорта, он выезжает в город, проплывает мимо Шератона и берет курс на запад. Мимо один за другим проходят кварталы страшного раскаленного бетонного города. Колонии многоэтажных раскиданы по обезвоженному грунту, как сухой хворост. Повсюду вывески на разных языках, в том числе и на русском, выжженная трава, снова домики, домики и домики...

-- Это все наше, - заявляет Вера, не слушая гида, который коряво несет вступительную чепуху, и тычет пальцем в окно. - Это все на наши деньги...

Вид у нее при этом оскорбленный, словно на ее личные средства построена половина всей Анталии .

-- Дай рому... - тяну я. - Ну дай рому, противная... Нам же еще ехать и ехать...

Мы разводим ром теплой водой и тихонько, прячась за спинками сидений, выпиваем за успех путешествия. Гид скучно перечисляет экскурсии, выключает микрофон, и вместо его лекции раздается музыка, подобранная консультантами по менталитету. Тут просыпается какой-то не успевший протрезветь дядя, и спросонья рявкает на весь автобус:

-- Я сюда зачем приехал, Филю слушать?

Мужская часть автобуса злорадно и солидарно хохочет. Музыку выключают, меняют на тихие турецкие завывания, и автобус успокаивается.

Уходит мимо окон русло болотистой речки, и мы забираемся на скальный серпантин. Когда автобус взмывает вверх, в обзоре возникает роскошное море с деталями, усиливающими кадр: островки, креветочные сети и яхты. Пролетают пушистые сосновые ветки с иголками в палец длиной. Я физически, зудом дорожной пыли на коже, чувствую, что скоро накину это море на плечи, как мягкий теплый мех.

На сухой обочине появляется табличка с названием тоннеля.

-- Загадывай желание, - шепчет Вера, Устраивается в кресле прямо и зачем-то закрывает глаза - словно эта поза космонавта катализирует исполнение желаний.

Что-то не верится в их туристические басни. Сколько раз я пересекала тоннель под Гидропроэктом, и все хоть бы хны, а он, по-моему, круче. Во всяком случае, лампы в нем горят. Даже не хочется гневить бога лишний раз своими просьбами.

-- Ну что тут пожелать... - шепчу я. - Только благополучно доехать, со скалы не сорваться.

Насколько я знаю турецкие дороги, пока будет с нас.

Вечер. Мы сидим, развалясь на плетеных креслах, в холле отеля и играем в карты. Колода куплена в местной сувенирной лавочке и примечательна тем, что у каждой карты своя рубашка - с фотографиями пляжей, минаретов и колонообразных развалин. Местное ноу-хау. Чтобы успешно играть, не надо труда кропить колоду. Достаточно иметь хорошую память.

Но память ущербная, а напрягаться лень. Я просто играю для души. Проигравший лезет под стеклянный столик и кричит петухом. Одна немецкая семья уже на всякий случай отсела от нас подальше. Наверное, подумали, что дальше мы будем клевать окружающих. Русские семьи глядят с любопытством и не удивляются. Что отличает наших людей - это привычка к любому возможному идиотизму.

Тянем разливной Бейлис, произведенный где-нибудь в сарае под Стамбулом. Оригинал на вкус напоминает слабо. Надеюсь, им по крайней мере не отравишься... Это Верин претензионный выбор. Я-то просила, чтобы мне принесли стакан пива без изысков, но Вера считает, что шестая поллитра в условиях акклиматизации - это чересчур.

Мы играем втроем - я, Вера и аниматорша Светка. Еще одна новая подружка - Маша - красит ногти на ногах и время от времени обводит стены, кресла, гидов с папками и стойку регистрации хладнокровным, почти хозяйским взглядом. Она живет с совладельцем отеля, поэтому чувствует себя как дома.

-- Я говорю: вообще ни копья, о чем ты думаешь, - говорит Светка, выкладывая карту. - А он говорит: ничего, Свет, сейчас ко мне одна англичанка приедет, на две недели, и деньги будут... - она вздыхает. - А мне две недели что делать?..

Светка из Кемерово, привезла на сезон дочку. Маша презрительно щурится и окунает кисточку в пузырек. Деньги - это не ее проблема, хотя недавно она жаловалась на скупость местных коммерсантов.

-- Страна бедная, - говорила она. - Шестисотых мерседесов никто не покупает... Они тут над каждым долларом трясутся.

Но ее этот вариант устраивает. В родном Череповце не нашлось и такого. Может, там шестисотые мерседесы есть, но жизнь у их обладателей очень нестабильная, а конкуренция на рынке гражданских невест бешеная. Хотя она и не говорит, каким ветром ее сюда занесло. Детей у нее нет, и никакая почва ее не держит.

Вера проигрывает и лезет под стол. На ее кукареку грузные немцы, колыхаясь целюллитом, подаются в сторону, а пожилой турок, полуутонувший в кресле со стеклянным чайным стаканом, проникается очевидным вниманием. Потом Вера вылезает на четвереньках, отряхивает коленки и отправляется к бару за напитками.

-- Возьми мне наконец пива! - кричу я. - Или вина возьми.

-- Больно резвая ты, матушка! - кричит она на весь холл.

-- Ну и что, - говорю я Светке. - Я отдыхаю или что? Почему я не могу отдохнуть по своему выбору? Вот не люблю я этих моралистов, ей-богу.

-- Вам, девки, надо играть в "медведь пришел", - говорит Светка, собирая карты.

Сквозь большие окна видно, как подъезжает автобус со свежими туристами. Они спускаются по одному и с озабоченным видом бродят вокруг. Непохоже, чтобы Москва... И не Питер, больно яркие... Потом ловят гида и окружают со всех сторон. Двое мужиков диковато озираются. Вид у них задумчивый. Заметив, что мы наблюдаем, они поднимаются к нам.

-- Девчонки, - конспиративно говорит один приглушенным голосом. - Где тут пиво просто так наливают?

Глаза у него умоляющие. Он ждет чуда, боясь убедиться, что не сбудется.

-- Вон там, - я показываю на уличный бар - а то зависнут в отельном так, что там ничего не достанется. Оба тут же исчезают, даже не поблагодарив.

-- Только нужно браслеты надеть! - кричу я им вслед, но они не слышат.

Возвращается Вера, обнимая прижатые к груди стаканы. Мне она передает красное вино.

-- На, пока есть, - говорит она. Похоже, смирилась с двухнедельным неизбежным. Два часа назад она говорила, что это не вино, а помои - но я в состоянии сама разобраться с местным винтажем, а пока он меня вполне устраивает. И не только меня. Я видела за ужином, как русский турист преспокойно наполнял из бочки двухлитровую пластиковую бутылку.

-- Мой пришел, - говорит Маша лаконично, поднимается с кресла на одной ноге, а второй совершает в воздухе лягушечьи толчки в пространстве. От лифта движется усатый турок, подходит к пожилому со стаканом. Оба о чем-то говорят. Сидящий упорно смотрит на Веру.

-- Он на тебя глаз положил, - замечает Маша, осторожно натягивая вторую вьетнамку.

-- А кто такой? - спрашивает Вера, косясь на турка сладкими наглыми глазами.

-- Партнер, - отвечает Маша. - Он совладелец. И его двоюродный брат, - она становится на обе ноги. - Ну ладно, я пошла.

-- Рожи... - тянет Светка и украдкой, прикрываясь поднятым плечом, показывает совладельцу язык. Совладелец не видит. Он пару минут не спускает с Веры неколебимых глаз, как с неживого предмета, а потом поднимается и уходит.

-- Ну что ж, - произносит Вера философски, рассуждая сама с собой. - Не портить же отдых. Коль скоро нельзя ждать милости от природы...

Ее ожидания не оправдались. Аниматор, которого она мне хвалила, оказался временно занят - работал с немецкой клиенткой. Клиентку я сегодня видела - крепкая тетка с плечами как у лесоруба, она вылезла из номера часа в четыре дня, щурясь на белый свет, тупо смотрела на толстых баб, прилежно занимающихся на лужайке аэробикой, и на лице у нее играла улыбка злорадства и искреннего непонимания одновременно. Она не представляла себе, как можно на отдыхе так бездарно тратить время. Рассказывали, что, увидев Лешу - аниматора - она одним махом разорвала на груди футболку, кинулась на него как дикий зверь, а дальше поехало... Картинка, в общем, и у нас знакомая, хотя ничего, молнией поражающего, я в Лешиной внешности не заметила. Обычный парень с мягкой улыбкой и славянской внешностью. В Германии такие должны мелькать в каждом пивном баре.

Светка смотрит на часы.

-- Когда, ты говоришь, автобус будет? - спрашивает Вера.

-- В десять, - отвечает Светка. Она упоминала, что повезет желающих на дискотеку.

-- Мы придем, - говорит Вера.

-- Я не приду, - говорю я. - Давайте, девки, без меня.

Мне уже сказали, что обратно придется переться пешком. И я вообще не понимаю, что это за веселье - прыгать и скакать под немелодичный грохот. Онанизм какой-то. Избыток сил надо тратить на море и мужчин, благо, каждой субстанции навалом.

-- Ты что? - налетает на меня Вера. - А что ты тут делать будешь?

-- Плавать, - говорю я. - За чем еще на море едут?

-- Ты же пьяная, - говорит Вера. - Ты утонешь! Тебе нельзя одну оставлять!

-- Это тебя нельзя на дискотеке одну оставлять, - говорю я. - Я меня в море можно. Я и днем была пьяная, не утонула ж. А и буду тонуть, так вытащат. Спасатели бдят.

Я плавала весь день. Я чувствую, что у меня вареный нос, даже под слоем крема от загара.

Вера, глядя куда-то в себя, провожает глазами ушедших.

-- Не знаю, - говорит она озабоченно. - У меня еще ни разу не было обрезанного мужчины... Было бы любопытно... Правда, он уже в возрасте... А у тебя были?

Я пожимаю плечами. Может, и были. В миру живем, всего не упомнишь.

-- Нет, - говорит Вера капризно. - Мне нравится не он. А его миллионы.

-- А есть они? - говорю я. - Тебе ж сказали: страна бедная... Коньяк в диковинном написании льют в пластиковые стаканы... Мы ж не на заработки.

-- Одно другому не мешает... - произносит Вера. - А сколько у тебя было мужчин?..

Теперь задумываюсь я.

-- Пожалуй, что ни одного, - говорю я подумав.

-- Это как? - спрашивает Вера.

Мы уже изрядно надрались.

-- Среди них не было настоящих мужчин, - говорю я. - Пожалуй, я еще девственница.

-- Я тебя люблю, - говорит Вера.

Я трясу головой.

-- Увы, не западаю, - отвечаю я, собирая колоду.

Мы поднимаемся и лавируем между столиков, стараясь не качаться. Какой-то немецкий мужик лет пятидесяти берет меня, когда я огибаю его кресло, за руку и что-то говорит. С ним сидят две женщины - похоже, жена и дочь. Они снисходительно улыбаются.

- Я тебя внимательно слушаю, красавчик, - говорю я ему ласково, глядя прямо в глаза. - Только ни фига не понимаю. Nicht verstehen , знаешь ли.

Он еще чего-то говорит, и все трое смеются. Жена скользит по мне благосклонным взглядом.

-- Только вас мне не хватало, - говорю я, деликатно прилагаю рычаг к локтевому суставу, освобождая руку, и мы идем дальше.

-- Зачем столько пить? - говорит Вера.

-- Так семечек же нету, - бормочу я, обращаясь к голубым полотняным полоскам ее спины. - Дикая страна... Семечек не держат... Кто они после этого...

Поужинав, мы гуляем, пьем кофе, снятый с углей, сидим в дальнем углу детской площадки, переговариваясь, и в десять Вера уезжает.

Я провожаю их маленький уютный автобус и, двигаясь по курсу его уплывающих габаритных, выхожу из отельной калитки. Бреду по тротуару мимо лавочек, захожу то в одну, то в другую. Начинается горячее время - туристы гуляют толпами, смотрят, торгуются, покупают пирсинги, покрывала и барабаны для негритянских плясок. В лавочках по двое продавцов - один говорит по-немецки, а второй по-русски. Узкая специализация.

Я рассеянно бреду мимо развала, сопровождаемая толстым турком. Русскоязычный работник куда-то сгинул, а мне попался германист с легким налетом англомании. Утрированно улыбается, мучая межзубные звуки. То, что к нам бесполезно обращаться на немецком, они уже знают.

Я рассматриваю ониксовые шахматы, кружки, веера, дикарские бусы, как вдруг внезапно падает темнота, на всей улице гаснет свет, а меня хватают чьи-то руки, и я чувствую, что в зад больно вонзается корявый палец. На ухо турок мне шепчет какую-то полуанглийскую галантную муть. Я так удивляюсь, что сразу не бью его по башке, и пару мгновений не знаю, что делать. Кругом хрупкий товар, а если я все переколочу... в турецкой тюрьме не отделаться кривыми пальцами. Пока я подвожу баланс и принимаю решение, свет зажигается, я вырываюсь и вылетаю из лавки, как первый паровоз. Неудивительно, что все погасло - провод у них висит под матерчатым пологом на соплях. Им бы хороший ливень с мокрым снегом на эту лампочку Ильича, вредно думаю я, вот была бы иллюминация...

Во избежание дальнейших международных конфликтов я опускаю глаза долу, приглаживаю юбку и возвращаюсь в отель. Внутри еще чувствуется след от чужого пальца. Этот снайпер и попасть не может, куда надо. Или извращенец... Может, он меня за мужика принял? За мужика в сером платье... Фу. Надеюсь, они хоть моют руки время от времени. Надо срочно искупаться...

В номере я накидываю на плечи, словно горжетку, полотенце и иду к морю. У бара, отбрасывая ногой дынную корку, фокусирую на себе лазерные прицелы досужих взглядов. Вокруг стойки шум, гам, рев и не протолкаться. С большим трудом протискиваюсь к дозатору. Передо мной стоит синюшный незагорелый дядька, ест глазами стакан, в который бармен-турок цедит ракию, и приговаривает:

-- Лей еще, сынок. Еще давай, не жалей.

Запах анисовой микстуры шибает в нос через сажень. У бармена на лице сомнение.

-- Дядька, - говорю я. - Ты ее хоть пробовал?

Он оборачивается.

-- А что? - спрашивает он непонимающе.

-- Ничего, - говорю я. - Попробуй сперва, - и обращаюсь к бармену. - Красного вина. Полный стакан только! Full glass! Full glass, говорю, - эти черти, несмотря на избирательную корректность и белозубые улыбки, норовят недолить.

Прихлебывая ледяное вино из полного - с поправкой на местную специфику - стакана, я выхожу на пляж. Тут пусто, служитель выравнивает ряды топчанов. У морской кромки плещутся двое молодых ребят - наверняка наши, кто еще полезет вечером в море. Немцы и днем глотают хлорку в бассейне, вперемешку с потерянными памперсами... Еще трое - семья - чаечным шагом прогуливаются вдоль берега, и мальчишка швыряет в море камешки. Море - передо мной. Белое, спокойное, с бледно-лиловыми разводами прибоя. Пахнет йодом. Не гнилью, не водорослями, а чистым йодом.

-- Акдениз... - тихонько говорю я себе самой.

За спиной грохочет музыка. Завершилась импортная попса, и в виде реверанса этническому большинству отдыхающих поставили "Дискотеку Авария". Легкое судно идет вдоль берега - похоже, что яхта. На мысу мигает маяк. Слева, еле заметные, плывут огоньки один за другим - над морем заходят на посадку в Анталию самолеты. Еще один самолет ползет высоко прямо надо мной - куда-то в сторону Сирии.

Я навзничь, чувствуя жесткие ребра, откидываюсь на топчан и смотрю в страшную черную полусферу. Провожаю глазами Сирийский самолет, пока он не исчезает в темноте. Что-то противно зудит рядом. Не пойму, что именно. Потом, как до жирафы, доходит - это мой телефоно-кирпич в сумке. Кому понадобилось звонить? Вроде всех предупредила... Стряслось чего? Так всегда, только начнешь отдыхать...

-- Алло! - говорю я, прижимая к уху трубку.

-- Привет, - говорит мне веселый незнакомый голос. - Это я.

-- Уважаемый, - говорю я злобно. - К сожалению, я не знаю вашего имени-отчества, но все равно послушайте. Я сейчас за границей. Сижу на берегу моря. Деньги на счете у меня кончаются, поэтому разговаривать я с вами не могу. До свидания.

С удовольствием отключив связь, я кладу телефон подальше в сумку, допиваю вино, стягиваю с себя платье и шлепаю к морю. Вода теплая. Те двое, что купались, выходят навстречу. Галька впивается в подошвы. На мелководье я хлопаюсь в воду и медленно, привыкая к среде, плыву к неразличимому горизонту. Когда ноги не нащупывают дна, я оборачиваюсь. Проверяю, вдруг вещи украли. У нас это быстро... Над горящими угольными россыпями берега нависают горы. Возникшая новая женщина снимает у кромки пляжа халат. Служитель забросил топчаны, и сидит на одном, как Мефистофель. Я стою, наслаждаясь упругой и мягкой водяной оболочкой. Она такая соленая, что не надо усилий. Мне хорошо. Кто это мог звонить в такую пору? Ошибся, что ли?... Воспоминанием о раздражении барабанной перепонки я восстанавливаю тембр голоса, и некая догадка проскальзывает... похож на пугливого соседа, Антона... нет, откуда он знает мой телефон... а вот и знает. Он его нарочно заносил на свой мобильник... Ну и ладно... и черт с ним... Женщина радостно визжит, окунаясь, и машет теневому спутнику рукой. Я плыву вдоль берега, достигаю пирса, вылезаю, орошая водой металлические ступени. На сегодня хватит. В баре ставлю ромовую точку, лакирую все большим стаканом пива и отправляюсь спать.

Просыпаюсь в сизых сумерках от того, что под окнами пьяный голос орет: "Лю-ди! Спо-кой-ной ночи!". Одним глазом смотрю на часы. Половина четвертого. Веры нет. Ладно, авось не пропадет... Здесь не промзона и не заброшенные подъездные пути товарной станции... Жалко, что ночью бар не работает... Я засыпаю снова.

Кто-то во сне трясет меня за плечо. Методом исключения - Вера... Голова гудит. Еще рано. Я просто физически чувствую, что очень рано.

-- Что случилось? - мычу я.

-- Как что, утро, - говорит Вера. - Вставай! Завтрак съедят.

Если человек сдуру не ложился, это еще не повод для всеобщего бдения. Стоит ли отдыхать, когда нельзя как следует выспаться?..

Она меня побеждает. Скоро мы сидим на террасе ресторана, мажем плавленым сыром тминовые булочки и смотрим поверх чужих голов на море. Море - чистейшее и безмятежное. Никто не купается, хотя какие-то безумные уже растекаются по топчанам, как заливное по блюду. На краю территории турки надувают желтый банан. С пальмы за парапетом свисает полузрелый узел забавных ниток какой-то малоазиатской облепихи.

-- Красота... - аппетитно выдыхает Вера.

-- Ох... - говорю я, морщась от сонного некомфорта. - Голова моя машет ушами...

Я нехотя пью порошковый кофе. Это не кофе, и даже не цикорий. Я бы с удовольствием выпила пива, но в такую рань пиво не дают. Я снова не понимаю Веру. Зачем подниматься раньше стартового времени разливного автомата?..

По ресторану фланирует вчерашний пожилой турок. Что-то говорит официантам. Замечает нас, подходит, говорит пару любезностей по-английски. Долгим взглядом сверлит Веру и отходит.

-- Нет, - говорит Вера ему вслед. - Мне нравится не он. А его миллионы.

Солнце уже палит. По ресторану с визгом гоняют дети. Кудрявый ангелочек, с сосиской наперевес, насмерть зажатой в кулачке, преследует кошку с целью накормить во что бы то ни стало.

-- Ненавижу... - цедит Вера, отвлекаясь.

Я нюхаю душистый, в прожилках, рожок неведомого цветка, который кустится на перилах террасы и спускает на скатерть упругие лапки. Я не в восторге от запаха, но общая красота пейзажа требует какого-то дополнительного впечатления.

-- Ну не знаю, стоит ли... - говорит Вера, возвращаясь мыслью к пожилому турку. - С одной стороны, конечно, можно... Даже любопытно... А с другой стороны, если мне не понравится, он потом будет вставлять мне палки в колеса?.. Ну не знаю, не знаю!

-- Чего думать, - говорю я, не проникаясь ее опасениями. - Ты что, сюда думать приехала?

Я вспоминаю, что у Веры есть основания колебаться - все-таки она замужем... Следующим этапом доходит, что замужней даме, то не то что колебаться - помыслить не положено... Удивительно, что мне сразу не пришло в голову... Должно, отвыкла... Будь я замужем... Будь я замужем, кормила бы сейчас благоверного, как птенчика в клювик, колбасой толщиною от поварских щедрот в бумажный лист, преданно глядя в глаза, а не внимала подружкиным проблемам.

После завтрака мы идем на пляж. Я мокну в море два часа, не вылезая. Не понимаю Веру. Зачем утруждать себя маршрутами: вода - берег, вода - берег.

Я заплываю к буйкам, ложусь, цепляясь за скользкий канат, на спину и погружаюсь глазами в их праздничное, вечно первомайское небо. Ни единого перышка. Только над горами чуть курится, но на то и горы.

-- Высота ты моя поднебесная... - обращаюсь я неизвестно к кому. - Глубина ты моя океан-море...

И качаюсь на волне, пришедшей от моторной лодки. Мимо с искаженным лицом проносится тетка, которая зачем-то села в байдарку, не зная управления. В ужасе она так машет веслом, что купальщики с паническим плеском кидаются врассыпную. На пирсе - гиканье и мощное "ух", там наши пузатые дядьки личным примером учат детей нырять. От каждого падения акванавта доносится звук, будто в воду кидают тонну кирпича.

Я вылезаю, совершенно обессиленная, ложусь и кладу на переносицу горячий плоский камешек. Немецкая пара с соседних лежаков сострадает представителю неразвитого племени и жестами предлагает крем от загара. Я объясняю им по-английски, что лечу гайморит. Профилактика. Чтоб не простудиться. По-моему, они не верят.

Пока мы лежим, по мелководью носится, как торпеда, маленький немец лет трех, в маске и ластах. Родителей поблизости нет и в помине - по крайней мере, видимо никто не интересуется. Наш бы утонул давно, творчески нарушив алгоритмы и запреты. Этот придерживается строго, и потому не тонет. Приходят на память племянники. Надо было выписать Ленке немца - для упорядочения породы...

Немного подпалившись, мы плетемся в бар. Пока Вера ходит за пивом, ко мне подсаживается, грузно наклоняясь, вчерашний немец. Что говорит - неизвестно. Носителей языка вечно не поймешь... Жена и дочь тянут невдалеке из стаканов какой-то ерш из пива с пепси-колой. Я отвечаю по-русски. Общаемся, довольные друг другом. Приближается Вера, сдувая пену.

-- У тебя поклонник, - замечает она.

-- Это несвободный поклонник, - говорю я, открыто изучая его сосудистую физиономию. - Будь он один, может, и был бы вариант... А так...

-- Размечталась, - говорит Вера, отпивая пиво.

В номер идем по мокрой облицовке, мимо водных горок. По самой крутой в ореоле брызг с истошным визгом несется русская женщина примерно шестидесятого размера одежды. Содержимое ее бюстгалтера выписывает в воздухе кренделя отдельно от самого бюстгалтера. Толпа мужиков, остановившись, как вкопанные, смотрят на зрелище, разинув рот.

После обеда отдыхаем. Потом являемся смотреть, как Леша развлекает публику водным поло. Лично мне противно лезть в бассейн, и я сижу на бортике. Леша как конь. Его немка еще дрыхнет, а он с утра, сражая дамские сердца застенчивой улыбкой, носится по жаре. Я заочно проникаюсь верой в его необыкновенные способности.

Вечером, сдвинув в холле плетеные кресла, играем в карты - я с Верой, Светка и Леша. Появляется Маша. Она волнуется. Садится, не глядя, и вытягивает шею в сторону лифта.

-- Сейчас за золотом поедем, - объясняет она.

В ее глазах, как в арифмометре, судорожно скачут цифры ожидаемых затрат, на которые она предполагает растрясти любовника.

-- Золото у них дрянь, - поясняет она. - Мы у его родственника будем брать, он проверенный... но все равно дрянь... Бриллианты у них дорогие, слишком дорогие... у нас дешевле. Они бриллианты не добывают, завозят...

-- А золото добывают? - спрашиваю я.

-- Я же говорю, дрянь, - продолжает Маша. - За золотом надо в Эмираты... Его родственник сапфиры получает из Индии... рубины - из Бирмы... У нас таких нет, рубинов особенно... сапфиры - там цвет нужно подбирать...изумруды - они колумбийские, но низкого качества, мелкие... Или Замбия... Вон он, идет. Я пошла, - она бежит за ходячим кошельком, который вылез из лифта и двигаются к выходу.

-- Однако, - говорю я. - В Череповце образование... а мы-то неграмотные.

Леша презрительно пыхтит. Вера задумывается, на этот раз я чувствую - всерьез.

-- Есть предмет для обсуждения, - говорит она.

Леша кривит морду.

-- Что за система, не люблю, - говорит он. - Вы же русские девчонки...

Романтик, черт его дери. Идеалист.

-- Ну и что? - спрашивает Светка вредным голосом.

-- Ничего. Просто обидно... Что вам, на месте не хватает? Приедут, прямо как с цепи срываются...

-- Ну а если не хватает? - агрессивно говорит Светка. - Чего хватать? Не просыхают, без копья... самим нянька нужна, да бантик для пеленок... Этих хоть воспитывают как мужиков...

-- Да ладно! Не там ищешь... На помойке шариться...

Я чувствую, у них давнишний спор.

-- Не ссорьтесь, ребята, - говорю я, а Вера нежно обнимает Лешу за обнаженные бицепсы. Видно, в мыслях она близко к теме.

-- Даша! - зовет Светка дочку, та прибегает, являя разрисованное фломастером личико, и Светка проверяет пластырь на стертой ноге. Туземная раскраска детей во все цвета радуги здесь почему-то обязательна, как в далеком детстве красный галстук... Потом мы расходимся. У Веры на лбу крупными буквами написано засевшее сомнение. Я уже знаю, что ее пригласили через Машу.

-- Нет, я пойду, - говорит она. - Нет, Нин, ну я пойду.

Будто я собираюсь отговаривать.

-- Да иди на здоровье, - говорю я. Лучше, чем ночами лазить по дискотекам.

-- А ты? - спрашивает Вера с сомнением.

А что я? Не найду занятие? В крайнем случае залягу в номере и стану смотреть американский вестерн по украинскому каналу. Рядом с этим чудом меркнут даже родимые ток-шоу. Или отправлюсь смотреть, как Леша участвует в колхозной самодеятельности на космополитичный лад (на английском языке). Хвост налево, хвост направо. Тоже зрелище... А еще лучше, я пойду купаться. Здесь море или что?

Через пять минут я успеваю тысячу раз пожалеть. Лучше я б ее отговорила. Она собирается, как школьница на первое свидание. За ужином она не притрагивается ни к жареной, с аппетитной румяной корочкой, рыбе, ни к салату с ветчиной, а с тревожным видом ковыряет толстокожий пупырчатый апельсин. Она долго-долго принимает душ, напуская пар в комнату с хлипким кондиционером. Она перебирает свои духи и изобретает жутковатую пахучую смесь. Она делает прическу (зачем?). В общем, вытолкав ее из номера, я вздыхаю с облегчением.

Оставшись одна, я отчасти грущу. Я почти скучаю по Саше. Надо найти какое-нибудь занятие, а то я начну бросаться на дверные ручки.

Не торопясь, иду на пляж. Я эмпирически вычислила, что одного стакана пива, принятого по дороге, хватает, чтобы протрезветь в воде. Больше - рискованно. Лучше после добрать их самопальным Бейлисом или ромом "Баккарди", который они гонят из керосина.

Море сегодня волнистей. Шуршит вода, набегая на гальку. На розоватой поверхности рябь. Метрах в десяти от берега по-русски перекликается веселая команда, и от буйков сосредоточенно и молча плывут два немца в купальных шапочках. Не удивлюсь, если у них резиновые тапки на ногах. Добросовестный подход к делу...

Я огибаю банан и перелезаю через рельсы для подъема катера на ничейный пляж. Он просторней и не забит лежаками. Только я опускаюсь на полотенце и готовлюсь снять платье, раздается сухой шорох, и из кустов показывается маленький грустноглазый турок. Он протягивает неуклюже сжатый пальцами чахлый стебелек и говорит по-немецки. Насколько мне хватает скудных знаний, я разбираю только то, что он зовет осмотреть его дом в античном стиле. Когда человек сам не знает языка, понимать его легко. Я роюсь в памяти в судорожных поисках каких-нибудь немецких слов, но бесполезно: в голову приходят только фразы типа "Хенде хох", "Гитлер капут" и обрывки "Хорста Весселя" в объеме эпизодических сцен из советских фильмов.

-- Милый, - говорю я, принимая его трогательный цветочек. - Шел бы ты по-хорошему. Иди себе... иди до фатерлянда.

И я быстро оставляю его, неподвижного, с печальным видом стоять на бархане. Не распускает руки, и на том спасибо. Следовало бы понять, что здесь нет резона выходить за забор.

Я возвращаюсь в охраняемую зону, сажусь, смотрю по сторонам, гляжу вдаль, пытаюсь рассмотреть какое-нибудь судно на горизонте, как вдруг дребезжит мой кирпич.

Снова я подлетаю со страха, и с бьющимся сердцем подношу к уху трубку. Что случилось?.. Мембрана озвучивает тот же голос, несколько более вежливый.

-- Алло, это Антон, привет, - догадался представиться. Прогресс.

-- Послушай, - говорю я умоляюще. - Я ж тебя просила. Правда нет у меня денег на счету, только маленький НЗ, что такого стряслось?

-- Не бойся, - заявляет он презрительно. - Я тебе на счет сегодня положил, так что можешь спокойно разговаривать.

-- Правда? - говорю я. - Ой, здорово. Ну спасибо тебе. А много положил?

-- Пятьдесят баксов, - говорит он. - Хватит?

-- Всего-то, - говорю я нахально. - Пока хватит. С пятьюдесятью баксами я могу разговаривать. Немножко.

-- Можешь? - говорит он иронично. - Скажи тогда чего-нибудь.

-- Что ж я тебе скажу, - говорю я. - Я лучше дам послушать море. Тогда тебе все станет ясно без слов, - я ковыляю к воде, опускаюсь на корточки и подношу трубку к волне. - Слышишь?

-- Треск какой-то, - говорит он. - И еще удары.

-- Нет, удары не то, - говорю я, возвращаясь на топчан. - Это по соседству ракеты пускают... И еще музыка гремит... Но здесь, на краю земли, не верится в чужое присутствие... Вот мигнул огонек маяка. Надо подсчитать, сколько секунд у него в периоде... Все было недосуг... Вон полетел самолет... наверное, в Африку. Вон яхта пошла... к островам пошла, акулу ловить. Туристам гарантированно предъявляют акулу. Только что мне подарили цветок. Я не знаю, как он называется... И я сейчас пойду купаться. Вода теплая-теплая, и в море никого нет...Никакого компота из тел, и никто не орет тебе в мегафон "Куда поплыл, сука, вернись обратно!".. Рядом со мной стоит бокал с типовым местным пивом. Сейчас я допью, и пойду плавать, и никто мне не помешает.

-- Завидую, - говорит он, причмокивая. - Хорошо тебе живется.

-- Лучше всех, - говорю я. - И не думай, что я буду испытывать от этого мучения совести. Не буду. Мне хорошо, и точка.

-- Ты на меня не рассердилась? - спрашивает он осторожно.

-- Рассердилась? - говорю я удивленно. - За что ж сердиться? На плохие манеры не сердятся, они по другому разряду проходят.

-- Ну да, - цедит он. - На богом обиженных не обижаются.

-- Ага, - говорю я. - Ты тоже чего-нибудь скажи. Как там погода? В стране чего творится?..

-- Дождь идет, - отвечает он. - А что это ты так решила... внезапно... взяла и уехала?

Я хохочу. Мне и правда весело.

-- Да почему ж внезапно, - говорю я. - Откуда ж ты знаешь, что внезапно? Откуда информация? Может, я весь год мечтала, деньги копила... и вот теперь отдыхаю. Ото всего.

-- Что ж, - говорит он со вздохом. - Я рад за тебя. А твоему... - он запинается, не зная, как сказать, - бойфренду тоже нравится?

-- Я не знаю, что такое бойфренд, - отвечаю я. - По-моему, так говорят о сожителе, чтобы не называть вещи своими именами. Но хоть я и люблю определенность в терминологии, я здесь одинока, как перст. То есть я с подружкой, но подружка постоянно бросает меня одну. Вчера она, например, усвиристела на дискотеку... а меня такой бессмысленный образ жизни тяготит, - я допиваю пиво и с удовольствием вытираю рот рукой. - Поэтому я плаваю... Только вот семечек нет... Дикая страна, знаешь ли...

-- Семечек нет? - говорит он. - Каких семечек?

-- Ну обыкновенных, - говорю я. - Подсолнечных. Знать бы, с собой бы взяла. Килограмм-другой. Если бы пропустили через границу. А то санитарный контроль какой-нибудь придерется... Вредителя найдет... жучка... динозаврика...

-- Деревня, - говорит он на выдохе, и я чувствую, сколько довольных эмоций он вложил в одно слово.

-- Да что ж делать, - говорю я. - Предки у меня деревенские, не графья, вот и тянет на мраморный пол плюнуть.

Потрепавшись еще минут пять, я выключаю телефон. Уже совсем стемнело. Наверное, со стороны кажется, что я цепляюсь за деревенских предков, как черт за грешную душу. Наверное, так и есть. Наверное, мне больше не за что цепляться.

Уже совсем черно, я не двигаюсь, и мне одиноко. Все меня бросили... Вера услаждает импозантного отелевладельца, Леша немелодичным баритоном голосит на сцене "Belle", развлекая отдыхающих, Маша разводит мужика на бриллианты, Светка прыгает с детишками и думает, как ее Эрхан заработает много денег, а я торчу на пляже в полном одиночестве, и только идиоты лезут с глупостями. Зато кучно. Идиоты косяками ходят, как селедка... Мне становится не по себе и нехорошо. Корчевать тоску и одиночество я решаю древнейшим способом - и в древнейшем обличье. Мне немного боязно, но я отдаю команду: надо - потому что знаю, как позарез необходимо мне проникнуться женским самоощущением. Иначе я буду себя чувствовать никем, а я знаю, что никто погибает... Не будем драматизировать, но вопросы самосохранения не прячут в долгий ящик. Я закидываю полотенце через плечо, прохожу сквозь отельную территорию, выбираюсь на дорогу и с гордо поднятой головой захожу в лавочку ко вчерашнему обладателю корявого пальца.

По крайней мере, не приходится объяснять, зачем я пришла. Узнав меня, он радостно трясется, наклоняется, лопочет мне в ухо комплименты на убогом английском и подталкивает вглубь, в заднюю комнатку лавки. От волнения у него дрожат руки, и он рвет пару презервативов. Ничего, в общем особенного. Спасибо и на том - я заранее подозревала по многим признакам, что одежда его не скрывает выдающихся статей. Рыхловатый пузатый мужчинка... от таких эксклюзива ожидать не приходится. Турок говорит, не переставая, и настойчиво приглашает приходить завтра. Кажется, он рассказывает, когда именно лучше завтра.

-- Может быть, - говорю я. - May be, why not. Но не обещаю, дорогуша. Don't promise you anything, darling.

Мне еле удается уйти, он прямо-таки висит на мне, как вьюнок на заборе. Уже в веселом настроении я иду по улице. Не успеваю пройти нескольких шагов, как на меня из темноты, неизвестно откуда взявшись, обрушивается еще один претендент на обслуживание.

-- Девушка, - интимно сообщает он с чистейшим выговором. Азербайджан, русская школа... может быть, институт в Ростове-на-Дону. - Есть кожа на любой вкус... пальто, сумки, дубленки, все, что захотите. Здесь вам будут плохую кожу предлагать, не слушайте, мы своим никогда плохого не предложим. У нас фабрики... склады... мы вас бесплатно везем в Анталию и обратно. Если хотите, - его голос продуманно снижается до шепота. - Купим, привезем, вместе с вами отметим покупку...

От этого трудней отбиться. Ему не скажешь кратко "Why not, darling".

Вежливо покивав на выдвинутые предложения, я подвожу итог, решаю, что на сегодня приключений хватит, и поворачиваю обратно в отель.

Встречным курсом томно движется тетка из нашего заезда - в не снимаемой даже при свете луны оранжевой шляпе. Кажется, она из Ярославля. Работает на какой-то торговой базе... Ее сопровождает высокий чернющий турок. Тетка не сводит с него глаз. Она смотрит на него так, словно ее ударили поленом по голове, и она никак не выйдет из ступора. Любому прохожему сразу понятно, что за всю богатую событиями сорокалетнюю жизнь и на всей своей торговой базе она не встречала ничего подобного.

Я провожаю ее взглядом (она меня не замечает, она не заметит и третьей мировой) и весело думаю: кажется, тебе сегодня повезло, подруга. Впрочем, и мне не на что жаловаться... До меня запоздало доходит, что я не спросила даже, как этого кустаря-одиночку зовут. Хотя бы из вежливости... Пожалуйста, докатилась. Кровать не повод для знакомства, как процитировал бы Саша известный анекдот. Если я в старости лет составлю дон-жуанский список, то в нем, похоже, будут пробелы - нежелание кого-либо скомпрометировать ни при чем.

Стоя посреди улицы, окруженная со всех сторон оживленным променадом, я начинаю хохотать. Не возвращаться же обратно со словами "я совсем забыла - как тебя зовут?". На этой жизнерадостной ноте я выпиваю в баре стакан белого - на пробу, больше никогда, ни за что, ни за какие деньги - возвращаюсь в номер и, пропустив новости с родины, заваливаюсь спать сном праведника.

Утро замечательное. Море, дышащее легким молочным паром на горизонте, гладко, как вулканическое стекло. На свежем колбасном срезе - прозрачные, как слезы, капельки жира. Булочки теплые и мягкие, как двухмесячные котята. Одна с какой-то интересной зеленой начинкой из травки... Яйца, на которых написано, что их варили три минуты, действительно варены три минуты... в общем, подозрительная безоблачность. Но Вера хмурится. Вера недовольна. Капиталист был, конечно, ничего, на уровне, старался... вежлив, нежен, галантен... но возраст... сами понимаете...

-- Это уже не тело, - говорит Вера, болезненно сдвигая брови. - Это уже, знаешь, тельце.

Она ежится.

-- Как бы это... дополнить... - говорит она, помешивая ложечкой кофе. - Разбередить разбередил.... Я вообще такой проблемы не знала...

И ругает, на чем свет стоит, Лешу. На него, гада, рассчитывали, а он кинул... связался со своей метательницей молота... Я молчу и не напоминаю, что Леша вообще-то предназначался мне, а не ей. Так изначально было задумано. И при чем тут она, я вообще не понимаю.

Молоденький официант порхает над нашим столиком, как бабочка, и моргает выпученными карими глазами испуганной лани. Знает уже, у кого принимает посуду. Вера на него не смотрит. Смотрю я. Он в таких же белых полупрозрачных брюках, какие были на встречающем в аэропорту. Униформа. Дешевая вискозная ткань. А может, так и задумано.

-- Лучше бы найти кого-нибудь не в отеле, - говорит Вера удрученно. - Чтобы он не узнал... мало ли.

-- Господи, - говорю я лениво. Я, в отличие от нее, лишена столь высоких запросов. - Да нет ничего проще. Пошли выберем, кто больше нравится, и все дела.

Искупавшись на скорую руку (Вера извивается на топчане, как змея, и принимает такие позы, что окрестные загорающие бегают в воду охлаждаться) мы выходим из отеля с ответственной задачей - найти кого-нибудь по Вериному вкусу.

В лавках протирают глаза и не всегда готовы показать товар лицом. Их чересчур много, лавок. Если заглядывать в каждую и занудливо сравнивать всех работников прилавка, мы никогда не отдохнем.... Груды сувенирной мелочи, пышные махровые полотенца, якобы золото, куртки, пахнущие кожей... якобы серебро... припорошенный пудрой рахат-лукум... овощи в лотках... снова золото... снова связки курток, напоминающих вяленую рыбу... При каждом появлении потенциальных кандидатов, которые с утра зазывать ленятся, Вера возмущенно закатывает глаза. Что ее не устраивает?.. Я незаметно изучаю носатого парня, сидящего на ступенях с магнитофоном, прижатым к уху. С этим любителем славяно-патриотического творчества про батяню-комбата, похоже, и языкового барьера не будет... Вера презрительно передергивает плечами. Подушки с золотыми кисточками и плюшевые покрывала с верблюдами... ага. Я чуть не причмокиваю от радости попадания в десятку. На табуретке скучает молодой турок лет двадцати пяти, без майки и в тертых джинсах. Хорош, как картинка. Загорелый, мускулистый, узкобедрый, кожа гладкая...

-- Стоп! - говорю я и дергаю ее за сарафанный пояс. - Ну-ка погляди.

Мы смотрим на турка. Турок смотрит на нас. В полуулыбке поднимается уголок его губ, и глаза неприличнейше наливаются пониманием ситуации. Грациозно качнувшись на табуретке, он оборачивается и что-то кричит в сторону, потом пружинисто поднимается и подходит к нам.

-- Мадам, - говорит он тихонько, глядя то на меня, то на Веру. От одного такого взгляда можно получить удовлетворение, и больше ничего не надо. В прошлой жизни он был пирожным с кремом. - Плиз... Давай-давай... - и еще что-то по-своему.

-- Ты чего, - лепечет Вера возмущенно, вспыхивая, как революционный флаг. Я не предполагала, что она сохраняет способность краснеть. - Я не могу так сразу.

-- Я не понимаю, - говорю я, пожимая плечами. - Он тебе нравится или нет?

Турок тем временем старается легкими касаниями, как собака-пастух, оттереть нас от входа в глубину лавки. Выясняется, кому он кричал и зачем - является подмога. Прибегает еще турок - тоже молоденький, и тоже ничего. Быстро оценивает нас с головы до ног, распрямляет плечи и движется навстречу.

-- Ой, - говорит Вера испуганно. - Пошли отсюда!

-- Ладно, - говорю я турку. - Мы потом придем.

И вслед за Верой вылетаю на улицу. Верины щеки горят, как с мороза, она тяжело дышит и недовольно набрасывается на меня.

-- Ты что, - говорит она. - Ну я же так не могу... Ну это же как...

Она бегом, шаркая босоножками, бежит по улице. Странная женщина. Старичок ей в кайф, а тут такие персики... На всякий случай стоит запомнить: это где подушки и плюшевые накидки...

-- А ты искала-то чего? - бормочу я удивленно. - Сама же говорила: где бы взять... Зато эти ребята не пьют... и тебя не заставят. Не станут притворяться, чтобы под утро сказать: я тебя не знаю, пьян был, ничего не помню... Работают в здравом уме и твердой памяти... И вообще - какая тебе разница... едина вода, и едино естество есть... воон, воды кругом сколько... - после бега по жаре я начинаю тоже задыхаться. - Да не гони ты, никто тебя не насилует!

Вера останавливается.

- И хоть я и провела вчерашний вечер не в роскошном номере, а в пыльной подсобке, - добавляю я, глубоко вдыхая. - Однако, на людей не бросаюсь.

Из лавочки, уставленной большими фотографиями голубых яхт, горных рек и известковых террас Памуккале какой-то мужик кричит:

-- Девчонки! Зайди, чайку попьем!

-- Да не поедем мы никуда, - вяло отвечаю я. Наше настроение переменилось. Мы придираемся.

Мужик обижается.

-- Я разве говорю едем? Чаю холодного, какого хотите. Фруктового, лимонного...

Мы поворачиваем и устало садимся за столик. Мужик приносит стеклянные чашечки с чаем. Чай пахнет водопроводом. Я отставляю подальше от греха... Слабо жужжит кондиционер и дует по щиколоткам.

-- Спешите куда? - спрашивает турок. - Наверное, только приехали? - а то не видно по бледной коже, майор Пронин нашелся. - Дай, угадаю: Самара? Воронеж?

Настает Верин черед обижаться..

-- Какой Воронеж? - говорит она. - Столица. Москва.

-- Москвичей мы группу позавчера водили, - радуется турок неведомо чему. - На яхте. Хотите, на яхте поедем? Или на рафтинг? Рыбу пожарим, песни у костра попоем. Как раньше. Мы тут даже немцев наши песни петь приучили...

Мы разваливаемся в креслах, листаем рекламные каталоги и, потрепавшись, уходим. Вера успокоилась, но все равно недовольна.

-- Слушай, - говорит она. - Мне нужно мужу купить купальный халат. Я теперь я не знаю, как в лавочках показаться.

-- Да очень просто, - говорю я, пожимая плечами. - Хочешь, после ужина пойдем. У них по вечерам столько народа, что не до нас...

Мы снова в отеле. Я хочу плавать. Если Вере не хватило мужчины, то мне не хватило воды, и во всем организме усталость. Мне жарко, потно, душно... Вера капризничает и не желает никуда идти. Ей надо обновить маникюр, постирать маечку, помыть голову, и она обгорела, и вообще... Я оставляю ее в номере и ухожу.

Возвращаюсь через два часа. Стучу в дверь. Никто не открывает. Стучу снова. Слышу Верин голос:

-- Нина, потом, чуть позже!

Здрасте вам. Начинается. Злая, обмахивая поручни мокрым полотенцем, спускаюсь вниз. Через полчаса обед... Иду на площадку, где турчанка в ситцевых шароварах с рязанской набойкой, сидя у стенки, печет блины. Съедаю турецкий блин со смесью творога и силоса. Запиваю пивом. Снова общаюсь с семейным немцем. Приятный мужик. Вообще, в вербальном непонимании есть своя прелесть... Потом он уходит играть в карты с другими немцами. Знакомлюсь с теткой, спрашивающей меня с любопытством: "Мы все гадаем, зачем вы носите этот бантик? Он имеет какой-то смысл?" Обалдеть. Я, оказывается, возбуждаю нездоровые домыслы. В рамках заботы о чужих нервах снимаю бантик. Все равно он пропитался солью... До обеда остается десять минут. Плюю на все и иду снова в номер.

Неподвижно и лениво сидящая на кровати Вера сияет. Она любит весь свет. Приходил сосед - русский Ваня, какой-то мелкий бандит из Вологды - за аспирином для дитяти. И доделал, что не смог почетный местный гражданин. Верин внутренний мир пребывает в гармонии, она только что приняла душ, сушит голову, и общаться с ней одно удовольствие.

Мы спускаемся в ресторан. Сосед с семьей уже там - уныло разрезает для ребенка какой-то резиновый гамбургер и, пока жена вытирает слюни младшему, тоскливо косит на Веру. Официант - уже не тот, напуганный - бегает вокруг столика и норовит, пока ты открываешь рот, убрать из-под него тарелку. Чей-то мобильник бодро вызванивает "Мурку". В голубом небе висит парашютист, привязанный тросом к моторке. В море галдят отдыхающие. У бара мучается Леша, громогласно проводя соревнования по дурацкой игре типа дротиков. Жизнь прекрасна.

Вера, захлебываясь, охотно делится воспоминаниями. Похоже, милый Ваня сменил ей черные мировозренческие фильтры на розовые. Задним числом ей кажется, что все вчера было великолепно. После обеда подходит Светка. Подробности повторяются с нуля, по новой. Подключается Маша. Рассказ следует по третьему кругу. К вечеру я знаю каждое Верино слово наизусть. Хорошо, сосед не слышал бесхитростных девичьих советов, данных из лучших побуждений... После ужина Вера уходит на свидание - пообещав, что потребует у Мустафы кавалера для меня, и чтобы завтра мы поехали куда-нибудь в приличное заведение. Я кисло гримасничаю. Чинные, затянутые в крахмал, выезды в люди меня не особенно соблазняют. Хоть все уверены, что отдыхаю я без причины, но все-таки я на отдыхе.

Пока мы сидим в баре, припархивает оранжевая Ярославская дама, припадая на грузные места и тревожно спрашивает - можно ли ехать с турками за дубленкой? Вдруг куда-нибудь завезут и изнасилуют? Светка презрительно отвечает, что тут не Ярославль. У Маши загораются глаза, и она достает заготовленную визитку - видимо, проценты получает.

Мне надоели их гинекологические проблемы, я хочу к морю, к морю, только к морю... Как только Вера отправляется к дорогому (в прямом и переносном смысле), я ускользаю от честной компании. У моря сегодня дует ветер, прохладно, я зябну. Надо скорее окунуться... я на четвереньках, чтоб не ранить ступни о гальку, забираюсь в воду и плыву. Метрах в десяти на ровном месте всплывают морские черти в аквалангах. Явись такое перед носом, я б утонула с перепугу. Шутники чертовы. Радуясь, что они без подводных ружей, стараюсь держаться дальше - кто знает, может, их там много. Может, такие придурки стаями плавают. Что они смотрели, на ночь глядя, вообще непонятно... Может, диверсанты.

Поблагодарив судьбу зато, что это семейный отель для ожиревших лентяев, а не база спортивных маньяков, поворачиваю вдоль берега и замечаю некую фигуру рядом с оставленными вещами. Неужели кто-то покушается на мой антикварный мобильник? Или, не дай бог, на полотенце?.. Гребу поскорее к берегу, выползаю по-пластунски. Фигура не двигается. Преступных действий вроде не совершает. Да и людно на пляже - человек десять наберется гуляющих...

Ежась от ветра, я подхожу к полотенцу и нашариваю тапки. Молодой человек по-прежнему не двигается.

-- А я тут покараулить решил, - весело заявляет он. - Чтоб не украли.

Я поднимаю голову. Он красив. Мелькал раньше в отеле, и мне запомнилось, какого небесно-голубого цвета его глаза. Был, кажется, с другом и двумя тощими женами в расписных кустарных парео соответственно... Сбежавший автобус. Не вариант.

-- Спасибо, - говорю я вежливо. - А что, здесь крадут?

-- Хо! - завляет он. - Да где ж такое место, чтоб не крали. Везде крадут.

-- Ну спасибо, - повторяю я и накидываю полотенце на плечи. - Разотри, пожалуйста, холодно.

Думаю, церемониться с ним нечего.

-- Это можно... - говорит он под нос со смущенным хохотком, становится у меня за спиной и принимается растирать плечи. Сперва он растирает довольно энергично, но постепенно переходит на поглаживание. Поощрять не тянет - наверняка поблизости жена ошивается.

-- Достаточно, - говорю я и натягиваю платье.

-- Может, погреемся? - спрашивает он, демонстративно и неубедительно дрожа. - Выпить хочешь?

-- Ну, это можно, - отвечаю я степенно.

Я бы с удовольствием выпила, но в баре международный аншлаг, а очереди я с советских времен ненавижу. Пусть потолкается, раз сам напросился.

-- У нас есть виски, - говорит он. - Виски хочешь?

-- Не хочу, - отвечаю я, удивленно понимая, что виски может быть только в номере. Куда ж жены-то делись? Или по магазинам шляются, а пионер ни минуты не теряет?

Его голубые глаза округляются.

-- Виски не хочешь? - спрашивает он.

Рекламных фильмов о роскошной жизни насмотрелся, не иначе.

-- Виски, самогон, чачу, далее везде не пью, - говорю я. - Для девушек нужно держать что-нибудь поделикатнее.

-- Хо! - заявляет он. - Да девушки сейчас, знаешь, сами водку хлещут так, что страшно смотреть... Такие девушки сейчас...

-- Водка это другое дело, - соглашаюсь я. - Водку я тоже употребляю. Не в промышленных количествах, но все-таки.

-- Есть ликер, - говорит он. - Апельсиновый. Остался... - и замолкает. От девок остался, хотел сказать, но понял, что лучше помолчать. Значит, те тощие были не жены. Правильно, голубоглазые красавцы всегда найдут по месту, зачем лишний груз тащить.

-- В duty free покупали? - спрашиваю я. Мне уже весело.

-- Ага, - соглашается он.

-- Уговорил, - резюмирую я.

Мы не в ногу, не приноровившись еще - как по отдельности - следуем мимо бара в отель. На нас с громким криком "Юрасик!" натыкается костлявая блондинка и с размаху плещет на меня дрянью, которая здесь называется Пина-Коладой. Сперва я думаю дать ей по шее, но потом вижу Юрасика - мохнатого мужика со свирепыми глазами и гимнастом на цепи. Взгляд у Юрасика - как у племенного быка. Связываться не хочется, молча идем дальше. Я краем глаза поглядываю на нового знакомого. Он сказал, что зовут его Андреем. Его можно снимать в кино. Причем в любом ракурсе. Лицо правильное, улыбчивое. Глаза - голубые. В глазах - ни мысли. Но здесь не дискуссионный клуб. Не об умном же с ним беседовать...

Я незаметно проникаю в сумку и длительным нажатием на тугую кнопку выключаю кошмарное устройство. Мне сейчас ничьи звонки не нужны. Хотя бы и оплаченные абонентом. Я, знаете ли, не подписывалась разговаривать с абонентами в любой момент дня и ночи. И вообще, пятьдесят баксов - не основание, чтобы сидеть со страдающим видом у трубки и стеречь звонки от единственного и неповторимого.

В холле попадается Маша, которая провожает меня долгим снисходительным взглядом. На лбу у нее написано презрение к альтруизму - тяжелое презрение квалифицированного работяги к гастарбайтеру. Я чувствую угрызения совести. Все-таки она на работе, при исполнении - стало быть, в своем праве. Человеку на посту вообще все прощается. Любителям такой номер не проходит... Я любитель, и мне чудится, что весь отель готов меня испепелить.

Мы прячемся в лифте, и мне лучше. Вообще достаточно посмотреть на Андрея, и пройдут угрызения совести вместе взятые.

Открывая дверь в номер, он похохатывает снова. Не знаю, с чего ему так весело.

-- Ну-с, - говорит он бодро, потирая руки. - Посмотрим, что у нас есть... Ты пока располагайся. Пардон... Ох. Это тоже пардон...

-- У вас, не убирают, что ли? - спрашиваю я, отодвигая в сторону пижамные штаны, ремень и плеер, пока Андрей накидывает на кровать жаккардовую тряпочку.

-- Да бездельники! - говорит он возмущенно, но мне понятно: как повесили табличку don't disturb - неделю назад - так с тех пор и висит. - Сервиса никакого! Чему их немцы учат, я не знаю...

-- И стаканы помой, - говорю я, садясь на покрывало.

Через пять минут он прибегает из ванной со стаканами с литровой бутылью Куантро, в которой плещутся жалкие остатки. Я тяжело вздыхаю. Кажется, придется хлебать водку. Надеюсь, догадались привезти с собой - не женщины, на месте не найдешь.

-- Ты с кем? - спрашиваю я, когда мы чокаемся за знакомство. - С другом?

-- Ну да, - говорит он. - Решили вот, знаешь, оттянуться... Сначала думали на Красное море, на дайвинг, но там сейчас, говорят, жара адская, а у Гарика по-другому отпуск не получается. Ну мы сюда...

-- А где ж Гарик? - спрашиваю я. - И дамы ваши где? Уехали?

Он на долю секунды запинается, но тут же простодушно отвечает.

-- Ага. Как раз вчера и уехали.

-- В родное Гадюкино? - говорю я насмешливо.

Он опять запинается, а потом смеется.

-- В Пензу, - говорит он. - Ох и злые же вы. Никогда одна женщина о другой хорошего слова не скажет.

-- Почему, - отвечаю я. - Я б рада, все никак не получается.

-- А потом чего: Гадюкино, - протестует он запальчиво. - Чем дальше в провинцию, тем, знаешь... - он хочет чего-то сказать, но на полдороге спохватывается. - Замнем, - подводит он итог и опрокидывает в рот рюмку. Специалист попался. Эксперт.

-- А где ж Гарик-то в одиночку убивается, - говорю я. - Тоскует, что ль, как молодой олень?

-- Ага, - говорит Андрей и ухмыляется.

-- А ты не тоскуешь? - говорю я укоризненно.

-- Нет, - говорит он с обезоруживающей улыбкой. - А чего тосковать?

В самом деле: чего? Сразу видно, что ближайшие лет двадцать он тосковать не станет: не дадут, в клочки порвут.

-- А твоя подружка где? - спрашивает он.

-- Моя подружка, знаешь ли, высоко летает, - говорю я. - Она не с кем-нибудь, она с Мустафой...

-- С кем? - спрашивает он вредным голосом.

-- С барином местным, - говорю я. - Владельцем заводов, газет, пароходов. В одном флаконе.

-- Вот это, я считаю, безобразие, - заявляет он категорично. - Как только приедут, сразу на черных бросаются. Как в них, я не знаю, патриотизма нету.

-- Почему ж нету, - говорю я и снижаю голос. - Может, она вербовкой занимается... Для нашего дела... - и многозначительно шевелю одной бровью.

Он тупо смотрит на меня, потом энергично отмахивается.

-- Ну тебя, ну тебя, - говорит он. - Боже сохрани. Да потом, - у него опять вырывается хохоток. - Это она тебе расскажет. Она тебе знаешь что расскажет... Вы здоровы рассказывать...

Не хватало, чтобы всякие похотливые мальчики мораль читали, как мне родину любить.

-- А то вы нет, - говорю я. - И не путай, рыбка моя, патриотизм с извращением. Может, и у резиновой женщины национальность нужно спрашивать? И вообще, ты-то, может, из поколения next, а меня-то еще в рамках пролетарского интернационализма воспитывали.

-- А я и резиновой женщине... - начинает он, но тут раздается тихий, но отчетливый стук в дверь.

-- Гарик похоже, - говорит Андрей удивленно. - Одну минуточку...

Он поднимается. Стук повторяется - на этот раз условный. Андрей открывает дверь, и там, при входе, возникает ожесточенное шушуканье.

-- Здрасте, - вежливо говорит скучный Гарик и движется к шкафу. На его каменном лице написаны общее смущение и готовность быстро свалить куда-нибудь.

-- Выпьешь с нами за знакомство? - спрашивает Андрей непринужденным тоном.

Гарик раздумывает.

-- Ну давайте, - говорит он, пряча глаза.

Он одним боком подсаживается на кровать. Я его изучаю поверх стаканного краешка. Он мне симпатичен. Невысокий, неторопливый, обстоятельный молодой мужичок. Очень некрасивый. Немногословный. С ранней лысиной. Ноги у него какие-то кривоватые. Но по-человечески он мне нравится больше, чем глянцевый Андрей.

-- Ну я пойду тут... - говорит он, допивая и поднимаясь с кровати.

-- Стоп, - говорю я возмущенно. - Куууда? Только пришел и сразу назад? Я думаю, - добавляю я, - что с нами будет интересней. Чем где бы то ни было, - и снова шевелю одной бровью.

Эти двое оторопело переглядываются. Я чувствую, как между ними над моей головой идет оживленный безмолвный диалог. Красноречию и накалу страстей неслышимого миру разговора позавидует любая ораторская школа. Потом они без единого звука приходят к соглашению, и Гарик опускается обратно на кровать.

-- А там сейчас это, - говорит он и улыбается, показывая неровные зубы. - Конкурс красоты идет. Девка из Кишинева одна такая тупая. Ей спеть надо, а она никак. Хоть чего! Весь зал ей по слогам подсказывает: в лесу родилась елочка... А она ротик попкой и ни в какую. Главное, голландка там уже не знаю... оперу пропела... голос сильный... слуха нету... А эта только страну позорит.

-- Теперь уже не нашу, - отвечаю я. Что-то, как я посмотрю, тут одни суровые патриоты собрались... До меня доходит, что я не успела спросить, из какой страны они сами. Ну и ладно. Имена, по крайней мере, знаю - уже прогресс...

-- Все равно считай, что нашу, - говорит Андрей весело и пытается меня обнять одной рукой.

-- Дверь-то закрыли? - говорю я.

Андрей встает и, бормоча "а кстати...", бежит к двери. Возвращается он радостный, возбужденный, глаза блестят. Руки опять потирает. Скорее всего, он незнания, куда их деть.

-- Ну Нинка, - говорит он бодро. - Ну ты попала!

Я задумчиво перевожу недобрый взгляд с одного на другого. Мне вспоминается Валя из Ренатовой подсобки - грустная менада, хрустящая тортом. У меня тоже возникает некоторое желание порвать кого-нибудь на клочья... Мне совершенно спокойно. Я даже не чувствую стыда за то, что происходящее мне кажется абсолютно правильным - нормальней нормы.

-- Ну кто из нас попал, дорогие мои, - говорю я. - Это еще большой вопрос...

Первое, что я вижу поутру, спустившись в холл - это Вера, которая бегает вдоль стойки регистрации, как тигрица в клетке.

-- Нинка! - кричит она на весь отель, заметив меня. - Куда ты делась?

-- Никуда, - говорю я оторопело. - Тута я... А что?

-- Как что? Я с ума схожу! Я уже всех на ноги подняла! Куда ты провалилась? У тебя мобильный не отвечает! Почему у тебя мобильный выключен?

Я с трудом соображаю, зачем же она так кричит. Нас с интересом слушают люди, обнимающие надувные предметы, и уборщик с веревочной шваброй.

-- Во-первых, наверняка разрядился... - бормочу я. - А во-вторых, как ты думаешь, я в чужой койке буду по мобильному разговаривать? Ты с собой к Мустафе мобильник берешь?

-- Конечно, беру! - с негодованием отрезает Вера.

Я оторопело молчу.

-- А муж не звонит? - осторожно интересуюсь я наконец.

-- Не заговаривай мне зубы! - продолжает Вера. - Могла бы хоть записку оставить! В номере нет, нигде нет... как ты думаешь, что я могла подумать?

-- Я ж не знала, что ты в номер придешь... - бормочу я, разводя руками. - Что мне, переться к Мустафе и скрестись под дверью: Вера, я туда-то?

-- Все равно могла бы предупредить! - возмущается Вера. - Хрюшка ты после этого! Я вот всегда говорю, куда и с кем я иду, а от тебя ни слова не дождешься.

Я виновато плетусь за ней и умоляю о прощении. Почему-то всем нужно знать, где я нахожусь. Стремление навести микроскоп раздражало меня даже в собственном муже. Хотя ничего особо секретного в моей жизни тогда не было.

По дороге по меньшей мере половина отеля радуется тому, что я нашлась. В дверях ресторана я уже готова провалиться сквозь землю.

-- Ну, - внушительно говорит Вера, когда мы садимся за столик и я, горбясь под бременем вины, выцарапываю масло для бутерброда из крохотной фольговой ванночки. - Рассказывай.

Я рассказываю. Не вдаваясь в подробности. В общих чертах. Одну канву событий. Весьма великосветский разговор. Я режу ветчину - ножом и вилкой, как в хороших домах - и рассказываю. Беседа аристократических дам. Хотя могу поклясться, что аристократические дамы вели между собой беседы и покруче... Предполагаю и наличие прямой зависимости - чем более аристократичными были дамы, тем круче случался разговор... Вера ахает и мечтательно заводит глаза.

-- А где они, где? - спрашивает она, кося глазами и оглядывая зал.

Приходится объяснять, что эти идиоты ни свет ни заря уехали на двухдневную экскурсию в Памуккале. Долго вздыхали, мялись, сожалели, но не пропадать же деньгам - уплачено. Видимо, когда-то решили, что после отъезда их убогих девок ловить будет нечего, и они займутся расширением кругозора. Да и отдохнуть надо. Отдыхать, думается мне, они будут всю дорогу...

-- Значит, их двое, - заявляет Вера с явным намеком.

Я отвечаю, что пусть не тянет лапы - это мое. Я не покушаюсь на Мустафу, и она пусть не жужжит.

- Но ведь двое, - говорит Вера, делая шокированный вид. - Ты себе хочешь обоих?

-- Ага, - говорю я. - Хочу. Меня, если ты помнишь, в школе учили: главное - это коллектив. Были бы люди хорошие, а количество...

-- Ты невозможная женщина, - говорит Вера.

-- Ага, - снова соглашаюсь я.

Вера вздыхает.

-- Нет, ты великолепна, - говорит она.

Я отвечаю, что пусть не заговаривает зубы - дележки не будет. Я не ведусь на грубую лесть.

-- А как твой? - спрашиваю я, выпивая горячий желток.

Вера недовольна. Вчерашняя песня повторяется. Мало, что она недовольна Мустафой лично, она подозревает его в скупости (думаю, небезосновательно).

-- Он меня спрашивает: Вер, может тебе нужны деньги? Нин, ну как я могу ответить на такой вопрос? Что мне говорить: да, давай? Я конечно говорю: нет, что ты...

-- А он? - спрашиваю я.

-- А он, мне кажется, как-то сразу успокоился, - говорит Вера обескураженно.

Я высказываю мнение, а именно: не только надо громко говорить, что деньги нужны, а еще и за горло хватать, потому что иначе эти умники притворяются, что плохо слышат.

-- Нет, ну так нельзя, - говорит Вера.

-- Так-то, может, и нельзя, - соглашаюсь я. - Но иначе не получается. Вон ты у Машки спроси.

Вера тяжело задумывается. На лице отражается сложная гамма чувств и мыслей.

- Нет, - повторяет она. - Я люблю не его. А его миллионы.

Разговор получается долгий, мы многократно ходим за добавкой, и в результате попадаем к морю, когда на пляже нет ни одного свободного лежака.

-- Что ж, - говорю я. - Придется плавать.

У Веры вид оскорбленной невинности. Она гордой походкой, двигая бедрами, заходит в воду. Окрестные мужики делают стойку. Я не хочу лечить потом ссадины на ногах, и забираюсь в море как обычно: первые шаги в тапках, потом прицельный бросок на сухое место (с разлетанием капель на всю округу и возможным попаданием в того, кому не повезло), далее на четвереньках. Через несколько метров я догоняю Веру, и мы вместе плывем к буйкам. Вода ровная, волнения почти нет - только время от времени набегает вал от моторных лодок, и мы обе покачиваемся, никуда не торопясь.

-- Если б нам с тобой да нормальных мужиков, - говорит Вера и равномерно гребет. - Цены б нам не было.

-- Где ж их взять, нормальных, - отвечаю я. - В море не выловишь.

Словно в подтверждение моих слов, море впереди пустое. Купальщики остались в пятиметровой прибрежной полосе. Только два идиота на байдарках с визгом носятся друг за другом по отгороженной акватории. Самое интересное, что это турки. Я уже поняла, что если посреди моря в байдарке вместо разрешенного строго одного человека сидит один с двумя девками впридачу, веслом пытается дать по голове приятелю в другой байдарке, и все орут на все побережье - это либо наши, либо турки. Причем равновероятно. Пятьдесят на пятьдесят. Есть у нас что-то общее в менталитете.

Пока мы плывем, Вера раздумывает вслух, как выманить у Мустафы подарок, и какой именно. Я возражаю, что дело гиблое - надо быть Машей как минимум.

Вода теплая, как парное молоко. Вдоль горизонта проплывает яхта. Мне мимолетно приходит в голову, что папе очень бы понравилось так плавать, но только не придется. От этой мысли у меня теснит дыхание, и я быстро гоню ее прочь. Еще утону.

Мы подплываем к буйкам, я ложусь на спину и смотрю в небо, тронутое легкими облачками, над дымчатым гребнем гор, а Вера стоит на месте и считает яхты. Тем конца не видно - словно где-то порвался мешок с яхтами, и они все дружно ринулись наружу.

-- Двадцать шесть, - говорит Вера, провожая глазами последнюю.

Я спохватываюсь, что через полчаса морда у меня будет красная, как печеная форель, а способа лежать на воде вниз лицом еще не придумали. И наслаждаться природой проблематично... Может, снять верхнюю половину купальника?

-- Ты того, - возражает Вера, - придумаешь, тоже...

-- Никого ж нет, - удивляюсь я.

-- Как никого. Этот вон... мотогонщик, банановодец... его пожалей, он в пирс врежется.

Но в моих планах жалеть в первую очередь себя, а потом уже тружеников голубой волны. Я недавно видела на пляже немку без лифчика, и в обморок вокруг не падали. Даже никто не клеился... В общем, я снимаю купальник и кладу себе на нос.

-- Самое главное, - говорю я. - Чтобы он не утонул.

При этих словах я замечаю, как в Вериных глазах мерцает недобрый свет.

-- Не вздумай! - говорю я. - О сем и не мыслих! Понеже и недостоин бых того... Вообще, отплыви от меня.

Вера гнусно ухмыляется. Она кружит, не сводя с меня плотоядных глаз.

-- Ты невозможная женщина, - снова констатирует она. - Я тебе сейчас стихи почитаю.

Она огибает мою голову.

-- Среди миров, - начинает она. - В мерцании светил... Одной звезды я повторяю имя...

Я лежу и слушаю. Дурдом. В Турции, в Средиземном море, на диком солнцепеке, у пляжа, набитого курортниками со всего света мокнут в соленой воде две ненормальные - одна с бюстгалтером на морде, а другая читает Анненского, причем первая делает вид, что не замечает, как вторая не сводит глаз с ее груди. Ладно... От груди не убудет... В крайнем случае - будет домогаться - утоплю...

Мы плаваем так долго, долго, долго... Когда возвращаемся, у меня кружится голова. У Веры тоже вид усталый и опустошенный. Она задумчива. Она даже не говорит, как будет разводить Мустафу на подарки. Она вообще про Мустафу не вспоминает. Мы идем от пляжа к отелю. Мимо проходит вологодец Ваня и, глядя на Веру коровьими глазами, оглядываясь, чтоб не застукали, украдкой подает ей веточку с цветами. От вьюнка в столовой отодрал.

Солнце палит. На водяных горках - шум и веселье. По самой страшной с обреченным выражением несется русский турист. Молча шлепается в воду, выныривает с квадратными глазами и пораженно произносит:

-- Жопа.

Я оглядываюсь. Что-то я давно не видела немецкого поклонника. Неужели он тоже уехал? Все от меня уезжают... А я остаюсь одна-одинешенька... Пойду на обед, от огорчения наемся турецких сладостей из манной каши и растолстею, как свинья... Я внезапно смеюсь. Если брать в голову такую ерунду, то действительно, пожалуй, растолстеешь, опустишься и станешь жаловаться на жизнь. Здесь, на отдыхе, на море! Я снова смеюсь. Вера смотрит на меня, как на ненормальную.

-- Ничего, - говорю я. - Это я перегрелась.

Вера пугается, и в тихий час на меня обрушивается полный комплект ее заботы. Меня укладывают в постель и велят лежать. Я и лежу. Мне комфортно и прохладно. Это моя личная постель, никто не осквернял ее присутствием, и я блаженно вытягиваюсь. Не мешает даже духота, обойдусь без кондиционера.... В коридоре громко переговариваются уборщицы. Они отели строят из бумаги, все эти Мустафы и иже с ними. Экономные, черти... Хотя в таком-то климате... Сама Вера куда-то пропадает, и мне остается гадать, куда. Наверное, со Светкой разрисовывает детям физиономии. Она любит намалевать пострашнее. Садистка...

Потом я встаю и с удовольствием привожу себя в порядок. Мою голову, подтачиваю ногти... причесываюсь на разный манер. Веры все нет.

Заваливаюсь и включаю израильское НТВ. Полтора часа смотрю старый дремучий советский фильм, терпимый только в соплях ностальгии. Вера по окончании фильма не появляется.

Мне становится не то чтобы тревожно, а не по себе. Или она мне в отместку? Вот назло не буду искать. Искать не буду, но позвоню... Ее мобильник весело откликается с тумбочки.

Я честно дожидаюсь ужина, сдаю ключ, выхожу на улицу, и сразу вижу ее сарафан в голубую полоску. Она идет навстречу вдоль клумбы и смотрит, словно курицу украла. Я испуганно бросаюсь к ней, с ужасом пытаясь догадаться, от чего у нее такой виноватый вид. С ночной дискотеки она возвращалась веселая, и от Мустафы тоже... что могло случиться?

-- Нинка, - говорит она печально и берет меня за руку. Даже лицо у нее какое-то блекло-коричневое от стыда. Мимо толпой валят голодающие, и штатный фотограф раздражительно щелкает вспышкой в кустах, вызывая желание убить на месте.

-- Слушай, - говорю я. - Ты знаешь, у меня сердце больное. Не пугай. Что стряслось?

По ее виду судя, она по меньшей мере кого-то убила. Она тащит меня в ресторан, мы садимся за стол, и черед пять минут я облегченно смеюсь. На мой взгляд, не случилось ни-че-го. Уехала Лешина немка, и Вера решила, что Лешу надо застолбить сразу. И она его застолбила. Сама. Теперь у нее, во-первых, угрызения совести (Леша изначально предназначался мне), а во-вторых, она не знает, как быть с Мустафой, потому что, если Мустафа узнает, то Лешу вышвырнут под зад коленом. Ему тут не положено вообще... пока дама не оплатит услуги хозяину. Так что мне еще предстоит играть роль платонического прикрытия, прилюдно обращать внимание на Лешу, а Леша будет делать вид, что рад бы, но ни сном, ни духом.

От первого пункта мне ни жарко ни холодно, а вот таскаться с ними третьим лишним не хочется. Что я и выражаю соответствующей гримасой. Хотя, конечно, придется - куда деваться. Надеюсь, что или Вере Мустафа в ближайшее время надоест, или Мустафе Вера, и тогда необходимость в конспирации и операциях прикрытия отпадет сама собой, а там они что-нибудь придумают... Верины угрызения простираются так далеко, что она согласна отстоять очередь за мясом - изжаренным в присутствии и нежным, как шелк. Потягивая красное вино за столиком, я наблюдаю, как вокруг Веры толпятся детишки, достающие ей до пояса, и как кто-либо из них норовит опрокинуть тарелку на ее голубой сарафан. Пустячок, а приятно.

Не успеваем подняться, откуда-то является Леша. У него тоже неловкий вид. Или Вера рассказала, кому он был обещан? Бред какой. Хорошо, она соизволила лично его подобрать... В сгущающейся синеве сумерек мы втроем бредем к морю. Я сажусь на топчан и с бульком швыряю в воду камешки. Меня не отпускает ощущение, что оба эти героя-любовника неприятно не сводят с меня глаз. Наблюдают совместно. У них сговор... Потом Вера смотрит на часы - пора к Мустафе.

-- Ну я пойду... - говорит она нерешительно. И уходит, хрустя галькой под босоножками. Я продолжаю кидать камешки и украдкой смотрю, как реагирует Леша. Леша никак не реагирует... Он ко всему привычный, нагляделся. Сидит и молчит. Не знает, о чем говорить. Я оборачиваюсь.

-- Ну что? - говорю я. - Не гляди на меня с упреком.

-- С каким упреком? - спрашивает он непонимающе. - Я не...

-- Знаю, знаю, - говорю я. - Это цитата.

-- Вы с Верой все время что-то цитируете, - говорит он. - Поэзию любите?

-- Вера любит, - соглашаюсь я и подтягиваю ноги под платье. - Она всегда любила поэзию. А мне как-то по барабану...

-- А, - говорит он, усмехаясь. - Понятно.

-- Да нет, - говорю я и кидаю очередной камешек. - Не беспокойся, я не пытаюсь сойти за умную. Если хочешь, могу сразу признать, что ты умней меня, и на том и остановимся.

По тонущему в темноте Лешиному лицу заметно, что он боится показаться глупее других.

-- А зачем? - говорит он. - Что за радость, когда мусор в голове... Как-то не по-людски, когда человек не своими словами говорит.

-- Слова ничьи, - говорю я. - Они как рыбы в море.

Он еще и философ, ко всему прочему. С ума сойти. И это я должна выслушивать?

-- Видишь ли, - говорю я. - Вокруг каждого должно существовать какое-то структурированное пространство. При отсутствии человек превращается в обезьяну. Должно быть нечто постоянное - законы, обычаи, традиции... родственники, друзья... Если ничего нет, то человек пытается сам создавать вокруг себя какую-то атмосферу. Цепляется за кусочки, обрывки... и расставляет. Как кирпичики. Вытаскивает из памяти, из детства то, что под руками...

Леша молчит. Не одобряет. Что, в самом деле, тетка с жиру бесится, лучше б делами занималась.

-- Ладно, - говорю я. - Иди, my sweet. Тебе работать надо.

Леша уходит. Весьма охотно. Я остаюсь на топчане и наблюдаю море. Мне грустно. Пляжный служитель косится, когда я швыряю камешки в воду. Мне кажется - не одобряет. Тоже считает, что я с жиру бешусь.

Звонит телефон. Сегодня он мне в радость, и я хватаюсь за трубку.

-- Алло, - говорит Антон. Он, как и Леша, мною недоволен. - Ты где? Я тебе вчера звонил, звонил... Почему у тебя телефон не работал?

Вот тоже. Игрушку нашел.

-- Потому что разрядился, - отвечаю я. - У него зарядки хватает на три часа. Не уследишь, он подыхает.

-- Что ты сейчас делаешь? - спрашивает он иронически. - Пьешь?

-- Да нет, - говорю я. - Уже напилась. Больше не лезет.

Следует рассеянная пауза.

-- И как же ты? - спрашивает он.

-- Да вот, - говорю я. - Сижу у моря. Одна. Вера опять ушла к Мустафе, а я у вечернего моря одна. Мне грустно и одиноко. Что там на родине?

-- Все то же самое, - говорит Антон.

-- Значит, ситуация стабилизируется, - говорю я.

-- Ты это, - говорит Антон. - Ты только в море в таком виде не лезь. Потонешь.

Интересно, в каком это таком? Он что, поверил, что я мертвецки пьяна?

-- Хорошо, - говорю я. - Я буду сидеть и считать звезды. Как жаль, что я не учила в школе астрономию. Тогда бы назвала по именам... Здесь яркие звезды - юг все-таки... На том берегу Африка... Когда-нибудь... когда я стану богатой - я куплю телескоп и буду смотреть на звезды... Они хоть достойны осмотра... Увы, увы. Дети, говорила наша учительница физики, я эту астрономию сама не понимаю. Займитесь чем-нибудь...

-- Подожди, - говорит Антон. - Как ее звали?

-- Марина Викторовна, - отвечаю я. - Она не понимала астрономии, без стука вламывалась в мужской туалет и посылала по матушке особо трудных клиентов... Ее папа был машинист на тепловозе... Правда, физику знала... Вера у нее трояки всегда получала...

-- Она у нас вела, - говорит Антон, и то ли голос у него дрожит, то ли мембрана отъезжает. - Слышишь? Она у нас вела. В последнем классе. Она в последнем классе пришла... я в Тушино учился... Понимаешь? Это совпадение!

-- Да, - говорю я. - Бывает.

Я не следила - мало ли в Москве астрономов, не знающих астрономии... И свои взаимоотношения с физикой не припоминаю... Память не вечна. Я даже бабушку помню не всегда... Кажется, его увлекло совпадение. Что странного? Москва - большая деревня... Весь мир - большая деревня, если разобраться...

-- Я уже испугался вчера, что ты утопила свой телефон, - говорит он.

-- Не дождетесь, - говорю я. - Пятьдесят баксов пожалел? Не будет вам такой радости. Я этот телефон еще внукам завещаю.

-- Знаешь, - говорит он. - Я рад, что ты его не потеряла. Я правда рад...

-- Я тоже, - я говорю чистую правду. - Мне было бы грустно и одиноко без твоих звонков. Я уже привыкла сидеть по вечерам на берегу, слышать, как доносится музыка из бара, слышать, как море накатывает на гальку, и слышать твой голос. Хорошо, когда люди говорят друг с другом. Через страны, через километры, через часовые пояса...

Амплитуда у вибрации растет. Его голос волнуется, как волновалось море на днях.

-- Ну и куда ты уехала? - говорит он. - И зачем?.. Хочешь - я бы отвез тебя в пансионат... там Москва-река... плавай, сколько хочешь... Шашлыки ешь...

Вот новости. Разве я просила? Разве мы настолько близки? Это говорит человек, который допрашивал меня при появлении в одиннадцатом часу, уставив, как револьвер, налитые кровью красные кроличьи глаза? Может, я пьяна, но он тогда пьян еще больше. О чем речь?

-- Нет, - говорю я. - Ты не понимаешь природы сказок... Тут волшебно... А на Москве-реке только бурая вода, дохлые плотвички, очередной анонимный выброс мазута и никакого волшебства... Здесь наверняка есть аналог, но он на турецком языке, я не понимаю, и для меня их трагедии звучат, как музыка... Пыль, грязь, бедная страна, терроризм и масса проблем. Но я этого не вижу... И здесь есть гора Ай-Петри. Самая настоящая. Как в Крыму... Я сама слышала, как наши люди выходят поутру, смотрят с бодуна на божий свет и говорят: во! - Ай-Петри... Здесь всемирная провинция... здесь идеальный отдых. Москва напрягает. Это город больших колебаний маятника. В Москве слишком все возможно... Это единственный город на земле, в котором даже солнце можно поднять с запада... и никто не удивится...

-- И турки, небось, пристают, - произносит он едко.

-- Турки... - я задумываюсь. - Турки весьма корректны. И они не пьют. С ними чувствуешь себя в безопасности. При всей их назойливости они лишены комплекса неполноценности. Они не дерутся и не матерятся, когда им отказывают. Это симпатично. Мы не привыкли к такому обращению... Мы вообще народ не балованный. Мы... - я откидываюсь на спину и смотрю в небо, на действительно яркие неизвестные звезды. - Мы проговорим все твои пятьдесят баксов.

-- Не мелочись, - говорит он. - Я еще положу.

Ей-богу, мне нравится такая постановка вопроса. Предпочитаю, чтобы мне в карман. Наличными.

-- Я не хочу тебя разорять, - говорю я. - Я бедная, но гордая. Я буду тебя дозировать. Чтобы тебя хватило надолго. Пока, далекий северный незнакомец. Пока, мой любимый серый город...

Я чмокаю мембрану и выключаю связь. Надо иногда кому-нибудь признаваться в любви. Даже бестактным конъюктивитным неврастеникам. Иначе сердце замерзает...

Поговорив, я Ванькой-встанькой принимаю вертикальное положение, поднимаюсь и иду по территории. С гордо поднятой головой. Презирая веселую толпу, через которую я, лавируя, двигаюсь. Мне уже не грустно. Я уважаю сама себя. Я не буду шляться по чужим номерам и подсобкам. По крайней мере, сегодня. Я в одиночестве лягу в собственную постель. С сознанием собственного высокого морального облика. С меня довольно душевных бесед по телефону. Весь мир желает, чтобы я не претендовала на большее, но сейчас сделаем уступку миру... Моему телу достаточно, как при ходьбе его ласкает любимое тяжелошелковое платье, гостинец бывшего мужа. Второго мужа. Того, кто выгнал меня без гроша из совместного дома - но за прикосновения платья, приобретенного в порыве неграмотности в неведомой стране, его счет уменьшается. И за шестьсот баксов, данных в помрачении каприза...

А поутру нас ждет большая деловая программа. Злая Вера, окончательно разочаровавшаяся в своем высокопоставленном турке (главное разочарование в том, что с него не стрясти ни копейки) решает ехать за дубленкой. Мне не хочется за дубленкой. Мне вообще по магазинам не хочется. Ходить по магазинам без денег - онанизм снова. Но деваться некуда... Позавтракав, выпив по стакану пива (единственная Верина уступка - дождаться открытия бара), мы, как сумасшедшие, прем навстречу голой толпе с надувными крокодилами - в сторону выжженных колючих пустырей. Солнце палит нещадно. Маша провожает приветственным взмахом руки - уважительно она думает, что Мустафа расщедрился. Вера заблуждения не опровергает - стесняется, что будет тратить собственные деньги. В Машиных глазах это верх идиотизма... Мы тащимся к туристической лавочке, где нас ждут, маясь от жары, две супружеские пары и Кемаль. Подъезжает мини-автобус, Кемаль галантно подает руку на подножке, и мы летим вдоль побережья в Анталийскую сторону. Есть что-то приятное в обзоре побережья... Откинувшись в кресле у окна, я наслаждаюсь пробегающими видами, гладкостью и пустотой дороги, горами, соснами, морем, мелькающими парусами яхт, голубым небом, белыми отелями, и даже не слушаю, о чем болтает Кемаль. При подъезде к горному серпантину я напрягаюсь, но потом приходит в голову: если и сорвется, рыдать по мне особо некому. Поэтому серпантин тоже доставляет удовольствие... Удовольствие кончается, когда мы въезжаем в пыльный каменный мешок - Анталию. Диву даешься, где только люди не живут. И наверняка наших тоже много.

Проскочив набережную и попетляв по улицам, автобус встает у кондиционированного склада, где продавцы, пряча глаза с паучьим выражением, готовы вцепиться мертвой хваткой. Объяснять им, что ты не покупатель, абсолютно бесполезно и, чтобы отвязаться сразу, я требую двубортное кожаное пальто. Как у Штирлица. Здесь и однобортные вещи шьются встык, с предельной экономией материала, так что удовлетворение покупательского спроса мне стопроцентно не грозит. Среди продавцов возникает легкая паника. Выхваченные из нафталиновой кучи кафтанчики я поднимаю на смех. Нечто похожее на искомое бегом приносят из мужского отдела. Я оскорбляюсь до глубины души постановкой вопроса. Пальто предлагают быстро переделать. Я оскорбляюсь еще больше (хотелось бы понаблюдать процесс). Посрамленные, продавцы оставляют меня в покое, неуверенно продолжая шарить по рядам висящих шкур, а я, освободившись, присоединяюсь к Вере, которой на требование розовой дубленки пытаются всучить меховую курточку лилового цвета потерянных надежд. Махнув рукой, я спокойно гуляю по складу. Пол блестит полированным камнем. За стеклом среди груды меховых обрезков показательно горбятся скорняки. Кемаль тоскливо курит на крыльце. Одна из семейных пар, приехавшая с нами, полулежит в креслах с тюками в руках на низком старте. Я снова иду искать Веру. Она примеряет зеленую дубленку с пышным воротником и озабоченно рассматривает пуговицы. В общем, не проходит и получаса, как Вера определяется, покупку запихивают в пакет, а я молюсь про себя, чтобы ее не потянуло до кучи на золото. В последний момент Вера вспоминает о купальном халате для мужа. В автобус ее заталкивают всем русскоязычным коллективом - со словами, что халатов полно рядом с отелем. Мы едем обратно, я не отрываюсь, как загипнотизированный кролик, от бирюзовой мерцающей пелены на горизонте, предчувствуя момент погружения, а Вера блаженно нюхает содержимое своего пакета.

Приехав, мы сваливаемся отдыхать (как они дышат на такой жаре? А что в Африке творится?) Обедаем в последнем эшелоне, когда все большей частью съели. Короче, день насмарку. Я быстро выбираюсь искупаться, и потом меня валит с ног. Тело как чугунное. Если я лягу, я ночью не засну, но может и не придется. Вдруг приедут Андрей с Гариком из Памуккале... А кто такие Андрей с Гариком?.. Я обнаруживаю, что они совершенно вылетели из головы. Дела давно минувших дней. Не стоит оставлять женщину одну... Мне совсем и не хочется, чтобы они приезжали из своего Памуккале. Я даже не знаю, как с ними разговаривать... Но не будем о сложном... Вера ходит по номеру в новой дубленке и пытается увидеть свой полный рост в зеркальце для бритья, висящим в ванной... Я накрываю лицо футболкой и сплю. Мне снится сон... Кажется, я в оперном театре... Кругом фрачная строгая публика, а я пью пиво и катаю ногами пустую бутылку. На меня глядят, как на врага... Будут бить... Я грызу шоколадку и оглушительно гремлю фольгой... Я просыпаюсь... Бумажка хрустит... Я досадливо выныриваю из сонной мути и, проснувшись, понимаю, что это хрустят лекарственные упаковки... Это Вера хрустит...

-- Ммм... - мычу я. - Чего?... В чем дело?..

-- Нинк, - говорит Вера задумчиво. - Где-то у нас был трихопол?..

Сон слетает в один момент. Я даже вроде подлетаю на кровати.

-- Ты чего? - говорю я. - Ты меня не пугай!

-- Да тихо, тихо, - она легко отмахивается. Видно, что она довольна своим выступлением. - Светка просит. У нее Дашка что-то температурит... - она копается в сумке с лекарствами. - А анальгин у нас где?..

-- Что, аптечки у них нет?.. - ворчу я. - Любой советский ларек обязан был иметь аптечку, а они в отеле не держат...

Впрочем, вопрос это риторический.

Я поднимаюсь. Все равно разбудили.

-- Анальгин зачем? - спрашиваю я. - Ребенка травить?

-- А чем температуру сбивать? - говорит Вера.

-- Видать, давно у тебя не было температуры... - бормочу я.

В дверь стучат. Это Маша.

-- У меня антибиотик есть, - говорит она, не заходя, из коридора. - Пойдем...

Они выходят, и я за ними. Делать все равно нечего. Никому, похоже, не пришло в голову обратиться к Мустафе или к Машкиному Али. Скорее позовут Ваню - отец двоих детей как-никак...

Светка мечется по комнате, закусив губу.

-- Тридцать восемь и семь, - говорит она тревожно. - Не знаю... Что ей лечить? Когда ничего не болит?..

-- А раньше так было? - спрашивает Маша.

Светка перебирает таблетки.

-- Или она на солнце посидела?.. Ела, что я.. Яблоко еще ела... Не знаю... ну не холера ж это?.. Или бассейн? - она кидается к Дашке. - Ты точно в бассейне не купалась?.. Даша, слушай меня, точно?

Дашка, бессильно утонувшая в постели, качает головой. Ручки лежат вдоль тела как плеточки. Кажется, что сейчас она провалится в белье и исчезнет.

-- Ты чего это, Дарья? - бодро говорит Вера. - Ты смотри! Растрепанная вот... давай, волосы заплету.

Она садится к изголовью и осторожно расчесывает Дашкины спутанные волосы. Дашка не реагирует. Я тупо сажусь рядом на кровать. В Дашкиных испуганных глазах страдание. Вокруг глаз - сероватые тени. Плечики - липкие от жары. На худенькой грудной клетке проступают ребра. От бессилия и жалости у меня сдавливает сердце. Я беру Дашкину ручку и целую маленькие пальчики. Я прекрасно понимаю, что это не поможет. Бабушке не помогло... и папе тоже... Будь все так просто, никто бы не болел... Тем более - посреди Турции, на раскаленном побережье, за тысячи километров от дома...

-- Дашка, милая, - говорю я умоляюще. - Потерпи, сейчас будет легче...

Дашка смотрит на меня строго и сурово. Я не знаю... Что я могу знать, когда у меня нет своих детей?.. Я судорожно перелистываю память в поисках медицинских сведений. Пустота... Похолодеть, проникнуть под кожу, забрать этот жар... Будь это мой ребенок, я бы с ума сошла...

Машка черенком ложки толчет на тумбочке какую-то белую таблетку. Антибиотик? И что толку?.. Я не могу смотреть в мученические Дашкины глаза. Уксус? От головной боли... Ничего не болит... ну и что? Если бы болело - что мы поймем?..

-- Водка, - вспоминаю я. - Нам нужна водка.

Светка переглядывается с Машкой.

-- В бар, - говорит Машка коротко.

-- Чего, поить? - ошалело спрашивает Вера, но я не отвечаю.

-- Не в бар! - кричу я испуганно, вспомнив их фармацевтическую ракию. Бог знает, как она подействует на ребенка. - Тут нашу надо... Есть наша водка?.. - пока они думают, я распоряжаюсь. - Значит так: ты - к Ване, за водкой, - Вера послушно встает. - Пусть хоть отель перевернет... Ты - к Али, пусть распорядится выдать ключи от номера... или сама возьми... - Маша только оскорбленно за сомнения в ее способностях пожимает плечами. - Сейчас вспомню, какой номер... Четвертый этаж, от лифта справа... Посмотри по спискам, там двое наших мужиков, Андрей и Гарик, фамилии не знаю. В шкафу сумка, в сумке бутылка. Только не перепутай ничего. И записку оставь, а то хипеж подымут...

Если только они не взяли частичку родины в Памуккале... С дурных русских туристов станется на жаре хлебать... Машка криво усмехается и исчезает. Я припадаю к горячей Дашкиной руке.

-- Потерпи, милая, - твержу я монотонно. - Потерпи...

Рука раскаленная. Я едва не плачу. Как Светка хранит спокойствие?

-- В туалет не хочешь? - спрашивает она, ласково трогая Дашкин лоб. - Давай пить будем. Надо... - она подносит чашку с водой. Я щупаю Дашкин пульс. Частый... Ясное дело, частый. Какой еще с температурой?..

Появляется Машка - с хладнокровным видом и с бутылкой. Надеюсь, она больше ничего не прихватила.

-- Ты там дверь-то закрыла? - спрашиваю я.

-- Не помню, - отвечает Машка злорадно. В бутылке примерно треть. Вот польза от моего безобразного поведения - не успели допить... Светка достает ворох носовых платков, мы осторожно, ледяными по сравнению с Дашкой руками, приподнимаем ее за плечи и обтираем мокрой тканью. Дашка вялая, как глина. Водка сразу испаряется с ее влажной кожицы. Появляются Вера с Ваней. У Вани в руке стеклянный стаканчик - со спиртовым раствором борной кислоты (тараканов он, что ли, на отдыхе травит, хобби у него такое) - и решительный вид. Он готов разделать весь отель, и разделал бы, когда б помогло. Думаю, он вообще к рефлексии не склонен... Через пять минут, шлепая мокрыми вьетнамками, вваливается Ванина жена в еле заметном невооруженным глазом платке поверх бикини. От жены пахнет пивом и лаком для волос, но она бросается к Дашке со словами "Ну-ка пустите, пустите... мамашки...", и становится понятно, что пришел компетентный специалист. Она так решительно берет Дашку за нижнюю челюсть, что я вздрагиваю, как бы вообще не оторвала.

-- Язык высуни, - командует Ванина жена. - Ааа! Так... Ну девки, - она обращается к нам, непринужденно пересыпая речь нецензурными выражениями, - ну тут прям такой гадюшник, я в жизни своей не видела! Так и руки чешутся какую-нибудь наглую тварь мордой об пол приложить. Кондер еле пашет, белье не меняют, фрукты вообще не фрукты, а черт знает что такое... Мебель битая, как прям со свалки... Живот давай... Нормальный у тебя живот... У нас Гришка, девки, прямо в первый день слег, температура сразу под тридцать восемь, я на ресепшен пошла, говорю, я сейчас во все города звонить буду, я такое устрою... А тупые, девки - ужас. Сидит кретин, ушами хлопает, фиг понимает... зайчик, - она обращается к Ване, тыкая пальцем в воздух, - угля принеси из зеленой коробочки, в тумбочке у меня стоит... Ну в такой дыре я сроду не была. Чтобы я еще в этот отель поехала... Мы в том году были в Сиде - ну тоже не дворец, но все-таки получше...

Если бы не больная Дашка, я бы поинтересовалась у этой принцессы, в каких таких теремах она росла. Можно подумать, что пятнадцать лет назад не лопала за милую душу в каком-нибудь дощатом пионерском лагере кашу "Артек" и не маршировала строем под барабан, а родители ее не стояли в девяностом году за килограммом щупальцев кальмара в одни руки. И откуда только у нас взялось столько аристократов, ума не приложу. Дашка тем временем начинает слабо сопротивляться непрошеным врачебным действиям - значит, полегчало.

-- Чего? - спрашивает Ванина жена. - Ты тетю слушайся. У тети таких двое, за еще сестриных трое через мои руки прошли... Анальгинчику, мамашка, давай... нет, полтаблеточки хватит... Растерла? Ну и фиг ты ее заставишь выпить? В этом долбанном отеле сахарного песка-то нету, вареньица-то бабкиного тоже нету... Аппендицит не вырезали тебе?.. Да нет, мамаш, не пугайся, это навряд...

Является Ваня, обнимая картонную коробку из-под Птичьего молока. Ванина жена беззлобно ругается, находит в коробке уголь, заставляет Дашку выпить лекарства и задумчиво щупает ей пульс одной рукой, в то время как второй подхватывает водочную бутылку и отпивает хороший глоток одним духом. Не поморщившись. Есть женщины в русских селеньях...Ваня впадает в тоску, но молчит. Мучаясь бездействием, он неуверенно предлагает пойти и построить весь отель вместе с персоналом и менеджментом всех звеньев включительно. В ответ ему велят пойти и заняться собственными детьми - для начала снять с потолка, на который они стопроцентно залезли.

-- Ох... - говорит Ванина жена, не дрогнув от водки не единым мускулом. - Устала я с ними, девки... Ну какой это на фиг отдых?.. Только знаешь, что задницы вытираешь... всем троим... Чего?.. - она удивленно, словно первый раз видит, смотрит на Дашку, которая беспокойно зашевелилась. - Потеешь? Ну-ка под одеяло давай... и вылезать не моги. Кондер выключаем, девки. Не хватает ребенку воспаление легких подхватить... - она смотрит на бутылку. Я думаю, что она единым махом прикончит все, что осталось, но она отставляет ее в сторону и наклоняется над Дашкой. - Поспишь, ребенок? Спи... Главное, смотри - ничего не болит?..

Дашка послушно поворачивается на бок, опускает голубоватые веки, а я, вглядываясь ей в лицо, пытаюсь понять, лучше ей или хуже. Она такая бледная. Пока я мысленно прошу - сама не знаю у кого - чтобы Дашка скорее выздоровела, Ванина жена решительно поднимается.

-- Все на выход с вещами, - командует она. - Оставьте ребенка в покое, пусть поспит... Свет погасите, бра оставьте...

-- Я здесь полежу, - говорит измученная Светка и откидывается на кровать. Всех прочих Ванина жена безжалостно выгоняет в коридор.

-- Пошли, девки, - говорит она. - Надо будет, мамашка позовет. Пива выпьем, что ли... Сами примем, глядишь, ребенку полегчает. Да чего еще ждать от такого поганого места?.. Мы сюда больше ни ногой, вы как хотите.

Мы битый час сидим в баре с Ваниной женой и двумя ее подругами. Сдвигаем вместе два стола и поднимаем такой шум, что, по-моему, во всех концах отеля слышно только нас. Перекрываем даже детскую дискотеку с ее вечными "кря-кря-кря". У меня неспокойное настроение. Пить не тянет. Перед глазами все еще стоит фарфоровая Дашка и хотя, с одной стороны, напьешься - видение пропадет, но с другой стороны я опасаюсь - вдруг, не дай бог, мы сегодня еще понадобимся Светке, а тут все будут пьяны в дым, и толку никакого...

Наших новых приятельниц куда-то уносит под блеющий голос Таркана, а нас с Верой разыскивает недовольный, коричневоторсый кентавр Леша. Он конспиративно обнимает меня за талию - я бы не рисковала на его месте - а Вера подробно и воркующе объясняет, что мы были заняты Дашкой, а не оргией с местным населением. Леша не верит. Не знаю, зачем она утруждает себя подобными объяснениями. Объяснять будет мужу, а кто такой тут Леша, я вообще не понимаю. Он приятно пахнет - морской солью, одеколоном, молодым мужчиной и чуть-чуть бензином... Зажигалку заправлял, что ли?.. Потом Вера, крадучись по темным зарослям, увлекает Лешу в отель, а я остаюсь одна.

Одна на пляже, я слушаю буханье, сопровождающее развлекательную программу. Ветер с моря. Я чувствую себя усталой. Я здесь ни разу так не уставала. Даже после Андрея с Гариком. Какое-то внутреннее очень сильное напряжение отпускает меня, и я плачу. Плакать с моей искривленной носовой перегородкой это блажь непозволительная, но сил нет удержаться. Я плачу и тихо размазываю слезы и сопли по лицу. Никто не видит в темноте... Потом я так же внезапно успокаиваюсь. Мне радостно. Не пойму, отчего мне радостно. Потом, глядя на проблески маяка, я понимаю, что эгоистически, против воли, радуюсь Дашкиной болезни. Потому что, вспоминая, как меня трясло над чужой мне девочкой, я понимаю, что все-таки могла бы иметь детей. Я всегда была неприятно уверена - и мои родственники убеждены - что к своим детям я была бы равнодушна, как к дорогим племянникам, на чьи болезни мне в глубине души было наплевать. А ведь они болели... Болел и Лютик, и крохотный Митроша... Я чувствую себя свиньей, но радостное чувство остается. Мне даже не хочется в море - во-первых, прохладный ветер отбивает желание лезть в воду, а во-вторых я вспоминаю, что в суматохе не одела купальник, и теперь сижу в платье, под которым ничего, кроме кружевных трусов, а в таком виде в море не полезешь, хоть и в темноте... И вытираться нечем... Вздохнув, я смиряюсь с судьбой. Вдруг я понадоблюсь Светке, так не из моря же меня вылавливать...

Я перебираю пальцами гладкие камешки. Сегодня приедут Гарик с Андреем... Неизвестно только, когда - может, в час ночи... И может, на бровях... Что, если связаться с ними в Москве?.. Что это наши люди, понятно по этикеткам SVO, которые они поленились отлепить от сумочных ручек. Нет, пожалуй, не стоит... Это в другой жизни... И Антон не звонит... Я чувствую себя брошенной, но мне так торжествующе хорошо, что никто не нужен - ни Антон, ни Гарик с Андреем, ни Вера с Лешей, ни все побережье...

Лежа на топчане, смотрю в небо. И ведь в номер не зайдешь... Я, дура, не спросила, сколько времени они будут кувыркаться. Закоченеешь с ними совсем... С одной стороны, холодно и надо пойти куда-нибудь в тепло, в яркую и пеструю толпу за спиной, а с другой стороны, на душе такое торжество, что не хочется ни с кем делиться. В торжество подмешивается тревога за Дашку, но я почему-то уверена, что Дашка завтра выздоровеет. Не может не выздороветь. Такие, как Ванина жена, из мертвых воскрешают... Странная загогулина наверху... может, это Орион? Он вроде на этой широте... А медведицу видно?... Ну-ка где ковш?... Я приглядываюсь и так, и эдак, и обнаруживаю как минимум пять ковшей. Все небо в ковшах... Что-то у меня все ковшами... Интересно, видно южный крест?.. Ненавязчиво доходит, что до экватора далеко. Где у нас экватор?... В Кении, кажется... Какое высокое небо. Пожалуй, никогда и нигде я не видела такого высокого неба...

Привычно жужжит телефон. Я, не торопясь, снимаю трубку.

-- Какие новости в субтропиках? - спрашивает далекий Антон.

-- А, это ты, - говорю я меланхолично. - Не в курсе насчет новостей. И здесь не субтропики. Субтропики в Батуми.

-- А в Турции что ж? - спрашивает Антон.

-- Не знаю, - говорю я. - Кажется, средиземноморский климат.

-- Это не одно и то же? - говорит он.

-- Понятия не имею, - говорю я. - Я не географ. Я инженер.

-- Ты инженер? - переспрашивает он с изумлением. Интересно, что он думал первоначально? Что у меня синий диплом младшего дворника?

-- Была, - говорю я. - В мирной жизни.

-- Мосты строишь? - спрашивает он.

-- Самолеты, - говорю я. - Вон как раз полетел.

-- Твой? - спрашивает он.

-- Мои давно порезаны, сданы в металлолом и отправлены в Китай по бартеру на поддельные кроссовки "Адидас", - говорю я. - Разве какой-нибудь случайный уцелел. А впрочем, темно. Отсюда не видно.

-- А что тебе видно? - спрашивает он.

Я морщусь. Очень бацает музыка - мешает разговаривать.

-- Впереди море, - говорю я. - Сзади... - я оборачиваюсь назад. - Сзади всякая фигня.

-- Например, - говорит он. - Расскажи подробнее. Хочу представить, что тебя окружает.

-- Ну... - говорю я, заглядывая под околобарный тент. - Вон сидит команда немцев. Пьют что-то вроде коктейля "идиот"... Когда пятьдесят граммов коньяка экстра-экстра-экстра-олд-роял-голд-империал и двести кока-колы... Сдвинули столы и злыми глазами смотрят на русских туристов... Подходят к делу педантично... ни одного не пропускают... Вон две немки поблескивают ... Только немцы любят золото, как наши люди... Вон толстая девка клеит турецкого аниматора... ножку ему на коленку положила... Швейцарка, кажется... Ей лет пятнадцать... На черта он ей сдался, не знаю... Вон натюрморт: наша дама с кампари, крашеным акварелью... Близка к бессознательному состоянию... По пляжу на шпильках больше никто, кроме нас, не ходит... По идеалу тоскуем... Не понимаем, как можно, заплатив такие деньги, шлепать в тапках... А вон мужик с рыжей бородой и большущим пузом... Точно не наш... У нас за такую бороду бьют в каждой подворотне... Да и за пузо тоже... Вон дите ковыляет к бассейну... Впереди банку пинает... Национальность выяснится экспериментально... если с ревом упадет в воду вместе с банкой и окатит окружающих - значит, наш... Если в сантиметре от бассейна повернет обратно - значит, немец... Это на генетическом уровне... Нет, немец оказался... Вообще-то немцы здесь на редкость приличные, бомжей нету... Наверное, от того, что сюда не доехать автостопом... И родная публика ничего, не санаторий профсоюзов... К примеру, на любом российском пляже всегда можно найти толстую тетеньку в белом полотняном бюстгалтере фабрики "Красная швея"... Так вот, тут мне этот персонаж еще ни разу не попадался...

-- Я прям представил всю картину, - произносит Антон задушевно. - Сейчас попробую домыслить. Слева от тебя, наверное, пирс. На пирсе мужик курит. С ним двое детей. Один наклонился и высматривает рыбок.... Золотые, наверное, рыбки у ребенка...

Я невольно поворачиваюсь влево. На конце пирса, тяжело пригорюнившись, стоит глыба в шортах и в прострации глядит куда-то на Африку. Рядом с ним две аккуратные мальчишеские головки на тонких шейках. Младший мальчик сидит на корточках и смотрит вниз.

-- Ааа... - говорю я.

У меня тихо едет крыша. Я припоминаю, не сплю ли я, и сколько выпила...

-- Угадал? - спрашивает он с подозрительной безмятежностью. - Видишь, у нас, наверное, обмен мыслями на расстоянии. Сейчас молодая пара, взявшись за руки, подходит к пирсу...

Я ошалело провожаю взглядом две неторопливые фигуры. Музыка бацает, мешая думать. Она подозрительно громко бацает. Почему-то прошлые разы она так не мешала... Я обалдеваю окончательно, потому что понимаю: одни и те же звуки я слышу и свободным ухом, и занятым. Стереоэффект...

-- Ты где? - я тупо озираюсь. - Не пудри мне мозги!

Приглядевшись, я замечаю под ограждающей стеной, в тени, таящегося некто. Я вскакиваю. Он замечает мое движение, поднимается и медленно, огибая лежаки, шурша на гальке по-змеиному, с каменным лицом и глазами довольного удава, движется навстречу.

-- Ты с ума сошел... - говорю я, когда мы оказываемся рядом. - Ты что, так просто взял и приехал?

Видать, он любит удивлять... Я оторопело приглядываюсь, занося в раздумье руку. Не мешает ущипнуть при сближении, вдруг рассыплется... Он выглядит уже не так, как в прошлую нашу встречу - обитатель потревоженного муравейника. Он спокоен, монолитен и излучает мужскую уверенность. Одет с дороги по-московскому - длинные брюки и нейтрального цвета приличная рубашка с короткими рукавами. На фоне веселой гопы, которая колобродит вокруг - просто принц.

-- Да вот, - произносит супермен небрежно. - Решил привезти тебе семечек. А то как ты без них.

-- Семечек? - переспрашиваю я.

Как он любуется собой! Невозмутимо он достает из кармана пакетик.

-- Ну да, - говорит он. - Измучаешься же.

Я принимаю подношение двумя руками, как хлеб-соль. Семечки. Рябенькие, в крапинку. С базара. Или от старушки у метро...

-- Жареные? - спрашиваю я.

-- Что, еще жарить надо было? - говорит он. - Вы это не заказывали.

-- Спасибо, - говорю я. - Пожалуй, сейчас я бы предпочла кофту. Ветер.

-- Не предусмотрел, к сожалению, - говорит он. - Не успел. Разве что это...

Он расстегивает рубашку, стаскивает и набрасывает мне на плечи. Я закутываюсь, насколько возможно в легкий трикотаж завернуться. Он стоит рядом, голый по пояс. Сквозь одеколоновый дух от него еще пахнет самолетом, нагретым металлом и дорожной пылью. Я молчу. Явление. Бог из машины. В этой выходке есть что-то глубоко неправильное, но сейчас меня включили в игру помимо воли, и мне ничего не остается, как следовать заданному не мной сценарию.

Я вытаскиваю из нагрудного кармана сложенные темные очки.

-- Лучше убери в чемодан, - говорю я. - А то будешь как кобра, с белыми кругами.

-- Хорошо - соглашается он. - Ты мне поможешь?

-- Что? - не понимаю я.

-- Убрать их в чемодан.

Я рассматриваю очки. Стильно... просто и дорого.

-- Ты меня совсем не знаешь, - говорю я. - Как ты мне доверяешь такое дело?

-- Да, - говорит он. - Правда. Но я рискну. Пойдем?

-- Пойдем, - соглашаюсь я.

Мы вместе выходим с пляжа. Точнее, он идет, а я послушно, закутанная в рубашку, плетусь следом. У бара, спотыкаясь о покинутый стул, я тоскливо оглядываюсь, услышав на чьем-то мобильнике пронзительно запищавший Гимн Советского Союза. Пожалуй, я бы предварительно крепко напилась. Без бутылки происходящего не осмыслить... Хоть бы Андрей с Гариком по дороге не попались... С другой стороны, взрослые ж люди, хватит ума не устраивать сцен - может, муж ко мне приехал...

В холле он шарит глазами - плохо запомнил, куда идти, а я, пользуясь секундной паузой, достаю телефон и с силой давлю на кнопку.

-- Что ты делаешь? - спрашивает Антон.

-- Выключаю, - говорю я. - Зачем он мне теперь?

Он чуть мешкает, а потом берет меня за руку и ведет по коридору первого этажа.

Кажется, я спала. Просыпаюсь я от близкого, в коридоре, истошного детского крика вперемешку с ревом.

-- Nein! - вопит ребенок басом, как паровозная сирена. - Ne-e-ein!

Кого-то укладывать ведут. Наш Лютик тоже раньше так орал.

В ответ слышен строгий и сердитый немецкий голос. ...У вас продается славянский шкаф?... Шлоссер, вы проиграли... Я выбираюсь из размытых сонных лабиринтов. Что-то рядом хрюкает. Это откуда?... Ах да. Это Антон. Господи, откуда он взялся на мою голову... Что за цирковые трюки... Что мне теперь с ним делать?

Я сажусь в постели и смотрю на бледный в отраженном уличном свете потолок. Что мы имеем в сухом остатке? Рядом уютно похрюкивает чужой мужчина, решивший устроить легкое приключение - не пропадать же выходным. С морем, солнцем, литрами пива и мной - как банкой кильки к рыбному заказу из детских времен. Как ни суди, а чужой муж - всегда вещь, взятая напрокат. Сладко спит... устал с дороги. У него в мозгу замкнута дешевая схема, подсмотренная в фильме про лирические похождения терминатора. А мне что прикажете делать? Лежать и прислушиваться к его дорогому дыханию? Не хочу я лежать. Мне такая музыка скучновата... Я начинаю понимать Веру, требующую к основному Мустафе еще закуску. Меня тянет на все стороны света одновременно. Я осторожно вылезаю из-под одеяла, одеваюсь, открываю окно и вылезаю прямо в клумбу. Двери в отеле хлопают так, что если хочешь тишины, держись от них подальше... Хорошо я, наверное, выгляжу со стороны. Интенсивная личная жизнь омолаживает - но на поведенческом уровне. Ума не прибавляет, к сожалению... К старости мне светит превратиться в ту шаловливую бабушку в телевизоре - в мини-юбочке, озабоченную, к лицу ли очередная цацка... Больше всего я боюсь, чтобы какой-нибудь бюргер не схватил меня за шкирку, как злостного похитителя чужих плавок. Я проскальзываю под кустом, по неестественно орошенному газону, и на четвереньках выбираюсь на мощеную дорожку.

Жизнь кипит. Такое впечатление, что ночью бодрствует больше народу, чем днем. Ходят дамы, разодетые, как в санатории Минобороны. Бегают дети. Кто не может бегать - ковыляют. Однако не спят. Гремит дискотека где-то в подвале. Я захожу в парадное - как все нормальные люди - беру ключ от номера, где на моей оскверненной постели дрыхнет Леша, проникаю внутрь и расталкиваю этого здорового кабана. Леша от толчков тихонько стонет и потом испуганно приподнимает всколоченную голову.

-- А?..

-- Тссс, - шепчу я. - Одевайся.

Леша послушно одевается. Не иначе, в армии служил. Быстро, четко, и ни одного вопроса. Не успевает он застегнуть свои бриджи, как волочу его в коридор.

-- Что такое... - бормочет Леша, щурясь на яркий свет. - Ну что случилось?..

-- Сейчас увидишь, что случилось, - я, искательно оглядываясь, влеку его по коридору. Где бы найти такое место, чтобы прижать этого заменителя женской аэробики к стенке...

За коридором следует лифт, потом двор отеля... наконец, я запихиваю его в пляжный туалет. Глаза у Леши лезут на лоб.

-- Да подожди ты, сумасшедшая! - отбивает он. - Да не сюда!... Подожди...

Окончательно проснувшись, он сам толкает меня в какую-то конуру, набитую пляжными полотенцами.

Мы сидим вместе с Лешей на пирсе. Глубокая ночь, народу нет, никто не купается, и за спинами у опустевшего бара слоняются только сомнамбулы в глубоком градусе. Я беру из горсти мелкие камушки и по одному швыряю их в море. Жаль, я не захватила семечек. Зря мне их везли?

-- Не знаю, - говорит Леша. Он словно избегает ко мне прикасаться. - Не понимаю я вас...

-- Почему ты должен понимать, - говорю я. - Ты не профессиональный пониматель.

Мне хочется добавить, что у него совсем иная профессия, но я помалкиваю. Не мне судить, кто чем по жизни занят.

-- Что же делать, - говорю я. - С этим веком наш роман бессердечен и нечист. И с этим веком тоже...Думаю, я - не самое страшное, что ты видел.

-- Глаза не зашьешь... - выдыхает Леша задумчиво. - Шоры не наденешь... Не самое...

Он замолкает. Я тоже молчу. Мне лень говорить.

-- Только за наших девчонок обидно, - говорит он. - Ведут себя, словно с цепи сорвались. Что о наших женщинах турки думают, так это вообще...

-- Тебя интересует их мнение? - удивляюсь я.

-- А тебя? - говорит он. - Просто интересно, неужели тебе абсолютно плевать, что о тебе думают?

-- У всех этих женщин, Лешенька, - говорю я и бросаю камешек в воду. - Одна и та же история. Им некого уважать, и не о ком заботиться. И какие, собственно, люди запрещают нам ковырять в носу? Мнение продавцов цыганского золота меня не трогает. Пусть разберутся с собственными репутацией и совестью... К белым европейским братьям тоже относится... И что ты советуешь делать? Гормоны не обманешь, - я развожу руками, словно эти гормоны я ношу в кулаке. - Если они вырабатываются, то с ними как-то надо... Да вообще, почему я не могу располагать, как хочу, руками, ногами, всеми прочими частями тела... Допускаю, что подрывает устои общества, так от них уж давно ничего не осталось... Влюбляться, что ли? Допустим, влюбилась бы я в тебя... Ты не находишь, что это была бы катастрофа?

Я оборачиваюсь и даже в темноте вижу, как Леша заливается краской.

-- Это почему? - говорит он, насупясь. Себя мы все считаем достойными светлых чувств. Они серьезно думают, что тридцатилетняя тетка всякий раз, как хочется мужчину, должна обмирать, как школьница. Что они все недоразвитые... на каком-нибудь светоче казарменной педагогики воспитывались...

-- Да потому, - говорю я. - Когда-то одна женщина, выйдя замуж, записала в дневнике: если ты его полюбишь, то будешь несчастна... И влюбляться не стала. Она его убила в конце концов. Потому что в ряде случаев любить позорнее, чем не любить.

-- Хорошая перспектива, - говорит Леша мерзким голосом.

-- Я не про себя, - говорю я. - Я безобидна.

-- Да ничего, - он огорченно отмахивается. Я думаю, он сейчас уйдет, но он не уходит. - Я сам не люблю кого-то обижать... Вы что, вы девчонки...

Самое смешное, при этих словах я верю в свое детство, хотя он лет на пять моложе меня, и я свежим ветерком от его присутствия чувствую, что моложе.

Вода шуршит. Отели вдоль береговой линии медленно затихают. Одна яркая звезда опускается низко над водным горизонтом.

-- Мнение дорого, когда есть путеводная звезда, - говорю я, глядя в эту сторону. - Идешь за ней, и смотришь на нее, и ничего по сторонам не замечаешь... А у нас кругом одни командиры. Ты бы, Лешенька, дай волю, тоже бы стал командиром, не звездой путеводной.

-- Да куда мне, - отвечает Леша. - Боже сохрани.

Я смотрю на темную листву отеля. Хорошо, что мы сидим вдвоем, и все нас видят. Не станут Веру подозревать.

-- А с глубокой космической точки зрения, так мы все равны, - говорю я. - Ты сам когда-нибудь за все ответишь... Будешь какой-нибудь молекулой в параллельном мире, в черной дыре крутиться, с тебя и спросят: что ты, молекула, делала в отеле "Фрегат", в четыреста пятнадцатом номере, такого-то августа такого-то года?.. И сколько в тебе молекул есть, каждую к ответу призовут, и каждую пометят: неправильно себя вела...

Леша хмыкает и провожает глазами далекий морской огонек.

-- Не стоит, лишнее, - соглашается он. - Сколько сил потрачено... и спермы... черт знает на что... и на кого...

Он искоса проверяет, не приму ли я на свой счет. Я не обижаюсь. На меня потрачено немного. Я вдыхаю морской йод и предоставляю Леше самому с собой вести расчеты. Вчера над пирсом горела оранжевая точка... я замечаю, что звезда уехала в сторону мыса и висит над маяком. Куда это она... я вспоминаю, что земля у нас вертится. Вчера был другой час... а теперь сколько?... Ночь?...

-- Тебе, наверное, спать пора, - говорю я.

-- Ох, а я спал так хорошо, - он потягивается и лукаво улыбается. - Ты мне весь сон перебила... Теперь не засну...

-- Заснешь, - говорю я утешительно. Не стоило, не мне рассуждать о родах влюбленности. В его положении вообще трудно сохранять достоинство. Другой бы засветил по морде. Залетной бабочке философствовать легко - приехала и уехала, а ему хранить осадок от сказанных слов. Он и не жалуется... Кемаль, экскурсионный бог в миниатюре, вон изнылся на жизнь и всеобщую дороговизну. Мы заметили, что наших мужчин не устраивает работа, жена и любовница - порядок варьируется, но составные части неизменны - а турецких финансовые проблемы. Леша же молчит... За его молчанием и улыбкой, как за водной поверхностью, содержимое другой стихии. Убогое, наверное, содержимое - но все же.

-- Извини меня, - говорю я. - Я люблю иногда всякую чушь болтать. У меня невроз такой. Некоторые женщины наматывают волосы на палец, некоторые покачивают носком туфли, когда кладут ногу на ногу, а я болтаю всякую ерунду. Это вроде такой акынской песни. Ты не слушай.

Леша снисходительно покачивает ногой. Он ленив и плавен, как молодой тигр.

-- Да тетки всегда болтают, - сообщает он. - Они такие. Что ж им делать, как не плешь проедать. Язык-то почесать надо.

Он подмигивает снова. Я в ожидаемый ответ на кокетство вяло стучу его кулаком по ближайшему мускулу. Леша доволен. Отражение каких-то мыслей выплывает на его лице мечтательной улыбкой. Формулирует сам для себя приключившееся произошедшее. Представляет, как будет рассказывать. И сколько приврет. Кажется, реальность превосходит его хилую фантазию.

Меняется ветер, и меня бросает в дрожь.

-- Пошли, - говорю я.

Мы поднимаемся и медленно, как чужие, тащимся в отель. Думаю, сторонним соглядатаям не верится в близкие отношения наблюдаемых. Мне и самой так. Мы идем на достаточном расстоянии, словно чужие. Я смотрю в темноту, на блеклую вату облаков и белые прожилки в невидимых горах.

-- Интересно, - говорю я. - Здесь дожди бывают?

-- Бывают, - отвечает Леша. - Снег и тот бывает.

-- Не верится, - говорю я.

Леша флегматично пожимает плечами.

-- А у нас тебе в июле верится, - говорит он. - Что зимой минус двадцать?

-- То у нас, - говорю я глубокомысленно. - А то у них.

-- Без разницы, - отвечает Леша, шаркая пляжными тапками.

-- Просто я отдыхаю, - говорю я. - Вот мне и кажется вселенский рай. А ты работаешь. Вот и веришь во всякую гадость...

-- Я не верю, я знаю, - уточняет Леша со вздохом.

Мимо пролетают с квадратными глазами две великовозрастные кобылки лет по четырнадцать - в миниюбках и размалеванные, как боевой авангард туземцев. Одна гонится за другой, настигает, хватает со всей молодой силы за талию (я бы переломилась пополам), а настигнутая с хохотом орет:

-- А я Лешке пожалуюсь! Леша!.. Ууу!.. Дура, уйди!...

-- Кончай орать! - выговаривает Леша строго. - Люди спят.

И величаво, как караванный авангард, шествует дальше.

-- А когда идут? - спрашиваю я.

-- Чего? - говорит Леша.

-- Ну когда дожди? Когда сезон?

-- Ааа... В октябре приедь попробуй... Все побережье потонет. Или в ноябре...

-- Вот бы в это время приехать, - говорю я мечтательно. - Море, дождь, еда, выпивка, тепло и ни-ко-го...

Леша смотрит подозрительно. Не верит. Мое текущее поведение не подтверждает наличие идиллических мечтаний.

-- У тебя выпить нет? - спрашиваю я.

-- Не увлекайся, - заявляет Леша тоном моралиста. - Сопьешься.

Задрав голову, я изучаю отельную стену, отсчитывая пальцем окна от края фасада. Там Светкино окно... не горит ли? Нет, слава богу, темно... Я замечаю, что из кустов на меня пристально глядят злющие кроваво-пьяные глаза потасканной блондинки с телесами, которые вот-вот вывалятся из топика шириною в два пальца. Чувствуется, что мое присутствие рядом с Лешей ей не по нраву. Чувствуется, что от меня могут полететь перья. Чувствуется, если я не уберусь подобру-поздорову, они полетят и от Леши. Мне неуютно. Все-таки время ночное. Черт ее знает, что она делает на холодной родине, может, дальнобойщиков на трассе ловит... Станет она стесняться в какой-то паршивой загранице...

-- А мне, собственно, сюда, - говорю я и шагаю в сторону.

-- Куда ты? - говорит Леша удивленно.

-- Так мы простых путей не ищем... - отвечаю я и карабкаюсь в окно. - Нас трудностями не запугать... Мы еще дойдеоом до Ганга... - Бог бы дал не перепутать... Храпят за окном... Ничего не значит... Сейчас весь отель храпит...

Тихонько, не делая лишних движений, я забираюсь в номер. Номер чужой. Он в любом случае чужой... Надо было чем-то пометить, что ли... Храпит мужик, мордой в подушку. Не хочется отключаться без твердой уверенности, что сосед по койке как минимум знаком. Получишь утром сюрприз... Сажусь на кровать. Нерешительно трясу объект за теплое плечо.

-- Антоша, - говорю я осторожно. Вдруг это все-таки не Антоша...

-- А? - ошалело отвечает голос из подушки. - Что?

Кажется, Антоша. Не ошиблась. Снайпер я, да и только.

- Ты во сне разговаривал, - шепчу я и блаженно вытягиваюсь рядом. Я так устала! Как дрова возила... Выпить бы неплохо, но я все равно засыпаю как убитая.

Этой ночью мне снится мой первый мужчина.

Он не снился мне много лет, и думалось, что это навсегда. Почему он является опять - не знаю.

Сперва он в неизвестном помещении, в новом сером костюме, элегантный, как рояль, по обыкновению. На заднем плане семейным фоном маячат жена, дети, тесть и теща. Он мимолетом бросает слова - мне и кому-то еще... Потом я бегу за ним в темноту, через мостки и станции метро. Он обнимает меня и спрашивает "Неужели ты меня совсем не любишь?" Мне хочется выть и кричать "Я люблю тебя до безумия", но вместо этого я благоразумно отвечаю "Я не могу быть равнодушной... это против воли... но не любовь". Мы гуляем вдоль высоких домов, мы целуемся, и я мучительно кричу "Не надо, я хочу тебя..." Не помню, что он отвечает... Кажется, от законсервированной боли надцатиллетней давности я и просыпаюсь. Настроение - хуже некуда. То, что казалось с отвращением забытым, оказывается, живет подсознании и ноет, когда трогают... Нет, ребята, пора выходить из алкогольного транса. Черта с два он приносит забытье. Наоборот - извлекает на клеточном уровне самые мерзкие куски памяти. Неприятно обнаруживать, что в организме конвульсируют рефлекторные остатки того, что мозг давно перечеркнул и похоронил.

Я лежу в бессознательном пограничье и не могу понять: что я тут делаю, на чужом побережье, среди палящего солнца, банановых пальм в огородах, колючей выжженной травы на взгорьях, в чужой постели, с чужим человеком, с черным ощущением катастрофы, с глухой стеной, закрывающей прежнюю акварельную жизнь, с порванными связями, на развалинах... Потом я просыпаюсь, отбрасываю неприятное и сознательно понимаю, что на развалины отдых в белом отеле у синего моря не тянет вовсе... многие не мечтают о таких развалинах. Я слышу шуршание поливных автоматов за окном, словно ощущаю легкую водяную пыль, орошающую свежий газон, чувствую аромат незнакомых цветов, и я начинаю нежиться в постели и приготовляюсь безмятежно улыбаться тому нежданному, кто пребывает рядом. Потом я открываю глаза, улыбаюсь, и день начинается.

Ритм задает окружающая природа. Я встаю, щебечу какие-то милые слова, и мы под ручку идем завтракать. Здоровая на вид Дашка свисает с лесенки на детской площадке, громко распевая "напитки - покрепче, слова - покороче", и мне кажется, что день будет хорош. За завтраком я режу булочки, очищаю горячие яички от скорлупок и пересказываю в лицах местные анекдоты и сплетни. У него такой скоротечный отдых, что его надо развлечь... Антоша весело хохочет и принимает из моих рук бутерброды. Светит солнышко, под ногами бегают кошки, а окрестные мочалки сверлят меня злыми глазами. Вчерашняя девка в недоразвитом топе быстро изучает Антона с головы до ног и еле удерживается от намерения окунуть меня в бадью с местной версией салата Оливье. Все так идиллично, что вызывает подозрения. Вера садится за два столика и пристально изучает наше поведение, по одному отправляя в рот отщипанные согласно правилам этикета кусочки хлеба. Я делаю вид, что не замечаю ее фиксирующей скрытой камеры. Антон ведет себя мило, но скучновато. То ли привык, что его развлекают, то ли специально приехал, чтобы развлекали... то ли он от природы такой. Впрочем, не страшно. Забавные мужики слишком часто бывают невыносимы.

После завтрака мы за ручку идем на пляж. Я намазываю его собственным кремом от загара (непримиримая даже к мизерным тратам на мужчин Вера обольет меня презрением), и мы заходим в воду. Он заходит спокойно, без крика, без обтирания различных частей тела и довольного уханья - вошел, выругал вполголоса острый камень, попавшийся под ногу, и поплыл.

Мы плывем на глубину, к буйкам, туда, где Вера читала мне стихи. От Антона стихов не дождаться, но никто и не требовал. Я укладываю его на спину, мы лежим, и я развлекаю его беседой, его тянет затеять возню, а я боюсь утонуть (вот так и тонут).

Потом вылезаем из моря, идем к бару и степенно потягиваем я - ром со льдом, а он сомнительный коньяк, купившись на название. Приходит очередь турецкого кофе. После кофе я рассказываю, какие начинки закатывает в блины турчанка со скалкой. Потом его тянет к бассейну побаловаться игрой "кто дальше плюнет" (в моем понимании спортивных развлечений). Леша с непроницаемым лицом, непонятно блестя глазами, иной раз чересчур бережно и мягко объясняет ему правила.

Обедаем вместе с Верой, которая пробует женское очарование, пытаясь укусить его то с одного бока, то с другого - не особенно стараясь, на всякий случай, вдруг выгорит. Но Антон в глухой обороне, и Вера корчит недовольные гримасы. После обеда идем в номер, выходим под вечер, дальше короткая экскурсия по лавкам (сперва я кисло опасаюсь, что придется выбирать подарки чужой жене, чужой теще, чужим сослуживцам и т.д., но он лишь хочет купить кальян).

Мы говорим, как близкие, но молчим, как чужие. Когда в разговоре случается пауза, во мне просыпается беспокойство сумасшествия. Я не понимаю, кто из двоих спятил: я или окружающий мир. Кто-то из двоих точно... Первый раз я ощутила разлившееся в воздухе безумие, когда случился первый путч, второй раз - когда бомбили Грозный, а потом чувство стало слабым, но хроническим. Неприятно, как звон в голове... Погружаясь в лакуны молчания, я не понимаю, что это за человек, что он делает рядом, о чем мы говорим, и боюсь, что пора просыпаться.

Поужинав, мы гуляем по пляжу, по пирсу, смеемся, я висну у него на шее, он, демонстрируя силу, отрывает меня от земли (с детства люблю, когда носят на ручках), таскает свой задастый груз, едва не проламывая доски, и мы опять смеемся. Не знаю, что ему приходит в голову - то ли мой визг, когда он спотыкается, ему по нраву, то ли коньяк противопоказан - но он довольно ковыляет туда, где кончается опора под ногами, и заявляет:

-- Сейчас в воду брошу.

-- Пусти! - ору я возмущенно и смеюсь. Не верю, что он разожмет руки, но надо поломаться для обоюдного удовольствия.

-- А вот брошу, - ржет он.

Кажется, ему в кайф, что он сильный, я слабая, и я в его руках.

-- Пусти! - я колочу его кулаками в грудь. - Ну пусти!

Терпеть не могу дурацких шуток. Добро бы на ногах стоял уверенно. Поскользнется еще, гад.

-- Вот не пущу! - хохочет он.

-- Пусти! Ну пожалуйста! - кричу я всерьез. Не люблю безмозглых атлетических демонстраций. Силу следует употреблять в мирных целях... Он становится на краешек.

-- Раз... два...

Не успеваю я испугаться, как падаю в пустоту спиной вниз, хлопаюсь в воду, мне захлестывает нос, и я в панике чуть не захлебываюсь. Кажется, я перестаю кричать, отфыркиваюсь и быстро гребу к берегу. Надеюсь, он не сообразит покидать в меня булыжниками? Их на пляже навалом, сами в руки просятся, чего не покидать...

-- Давай руку, - лениво говорит он сверху. - Давай же.

Я отплевываюсь от очень-очень соленой воды и плыву. Он идет по пирсу за мной.

-- Да ладно тебе, - говорит он снисходительно. - Что ты, шуток не понимаешь...

Пляжный турок наблюдает за нами недвижимо, но пристально. Слава богу, есть тот, кто не позволит меня утопить. Или позволит?.. Мало ли какие капризы у постояльцев - оплачено?..

На выходе я вязну в мокрой гальке, кое-как выбираюсь на берег, отпихиваю его и иду к отелю. Мне приходит в голову, что надо срочно сушить платье. Платье-то у меня одно... Сколько оно сохнет?... Что за кретины попадаются, хлебом их не корми, дай посамоутверждаться... Стеньки Разины фиговы... нас на бабу променял... Лучше бы выбрала какого-нибудь турка, у них хоть нету комплексов на мужской почве... На какой угодно, а на этой нету... Они по крайней мере знают, что женщина существует не для кидания в воду. Клянчил бы деньги... только и всего...

Антон настигает меня и обхватывает руками.

- Ладно, дурочка, что ты, кончай, - говорит он. Я отталкиваю его руки, но он взял целью воспользоваться силой в полной мере. Конечно, я не справлюсь... Я вспоминаю родную Москву, набираю воздуха в легкие и верещу так, что слышно, наверное, в Анталии. Если действует на бродячую собаку, почему не подействует на домашнего мужчину?

Для начала у меня самой закладывает уши. Кажется, что весь отель приподнимается над берегом, и неуверенно становится на место. Даже фонари качаются в листве от избытка дицебел. Завтра я, наверное, охрипну... Антон отлетает метра на два в сторону.

-- Да ты что! - орет он как раненый бык. - Дура! Истеричка!

Он уже не страшен. Бродячая собака и та побоялась вернуться... Публика в зоне прямой видимости оторопело смотрит на меня, как я гордо, в мокрых тапочках, обтекая и оставляя за собой мокрые следы, двигаюсь в отелю. Надеюсь, никого кондратий не обнял от крика... Надеюсь, меня не выкинут отсюда за нарушение аккустического равновесия... Мой папа не позволял спускать такие штуки... Кому угодно... хоть генеральному секретарю, хоть президенту, хоть черту лысому.

Мне холодно. За регистрационной стойкой протестующе вякают. Лучше бы помолчали... Или я прилюдно сниму платье, под которым ничего, и они скандала не оберутся... Не оборачиваясь, я шествую в номер. За стойкой не настаивают - Мустафы опасаются, не иначе. Вера для себя все правильно устроила - с ее предмета есть хоть толк, как бы она не вздыхала о наличности... В номере, закутавшись в полотенце, я бережно отжимаю платье. Может, постирать? Шелк не стирают мылом... Как бы не было разводов... На каких грядках растят идиотов?.. Неет, в другой раз - только Мустафа, или подобное... За бормотанием меня застает всезнающая Вера, которая влетает с возбужденным видом - то ли следила из-за кустов, то ли рассказал лазутчик.

-- Ты чего орешь? - выпаливает она испуганно.

-- Ничего, - отвечаю я злобно. - Хочу и ору. Настроение у меня такое - орать.

-- Господи, - говорит Вера и прижимает руку к сердцу. - Прям было впечатление, что тебя режут, ей-богу.

-- Режут тихо, - говорю я. - Будут резать, не услышишь.

С тумбочки раздается телефонный звонок. Я вздрагиваю.

-- Меня нет, - говорю я поспешно.

Вера улыбается загадочно и противно, и берет трубку.

-- Алло, - говорит она медовым голосом. - Да... нет. Нету. Ну точно нету... Клянусь... Да откуда?..

Я снова вздрагиваю.

-- Чего? - кричу я. - Это меня? Меня?

-- Успокойся, - говорит Вера. - Не тебя.

-- А кого? - спрашиваю я. - Кого нету?

-- Не кого, а что, - говорит Вера. - Лимона.

-- Чего? - спрашиваю я с уверенностью, что голова едет на сторону.

-- Ничего, - говорит Вера спокойно. - Бухает кто-то, коньяк жрут. Говорят: девчонки, у вас лимончик есть? Ну я говорю: нету...

-- А кто звонил? - спрашиваю я, подумав.

-- Я откуда знаю, - отвечает Вера.

Мы начинаем вместе смеяться, и потом уже хохочем. Убедившись, что я пришла в себя, Вера для успокоения нервов раскладывает карты. Наше парное кукареканье слышно на полотеля. Накукарекавшись, насмеявшись, я валюсь на кровать - и чувствую, что меня бьет дрожь. То ли от холода, то ли от усталости... то ли от общего нервного состояния.

-- Ох, я устаала... - протягиваю я, роняю карту, натягиваю на голову одеяло и закрываю глаза. Без перехода.

-- Еще бы, - глубокомысленно заявляет Вера, и я слышу, как она шелестит, собирая карты. - Есть от чего...

Хочется спросить, что под покровом столь внушительного тона она имеет в виду, но не ворочается язык, я устраиваюсь удобнее и засыпаю. Спрошу завтра. Время есть.

Последней мыслью пролетает - если простужусь, в Москве достану, гада... Поймаю голубя, накормлю слабительным, и буду по ночам к его машине выносить.... Он у меня будет круче Пушкина на Тверской... Или моль запускать в замочную скважину - на смерть коврам... Или выйду к его девкам на лестницу и со слезами на глазах скажу: "Антоша! Как же наш бедный малютка?"... Сладко улыбаясь, погружаюсь в сон.

Утром я долго нежусь в кровати. Сегодня уезжает мой любитель уикендов. Вера тоже это знает. Она смотрит пристально и укоризненно.

-- Что - неужели не пойдешь провожать? - спрашивает она.

В ее глазах - оторопь от потрясения основ. Кто б меня тут провожал, хотела бы я знать...

Я озабоченно ощупываю платье. Кажется, разводов нет... Оно еще, конечно, влажное. Особенно на швах - там просто мокрое. Надо вывесить на солнцепек.

-- Не пойду, - говорю я и заваливаюсь, раскинув руки, на подушку. - Радость моя, принеси мне с завтрака булочку... с корицей. И еще знаешь... яичко... пяти... нет, пожалуй, трехминутное. И ложечку. Не могу же я есть яйцо пятерней...

Мне охота кочевряжиться. Я лет десять не просила никого принести мне булочку в постель. Забыла, какой невероятный кайф... Вера не разделяет моей радости.

-- Я могу дать тебе сарафан, - говорит она. - Или брюки.

-- Я не ношу чужие вещи, - говорю я вредным голосом. - У меня есть мое платье. И пока оно не высохнет, я не двинусь с места.

Вера скептически качает головой. Я изучаю потолок, дирижируя в такт собственным мыслям.

-- Я не знаю, кто такие народы Чили! - заявляю я громко, обращаясь к потолку. - Но пока их не освободят - я не выйду на работу!

Вера тяжело вздыхает и уходит.

-- И еще апельсин! - кричу я ей вслед.

Оставшись одна, я смотрю в окно, слежу, как лениво ползают отдыхающие и как двигаются фигурки на спортивной площадке. Не лень же по жаре... Я чувствую себя запертой в тереме, с невидимым кокошником на голове. У нас домострой на повестке дня... Я довольна собой. Незаметно получилось, что довольна. Так и надо. Орать, отбиваться и давать по морде. Мне б в Москве такую резвость, я давно бы отбросила к чертовой матери и Сашу, и Георгия Александровича с девятью тысячами, и не позволяла вытирать об себя ноги. Они будут гнуть, ломать, пытаться использовать, как им удобно, а в ответ надо именно так, идти вперед и сметать в сторону всех, кто пытается тебя согнуть - пусть им будет хуже... Может, не так со мной плохо и рано ставить на себе крест?.. Или я меньше пью в Москве, чем здесь?... Я достаю бантик и цепляю в волосы. Хочу - и буду носить. Мне так нравится. Это мой стиль. Плевать на чужие гадания о том, что бы это значило. Может, они и на кофейной гуще гадают, так что теперь?..

Платье высыхает к половине одиннадцатого. На завтрак поздно. Зато в бар - самое время. Вера говорит, что завезли томатный сок. Думаю, выпить не успели... Вот уже снова прохладно прикасается ко мне шелковая ткань, и я опять иду по до противности знакомым раскаленным плиткам. На дорожке тащит, везет и пинает чемоданы очередная партия отъезжающих. Среди них Андрей с Гариком. Кажется, не заметили. Я тоже делаю вид, что их не замечаю, и быстро сворачиваю за куст. Что я им скажу? Привет и до свидания? Глупо. Пускай летят, птички...

Жара. Солнце палит так, что противно вообще шевелиться. Как они живут в таком климате? Они-то ладно, привычные... но как Леша, к примеру? Я ищу глазами Лешу, но Леши не видно. Я снова одинока, совсем, совсем одинока. Как в пустыне. Нда, плюнуть негде в пустыне той... Отстояв очередь, как при коммунизме, я требую два полных стакана томатного сока, которые бармен деловито цедит из подозрительного кувшина. Сами делают, методом разведения томатной пасты. Не имеет значения - все равно вкусно... Потом иду на пирс, сажусь на доску, ставлю оба стакана рядом - один справа, другой слева - и смотрю на море. И отпиваю то из одного, то из другого, по очереди. Мне хорошо. Внизу у ржавых бородатых свай хлюпает вода и плавают рыбки. Интересно, употребляют ли они томатный сок... я капаю немного в воду. Не употребляют. Поумнее уток будут... На пирсе никого. Все ненормальные отдыхающие колбасятся у бассейна. По хлорированному водопроводу соскучились... Одна девушка в розовой шапочке и мощном аксельбанте из золотых цепочек подплывает к пирсу, встречается со мной глазами и поспешно уплывает, откуда явилась. Что-то в моем взгляде дает ей основания опасаться быть облитой соком. Или сразу приголубленной стаканом... Я обиженно вздыхаю. Соседи б дома меня так боялись.

Я стряхиваю с ноги мелкие прилипшие камешки и смотрю туда, где бликуют солнечные лучи на гладкой, точно масляной поверхности, и вдалеке с визгом разворачивается желтый банан. В далеких барных динамиках невнятное блеяние. Понятно, что рассвет над Москвой-рекой тут не сыграют...

-- О Азия, Азия, - говорю я задумчиво. - Голубая страна...

Кругом никого, и я могу спокойно декламировать, не опасаясь вызова бдительными гражданами скорой психиатрической. Лишь двое не спеша, вальяжными походками сворачивают с пляжа и двигаются по пирсу, но я их не боюсь. Я встречаю их, приближающихся, обличительным вопросом:

-- Так какой же мошенник, прохвост и злодей окормил вас бесстыдной трусливой дурью?

Леша удивленно распахивает глаза, а Вера загадочно изгибает рот самоварной ручкой и молчит. Поскольку мне не отвечают на прямо поставленный вопрос, я замолкаю и углубляюсь в созерцание водной поверхности. Я думаю, они заговорят, коли пришли, но они безмолвны, как статуи. Я недоверчиво прищуриваю глаза.

-- Вы что, тоже пришли сбрасывать меня в море? - спрашиваю я. - Последнее время все приходят исключительно за этим.

-- Твой уехал, - сообщает Вера.

-- Знаю, - говорю я.

Леша садится рядом на корточки.

-- Чего там? - спрашивает он, следя мой взгляд.

-- Рыбы плавают, - говорю я. - Что за рыбы?

-- Не знаю, - говорит Леша. - Мальки какие-то.

-- А их едят? - спрашиваю я.

-- Да кому нужны такие мелкие, - говорит Леша. Его отвлеченный голос мне не нравится. Нет, не о рыбах он думает.

-- У нас в отечестве, - говорю я. - Давно б уж съели и таких. А не съели б, так надкусили.

Леша пожимает плечами. Интересно, откуда он? Или он говорил, а я забыла?... Не помню... Я оборачиваюсь к Вере. Вера смотрит на меня. В ее глазах какая-то нехорошая поволока. Как два тумана, короче говоря.

-- Э, э, - говорю я внушительно. - Не гляди так больно и тревожно. Не буди в душе моей усталость.

Вера с Лешей обмениваются взглядами.

-- Она изумительна, - говорит Вера.

Леша подходит, обнимает меня за талию, и платье под его рукой намокает от пота.

-- Идите к черту, - говорю я уныло. - У меня нос облез. И волосы соленые. И вообще я чудовище.

Странное и сонное равнодушие с одной стороны, а с другой сердце привычно бьется, и мне приятно Лешиной прикосновение. Вера вливается в скульптурную группу и целует меня в шею.

Куда ревнители морали попрятались, думаю я уныло, ища глазами какого-нибудь дружинника с красной повязкой и маниакально-депрессивной повадкой... Отелю не до нас... своих дел хватает. Даже бабушки следят больше за внуками, чем за чужими нравами.

-- Есть новый анекдот, - сообщает Леша добродушно, но натянуто. Он еще не сбросил со счетов возможность получения оплеухи.

-- Какой? - спрашивает Вера и, поднимая голову, смотрит мне в глаза.

-- Неприличный, - говорит Леша.

-- Нам-то нечего друг друга стесняться, - произносит Вера глубокомысленно.

Я киваю. Я устала. Мне все надоело.

-- Мы свои люди, - соглашаюсь я апатично.

Хочется спросить: а Мустафа? А как же Леша? С какой стати мы торчим на общем обозрении, как живая пирамида на параде? Или Мустафа нашел замену?.. Быстрый дедушка, количеством берет... И черт с ним...

-- Понеприличнее, прошу, - говорю я. - Иначе нет смысла...

-- Ого! - говорит Леша игриво. - Вы, девушки, еще и приставать начнете. Я с вами в номер идти боюсь.

Встретив Верины пальцы, я вздрагиваю - они в пекле холодные, как лед.

-- В какой номер, - говорю я. - Тебе работать...

-- Делу время, потехе час, - говорит Леша. - Всем положено... Насчет потехи как?

-- Часа? - спрашиваю я тупо.

-- Увидим, - говорит Леша. - Как масть пойдет...

Четыре крепкие руки ведут меня, как слепого, по пирсу, а я тупо соображаю: может, Леша на задании?.. Может, он Мустафой засланный? Спросить бы, но лень. Какая разница?.. На берегу я шарахаюсь в тень, под жидкие ветки кустарника. У пыльного автобуса грудой лежат чемоданы, а рядом мизансцена прощания: две молоденькие розовые девочки в льняных платьицах взасос целуются с охранниками-турками, а сквозь стекла злобно, с долей зависти, изучают процедуру законные матери семейств. Я тоже завидую. Свежо и натурально у людей, как с грядки. Возвратятся к мужьям и женихам такими ж яблочками наливными, нетронутыми лишними переживаниями... У Леши брезгливость в мимике. Цирк, и только... Куда ж мы... Я не выпивши... Не потяну без микстуры для повышения производительности... Я, конечно, справлюсь, дети строителей коммунизма жизнью учены... но лучше с допингом... Даже коммунизм трезвыми не строили, а такое дело... На ходу, на полшаге, я делаю попытку свернуть к бару, две пары рук останавливают в зародыше мое поползновение, а их владельцы по-доброму спрашивают:

-- Куда?

Не хватало еще лекций про здоровый образ жизни. Главное, вовремя.

-- Ребята, - говорю я умоляюще. - Дайте выпить! Не могу такие вещи на трезвую голову!..

Меня согласно поворачивают, подводят к стойке и усаживают на высокий барный стул. Две пары глаз вопросительно буравят с двух сторон.

-- Пей, солнышко, - говорит Леша и ласково гладит меня по талии. Для него игра началась. - Пей, деточка.

Подлетевший бармен моргает вопросительно. Я с кислой гримасой, лихорадочно соображая, веду взгляд по бутылочному ксилофону за бортиком. Рома их керосинового...нет, этого, пожалуй, мало.

-- Коньяк, - говорю я решительно и добавляю. - Full glass.

-- Не много? - спрашивает Вера тревожно. Боится, что с такой дозы я обернусь овощем.

-- В самый раз, - говорю я.

Махнув разом стакан теплого опилочного коньяка, пахнущего древесной морилкой, я решительно выдыхаю и сразу получаю нехилый удар по голове по линии бровей. Встроенное зеркало за спиной бармена подрагивает и нерешительно раздваивается. Теперь можно. Забрало.

-- Ну все, - говорю я, неуверенно слезая с табурета (вдруг уже ноги не ходят). - Пошли!

И мы трое, как невидимой веревочкой повязанные, идем в номер.

Заходя в автобус, настроившись на дальнюю дорогу, я душераздирающе зеваю. Выдумали отправлять утрами самолеты. Надо ж перед вечером. Приехать и сразу баиньки... Хотя если рейс задержат...

Леша не провожает. Он занят. Его захлестывают служебные обязанности, уж не знаю, какие. Лешины служебные обязанности узорчаты и затейливы, как турецкий ковер... Нас провожают Светка и двухдневные знакомые - Лиза с Сашей из Тюмени. Маша то ли роет золотоносный пласт, то ли отдыхает от трудов праведных. Лешино отсутствие приносит облегчение. Что он скажет, и как будет прощаться, не представляю. Нет, такие расставания не публичны... Вера влетает первой и, забившись к окну, беспокойно наблюдает, как Саша укладывает в багажный отсек ее дубленку, упакованную в полиэтиленовый мешок, а иссиня-загорелый водитель прикидывается помощником. Гад Мустафа не прислал даже цветка с подведомственной грядки, но он, по моему, уже растворился в Вериной памяти без остатка. Я лениво усаживаюсь и вытягиваю ноги под впередистоящее кресло. Что ж, поедем... Пока Вера машет руками и посылает воздушные поцелуи, я припадаю к пластиковой бутылке из-под минеральной воды. У меня три таких: с ромом, коньяком и Бейлисом. Хотя Бейлис - блажь... в его версии a la turc крепости не больше, чем в кефире. Отпив, я откидываюсь на кресло и отстраняюсь от Веры. Без Леши она неинтересна. Ориентация у меня кондовая, как кирзовый сапог, и зашита в меня намертво, как программа в стиральную машину. Для перелицовки недостаточно залить меня спиртом и переменить географию... Все деревенские предки виноваты. Изысканных пороков не практиковали. Были бы дворяне, глядишь, какой-нибудь бы ген красиво мутировал... завернулся бы не той спиралью... не в ту сторону... А так хоть разбейся... Глупо переть против природы. Я мельком перебираю последние дни. Не стыдно. И не жалко. Но больше не хочется. Не думает же она, что в Москве мы продолжим?..

Главное - забыть привычку безмолвно встречаться глазами с ощущением, что вокруг никого, кроме нас, нет. Это вообще вредная привычка. И красноречивая. Окружающие тоже не дураки... Оттого я тороплюсь выпить рома, хотя жара, и мне, в общем-то, не хочется. Зато когда Вера возвращается ко мне, бутылка спрятана, а мои глаза сами смотрят в разные стороны, и я физически ни в чей взгляд не попадаю. Автобус трогается, делает поворот на месте, как волчок, на сто с чем-то градусов, обдав меня холодной струей из кондиционера, и проплывает мимо ворот, лавки со связками синих глазастых назаров и улыбающегося охранника в голубой форменной рубашке. Автоматически становится грустно.

-- Поехали, - говорю я решительно. - К хмурым дням, битому асфальту и маршруту двести тридцать третьего автобуса, расписание которого придумывалось с учетом разработок новейшего психологического оружия.

Вера подобострастно кивает, будто слышит нечто умное.

За окнами прощально мелькают неестественной красоты пейзажи с вкраплением турецких регалий, нормализующих впечатление - сухими пустырями, кустарными вывесками, нитками колючей проволоки на рубежах частных угодий. Погода безоблачна как всегда. Море так великолепно, что сердце вздрагивает от мысли - увижу ли еще такое. Но потом автобус, петляя, спускается в котловину Анталии, и я без сожаления утыкаюсь в экран электронной книги. Беседовать с Верой не тянет. Я предчувствую фальшь в нашем гипотетическом диалоге.

В аэропорту, сидя на скользкой дубленочной упаковке, я не отрываюсь от компьютера, хотя изображение на маломощном экране еле видно. Вера убегает тратить остаток турецких лир. Краем глаза наблюдаю за очередью рейса на Антверпен. Несколько однотипных женщин забавно напоминают афганских борзых - сухих, поджарых и плоских по одному измерению. Пока я гадаю, что за диковинный генотип - среди немцев, по крайней мере, в нашем отеле, ничего похожего не было - и от каких он древних племен произошел, Вера якобы незаметно, с ловкостью влюбленного бегемота, засовывает записку в карман моей накинутой куртки. Оставшись одна, я с опаской изучаю послание. Поздравительное растение и глупый комплимент. Представляю, как бесятся мужики, если раздражает даже меня. Скорее бы сдать ее на руки мужу... надеюсь, он приедет встречать законную супругу в Шереметьево. Следил бы за ней получше, ей-богу... Тянет напиться, но внутренний голос подсказывает, что не дома - страна вечной трезвости чревата сюрпризами. Вдруг в самолет не пустят... или замкнут границу. Жуя насильно запихнутый в рот приторный кусок рахат-лукума и отряхивая с платья кукурузный крахмал, я вспоминаю, что как-то грузилась в самолет в виде багажа, но сопровождаемая многоуважаемым мужем, хотя и в состоянии аналогичном.

В самолете у меня гаснет разряженный в ноль наладонник. Убить производителей аккумуляторов... если будут деньги, куплю зарядку на солнечных батареях. Не будем зависеть от Чубайса, от Чубайса турецкого тоже не будем... и даже от Чубайса нейтральной полосы, кто бы он ни был. Будем зависеть от солнечного света, черт возьми. Кажется, высокопарные настроения заразительны. Любуясь мутным на просвет ромом, я напиваюсь без опаски. Родина нас примет в любом виде, хоть по-пластунски ползи через кордон.

Шереметьево встречает серой дождевой мутью в иллюминаторах. Расслабленные пассажиры, не успев отхлопать, сбрасывают благодушные отпускные личины и возвращаются к привычным волчьим сущностям. Все хватают мобильники (я вспоминаю, что свой я как отключила неделю назад, так с тех пор не трогала) и баулы. В проходе образуется толчея. Меня ломает суетиться, но Вера уже щебечет в трубку - с мужем, с мамой, потом снова с мужем. Глядя на ее оживление, я надеюсь, что она тоже перешагнула черту, отделяющую отдых от суровых будней, а наше приключение осталось за чертой. По размышлении надежда улетучивается - слишком романтическая у Веры натура... Попутно выявляется, что самой звонить некому. И встречать меня никто не будет. Можно бы было позвонить маме... но собственный убогий аппарат наверняка в разрядке, а просить у Веры трубку, как бедной родственнице, не хочется. Я не спеша плетусь по терминалу, напевая "то взлет, то посадка..." и тупо глядя на мелькающие впереди загорелые пятки. Спасибо, что на летное поле не высадили. Могли бы...

На границе - дикая свалка из желающих попасть в Российскую Федерацию и мрачные лица казенных дам в погонах. Кругом прыгают от нетерпения граждане различных стран, трезвонят мобильники, кричат дети, из одной очереди в другую машут руками сотоварищи, которые по советской привычке заняли в пяти местах и мучаются от многократного расслоения личности. Вера докармливает меня рахат-лукумом, а я, вредно морщась, гадаю, довезет ли Верин муж меня до дома, или выкинет из машины с позором. Человек он, похоже, своеобразный, кто знает, чего от него ждать.

Настороженно, не расслабляясь, я тащусь за Верой по зеленому коридору, припоминая, какой суммой в Российской валюте я располагаю, и сколько стоит автобус. За две недели отсутствия могло измениться что угодно... Не глядя в ожидающие лица бледных людей за поручнем, я краем глаза отмечаю, что Вера с визгом виснет на чьей-то шее, и над Вериным плечом светятся роскошные янтарные усы. Глаза их обладателя благожелательно скользят по мне без большого интереса. Вера сваливается с мужниной шеи, и передо мной оказывается румяный довольный мужчина в хорошей жилетке стиля сафари-тире-сантехник, китайскими подобиями которой завалены вещевые рынки до Владивостока. Это ему мы, значит, покупали купальный халат под зебру. Что ж, будет смотреться... Втроем мы прочно забиваем проход, образовывается пробка, встречающие оттесняют нас в сторону, и Вера, поглаживая супруга по заросшей рыжеватыми волосками руке обрывочно проговаривает:

-- Ты на стоянке?.. Далеко?.. Как погода?... Народу много?... Давно стоишь?.. Господи, как ты похудел!.. - а я чувствую непритворность ликования и ощущаю легкие уколы зависти, которые пытаюсь загасить волевым порядком. Все ширма. Не знаю, что у них внутри, я лишь отчасти, с края, немножко могу судить об их паре, но по совокупности наблюдений скажу, что завидовать нечему. Хотя если завидовать, то именно пустому месту... Должна моя бабья натура иногда прорываться через ограничители, почему бы не сейчас. Верин муж оттаскивает нас под монитор, вокруг вьются левые таксисты, мимо галопом со словами "Delta is coming" и с букетом наперевес пролетают два иноземца, а я опускаю на пол сумку и рассматриваю матрешки на витрине в ожидании, когда они наговорятся, и когда Вера нас познакомит.

Верин муж приветливо кивает, когда приходит мое время.

-- Нина с нами поедет? - спрашивает он, обращаясь к Вере, но глядя на меня. - Тут такой примечательный случай, я пока вас ждал, рассматривал... - он хитро щурится. Мастер рассматривать, не проведешь. - Нину встречают аж двое. Но не только двое, они по отдельности. И друг друга не знают. Я за ними следил... Ну-ка, Нина, - он переходит на дружеский, фамильярный тон, но не настолько фамильярный, чтобы фактически незнакомый человек обиделся - я понимаю, что он о-го-го какая штучка... он мог давно нас раскусить, лишь бросив первый взгляд. Неприятно быть объектом чужой проницательности... - Вы пользуетесь большим успехом.

Первое мгновение мне кажется, что он шутит. Потом доходит, что это далеко не комик. Быть может, он в жизни не сказал ни слова, рассчитанного на встречный смех.

-- Не знаю, - говорю я обомлело и мысленно тестирую себя на степень алкогольного опьянения и правильность восприятия чужих слов. - Не может быть такого.

Сердце начинает колотиться. Неужели мама? Или Ленка? Если врет - убью гада. И суд меня оправдает. Нельзя шутить подобными вещами.

Вот посмотрите-ка, - заявляет этот затейник и, обняв Веру за плечи (заботливый муж покажет нечто забавное дорогой супруге), незаметно наводит палец на стойку вызова такси, где, мученически привалясь к стенке, мается белесый парнишка, покорно сжимая бумажку с моим именем. И фамилией. Его выражение годится для сквашивания молока, но иногда по лицу проходит некая конвульсия - репетиция приветливой улыбки. В рисунке томной позы читается крупными буквами, что встреча женщины с обозначенными именем и фамилией для него тяжкий крест. Почти как камни ворочать. Он очень юн, кожа у него белая, прозрачная, реснички бесцветные, за спиной сиротский рюкзачок, и мне от души жалко натруженного беднягу, хотя я не понимаю смысла этой дурацкой мистификации.

-- Могу поспорить, Нина, что Вы его не знаете, - говорит проницательный наблюдатель.

-- Считайте, уже выиграли, - отвечаю я светским тоном.

-- Потому что он Вас не знает, - продолжает Верин муж. - А вон еще один... подойдите сюда.

Он увлекает нас ближе к поручню. У самого выхода (как я его не заметила?) беспокойно, как выловленная рыбка, бьется молодой человек в дешевом пиджачке. Он потряхивает в воздухе пластиковым файлом, и глаза его тревожно бегают по кругу, как локаторный луч. На бумажке, одетой в пластик - мое имя. И, опять же таки, фамилия. Молодой человек чуть не выпрыгивает из гнедого пиджачка, он мечется, искательно глядя в глаза каждой даме. Меня он пропустил из-за бурной Вериной встречи... а я его - потому что в голову не приходило, что меня встречают, да еще незнакомые люди.

-- Похоже, Вера, этого Вы тоже не знаете, - произносит наш исследователь человеческих душ с явным удовольствием.

-- Угадали, - говорю я оторопело. - Вы на редкость проницательны.

Уж не Вера ли подстроила? Захотелось с супругом развлечься...Плакатики почти одинаковые. На одном написано "Коновалова Нина", а на другом - "Нина Коновалова". Погрешностью можно пренебречь. Не все в курсе, что я ношу фамилию мужа - во-первых, от лени переменять, а во-вторых из вредности, потому что это единственное данное мне, что он теперь не может отобрать - хоть тресни, никакими судами. Пустячок, а приятно.

-- Обалдеть! - восклицает Вера. - Нинка! Ты пользуешься успехом, любовь моя!

Легким задумчивым движением вперед я ухожу от Вериного поцелуя - мне неприятно не физически, а морально. Под телескопическим наблюдением усатого всезнайки я чувствую себя неловко... Меня еще не оставляет мысль, что я не окончательно протрезвела. Нет, ребята, пора бросать пить... это директива на будущее, а сейчас что делать?

-- Кого Вы выберете, Нина? - иронически спрашивает Верин законный инквизитор. - Подожди, подожди, - останавливает он свою жену. - Пусть Нина выберет.

Я кривлю физиономию. Дело серьезное. Можно исходить из критериев личной симпатии, но необъективный подход только портит дело. Ясно, что оба меня не знают. Еще ясно, что оба не видят и друг друга - один по причине полной индиферентности, а другой из-за узкоцелевой сосредоточенности внимания.

- Хотя это полный бред, - говорю я во всеуслышанье. - И хотя у меня еще ром не развеялся... - я с демонстративной робостью хлопаю по рыжеволосой руке. - Но я выберу наиболее заинтересованное лицо. Труд должен вознаграждаться... так, нет?

-- Вы правы, - произносит Верин супруг серьезно.

Недоверчиво и несколько боком, я приближаюсь к молодому человеку в пиджачке. Нерешительность проявлять не стоит, и наиболее рьяных ожидающих приходится расталкивать в стороны с риском быть побитой табличками.

-- Эээ... - произношу я, слегка касаясь его рукава, но этого оказывается более чем достаточно - разом обернувшись, он словно взрывается.

-- Нина Сергеевна! - в глазах его такое отчаяние, что я пугаюсь. - Слава богу! Вы? Я уже просто не знал, куда деваться!... Знаете... просто ужас! Мы так пытались с Вами связаться... У вас вещи, Нина Сергеевна? Давайте мне... у меня машина...

Его испуганные глаза бегом от вопросов ныряют в поисках моих вещей.

-- Ааа... собственно... - блею я невнятно.

Вера с мужем делают мне знаки в стороне. Я недоуменно пожимаю плечами. Я еще ничего не понимаю.

-- Мы так пытались до вас дозвониться... - бормочет он. - У вас телефон не отвечал... Мы вашей маме позвонили... Георгий Александрович, он категорически велел... Нина Сергеевна... - держась за ручку сумки, он ищет невидимые чемоданы. - Это все?

Услышав про Георгия Александровича, я устанавливаю пославшего и делаю Вере соответствующий жест. Они сию минуту исчезают в толпе, и под эстакадой я некоторое время вижу их обнявшиеся спины. Я остаюсь один на один с неведомыми проблемами. Звонили маме... значит, с мамой все в порядке. С Ленкой, надо полагать, тоже.

-- Все. Она легкая, - говорю я о сумке. К чему ей быть тяжелой? Почти все на мне... Успокоившись, я смотрю пристально и нагло на посланника. Думаю, могу позволить себе бесцеремонный вопрос. - А вы кто?

Краем глаза я наблюдаю за юным альбиносом. Он по-прежнему не являет признаков заботы. Ему же хуже. Поручения надо выполнять трепетно, есть глазами начальство... Пусть остается здесь без сожаления... Кажется, уже задышал в спину парный анталийский рейс, а следом и гонконгский... пусть мучается.

-- Я... говорит он, не поднимая глаз и сует изрядно мокрую руку, не могу уж судить, отчего мокрую. - Меня зовут Евгений.

-- Очень приятно, - говорю я равнодушно, принимая его ладонь. Евгений, ну и что? А дама из нас кто?

-- Вы понимаете, Нина Сергеевна, - суетится он. - Давайте на воздух выйдем... Не надо нам такси! Уйди! - это он отмахивается приветственным плакатиком от черных и серых диспетчеров разной степени цветонасыщения. - Вы понимаете... Георгий Александрович... Он категорически велел вас встретить... Мы не могли дозвониться, Нина Сергеевна. Ваша мама не знала, какой у вас отель... и турфирму вы ей тоже не сказали... Мы бы вас нашли... Мы бы даже телеграмму отправили... только не знали, куда...

Я начинаю пугаться наэлектризованного голоса. Зреют неприятности. Мне уже досадно за Веру - сбежать и оставить подругу все мастера... Что такое стряслось? Может, у меня дом взорвали? Или утопили в процессе непланового наводнения?

-- Евгений, вы это... - бормочу я. - Вы скажите, что случилось... Что за спешка, собственно...

-- Ох... Нина Сергеевна... - выдавливает страдалец поручения. - Давайте остановимся, Нина Сергеевна.

Я послушно останавливаюсь. По носку проезжает сумка на колесах, волокомая не пожелавшей синхронно со мной остановиться теткой сзади. Меня передергивает. Мне холодно. Я не пойму, отчего - от температуры, от мерзкого московского неба, или от непонятных присказок неизвестного Евгения.

-- Вы... Нина Сергеевна... - бормочет он. - Я даже не знаю, как сказать... Георгий Александрович велел сказать... ох... в общем... уже похороны были...

Меня сжимает ледяной холод, схватывает все тело: виски, горло, грудь... кажется, темнеет в глазах, и куда-то исчезают и Новотель, и эстакада аэропорта, и переваливающаяся через лежачего полицейского серая Киа. Внутри безумно колотится: это за отдых, не стоило ехать, не надо, не надо... Кажется, у меня падает сумка, потому что Евгений испуганно ловит что-то под локтем.

-- Что... - выдавливаю я. - Кого...

-- Александра Викторовича, - произносит Евгений убито и свободной рукой шарит по карманам - валидол у него там, что ли...

Меня как хватает, так и отпускает. Кто ж такой Александр Викторович... Или Евгений меня с кем-то спутал... или я не я... нет же. Вспомнила. Это Саша. Мой Саша. То есть не совсем мой. И совсем не мой. Но Саша.

-- Даааа? - говорю я с искренним удивлением. Мне неприятно. Мне очень неприятно. Я почти сержусь, что меня встречают невеселыми новостями. Но отпускает облегченно, и ничего не поделаешь.

-- Сейчас... сейчас... - Евгений, дергая внутренний карман, суетливо вынимает облатку. - Вот... у меня, знаете... теща в аптеке...она советует.

Я тупо смотрю, что он мне сует. Действительно валидол. А я привыкла, что он в металлических трубочках. У меня дома такой - со времен Советской власти, от бабушки доставшийся в наследство...

-- Надо же, - говорю я задумчиво. - Я не знала, что упаковку поменяли...

Евгений не скрывает опасения, не тронулась ли я умом от большого горя. С места не сходя... Я и сама, отправляя в рот таблетку, задаю себе такой вопрос. Нет. Новотель на месте, эстакада на месте, красный автобус, помнящий иностранных гостей двадцать шестого съезда КПСС, поехал, гудя, фыркая и кренясь на один бок. В теле тоже никакого стеснения.

-- Аааа... - я открываю было рот, но, подумав, закрываю. Не тянет на расспросы. Неприятные подробности не уйдут... В мозгу свербит досада: почему, стоит на секунду отвернуться, обязательно гадость происходит? Почему Вера расслабляется, как угодно, получая в финале встречу с любящим супругом, а меня за каждым углом стерегут кирпичи на темечко... Перед глазами из картинок вероятного грядущего складывается мультфильм: все мне будут рассказывать, как я виновата, что отключила мобильник, что я не думаю о близких, что у меня нет чувства долга... Иронический голос параллельно комментирует: правильно сделала, что отключила. Слушала бы выраженные в категорической форме требования лететь, все бросив, на откидном кресле с телеграммой в зубах... и зачем?.. Евгений, огибая машины и людей, и помахивая пиджачными полами, на ходу достает телефон и зажимает плечом. Я слышу, как он докладывает:

-- Да, Георгий Александрович. Да-да, в порядке... сейчас к машине идем... понял... хорошо... - он останавливается и сует мне трубку в ухо.

-- Здравствуйте, - говорю я вяло.

-- Ниночка, - повелительно говорит невидимый Георгий Александрович. - Тебя сейчас Женя домой отвезет. Отдыхай. А я к тебе завтра приеду. Слышишь меня?

-- Ага, - говорю я.

Женя трепещет испуганными крылышками, выключает связь и убирает трубку. Наконец возникает его машина. Пока он откидывает багажник, я рассматриваю, что за мираж передо мной, и сколько он тянет в иностранной валюте. Не оценив, не знаешь, как с человеком разговаривать... Значок какой-то на капоте... Колеса большие... Не разбираюсь я, мадам, в этих японских тачках...

Я сажусь на заднее сидение. Мне хочется держать дистанцию от спутника. Пока стоим у шлагбаума, в толчее автобусов и легковушек, мне приходит в голову: что за гадости у альбиноса в рюкзачке, и от кого он их доставил? Не сомневаюсь, там тоже не вестник радости стенку подпирает...

Провожая глазами промозглые поля под серым небом, я объясняю в меру штурманских способностей дорогу, но всезнающий водитель помощь отвергает. И бог с ним... Я замолкаю. Пытаюсь представить Сашино лицо, но вспоминаются нелюбимые им очки в тоненькой оправе, на крайний случай мелких буковок... общее впечатление от добродушного самодовольства советов по занудливым поводам... мешковатые движения фигуры, точно ватой набитой... Жалость-то какая... И что горевать некому, что вынужденно ловят полупостороннюю плакальщицу и целенаправленно везут убиваться - тоже жалость... Может, меня разыгрывают?.. Машина, не тормозя, врывается в пробку у кольцевой и, бесцеремонно лавируя между рядами, поднимается на мост, а я, глядя на журавлиные очертания портовых кранов, вспоминаю неотвратимо надвигающийся любимый дом. Сейчас цепные шавки в отставке, замученные суровой жизнью, обсудят, в какой машине я приехала и с кем, а в холле будет висеть объявление, грозящее тюрьмой за порчу воздуха в лифте, а на лестничной клетке особо бдительный выглянет посмотреть, что нарушаем... Меня передергивает. Здравствуй, родина, приехали... Изобрели бы способ попадать в квартиру - минуя подъезд. Через окно... на вертолете, к примеру. Услугу бы на части рвали, домов в Москве много... А входную дверь заложить кирпичами... Я откидываюсь и, забыв про долг упиваться несчастьем, мечтаю. Что если снять квартиру месяца на два, а к себе пустить кавказцев. Немного. Человек десять. Или вьетнамцев... Моему бедному жилищу все равно хуже не сделают... Я так увлекаюсь свежими идеями, что Евгению приходится напоминать о приезде.

-- А? - говорю я, оглядываясь. Мы стоим у дома. Евгений моргает жалобными глазами, полными сочувствия. Думает, я с головой ушла в горе.

-- Да, - говорю я, спохватившись. - Идем.

Внутри неприятно колотится. Необходимо выпрямить спину, сделать угрожающую стойку и идти с видом гордым и презрительным. Имитировать хозяина положения, а прочих уничтожать морально. Чтобы отдавали отчет, на нападение ответят ассиметрично, со значительным перевесом... Интересно, только у нас слабого рвут на части от безделья, или в других концах глобуса то же самое?..

У двери я мешкаю, ища ключи, но Евгений нажимает звонок. Я хочу потребовать объяснений, кого это запустили в квартиру, но дверь с виноватым видом открывает Ленка. Правильно. У мамы есть запасной комплект...

-- Ой, уже... - тянет Ленка. - Проходи...

Она тоже прячет глаза. Видно, что не знает, как разговаривать.

-- У тебя еды вообще нету... - говорит она. - Я не нашла... Я макароны сварила...

Я бросаю сумку на галошницу. Вот я и дома. Отвыкшему глазу квартира кажется страшней обычного. Боже, где я живу. Страсть. Пол ободран, грязен, щели в палец толщиной... мерзкого вида обои засалены... на маслянокрасочное покрытие дверей страшно глядеть... стены кривые... потолок кривой... карниз ужасен... радиатор батареи облуплен... бррр. И Ленка, присланная для усугубления беспорядка, внешним видом не контрастирует... От нее в плане уборки толку, как от Лютика. Макароны я умею сама варить... Хотя как ни мой, дворцовый паркет не намоешь...

-- Откуда у меня еда, - говорю я. - Я не держу...

-- Устала? - спрашивает Ленка. Что говорить, когда говорить нечего... Ленка, в отличие от блистательного мужа, не умеет толковать о пустом месте.

-- Конечно, устала, - говорю я.

Евгений откланивается и, окрыленный, с видимой радостью от окончания миссии, исчезает. Ленка смотрит с завистью на хлопнувшую дверь. Ей тоже хочется на все четыре стороны. Но в семье она вечный подневольный страдалец. Скомандовали: надо, у сестры несчастье, надо чуткость проявить... Проявлять чуткость ей сильно поперек, и она не знает, как - но раз сказали...

-- Ты похудела, - говорит она робко.

-- Странно, - отвечаю я. - Я пирожные ела тарелками.

Ленка оживляется. Видно, что ей завидно. Она бы с удовольствием ела пирожные тарелками. Она не может себе такого позволить, имея двоих детей и духовно развитого мужа, но тема ей близка и интересна. Мне становится стыдно: хромого по ноге... Нашла чем хвастаться... Ленка открывает рот, чтобы спросить про пирожные, но вспоминает сестрино несчастье и молча тоскливо вздыхает.

-- Я в шкафу посмотрела, - говорит она. - Хотела что-нибудь черное приготовить. Ничего не нашла...

-- Вот еще, зачем мне черное, - говорю я.

-- Ну траур, - говорит Ленка непонимающе.

С ума сошла, право слово. Я не носила траур даже по бабушке. По вырастившей меня бабушке! Заметим в скобках, нечего было... И не носят траур по работодателю, не принято.

-- Какой траур, - говорю я раздраженно. - И не надо лазить в мой шкаф. Мало ли какие я скелеты прячу. Я, по-моему, в ничьи шкафы не лазаю.

Ленка смотрит покорными глазами и молчит. Не то, чтобы я угнетала ее в детстве, но она рефлекторно помнит, что я старше и умнее, и не возражает.

-- Ладно, - говорит она, пожав плечами.

Во избежание споров на тему, она удаляется в кухню. Разогревать макароны. Нашла работу... Пока я расстегиваю молнию, звонит телефон. Я вздрагиваю. Не могут оставить в покое... Сегодня объявлена погоня на меня... Будут говорить неприятности, или мама, или Георгий Александрович, или кто-нибудь сторонний... Не будь Ленки, не взяла бы трубку. Не желает разговаривать человек, охваченный горем... Ленка только лишний свидетель неохваченности... Брезгливо, как дохлую лягушку, я поднимаю трубку. Слава богу, это Вера. Я уже рада Вере. Я просто неожиданно счастлива, что она позвонила.

-- Нинка! - весело кричит Вера с другого конца провода. - Ты дома? Все в порядке? А то сдали на руки непонятно кому! Я беспокоюсь... Кто это был? Твой новый поклонник?

-- Какой поклонник, - говорю я вяло. - Порученец...

-- Порученец? Чей? А что случилось?

-- Даа... - тяну я в трубку. - Тут, пока мы отдыхали, Саша умер...

-- Ой, господи! - ахает Вера с искренним ужасом, и так же непосредственно спрашивает: - А это кто?

-- Ну это... - говорю я неохотно... - Массажист мой...

Ляпнув, я спохватываюсь, что рядом Ленка с длинными ушами. Ленке, замордованной стереотипами семейной жизни, слишком долго объяснять, что к чему...

-- Я сейчас приду! - говорит Вера решительно. - Бедняжка моя!...

-- Да отдыхай... - возражаю я, но она повесила трубку.

Я бы с удовольствием помылась. Потом бы выстирала полотенце... и купальник. Не улыбается устраивать траурный прием. Я медленно волочу ноги на кухню. Так и есть. Ленка разогревает макароны на сковородке. В масле. Остервенело отдирая деревянной лопаточкой от дна. Она высушит их до состояния проволоки. Брр.

-- Сейчас Вера придет, - сообщаю я.

-- Зачем? - осторожно спрашивает Ленка, боясь сказать бестактность. - Вы не с ней разве ездили?

-- С ней, - говорю я. - Она еще сочувствие не выражала. Вот выразит.

-- Я... пойду тогда? - с надеждой спрашивает Ленка. В ее глазах помимо радости облегчения - теплая симпатия сообщника по черствой натуре и холодному сердцу.

-- Угу... - соглашаюсь я. - Оставь... - когда Ленка кладет масляную лопаточку - прямо на кухонный стол, который предстоит оттирать без ее участия - я решаюсь и задаю прямой вопрос: - А что с ним случилось?

Ленка поднимает испуганные глаза.

-- Он утонул, - сообщает она полушепотом.

Я непонимающе трясу головой. Я остаточно пьяная, или мне все мерещится? Ребята! Я мокла в воде по два часа подряд, я. Почему дистанционно утонул, хоть и косвенно со мной связанный, другой? Я что-то не улавливаю... потеряла ключ к алгоритму в обломках разрозненной информации. Пока я соображаю замедленно, Ленка застегивает туфельки и упархивает со скоростью матери семейства, стряхнувшей груз забот. Пробудившись от гудения лифта, я запоздало вспоминаю, что не успела спросить, как дела. Как ребята, как мама... Как драчливый Лютик, кому во дворе он дал ногой в ухо... как слюнявый Митроша, сколько зубов прорезалось... Вспоминая Митрошины кудряшки и влажные бессмысленные глазки, я завидую. Нормальная мать, отправилась к детям... А мне бы к Дашке. Как она там? Плещется сейчас Дашка, обхватив надувную подушку, или прыгает под музыку, раскидывая в сторону неуклюжие конечности... Я трясу головой, разбрасывая бредовые мысли, как зеленых чертиков. О ком ты думаешь? Саша - вот твоя потеря...Может, меня в Белые Столбы пора, как Анечку из второго корпуса?.. Вроде осень далеко... Надо выпить... макароны она сварила, а принести не догадалась... Пусть появится Вера, я хочу. Только Верино устойчивое равновесие способно упорядочить некрепкие мозги... а вдруг Вера не придет?.. Сыру наверняка нет... или хоть баночки лосося... Ленкина фирменная проволока в чистом виде несъедобна... а может, в тумбочке?.. Перейти бы на питание от электросети... чтобы есть не хотелось... столько денег уходит... а есть у меня деньги?..

Наконец, приход Веры пресекает мои бесцельные метания по квартире, а ее бурные сочувствия приводят меня в относительную норму. Она не скрывает, что сочувствия формальны, как некий ритуал, но так мне даже проще. Правильно, что раньше рыдателей нанимали со стороны. Предки знали толк в самосохранении... Будешь сам надрываться над собственным горем - сердце надсадишь, а пока за тебя убиваются, можно в относительном спокойствии перегруппировывать личностные связи и заштопывать образовавшуюся от выпадения близкого человека брешь... Еще немного - и мы расслабимся, вместе порыдаем, потом чего-нибудь выпьем, будем орать песни, наоравшись, заснем... У нее правильная реакция, у Веры. Мне бы такую...

Звонит телефон. Непроизвольно голова уходит в плечи, и Вера это замечает.

-- Я подойду, - говорит она и берет трубку.

-- Да? - я с тревогой слушаю ее мелодичный голос. Кто бы мог быть еще? - Да, Анна Тимофеевна? Да?.. - она вопросительно смотрит на меня, но я уже тянусь обеими руками к трубке. Наконец-то. Мама все объяснит. Мама поможет понять, что случилось...

-- Алло! - говорю я радостно. Не надо было...

В трубке слышна громкая пауза повышенной плотности, словно все сто человек из большого симфонического оркестра разом оборвали оглушающее патетическое fortissimo. Кровь панически ударяет в виски. Что такое? Что случилось? Это я виновата?

-- Тебе не стыдно? - сухо произносит мамин голос.

-- Ааа... - выдавливаю я, как из тюбика, упавшим голосом. - А... что?..

-- Что? - спрашивает мама удивленно и холодно. - Ты, наверное, так отдохнула, что забыла все на свете. Видимо, было отчего головке съехать, бурно проводила время... Может, тебе напомнить, что умер близкий тебе человек? Ты по привычке собираешься петь и порхать? Так сделай милость, не позорь хоть нас перед людьми... Я найду тебе черное платье или какой-нибудь черный комплект, если у тебя так уж ничего нет. Нельзя не соображать до такой степени, ты совсем совесть потеряла, милочка моя. Я, конечно, стараюсь не вмешиваться в твою жизнь, но нельзя до такой потери стыда доходить. Это, в конце концов, и нас касается. Как я буду смотреть в глаза Георгию Александровичу?

-- Ааа... - выходит у меня. Этот звук существует отдельной смысловой единицей. Наверное, я так говорила, когда не знала слов...

-- Ты меня просто убиваешь, - говорит моя мама строго и энергично. - Просто убиваешь.

И кладет трубку. Она умеет эффектно поставить точку и закончить разговор.

Кажется, у меня темнеет в глазах. Я и сама чувствую себя темной и сморщенной, как мулат под палящим бразильским солнцем.

-- В чем дело? - спрашивает Вера испуганно. - Нинка, в чем дело? Алло! - она прикладывает к уху трубку и озабоченно выслушивает гудки. - Что она тебе сказала?

Я трясу головой.

-- Н-ничего, - говорю я с трудом. Вера пугается сильнее.

-- Нинк, ты успокойся! Слышишь? - она трясет меня за плечо и пытается поймать мой взгляд, которого нет. - Нинка! Что такое? Сейчас я валерьянки... - она, скользя вокруг косяка, бежит на кухню и возвращается, торжествующе сжимая пустой пузырек из-под валокордина, который прошлый раз забыли выкинуть.

Я молча машу рукой и ничего не говорю. У меня комок в горле, величиной с биллиардный шар, который застрял намертво и не дает вздохнуть.

-- О господи! - говорит Вера озадаченно. - Нинк! Ты подожди. Я сейчас... я сейчас принесу. Ты подожди меня. Слышишь? Я сейчас!

Ее платье вихрем проносится мимо. Дверь хлопает. Я облизываю противное горлышко валокординового пузырька. Воздух добирается до легких. В мозгу калейдоскопом проносятся картинки моих преступлений. Я ведьма, я последняя тварь... В глазах еще темно. Им стыдно за меня... Зачем я заблуждаюсь, что не ошибка природы... Порядочных, настоящих людей не обманешь... Неправилен каждый мой шаг, за тридцать лет не было правильных, ни одного... уверена, там, где мы с Ленкой стоим, черно-белые, у песочницы, я тоже неправильно ступаю. Меня стыдятся... Я их освобожу. Женская обязанность - тянуть упряжку или уходить... Хорошо, я знаю, что мне делать... я не догадалась тогда, что это подсказка... и совсем не больно... может, бабушка будет... и папа... нет, все вранье... Наверное, меня быстро хватятся. Раньше бы год не заметили, а сейчас я требуюсь для обряда... вот та же Вера, найдя закрытую дверь, поймет, что лучше взломать. Не радует мумифицироваться месяцами в одиночестве... прочь, прочь... не думать. Я иду, пошатываясь, на кухню, ощупью беру знакомую бабушкину облатку нитроглицерина, что-то выковыриваю на ладонь, закидываю в рот и глотаю, судорожно повторяя: не думать, не думать, не думать...

По-моему, проходит сто лет. Голова скована. Темно. Какой-то звук, невнятный, но спокойный. Не помню, что было раньше... Где я? Мне что-то снилось. Летали, широко взмывая крыльями, как чайки, белесые чудовища с пронзительными криками: "Девушка, ну несерьезно!.. А кто будет подписывать?.. Где родственники?.. Вообще в психиатрическую отправлю, вы чем занимаетесь... Родственников зовите!.." Вера, толстой бурой утицей, в бархатных зарослях мать-и-мачери, спокойно чистит перья, пощипывая клювом под крылом. Снилось, что больно... Снился резкий запах химикатов... И сейчас кто-то надо мной летает... Я приоткрываю глаза... Птица с меловыми крыльями висит в темноте... это не птица. Это отсвет на потолке. Вечерний отсвет. На знакомом кривом потолке. Я жива? Я не чувствую тела... кажется, у меня одна голова... Звук... что-то знакомое...Бубнят... Прогноз погоды?...

В голове разливается спокойствие. Если рядом телевизор, значит, все в порядке. На кухне... точно. Еще позывные "Маяка", и можно возвращаться в детство. Зря они поменяли мелодию, оставили бы Манчестер с Ливерпулем... Никаких мыслей нет. Я лежу с закрытыми глазами. Сознание плавает в чем-то мягком и приятном... немного подташнивает. Вроде реклама пошла... Кто на кухне? Может, бабушка?.. Она любила смотреть телевизор на кухне... и пахло блинами... Далекий теплый голос журчит по камешкам, как ручеек... приятно, что мужик... их девочки носят скверные костюмы и стоят перед камерой, как солдаты на присяге...

Мой звонок раздается так далеко, что я против обыкновения не пугаюсь. Действия вокруг двери меня не касаются. Бабушка пойдет открывать, а я, обняв мишку, повернусь на другой бок и помечтаю, прежде чем заснуть... Мне удивительно и досадно, что не бабушкина тяжелая крестьянская походка слышна за темными границами комнаты. Фантазийные неровные шаги. Верина поступь, смазанная разваленными тапками сорок четвертого размера.

Возня у двери неслышна, как дыхание. Скорее угадывается. Там жесты, мимика, обрывки невнятных фраз доходят до моей подушки тихим шорохом листьев. Мне видится, как опадают клены в парке, а утки топают на ходулях по замерзшему ледяному зеркалу.

-- Ну что? - доносится далекий мамин голос. - Как сейчас?

Мама? Не понимаю, почему здесь мама...

-- Спит, по-моему, - это Верин.

Рисунок звука ломается. Прогноз закончен... Битое музыкальное стекло и победные фанфары какой-то рекламы, голоса, возвещающие торжество обретения вселенской гармонии, воплощенной в запечатанной упаковке. Сейчас грянет колокольный набат новостей, от которого тянет спрятаться поукромнее...

Оба живых голоса негромки, приглушены. Боятся нарушить сон. Чей бы?.. Ненароком приходит в голову, что мой. Надо же... Темнота насыщается присутствием, и кто-то заглядывает в комнату. Возникает дыхание. По запаху, по неслышимым движениям, по ритму вдохов я чувствую маму. Она оказывается близко, и меня неподвижно сковывает ее наклон над кроватью. Я каменею. Я словно охотничья приманка в мире нормальных. Манок на маму...

На щеках что-то горячее. Слезы. Они текут по лицу и сползают, капая, на подушку. Я не открываю глаз. Статуя плачет... Мама стоит полминуты, воздух неопределенно двигается, и комната пустеет. Тепло и жизнь смещаются на кухню, параллельно с дикторским бормотанием оттуда слышится уютная возня шагов, посуды, скрипа табуретки.

-- Да, - говорит моя мама. - Спасибо...

Словно из дальнего укрытия я рисую мысленно, что происходит на кухне. Кажется, многие километры и бури до клеенчатого стола под лампой. Столько километров, что не верится в реальность происходящего за пару шагов.

-- Спит? - спрашивает Вера.

То ли мама не отвечает, то ли в ушах бананы. Что они делают? Может, пьют чай?.. У меня чаю-то нет... только Ленкины колючепроволочные макароны в роли шефской сестринской помощи. Чем она детей кормит... Нет, детей она любит... не любит меня, а дети есть дети.

-- Ваши ключи там, на полочке, - говорит Вера негромко.

-- Да... - моя мама молчит. Кажется, она курит. В ноздри забирается ладанный запах ароматных сигарет. Странное обоюдное безмолвие, словно они что-то замышляют в тайне от меня. Мелкий костяной стук... - У тебя есть дети?

-- Нет, - равнодушно отвечает Вера попутно с неведомым занятием.

-- Безголовые бабы... - произносит мама сердито и вздыхает. - Меня всегда мучил вопрос: как думаешь, не могли ребенка подменить в роддоме?

Она говорит деловито, отчасти обеспокоенно, словно по ходу большого и трудного пути возникло промежуточное затруднение, и она, прежде чем продолжить, обращается в горсправку и желает получить внятный ответ.

-- Не знаю, - вяло отвечает Вера. - У нас все могут.

-- Не моя, - произносит мама горько и после паузы тихо подтверждает. - Не моя...

В родных неизменных интонациями далеким эхом отзываются отголоски такой странной грозы, что меня крупно передергивает.

Скрежещет, двигаясь по полу, табуретка.

- Сама-то ложись... - устало произносит мама.

-- Угу, - отвечает Вера. Она словно не понимает, что ей говорят.

Неслышное движение смещается в область входной двери. Щелкает замок. Я открываю глаза. В окне, в темном пустом небе, тревожно качается провод телевизионной антенны. Даже паршивой вороны нету... И, если высохнут глаза, я не увижу ни звезды. В краю жестоких прячутся даже астральные обитатели.

В мое зачарованное пространство бестрепетно вторгается Вера. Подходит и садится, наваливаясь на бедро. Не сомневается, что я не сплю. Она нашаривает мою кисть, сжимает в прохладных пальцах - оказывается, помимо дурной головы, у меня еще есть конечности и разные части тела - и молча сидит рядом. Я, прижимая ее руку к губам, плачу.

-- Я мерзость. Я тебя измучила... - шепчу я. - Иди домой. Иди, пожалуйста...

Меня сотрясает внезапная мысль, что могло не быть черной бьющейся антенны, близкого света на кухне, масляного сковородочного шипения и Вериных пальцев... могла бы очухаться молекулой... или не очухаться... понимаю, что сейчас момент отпускать Веру, но страшно одиночества и самой себя - себя всего больше.

-- У тебя муж... - говорю я деревянным языком. - Иди, пожалуйста... все будет нормально, обещаю...

Я закрываю глаза... Я в полусне... Оголенным спинным мозгом я слышу Верино семейственное мурчание в телефонную трубку... в провалах возникает невидимый законный супруг с готовым альбомом решений всех житейских проблем... голос исчезает, и я остаюсь одна.

В тихой квартире, высоко, посреди десятимиллионного города, на мне пересекаются линии одиночества. Сконцентрироваться... Поворачиваюсь на бок. Получается. Даже не тошнит... Голову постепенно отмораживает... Похоже на работу того медумелеца, который как-то аналогично обезболил мне зуб... полголовы не взаимодействовало с окружающим миром, и губы не двигались. Боли, надо отдать должное, тоже не было... Я аккуратно кладу ухо на подушку. Самое время подумать. Все равно двигательные возможности ограничены.... Было нечто важное.. ах да. Меня хотят обмануть. Начинаются цирковые номера с переодеванием в горестный траур и взываниям к совести. Не поддаваться... Это игра в одни ворота... Меня будут гнуть и рассказывать, как я всем должна по гроб жизни... Злее, Нина. До гроба я чуть вправду не добралась - значит, никому не должна. И если кому-то, то больше себе. Ничего... справлюсь. Независимо от личины - неверной жены, распутной любовницы, подкидыша, подмененного в роддоме... за их капустными одежками кроется самый нуждающийся, и никто не убедит меня в обратном.

Мысли стремительно взмывают вдоль строя наполеоновских планов. Я приведу в порядок квартиру... Я заработаю денег, вылижу ее до квадратного сантиметра, наконец полюблю, и бабушке будет спокойнее... Я принесу сюда лично рожденного ребенка... я теперь знаю, что смогу обожать свою частичку до беспамятства. Он будет чей-нибудь и мой, без вопросов и сомнений. Заглядывая на цыпочках вперед, я любопытствую, на какого мужчину он будет похож... Не поддаваться. Это главное.

В порыве надежд я чувствую, что надо встать. Осторожно сползаю с кровати, сидя на полу, берусь за край обоев и с приложением оставшихся сил дергаю за обтрепанный край. Широкая полоса в облаке сыплющейся пыли с треском отделяется от стены без особого труда.

Я роняю обойный клок и заползаю обратно на кровать. На сегодня хватит. Я продолжу завтра. А пока спать... спать... спать...