Мой прадед здорово играл на мандолине. У него был редкий, дорогой инструмент, можно сказать, «мандолина Страдивари». Она досталась ему по наследству, такому дальнему, что никто и не помнил, какая буря занесла эту дивную итальянскую птицу в семью хлебопёков.

До Гражданской, ещё ребёнком, прадед работал при старших в хлебном цеху. Каждый день он спускался с деревенского холма и шел в село, где дымила пекарня. Говорят, из горсти мучного сора у него выходили такие хлебы, что не стыдно подать Государю, а горячая корочка каравая высвистывала, по свидетельству очевидцев, темы из русских опер.

В двадцатые прадед задумал оставить хлеб и поехать в Москву в музыкальный техникум, но любовь соседской девушки победила мандолинную страсть. Он женился и прожил в деревне до самой Великой Отечественной. В сорок первом ушёл добровольцем и пропал без вести подо Ржевом.

Прадед был белобилетник, воевать не умел, но, я думаю, честно поработал пушечным мясом. У нас сохранилось его последнее фронтовое письмо – бумажная пыль с разводами. Лишь когда мы с отцом догадались отсканировать эту ветошь и выставить контраст, текст проявился.

Письмо набито штампами – «побьём врага», «за родную землю», но сквозь оглушённый боем слог виднеется одна винтовка на троих и знание даты собственной смерти – завтра.

У нас осталась его фотография – лирический, юный мой предок сидит на лавочке перед домом. На коленях, как кошку, приласкал свою мандолину. Приглядишься, и становится ясно: человек безмятежен, время не торопит его, а встало у лавочки и ждет терпеливо, пока он налюбуется на красоту земли. И как будто сама деревня с чудным названьем Старая Весна прильнула к его плечу, склоняясь берёзой к завалинке.

Мне было лет десять, когда я увлёкся прадедом. В надежде отыскать его солдатский медальон я записался в военно-исторический кружок, но следопыты моего детства шли по иным следам, они не вели к прадеду. Следующим шагом моей любви оказалась мандолина. К большому моему горю, легендарный инструмент, переживший Гражданскую, нэп и коллективизацию, не сохранился. В войну его обменяли на продукты.В магазине «Ноты», что был на Неглинной улице, ошалевшие от моего натиска родители купили мне дешёвый ученический инструмент и записали в музыкальную школу, расположенную в соседнем дворе. Несмотря на то что я был переросток, на отделение народных инструментов меня зачислили без проблем.Не менее полугода я радовал моего педагога рвением, которое он ошибочно принимал за способности. К сожалению, тройка по алгебре отвлекла меня от постижения мандолинных секретов.После алгебры пришлось подтягивать химию, потом я влюбился, потом пошёл на курсы английского. Карьера мандолиниста не состоялась, и некому было меня в том упрекнуть. Я рос в любящей вольнице, предоставленный сам себе. Мама, лингвист-востоковед, обитала в Древней Японии. Папа, инженер со склонностью к кладоискательству, – в допетровской Руси. Когда я расстался с музыкой, никто меня не ругал.За недолгое время учёбы в мой мандолинный невод угодила-таки золотая рыбка – начинающий пианист Петр Олегович Вражин. Петина мама Елена Львовна, моя учительница сольфеджио, опасаясь, что в районной музыкалке дарование может зачахнуть, определила сына в школу для гениев. Он был занят под завязку, но дважды в неделю, в качестве вечерней прогулки, всё же являлся во дворик – встретить маму. Однажды мы с ним погоняли в берёзках мяч и сошлись навек.Петя был заносчив, как все одарённые дети, но при этом честен и щедр, лих на выдумку, мастер понимать с полуслова. Голова у него работала отлично, и во всякой печали он давал мне дельный совет. Думаю, что и он нуждался во мне. Моя безалаберность смягчала его гордыню, облегчая доступ вдохновению. Обойтись без вдохновения Петя не мог. Он собирался сказать в исполнительском искусстве новое слово. К тому же бездарностью и разгильдяйством я выгодно отличался от его одноклассников. Со мной он отдыхал от честолюбивых битв.Ни война, ни мандолина не интересовали Петю, а меня, в свою очередь, оставляли равнодушным музыкальные конкурсы и козни Петиных конкурентов. Но что-то волнующее все же было в нашем общении. С Петей я чувствовал, что под коркой жизни есть магма – мы мчимся над огненной глубиной, и наш путь не разведан.В старших классах, когда невдалеке замаячило поступление в институты, Петя стал звать меня к себе – поработать публикой. По-простому, в домашней футболочке, чуть ли не в шлёпанцах, он усаживался за инструмент и мчал меня сквозь мрак и проблески мироздания. Дар Пети, может быть, и скромный в масштабах планеты, казался мне запредельным.Случалось, впечатлённый финалом, я бросался на его плечи, как если бы он был форвардом, забившим решающий гол. Мы валились на клавиши. На гром влетала Елена Львовна и кричала, что мы сломаем Пете пальцы. А отец молча стоял в дверях. Весь этот балаган: надежды, занятия до упаду, конкурсы – сообщал его лицу выражение утомлённого презрения. Сам он с успехом ворочал дела в сфере недвижимости и считал карьеру музыканта глупостью, обрекающей сына на жалкую жизнь.

Что касается моих профессиональных планов, улыбка прадеда столь ободряюще светила мне с фотографии, что я решил возродить династию и нацелился изучать технологию хлебопекарного производства. Петя поддержал меня в моём выборе. По его мнению, не было ничего странного в том, что его лучший друг выбрал в качестве музыкального инструмента хлеб.Из меня получился необычный студент – страстный троечник. Бойкотируя ряд скучных предметов, я знал лучше всех на курсе, что хлеб – великолепная вещь. Если угостить «правильным» караваем президентов ядерных держав – в мире будет мир. Вирусы вымрут, если разломить его в очаге эпидемии. Нечто вроде животворящего креста мерещилось мне в ломте с душой испеченного хлеба.Хлеб увлёк меня, как иных увлекает музыка. Я учил его и тренировал при всяком удобном случае. Мука и закваска были моей студенческой гитарой – я таскал их с собой по гостям.На последнем курсе мне повезло. Я получил работу в уникальной мастерской, где разрешалось творить. Пекарня примыкала к торговому залу, и я частенько выскакивал поглядеть, кому достанутся наши детища.

Майя была воспитанная девушка из провинции, студентка педагогического. Она заглядывала к нам, если в занятиях случались окна, – купить пирожок. Когда я в первый раз увидел её в булочной, мне показалось: это моя душа вышла из груди и встала передо мной, чтобы я мог разглядеть её хорошенько. У моей души оказались светлые, сильные, как ливень, волосы, гимнастический стан и певучий голос. За какие-нибудь два дня первое впечатление окрепло до уверенной страсти. Меня не заботило, испытывает ли Майя в мой адрес что-нибудь подобное. Раз она – моя душа, взаимность, само собою, приложится.Мы поженились через три месяца – столько пришлось ждать очереди в загс.

Несмотря на учёбу в педагогическом и голливудские волосы, главным даром моей жены оказалось сияющее сопрано. Майя пела романсы, русские народные песни, арии из опер и псалмы. Её голос был как яблоня, он цвел и приносил плоды. Майя любила пение, как я – хлеб. Несколько раз они с Петей устраивали импровизированные дуэты. Он играл бережно, чтоб не затмить блеском оправы наивное стёклышко её пения, и с одобрением кивал: «Есть талант. Надо учиться. Учись, выходи к публике!»Не знаю почему, должно быть, из подспудной ревности, идея «выхода» приводила меня в бешенство. Наконец я твёрдо заявил ему: отстань!Петя пожал плечами и больше не звал нас в гости, а Майя навек лишилась профессиональной поддержки.Вины за собой я не чувствовал. На мой взгляд, мы с моей женой не нуждались в хобби – нам с лихвой хватало друг друга. Майя подтвердила это, с лёгкостью отлепившись от всех своих прежних родственников и друзей. Она как бы стёрла их, забелила в туман, так что единственным реальным существом в её жизни стал я. Эта жёсткость так не вписывалась в Майин нежный характер, что я принял её за побочный эффект всякой большой любви.«Смотри, чтоб однажды она не затёрла так же и тебя!» – предостерегла меня мама. Помню, я обиделся на её слова всерьёз и неделю держал бойкот.

Одним из наших с Майей любимых дел было фантазирование на тему будущего. Жизнь в мегаполисе не устраивала мою выросшую на свежем воздухе жену. В мечтах у нас помимо детей был дом в живописном месте Подмосковья и собственная булочная-пекарня в городке неподалёку. Пару лет мы бултыхались в фантазиях. Я исписал тетрадь, сочиняя ассортимент нашего хлебного предприятия. Майя приглядывала по рынкам и магазинам растения для будущего сада. А потом во мне проснулся добытчик. Мне захотелось прикинуть, в какую сумму выльется запланированный нами рай, и наметить шаги к его достижению.Стоило мне занести калькуляции в компьютер, как в тот же день чёрт толкнул мне навстречу бывшего однокурсника. Он «завязал» с хлебом и стал соучредителем компании по продаже некоего перспективного оборудования. Предприятие расширялось, он гостеприимно приглашал меня на борт.Я бросил булочное дуракаваляние и довольно быстро смекнул главное: наше с Майей будущее зависит не от фантазий, а от объёма продаж, который я обеспечу компании. С той самой минуты новая работа начала нравиться мне.Я любил прийти домой после трудного дня. Жена ставила передо мною ужин, садилась рядышком и рассказывала какую-нибудь безделицу. Я едва слышал её – в уме проносились отгруженные машины, набитые вместо коробок колонками цифр. И всё равно мне было хорошо. Мне нравилось, что котлеты вкусные, что голос Майи нежен, что в боевике по телевизору один парень застрелил пятерых других, что наши фуры с товаром едут и однажды из них сложится надёжное будущее для семьи.Само собой, я менялся, обрастал потихоньку горелой корочкой. Невольно и Майя отзывалась на перемены во мне. Она почти перестала петь. Запылились ноты Шуберта, подаренные ей Петей. Садовые рынки за неимением сада утратили актуальность. О булочной мы не заговаривали.Всё это не тревожило меня. Мечты отошли, но вызревшее в них счастье осталось. В снежном месяце марте у нас родилась дочка Лиза, Елизавета Константиновна – имя как долгая жизнь. В год она заговорила. В два – заговорила мудро. Однажды я вырвался душой из дел и подумал: вот бы найти работу поспокойнее, прийти пораньше, сесть на корточки рядом с Лизкой и прильнуть к её детству. Так, глядишь, и узнаешь, зачем живёшь.

Мне даже неловко пересказывать этот избитый сюжет. Мы работали много и прибыльно. А через пару лет внутри нашей фирмы грянул переворот. Сменилась власть, и моим начальником стал грамотный парень, не стеснённый комплексом совести. Работать сделалось гадко, но уйти я не хотел, потому что удостоился чести быть акционером, вложил много сил и прочее.

Так начался мой добровольный плен. Жизнь пропиталась ровным мраком. Не помню в тот год мою дочку и не помню родителей. И даже не могу сказать, из-за чего случился тот первый срыв, после которого всё покатилось.

Помню только, как рявкнул на льющую слёзы Майю: не будь чёрного моего труда, не было бы и твоего яблоневого цвета! Что-то в этом духе. И умчался на балкон: не выброситься – покурить. Майя рванулась было за мной, но я за шкирку, как щенка, вернул её в комнату.

Естественно, мы помирились. По настоянию Майи я честно заглатывал на ночь валерьянку с пустырником. Скачал и во спасение души прослушал в пробках «Идиота», «Доктора Живаго» и «Божественную комедию». Но ни Данте, ни тем более Мышкин с доктором, которые и сами были пропащие, не сумели вылечить моей беды. Мрак растёкся и стал сплошным. Я решил, что начальство бессовестно экономит на моих бонусах, а пожалуй что и подыскивает замену этому злому неудобному типу – мне.

Теперь, припарковав после работы машину, я не шёл домой сразу, а доставал из бардачка что-нибудь покрепче и пытался стать человеком. Несколько глотков – и вот уже можно жить, улыбаться близким. Обычно заряда хватало на час, а потом, если я не успевал вовремя лечь спать, благодушие перегорало, и тогда бывало по-всякому.

Я не ждал от Майи поступка, но однажды, прихватив в качестве бронежилета пятилетнюю Лизу, она набралась храбрости и пришла ко мне с деловым предложением. В руках её был проект нашей новой жизни – тетрадка, в которой она, начитавшись статей в Интернете, расписала наивный бизнес-план булочной-пекарни, если вдруг я решу её открыть. В тетрадь были также вложены распечатки с торговыми предложениями небольших и практичных коттеджей недалеко от Москвы. «Обязательно надо переехать на природу! – убеждала она меня. – Здесь ты не очнёшься!»

Я молчал, стараясь не сорваться.

Деньги на всё это хозяйство Майя собиралась добыть путем продажи акций компании, где я жил и умирал последние несколько лет. «Нам как раз хватит!» – улыбнулась она, надеясь, что бред нашей юности тронет меня.

Я сказал, что её проект – плод фантазий домохозяйки. А впрочем, если ей надо денег – я продам акции. Пусть берёт и решает свои проблемы. Пусть вообще разводится со мной, если её не устраивает, как я забочусь о семье.

Майя сжалась и истаяла в детской. А я остался, полный клокочущей ярости.

С того дня я почуял странную свободу. Словно кто-то дал мне право впадать в бешенство при малейшем упоминании неприятных для меня тем. И хотя я не одобрял своих припадков, нельзя было не признать: кое-какую разрядку нервам они давали. К тому же у меня была индульгенция: я предан семье, живу ради семьи, ради семьи рву себя в клочья. Кто посмеет бросить в меня камень?

Нет, никто не смел. Не было среди моих близких таких смельчаков. На берегу, в несбывшемся цветении сада, осталась умолкшая Майя. Грязной баржой я отшвартовался и плыл в чёртову даль.

– Да ты вообще-то любишь её? – спросил меня Петя, мастак ставить вопрос ребром.

Я хотел двинуть ему, но мои руки промолчали. В них не было энергии битвы. Петь, ну а кого же, по-твоему, я люблю? Майя – моя земля.

Тем временем жизнь моей жены заметно разладилась. На работу она не вышла – всякий раз её решимость сдувало Лизиной простудой или капризом. Однообразный быт и гнёт моего характера сделали своё дело: у Майи в волосах заблестели седые нитки, навалились головные боли, и вдобавок ко всему «рухнуло» зрение. Во всяком случае, ей так казалось. Всезнающий Петя посоветовал нам специалиста. «У моей мамы есть классный окулист, – сказал он. – Буквально слепых спасает!» Я любил возить близких по лучшим врачам, надеясь, что это окупит моё бытовое свинство, и сразу поехал с Майей. Поликлиника эконом-класса и скромная цена приёма разочаровали меня. Зато Майя была в восторге от доктора. Интересно он лечил ей глаза. Велел в закатный час смотреть на солнце, – и Майя выбегала на перекрёсток разыскивать между домами красный диск. Велел научиться рисовать красками зелёный лес – и Майя, прихватив Лизу и всё, что нужно живописцу, уходила в парк на пленэр.– Ну и шарлатана ты нам сосватал! – бранил я Петю.Скоро я узнал от жены, что её чудодейственный доктор, некий Кирилл без отчества, работает не только в этой дурацкой клинике, но и в каких-то даровых богадельнях, что у него в квартире живут две подобранные собаки и ещё что он родился и вырос в Переславле-Залесском, на берегу древнего озера. Этот никак не относящийся к лечению факт особенно вдохновлял Майю. Она рассказывала мне о Переславле раза четыре.Тут уж пора бы вызвать доктора на дуэль. Но нет, ничуть не бывало! Я ни капли не ревновал. Невозможно было представить тогдашнюю Майю героиней любовной истории. Всё равно что приревновать больного старика. И потом, все-таки Майя была моей «душой». Сколько ни терзай душу, не бывает, чтобы она изменила!К разгару лета зрение восстановилось. Майя бросила изумрудные акварели и запела. Её пение было как проливные дожди июля – безудержным, сильным, свежим. Помню, я проснулся от песни, летящей с кухни, и почувствовал прилив обжигающей сердечной тревоги: передо мной был край, за который нельзя шагнуть, не разбившись. Я отогнал фантазию и решил, что завтра же попрошу у начальника отпуск. Займусь семьёй, поборю раздражительность, может, даже начну присматривать дом в Подмосковье.К сожалению, с отпуском ничего не вышло. Мы вели военные действия против конкурирующих контор, и я не мог дезертировать. Мирное лето шло по земле без меня.

Как-то в начале августа я пришёл с работы и увидел на кухонном столе сноп луга. Большой, чуть подвядший букет – колокольчики, зверобой, ромашки, душица, пижма – возвышался цветущим берегом возле самой моей тарелки, и так светло было от него, так пахло Русью, что я не смог приняться за еду. – Это где же вы набрали? Надеюсь, не в Переславле?– Ну да, – ответила Майя, переставляя букет на подоконник. – Мы втроём ездили, с Лизкой. Лизка угулялась, спит! – Её голос был выше обычного, но вполне твёрдый.Я даже не взглянул. Мне только было странно: как она сумела так мужественно и просто поставить точку? Так внезапно!Зачем-то я собрал со стола нападавший из букета цветочный сор – как в войну хлебные крошки – и высыпал в карман штанов. Туда же спрятал пачку сигарет, быстро прошагал на балкон и заперся там, сунув за поднятый шпингалет обрезок плинтуса.Я стоял спиной к балконной двери и слышал, как со стороны комнаты бьёт дождь Майиных рук – крупный ливень с градом. Жаль, что пластиковые окна не звенят. Как славно звенели бы стёкла в деревянных расшатанных рамах!Майя барабанила и плакала. Если б она плакала о нас, я бы открыл ей дверь, развинтил бы грудную клетку – и пусть хозяйничает, как хочет, в моём Божьем царстве, пусть везёт меня в деревню, приучает к вокальному творчеству – теперь я готов. Я готов, но Майя плачет не обо мне. Она плачет, потому что боится: если этот псих улетит с пятнадцатого этажа, его выходка навсегда омрачит ей светлое счастье с доктором.

Утром вместо работы я поехал лечить глаза. Врач – молодой, с грустным лицом и вихрастыми русыми волосами – предложил мне стул. Я мотнул головой, тщетно стараясь хранить спокойствие. Дергалась мышца щеки, в кулаках и висках кровь забивала гвозди. Он посмотрел с внимательным сочувствием на мой тик и велел рассказывать.Рассказывать! У меня не было слов – я мыслил движением и предметом. Противник повыше, зато поуже в плечах. Аппаратура, угол стола, бетонная доска подоконника. Но не виском. Убивать плохо. Бить – хорошо! Лучше – на открытом пространстве. Конечно, и он ответит. Если только не примет моё нападение как крест за любовь.В растерянности доктор смотрел, как копится к броску моя ненависть, и вдруг до него дошло. Он понял, кто явился к нему, и вздохнул прерывисто. Так сильно, прерывисто и по-детски! Вечно вздохнул. Вздохнул в Гефсиманском саду.От этого вздоха моя смертная злость сорвалась и ушла, как рыба с крючка. С пустыми руками я стоял супротив врага, и мне было жалко его, как бывает жалко собаку, птицу, любое живое существо, которому причиняют увечье.За спиной Майиного доктора светлело окно, а в нём августовский вянущий тополь. Сизый голубь, переминаясь по карнизу, клевал в стекло.– Ну давайте, работайте! – сказал я, садясь на стул. – Проверяйте буковки!Но он не стал проверять, а остановился поодаль, задумавшись надо мной. Я почувствовал спазм и тепло – не в глазах, пока ещё только в горле. Встал и вышел.

Дома я раскопал нашу с Майей сумку для путешествий и перекинул в неё из шкафа кое-какие вещи. Взял ещё фотоаппарат, ноутбук, зарядку от телефона и удочки. Ключи бросил на подзеркальный столик. Что говорила Майя, я не разобрал, потому что временно оглох, а Лизки дома не было. Моя мама повела её в Ледовый дворец, да я о ней и не вспомнил.

Выйдя, долго искал по двору нашу новую машину – классную тачку, японский внедорожник, будь он неладен. А когда нашёл, никак не мог пристроить удочки. Отовсюду они выпирали. Из машины позвонил маме и сказал… не помню что. Её ответная реплика тоже не уцелела в памяти. Потом позвонил Денису и Маргоше – это мои давние друзья по пекарне – и спросил, не хотят ли они со мной на рыбалку? Денис согласился с лёту, но Маргоша остудила его: что, прямо в рабочий день? Тогда я позвонил Пете, и Петя всё понял. Он сказал, что на рыбалку не поедет однозначно, тем более с психопатом в стадии обострения. Но не будет возражать, если вечером я зайду к нему на часок.Я бросил телефон на сиденье, где обычно ездила Майя. Мне хотелось вдавиться в автомобильное кресло, войти под обивку и уснуть там, как спал когда-то в животе матери. Страшно было не то, что меня разлюбили, а то, что нет, оказывается, ничего вечного. Я тыкался в углы души и не находил убежища. Куда ни плюнь – всё смертно. Нелепость, конечно, но самым живым из всего, на что оглянулась память, был сегодняшний проигрыш в кабинете, когда я пожалел Майиного доктора. Пожалел, как дурак, или, может, это голубь в окне сбил меня с толку?

Поначалу я хотел уехать в Оптину Пустынь или ещё всё равно куда. Колоть дрова, печь хлеб. – А что, хорошая мысль! – сказал Петя, к которому я завалился с вещами. – Погоди только, мы тебе сухарей соберём на дорожку. У меня там батон чёрствый! – и он на полном серьёзе пошёл на кухню резать хлеб. Настрогав ломтей, он оставил их лежать на доске, отряхнул ладони от крошек и загадочно произнёс:– А пока сухарики сушатся, отвезу тебя в одно место!Я не стал возражать. Во мне даже дёрнулась надежда: вот сейчас он поедет со мной домой и сотрёт из действительности этого офтальмолога. Скажет: «Ребята, да вы чего!» И мы с Майей заживём дальше.Но у Пети были другие планы. Он отвёз меня в клуб, где сам тренировался уже несколько лет. Там мне выдали обмундирование и пахнущее фальшивыми цветами полотенце. В пику святому долгу музыканта трястись за сохранность рук Петя здорово боксировал. Ничего не беречь и вообще было в его характере. Безо всяких сантиментов он выбивал из меня «Оптину Пустынь», выбил бы, наверно, и Майю с доктором, но, не рассчитав, засветил в глаз.– Ну вот! – сказал он, оглядев меня с удовлетворением, как если бы фингал был частью реабилитационной программы. – А теперь покушать и коньячку! Завтра будешь как новенький!

На следующее утро я проснулся в Петиной «студии» – квартирке, где он недавно снёс стену между гостиной и кухней, чтобы влез рояль, – и, не обнаружив хозяина, набрал его номер. «Я пока у моих погощу, – сообщил он. – Ключи на столе, поливай пальму. В общем, живи!» Сам он недавно расстался с очередной подругой и был не прочь отдохнуть у родителей – в чистоте, на маминых разносолах.«Это верно, а что ещё делать? – сказал я себе, разглядывая в зеркале след вчерашнего бокса. – Живи, брат!» И стал жить.

В моей семейной драме не было ничего выдающегося. Никакой волшебной изюминки. Всё логично, всё по заслугам. Слабая надежда, что Майя прибежит утешать меня от беспочвенной ревности, не сбылась, и я начал думать, как бы попроще и без мучений спустить свою жизнь под откос.

Недолго злоупотребляя гостеприимством Пети, я перебрался к родителям.

– Наломал – отвечай! – сказала мама, которую я не решился посвятить в подробности разрыва. – Мирись, налаживай отношения! А то оставишь себя без дочери, а меня без внучки.

К сожалению, её совет лежал за пределами моих возможностей. Я не видел дороги и ограничил жизнь работой и сном. Единственная щёлка – по выходным Петя стал вытаскивать меня в лесопарк погонять мяч с товарищами детства.

С той поры лес взял на себя роль моего наставника. «Так же, как смысл зелёной листвы – в выработке хлорофилла, смысл человеческой души – в выработке любви, – шептал он мне в самое сердце. – Если ты стал непригоден и вырабатываешь какой-нибудь шлак вроде тоски или зависти – облети и умри».

На эти и подобные темы я размышлял, гоняя мяч, спотыкался и пасовал противнику. Но дальше раздумий дело не шло. Петя бранил меня и требовал решительных мер. Я и сам не понимал, почему не предпринимаю попыток к восстановлению мира с Майей. Что-то мистическое было в моём бездействии; я чуял, что не одни предстоит сносить железные сапоги, и трусил перед дорогой.

В какой-то осенней игре я ухитрился запульнуть в ворота врага два мяча. «Ну что, брат, на поправку?» – сказал в перерыве Петя, и было видно: он рад, что я снова забегал шустро. Я тоже был рад и, может, отыграл бы второй тайм ещё веселее первого, если бы не странное препятствие. Минут через пять после возобновления игры сквозь дождливую взвесь я увидел на кромке поля девочку, чуть помладше Лизы. На ней были коричневые брючки, розовая курточка и зелёный берет. Цветение это среди вянущего, обожжённого заморозками леса захватило меня.То и дело я соскальзывал на девочку взглядом: сперва она возила палкой в луже, гоняя листья от берега к берегу, а затем бросила своё занятие и уставилась на поле.Я чувствовал на себе её взгляд всякий раз, когда упускал мяч. Мне казалось, она жалеет меня, потому что я рассеян и товарищи по команде частенько удостаивают меня справедливых эпитетов.– Петь, не знаешь, чей это ребёнок? – спросил я, пока один из наших бегал за улетевшим в кусты мячом.– Витьки Евсеева, – сказал Петя, кивая на ворота противника. – Берёт её у жены по субботам.Я обернулся и поглядел на Витьку. Должно быть, смесь чувств, проступившая на моём лице, не понравилась Пете.– Ступай-ка ты, брат, отдышись! – велел он и, положив ладонь мне на спину, проводил до скамейки.Тем временем девочка отошла от края поля, сделала несколько шагов в сторону лавки, где я присел передохнуть, и подобрала жёлудь. С полминуты она ковыряла шляпку, а затем приблизилась и очень тихо спросила:– А почему у вас такая чёрная кофточка?Вопрос в стиле Красной Шапочки застал меня врасплох. Во-первых, не кофточка, а майка. Во-вторых, что значит, «такая чёрная»? Просто чёрная. Не чернее, чем у других. На мне была обыкновенная спортивная майка с длинными рукавами. Чёрная. Без рисунка.– А какая должна быть?– Зелёная, как у моего папы, – сказала девочка и посмотрела на свои носки, тоже вполне зелёные. Левый был явно темнее правого. Он промок, как и край левой брючины и оба манжета розовой куртки, искупанные в луже.Было ясно, что мои способности поддерживать беседу разочаровали её. Она развернулась и побежала прочь от футбольной поляны, к берёзкам, где валялся её велосипед.В этот миг родитель девочки Витька Евсеев спас ворота, о чём свидетельствовала горестная брань нашего нападающего.Я взял рюкзак и пошёл в сторону аллеи. Проходя мимо ворот, крикнул:– Евсеев, у тебя ребёнок в луже вымок, а ты не чешешься!– Пусть закаляется! – беспечно ответил Витька. – А ты чего, уже убегался?Через пару минут на аллее меня нагнал Петя.– Да стой ты! – крикнул он, дергая лямку моего рюкзака. – Почему ушёл? Из-за дочки Витькиной раскис? – взялся допрашивать он. – А кто виноват? Я тебе сколько говорил: не можешь выкинуть из башки – иди и отвоюй обратно! Просто возьми своё!Он стоял под разгулявшимся дождем и глядел на меня с таранной энергией. Волосы его вымокли и стали как чёрные сосульки.– Ты, брат, разочаровываешь меня, – сказал он. – Я не буду тебя тащить. Персонаж без воли к борьбе меня не захватывает! – и зашагал к поляне.

Я помедлил немного, а потом сорвался и бегом помчался к шоссе. Капли, нанизанные на лески ветра, били по шее. Чёрная майка липла к груди, как ледяная ладонь. Выбежав из парка, я не стал садиться в машину, а рванул в первый встречный магазин одежды. Мне надо было выбрать что-нибудь не чёрное. Поборов себя, за пару минут я разнообразил свой хмурый гардероб тремя футболками – оранжевой, красной, зелёной и, укомплектованный, как светофор, вернулся в машину. Подумал, переоделся в зелёную и, не откладывая, поехал к Майе.

Чужой себе – изумрудный и мокрый, как английский газон, я поднялся на лифте и позвонил в дверь. Звонок вышел рваный, но решимость моя была велика – я знал, что войду. Не глянув в глазок, Майя открыла и, увидев меня, отшатнулась в глубь прихожей. Я шагнул в дверной проём и чуть не споткнулся – между нами текла, как река, раскатанная по полу полоса обоев. Парень приезжей национальности возил по изнанке кисточкой. Если б не Майя, я подумал бы, что ошибся квартирой, таким чужим выглядел ободранный, пропахший клеем коридор. Всё это могло означать только одно: прежде чем въехать в новую жизнь, Майя решила смыть память о старых жильцах ремонтом.Тем временем хозяйка оправилась от изумления, и на меня ледяной крошкой посыпался её голос. Нет, не входи, ты испачкаешься! Лучше зайди в другой раз! Лизки нет, она на занятиях. Потом, потом обсудим всё насчёт Лизки! Ну иди же, не видишь, у нас высыхает клей!Всё это было сказано звонко, легко. Как будто она не допускала и мысли, что я могу повести себя грубо.Я шагнул через полосу обоев и на том берегу тронул плечо работяги.– Дружище, ты свободен! Сколько я тебе должен?– Нет, продолжайте! Работайте спокойно! – крикнула Майя.Но парень, не сводя с меня глаз, уже тянулся слепой рукой за курткой. Я дал ему денежку и, легонько подтолкнув в спину, прикрыл входную дверь.

– Ну что же это такое! Всё по новой? Ты же так хорошо ушёл! – отступая, восклицала моя жена. Её волосы спутались, щеки порозовели, и, кажется, уже набегали слёзы. Я настиг её за баррикадой стола и крепко тряхнул за плечи. Хватит уже, дайте свет! Дайте же наконец проснуться!Майя вырвалась. Я снова вёл себя как разбойник.– Ладно, – сдержался я. – Только возьму вещи, – и, по-осеннему хрустнув клоками обоев, двинулся в комнату. Совсем недавно там помигивал мой компьютер, пел Бадди Холли и Лизка с сушками, влезши ко мне на колени, азартно резалась в «танчики».– Какие ещё вещи? – спеша за мной, восклицала Майя. – У тебя здесь нет никаких вещёй! У тебя здесь вообще ничего нет!И правда, в комнате оказалось пусто, как в новостройке. Одни стены и небо в окне. Я помял руки: срочно требовалось что-то, к чему можно было бы приложить взрывную мощь отчаяния. Идея пришла сразу. Я вошёл в загроможденную гостиную и, сорвав полиэтилен, отволок Майино трюмо в спальню, на место, где оно стояло во дни нашего счастья. Потом вернулся за письменным столом, смахнул присыпанные побелкой газеты. Стол оказался крепок – дубовая столешница и неразборная тумба. Я приподнял угол, соображая, как будет лучше выкорчевать его из гостиной.Наверно я был похож на воронку смерча или на гранату с оторванной чекой. Чуть расширив глаза, Майя смотрела, как роковой катаклизм, ворвавшись в дом, ворочает её мебель.– Я изме-нился! – скрипел я, перекантовывая стол. – Я всё переосмыслил. Ясно?– Думаешь, надел зелёную майку и под ней не видно твоей черноты?Я оттолкнул стол. Под ногой хрустнула Лизкина заколка-ромашка. Пытаясь отступить, Майя упёрлась в стену.– Твой муж был на войне, а ты его не дождалась! – прохрипел я, веря до слёз в свою жалобную историю. – Вон, других-то вера от пули хранила! А меня?– Заработать денег – это война?Дзинь! Лопнула струна. Я опустил руки. Но ведь это было уже потом, когда всё пошло под откос! А вначале мы хотели булочную, дом, сад, всё такое! Да, я переборщил. Но ведь и ты хороша – нашла себе другую землю! Пускай зеленеет, новенькая!Майя больше не прерывала меня. Только без сил опустилась на край заваленного вещами дивана. Я сел рядом и обнял её. Она не вырвалась. И, может, победа была бы мне в радость, если бы мои руки не почуяли излучаемую её телом тоску – смирение пленника, бежавшего и настигнутого в миг свободы.Я разжал объятие, поднялся, осторожно переступил через обои с высохшим клеем и вышел за дверь. На лестничной площадке снял зелёную майку и бросил в мусоропровод. Бредовость собственных действий меня не смущала. Делай, что хочешь! – разрешил я себе. – Только не прыгай с крыши.На улице осень ударила мне в голый живот перемешанными с ветром листьями. Один я поймал – кленовый, кроваво-красный. Сел в машину, включил печку и музыку. В лицо пахнуло пустыней, голова заныла от грохота.Таким вот гоголем, распевая вместе с «эйси-диси», я доехал до первого стража дорог.– А почему в таком виде? – спросил он, наклонившись с полуулыбкой к форточке и принюхиваясь. Но нет, сладостного запаха не было. Нутром он почуял: я трезв – и сразу же его настроение рухнуло. Было ясно: не выместив на мне разочарование, он не отстанет.Думаю, если б я сказал ему правду о Майе, он подобрел бы вновь. Всё-таки все мы братья, живём на одной планете. Но правду – этой вот братской морде?Привычным российским жестом я достал из кармана то, чего он желал, сунул в права и протянул в окошко.Как ни странно, после уплаты подати мне стало веселей на душе. Я подумал, всё-таки чаще всего у человека есть выбор: бороться или плюнуть, страдать или откупиться. Мне предстояло обдумать мои варианты.

Отзвук неудавшегося примирения с Майей утих, и ничто не пришло ему на смену. А когда в конце октября выпал снег, я исчез окончательно. Мне сделалось всё равно, чем пахнет – бензином, водкой или обойным клеем, мороз на улице или дождь. Рецепторы выключились, и вскоре я начал испытывать удовольствие от сознания, что высшая точка пройдена – можно спокойно дрейфовать к финалу. Да, мне уже не стать ни героем, ни мудрым старцем, даже просто хорошим человеком – вряд ли. И всё же я занят делом и никого не луплю под дых. К тому же у меня есть Лиза, следовательно, на остаток лет сгодится простая цель – заработать денег для дочери. Чтоб была человеком вольным и не зависела от мужиков.

Со времен пекарни у меня остались друзья, семейная пара – менеджер по закупкам Денис и бухгалтер Маргоша. У нас было мало общего, но я их любил. Мне нравилось, что флегматичный Денис и пробивная Маргоша были ярко выраженное одно. Особенно бывало забавно, когда этот двуглавый орёл сам с собою ссорился. В последние годы мы встречались редко – Майя не одобряла ядовитых ногтей и командного тона Маргоши. Я сожалел об угасшем товариществе. Мне казалось, эти люди и есть те самые простые созидатели, на которых держится земной быт.Прознав о моих неурядицах, Маргоша с Денисом подхватили меня и на ручищах дружбы поволокли в направлении, о котором я не любопытствовал. Теперь после работы мы частенько встречались и заходили куда-нибудь выпить пива.Они же внушили мне мысль прекратить нагружать родителей своей депрессивной личностью и снять квартиру. Мне было всё равно. Я рассудил так: раз уж Майя сделала ремонт, почему бы и мне не сменить стены?Чтобы удобнее было меня опекать, Маргоша нашла мне квартиру по соседству. Внешне она была ничего – чистая, с большой кухней. Но, видно, до меня в ней пожило много людей. Вопли, слёзы, ярость, пьяный угар – всё это выходило по ночам из-под новых обоев и лезло в сердце.– А ты как хотел? – удивился Петя, когда я пожаловался ему. – Нашёл где жить! Съёмная однушка на окраине! Скажи спасибо, что есть балкон.Балкону я действительно был рад и за осень прибавил к моей сигаретной норме ещё полпачки. С высоты мне было видно микрорайон – расчищенную от мусора и заставленную домами пустыню. Напротив строили магазин. По вечерам из тьмы выступали жёлтые окна бытовок. Строительный фонарь, подвешенный на проводе, светил мне в комнату, как вражеский I IAO.От фонаря ли этого или от нового быта в целом меня стала одолевать бессонница. Каждую ночь, часа в четыре, я просыпался и, чуя, что уже не засну, шёл курить на балкон. Мёрз там минут десять, уставившись на фальшивую Венеру прожектора, заваривал на кухне пакетик чая и опять смотрел на фонарь, слушая звон строительной техники.В моё полубдение сваливались вопросы. Почему я менеджер? А не солдат? А не булочник? Почему я один и что делаю в этой пустыне?Поначалу вопросы множились, а потом вспыхнули и слились в один: для чего, собственно говоря, жить?Я смотрел в мутный воздух, надеясь впитать ответ. Бруски домов, бытовки, тусклый невсамделишный свет – ни одного ангела, чтобы сказать мне правду! Это и понятно, ангелов я не заслужил. Но однажды из нечистой, отливающей красным ночи на меня уставились жиденькие глазки. Я увидел их не наяву, конечно, а «мысленным зрением». Демон времени, Хозяин эпохи – вот случайные имена, какие пришли мне на ум.«Живи, я помогу!» – убеждал меня демон и подсовывал прямо в мозг договор о сотрудничестве. Мне предлагались деньги, машины, новинки индустрии развлечений и далее по потребностям моего прогрессирующего убожества. За весь этот милый бедлам просили недорого. Я должен был отдать даже не душу – время. Всего лишь время жизни, которое обязался потратить на пункты, указанные в договоре. Прежде такого не бывало со мной. Но теперь, выпав из любви, я стал беззащитен перед ночными хищниками.Ту ночь я закончил прискорбно, точно как требовал этот тип. Жахнул со страху водки и слетел в подземелье кошмаров.

А когда проснулся, в комнату валил, как дым, серый свет ноября. Я глотнул ртутной воды из-под крана, ею же умыл физиономию и отправился на работу. У подъезда отбойным молотком дробили асфальт. «Никакой не демон, конечно! – утешал я себя, идя к машине – чёрному, зверски сильному чудовищу, неизвестно как оказавшемуся у меня в рабстве. – Просто наконец взглянул со стороны на свою деградацию». Днём, за делами, мне стало легче, а ближе к сумеркам навалилось по новой. Я еле дожил до конца рабочего дня и, не полагаясь на Денис-Маргошино пиво, позвонил из машины в мою скорую помощь – Пете.– Говоришь, демон времени? – усмехнулся он, выслушав мой отчаянный монолог. – Ну а ты на что надеялся? Проанализируй, что у тебя есть. Работа, хлебнул пивка и спать! Ну в Интернете ещё чего-нибудь полистаешь. Ты просто плохо живёшь! – заключил он.Я был согласен, что живу плохо. Мне и вообще разонравился этот процесс. На мой вопрос, что делать, Петя вопреки обыкновению ответил уклончиво.– Ничего ты сейчас не сделаешь. Падай дальше! – сказал он. – Как до дна долетишь – звони!Мне уже очень хотелось долететь поскорее. Я даже начал молиться об этом Богу. Упирался мыслью в глухую, без единого сквознячка веры, стену и просил: Господи, давай что-нибудь предпримем со мной. Какое-нибудь радикальное средство!С той поры я начал жить не оглядываясь, целиком положившись на волю рока. Лучшим способом посодействовать её проявлению стала покупка мотоцикла. Наслаждение свистать между рядами вытесняло страдание. Я чувствовал себя отморозком, у которого по определению не бывает ни паники, ни тоски. Единственное, что с ним может произойти, – это гибель.

Катастрофа, которой я малодушно жаждал, пришла в одну ноябрьскую пятницу вместе со снегопадом. От метельных ли вихрей или как следствие участившегося приёма спиртного, голова моя разламывалась. По дороге домой я понял, что до смерти не хочу возвращаться в свою «пещеру троллей», и решил: поеду к родителям! Налопаюсь маминых котлет и усну детским сном. Переменив маршрут, я свернул на Садовое и поначалу продвигался неплохо. А затем кольцо замкнулось и встало.Я нырял в дырки, едва не чиркая по соседним машинам, до тех пор пока не свернул локтем чьё-то зеркало. Тут до меня дошло, что хода нет.Эта пробка была королевой пробок. Шофёры курили. Я тоже курил и ждал, пока мы сдвинемся хоть на метр, чтобы можно было шмыгнуть в щёлку. Долбёж радиомузыки, летящей из форточек, тонул в глухом снегопаде.В какой-то момент я понял, что уже не различаю современных ритмов. На их место заступило небывалое пение. «Тёмные силы нас злобно гнетут, – гудел хор, таинственный, как ветер в травах. – В бой роковой мы вступили с врагами, нас ещё судьбы…»Явление это в дыму и угаре мёртвого кольца прохватило меня до дрожи. Я собрался включить аварийку и как-нибудь вырваться на обочину – нельзя ведь управлять транспортом в состоянии острых галлюцинаций! – как вдруг до меня дошло: я не псих, просто в соседнем «рено» совсем юный водитель, мальчик, слушает «Варшавянку»!Я выключил зажигание и заворожённо внимал выпавшей из времени песне. А на последних тактах со внезапностью дикого зверя мне в живот ударил страх. Волна огня прошла по телу, кожа под ней словно бы вздулась и треснула. Голову наполнил железный гул. Со мной случилось Нечто, но в навалившемся помрачении не мог разобрать, что именно.Не знаю, что за автопилот доставил меня в родительский двор. Дома мама, открыв мне дверь, вскрикнула. Что-то летнее – блюдце толчёных ягод – было на мне вместо лица. Огонь, разгораясь, захлёстывал тело.

– Больно лихо для крапивницы! – сказал терапевт из круглосуточной клиники, куда отволокла меня мама. Он расспросил меня подробно, что я ел, что пил, где был, и высказал предположение, что, раз уж я не употреблял ничего особенного, это может быть реакцией на токсины, которыми я отравился в пробке. – Разберёмся! – мужественно выдохнул он. Несмотря на его оптимизм, мне пришлось встречать рассвет уже в больнице, куда меня доставили по страховке.Я лежал под капельницей, безвольный и верующий, желая уснуть по-лермонтовски, чтоб вздымалась грудь и пел голос. Тридцать лет судьба волочила меня за руку. Я спотыкался и ничего не успел по дороге. И вот мы в порту – конец.Мои полусны были разнообразны. Невидимый художник рисовал селение на горке и смывал его кистью так, что потоки талой воды лились с холма. Приходило лето, по цветущему лугу ко мне спешили люди. Молодая женщина, неземная, рыжая, с ней парень, похожий на прадеда с фотографии, – милые случайные образы. В бреду мне казалось, что они – мои родственники, может быть, даже предки, спустившиеся с холма, чтобы встретить меня. Я соединялся с ними неуклюжей душой и чувствовал блаженство окончания дороги. Единственное, что омрачало радость видений, – в них не было Майи. Не пришла она и в больницу.Зато всегда, в любую секунду, стоило мне открыть глаза, со мной была мама. Я получил младенчески безлимитное право на её время. Часто бывал и отец. А через пару дней ко мне допустили Петю. Он зашёл в белом халате, усмехнулся и прикрыл глаза ладонью. Моя всё ещё красная рожа впечатлила его.– Ну чего, брат, хреново тебе? Или получше? – спросил он, и мне захотелось, чтобы он ещё раз сто назвал меня братом. Как если бы в этом слове была гарантия, что за меня поборются.Петя приходил почти каждый день и бывал подолгу. Позже я узнал, что в те дни его жизнь хрустела, как и моя, только срослось потом по-разному.

Меня выписали с редким диагнозом, носящим фамилию какого-то француза. – Считайте, что у вас аллергия, – сказал доктор, когда я потребовал расшифровки. – Ну, скажем, на жизнь в мегаполисе, если учесть наши продукты питания, воздух, образ жизни…Петя объяснял мою болезнь в том же ключе, но доходчивей.– Ты просто траванулся нежитью, – сказал он. – Большинство могут в ней барахтаться неограниченно, а ты оказался хилый: надышался и чуть не сдох.

В первые дни после выписки я был рад всему. Жизнь, казалось мне, безусловно добрая вещь. В ней нет ничего страшного, кроме смерти. Мне хотелось сжать мою жизнь в объятиях, как друга, которого не видел сто лет, пройтись с ней по любой улице, какая нам подвернётся, разламывать хлеб, пить вино, ловить во фьордах форель на настоящей норвежской шхуне… да что там! Меня бы устроили и бычки в подмосковной луже, и вечный пост, лишь бы жизнь не оставила меня, как Майя.

Ожидая, пока доцветёт аллергия, я остался жить у родителей, и сразу детство обступило меня. На подоконниках росла цела-невредима моя школьная коллекция кактусов. Только теперь это были не маленькие комочки с колючками, а расползшиеся старики. Сохранились и все мои растрёпанные картонные коробки с играми. Я достал настольный хоккей, и мы с отцом отвели душу. А затем снял со шкафа мандолину в пыльном чехле и стал вспоминать, что знал.

Инструмент оказался плох. Я как-то не замечал этого в детстве, а теперь увидел и расстроился. Через пару недель игры, однако, мне показалось, что звук мандолины повеселел, и я подумал, что с годами, если заниматься прилежно, можно будет «намолить» её, как икону.

Пока я бездельничал, осень вплотную придвинулась к зиме. Мой клюквенный окрас исчез. Вместе с ним ушла эйфория обновления. Зря я счёл аллергию дном, по достижении которого начнётся восхождение. Ничего подобного! Я падал и падал, но уже без воплей и свиста, а мягко, как снежинка, можно даже сказать – кружась. Между тем мне исполнилось тридцать. Это обстоятельство, плохо согласующееся с моим подростковым образом мыслей, смутило меня. Я пожаловался на грядущий тридцатник Пете. «А!.. – отмахнулся он. – Ерунда. Это со мной уже было». В самом деле, полгода назад это случилось с ним.Он пришёл поздравить меня после работы и застал одинокий ужин – меня, маму и папу.– Ну вот. Так-то лучше! – констатировал Петя, придирчиво меня оглядев, и улыбнулся. Видно, и правда был рад, что я цел.– Держи вот! – сказал он, протягивая мне длинный плоский футляр, в котором через десяток секунд мною была обнаружена метеостанция. Не какая-нибудь поделка, а точный, всевозможно сертифицированный прибор в корпусе из карельской берёзы, великолепном, как всё, что имел обыкновение дарить мой друг. В первый миг я испытал недоумение – на что мне барометры и гигрометры?– Это тебе не игрушка, а терапевтическое средство! – строго сказал Петя, когда, оставив родителей чаёвничать, мы, как в детстве, ушли в мою комнату. – Будешь каждое утро проникаться состоянием природы. Проснулся – и никакой электроники, сразу на пробежку! У тебя же лес под боком! Бежишь себе и примечаешь, какое небо – к какой погоде, ну и так далее. Ясно?Я кивнул, начав понимать, к чему он клонит.– Мне не нравится твой настрой! – продолжал он. – Новый год на носу, а ты, я гляжу, никак не очухаешься!– Петь, я стараюсь, как могу! Разучил даже на мандолине два этюда. Но дальше – полное бездорожье!– Этюды тебя не вывезут, – возразил Петя. – Выбирайся в мир – дыши, нюхай. В конце концов, раз уж ты так упёрся в свою Майю, борись! Волоки ей тушу мамонта! Авось уговоришь.– Тушу я уже добывал. Ей этого не надо.– Это, что ли, джип твой – туша? – высмеял он меня. – Туша, братец, это труп твоей собственной лени и слабости. Исполняй мечту! Всё, что обещал и зажал, – возьми и сделай!Мне стало вдруг тошно от того, что кто-то, пусть даже и Петя, трогает практической мыслью мою беду, кидает её в одну кошёлку с миллионом пошлых историй!– Петрович, скажи мне: а ты-то на мамонта ходишь? Или у тебя всё о’кей?– Обиделся что ли? – удивился Петя и с неожиданной грустью прибавил: – Я плохой охотник. Мой мамонт ушёл к врагу.– Это ещё почему? – насторожился я.Но он не ответил, только мотнул головой и, подойдя к окну, взглянул через строй кактусов на сгустившуюся черноту улицы. Я знал, что в последнее время Петя был не слишком доволен своей музыкальной карьерой, но не рискнул расспрашивать.– Ладно, дрель тащи, – сказал он, обернувшись, и взял со стола метеостанцию.Дырявя покой соседей, мы просверлили стену и повесили подарок на гвоздь.– Ну вот… – кивнул Петя, щёлкнув по стрелке.

Когда утрачен ориентир, человек старается уцепиться за любую нелепость, подозревая в ней руку ангела. Я уверовал в Петин прибор, как в новую жизнь. Теперь, встав утром, я бросал взгляд на барометр и шёл на улицу покурить, а заодно проверить на собственной шкуре показания приборов. Северо-западные ветра наметали во двор цементную взвесь со стройки. Воробьи чирикали с возмущением, вороны кашляли.Если кто думает, что наблюдение за дворовыми птицами воскрешает душу, – он прав, конечно. Но это процесс не из быстрых. А пока ты живёшь, как жил. Ешь, пьёшь, куришь, смотришь в разнокалиберные экраны, и спросонья, как городское шоссе, в тебе гудит стыд.Шляясь по дворам, я растратил свою профпригодность. Условно честная работа в области закупок и продаж осточертела мне. Я уже не скрывал пустого взгляда и жаждал увольнения как отмашки к построению новой жизни. Наконец мне надоело ждать.Кое-как приведя в порядок дела, я пришёл к владельцу компании и сказал, что ухожу. Просто потому, что больше не нахожу мотивации для занятий бизнесом. Может, снова пойду печь хлеб.Наш хозяин был неплохой человек, прославившийся гуманизмом и выдержкой. Воров и обманщиков он не губил, не вышвыривал из квартир их жён и детей.– Дауншифтинг, Костя? – улыбнулся он. – Ну что ж, я вам желаю скорейшей перезагрузки! – И задумался, соображая, за какую сумму имеет смысл забрать мои акции. На той же неделе он подкрепил свою репутацию порядочного человека, выкупив их не многим дешевле, чем я рассчитывал.Я уже знал, что деньги – это не «мамонт». И всё-таки не мог не использовать их в качестве повода для разговора с Майей. В дом после сцены с кантованием мебели меня не пустили. Пришлось говорить по телефону.Стараясь хранить спокойствие, я сообщил, что уволился, продал акции хозяину и хочу, чтобы Майя с Лизой распорядились тем, что есть, по своему усмотрению. Майя выслушала меня и сказала, что не возьмёт ни копейки. Она хочет жить и летать, а не трепыхаться в удушающей хватке моей заботы.– Если тебе так уж хочется что-нибудь сделать для Лизки, – прибавила она, смягчаясь, – сообрази сам. Открой счёт к совершеннолетию или ещё что-нибудь, я не знаю. Только не втягивай в это меня. У меня – другое, можешь ты понять? Совсем другая жизнь!

В студенческое время мне часто снился вкус хлеба, как некоторым безумцам снятся мелодии или стихи. Хлебное вдохновение накатывало на меня. Я чувствовал гул тепла, обрывки аромата и вдруг, на долю секунды – вкус как озарение. Тогда я мчался на кухню и немедленно воплощал идею в хлеб. «Озарения» складывались затем в записную книжку – для неопределённого будущего, на что Петя остроумно заметил, что я пеку «в стол».

Оставшись без работы, я отыскал ту книжечку и почитывал её, как старый дневник. Понемногу в голове у меня проявилась маленькая булочная-пекарня – сказочное заведение, устойчивое к экономическим кризисам и переменчивым настроениям публики. Я прикинул бизнес-план и остатком трезвого разума понял: в условиях современной Москвы такой проект невозможен. Не потянем арендную плату, да и конкурентов окажется больше, чем покупателей.

Пока я бездельничал, приблизился Новый год, но зима всё не шла в Москву. Ноябрьский снег растаял, и у нас во дворе на клумбах снова завиднелись оранжевые цветы. Но мама всё-таки развела зимний уют – стала зажигать по вечерам свечи и чуть ли не каждый день пекла какой-нибудь пирог. Я до сих пор в долгу у мамы за то, что в тот год она принудила нас с отцом поставить ёлку. Снимая с антресолей игрушки, отец достал заодно пару послевоенных коробок из-под печенья. В их пожелтевшем картоне хранились бумаги – метрики, удостоверения, письма. Нашёлся и мой любимый снимок прадеда. Я взял истёртую карточку: парень на лавочке рассеянно улыбался мне. Через ветки распускающейся берёзы светлело серое небо простой фотографии.– Ну вот, – сказал отец. – Бабушка рассказывала – у них там хорошо было. Горизонты, речка под холмом. А мы с тобой так и не съездили.Никогда раньше мне не приходило в голову, что в деревню прадеда можно съездить. Это было так же нелепо, как если бы кто-нибудь предложил мне смотаться в Москву сорок пятого, на парад Победы.По представлениям отца, Старая Весна располагалась едва ли не под Тверью и, вероятно, теперь уж вымерла. Я залез в Интернет и за пять секунд отыскал на карте нашу деревню. От кольца её отделяло всего километров шестьдесят.Вот была находка так находка! Глядя на карту, я мысленно обошёл деревню со всех сторон – горсть домов на холме, лес и сельхозполя. Сам факт, что былинное пространство Старой Весны обозначено на Яндекс-картах, потряс меня, но не убедил. В глубине сознания я допускал, что, приехав, увижу светлый рассыпчатый снег по пояс, не тронутый со времен войны. А может, выйду из машины в самое лето. Опушки в землянике, вдали погрохатывает, парит…К любому чуду я был готов. А вот к чему я готов не был – так это встретить на месте деревни коттеджную застройку или садовые товарищества, расползшиеся по окрестным лугам. На этот случай я решил так: будем считать, что настоящая Старая Весна ушла вместе с прадедом в лучший мир, а это – её внучка.

На разведку поехал один – субботним утром, с фотографией, как с визой в прошлое. Отравленным кольцом дополз до шоссе, превозмог толкучку пригорода и по очистившейся вдруг дороге домчал до нужного поворота. Минут десять прогнал по коридору леса и, вылетев, тормознул как над обрывом: передо мной распахнулась холмистая местность, полная света и облаков. На высоком пригорке шевелились под ветром вместе с берёзами дома моей исторической родины, кое-где курился дымок. Проехав ещё чуть-чуть – мимо обшарпанного монастырька, мимо сельского магазина и пожухшего луга, я оставил машину под холмом и пешком пошёл в горку. Из перелеска, с правой руки обнявшего холм, дуло неурочной весной. Душистый этот ветер, купол приглушённого облаком света, безлюдье – всё разом ошеломило меня.Я поднялся на холм и взглядом облетел горизонты. Достал сигареты и снова убрал в карман. Вот он – «мамонт»! Здесь и спущу на воду наш корабль! Точнее, не корабль, а дом, о котором мечтали с Майей. На воду или на ветер.Чуя в каламбуре пророчество, я двинулся осматривать деревню. У края развороченной дороги, как утлый катер, был пришвартован трактор без лобового стекла. На дворниках трепетала видавшая виды ленточка ко Дню Победы.Улица, обоими концами упиравшаяся в лес, походила на общую кухню. Дома смотрели друг другу в глаза. Ясно, что даже самые старые из них были построены после войны, но земля-то осталась прежней! Какой из участков наш? Где жил прадед?Один дом приглянулся мне – серый, с крышей цвета еловой хвои, напоминающий бедную дворянскую дачу. Я подошёл, хрустя замёрзшей глиной. Из-под калитки выскользнула кошка – больше никого.Продвигаясь по улице, я поглядывал с холма, надеясь увидеть реку, о которой говорил отец, но ни реки, ни даже какого-нибудь высохшего ручейка или болотца пока что не о бнаружилось.Зато на противоположном краю деревни я повстречал детей – мальчика лет семи и девочку-подростка с косами, торчащими из-под шапки. У детей был снегокат. На нём по твёрдой и не вязкой, отлично укатанной глине склона они съезжали к дороге. Не сказать, что скорость была высока, но определённое удовольствие получить было можно.– Ребят, а где тут у вас речка? Тут прямо, говорят, под холмом, рядом, – спросил я, когда они взобрались в гору.– Речка? – строго переспросила девочка. – Нет, рядом у нас нету! Это дальше туда, – и махнула на поле, куда спускалась их глиняная горка. Я мельком глянул на укатанный спуск и почувствовал шевеление зависти. Мне до смерти захотелось скатиться по этой глине – рухнуть в пожухший луг.– Как, ничего скользит? – полюбопытствовал я.Девочка посмотрела на меня снисходительно. Видно, обуявшая меня страсть каким-то образом стала слышна ей.– Нате! – сказала она, протягивая мне верёвку снегоката.Я сел и оттолкнулся. Прихваченная морозом глина скользила не то чтобы здорово, но ничего. Впереди над перелеском колыхалась стая птиц. Прекрасный иероглиф, чёрный по серой бумаге неба. К сожалению, я не успел разгадать его содержание, потому что налетел на кочку. В отличие от ударов судьбы это был настоящий, «живой» пинок – я рухнул в обмёрзшую траву. Впрочем, уже через миг встал и, отряхивая штаны, повёз снегокат в горку.Дети на холме терпеливо ждали, когда я верну им транспорт. О, что это был за мальчик! Кареглазый барчук в ушанке. Что за девочка! Лихая крестьянская дочь, такую не вдруг обидишь. Я поглядывал на них, силясь встретить родные черты. Почему бы нет? Если они коренные жители, почему бы между нами не быть родству?– Ещё будете кататься? – спросила девочка.Но нет, я был удовлетворён и отдал ей верёвку.– А не знаете, кто вон в том доме живёт, сером, с зелёной крышей? – спросил я, уповая на малый шанс услышать в ответ свою фамилию.– А я живу! – сказал мальчик.Я кивнул и больше не расспрашивал. Мне вдруг стало спокойно. Всему своё время, потом.

Когда после поездки в Старую Весну я всерьёз задумался о воплощении наших с Майей юных мечтаний, первой мыслью, пришедшей мне в голову, было спросить совета у Пети. В отличие от меня он умел отличить истинный плюс от мнимого и неплохо предсказывал будущее. «Это, брат, не я, это музыка! – объяснял он. – Музыка промывает жизненный слух!»

Сказать по-честному, я удивлялся, как в условиях Петиного кошмарного детства, среди выматывающих занятий, нажима амбициозной мамы и усмешек отца можно было сохранить хоть какую-то любовь к этому возвышенному предмету. Однако он смог, и в его любви было всё, что нужно, – и страсть, и святое чувство, и счастье, и от ворот поворот.

Я помнил его студенческие выступления. Он выходил, распахнутый и ясный, и казался мне устроителем высокого праздника, сродни Рождеству. Я гордился им и с грустью ждал момента, когда на Петю налетят импресарио и уволокут его от меня в мир звёзд.

Играл он ярко, ничего не боясь, до предела веря себе. Исполнительская искренность зашкаливала. Апогеем Петиной бескомпромиссности стала выходка в финале одного конкурса, когда уже на сцене он раздумал играть заявленный ранее атональный шедевр Веберна. «Зачем вообще нужен Веберн? Пусть будет Бах!» – объявил он публике и в ослепительной тишине завёл на клавишах мистический разговор о хрупкости мироздания и силе духа, о красоте, которую не спишешь в утиль. Я был там и чувствовал кожей, как нервная атмосфера конкурса гаснет и зал становится пространством храма.

Подобные случаи сформировали вокруг Пети круг экзальтированных поклонниц, для которых он вёл в Интернете милый блог, сообщая в нём, когда и где ему можно будет поаплодировать. Но в целом эксцентричность, не подкреплённая «именем», сослужила начинающему музыканту дурную службу.

Окончив учёбу, Петя задержался в родных пенатах в качестве аспиранта и преподавателя. Эти сомнительные для пианиста успехи сочетались с нерегулярными выступлениями. Он время от времени где-то что-то играл, но всё это были малые искорки того величественного костра, на который он со страстью собирался взойти.

В его прежде высокоскоростном репертуаре стало появляться всё больше вещей, в которые можно уйти, как в глубокую медитацию, и вынырнуть с новым знанием. Поклонницы жаловались, что он утратил былую фееричность. Петя злился и, обозвав их дурами, шёл отвести душу на учениках.

Амплитуда его преподавательских методов была огромна. Если ученик оказывался ленив и не влюблён в предмет – Петя мазал его по стенке. Если талантлив и самоотвержен – доброта и терпение учителя не знали границ. Неудивительно, что отношение учеников к Петру Олеговичу колебалось от ненависти до обожания.

Несмотря на сомнения, навещавшие его периодически, мне казалось, он принял свою судьбу. Однако с некоторых пор в нём завелась заноза. Разговоры о музыке стали заканчиваться вспышками гнева. Появился и предмет зависти – выбившийся чуть ли не в звёзды сокурсник, некий Серж – музыкант с блестящей техникой и на редкость «тупой душой», как презрительно говорил о нём Петя.

Ко всему прочему моему другу вдруг резко стало не хватать денег, ученики оказались сплошь лентяями, а выступления, когда-либо выпадавшие на его долю, он считал теперь унизительным «метанием бисера».

Что говорить, нынешний Петя был не в форме. Глупо было ждать от него прозорливости в вопросе с покупкой земли. И всё-таки я не мог не спросить его благословения.

Когда после новогодних праздников я позвонил ему, Петя «с порога» ошеломил меня новостью: – Поздравь! У меня завтра последний урок. Больше никаких вундеркиндов! – объявил он. – Ни ногой больше в этот рассадник пафоса и нищеты! Хоть бы кто поджёг его! Прикинь, мне даже снилось – горят партитуры, но не сгорают, а просто ноты с них обсыпаются мелкой такой картечью! А сами листы становятся чистые, белые. И никакой тебе больше всемирной истории музыки… Папа-то мой был прав! Столько лет коту под хвост!– Петь, может, тебе попозже перезвонить? – с трудом вклинился я в его песню.– Ну а что попозже? – вздохнул он, успокаиваясь. – Мне теперь без разницы когда. Пашу сутками! Я же теперь ещё у отца типа стажируюсь – вникаю в вопросы недвижимости. А ты вообще чего звонишь? Дело есть или так?Я помедлил, чувствуя, что Пете не до моей мечты о родине, и всё же признался:– Хотел, чтобы ты съездил со мной в одно место. В деревню.– В деревню? – удивился он. – Это ещё зачем?– Хочу там землю купить.– Ого! Я вижу, барометр пошёл тебе на пользу! – с удовлетворением заметил Петя. – А что хоть за деревня?Я объяснил, что речь идёт о Старой Весне, где жил мой прадед, тот, который с хлебом и мандолиной.– Вот оно что, – проговорил Петя. – Ну так какие вопросы! Раз надо – значит, съездим. Заезжай завтра за мной в школу часикам к одиннадцати. У меня там как раз последнее занятие – и всё, вольная птица! Как раз даже и здорово – мотнёмся, переключусь. А то ещё впаду в сантименты, сам понимаешь…

Я люблю места, где учат музыке. Мне нравится их переменчивая «погода» – ветры струнных, капли клавишных, солнечный луч трубы. С удовольствием прислушиваясь, я прошёл по коридорам и отыскал нужный кабинет. Петя стоял у окна, в телефонном наушнике, грозно взявшись за вертикальную трубу отопления. Лицо его было напряжено и пятнисто, на лбу под тёмными волосами проблескивал пот.– А не надо беспокоиться, выживу! Мне не впервой! – в ответ на чью-то реплику взвинченно проговорил он.Я решил, что Петя поссорился с девушкой, и весьма удивился, когда, прощаясь, он назвал её Михал Глебычем.– Петь, здорово! – приветствовал я его из дверей.– А… Здравствуй! – обернулся он, чуть вздрогнув, и протянул нагретую о батарею ладонь. Костяшки на тыльной её стороне были заклеены пластырем.– С кем болтал?Петя сел к пианино, поднял крышку и, рассеянно поглядев на клавиши, опустил.– Да Пажков…– Что за Пажков? – спросил я, присаживаясь на соседний стул.– Партнёр отца, – нехотя отозвался Петя и, помолчав пяток секунд, вспыхнул: – Вот не пойму я человека! Рвёт землю крупными клоками, ставит на ней всякую развлекуху – фитнесы, спа-отели. В общем, банальнейший мешок с миллионами. Но при этом какая-то у него страсть к человеку! – Петя умолк на миг и недоумённо покачал головой. – Жертвы свои обихаживает, понимаешь? Если грабанул кого мимоходом – навещает потом, о здоровье спрашивает. Бабулька звонит в компанию с претензией, что рощу там где-то срубили, так он первый вопит: дайте я! Дайте мне! И сам с ней объясняется, хихикает. Нравится ему!– А тебе-то до него что?– А то, брат, что я у него работать буду! – сказал Петя. – Он теперь в Подмосковье строит, с отцом у них появились точки пересечения. И прикинь, отцу хватило мозгов ляпнуть, что я пианист. Ну у Михал Глебыча полный восторг. А-ха-ха! О-хо-хо! Что да как да где учился! Я, говорит, сам однажды чуть виолончелистом не стал! Бросай, мол, Петька, эту лабуду, я из тебя человека сделаю! Видишь, руку об его зубы ссадил! – и Петя кивнул на пластырь.Слегка оторопев, я уставился на заклеенный кулак.– Да не бойся. Все живы! Он меня позвал типа поговорить о будущей службе. Я, в общем, неплохо был подготовлен, папа меня натаскал. Ну наврал, конечно, с три короба. Обсудили. И вдруг Пажков говорит: я, Пётр Олегович, очень уважаю хорошую музыку и разбираюсь. Жалко, нет у меня в этом вопросе соратников – одни примитивные субъекты вокруг. Я, говорит, инструмент куплю нам в офис, будешь мне по праздникам и в будни слух услаждать! Ну я, естественно, подумал, он шутит. А потом чувствую: даже если это и шутка, она меня унижает! Отвечаю: нет, Михал Глебыч, вряд ли. Я вот так вот, ради услаждения, играть не люблю. А он давай со мной жалованье обсуждать, нолики накручивать! Сыплет бредовыми суммами и хихикает!– Классические с тобой, Петрович, происходят сюжеты, – заметил я.– Это точно! – кивнул Петя и, машинально взяв с пианино ручку, зубами снял колпачок. На подоконнике, я заметил, у него уже валялось три таких же, «съеденных» вдрызг. – Так вот, я зверею потихоньку, а он смеётся. Ты, говорит, Пётр Олегович, ну просто герой изящной словесности! Гордая невинность!– А ты сразу и в зубы!– Что значит сразу? А я что, по-твоему, должен терпеть, как всякая сволочь надо мной ржёт и по щеке треплет? Да мы так, самую малость… – остывая, прибавил Петя. – Его к тому же этим не проймёшь. Утёрся и кричит охраннику: мол, сфоткай меня с пораненным господином Вражиным! Будешь, говорит, у меня в архиве. Может, когда и дойдут до тебя руки.– А сейчас чего звонил?– Переживает, как рука, не нагноилась ли. А то, говорит, у меня слюна ядовитая. Смотри, говорит, лечись, а то чем играть мне будешь?– Может, у него психическое заболевание? – спросил я.Но Петя качнул головой и, неожиданно бодро на меня поглядев, произнёс:– Да он на самом деле классный мужик! Наполеон! Забавный такой – мелкий, рыжий, и при этом мощь колоссальная! Личность, понимаешь? Не такой, как все. Хочу у него учиться.– Как обзавестись ядовитой слюной? Ну вперёд!Петя поднял крышку пианино, беззвучно тронул клавиши и, как и в прошлый раз, тут же закрыл. Сверху поставил локоть. Его карие глаза, упёршись в меня, стали угольными.– Знаешь, у меня никогда не было денег. У тебя были. У меня – нет. Видал, на каком убожестве я езжу? За отцом донашиваю. Вместо всей этой нищей лирики давно надо было поставить цель. Просто взять и поставить.Тут как-то долго, надсадно он посмотрел в окно на застроенный горизонт – как будто и правда решил водрузить свою цель на крышу дальней высотки.В это время девочка лет пятнадцати, бледненькая, с гимназическими косами по плечам, глянула в кабинет и замерла, не решаясь войти.– Наташ, чего забыла? – обернувшись, спросил Петя.Девочка помедлила и, уронив неслышное «извините», отшатнулась в коридор. Дверь закрылась.– Шантажистка! – сказал Петя, нахмурившись. – Музыку она бросит! Что я теперь, из-за таких всю жизнь свою молодую должен здесь промусолить?Он мотнул головой и, решительно поднявшись, сгрёб с подоконника огрызки ручек, наушник и телефон. Оглядел кабинет – не забыл ли чего? Солнце в окне высветило на полу белый квадрат.– Ну что, поехали? – сказал он бодро.

По периметру расчищенного двора лежал снежок, нападавший за праздники, и не было ни души – за исключением большого рыжего пса в колтунах. Увидев Петю, пёс подошёл и ткнулся носом в брючину. – Тоже вот – ещё один! – сказал Петя. – Надоел ты мне, Михалыч! Ну что ты меня караулишь! Я тебя утром кормил? Иди, гуляй! Вот видишь, чего творится? – обратился он ко мне. – Прямо оцепление выстроили – не сбежишь!Мишка фыркнул и пошагал прочь, тряся шерстяными лохмотьями. А Петя обернулся на окна: в одном из них, перемешиваясь с работой флейтиста, гремел ручей фортепиано.– Наташка Рахманинова чешет, – проговорил он, весь уходя в слух. – Куда ж она лепит! Там же лига!.. – и, вдруг опомнившись, быстро пошёл к обочине, где стоял мой вполне замызганный, как раз для поездки в деревню, джип.

– Дашь порулить? – сказал он, усаживаясь на водительское место и поправляя зеркала. Я послушно сел справа. – А что мотоцикл? Накатался?

Вникая в чужую машину, Петя стартовал аккуратно. Впрочем, скоро вошёл во вкус и, свернув на трассу, принялся шнырять по рядам.

– Я себе тоже такую куплю. Или лучше, – сказал он, разгоняясь по крайней левой.

Я хотел возразить, что Майин доктор ездит на «ниве» и счастлив. Это во-первых. А во-вторых, даже за такую бессмыслицу, как хорошая тачка, иногда приходится заплатить всем. Но промолчал, пожалев Петину надежду на обновление.

По милости моего разгулявшегося друга мы летели как ненормальные – зимой, по скользкому «кольцу», под рёв тяжелого рока.

– А кстати, едем-то куда? – спросил он. – Колись, а то поворот проскочим!

Я подвернул звук и объяснил дорогу, а там, слово за слово, выложил всё, что успел нафантазировать о Старой Весне, включая и цель поездки. Нам с Петей предстояло определить, можно ли человеку, а именно мне, построить там дом и жить в нём с Майей и Лизкой, которых, конечно, верну.

– А на пенсию что, уже заработал? – завистливо спросил Петя.

– Нет, – сказал я. – Но это как-нибудь обустроится.

Под лекцию Пети о том, что на земле ничто не обустраивается «как-нибудь», а также иные споры и разговоры мы провели дорожное время. Наконец за поворотом лесного коридора открылись поля, холмы и по левую руку – стены монастыря. Над этими стенами, как столб пара, поднималась в синеву небес колокольня без колокола. Её очертания казались растёртыми по небу ластиком. Возникала мысль, что белый монастырь тает. Вот настанет оттепель – и он сойдёт вместе со снегом.

Когда мы проезжали мимо монастырских ворот, с обочины на шоссе выскочил парень и растопырил руки, собираясь принять нашу машину в объятия. Петя стукнул по тормозам. Тут же грузная женщина в белом халате налетела на парня, как куропатка на мышь, и поволокла прочь.

Слегка побелевший Петя сдал на обочину и, опустив форточку, прислушался к её воплям.

– И как расценивать этот знак? – спросил я.

– Ну что тебе сказать, – рассудил он. – Можно как «стой, не ходи», а можно – как то, что тебя встречают с распростёртыми объятиями… А ну подожди-ка! – перебил он сам себя и, высунувшись в форточку, пригляделся к табличке над воротами. – Да ты знаешь, что это такое? Психиатрический интернат! – и он со смешком обернулся ко мне. – Слушай, Костя, если ты купишь здесь участок, а потом сбрендишь – тебе тут будет недалеко.

От «монастыря-дурдома» до моей деревни в самом деле было два шага. Мы остановились под холмом и вышли из машины. Дорожка в гору была расчищена, но не сегодня и не вчера. Проехать бы можно, однако с риском.– Ну вот! – сказал я Пете, кивая немного вверх, на деревушку.Старая Весна взошла на пригорок и скромно встала к лесу. А кто она, Старая Весна? Кучка домов? Нет, дома казались цыплятами, выпущенными на спину холма. Наверно, – решил я. – Старая Весна – это земля, лес. А дома только прилепились к ней, и она их пожалела.– А дорога-то никакая! – заметил Петя, поднимаясь в горку. – Как ездить будешь?Взобравшись, мы повернулись к долине. Под солнцем весь школьный Пушкин был виден нам: январский день, похожий на иконостас, начищенный к празднику.– О-го! Да у вас тут Альпы! – сказал Петя, щурясь на солнышко. – Если Михал Глебыч увидит – держись. Влепит вам горнолыжный парк. Он как раз по вашему направлению сейчас шурует.– Ну вот здесь где-нибудь и построюсь, – произнёс я небрежно, как если бы это был решенный вопрос.– А крыша от красоты не поедет? Ты бы лучше посмотрел коттеджные посёлки. Знаешь, в сосенках, с коммуникациями. Чего ты с этой далью делать будешь?– Не знаю, – сказал я. – Научусь. Освою.Как согнутой ладонью заслоняют от ветра пламя свечи, так жизнь деревни была укрыта зимующим лесом. По целине Петя пробрался к его берёзово-еловому строю и, обняв два ствола, глянул.Не знаю, что ему привиделось в запорошенной глубине древесной рамы, но смотрел он долго, затем обернулся и спросил с азартом:– А если серьёзно: ты что вообще здесь планируешь? Дачку? Завалишься к Майе и скажешь: вот, я вам организовал летний отдых? Или как?– Почему летний? Я же говорю, может, мы жить тут будем. Круглогодично! – сказал я. – Тут вон городишко рядом – пятнадцать кэмэ. Организую пекарню, буду печь выдающийся хлеб! Это, в конце концов, моя исконная профессия.Петя слегка поднял брови, но повременил высмеивать меня, а вместо этого ещё раз оглядел снег поляны с проломленной в нём одинокой тропой.– Петь, ну давай уже, не томи! Говори, чего не нравится! – поторопил я, теряя терпение.Мне было важно его слово, потому что не раз уже на моём веку предсказанное им сбывалось. Петин отец убеждал сына заменить игру на рояле игрой на бирже, но Пете было плевать на курсы валют. Он любил угадывать счастье. «Ты, брат, не бери с меня примера. Женись, заводите ребёнка, когда поругаетесь – не расходитесь. Тебе этого нельзя». Примерно так он сказал, когда я в первый раз упомянул ему про мою новую знакомую, Майю.И вот теперь оракул молчал, прислушиваясь к снегу, вытягивая из меня последние жилы терпения. Наконец черты его лица смягчились, Петя обернулся ко мне с улыбкой удовольствия.– А знаешь, что? Берём! – заключил он и, подойдя, хлопнул меня по плечу. – Намаешься, но что с тобой делать!

Что брать в Старой Весне и как, я не знал, но Петя помог мне. Он сказал – надо сперва пообщаться с местными, посмотреть, что за люди, захочется ли мне вообще жить с ними по соседству. Серый дом с зелёной крышей, тот, что я назвал про себя «дворянской дачей», сразу приглянулся ему. Мы пошли на дымок, и уже издали до нас долетел знакомый шум. Не веря своим ушам, мы переглянулись. Нет, в самом деле – фортепианная музыка! И, остановившись у забора, прислушались к вороху звуков. Инструмент гремел и выл. Чьи-то пальцы бегали с приличной скоростью, но как-то пьяно. Петя поморщился.– Хороший немецкий инструмент раздолбали до неузнаваемости, – сказал он.– Так постучись, настрой! – подзадорил я его. – Ты же любишь!– Такое не настраивается, – возразил Петя и поглядел окрест, как если бы его вердикт относился ко всему пространству Старой Весны.Каким-то безрадостным показался мне его взгляд.– Слушай, – усмехнулся он, – а может, и мне засесть в лесу с раздолбанным роялем? Знаешь, как монахи отчитывают грехи человеческие – так вот засесть бы у вас в деревне и отчитать – по Баху от и до!Нагнувшись, он черпнул снега, слепил в голых ладонях комок и со злым размахом швырнул в липу.– Знаешь, брат, что меня во всём этом поражает? – сказал он, поправив намокший пластырь и нагибаясь за новым снежком. – Даже на такое вот примитивное «засесть в деревне» надо кучу денег. Просто кучу – дом построить, жить на что-то… Скажи мне, чем я занимался эти тридцать лет? – и он снова залупил в липу.– По-моему, Петь, чем-то намного лучшим, чем я, например, – сказал я и собрался развить эту тему, как вдруг прямо у наших ног под калитку нырнула драная серая кошка. Взлетела на крыльцо и заскреблась.Дверь отворилась. Мелькнуло девичье лицо в золотистом облаке, и сразу запахло масленицей – нагретой сковородой, блинами.– Васька, ты где шлялась, бандитка! А ну иди греться! – пропел высокий голос, – и уже за смыкающейся дверью: – Николай, Васька пришла!Петя вытянул шею, стремясь разглядеть явление. А я остро, всем телом почувствовал близость приюта. Почему-то мне подумалось, что в этом доме нам будут рады и даже напоят чаем.Петя, забыв на время о своих претензиях к жизни, взялся за хлипкие колышки калитки и с любопытством уставился на окна.– Петь, пойдём, неудобно, – сказал я.– Да я вот думаю, может, правда инструмент им настроить? – улыбнулся Петя, выбираясь на дорогу. – Кстати, вот ты уже кое-что и знаешь о местных жителях! Милейшие интеллигенты. Даже интересно – чего их сюда занесло? А барышню видел? Рыжая! Прелесть, по-моему. Кошка Васька женского рода – «где ты шлялась». Значит, Василиса! Блины, цветочки. И совершенно лишний в данном контексте Николай. Но он нам не соперник. Мы его одолеем в честном бою! Шандарахнем Шуманом по роялю – и враг повержен! Как тебе такой расклад?От Петиной шутки мне потеплело. Мы не станем громить Николая, а подружимся по-соседски, – решил я. Кошка Васька родит котят, одного возьмёт себе Лиза и устроит ему в мансарде нового дома гнездо.– У них ещё ребёнок, сын, – вспомнил я детей со снегокатом.– Да? – переспросил Петя разочарованно. – Ну тогда и бог с ними!Мы пошли по тропке вдоль берегов свежего снега. Утихла музыка, блинный дух проводил нас до соседнего забора и отстал.– Значит, слушай меня! – сказал Петя, видя мою задумчивость, и перечислил вопросы, которые необходимо будет прояснить перед покупкой. Можно ли протащить сюда из Отраднова, посёлка под горкой, газ? Найдутся ли желающие заасфальтировать со мною в складчину сто метров плохой дороги? Хватает ли местного электричества на то, чтобы вскипятить чайник, или надо самому тянуть «три фазы»?Вопрос, продаётся ли здесь участок, не беспокоил Петю.– А ты купи поляну у леса! – сказал он. – Сходи в инстанцию, поговори. Если это у них картофельные участки – может, и продадут. Я даже могу спросить у отца, он тебе даст юриста для консультации. Хочешь?Я и не знал уже, чего хочу. Близость перемен оглушила меня. В состоянии удивлённой растерянности я сел за руль и на съезде с просёлка влетел в яму, припорошенную снежком. Через пару сотен метров машину повело. Я вылез – одно колесо спускало. На ободах мы доползли до городишка и, сдав машину в ближайший шиномонтаж, вышли курить на улицу.В городке пахло Москвой – но мягче, прозрачней. Солнце сползло за крыши, ветер окреп.– Слышишь! – вдруг сказал Петя и обернулся навстречу ветру.Я прислушался – вдалеке скрипела невидимая железка. Её голос был звучный, какой-то старинный. Так в кино могут скрипеть корабельные снасти и дверь в погребок.– Хорошо поёт, в ре мажоре! – заметил Петя и взглянул на меня с любопытством. – Пройдёмся?Не торопясь, мы пошли по переулку на звук и вскоре увидели крохотный двухэтажный особнячок. Снег прилип к карнизу и свисал искрящимися наплывами, блестела на солнце голубая глазурь штукатурки с белыми облаками облуплин. Но главное – над козырьком крыльца качался флюгер – кованый крендель. Он сорвался с одной петли и не мог держать ветер. Его мотало. При этом когда он рвался вправо – нота была выше, чем та, что на обратном пути.Пока мы любовались, дверь под флюгером распахнулась и на крыльцо вышел парень в пыльном свитере. Он нёс хлебный лоток – старый, из разбухшего дерева, с отмытыми добела бортами. На лотке были уложены, как пироги, народно-промысловые безделушки из глины – колокольчики, свистульки и прочее.Аккуратно сойдя по ступеням, он задвинул ношу в стоящую на площадке «газель».Загипнотизированный хлебным лотком, я спросил, что за товар он грузит.– Дом народных ремёсел съезжает, – объяснил он.– А лоток откуда?– Тут булочная была, – сказал он, отряхивая ладони от глиняной пыли. – Давно.Я мельком глянул на стоявшего поблизости Петю: его лицо выражало смесь иронии и восхищения Божьим промыслом.– А теперь что планируется, не знаете? – не унимался я.– Смотря кто новые хозяева.– А помещение в аренду или продаётся?– Это к начальству, – буркнул парень, утомлённый моей настырностью, и, заперев дверцы, пошёл к кабине.А я обернулся на Петю. Он смотрел на меня, приподняв брови. Из его карих глаз валили искры.– Ты что, кислорода перенюхал? – сказал он. – Решил в степи открыть пекарню? Ну ты, брат, даёшь! Такого я ещё не видел – чтобы по спущенному колесу люди офис себе подыскивали!Раз пять мы обошли особнячок. Тыл его выходил на улицу с последними частными домами. Рыжий снег на нечищеной дороге, яблони за штакетником – вполне себе романтическое место для булочной. Но главное, рядом – центральная площадь, и всюду полно народу. Женщина с мальчиком за руку, старик и жучка, оба прихрамывают на левую «лапу», юный милиционер, как-то хмуро глянувший на красную Петину куртку, девчонка у калитки покуривает – любопытные, горячие у неё глаза. Люди есть – а что ещё надо булочнику?Уходя, я ещё раз прислушался к скрипу кренделя и спросил не без волнения:– Петь, а может, это и есть форель? Ну, которую, помнишь, я с жизнью ловить собирался?– Бычки! – поправил Петя. – Ты говорил про бычки в луже. Не сомневайся – это они!

Колесо починили. Петя сел за руль, и мы помчались в столицу. – А что, – вслух фантазировал он, – будем с отцом строить посёлочки в вашем районе, прокинем к тебе на поляну газ. И булочной твоей дадим рекламу – она у тебя удобно располагается: центр, и от трассы близко. Жалко, конечно, что не супермаркет. Супермаркет бы лучше.

Я отшучивался в ответ. И в шутку у нас обоих всё сложилось, как надо. Петя купил себе пуленепробиваемый «хаммер» и пригласил Пажкова сплясать на торжественном мероприятии – он ещё не решил каком. А ко мне в Старую Весну приехали Майя с Лизой. И скоро завелись у нас в саду цветы, а в доме блины, но главное – совершенно стёрлось неудачное прошлое.

Во дворе у Пети я вышел из машины – пересесть за руль. Нехотя он отдал мне ключи.

– Жалко, что приехали. Я бы ещё покатался, – сказал он, как-то вдруг поскучнев. Закурил и после паузы прибавил: – Я тут подумал: а ведь для обывателя хороший рояль – это ноль, ничто по сравнению с хорошим автомобилем. Хотя и подороже будет.

– Ну а чему тут удивляться?

– Удивляться нечему, – кивнул Петя и потрогал зеркало моей машины. – Так вот, не строил бы ты, брат, себе рояль! И мандолину тоже не надо. Прогоришь, пересядешь на такую вот хреновину, которая заводится через раз, – он кивнул на свой старенький «опель», дремлющий с краю стоянки, – и тогда каждый встречный пажков начнёт делать тебе оскорбительные предложения. Не надо думать, что жизнь кого-то там за что-то награждает! – продолжал он, сузив глаза, отчего его открытое лицо приобрело забавный налёт цинизма. – Ты, мол, ей – отказ от соблазнов города, а она тебя за это бултых в реку любви. Щас! Я четверть века пахал в кровь – с пяти лет! Много меня наградили?

Перепады настроения случались с ним не впервые. Я не обиделся, но кулаки сжались.

– Петь, да я, в общем, не за ордена бьюсь. Я дом хочу построить и заняться любимым делом. Так что ты меня не так понял.

– Я тебя не так понял? – вскинул брови Петя. – А по-моему, это ты себя не так понял! – Он недоумённо дернул плечами и зашагал к подъезду.

Я смотрел, как метёт его по дорожке красным листком. Сколько он ни храбрился – ни бокс, ни футбол не могли придать весу его нетвёрдой походке.

– Петь! – окликнул я.

Не сразу – через пару шагов он обернулся и кивнул: чего?

– Давай махнёмся!

– В смысле?

– Машинами! Ты на моей всё-таки поспокойнее себя будешь чувствовать в эпицентре пажковщины. И мне полезно – вкушу твоих угроз. А когда купишь – махнёмся обратно.

Острая радость мелькнула в его лице. Он спрятал её и ответил спокойно:

– Ну давай! На время.

Петин «опель» со смехотворно низкой после джипа посадкой и скрипучим креслом пришёлся мне по душе. Даже подумалось: в этой машинке я всё-таки ближе к правде. В стареньком дисководе мною были обнаружены останки Петиной прошлой жизни – средневековая лютня, ирландская арфа, нечто с подписью Allegri Miserere и три диска «Страстей по Матфею». Я не стал их менять. В конце концов, – решил я, – судьбе виднее, какой аккомпанемент мне нынче полагается. «Страсти», однако, пока не включал, налегая больше на лютню.

Главное же, теперь мне было куда ездить. Петин «абсолютный слух» не подвёл – с деревней вышло, как он предвидел. Сторговавшись с «инстанцией», я присвоил себе поляну на вершине холма – просторную палубу, глядящую в открытое море снега.

Правда, в решающий день, за какие-нибудь пару часов до сделки, судьба в лице всё того же Пети решила предостеречь меня от ошибки. Он позвонил и озабоченно произнёс: «Ты прикинь, я как в воду глядел! У вас там в холмах намечается комплекс зашибенный. Горные лыжи плюс аквапарк. Тебе это надо? Я ещё уточню у Михал Глебыча, а ты повремени пока».

Но я уже не мог временить. Земля Старой Весны вошла мне в сердце. Я втрескался насмерть и не представлял, как можно отказаться от обладания. Тем более что мной уже был разработан конкистадорский план.

Первая его половина касалась приобретённого участка: его следовало обнести забором, возвести дом и сделать приличный заезд для машины. Следующим направлением завоеваний был городок по соседству – тот самый, где нам довелось чинить колесо. Всерьёз и без промедления я собрался открыть в нём булочную-пекарню – заведение, где люди с чистой совестью будут печь и продавать хлеб. Дом, приманивший нас ре-мажорной мелодией флюгера, как раз подошёл для этой цели. Мы почти сошлись в цене.

Теоретически ещё можно было раздумать, но со мной случился эффект воронки – я уже не мог сопротивляться завихрению обстоятельств. Великанские руки переставляли мою жизнь на другие рельсы, и от неизбежности перемен меня трясло. Хорошо, что судьба решила подбодрить меня, явившись в образе энергичной Маргоши.

– Костя, ты свинья! – приветствовала она меня по телефону. – Мы списываем это, конечно, на твоё посталлергическое сумасшествие. Но нельзя же быть другом, а потом взять и пропасть! Хоть бы позвонил! Ты же рушишь нам веру в людей! Мы же после такого навсегда можем испортиться как личности! Я вспомнил, как Маргоша в трудную годину развела вокруг меня спасительную суету, и повинился.Она тут же смягчилась:– А у нас проблема! Мы с Денисом ушли из «Альянса». Там такой стал дурдом! Есть у тебя на примете, куда пристроить гениального бухгалтера и честного менеджера по закупкам? – спросила она, не ведая, что творит.

На следующий день мы с Маргошей встретились на углу Чистопрудного. Она, как всегда, переборщила с косметикой, зато била оптимизмом, как током. Март сверкал над чёрной Москвой. Плещущие по сторонам потоки машин заменяли городу воду весны. Над бульваром, как липовый цвет, плыл дух бензина. Пока мы курили «за встречу», пришёл Денис, круглолицый, с наметившимся животиком. Он очень забавный – всегда доволен собой и спокоен, как танк, потому что знает: что бы ни случилось, Маргоша его спасёт.Втроём мы сели, как встарь, в пивном ресторанчике, и я поведал им обе части своего плана. И если первая, касающаяся дома в деревне, прошла незамеченной, то вторая растравила моих бывших коллег всерьёз.В далёкие времена, когда мы с Маргошей и Денисом работали вместе, нам нравилось поспорить о том, какую булочную-пекарню мы откроем однажды – венскую или старомосковскую? У нас не было тогда ни денег, ни опыта, мы спорили на интерес. И вот теперь прениям суждено было возобновиться. Я доложил о результатах моего скромного маркетингового исследования. Маргоша прикинула смету, и мы сравнили её с моей.– А если что-нибудь непредвиденное? – вклинился Денис. – Ну, там, сопротивление среды?Маргоша отложила листок и с тревогой посмотрела на свою половину. Я видел, как напряжённо, деятельно они сомневаются. Работа разума проступала на их простых незлобивых лицах, как пот.– Нет, твоя глухомань не пойдёт однозначно! – наконец объявила Маргоша. – Кто из наших узнает – обхохочется! Если дело делать – так в Москве. Да и потом, как нам туда ездить?Это было мудро с её стороны – не ввязываться. Разве известно, каковы будут плоды? Я смирился, что «талантливый бухгалтер» и «честный менеджер по закупкам» мне не светят, однако поторопился с выводами.Через пару дней друзья явились ко мне домой с физиономиями самыми праздничными. «Костя, мы тебя не бросим!» – объявила Маргоша, сияющая и звонкоголосая, как барышни из фильмов пятидесятых. А Денис, улучив момент, прихватил меня за шею и зашептал, чтобы я не вздумал фиксировать Маргошу на какой бы то ни было ответственной должности. Я легонько его пнул, он меня тоже. Мы разошлись без обид. И долго ещё я не мог погасить изумление: как взбрело в голову практичной Маргоше вляпаться в подобную авантюру? Нет, точно – это моя судьба толкнула её под локоть!В сто раз легче начинать дело при поддержке товарищей, проработавших на поприще хлеба не один год, чем маяться одному. И всё бы хорошо – и судьба молодец, и сам я не промах, – если бы время не отделяло летучими днями-шагами меня от моей семьи на всё более опасный срок. Начиналась весна. Сколько мне ещё предстоит добывать «мамонта»?

От мамы, иногда возившей Лизку на фигурное катание в Ледовый дворец, я знал: без меня жизнь моей жены пришла в оживление. В детской библиотеке она вела теперь кружок рисования тушью. Несколько девочек-подростков повадилось ходить к Майе, давая ей возможность ощутить себя полезной обществу. Знал я и о том, что в обновлённой квартире мои жена и дочь жили одни. Правда, каждые выходные за ними заезжал Кирилл, и они отправлялись в путь. Обычно их целью становился городок или усадьба, удалённые от столицы не более чем на пару часов езды.Всё это: кружки в библиотеке, сиротские мотания по периферии – вызывало во мне безрадостное чувство превосходства. При мне мои девушки отдыхали на лучших пляжах Европы. Я не тряс их по русским колдобинам.Однажды у родителей, в моей комнате, на оккупированном Лизкиными рисунками столе, я нашёл фотографию Майи и Лизы – обе в расстёгнутых куртках, без шарфов, сидят на каком-то бревне под серым небом и трескают бутерброды с чаем из термоса. Щёки набиты едой, но как будто и не едой – а смехом, счастьем. И глядят они со своим счастьем и смехом не куда-нибудь, а в объектив, на Кирилла.В ту минуту я понял, что не могу ждать, пока поспеют дом и булочная, а должен попробовать обойтись малыми средствами. Майя чувствительная девушка, ей нравятся тюльпаны на толстых стеблях и весенние, быстро вянущие ирисы. Само собой, речь не о букете – я предпочёл бы что-нибудь позначительнее. Но подвиг Пиросмани неуместен в московском контексте. Если восемнадцатиэтажку осыпать цветами – выйдет траурный обелиск.Во влажный мартовский вечер со снопом тюльпанов и хрустальным «ведром» под мышкой я заявился в библиотеку – на занятие Майиного кружка. Из дверей зала пахло тушью. Этот запах был знаком мне: несколько лет назад Майя увлекалась японской живописью «суми-э».Под хор девичьих взглядов я ткнул бледно-розовые, словно проклюнувшиеся с изнанки жизни цветы в ведро, налил воды из лейки под библиотечными фикусами и поставил эту светлую тяжесть в центр сдвинутых парт.Думаю, это был не лучший урок в Майиной биографии. Через пару минут она распустила девиц по домам. Я переждал в гардеробе на банкетке, пока все пятеро прошмыгнут на улицу, и поднялся встретить Майю. Она вышла, обнимая цветы. С их толстых ножек капало, пахло нездешней жизнью, солоноватой, свежей. Я подал ей пальто и проводил до нашего дома.Должно быть, она поняла или Кирилл ей растолковал, что за счастье не жаль заплатить сочувствием к одному идиоту. Майя слушала меня со смирением. Это самый дурацкий сорт выдержки – преисполнившись им, человек гнётся, но не ломается. Чего только я не городил ей о своём раскаянии и исправлении – на всё она отвечала, склонив к тюльпанам голову: «Да».Если же на некоторые реплики сказать «да» было невозможно, Майя качала головой и произносила с той же кротостью «нет». Я ничего не добился.Будь она не так терпелива, вероятно, мне удалось бы устроить скандал, разметать по закоулочкам бледные головки цветов. Но сегодня моим стрелам было не во что попасть. Свободно свистали они через умиротворённую душу Майи.– Ну ладно, – сказал я на прощанье. – Иди к своему доктору. Мы с ним ещё посчитаемся. Я так всё сделаю, что ты поймёшь…Она выслушала меня рассеянно, думая о своём. Может, о том, что купить и приготовить на ужин.

Дом для булочной, показавшийся мне в пылу безумия особняком, был пятидесятых годов постройки. Мы починили поющий флюгер и разработали проект пекарни, включающий, помимо прочего, и солидную дровяную печь. Я собирался удивить окрестных жителей калачами на соломе, серым хлебом с семенами подсолнуха – на дубовых дровах, пряниками – на ольховых и, конечно, сказочными караваями прадеда, рецепт которых я так и не раздобыл, – на дровах берёзовых.

Радости от всего этого во мне не было, но и тяжесть ушла. Я приготовился к терпеливой работе.

Петя был восхищён стремительностью перемен и всё же не мог удержаться от критики.

– На что ты, собственно говоря, рассчитываешь? – поддевал он меня. – Что город набросится на твои булки, а потом выдвинет тебя в мэры?

– Зачем мне в мэры? Для начала я хочу в баню! – сказал я ему. – Хочу отмыться. Я весь завшивел в вашей Москве!

– Удивительно, брат, нас с тобою параллелит, – заметил Петя, выслушав про баню. – Ты вот решил отмыться. А я, наоборот, в такое влезаю! Кстати, заехал бы к нам в офис! Полюбуешься на свою машинку – небось соскучился? Не плачь, скоро верну.

Вовсе я и не плакал. Старенький Петин «опель», как мог, старался вывезти меня из прошлого. В нём я, по крайней мере, не ощущал затылком призрак Лизы в детском кресле. Но заехать к Пете, поглядеть, как устроилась его новая жизнь, всё равно было любопытно.

Их фирма занимала солидную площадь в офисном здании из чёрного стекла, возвышавшемся над узкой улочкой. Выйдя из лифта, я очутился на ресепшн. Беловолосый манекен в юбке объяснила мне, как пройти.

Петя был один в комнате – двое его коллег отбыли на встречу. Я мельком оглядел помещение: на стене – портрет президента, уйма сертификатов и огромная карта области. Среди этих картинок, из которых разве что только карта выглядела «по-человечески», и обитал теперь мой друг. Он обрадовался мне, как если бы к нему пришёл земляк с далёкой родины.

Его лицо показалось мне боевым, хотя и осунувшимся. Тёмные вихры приведены в порядок, насколько позволяет их несгибаемый нрав, зато глаза – вполне себе огнемётны.

– Ну как тебе обстановочка? Видал – никакой музыки! – объявил он и, не обнаружив на моей физиономии признаков восторга, сказал прямо: – Я вообще-то похвастаться хотел – проявленной силой воли! Конечно, это не предел мечтаний. Папа со мной жесток. Мог бы взять к себе – так нет, засадил к Пажкову. Руку-то мою, которую об его зубы, представь, лечить пришлось! Ходил обмотанный, с антибиотиком, – и Петя показал мне шрам на косточке среднего пальца. – Но в целом всё неплохо. Коллектив ничего. Особенно менеджер по персоналу, замечательно идёт на контакт!

Он листнул телефон и сунул мне фотографию миловидной блондинки.

– Как тебе?

Я оттолкнул его руку.

– Ну ладно, ладно, не сердись, – улыбнулся Петя. – Кофейку тебе сделать?

Он включил кофемашину, прошёл, споткнувшись о корзину для мусора, к шкафу и добыл две средне чистые чашки. Покружился в поисках сахарницы. Скованными движениями новичка расчистил стол от бумаг.

Мне сделалось его жалко. Несмотря на бодрость, он был эмигрант в чужой стране и ещё не освоился с её распорядком. К тому же новое государство оказалось удручающе тесным по сравнению с ландшафтами музыки, к которым он привык.

– Петрович, ты человек со вкусом. Что тебе в этом бедламе? – спросил я, пока он возился.

– А тебе последние семь лет что в нём было? – огрызнулся он. – Вот и мне – оно же самое. Ты учитывай мою ситуацию – я ж всё-таки не с улицы пришёл, у меня папа – партнёр! Так что дело быстро пойдёт, наверстаем. А сочувствовать мне не надо, – прибавил он, заметив мою кислую мину. – Я, брат, из рабства вырвался, теперь заживу.

– Рояль-то как? Не магнитит? – подковырнул я всё-таки.

– Рояль? – Петя улыбнулся. – А «рояль» – это что, надёжная марка? А бензину сколько жрёт? И как там, кстати, насчёт безопасности? А то, знаешь, бывает, тебя же подушкой и расплющит.

Минуты две мы просидели молча, глотая кофе без сигареты. Курить у них было нельзя.

– Петь, когда ты всё это решил? – спросил я. – И почему я этот момент прохлопал?

– Ты Сержа помнишь? – спросил Петя, отодвинув чашку и локтями навалившись на стол – чтобы поудобнее испепелить меня взглядом. – Помнишь, когда ты после футбола к Майе своей ездил? Он как раз в тот день написал мне на почту. Что-то, мол, обо мне ничего не слыхать! И, представь, зовёт, если я, конечно, ещё не вышел из формы, аккомпанировать какой-то его знакомой скрипачке, типа продвинутой. Потому что я, по его мнению – по его, заметь, мнению! – совпадаю с ней в восприятии музыкального наследия Кароля Шимановского, которым эта скрипачка в настоящий момент увлечена! Да, я когда-то его играл – чтобы показать наглядно, как демоны в человеке пляшут! А у Сержа сдуру отложилось, что я к Шимановскому имею пристрастие. И вот теперь он из милости сватает меня какой-то тётке!

Он помолчал несколько секунд, глядя в угол комнаты, и, накопив ненависти, проговорил:

– Достал уже этот спортсмен-олимпиец… Он же не слышит ни хрена! Он вообще не чует, что там внутри, под нотами! И при этом считает, что покорил Эверест и имеет право оттуда тянуть руку помощи бедным. Скажешь, это нормальные рассуждения завистника? Все так скажут. Так вот, чтобы никто – никогда!.. – произнёс он в разрядку и не закончил.

– Ну, ясно, – кивнул я. – Чтобы кто чего не подумал, стоило кинуть свою землю и пойти в батраки!

Я встал. Мне больше не хотелось говорить с Петей.

– Да чего ты? – удивился он и поднялся тоже. – Я ж никого не режу, не убиваю! Просто хочу наконец отвечать за себя. И, кстати, не тебе, брат, меня судить!

Мы застыли лицом к лицу – в магической точке пересечения. Он собирался туда, где уже побывал я. Я – туда, где уже побывал он. Усмехнулись и «отозвали войска».

На улице, куда мы вышли курить, текла весенняя вода, полная бензина и химикатов, которыми зимой травили снег. Петя окинул нежным взглядом «опелёк», пристроенный мной на обочине, и произнёс:

– Ты смотри, аккуратней катайся! Я всё-таки в нём такое возил!.. Не расплескай!

Петя и правда возил в своей машинке славные вещи. Пару лет назад после одного выступления я ехал с ним и был свидетелем, как молча, не ведясь на разговоры, он вёз свою игру домой. А там, едва войдя, сел за инструмент и тихо, вползвука, переиграл всю программу, перебелил от точки до точки, возвращаясь от страстей перфоманса к исконной чистоте музыки.

На сентиментальной этой ноте мы собрались проститься.

– Ладно, поехал, – сказал я, протягивая Пете руку, и в тот же миг мы оба синхронно обернулись на вопль. Из офиса к нам катился, окликая Петю по имени-отчеству, человек, невысокий, рыжий, с клочковатой шевелюрой, в цветистом шарфе и модной не по возрасту курточке. В углу ироничных губ по-матросски прижата сигаретка.

– Петр Олегович! Батюшка! – подхватывая сигарету и заливая нас дымом, воскликнул рыжий. – Где вас бесы носят! Где Сергей с Натальей? Вы что, сговорились? – Жёлто-серые, жестяночные его глаза били злостью, но голос был весел. – Живо на место, и Синичкину – договор! Живо, живо! А то зажарю вас, как гусей-лебедей!

– Ага, Михал Глебыч, бегу! – отозвался Петя и, тронув моё плечо, сказал тихонько: – Ну давай, брат, увидимся.

Тут рыжий приметил меня, швырнул сигарету и, весь под-распахнувшись, отслоив правую ладонь от папки, навострился знакомиться:

– Это кто же тут с тобой, Петька, суровый такой?

Я стоял в оборонной позе, сжав ладонями локти. Не подать человеку руку нельзя, но от Петиного Михал Глебыча несло серой. После аллергии я был чуток к запахам ада. Не эти ли бледные глазки тогда, на балконе, подсовывали мне «договор»? Замешательство длилось секунду. Моя ладонь уже двинулась навстречу его рябой руке, но я опоздал. Петин шеф не из тех, кто ждёт. Он рассмеялся и, схватив меня за локоть, потормошил.

– Ну, здравствуйте! Пажков, Пажков! Михал Глебыч! – чтобы не забывали! А вы что же, брат Петечкин? Похож, похож! Только один чёрненький, другой серенький! Тоже пианист? Или, может, этот, на треугольничках?

Несмотря на шутовскую манеру, голубовато-ржавые его глаза были холодны.

– Михал Глебыч, я сейчас подойду, ладно? – просительно сказал Петя.

– Полторы минуты вам даю, Петр Олегович! Опоздаете – будет вам изощрённый штраф! – предостерёг Пажков и, махнув папкой, понёсся в офис.

– Это ты зря, – сказал Петя, когда его шеф испарился. – Он тебя теперь запомнит.

– И что с того?

– А то, что в интересах бабочки не привлекать внимание энтомолога. Наколет!

Петя шутил, конечно, но мне стало не по себе. И с этим вот «натуралистом» он в одной упряжке!

– А ну давай садись! – велел я и, щёлкнув ключом, распахнул перед ним дверцу. – Поехали!

– Куда это?

– А без разницы! Хочешь – в Муром, хочешь – в Вологду! В принципе, любые предложения рассматриваются! На пару дней – голову проветришь.

Петя посмотрел на меня с любопытством.

– А потом?

– А потом вернёмся – ты за музыку, а я к своим!

Он помедлил, словно бы всерьёз размышляя над моим предложением, и качнул головой:

– Нет, брат. «За музыкой» я уже был.

На краю моего участка – у елово-берёзовой, раздуваемой ветром стихии леса стоял домик, косой и дряхлый, как старый маслёнок. Даже на слово «избушка» он не тянул. Я сложил в него летние шины и с этого мгновения почувствовал себя хозяином.

Мне нравилось пройтись по снежной мякоти поляны, увязнуть в её лежалых, пахнущих илом пластах и примерить взглядом – на середину, чуть ближе к лесу – будущий дом. На жгучем ветру холма он реял зыбким видением. Я не знал ещё, сколько в нём окон, где крыльцо и терраса, но уже предвкушал, как захлопочет под его крышей умасленная моими трудами судьба и вернёт мне Майю и Лизу.

Погода не благоволила началу строительства. За февраль намело двойную порцию снега, и март, двинувшись было, сник под тяжестью деревенских сугробов. Приходилось ждать.

В позднеапрельскую субботу я приехал на разметку дома. Нанятая мною дружина запаздывала. Я бросил машину под холмом, взял рулетку и пешком пошёл в гору по сияющему бездорожью. Небо над головой и земля под ногами были насквозь пролиты солнцем. Деревенский апрель, парень боевой и не стеснительный, моментально напёк мне голову, так что, если притронуться к волосам, обжигало ладонь. От земли шёл чёрный, с грядущей прозеленью, пар. Я вдыхал его до стона в рёбрах и думал: вот бы собрать его в гранёный флакон, чтоб карьеристки из пажковского офиса, где теперь работает Петя, душились им время от времени!Сожалея, что вряд ли удастся продать идею парфюмерной компании, я взобрался на холм. Трактор без стёкол, пьяно клонясь к забору, по-прежнему торчал на обочине. Полосатая лента на дворнике дождалась-таки своего часа – до майских осталось чуть-чуть.Тем временем из ближайшей калитки вышла та самая девочка, что позволила мне прокатиться на снегокате. Шагая, она раскручивала пакет с болтающимся на дне кошельком. Её синие резиновые сапожки сверкали на солнце, как Адриатика.Завидев меня, девочка приостановила вращение пакета и, подойдя, сказала без всякой робости:– Вы если бульдозер ищете, это к нам – вон, первый забор. Крикните Колю.Я отвечал: спасибо, бульдозер, может, и пригодится. Если решим под дом площадку выравнивать. И кивнул на мою поляну.– Строиться хотите? – спросила она, оглядываясь на лоскут весеннего поля, и лицо её сделалось взрослым.Я подтвердил, что не только хочу, но сегодня уже и начинаю. Будем размечать землю под фундамент.Она взглянула на меня исподлобья и бросила с неожиданным вызовом:– Ишь! Это наша поляна, общая! Я вот Коле скажу! – и, развернувшись, помчалась к дому – сто лет не крашенному пятистенку по соседству с моим участком. Из-под девочкиных сапог выстреливали комья глины. Один метко шлёпнулся мне под ноги, однако не взорвался.Так-то Старая Весна встречала меня! И что, интересно, за Коля? Уж верно не тот, с роялем. Неожиданно моя совесть дрогнула. Может, местный праведник пас на этой поляне козу? Или пару веков назад тут была, да сгорела церковь?Взволнованным шагом я двинулся по поляне к избушке, в которую сложил шины. Там, под крыльцом, у меня были приготовлены колья для разметки углов будущего дома. Не то чтобы я собрался использовать их в качестве боевого оружия, но всё-таки пусть что-нибудь да будет в руках.Тем временем конфликт на всех парах нёсся ко мне. Обернувшись на треск соседской калитки, я увидел его бешеный лёт и пожалел, что не успел добраться до кольев. Пришлось вынуть из кармана рулетку. Сжав её, как гранату, я двинулся навстречу враждующей стороне.Мой противник был не высок, но жилист и, должно быть, силён. Отчаянный воробей в штормовке.– Я те дам фундамент! Вали отсюда! – выкрикнул он надорванным голосом и метнул в придачу ещё несколько жгучих, чёрных, как головешки, слов. Над ними сумрачным хором мне послышалось «А-а-а-а…» из военных фильмов, когда наши бегут в атаку.За спиной у вояки темнела вспененная снарядами пашня. Худое небритое его лицо зажёг гнев, но самое страшное – глаза смотрели не на меня, а насквозь, в самое пекло. «Нет, не фашист, – подумал я. – Наш солдатик!» – и сказал ему громко, как глухому:– Ты, брат, не волнуйся так! Если какие вопросы – давай обсудим!Однако воробей не был готов к обсуждению – ему страстно хотелось битвы.– На этом поле знаешь, что было? – орал он, притормозив в паре метров, но продолжая устремляться ко мне головой и грудью. – А! Не знаешь! Так какого хрена полез? Этому полю вечный огонь полагается! И чтоб караул! Эх ты, мародёр вшивый!Я растерялся, не в силах решить по справедливости, каким должен быть мой ответ Чемберлену. С одной стороны, на всякий наезд следует давать сдачи. Но с другой, что-то неправильное мне слышалось в этом наезде – стилистическая ошибка! Сожалеющее «эх ты» и потом – «вечный огонь». Какие-то не вражеские слова употреблял мой противник и смущал меня этим.– Ну чего ты шумишь! На вот, лучше рулетку подержи! – сказал я. – Мне от твоего забора десять метров отмерить надо. Тут угол дома будет, – и протянул ему увесистую катушку.Воробей не думал долго, а спружинился и, размахнувшись, снизу дал кулаком по моей руке. Рулетка выстрелила во влажную апрельскую высь, и я сам как будто взмыл вместе с нею – глянуть в прощальный миг на дела своей жизни. Вот он, мрачный тип с грязными руками и сердцем – претендует на чистую землю, не покаявшись, требует «новой жизни». Поделом же ему!Вздымая брызги, грохнулась рулетка, и нас швырнуло взрывной волной в сон, где вечная рукопашная. Но сцепиться мы не успели – чья-то серокрылая фигура, стремглав пролетев над кочками, встряла меж нами.

– Коля! Ко-ля! – выкрикивал миротворец, силясь поймать воробья в смирительное объятие. – Ко-ля! Послушай меня! Может, у человека документы! Может, он собственник! – Тут наконец он исхитрился и, приобняв товарища со спины, слегка прижал ему горло. – Да хоть папа римский! Кхе-кхе! – кашляя, ревел воробей. – Я тебе спалю твой дом! Да пусти ты! – Это не мне. – Свистнет он ясным пламенем! – и вроде бы рванулся опять, наставил лобешник, но я почувствовал: воздух между нами как будто провис – былого натяга как не бывало. Это значило, что ярость пошла на убыль.Чуя близкий успех своей миссии, миротворец перенес руку с Колиной шеи на плечо.– А знаешь, чего я шёл-то к тебе? Ирина велела звать на оладьи, – шепнул он. – Давай уж, топай, и Катьку прихвати, я сам тут выясню.Упоминание об оладьях подействовало на Колю успокоительно. Он вырвался из-под руки и удалым шагом двинулся в сторону улицы.– Ну и славно! – сказал миротворец, протягивая мне ладонь. – Николай Андреич Тузин. Вот тот, видите, дом, серый, с зелёной крышей. Это мы там.Николай второй, в отличие от первого, был средне высок, худощав и сутул. Приятное лицо с длинноватым носом, а главное, внимательные, серые с жёлтой крупой глаза вдохновляли на добрососедство.Он был постарше меня лет на пять – на семь. Представляться в подобном возрасте по имени-отчеству было чистой воды пижонством. Впрочем, не большим, чем шинель кроя времён Первой мировой, делавшая его похожей на серую птицу.Разомкнув пожатие, Тузин скользнул за пазуху своего фантастического одеяния и извлёк визитку:– Будьте добры! Если какие вопросы – обращайтесь!Я глянул: драматург, режиссёр-постановщик… Культурное заведение, обозначенное на визитке, располагалось в городке – через квартал от булочной, в здании кинотеатра. Проезжая, я каждый раз видел дохленький стенд с афишами.– Так это у вас в доме рояль?– А вы что же, у нас бывали? – удивился Тузин, и как-то больше стало жёлтого в его серых глазах.– Да нет. Это мы зимой с другом мимо шли, – сказал я. – И кошку вашу видели…В продолжение знакомства я предложил Тузину посмотреть, где собираюсь поставить дом. Совсем по-приятельски, плечом к плечу, мы двинулись с ним по кочкам поляны. Весенняя земля чмокала под ногами, солнце жарко, масленично пекло загривок. Я понял, что голоден и тоже хочу оладий. Но пока ещё до них додружишься!– А глядите, какая бы вышла сценища! – воскликнул Тузин, когда я показал ему место будущего дома, и раскинутыми руками обнял луг. – Там кулисы! – кивнул он на лес. – А это зрительный зал! – и взял на ладони панораму весенней земли – кулич, присыпанный вразнобой деревнями и перелесками, с полуденной свечкой солнца. Только самого воскового столбика не было видно – сразу огонь.– А на Колю вы не сердитесь. На него сердиться нельзя, – заключил он и как-то воздушно, без касания, приобняв, повлёк меня прочь с поляны. Полы его шинели надувались ветерком, и я чувствовал: что-то сдвинулось в моей системе координат – точнее, она попросту завалилась, как старая этажерка. Логика рухнула в хлам, и на руинах взошли эмоции – удивление, жажда чуда, надежда.– В Старой Весне ни на кого нельзя сердиться, – продолжал тем временем Тузин. – А то посердитесь-посердитесь и станете враждовать. И ничего от земли не останется.– Ага, – кивнул я. – А что ж вы это вашему Коле не скажете?– А Коля знает. И он никогда не сердится и не враждует. Он бушует иногда. Вот лес бушует при столкновении воздушных масс – что он, сердится? Нет, он шумит просто.– Хорошо! – согласился я. – Сердиться не будем. Но только если и я побушую – чур без обид!Я возражал просто так, для удовольствия. На самом же деле всей душой был согласен с Тузиным, потому что знал то же самое и про хлеб: в пекарне не должна полыхать злоба.– А почему ваш Коля говорил про вечный огонь? Тут что, братская могила? – вспомнил я.– Да нет! Никаких могил! – успокоил меня Тузин. – Сражение было – это правда. Батарея наша тут стояла, – прищурившись, он поглядел вдаль – как если бы с холма ещё можно было различить наши отступающие на Москву части.Я достал сигарету и помял её в пальцах, не решаясь закурить. Вдруг меня прорвало.– У меня тут прадед жил. – сказал я. – Отсюда ушёл на войну.– Серьёзно? – живо заинтересовался Тузин. – Ну-ну! Рассказывайте!– А что рассказывать? – пожал я плечами и выложил всё, как есть, о прадеде и мандолине.– Я так и знал! Значит, вы – наш! – воскликнул Тузин и на миг задумался. – Ладно, – сказал он, оборачиваясь на свою, а теперь и мою деревню. – Попробую что-нибудь для вас сделать. Вы не тревожьтесь, ничего он не спалит. Коля бешеный, конечно, но в основном адекватный.Я хотел спросить у моего нового знакомого, какие области не входят в Колино «основное», – так, на всякий случай. Но решил не обострять и промолчал.

Видно, Тузин и правда попытался уладить мой «вопрос». Не успел я докурить, как снова увидел Колю. Небольшая жилистая его фигурка неслась по деревне, рассекая весенний воздух, как будто даже и со свистом. Он бежал из гостей – прямиком ко мне. По стремительному его лёту над кочками было не разобрать, что он сделает в следующий миг – убьёт или расцелует.

– Дом-то где хочешь ставить? – спросил он, на ходу протягивая мне грязноватую руку. Я схватил её со счастьем, как нежданно завоёванный кубок. От Коли пахло блаженным духом сковороды и теста. Должно быть, он всё же успел приобщиться тузинских оладий.

– На середину не ставь! Красоту испортишь! – возразил Коля, когда я объяснил ему мой план. – Ставь к моему забору.

– Хорошо, – сказал я, вдруг совершенно ему покорившись.

Коля обвёл взглядом ещё не взрытую поляну. На его молодой лысине блеснуло солнышко – тем же блеском, что и на оковалках глины. Я видел, как жалко моему соседу родной целины. Его кулаки сжались на миг и после некоторой внутренней борьбы разжались снова.

– Ну и ладно, чёрт с тобой! – брякнул он и, не простившись, ушагал прочь.

Я выбрал место посуше, бросил куртку и, сев, стал смотреть на дорогу, по которой всё не ехали мои строители. Мне было легко на сердце. Теперь не осталось сомнений: меня встретили хорошо! Просто с салютом – поэтому было громко. Просто обняли от души – вот и кости хрустят. От земли чуть видно поднимался пар. В прозрачном лесу светлело теньканье птиц. Я сидел на жухлой кочке с распаренной душой, каждая клеточка как будто из бани, как будто напился чаю с мёдом. Ну да, всё так. Я взял себе землю с приданым. И Коля, и бремя боевой славы – всё шло в нагрузку к моей половине гектара. Хотя почему в нагрузку? Может, это бонус, начисленный мне за смелость?Скоро позвонил бригадир и сказал, что у них сломалась «газель», потому они и не приехали. Но есть вероятность, что её починят и они приедут завтра. Или послезавтра.– Послезавтра мне на работу, – сказал я, даже не разозлившись.Так началась моя жизнь в Старой Весне.

Я не мог подойти к освоению места практически, потому что знал: мой дом должен вырасти из земли Старой Весны, как дерево или гриб. Мне нужен был мастер, способный распознать его корешки, его сырую грибницу. Но, учитывая затею с булочной-пекарней, нанять хорошую строительную компанию было мне уже не по карману.

Я подрядил работяг, бравшихся к сентябрю поставить фундамент и сруб. Обстоятельства, что бригадира зовут Иваном, как моего прадеда, показалось мне достаточным для спокойствия. Я и сам понимал, что подобная логика вряд ли доведёт до добра, но после многолетнего упражнения в трезвомыслии хотелось пожить дураком.

Дурачество моё закончилось тем, что к середине лета я остался один на один с фундаментом, а бригадир сгинул навеки вместе с бригадой. Имя прадеда не спасло, зато теперь можно было не мотаться в Москву, а ночевать в освободившейся бытовке.

Я вымел мусор, открыл дверь и окно, чтобы комнату прополоскало ветром, и очень скоро от прежних жильцов не осталось и духу. Правда, через пару недель полез поправлять провод зависшей микроволновки и нашёл бумажку – список вещей. Неумелыми, словно забытыми со школы буквами в нём значилось: «Тушёнка, сахар, соль, подс. масло, макароны, семечки» – отчерк – «приёмник, одеяло, рез. сапоги…» Остаток листа был утрачен.

Список примирил меня с беглецами. Трудно злиться на брата по планете, когда сам познал кочевую долю – макароны и соль.

А вообще-то я неплохо устроился. В правый торец бытовки встал диванчик. У изголовья – тумбочка с ноутбуком, на котором я иногда смотрел кино, противоположную стену заняла кухня, а именно – столик с печкой и полка с посудой. У входа – крючки и походный брезентовый шкаф. Мой номер с удобствами был продуман до мелочей, даже нагреватель в душевом отсеке располагался на смежной с комнатой стене, чтобы тепло не пропадало даром. Правда, воду в душ приходилось пока таскать из деревенского колодца.

Тем временем птичье многоголосье в лесу сошло, как земляника, зато в некошеной траве зазвенели кузнечики. По краю моей неогороженной частной собственности повадились ходить дачники из окрестных селений. С каким-то трепетом я слушал обрывки их разговоров, лепет детей, лай собак.

В жару и грозы июля трава выросла, и хождения сделались невозможны. Зато я впервые узнал, что такое дикое поле. Это не лужок, но чащоба выросших из земли басовых струн. Ветер рождает в них гул, обмотка цепляет одежду. Движение через их строй не назовёшь прогулкой.

Но имелась в сплошной гущине одна неявная стёжка. Весь в поющих ранах летнего луга, иссечённый прутами душистых трав, я дошёл по ней однажды до речки, именуемой в народе Бедняжкой. Она оказалась узенькой и текла в зарослях, как сирота, сама по себе. Никто не приходил полюбоваться её изгибом. Будучи двумя одинокими душами, мы сблизились. Я привёз удочку, и с тех пор субботними вечерами Бедняжка дарила мне бычков.

Как-то раз я рыбачил на её берегу и увидел «воробья» Колю. Он полыхнул в мою сторону любопытным взглядом и сел удить неподалёку. Присматриваясь втихую, я заметил, что коряжка, на которой сидел Коля, кое-где остругана ножичком, а под бидон для рыбы и банку с червями в дерне выкопаны «пазы». Выходит, Бедняжка только казалась мне сиротой. На самом деле она была пристроенной речкой, обихоженной и любимой. Краем сердца мне мелькнуло, что я ворую чужую рыбу. Я посидел для приличия ещё минут пять и убрёл.

Коля был мой ближайший сосед. Шквалы и громы его повседневной жизни беспрепятственно долетали ко мне через штакетник, разделявший наши участки. К концу лета я неплохо разбирался в его семейных обстоятельствах.

Колины родственники – жена Зинаида и дочка Катя, та самая, что одолжила мне снегокат, а потом грозила, – жили в Москве и проведывали Колю по выходным. Я был невольным свидетелем их домашних сражений. Безыскусное содержание соседской ругани умиляло меня. В ходе её обычно разбиралось, был ли злой умысел в Колиных разрушительных действиях. К примеру, нарочно или по врождённому убожеству личности он уронил полено на Зинаидины маргаритки?

Что касается Николая Андреича Тузина, обладателя кошки Васьки, сына Миши и жены Ирины, мимолётное виденье которой чуть было не вдохновило Петю, с ним мы встречались редко и ограничивались приветствиями. Думаю, Тузин всё же расстроился, что я влепил фундамент на ничейную прежде поляну.

Выходило, что, несмотря на соседей, я остался один на один с деревней. Мне казалось, правда, что она привечает меня. Хотел я цветущих лугов – и луга цвели. Хотел тишины – и тишина наваливалась туманом. И была у меня тем летом надежда: Старой Весне по силам вернуть мне то, что я потерял. Наивная мысль, но, должно быть, мой разум уже был повреждён красотой земли, душа нанюхалась душистого луга, распускающего всякую струну и стрелу до состояния кудряшки.

Я так и не нашёл новых строителей, погнавшись за вторым моим зайцем, точнее, «мамонтом» – булочной-пекарней. Надо отдать нам должное: мы работали без выходных. Маргоша взяла на себя проект, беготню по инстанциям и раздумья – куда помимо собственной булочной мы смогли бы пристроить наш хлеб. А я занялся оборудованием и персоналом. В пекарне, бок о бок с электроникой, сводящей труд пекаря почти на нет, забелела вечной правдой настоящая дровяная печь. На её согласование с пожарниками ушли последние Маргошины силы. Закончив ремонт, мы провели небольшой, но весёлый «кастинг». В двух словах я объяснил новобранцам, что у нашего хлеба будет много общего с природой, погодой и даже с человеческим характером. Смелый хлеб мы испечём, и вдумчивый, и ободряющий. И такой ещё испечём хлеб, что блаженны будут милостивые, а прочие – догадайтесь сами. Так что, ребята, если с вашей стороны случится халтура – на меня потом, чур, не пенять! Одним словом, я замотивировал их, как мог, и наш маленький коллектив ринулся обживать пекарню.

Моя мечта о том, как предъявлю Майе добычу, жарила полным ходом, и некому было меня вразумить, потому что я ни с кем не делился ею. На сон грядущий, носом в подушку, я раздумывал, какую комнату мы отведём под Майин музыкальный салон. Выбрал ту, что с балконом на лес, а затем – в сладчайшей мечте – купил и затащил на второй этаж пианино. Для Лизы между берёзой и ёлкой намечтал лихие качели – смастерил из широкой доски и привесил на крепких канатиках. С тех пор они качались внутри моей фантазии – на опушке, вечно длящимся летним днём. Случалось, голос разума пробивался чёрной строкой и внушал мне какую-нибудь гадость вроде того, что прошло слишком много времени. А однажды обнаглел и ляпнул: «А как насчёт простить – справишься?»Я пинал этот голос со всей доступной мне ненавистью – можно сказать, ногами. Футболил в самую глушь сознания. Но он был упрям и накатывал снова. Наконец я к нему привык.

Под вечер накануне открытия я обошёл наше украшенное к премьере заведение и поехал в Москву – звать своих. Коварство это было давно спланировано мной – не оповещать Майю заранее, а пригласить их с Лизой впритык, чтобы не осталось времени на отговорки. Мне казалось, от их приезда будет зависеть всё. Моя рука, включавшая зажигание, не дрожала, конечно, но была напряжена, как будто я ехал биться за судьбу мироздания.

Подъехав, я не стал звонить в домофон, а сел на крашеную лавочку ждать – не выйдет ли моя жена. Мало ли, вдруг ей понадобится в магазин? Я докуривал примерно седьмую сигарету, когда в энный раз пискнула подъездная дверь и вышла Майя. Она была в розово-серой, как заря, курточке, с волосами, льющимися из-под матерчатого капюшона. Несмотря на тяжёлую спортивную сумку, перерезавшую лямкой плечо, выражение Майиного лица было лирическим.

Ничего не замечая сквозь мечту, даже меня на лавке, она прошла вперёд и рассеянно покрутила головой – асфальт, гостевая стоянка, пяток пожухлых деревьев. Сладко, в голос, вздохнула и, поставив сумку на песочек детской площадки, села ждать. Интересно чего?

Я хотел окликнуть её, но испугался выпустить «синицу в руке». Незамеченным можно было по крайней мере всласть наглядеться на своё проданное счастье, на мирный дом и звёздное небо, которые пропил вдрызг.

И я остался сидеть, примёрзнув к лавке, любуясь, как Майя, подперев голову кулачком, ждёт, когда приедет Кирилл.

Её волосы приподнимал ветер, и отдельные прядки разговаривали между собой. Некоторые кланялись, приглашая друг друга на танец. Время, когда я мог трогать этот танец руками, утопило меня в своём парном молоке. А потом распахнулась дверь. Я увидел вылетевшую из подъезда Лизку и деревянно поднялся с лавочки.

Должно быть, она замешкалась, болтая с консъержкой.

– Мам, тётя Люба сказала, во вторник не будет воды! – крикнула Лиза и осеклась, заметив меня.

– Костя, ты откуда взялся? – направляясь ко мне, воскликнула Майя. – Я же только что вышла – тебя не было!

– Потому что не видишь ничего. Ходишь, как блаженная, – огрызнулся я ненароком.

Тем временем Лиза в зелёном, полном бабочек платье подскочила и, обняв меня, насколько хватило ручонок, прижалась щекой к рубашке.

– А что вообще случилось? – спросила Майя.

Промороженным голосом я сообщил ей о треклятой булочной, на которую почему-то надеялся, – теперь уже ясно, что зря. Ясно, ясно – по Майиному дышащему негой лицу, по приподнятой голове и свободной линии плеч.

Майя засмеялась.

– Булочная! Надо же! Поздравляю тебя с таким событием! Но видишь ли… – Она взглянула, не умея скрыть радость. – Кирилла отпустили на несколько дней! Мы уезжаем, прямо вот сейчас! Сначала до дачи его друга – это как бы перевалочный пункт, заодно и повидаемся, а дальше… – она оборвала рассказ. – Лизка, скажи!

Лиза напрягла руки, крепко сжимая меня в их тонком кольце.

– Мне так жаль! Очень!.. – всё с тем же счастливым выражением прибавила Майя. – Я правда очень, очень за тебя рада!

Заходили золотые круги, булочная, качнувшись, как лодка, приготовилась отчалить от берега. Зря я убил тебя, мамонт!

– Хорошо. Я перенесу открытие, – сказал я, скрепившись.

– Как перенесёшь? – изумилась Майя. – Не надо! Ни в коем случае!

На миг я закрыл глаза.

– Кому не надо? Тебе? А не помнишь ли ты, с чего начиналось моё крушение? Не с наших ли общих фантазий? Райский сад, райский дом, миленькое заведение с дивным запахом хлеба! Хочешь сказать, у тебя есть право не взглянуть на плоды усилий? Ну уж нет! Слушай меня внимательно: если ты не приедешь завтра, если твой чёртов доктор посмеет тебя удержать…

Я кипел, не стесняясь зрителей, не стесняясь даже и Лизки. В какую-то секунду во мне вспыхнула мысль – воспользоваться Майиным замешательством и, швырнув обеих девиц в машину, умчать!

Но и тут – разочарование. Выплеснув большую часть горечи, я увидел, что замешательства нет и в помине. Майя слушала меня с умеренным сочувствием, чуть сдвинув лёгкие брови. Мои вопли не имели над ней прежней власти – броня счастья крепка. Когда я добушевал, она сказала участливо, почти нежно:

– Костя, мы приедем обязательно. Но только не завтра, – и коснулась моего плеча. – Сразу, как вернёмся, обещаю тебе. Ты иди пока. А то нам уезжать. Мы сейчас уже поедем… – и она с тревогой посмотрела в дальний край двора.

Я проследил её взгляд – на дворовой стоянке парковалась зелёная «нива».

– Пока! Потом созвонимся, ладно? – с натугой вскинув на плечо сумку, Майя взяла Лизу за руку и потянула за собой к машине.

Ну а чего ты ждал? Тебе же сказано – едут в отпуск! Устремляясь за Майей, трепещут Лизины бабочки – моя дочь шагает вполоборота. Натянута ручонка, связывающая её с мамой. Натянут взгляд, связывающий её со мной. Моя грудная клетка ритмично вздрагивает, готовясь выпустить сердце на волю: пусть летает, не обременённое мной!

А вот и кульминация: из машины выходит Кирилл – герой моего горя. Поприветствуем победителя и смиренно покинем двор?

Как в невесомости, я качнулся за Майей и, набирая ход, почувствовал токи прибывающих сил. Нет, ребята, это не жизнь! Будем резать её и править!

В три шага настигнув Майю, я сдёрнул сумку с её плеча. Она вцепилась было в лямку, но не смогла удержать и выпустила. На её лице прорезалось страдание.

– Кирилл, уйди! – крикнула она, страшно на него замахав. – Уйди! Сядь в машину!

– Ты ещё скажи – «запрись»! Что ж ты думаешь, я из машины его не выкурю? – улыбнулся я, перехватывая поудобнее сумку, и вместе с ношей двинулся к «ниве».

Кирилл пошёл мне навстречу. Его походка была лёгкой и какой-то радостной – как будто он и сам давно хотел поговорить, только не предоставлялось случая.

Мы сошлись. Я скинул сумку с плеча и, перемигнувшись с напуганной Лизой, кивнул Кириллу на рощицу, отделённую от двора низкой оградой. Он сделал знак Майе: останьтесь тут! – и первым, не оглядываясь на меня, пошёл в указанном направлении. Снова я отметил про себя его неширокие плечи, прямой и печальный силуэт. Майя побежала было за нами, восклицая что-то про булочную, но вскоре отстала.

Кирилл сел на бортик ограды, и, уперев ладони в колени, посмотрел под ноги, на истоптанную траву. Роща за его спиной уже начала впитывать сумерки. Откуда-то сбоку ветер нёс дымок подожжённой мусорки.

– Вставай, – сказал я, приблизившись. Кирилл поднял взгляд, но остался сидеть. Мне хотелось увидеть в нём какую-нибудь мелочь, дрянь. Но нет, как и тогда, в кабинете, у него было лицо нормального человека. Больше того, оно показалось мне родственным. Наверно, потому, что он любил Майю и она отражалась в нём.

Я сел перед оградкой на корточки и, подняв взгляд, спросил:

– Что чувствуешь? Скажи как на духу.

Я знал: если он скажет какую-нибудь обтекаемую фразу, вроде того что очень жаль, но никто не виноват, потому что жизнь, судьба, всё ещё будет, если такое что-нибудь он смямлит – я протараню его, как вражеский самолёт. В глубину, на самое дно мироздания посыплются наши обломки.

– Чувствую желание тебя не видеть. Чтобы на тебя свалились все блага мира и ты бы о нас забыл, – произнёс он ясно.

– Все блага мира? – улыбнулся я. – Да на кой мне все! Мне тех, что Бог послал, было вполне достаточно. Понимаешь, Кир, если бы ты не влез, мы бы помирились, – сказал я и сдавил ладонью его руку, сжимавшую бортик. – Никуда не делись бы. Ты даже не можешь вообразить, что ты мне сделал. Мне, Лизке. Что мне, убить тебя?

– Можно, – сказал он и вздохнул глубоко, тем самым «гефсиманским» вздохом, который в первую встречу удержал меня от кровопролития.

– Я ничего тут не могу сделать! – прибавил он с искренней тоской. – Я тебе надежды желаю. Вот это самое большее, что могу…

Он мне желает надежды! Это лихо!

Сидя – я на корточках, он на оградке, – мы обменялись ещё несколькими бездонными, ни к чему не ведущими фразами. А потом – краем взгляда – я увидел на небе луну и понял, что пора ехать. Наш фильм, где каждый кадр зашкаливает в вечность, подошёл к концу. Завтра я попрусь на открытие никому не нужной булочной, а Майя с Кириллом проснутся в маленьком городке, или куда они там намылились в отпуск?

Я поднялся и оглядел потемневший двор. Пульс безвыходно колотил в черепушку, никак не мог пробить себе брешь.

– Ну что, поехали? – сказал я Кириллу.

Он встал, и мы зашагали к моей машине. Под ногами хрустела пыль осевшего наземь лета, уже и с палыми листьями. У машины Кирилл отстранил вцепившуюся было в его локоть Майю: «Идите домой!» Удивительно, как беспрекословно она его слушалась.

Пока я ждал за рулём, в мою форточку поскреблась Лизка. Я опустил стекло.

– Папочка, ты только не разгоняйся! – зашептала она, серыми глазами стараясь добраться до сердца. – Бабушка всегда за тебя переживает. Поезжай осторожно! Ради нас с бабушкой!

– Елизавета Константиновна, а почему, если я тебе дорог, ты не со мной?

Лиза сморщила бровки и, крепясь от плача, проговорила:

– Папочка, я же с мамой!

– Уйди из-под колёс! – рявкнул я и газанул так, что постылый двор наполнился адским свистом.

Густо-сумеречные улицы разматывались перед нами, как в триллере, я рвался к окраине, ещё не зная, какова моя цель. На пустынных дорогах разгонялся, и машину вело вправо – меня магнитили фонарные столбы. – У тебя, похоже, колесо спускает, – заметил Кирилл.– Да какое колесо! Об столб тебя хочу размазать! – сказал я и включил наугад Петину музыку. Рулетка назначила нам «Страсти по Матфею».– Это что? – спросил Кирилл, затревожившись. – Что это такое у тебя? Бах?– Ага. Месса. Тебя провожаю в последний путь, – объяснил я и погнал на голубоватый свет, озарявший льдину ночной платформы. Гнущийся под тяжестью горя, спелый, как осень, голос Марии Магдалины напрасно пытался меня вразумить.Я подрулил на зады железнодорожной станции и, с хрустом вписавшись на битые кирпичи, заглушил мотор. Приехали!В пятидесяти метрах от нас, на взгорье, знакомым с детства дракончиком пронёсся товарный поезд. Мы прошли через тёмную, пахнущую недавно пролитым пивом рощу и по боковой лестнице поднялись на платформу.Бетонный заборчик, ограждавший плиты перрона, приютил нас. Присев, я оглянулся. За краем платформы, вплотную к нашим спинам, стояла тьма – метра два глубиной, заросшая невидимыми сорняками.– Ну что, Кир, говори, я слушаю! Сделай так, чтобы на меня свалились «все блага»!Он вздохнул терпеливо и не отозвался. Молчание меня разожгло.– Ты считаешь себя порядочным человеком. Добрым, честным. Так? Так вот, ты должен был поправить ей зрение – и больше ничего. А если сердце застучало – то как порядочный человек ты должен был в отпуск уйти, заболеть – что угодно. Но только не то, что сделал ты.Кирилл достал из кармана ветровки пару монет, пропуск и пустой пакетик из-под бумажных платков – такие всегда покупала Майя. Взглянул и убрал.– Когда речь идёт о некоем злодее, которого даже не видел, не всегда возникает мысль… – проговорил он и осёкся.– Это Майя тебе злодея расписала? А ты, наверно, маленький, не знаешь, как в жизни бывает? Не знаешь, что бывают провалы в бездну и что из них люди вместе выбираются, и продолжают жить, и любят. А ты типа спас муху-цокотуху!Я отчитывал его, как ребёнка.– Липами пахнет! – неожиданно произнёс он и обернулся во тьму за краем платформы.Я тоже посмотрел. И правда, за нашими спинами тёмным строем стояли высокие липовые стволы. Давно облетели золотые пушинки, листва пропиталась пылью и первой осенью, но что-то осталось – след цветения.Я вспомнил, как давным-давно, только узнав, что у нас будет Лизка, мы с Майей поехали на недельку в дом отдыха, затерянный среди старинных дач. Там на тёмных аллеях, обмирая от аромата, мы рвали липовый цвет и складывали его почему-то в наволочку.– Ты понимаешь – целая наволочка этой дрёмы! Вот и как теперь жить? – докладывал я своему врагу.Кирилл слушал задушевно, как будто я просветлял в памяти его собственную юность, любовь.– И я не вижу другого выхода, Кир. Буду сдвигать за горой гору, откапывать нашу реку. Я завалил – я и откопаю!В какой-то момент мне почудилось, что Кирилл не возражает. Он понял меня и всецело согласен уйти с моего пути. Чувство лёгкого спасения бабочкой защекотало грудь.– Ничего не выйдет у тебя, – внезапно проговорил он и посмотрел мне в глаза – довольно лихо для врача-окулиста. – Ты не созидатель. Тебе нужны страсти. Есть такие люди. И нормальному человеку очень трудно с этим соседствовать. Поэтому Майя решила так, как решила. И ты ничего не сделаешь с этим. Просто ничего! – повторил он в упоении, и его грустное лицо прожёг азарт.Сброшенный в пекло, я улыбнулся. Вот и славно – ты принял вызов! А то как бить пацифиста?– Я перед тобой виноват, это правда, – продолжал он окрепшим голосом. – Но Майя – нет, ни секунды! Разве это по совести – измучить человека и потом ещё требовать от него преданности? И вот что, – заключил он, совершенно освободившись. – Ты больше не будешь тянуть ей душу! Ясно?Ясно ли мне? Или требуются уточнения? Разве разберёшь в этом бешеном клокотании жизни!Я вздохнул и, приобняв Кирилла за плечи, подался назад, за край платформы. Ограда кувыркнулась, пальцы, повинуясь инстинкту, растопырились, желая ухватиться за край.Должно быть, я всё же рассчитывал, что пристанционные кусты обернутся бездной. Но нет – бездна стукнула в плечо утрамбованной землёй тропинки.Я не собирался ни убивать его, ни калечить, мне только хотелось проверить его реакцию, устойчив ли он к боли, может ли дать отпор. Мне страстно хотелось узнать, насколько боеспособен человек, занявший моё место. Конечно, это было дурацкое любопытство, но я не мог устоять и получил ответ немедленно. Кирилл высвободился и с силой отпихнул меня:– Всё!Я бросился было снова, но он поднял руку – с неё капало тёмное.Переводя дыхание, мы подошли к фонарю.– Стеклом, – сказал он, разглядывая окровавленную руку, и зажал рану пальцами.Мы молча ждали – минуту, две.– Течёт, – проговорил он. – Надо перетянуть.Я сбегал в машину и, вытряхнув аптечку, нашёл какой-то древний бинт. Примчался, с хрустом разорвал пачку и собрался уже перевязать раненого, но он вырвал бинт у меня из рук и бестолково, заливая кровью землю под липами, сварганил повязку. Он был совсем не похож на доктора.– Ну что, до дому-то подвезти? – спросил я, когда он справился.– Сам дойду, – буркнул он и зашагал прочь, поддерживая руку с моментально промокшим бинтом.Я смотрел насмешливо, чувствуя, что он не уйдёт далеко. И правда, через дюжину шагов он развернулся и пошел обратно.– Чего тебе? – спросил я, хотя отлично знал, зачем он вернулся. Счастье с пятном на совести обременительно. Ему нужно было прощение. Вот уж, брат, не дождёшься! Мучайся.– Я хотел сказать… – начал он. – Мы, конечно, никуда уже не поедем. Ты завтра заезжай за ними. Не знаю, как Майя. Но Лизу хотя бы возьмёшь на открытие.– Топай! – сказал я. – Зайдёшь в мой дом – убью.Он взглянул, заморгав, как будто я плеснул ему чем-нибудь в лицо.– Я и не захожу! Спроси у Лизки! Об этом даже…– Топай, ищи травмпункт, – перебил я. – А то помрёшь молодым.Он повернулся и, покрепче зажав пальцами чёрный бинт, пошёл через заросли – к шоссе, а я купил в пристанционном магазинчике водки и дёрнул к Пете.

Не знаю, для чего я поехал к нему. От сочувствия меня бы стошнило. Наверное – разделить угар. Тем горше оказалось разочарование, когда Петя заявил, что не собирается пить со мной, и отобрал бутылку. – Ты чего! У тебя же с утра открытие! – напомнил он. – Булочник с похмелья – это пошло! – и, оценив беглым взглядом мой вывалянный вид, прибавил: – Ладно, давай отряхивайся и проходи!В Петиной модной квартирке царил умеренный по холостяцким меркам бардак. Рояль был завален распечатками договоров и таблиц, на журнальном столике вращал световые спирали ноутбук. Сам хозяин был сосредоточен и бодр – он как раз трудился над своим впечатляющим будущим. Всклокоченные волосы и табачный туман, дрейфующий в сторону форточки, свидетельствовали о великих раздумьях.Я вошёл и, свалившись в кресло, изложил в паре слов всё, что думаю о своих жизненных перспективах.– Ладно, – сказал Петя, внимательно на меня посмотрев. – Сейчас психотерапию с тобой проводить бесполезно. Так уж и быть, грамм сто я тебе налью, и ложись. Надо выспаться. А я ещё посижу – Михал Глебыч, видишь, накидал делишек.

Он выдал мне подушку и велел топать в тот конец его «студии», где располагалась кухня. Там, в единственном укромном уголке за стенкой арки, был подвешен пёстрый мексиканский гамак. У меня не осталось воли спорить. Я переместился, куда было велено, и в качнувшейся над землёй первобытной люльке ушёл в прозрачную дрёму. Не знаю, спал ли я. Мне казалось, что «нолик» на микроволновке всю ночь сообщал мне некую неприятную информацию. То ли я – ноль. То ли начинать – с нуля.В четыре я встал. Голова ныла. На полке с чаем и кофе нашёл таблетку от башки и поехал на открытие собственной булочной.

Дорогой я созвонился с Маргошей – они с Денисом уже были на месте. Вскоре по валам осеннего тумана добрался и я. Сквозь чистые стёкла уютно поблескивал освещённый торговый зал – шторы-паруса, несколько старомодных столиков, большие и маленькие корзины, в которых вот-вот появится хлеб. Через пару минут ветер принёс волну горячего аромата – и меня замутило. Я пошарил взглядом по земле. Мне хотелось найти что-нибудь тяжёлое. Трубу или кирпич. Но в глаза лезли одни цветы. Маргоша с её неисчерпаемой энергией окружила нашу булочную ящиками с геранью и петуньями, а на газонах сами собой проросли маргаритки. Маргариткой не разобьёшь витрину.Тут, откуда ни возьмись, Маргоша появилась в окне и, улыбнувшись, показала большой палец.Это был переломный миг в моём отчаянии. Я вспомнил, что булочная принадлежит не только мне, но и Маргоше. Даже в первый черёд – ей, потому что её трудов было больше. А значит, у меня нет права чинить разбой. Будешь, будешь, как миленький, тянуть эту лямку!

Хлопоты, сопровождавшие открытие булочной, заслонили от меня Старую Весну. Я думал только о том, чтобы в срок забить «мамонта». Когда же подношение было отвергнуто и булочная, утратив судьбоносные черты, превратилась в обычную работу, я оглядел свой участок и понял, что остался на зиму с одной бытовкой.

Правда, помимо бытовки, у меня ещё был фундамент и укрытый рубероидом лес. Брусины лежали в глубине, по границе с Колиным забором – мёртвой глыбой будущего счастья, а на фундаменте в хорошую погоду я обедал. Сказать честно, мне было плевать на неустроенность. В моей жизни недоставало много чего поважней уюта. А вот гости, которых иногда заносило ко мне, расстраивались.

Всё началось с родителей, приехавших поглядеть, что я нажил и до чего дожил. Тот факт, что сын собрался зимовать в сарае на лесной опушке, совершенно их подкосил. На семи осенних ветрах, по щиколотку увязнув в глине, они замерли, созерцая заброшенную стройплощадку, и после разговаривали со мной ласково, как с больным.

Мой растерявшийся отец, внук моего прадеда, спросил: «Что же, Костя, ты тут теперь будешь жить? А мы? А старость нашу покоить?» – и улыбнулся, надеясь на что-то ангельское во мне. Может быть, на то, что их старость окажется для меня важнее собственной глупости.

Мама держалась лучше отца.

– Смотри, хотя бы не простудись. Застёгивай куртку, – сказала она, оглядывая зыбкие дали.

Приезжали ко мне и Маргоша с Денисом. Маргоша чуть не свернула каблук на травяных кочках и удостоилась знакомства с Колей, дававшим сыну Тузина Мише мастер-класс по распрямлению гнутых вил. «И ради этого ты нас уволок из Москвы? – изумлялась она. – Это же ужас, ужас!»

Отчасти я был согласен с ней. Особенно когда на ночь глядя выходил покурить. Размокшая глина, как грусть, обступала меня. Я был один посреди мокрой лесистой вечности и скучал по дружескому разговору, по самой обыденной радости семейного ужина.

По вечерам мне в окошко были видны огонечки моих соседей, но ни к кому я не мог постучаться, и никто не стучался ко мне. Я остался чужим, несмотря на прадеда и мандолину.

Тем обиднее было мне, что Тузины и мой полусемейный сосед Коля жили по-родственному.

У Коли имелось транспортное средство, масть которого я затруднялся определить, – двухместное нечто с жёстко закреплённым прицепом, похожее на очень маленький грузовичок. Кабина у грузовичка была серая, в «яблоках» сбитой краски, прицеп зелёный, похожий на настоящую лодку, даже и со скамеечкой. Но самое диковинное – у грузовичка было имя, и звали его Сивка. На Сивке Коля ездил в школу, где являлся, оказывается, штатным преподавателем УПК. По должности он был обязан знакомить старшеклассников с основами механизации, но мне как-то не верилось в учительскую карьеру Коли. Я решил, что истинное предназначение его утренних вылазок – отвозить в школу Мишу Тузина.

Каждое утро жена Николая Андреича Ирина, завернувшись в шаль, появлялась возле Колиного забора. Золотистые волосы и нежное, заспанное лицо сливались с туманом, превращая её появление в страницу английской сказки. – Коля, хватит курить! Опоздаете! – волновалась она, усаживая сына в кабину с навеки застрявшим на высоте первой трети левым стеклом.– Ну так и что? – с удалью улыбался Коля. – Захотим – опоздаем! Захотим – домчим! – и, щелчком отшвырнув окурок, вскакивал «на козлы».Ирина укутывала Мишу в плед и, вздохнув, отступала:– С Богом!Разогревая мотор, Коля запевал песнь:

– Ну, тащися, сивка,

Пашней десятиной…

– гудел он, —

Пашенку мы рано

С сивкою распашем,

Зёрнышку сготовим

Колыбель святую…

Откуда взялась эта песня, я не знал, но она была дикая, и Коля хорошо, дико её исполнял. Особенно ему удавались слова: «Ну, тащися, сивка!» Войдя в роль, он выкрикивал их надсадно и горестно. И розовощёкий Миша подхлопывал себя по коленкам, заражаясь землепашеским Колиным драйвом. Их общение, к моей зависти, не ограничивалось ямщицкими услугами Коли. Часто вечером или в выходной я слышал, как Ирина, держа в руках тарелку с блинчиками, окликает моего соседа, или как Миша кричит под забором: «Дядя Коль, тебя родители зовут, мы варенье пробовать будем!»Чёртово их варенье, оладьи и прочие поводы к чаепитию портили мне все вечера. Я был подавлен моим оставшимся в целости и сохранности одиночеством.Зачем я ушёл в этот скит? Удастся ли отмолить грехи, или всё даром?

Как раз к распутице, когда колёсики старого «опеля» перестали справляться с глиной, ко мне на холм заявился ещё один гость. – Принимай должок! – крикнул Петя, спрыгивая в грязь с подножки моего внедорожника.Он неплохо его подновил. Сменил ещё мною погнутый диск, отполировал царапины, а сиденье рядом с водительским завалил коньяком в пижонских коробках. Такова была его скромная благодарность.– А моя красавица через пару дней будет. Какая – не скажу пока! – сообщил он и улыбнулся, наивно рассчитывая удивить меня какой-то там жестянкой.Закурив, Петя поглядел в долину, подёрнутую жирком тумана. Понемногу его лицо переменилось, утратило спазм успеха. Он закрыл глаза и пару минут блаженствовал в тишайших аудиоволнах русской природы.– Ладно, показывай хозяйство! – наконец сказал он.Со снисходительным одобрением Петя оглядел мой беспорядок, попинал колдобины, подняв рубероид, изучил начавший синеть брус и задал неожиданный вопрос:– В тельняшечке не мёрзнешь?– Да ты чего! Вечер тёплый!– Тёплый, говоришь? Ну тащи тогда чаёк! На ступенечках у тебя посидим, пообщаемся!Через пять минут мы уже сидели с ним на верхней ступеньке бытовки, обнимая горячие чашки. Дымки сдувало вдаль – они смешивались с туманом, а из динамика Петиного телефона плыла тихая и очень важная мысль. Может быть, самая главная. Петя назвал её Сарабандой из до-минорной партиты. Но мне куда больше, чем название, хотелось знать перевод этой музыки на человеческий язык, хотя бы краткий. Наконец внутренний голос отозвался на мой запрос: «Болван! Эта музыка о том, что Бог есть!»– Как тебе? – улыбнулся Петя с гордостью, как будто это было его собственное сочинение. Горизонт, недавно широкий, надвинулся на холм валами тумана. Налетел ветер со слабым дымом, и вскоре я уже не смог бы отделить музыку от тумана над полями. Бах стал русской осенью, душистой и мглистой.

– Что творится со мной по ночам – хоть спать не ложись! – сказал Петя. – Весь день брожу в пажковском угаре. А как засну – начинается! Я за эти месяцы всё переиграл. Даже то, чего в глаза не видел. Сплю и разучиваю. Чёрт его знает, как это выходит. Вещь на слуху – и мозг это дело как-то сам трансформирует в ноты. Сегодня снился зал какой-то непонятный, типа школьного актового, в первом ряду все мои, и умершие, бабушка… А на днях, прикинь, во сне мне мой рояль буквально, как Мойдодыр, заявляет: мол, или я немедленно верну ему трёхтомник Бетховена, который я, типа, спёр, или он мне прямо в квартире устроит аутодафе! Нет, ты представляешь, какого масштаба бред? Эх, тяжело мне ломаться!.. – И Петя, перехватив чашку, прижал к виску её тёплый бок, как будто у него разболелась голова.– Ты прости брат, что я тогда, ночью, не поговорил с тобой! – сказал он. – Пажковская презентация была в башке – не смог переключиться. Давай, рассказывай, чего там у тебя стряслось? Если ещё актуально.Я махнул рукой: проехали.– А ты не особо-то, я гляжу, тоскуешь. Природа, вон, тебе нравится. Когда главное потерял – знаешь, не до природы. – И Петя очень внимательно, пожалуй, даже с пристрастием посмотрел на меня. – Тебя вера, что ли, бережёт? Веришь, что всё поправится?Само собой, я верил. А как иначе? Надо только перетерпеть этот кусок выжженного времени, глупую дырку в судьбе.– У меня, брат, такое чувство, что ты под наркозом. Не проснёшься никак. Ты просыпайся, я тебя прошу! – сказал он задушевно и тронул моё плечо. – Ты вообще-то как тут? С народом познакомился? Эти-то, у которых рояль, что за люди?– Люди нормальные, да только я им ни к чему.– Что значит – ни к чему? – возмутился Петя. – Тебя чего, пнуть на тренинг по избавлению от комплексов, или сам разберёшься?Вечер совсем завалил долину белыми шматками тумана. Пете было пора в Москву. Я отдал ему ключи и документы на старенький «опель». С умиленим он сел за руль и, устроившись поудобнее в скрипучем кресле, сказал:– Ну и кляча! Как ты ездил-то на ней?– Оставь мне музыку, – попросил я, склоняясь к опущенной форточке. – Я с ней уже как-то обвыкся.Он включил допотопную сидишку и, вынув один за Другим все шесть дисков, протянул мне в форточку. Я вспомнил его жалобу на музыкальные сны.– Петь, а ты-то сам? Справляешься, или, может, чем помочь?Петя взглянул с насмешливым удивлением. Он уже успел сменить лирический настрой на деловой. Я опоздал с вопросом.– Помочь? Нет, брат, мне помогать не надо. Это я тебе помогу. Жди!

Не очень-то надеясь на Петину помощь, а главное, понимая, что на данный момент вся карта, какая у меня есть, разыграна, я сделал единственное, что мог, – ударился в хлеб.

В настоящей печи у нас пеклись калачи с дымком. Нормальные старомосковские калачики с ручкой и кошелем. И много чего ещё. Чтобы ассортимент не наскучивал, мы поставили в зале возле кассы специальную корзину для хлебного «прогноза погоды». Это значило, что каждый день на почётном месте возникал какой-нибудь батончик, сайка или кирпичик с названием, соответствующим метеопрогнозу на сегодня. Например: каравай «Плюс восемь с дождём». Или батон «Минус два, гололедица».

Это была просто шутка, но потом я прислушался к вкусу: хлеб, испечённый в дождливый день, был не похож на хлеб солнечный. А когда подуло первым снегом и корка хрустнула, как ледок, я окончательно убедился, что в нашей шутке есть доля правды.

Поначалу меня беспокоило, что охотников до «гололедицы» не найдётся, однако ж нет: народ любопытствовал. Людям хотелось отведать дурной погоды на вкус, тем более что у нас она всегда была тёплая, пропечённая и с дымком.

Вскоре булочная принесла чудесный плод: у нас появились завсегдатаи. Мне нравилось выглянуть в зал и увидеть, как войдёт человек со знакомым лицом, изучит «прогноз» и, взяв булку и чай, сядет за столик. Я узнавал не только лица, но и сумки и куртки, сложенные на стульях. Наконец мы догадались поставить вешалку.

Хлебное дело спасло меня от неминуемого уныния. Я потому только не утонул в тоске, что был занят. Забыл я и о доме. Точнее, отложил строительство до весны – на всё меня не хватало. Однажды, въезжая после работы на холм, я различил на участке людей, ворочавших мой сложенный брус. Все четверо были в зелёных форменных куртках. Преодолевая шок, я двинулся навстречу нежданным гостям и через десяток шагов облегчённо вздохнул: на ступенях бытовки, смеясь, прожигая нежный воздух Старой Весны торжествующим взглядом, меня дожидался Петя. Его брюки и исключительные ботиночки были заляпаны глиной родной земли, зато на ступень, прежде чем сесть, он постелил картонку.– Это что? – спросил я, ошеломлённо протягивая ему ладонь.– Вещи из бытовки убери! – велел Петя, наслаждаясь моим изумлением. – Там ребята жить будут. А ты в булочной пока поночуешь.– Погоди-ка… – начал я.– Поставят, сколько успеют, – перебил меня Петя. – Хотя бы сруб осядет. А то ещё плюс год. И потом, сгниёт же всё! – сказал он, кивая на подмокший лес, сваленный по краю участка.Оказалось, у одной из бригад, занятых в коттеджностроительных предприятиях его отца, образовалось окошко, и Петя заманил ребят ко мне.– Не бойся, сделают дёшево и сердито, – сказал Петя. – Я им на зиму обеспечил шикарный объект. На него другая бригада шла, но я попросил. Хрен они его получат, если схалтурят. А тебе, брат, задание. До морозов чтобы была скважина – запаришься из колодца таскать! Ну и забор поставь.Ты вообще чего себе думаешь – в чистом поле жить без забора?Несмотря на пустячный тон, каким он произнёс свою реплику, его карие глаза посветлели и переливались счастьем. Петя обожал обустраивать чью-нибудь непутёвую жизнь.Освобождать бытовку я не стал, сплавив Петиных строителей в избушку на дальнем краю участка. Зато прочие его советы нашёл разумными. В ближайшие дни нанял бригаду бурильщиков, и на участке появилась артезианская скважина – двухсотметровый жёлоб в глубь тысячелетий. Потрясённо я изучил эту вполне реалистичную машину времени, измазал пальцы в чёрной глине Юрского периода, вырвавшейся из-под бура прямо на мой лужок. И долго ещё не мог обвыкнуться с глубиной, раскидывая лопатой по участку грязь палеозойской эры.Из низкого уличного крана потекла вода, чистая до сладости, хоть Петя и стращал меня примесями железа, обычными в наших местах.Потреблять дар природы в одиночестве показалось мне свинством.– Чего за водой не заходишь? Зашёл бы! – сказал я, повстречав однажды после работы моего ближайшего соседа. У Коли для полива и хозяйственных нужд имелся колодец, а за питьевой водой он ходил на родник.Коля кивнул и в тот же вечер явился полюбоваться скважиной. По правде сказать, смотреть тут особенно было не на что. Горки глины да крышка люка. Плюс канава для подвода трубы к бытовке.Коля сел у крана на корточки и закурил.– Зинка моя тоже хотела скважину рыть, – сказал он. – Узнавала по фирмам. Прикинула – выходит, мне надо год получку в чистом виде копить. Нет, говорит, честному человеку такое дело не потянуть. Вон у Николая с Ириной, и то скважины нету. – произнёс он и быстро, искоса на меня глянул. Его глаза были коричневыми, как осенний наст, не злыми – но с огоньком.– Ты чего сказать-то хотел? – наехал я потихонечку.– Как чего? Мы ж соседи – надо знать, кто таков! – задиристо отозвался Коля и обхватил себя крест-накрест за локти, словно желал сдержать рвущееся наружу лихо. – А то всякие тут на танках ездят… – и он кивнул на джип, который накануне вернул мне Петя.– Ну раз воды не надо – топай! – сказал я спокойно и, опередив его, быстро пошёл к машине. Он что-то крикнул мне, но через стекло и звук мотора я не расслышал слов.Мне понадобилось полчаса, чтобы сгонять до булочной и обратно. Я вернулся с несколькими пакетами горячего хлеба и, встав у Колиной калитки, позвал его.Он вышел не скоро – смешной и грозный, в рубашонке с закатанными рукавами, одной рукой сжимая лопату, другую уперев в бок.– На! – сказал я, заваливаясь в калитку, и сунул Коле пакеты. Мой хлебный презент был призван объяснить ему, что я не «всякий на танке» и прошу относиться ко мне соответственно – как к человеку, пекущему хлеб.Коля оглушённо распотрошил пакет. В нём был калач. Отщипнул, понюхал и, оторвав зубами ручку, стал жевать.– Ну вот то-то! – кивнул я. – Вместо того чтоб наговаривать на человека, лучше показал бы окрестности, лес. Где тут у вас что…– Да чего показывать! – отозвался Коля и, опустив руку с калачом, обвёл взглядом серый дол с пожелтелым кружевом рощ. Стая птиц нестройной толпой пересекла небосклон и, сжавшись на юге в точку, исчезла. – Чего показывать? Встань да гляди!..Он взял в грудь воздуху, но не выдохнул или выдохнул слишком тихо. Я понял, что на сегодня хлебное сближение закончено.

На следующий день, в ещё не прояснившейся белизне утра, меня поднял стук. – Это я – сосед! – гаркнули за дверью Колиным голосом. – Николай я!Я открыл, соображая, какие на этот раз у него могут быть претензии. К счастью, претензий у Коли не обнаружилось, зато у него были грибы – роскошный кустик опят прямо на мху.– Видал? – сказал он, протягивая мне куст на ладони. – Букет! Зинка приедет – подарю ей. А то вот цветы дарят, а грибы не дарят! Дарили бы все грибы – были бы всякие грибные там киоски, магазины. А я б вон нашёл в поле колокольчик и удивился: чего это мы цветы не дарим? Грибы дарим, а цветы нет!Пока я вникал в его несуразицу, Коля откусил шляпку на младшем опёнке и бодро её сжевал. Он был слегка навеселе. А как иначе – в меловой белизне тумана наклёвывалась суббота.– Ну, готов? Пошли, что ли? – спросил он, утомившись моим молчанием.Тут я догадался, что вчерашний упрёк насчёт того, что Коля до сих пор не провёл меня по окрестностям, попал в цель.

Коля показывал мне лес, как дворец – со всеми залами, коридорами и закутками. Идти за ним было сплошным удовольствием. Он тёк меж сухих елей, как вода. Ни одна колючка не зацепила его. А на обратном пути принялся выковыривать из пены осеннего наста обломки толстых ветвей и тонких стволов, всё, что можно было прихватить на дрова, не распиливая. Набрав полные руки, он уверенно двинулся к дому. – Сырые больно твои дрова! Одна гниль, – заметил я, вспоминая дровишки, какими топилась наша печь в булочной.Коля остановился и, швырнув добычу на землю, выбрал берёзовый сук.– Какая тебе гниль! – обиделся он. – Ты нюхни! – и, отколупнув кусок мокрой коры, понюхал, словно фиалку.Мы вышли из лесу ровно на край Колиного участка. Там доживала жизнь, заваливаясь ветвями на землю, старая ветла. Под ней круглело поросшее травой углубление – воронка от взрыва Великой Отечественной. Коля ею гордился. Впереди расстилался долгий, похожий на кусок заросшей дороги Колин надел, а в конце его, ближе к улице, блестел окошком старенький дом с поленницей.– Сам-то чем топишь? – спросил он, бросив дрова в пожухшую траву и закурив.– Чем-чем – электричеством! – сказал я.– Много нагорит! – Он качнул головой. – А печурки нет?Какая-то зыбкость прошлась по мне от его слов. Я понял, что выпадаю потихоньку из сообщества, где людям неважно, сколько у них нагорит киловатт. Но примкну ли к дровяному братству Старой Весны? И главное, хочу ли этого?

Шли деньки, и нежная красота Старой Весны подёрнулась патиной. Миф о вечном пристанище – светлой родине моего прадеда – канул вместе с хорошей погодой. Теперь, влетая после работы в бытовку, я прибавлял жару в рефлекторе и скорей забивался в сон, чтоб только не успеть осознать свою дурь и сиротство.

Невзирая на осень, трудами Петиной бригады над глинистыми ухабами поднимался сруб. Жители деревни останавливались чуть поодаль, молча интересуясь строительством, и с каждым днём им приходилось запрокидывать голову на венец выше.

Скоро дом всей своей простой и крепкой статью проступил из небытия. Он был светлый и голый. В его новых косточках пел старовесенний ветер. Я позвал Петю полюбоваться плодами его заботы, но мой друг оказался слишком занят, чтобы приехать.

Взяв в высотных работах трёхдневную паузу, его бойцы установили мне и забор. Теперь откуда ни глянь на холм – в глаза лез частокол, покрытый рыжеватой пропиткой. Бывало, я выходил утром, и мне самому становилось как-то квадратно. Как будто это меня обстучали колышками по периметру.

Заходя за водой, Коля искренне предупреждал: «Смотри! Пока держусь, а не удержусь – перемолочу к чёртовой бабушке на дрова!»

Во время очередной беседы, когда Коля, толкнув под кран канистру и оглядевшись, пообещал сбрить забор бульдозером, его мнение получило неожиданную поддержку.

– Это верно. Можно бы и сбрить!

В нескольких метрах от нас стоял Николай Андреич Тузин. Он подошёл неслышно, под прикрытием грохочущей по дну канистры воды. На его сутуловатые плечи была накинута всё та же, дореволюционного фасона, шинель. Серые с карими искорками глаза глядели весело, приглашая не обидеться, но посмеяться. В руке, как авоську, Тузин держал пластиковую бутыль, и весь его сценический образ, располагавшийся между романтикой и иронией, был так обаятелен, что я простил ему опасную реплику.

– Пошёл я на родник, а там в лохани, извините, дохлая мышь! – продолжал Тузин, подходя ближе. – Вот – решился к вам. Коля больно вашу палеозойскую воду хвалит!

– Не хвалю я, – огрызнулся Коля и, поскорее завинтив крышку, убрёл.

Пока набиралась вода, Тузин, замяв, как ни в чём не бывало, реплику о бульдозере, принялся выяснять, какая вышла у скважины глубина да сколько, если не секрет, пришлось заплатить за метр пробура.

Я ответил.

– Да… – улыбнулся он, считая в уме. – Мы, пожалуй, на родничок пока походим, – и, завинтив канистру, двинулся к калитке.

– Ну а строительство в какие сроки закончить планируете? – обернулся он на ходу.

Разговаривая, мы дошли до тузинского участка, и сразу за худеньким забором в гуще палой листвы я увидел шезлонг с кипой бумаг, придавленных мобильником. Ветер шевелил прозрачные яблони и время от времени стряхивал на бумаги лист или обломок ветки.

– Моё рабочее место! – сказал Тузин, кивая за забор. – Под самой осенью. Я бы даже сказал – под сенью осени! Зайдёте?

Я мотнул головой, постеснявшись своего далёкого от аккуратности вида, если вдруг он надумает официально знакомить меня с женой. Тузин не настаивал.

– Ну а вообще как вам у нас, по душе? – спросил он, опуская канистру в траву. – Нравится? Коля-то не сильно мучает вас? Кстати, слышали его гитару? Ох, душевно поёт!

Я сказал, что никто меня не мучает, но угрозы снести забор бульдозером, естественно, не вызывают во мне добрых чувств.

– А это, уважаемый Костя, что посеете, то и пожнёте. Думаете, ваша ограда у кого-нибудь вызвала добрые чувства? – не страшась, парировал Тузин. – Вы сами посмотрите – торчит на холме оранжевая челюсть! А наш холм – это ведь существо. Это Василиса Премудрая, понимаете? А вы ей – челюсть! Хоть бы выкрасили как-нибудь потише… А хотя вы не виноваты! – неожиданно прибавил он. – Ваша «челюсть» неизбежна, как власть эпохи.

Тут вскружился ветер, небо задрожало и посыпало нас крупной яблоневой листвой.

– Ну что ж, пойду к семейству. За водичку спасибо, – сказал Тузин, открывая заросшую кустами калитку, и скрылся в неубранном саду.

Я перевёл дух. Градус искренности, бытовавший на холме Старой Весны, обжигал, как купание в апрельской речке.

Сбежав с холма и взглянув снизу вверх на деревню, я убедился: мой рыжий частокол, взлетевший высоко над Колиным штакетником, совсем стёр его свежей мощью. Стёр он и полосу леса, оставив взгляду одни макушки.

Через пять минут, взяв у строителей инструмент, я с лёгкостью, с блаженством даже – как будто скинул с плеч тяжёлую ношу – отвинтил центральную секцию.

Мною как раз были уложены на брезент первые полтора метра забора, когда сзади раздался вопль.

– Сумасшедший человек! – восклицал влетевший в образовавшиеся ворота Тузин. – Вы что делаете! Назад, назад привинтите, быстро!

Я выпрямился и взглянул. Николай Андреич резво шагал мне навстречу, держа перед собой согнутую плошкой ладонь, в которой явно что-то было насыпано. Якутские бриллианты? Украинские семечки?

– Откуда мне знать, что вы ненормальный? – на ходу продолжал возмущаться он. – Если б знал – помалкивал бы! А я-то с вами как со здоровым! Нате вам вот – лучшее, что нашёл! – Он приблизился по колдобинам стройки и решительно переложил из своей ладони в мою гроздь красной рябины, гроздь черноплодки, надклёванную калину, несколько твёрдых ягод шиповника и последний, невесть как уцелевший крыжовник с чёрным пятнышком на боку.

Я взглянул на ягоды, а затем на взволнованную физиономию Тузина.

– Вот видите, я прямо как почуял! Думаю – что за чёрт меня дернул! Привязался к чужому забору. Надо бы помириться! – отряхивая ладони, продолжал объясняться он. – А как помиришься? Все гордые. Думаю, дай наберу ему ягод! Ну! Чего вы пятитесь от меня! Это же трубка мира!

Я слегка встряхнул ладонь с ягодами.

– И как её курить?

– Не курить, а пить! – уточнил Тузин. – Заварите кипятком – и грусть долой! Горько – да! Но сердце сродняется с осенью! Вы забор-то повесьте на место! Повесьте, я вам говорю! А на меня не обращайте внимания, всё это я сочиняю – про Василису, про челюсть. Сами понимаете – такая профессия. Я профессионально болен! – Он умолк и вздохнул глубоко, как человек, отстоявший свою чистую совесть. – А вы-то, Костя, кто будете? Я так думаю, любопытная у вас должна быть работа?

– У нас в городке булочная-пекарня, только открылись. Я думал, Коля вам сказал. С вашим театром, кстати, по соседству.

– Булочная-пекарня? – ахнул Тузин. – Это не к вам ребята мои бегают? Смотрю – начали таскать на репетиции калачики! Мотька, звезда наша, особенно усердствует. Я ей говорю: разъешься! Ваши калачи?

– Мои, должно быть, – признал я. – Никто в округе больше не печёт.

– Эх! Вот так да! – воскликнул Тузин и улыбнулся с искренней теплотой. – Булочника прибыло нам в деревню! С забором-то давайте помогу! – предложил он, спохватившись.

Я взглянул на его белую рубашку под шинелью и сказал, что мне помогут строители.

– Ягоды заварить не забудьте! – велел он на прощание и улетел.

Обескураженно я посмотрел на гостинцы в моей ладони. Сиротливо выстреливала из общей кучи веточка с оранжевой рябинкой. «Ты подозрительный чужак, – говорили мне ягоды Тузина. – Но мы тебя примем, потому что нам жить по соседству».

Эту заповедь братства я вдруг расслышал и понадеялся: может, и правда меня примут в мирок Старой Весны? Станут звать на варенье, угощать блинчиками.

Дома я высыпал ягоды на стол, сел и принялся выкладывать орнамент из цветных бусин, пока вдруг не увидел в уме большую ягодную ватрушку. Так чётко она представилась мне, что во рту стало горько. Новый хлеб пишется, как стихи. Накатывает и не отпускает, пока его не задвинешь в печь.Наутро, едва приехав на работу, я бросился воплощать фантазию. Маргоша смеялась до упаду, увидев новенький, только из принтера, ценник: «Пирог горький, с дикими ягодами. Изготовлен в единственном экз.».Мне было зверски любопытно, кто позарится на мой «дикий» пирог, а потому в то утро я наведывался в зал чаще обычного. В отличие от Пети у меня нет дара предсказывать будущее, но на этот раз я отгадал покупателя с первого взгляда. Звякнул над дверью глиняный колокольчик, и в булочную вкатилась девчонка на роликах. Чёрные блестящие её волосы были увязаны на затылке в пучок, колючий, как воронье гнездо. На боку моталась холщовая сумка.Меня удивило её лицо, сосредоточенное и одухотворённое, как будто она шла на разбег, на особый прыжок, в котором станет радугой или птицей.Она быстро покидала в корзинку калачи и замерла у ценника с названием. Имя моего пирога пронзило её. Мгновение она медлила, а затем звонко объявила Анюте:– Мне вот этих, «горьких», два!– Тут же сказано: в единственном экземпляре! – буркнула Анюта неприветливо, за что полагалось ей, конечно, взыскание. – И на роликах у нас по залу не ездят!– А мне бы надо два, – расстроилась девчонка, впрочем, сразу придумала выход: – Ладно, попилим! Только можно ещё ценник от него взять? Мне очень надо!Наверно, она уломала бы Анюту, но тут подоспел «главный бухгалтер».– Ролики снимите, женщина! – грянула Маргоша, подперев талию кулаком. – Вы нам плитку портите!Употребить к столь юному созданию слово «женщина» можно было только в пылу неподдельной ненависти. Я понял, что пора проявиться.– Маргош, не будет ничего с твоей плиткой, – сказал я с самой примирительной интонацией из всех, что были у меня в арсенале. Маргоша взглянула гневно и, задев меня локтем, унеслась в булочное закулисье.Тут щёки девчонки поехали вширь, распираемые улыбкой.– Нате вам ценник, – буркнул я, стараясь не сильно вглядываться.– А вы тут главный, да? Это ваша булочная? – сияла роллерша. – Я так и знала, что не её! – и, победно махнув ценником, укатила.

Ночью, в двенадцатом часу, меня разбудил стук в дверь. «Костя, открывайте!» – потребовал голос Тузина. В неизменной своей шинели, взлохмаченный ветром, он ступил на порог, держа в руке, как плошку со свечкой, блюдце с разломленным пирогом. Я бессмысленно уставился в сердцевину: вот она, рябинка, шиповник… И в поисках ответа перевёл взгляд на Тузина. Он выразительно поднял брови и кивнул.Круговорот ягод в природе ошеломил нас обоих.Наконец я догадался взять у него блюдце.– Уморили вы меня! – сказал Тузин, плюхнувшись без приглашения за мой походный столик. – Такие вот чудеса, Костя. Сколько бы вы ни нашли на них логичных объяснений – всё равно это Божий промысел! Вы представьте! Нет, вы представьте в красках! – потребовал он. – Влетает Мотя, моя актриса, и протягивает мне вот эту вашу ягодную ватрушку с ценником! На ценнике – безумный текст, а в начинке я с ужасом распознаю мой крыжовничек, калинку, рябинку – всё, чего я вам вчера насобирал! Там у крыжовника на боку было такое родимое пятнышко. Сомнений нет! А дело-то в том, что как раз сейчас мы ставим пьесу, можно сказать, о горьких осенних ягодах! О том, как музы природы, призванные вдохновлять человека на создание произведений искусства, оказываются изгнаны из наших мест! Никакой вам отныне весны, никакой осени! И знаете что, Костя, вы как хотите, а я буду считать, что случайность случайностью, а мы с вами побратались! – с чувством заключил Тузин. – Во-первых, потому что вы этим пирогом засвидетельствовали своё частичное сумасшествие, что лично мне близко. Во-вторых, по-божески обошлись с Мотькой на роликах – она мне рассказала. А могли бы ведь и послать!

На следующий день около полудня сотрудница позвала меня в зал. Меня спрашивал какой-то человек. Я подумал было, что это с ревизией заскочил Петя. Но ошибся. Худой и стремительный, с цветным салютом, рвущимся из вроде бы серых глаз, мне навстречу из-за столика поднялся Николай Андреич Тузин.– Ну вот, Костя! Наконец я к вам! – объявил он, распахивая руки.Я принёс нам кофе и нарезанный ломтями «хлеб погоды» со всем, что можно на него намазать. Хлеб этот, «дождливый» на срезе – со вкраплениями серых семечек подсолнуха, подтверждал сегодняшний прогноз. Уже начало моросить – тёмно-русые волосы моего гостя были влажные.

– Вы один тут у руля? – поинтересовался он, обводя любопытным взглядом стеллажи и витрины. – И как это вы решились? А я так по наивности себе представлял, что порядочные люди в наше время бизнес уж не заводят. Как, интересно, продукты вашей отваги на вкус? – И Тузин, мазнув на краешек масла, приступил к дегустации. Пока он жевал, на его ясный лоб легла забота. – Что-то тут не так! – сказал он, проглотив. – Мне странно… Мне печально от этого хлеба… – выражение его лица стало хмурым. Внезапно на щеке дёрнулась мышца.– Ой! – икнул Тузин и, хватаясь за живот, взглянул на меня с детским испугом. – Ой! – согнувшись, поморщился. Третьего «ой» произнести он не успел – его тело утратило тонус, ноги разъехались, руки повисли, голова рухнула на плечо. Без всяких признаков сознания Тузин сползал со стула.– Маргош! Сюда! – заорал я, хватая в охапку его плечи и голову, и не сразу заметил, что Тузин уже приоткрыл один глаз.– Будьте любезны мне ещё маслица. И кофейку! Я сразу очнусь – клянусь! – проговорил он слабо и подмигнул. Я разжал вынужденное объятие.

Тузин сел, причесал пятернёй волосы и уставился на меня, как на телёнка.

– Костя, ну вы даёте! Правда, что ли, поверили?

Страшно довольный, что его школьный трюк удался, он уселся поудобнее и вновь принялся за хлеб,

– А в этом хлебе и правда что-то этакое! – сообщил он мне с набитым ртом. – Он грустный! Вы, я так думаю, подмешиваете в тесто молотые осенние листья – вон, у вас во дворе нападало! Подмешиваете или нет?

На ватных ещё ногах я сходил к витрине и принёс ему табличку с «хлебом погоды». В ней стояли сегодняшнее число, температура воздуха, сила и направление ветра, информация об осадках и ниже – цена. Я объяснил ему, что в дождливый день мы выпекаем хлеб по иному рецепту, чем в солнечный, снежный, ветреный или, например, в день ледохода.

– Да вы у нас, оказывается, булочник-метеоролог! – воскликнул Тузин и, упёршись локтями в стол, посмотрел на меня умилённым взглядом – как художник на удавшееся творение. – Вы по субботам работаете или как? – вдруг спросил он.

Я пожал плечами, имея в виду, что с некоторых пор выходные перестали отличаться для меня от будней.

– Прекрасно! Значит, завтра отоспитесь как следует и дуйте к нам на завтрак! – решительно заявил Тузин. – Часиков в одиннадцать сможете? Мы с Ириной вам хозяйство покажем. Только чур никаких булок! Уж завтраком, позвольте, мы вас сами будем кормить!

Приглашение на завтрак озадачило меня. Ну ладно бы на ужин, на чай! Но, конечно, и завтраку я был рад. По сердцу, правда, гулял саднящий ветерок – я отвык ходить в гости и теперь сомневался в своём благонравии и чувстве такта. К тому же мне было не велено приносить хлеб – значит, предстояло явиться с пустыми руками.

В назначенное время я вышел из дому. Мелкий дождик проводил меня до забора Тузиных, а там из калитки уже выглядывал Николай Андреич – праздничный, в распахнутом пиджачке и забавной в контексте деревни белой сорочке. Длинноватые его волосы пропитались дождевой пылью и «дымились», в глазах потрескивал костерок, но белым, как лист, был воротник рубашки. Эту смесь строгости и эксцентричности я отметил про себя с удовольствием. По крайней мере, за завтраком не придётся скучать.

– Ну наконец-то! Я уж хотел за вами бежать! У нас, между прочим, практикуется по торжественным случаям самовар – самый что ни на есть тульский! Простынет – пиши пропало! – воскликнул хозяин и, приобняв меня крылатой рукой, повлёк к дому.

Мы поднялись на крыльцо, и сразу за нами, как занавес, опустился прибавивший силы дождь.

– Ничто так не дополняет уют, как непогода! – сказал Тузин, распахнув передо мною дверь. В лицо повалило блинным духом, и откуда ни возьмись мокрая кошка проскользнула под ногами в тепло. Пока в прихожей я снимал куртку, из кухни вышла хозяйка – бело-розовая и золотая, в шали. Волосы кудрявыми лучами выбивались из косы. На носу и щеках у Ирины обнаружились светлейшие веснушки, позолота прошлой весны. Хотелось потереть их пальцем – сойдут или останутся? В отличие от озабоченной тени, какую я видел в будни, Ирина-воскресная была весела. Улыбаясь, она протянула мне руку, но наше знакомство прервал вылетевший из кухни большой беспородный пёс. Мой визит возмутил его. Он взлаял, шерсть цвета старовесенней глины поднялась дыбом. Ирина решительно взяла его за ошейник и оттащила за дверь. Бунтаря звали на удивление логично – Тузик!

И вот наконец я могу осмотреть изнутри дом, приглянувшийся мне ещё в самый первый приезд в деревню. Это действительно «дворянская дачка» а-ля серебряный век.

В синей гостиной меня усадили на хрупкий диванчик. Думаю, ему было лет сто. Я так и не смог преодолеть музейный пиетет и старался сидеть вполвеса. Ореховая горка, рискованного изящества столик и кабинетный рояль с подсвечниками населяли комнату. Их чинную компанию сбивали с толку фотографии, развешанные по стенам несколько криво – как если бы свежий порыв листобоя позабавился с ними, пролетая через комнату.

Крашеные полы и огромные, позванивающие окна сводили на нет мнимый уют гостиной. Я мигом представил, как лет сто назад здесь бывало бедно и холодно. Правда, между шторами проглядывал лес – это значило, далёким обитателям дома хотя бы не приходилось топить книгами.

Тузин разочаровал меня, сообщив, что его настоящее родовое гнездо не сохранилось. Этот дом был выстроен дедом лет сорок назад по образу и подобию скромной усадьбы, бывшей здесь еще при царе. Кое-какую утварь из разграбленного удалось отыскать и выкупить по деревенским домам. Конечно, господский дом стоял не посередине деревни, а в стороне. Это место теперь всё заросло лесом.

– А в Старой Весне крепостные наши жили! – хитро улыбнувшись, прибавил он. – Колины, кстати, предки.

– Ну и нечем гордиться! – сказала Ирина, бросив на меня взволнованный взгляд – не обижен ли я вскрывшимся социальным неравенством? Ведь и мои предки жили в Старой Весне.

– А что, дорогой друг, не желаете ли посмотреть мою мастерскую? – предложил хозяин и с видом самым загадочным распахнул передо мной одну из выходящих в холл дверей.

Как я понял, пространство в доме было поделено на две зоны – тузинскую и Иринину. И если у Ирины в гостиной и на кухне царили ясность и чистота, то на территории Николая Андреича предметы стояли дыбом, некоторые как будто даже застыли в полёте. Под потолком болтался самодельный воздушный змей с подмигивающей улыбкой, а середину комнаты занял раскрытый и подвешенный за рукоять к потолку зонт, полный исписанных бумажек.

– Это что, корзина для мусора?

– Бог с вами! Это мой ежедневник! – возразил Тузин и решительно потребовал: – Тяните на удачу!

Я взял из глубины зонта какой-то мятый листок и прочёл: «Думать о Мотьке! Весну перекроить ей по росту».

– Ага! Ну Мотьку-то вы как раз видели! Это она пирог купила! – обрадовался Тузин.

– И что это значит?

– А я откуда знаю? Сказано – думать! Вот и думайте, примечайте, приглядывайтесь! Так ведь жить веселее!

Я не стал возражать. Мастерская Тузина и правда была полна развесёлого барахла. Помимо книг и папок там нашли приют несколько тряпичных кукол, свёрнутые в трубку афиши, балалайка, мольберт и старинные весы с чашами. Добро хранилось в пыли и тесноте – руки Ирины не посягали на чужую вотчину. Сам же хозяин мастерской был небрежен, сродни тому, как бывает небрежен лес, куда попало бросающий свои листья и шишки. В подтверждение своей мысли я приметил чуть правее зонта две корзины, полные листопада. Думаю, они нарочно были поставлены на ходу, чтобы закопавшийся в содержимом «ежедневника» гость споткнулся и обрушил осень на пол.

– Это вот моё! – сказал Тузин, обводя любящим взглядом комнату. – А Ирина вам своё покажет. Она, как Мороз Иванович, под периной грядки прячет! – и, улыбнувшись загадочно, сказал, что пойдёт на крыльцо греть самовар.

– Какие такие грядки? – спросил я у хозяйки.

– А зимние! – с охотой отозвалась Ирина.

Проведя меня через кухню, она открыла балконную дверь. Площадь маленькой оранжереи, куда мы попали, была метров семь. Никаких «оранжей» в ней не наблюдалось, зато на широкой доске вдоль окна тесно цвели фиалки: белые, розовые и синие всех оттенков – от лазури до грозовых туч. Но главное, на полу и правда были устроены две грядки в длинных дощатых ящиках. От них пахло землёй, летним ливнем, тёплой погодой. На одной росли петрушка, лук и укроп, на другой кустики земляники и какие-то чахлые травки – ромашка, мята.

Я нагнулся, взял зелёную ладонь петрушки, растёр и понюхал.

– Нравится? – волнуясь, спросила Ирина.

– Наверно, зимой хорошо у вас тут, – сказал я. – Всюду снег, а у вас – укроп.

– Зимой хорошо! – подтвердила она, кивнув золотой головой. – Это ведь живые витамины! Особенно для Миши! А то у него хронический тонзиллит. И потом, даже не в одних витаминах дело. Вот вы поживёте здесь и поймёте – зимой трудно человеку. Хочется ладони погреть на живой земле. Иногда Коля прибежит – Ирин, дай пополоть! Ну выдернет, конечно, половину! – она улыбнулась и, нарвав букет петрушки, протянула мне: – Жуйте!

По ту сторону окон гудел осенний сад. Вдруг на кормушку, закреплённую под окном, скакнул голубь. В первую секунду мне подумалось, что это какая-нибудь домашняя птица, такой толстый, холёный он был.

– Это Тишка! – сказала Ирина. – Вон какой боров! Откормили!

На одной ноге у голубя не хватало лапы. Как я узнал от хозяйки, её отгрызла кошка. («Нет, не Васька, не Васька – что вы! Другая, чёрная!») По этой печальной причине он хромал, но с другой стороны, не будь у Тишки увечья, Ирина не взяла бы его к себе на иждивение со всеми вытекающими блаженствами жизни.

– Ну запрыгивай! – велела она голубю и распахнула форточку.

Тишка неуклюже порхнул в проём и уселся на картинную раму, висевшую правее балкона.

– Пойдёмте? – сказала Ирина. – Самовар не ждёт. Это ведь вам не чайник!

– Да, – кивнул я, но никуда не пошёл. Не смог сдвинуться с места. Глаза мои прикипели к стене напротив – там, справа от двери, внутри деревянной рамы, на которую вспорхнул Тишка, зеленел холст. Он светил мне в лицо июльским зрелым теплом и за какую-то секунду пробрал меня до мурашек. Простая рамка – как рама окна – открывала зелёное поле с цветами на грубых стеблях – зверобоем, иван-чаем, ромашкой, и в цветах – две фигуры, схваченные порывом радости. Высокая девочка в красном сарафане, подлетев к матери и как бы в невесомости, почти параллельно траве, повиснув в воздухе, обнимала её за шею.

Лиц не было видно, но в летящей девочке я без труда узнал Ирину: её золотую косу и травинку силуэта, надломанную в поясе.

Самое же удивительное: источником света на картине являлись мать и дочь. Никаких нарочитых лучей или нимбов не излучалось ими, но расположение теней твёрдо указывало на них как на солнце. Тепло и цветение летнего дня было рождено не солнечным светом, а радостью свидания.

Я вопросительно обернулся к Ирине.

– Видите, там за полем посёлок начинается, – проговорила она, с нежностью глядя на картину. – Это Горенки, я там родилась.

– А кто рисовал?

– Илюша, мой двоюродный брат. Тёти-Надин сын. Видите, какой художник! Радостный!

Она помолчала, любовно разглядывая свою родину, и прибавила полушепотом:

– Это вот рай. Там меня моя мама встречает! – и тут же, как из переполненной чашки, из глаз пролились слёзы. Ирина стёрла их пальцами и, взобравшись на низкую табуретку, приложилась губами к ближнему краю луга.

– Я иногда подумаю: вот сошью себе красный сарафан и раз – окажусь на этом лугу… Всё не шью! – улыбнулась она и совсем уже поправившимся голосом проговорила: – Пойдёмте к Николаю Андреичу!

Я спустился за Ириной с балкона, таща на сердце нечаянно добытую тайну. Она заключалась в том, что Тузин – такой же баран, как я, раз его жена плачет.

В гостиной хозяина не было. Он возился на дождливом крыльце, уговаривая самовар закипеть. Белые манжеты были в копоти, на щеке красовался угольный штрих. Тузин стал похож на фарфорового трубочиста, изящного и милого в своей несмываемой саже. – Я вам скажу, это не самовар! Это самодур! – сообщил он мне полушёпотом, как если бы опасался, что самовар может услышать и отомстить. – Кипит через раз! Погоду ему подавай особую! Щепки ему подавай особые! А в прошлый раз топили – так он плюнул в меня, как верблюд! Это вон Ирина с ним как-то договаривается. Ирина Ильинична, иди, разберись, Христа ради, с верблюдом! Нет у меня таланту!– Не прибедняйся! – сказала Ирина. – У тебя в театре табуретки пляшут и гитары стреляют стрелами! – и, сев на корточки перед столом, заботливо поглядела в лицо самовару.– Так то в театре! А здесь – твоя вотчина! – с улыбкой, предназначенной больше мне, чем жене, возразил Николай Андреич.Ирина не отозвалась. Она ломала лучинки и бережно, как птенца, кормила ими обиженный самовар.Я спустился на пару ступеней и зажёг сигарету. Ветер, сырой и душистый, внёс смятение в ряды дождя. Скоро над головами рябин и яблонь явилась просинь. Рваные водяные выстрелы ещё срывались с ветвей, одна такая пуля затушила мне сигарету. Что я делаю здесь, у чужих людей? Где все мои? Или мне снится?Пока я курил, самовар, умасленный Ирининой лаской, вскипятил воду. Гул и звон водяного пара приглашал нас к трапезе. Туляка внесли в дом и приземлили на стол. Настал мой звёздный час – на два голоса хозяева принялись угощать меня чаем, блинами, мёдом и всеми вареньями, на которые звали Колю. Так что, можно сказать, я поквитался с моим соседом в один присест.За завтраком без напряжения и заминок мы с Тузиными обсудили особенности старовесеннего климата, плюсы и минусы дизельного отопления и прочие вопросы загородного житья. Говорили о сомнительном качестве местной артезианской воды, перенасыщенной железом, и о несомненной пользе воды из родника, и даже о канувшей в землю речке Весне, которую, оказывается, ищет Коля.

Время двигалось к обеду. Остыл самовар, Ирина ушла на кухню поставить чайник. Мне давно пора было откланяться, а я всё сидел, ел варенье – лишь бы не идти на осенний ветер, не отпирать бытовку, где нет и не будет никого, кроме меня. Чтобы моё присутствие выглядело оправданно, надо было срочно за что-нибудь зацепиться, и я зацепился за рояль.– А инструмент – как, рабочий? Я так чувствую, ему лет сто? – спросил я.– Больше! – с гордостью отозвался Тузин и, присев на табурет-вертушку, наиграл очень знакомый вальс. Музыка пахла стариной, свечами, печёными яблоками и, как всякая старинная вещь, была с щербинками.– У меня есть друг, – сказал я, когда Тузин, лихо закруглив вальсок, вернулся к беседе. – Он сейчас занялся бизнесом, а вообще он музыкант. Он ещё очень хорошо настраивает инструменты. Хотите, он вам рояль настроит? Заедет ко мне как-нибудь, и я его попрошу.– Ни в коем случае! – испугался Тузин и, распахнув руки, обнял свой рояль, словно желал защитить его от посягательств. – У меня тут ре во второй октаве – как рябь на воде! И фа диез у меня западает, вы слышали – такой перебой пульса! Если всё это исправить – что останется? Старинный инструмент может от настройки потерять себя! Вообразите, Костя: давайте мы вас настроим! Накрутим вам, где надо, друзей полезных, подтянем жизненный план! Как, согласны? Не дам рояль! – рявкнул он и засмеялся, увидев моё растерянное лицо.

Тут в прихожей зазвенел колокольчик – это вернулся с гулянья сын Тузиных Миша. Ирина кинулась встречать его. Раздевшись, Миша вошёл к нам, не церемонясь нисколько, разорил стол и с полным подносом утопал наверх. Он был совсем не похож на Ирину и лишь немного – на Тузина. Крепенький розовощёкий барчук. Ирина отнесла ему чаю. Теперь уж точно пора было знать честь. Прощаясь, я выразил Ирине восхищение её домом и переборщил. «Это гостям интересно, – проговорила она с грустью. – А мне давно уж хочется большого прочного дивана, хочется стены жёлтенькие или кремовые. В такой-то поживите синеве!»Наверно, это было невежливо, но я кивнул, соглашаясь с нею. Хрупкие предметы, белый воротничок, шаль, – весь их продуваемый дореволюционный быт вдруг показался мне нереальным, ещё менее жизнеспособным, чем мой сарай.Спустившись с крыльца, я пошлёпал по мелким лужам дорожки. Тихо скользило надо мной небо, настоящее осеннее – волнистое и какое-то отрадное, душистое, как яблоко с холода. Как-то странно было у меня на душе. Ирина ли смутила меня своими слезами, или весь их наследный дом-музей оказался мне не по плечу?Пока я отгибал на калитке служившую замком проволочку, Миша в окне второго этажа приложил к стеклу ружьё и расстрелял меня на прощанье.

Теперь Николай Андреич часто забегал за мной вечерком и волок в гости. Не знаю, делал ли он это из жалости к моему одиночеству или правда был рад «соседу-помещику», с которым приятно обсудить погоду и урожай.

Вскоре он и сам стал наведываться к нам в булочную в перерывах между репетициями. Ему нужен был пирожок с кофе и десять минут дружеского внимания. В городском Николае Андреиче не было и следа старовесенней меланхолии. Он выглядел собранным и стремительным, больше того, зримо блестел, бликовал, как хрустальная люстра. В нём горела новая пьеса в тысячу ватт.

За пирожком его непременно озаряло парой строк, но он не прятал их в книжечку – она и так разбухла от великих находок.

– Дайте-ка мне что-нибудь писчебумажное. Вон хоть пакет! – требовал он, и Анюта несла ему плотно сложенный бумажный пакетик, в какие мы клали хлеб. Тузин задумывался на миг и чиркал на его шуршащей поверхности что-нибудь в рифму.

Однажды девушка, пившая чай за соседним столом, спросила:

– А можно и мне «листок»?

На следующий день я поставил у витрины корзину с бумажными пакетами и цветными карандашами, а над корзиной прикнопил рисунок Тузина: человечек с чашкой чая и карандашиком глядит в потолок, поджидая музу. Тузин отлично рисовал человечков!

С тех пор мы стали находить на столах приветы, рисунки, отзывы и предложения – что печь, какую музыку включать и не пора ли завести доску объявлений с кнопочками.

Как-то раз ко мне в кабинет зашёл представитель творческого объединения, названия которого я не запомнил.

– Предлагаю вам сотрудничество, – сказал он. – Мы могли бы, скажем, по субботам устраивать у вас поэтические мастер-классы!

Я честно объяснил представителю, что не собираюсь превращать булочную в клуб. Напротив, мне бы хотелось, чтобы к нам почаще заходили старики и покупали недорогой хлеб. У нас на видном месте стоит лоток с бюджетным, но безусловно хорошим хлебом.

– Я вас понимаю! – сказал представитель, пожав мне руку. – Придётся проводить мероприятия несанкционированно!

И в самом деле, по субботам к нам в булочную стало являться человек шесть студентов. Тишайшим образом они сдвигали столики, брали на всех пирогов и чаю и сидели не менее трёх часов, распространяя по булочной пронзаемое возгласами бормотание.

– Вы, Костя, сами виноваты! – потешался надо мною Тузин. – Поэты – из ваших буханок и саек! Стихи сидели у вас в натуре не проявленные и пошли в хлеб! А на поэтический хлеб, естественно, клюнули стихотворцы!

Помимо поэтов на хлеб активно клевал весь творческий коллектив Николая Андреича. Мотя же и вовсе являлась каждый день, брала пирог и чай и, прилёгши головою на столик, отдыхала от перевоплощений.

Как и положено радушному хозяину, я иногда подходил к ней и спрашивал, понравилось ли ей наше сегодняшнее «Солнце минус два» или «Около нуля, ветрено». Мотя озарялась будничной улыбкой Пеппи Длинныйчулок и всегда отвечала честно. Однажды она заявила, что если ещё хоть раз унюхает лавандовый хлеб, больше ноги её не будет в булочной, поскольку от лаванды у неё разыгрывается тоска. Я был потрясён Мотиной наглостью, но всё же убрал лаванду подальше.

Вскоре она завела привычку оставлять в корзине для отзывов записки и рисунки. Под конец рабочего дня я перебирал хрустящие пакеты и, отыскав Мотин, разгадывал лёгкие ребусы. Вот девочка в треугольном платье, с веником на голове, на гигантских клоунских роликах – стремится в избушку с трубой. А рядом с избушкой, пошатнувшись, стоит Пьеро с гигантской бутылью, глаза его уставлены в пустоту, а на бутыли наклейка – брат Юра. Из её «комиксов» я узнал, что живёт она бедно и беспризорно, но не расстраивается, потому что верит в свой дар.

Мне нравилось наблюдать, как она обживается у нас, по-детски осваивает игровое пространство. Начать с того, что Мотиными усилиями под окном булочной прижился голубь цвета грозовых туч. Мотя выдрессировала его посредством свистка и крошек. В отличие от Ирининого разгильдяя Тишки, этот голубь зарабатывал свой хлеб интеллектуальным трудом. Он должен был стукнуть в стекло три раза – после чего Мотя вспрыгивала на подоконник и через щель откидной форточки сыпала герою крошки.

Регулярное присутствие за стеклом «помоечной» птицы, а главное, помёт на карнизе приводили Маргошу в состояние чистейшего бешенства. Она ловила меня, за локоть подволакивала к окну и требовала принятия срочных мер.

Я, как мог, старался хранить нейтралитет. Но тут Мотя задумала расширить ассортимент фокусов и пришла с мышкой – крохотной серой полёвкой. Мотя, правда, уверяла, что это породистый экземпляр. Она носила свою покупку во внутреннем кармане куртки и кормила с ладони крошками, а однажды выпустила на стол.

Полёвка в булочной! Само собой, это была «подстава», конец репутации. Мотя, однако, считала иначе. Мышь – тоже житель планеты. Она питается тем же хлебом, что и мы. Кроме того, традиционная булочная никак не может обойтись без мышей, жарко убеждала она меня. В конце концов, мне пришлось согласиться, что одна воспитанная карманная мышь не может повредить нашему заведению.

К тому же я помнил, что создавал булочную как раз для таких существ, как Мотя. Есть множество мест, созданных для Маргоши. Для Моти не работает почти никто. Если я не поддержу её – булочная утратит свой смысл.

Когда Маргоша, толкая перед собой перепуганную уборщицу, заявила, что персонал отказывается трудиться в помещении, где есть мыши, я ответил ей строго:

– Мышь чистая. Покупатель имеет право носить с собой чистую мышь.

– Кто покупатель? – отослав уборщицу, зашипела Маргоша. – Этот цирк на колёсах? Всё плакал – семья, семья! А сам? И нашёл-то кого!

Я всегда ценил Маргошину прямоту, но на этот раз мне словно дали под дых булыжником. Я спасся в пекарне и поклялся не разговаривать с ней по меньшей мере недели Две.

Но хлеб пёкся, излечивая мою обиду. Болтал без умолку весёлый пекарь Антон. К вечеру я простил Маргошу, больше того, испытал прилив благодарности за своевременную оплеуху. В самом деле – лучше бы поискал способ вернуть семью, а не валял дурака, защищая эксцентричных девиц!

Одурманенный Маргошиным ядом, я предал Мотю легко и несколько дней намеренно не выходил в зал. А когда снова вышел – мне больше было не на кого взглянуть. Мотя не появлялась – ни днём, ни ночью, ни на роликах, ни босиком. Однажды вместо неё к нам зашла бродячая псина и улеглась под столик, но уборщица вымела её шваброй.

К декабрю сруб был готов. Завесив оконницы и скелет крыши рубероидом, строители уехали. Я остался один на участке. Мимо моего не родившегося ещё дома, мимо других домов и изб я прогуливался перед сном, сливаясь душой с чернотой осенней ночи. Иногда мне встречался, точнее, слышался сосед Коля. Он пошныривал вдоль забора, гремел поленницей, над штакетником поднимался дымок. К десяти окна в его домике гасли. Коле снилась куча страшных еловых снов. Он пробирался через них, как сквозь чашу, иногда и с воплями, и по утрам бывал мрачный, исцарапанный о ветки сна. Мне и самому начинало казаться, что моя жизнь тормозит о лесные сучья.

Зато по утрам, запирая перед отъездом ворота, я имел удовольствие перекинуться парой слов с женой Тузина, провожавшей сына в школу. «Доброе утро, Костя!» – кивала Ирина, укутанная поверх пальтишка в шаль – как сказочная Алёнушка. Я подходил и смотрел, как, фырча, отдаляется и меркнет в тумане низины Сивка с Колей и Тузиным-младшим. Тем временем поднималось солнце, и мы с Ириной, неумышленно встретив восход, разбредались по своим делам. Что касается Николая Андреича, он никогда не вставал рано, так как по ночам имел обычай караулить музу.

– Совсем одурел со своей пьесой! – пожаловалась однажды Ирина и с тоской поглядела вдаль – там над полем летела птица. – Приезжает то в двенадцать, то в час! Как вы считаете, Костя, это порядочно?

Её вопрос застал меня врасплох. Бог его знает – порядочно или нет? Когда Тузин, забыв про кофе, принимался строчить в свою книжечку, я охотно верил, что в двух часах сценического времени заключено спасение человечества. Такое в эти секунды у него бывало лицо.

– Он ведь что-то важное создаёт, – сказал я.

– А это что, по-вашему, повод, чтобы мы с Мишей сидели одни?

Я пожал плечами и, отвернувшись от её удивлённого взгляда, хотел идти к машине, как вдруг – мгновенным озарением – понял, что не желаю больше сторониться, беречь свою чёртову гордость. Напротив, хочу влезать, вникать, выяснять, понимать, открываться, пусть даже и вляпываться! Глупо надеяться, что равнодушие – такое сплошное, что я до сих пор не заглянул к Тузину в театр, хоть он и звал меня раз сто, – оставит мне хоть малый шанс на возвращение моих.

В булочной я с трудом дождался одиннадцати часов – времени, когда, по моему мнению, уже можно звонить соне Тузину. Вышел в подмороженный дворик курить и, вызвав его номер, без предисловий ляпнул: – Николай Андреич, пригласите меня на репетицию!

Тузинская лавка чудес располагалась в здании кинотеатра советского образца. Пройдя мимо пустого вахтёрского столика, я оказался в фойе, отчасти напоминавшем домашнюю мастерскую Николая Андреича. По стенам пляшут бубны, дудки и тряпичные куклы, топорщатся клочки афиш. Тем ошибочней казалась царившая вокруг тишина. Правда, через пару секунд в отдалении ударили шаги, и с лестницы скатился паренёк со свёрнутым в трубу ковром под мышкой.– Подскажите, а где бы мне найти Тузина Николая Андреича? – ринулся я к нему.– Он в кубрике! По лестнице, направо, в торец.Поглядывая по сторонам, я дошёл до конца коридора и упёрся в обитую красной тканью дверь. На ней так и было написано – «Кубрик», белым по кумачу.Я думал, за волшебной дверцей окажется зал, но, как выяснилось, Кубриком именовалась гримёрка, чулан с закопчённой прорезью окна под потолком. Завидев меня, Тузин вскочил с табурета и распахнул руки. Он был в рубашке, белейшей и лёгкой, как мука высшего сорта. Манжет по-школьному запачкан синей ручкой.– Видите как – всё отменилось! – воскликнул он сокрушённо. – Должны были под вечер ещё раз прогнать, но Андрей Ильич позвонил – плохо себя чувствует. Отложили на завтра.– Что за Андрей Ильич?– Ну как же! Самый главный человек! Предводитель всего этого огорода. Чудный, чудный старикан! Без него была бы здесь одна дрянь, как везде. А он держится, не пускает. Да, Костя, у нас тут вольница – денег нет, зато по совести. Мы, извините за пафос, до сих пор причастны искусству! Идёмте-ка, раз нет репетиции, хотя бы покажу вам хозяйство! – И Тузин, торжественно улыбаясь, распахнул передо мною дверь.Хозяйство у них было и впрямь не богато, но весело и обихожено. Заглянув по пути в гардеробную комнату, набитую несметным количеством барахла, мы прошли за кулисы и вынырнули на сцену. Нам открылся небольшой уютный зрительный зал. Вплотную к первому ряду был придвинут буфет с посудой и стоячая вешалка для пальто, полная старомодных зонтов.– Вот это и есть мой ускользающий дом! – объявил Тузин и спрыгнул со сцены в пустой партер.Ускользающий дом! Мне вспомнились Иринины жалобы.– Николай Андреич, а может, ваш ускользающий дом – в Старой Весне? Просто вы ещё не заметили, что он ускользает, – ляпнул я со сцены и, помолчав, неловко прицепил оправдание: – Вы не сердитесь. Я это говорю, потому что сам…Тузин поморщился и жалобно взглянул снизу вверх.– Костя, милый, о чем вы? Николаем Андреичем у нас дома именуется приспособление для замены перегоревших лампочек! Ну ещё воду на мне возить можно. Там любой голубь дороже меня! Я уж молчу о благополучии кошки и сердечных нуждах пса! Каждый Мишин чих приравнивается к атомной войне, а когда у меня постановка разваливается – это мелочь, не достойная упоминания.– Ну хорошо, – сказал я примирительно и спрыгнул вниз. – А здесь-то что ускользающего? Театр как театр. Хороший, видно, что всё с любовью…Тузин снял с вешалки зонт и, распахнув над головой его синий круг, таинственным полушёпотом произнёс:– Вы просто никогда не задумывались об этом, Костя! Вдохновение и красота оставляют людей! И я должен об этом свидетельствовать. Таково моё предназначение. Понимаете? – и, перейдя на полный голос, заключил: – А теперь судите сами, кто тут прав!Мне стало стыдно, что я влез.– Ладно. Пойдёмте, покажу вам буфет! – сжалившись, сказал Тузин.В небольшом кафетерии пахло передержанным кофе и не было ни души, если не считать рыжей собаки и белой кошки, полезших к Тузину целоваться. Отбившись, Николай Андреич прошёл за прилавок и включил чайник.– Я ещё в области иногда ставлю, – сказал он. – Конечно, деньги никакие. Ну а много ли надо? Ведь по сути я графоман. Театр – моя тетрадь. В ней пишу, что душа попросит. Хорошо мне! – и печально улыбнулся.– Хорошо вам, – согласился я. – А вот булочник не может быть графоманом. Если люди не съедят его хлеб, он заплесневеет. Придётся его выбрасывать, а это грех.– Вообще-то если люди не съедят спектакль, он тоже заплесневеет, и, естественно, придётся его выбрасывать! – сказал Тузин. – Так что насчёт греха, это вы верно заметили. Вот помру, и спросят: зачем ты в театр таскался? Кого согрел? В ком совесть потревожил? И пустят передо мной огромную чёрную реку – вот, мол, сколько времени зря пожёг!..Он вздохнул и, сев на корточки, погладил собаку, нырнувшую мордой под ласковую ладонь.– Ну вот… А я и отвечу: как это – зачем таскался? А как же нищие животные Мурка с Белкой? Кто им вкусненькое носил? Кто с ними жил в любви и уважении? И придут Белка с Муркой и заступятся за меня. Посмотрит Вечный Судия и подумает: а ведь верно! Это он молодец! И простит.Чайник закипел, но Тузин о нём не вспомнил. Мы вышли из пустого буфета. Почти без надежды я поглядывал по сторонам – нет ли Моти? Мне давно уже хотелось покаяться перед ней, что я сдал её Маргоше вместе с полёвкой.– Николай Андреич, а где Мотя?– Да где-то шлялась. Может, ушла, – проговорил он, мельком оглядев холл, и взял в гардеробе пальто.Мы вышли на потемневшую, не убранную ещё снегом улицу. Ветер пробил мою куртку насквозь – мне хотелось домой, но, похоже, впавший в меланхолию Тузин собирался ещё пообщаться.– А ведь ей уже двадцать три! Образования толком нет, ничего нет, кроме дара, – рассказывал он, пока я протирал замызганные зеркала машины. – Прикатили вдвоём с братом с Дальнего Востока. К вашему счастью, Костя, вы не знаете, что такое юный артист из провинции. Они цыгане. У них крепкое здоровье, они могут много пить, мало спать. Их не тянет создавать дом, потому что дом для них – это густонаселённый бардак. Мало кто из них может похвастаться счастливым детством. В общем, тут своё… Если б я мог что-то сделать для неё, но вы видите, я сам бедствую! – Тузин качнул головой, но уже в следующую секунду встрепенулся: – Нет, вы гляньте! Легка на помине! – воскликнул он, заметно оживившись, и замахал выскочившей из дверей Моте.На ней были короткая мотоциклетная куртка, джинсы, а в темноглазом лице – та же сосредоточённая готовность к полёту, что бросилась мне в глаза при нашей первой встрече. Увидев нас, Мотя сунула руки в карманы и, вольно приблизившись, остановилась в паре метров.Я бросил в салон тряпку, которой вытирал зеркала, и встал навытяжку.– Я думала, ты булочник, – начала она с места в карьер. – А ты просто менеджер, да? – и подняла глаза. Ни зла, ни особой насмешки не было в них – скучная констатация факта.– Само собой, – согласился я, из-за стука крови в башке плохо различая свой голос.– Ну а вы не обижайтесь! – влез Тузин. – Тем более что ведь заслужили? Вы меня сегодня тоже правдой-маткой огрели. Я-то ведь не обиделся! Давайте-ка, миритесь, жмите руки! – Он уже было взялся выковыривать из кармана Мотину ладонь, как вдруг в недрах шинели запел звонок.Тузин достал телефон и, сделав нам знак – мол, сейчас вернусь, – отошёл в темноту.– А мне так у вас было тепло, вкусно, – сказала Мотя, проводив взглядом его отдаляющуюся фигуру. – Зайдёшь, подремлешь в раю… Мы в такой дыре живём с Юркой, как гастарбайтеры! А твои дуры взяли и устроили фейсконтроль. Это подлость вообще-то – позволять своей продавщице выбирать угодных и неугодных. Хороший человек и бомжа пустит, и собаку, а не только мышь. Они и на старух у тебя косо смотрят – не замечал? Подавай им модную публику!.. Дай папироску! – перебила она сама себя и протянула руку – тоненькую в толстом манжете куртки. Я вынул пачку. – И мне так обидно! – проговорила она, закурив, как заплакав. – Открыл булочную, которая похожа на настоящую, а оказалось – та же липа, что и повсюду!Я понятия не имел, как отринуть это ужасное обвинение. Вдруг Мотя насторожилась.– Погоди-ка! – шепнула она, приглядевшись к застывшей неподалеку фигуре Тузина.Что-то и впрямь было не так: он стоял, взявшись правой ладонью за голову, в левой держа телефон.– Пошли! – скомандовала Мотя и рванула вперёд.

В темноте было не разглядеть перемены в лице Николая Андреича, но я никогда не забуду его осипший голос, которым он твердил в трубку: «Нет. Нет-нет… Нет, нет!..» Сея, как дождь, это слово, он двинулся к театру. Мы с Мотей переглянулись и дружно пошли следом.Две или три минуты он стоял у стойки гардероба с телефоном, прижатым к уху, свободной рукой схватившись за лоб и зажмурившись. Его собеседник говорил и говорил – взахлёб.Наконец Тузин открыл глаза и, наморщив лоб, как от боли, произнёс в трубку:– Об этом не беспокойтесь. Всё сделаем.– Что?! – крикнул я, почти не сомневаясь – что-то стряслось в Старой Весне.Он только махнул на меня и выбрал в мобильном номер.– Алёша! – прохрипел он в трубку. – Алёша! Андрей Ильич умер! Увезли с инфарктом – и всё! Что нам делать? Что мы будем делать, Алёша?Видно, тот Алёша не смог ответить ему ничего вразумительного. Тузин прижал кулак с телефоном к носу и ошеломлённо оглядел весёлые стены фойе: смеялись куклы, плясали клочки афиш. Судорожно забрал воздуху, сел на банкетку и, ткнувшись в кулаки, зарыдал.

В тот вечер, чувствуя неспособность управлять транспортным средством, Тузин бросил свою машину у театра и поехал домой со мной. При въезде в Отрадново мне пришлось затормозить и прижаться к обочине. Навстречу нам из берёзовой рощи, как из сна, тянулись оранжевомордые грузовики. Я опустил форточку и выглянул – крепкий дух столичных трасс проник в салон. Грохот и лязг проползающих мимо «КамАЗов» подействовал на меня, как тяжелый рок; я нажал на газ и свистнул по обочине впритирку к колонне.– Откуда ж столько? – проговорил я, когда мы вырвались на простор, но Тузин меня не слышал.– Последний честный человек! Последний! – вскрикивал он сокрушённо. – Костя, как жить дальше? Кто будет всё это тащить? Теперь – всё!Даже сваленные под холмом штабеля жёлтой сетки и невесть откуда возникшая бытовка с охранником не произвели на него должного впечатления.– У Коли, у Коли спросите. Это их, сельское… – включился он на миг и снова канул в своё несчастье.

Когда я вернулся в тот вечер домой, у моего забора толклись двое. – Хозяин, домик не сдаёшь? – спросил один, молодой и сухощавый, с невидимым во тьме, но, очевидно, нездешним лицом.– Какой домик?– А вон! – плавным движением руки-лозы он указал на избушку.Я тупо смотрел на них.– Ты пусти! А мы тебе снег чистить будем. Дорогу.– Тут работа у вас будет, – вступил другой, постарше, с явным уже акцентом.– Какая ещё работа?– Много работы!– В полях что ли?– В полях, везде. Много будут строить! Стадион тут, всякое…– Хозяин, снег будем чистить! – заунывно проговорил первый и опять вытянул гибкую ветвь в сторону домика.Тут что-то рухнуло во мне. Я их послал. Они переглянулись и волшебно истаяли во мраке.Я отпер дверцу бытовки, включил обогреватель на максимум и свалился на кровать. Бестолковость прожитых эпизодов доконала меня. Что за бред! Тебе надо к своим. Просто прийти – кратчайшим путём. А вместо этого ты разворачиваешь жизнь, как карту, и ищешь обходные пути, да такие, чтобы никогда не дойти до цели.

Я уснул, не наведя в уме никакого порядка, а утром, выйдя на улицу, увидел зиму. Она прожгла меня резким солнцем. Снега не было, но тёплые со сна ладони почувствовали жёсткое рукопожатие «минуса». Вчерашняя сумятица, местами трагическая, отступила перед видом долин, скованных солнечным холодом. За калиткой я встретил Колю. Он стоял у спуска с холма, сунув руки в карманы штормовки. Зимний ветер бил ему в лицо, вздымал редеющие волосы.– Николай там в грусти. Беда у них, слышал? – сказал он.Я кивнул.– Коляныч, а что за сетку там привезли, не знаешь? Сельхоза, что ли?Он мотнул головой и посмотрел на меня с тревогой. Не сказав ни слова – одним переглядом, – мы обменялись мыслями и, докурив, разошлись.Проведывать в тот день Тузина я не осмелился.

Понимая, что ни со смертью Тузинского худрука, ни со штабелями сетки поделать ничего не могу, я решил заняться тем, что в моей власти. Мотины слова о том, что моя булочная – «липа» и сам я – «менеджер», жгли меня. Я больше не чувствовал себя булочником – с меня сорвали погоны.

Два ближайших дня я потратил на переустройство нашего заведения. Для начала дал разгон девицам – Маргоше с Анютой. Затем купил на строительном рынке простую и симпатичную конуру и поставил её с чёрного хода. В неё сразу же забрели две собаки и уснули, как мёртвые, будто век шатались по дорогам. Наконец, мною был затеян пересмотр ценовой политики, в результате которого дешёвый хлеб подешевел ещё. Маргоша рвала и метала, писала даже заявление об уходе, но я выдержал бой.

Когда меры по искоренению «липы» были предприняты, я отправился в театр – сообщить о них Моте и угодил на похороны. В небольшом скоплении людей у ступеней театра я нашёл Николая Андреича. Он был синеват, помят и заплакан. Горло закутано в шарф. Глаза пусты. Заговаривать с ним не имело смысла.

Нашёл я и Мотю, но она отвернулась, заметив меня. В этой солнечной скорби и холоде я не видел возможности сообщить ей, что всё исправил, пусть приходит со своей мышью. Постоял ещё пару минут и пошёл в булочную.

А затем на востоке вырос сплошной материк облаков. Его синие горы двигались прямо на нас. Я то и дело выходил на улицу – проверить, долго ли ещё ждать, и под вечер застал мгновение, когда, набравшись сил, зима рванула облачную обшивку и на землю густо полетел снег.

В штормовом переломе мне всегда видится шанс к возрождению. Стемнело понемногу, и я подумал, что ничего не потеряю, если, воспользовавшись снегом как декорацией, вернусь к истокам.

Я просверлил в деревянном лотке дырки, продел верёвку и, накинув на шею, ринулся в жар пекарни за свежим хлебом. Пусть меня разжаловали из булочников, зато теперь я – «лотошник»!

Маргоша поймала меня в коридоре и обсмеяла, конечно, мою затею, но возражать не стала, узрев в ней потенциал рекламной акции.

Благоухая хлебом, как цветущая липа – мёдом, я вывалился в метель и орал, словно древний глашатай, перекликая ветер: «Русские калачи! Только из печи! Налетай, пока горяченькие!» – и прочую архаическую банальность. И что бы вы думали, – налетали! Поначалу это были снежные хлопья – они шли андерсеновским роем, целуя и остужая корочку. А затем повалили дети и старики, подвыпившие мужики, усталые после работы женщины. Я был счастлив! Я чувствовал себя частью театра, частью Моти и Тузина, частью большой счастливой зимы. Одиночество провалилось к чёрту. Думаю, я испытал то самое чувство, которое именуют «соборностью», – когда люди объединяются под радостной сенью смысла и вместе постигают то, чего не схватить поодиночке. Хлеб летел, и мне хотелось расцеловать каждого, кто изъявлял желание попробовать наш калач.С пустым лотком и карманом мелочи я бежал в пекарню за новой порцией и взмокший, распахнутый снова выходил в дымящийся снегом космос. От метели и лоточного бенефиса голова кружилась всерьёз. Я чувствовал – это и есть высшая точка моего наследного ремесла. Идеальный миг, когда самое время возникнуть Майе!Должно быть, моя судьба стояла поблизости, потому что буквально через минуту я стал жертвой её дружеской шутки.Я как раз перетряхивал калачи на лотке, когда сзади на меня налетел человек-шквал. Одна рука крепко обхватила плечи, другая легла на глаза. Сердце ухнуло на какую-нибудь долю секунды и сразу распознало подлог – нет, не Майя, конечно! Это была пахнущая сигаретами мужская ладонь.Я вывернулся и глянул: румяный, бешеный, как метель, Петя от души веселился над моим изумлением.– Ну, брат, с тобой не соскучишься! А булочная что, прогорела? Имущество с молотка? – приветствовал он меня и, схватив калач, рванул зубами клок. – Я по делам тут! Думаю, дай заеду, красавицей моей полюбуешься!– Какой ещё красавицей?– Тачку мою будешь смотреть или нет?Я быстро раздал остаток хлеба и, взяв лоток под мышку, пошёл с Петей к парковке.На краю площадки, под фонарём красовался новёхонький внедорожник гламурной марки. Он был так безупречен, что его хотелось загнать в гараж и беречь. Я не понимаю смысл джипов, которые жаль царапать.– Как ты ездить-то на нём будешь? – посочувствовал я.– Да уж как-нибудь! – успокоил меня Петя. – Вот ещё часы себе купил! В пару к машине. Размахался, конечно, но, знаешь, так захотелось – на счастье! – и, ступая в круг фонарного света, сдвинул рукав куртки. На запястье и правда посверкивали какие-то часы.– Противотанковые? – сказал я, разглядывая мощный корпус.Поняв, что невежество не позволит мне оценить марку, Петя вздохнул и опустил рукав.– Погреться-то пустишь?В булочной Петя сел за свободный столик и, сняв куртку, остался в чёрной водолазке, простой и безукоризненной, как всё, что он носил. Взглядом заезжего принца окинул наш скромный приют.– Ладно, ничего вроде. Только слякотно. Уборщица-то где? – и вдруг резко переключился: – Я ведь к тебе по твоим, между прочим, делам!– По моим? – удивился я.– А ты думал, я так сюда пёрся, тачкой похвастаться?– А что, нет?Он усмехнулся и посмотрел в застланное крупным снегом окно. Лицо его вдруг сделалось мягким, словно бы виноватым.– Вот думал – надо ли тебе говорить? Решил, что надо… Тут ведь знаешь, с кем я имел беседу?Я взглянул вопросительно.– С Кириллом! – сказал он и помедлил, ожидая моей реакции. – Мама у него рецепт забыла. Так он сам звонит и говорит: Елена Львовна, а может, ваш сын заедет, или я даже могу с ним где-нибудь пересечься, если заезжать неудобно.– Ну и как, пересеклись?– Я на работу к нему заскочил. Рецепт, естественно, предлог. Не буду тебя грузить подробностями, но идея такая. Ему хочется докопаться, такая ли ты скотина, как представилось поначалу, или всё-таки он ограбил порядочного человека. Его это мучит – вот в чём прикол! Всё выпытывал, хороший ли ты друг.

Я почувствовал наплыв безмерной усталости и подпёр голову ладонью. Не так давно, где-то пару недель назад, в телефонном разговоре мама сказала, что Кирилл расспрашивает обо мне. Когда заходит за Лизой – обязательно что-нибудь да спросит. Где я учился, с кем дружил, как меня занесло в хлебное дело. А однажды даже напросился смотреть мои детские кактусы. «С какой радости ты его принимаешь? – набросился я на маму. – Из-за него я болтаюсь в космосе! В ледяной пустоте! И неизвестно, сколько мне ещё бороздить галактики! А ты пускаешь его в дом да ещё выбалтываешь личную информацию!» «Он адекватный, уважительный человек, в отличие от тебя. Я привыкла относиться к уважительным людям по-человечески», – возразила мама, и я дал отбой. Правда, накурившись вволю, перезвонил.– Вот именно поэтому, – сказала мама, услышав мой голос, – Кирилл – с твоей семьёй, а ты «бороздишь галактики»!Помню, в тот же вечер я хотел поехать к нему и выяснить напрямик – с какой целью он интересуется моим хлебом, кактусами и друзьями? Но мне не хватило злости.Из часто открываемой двери дуло мокрым снегом. Покупатели приносили с собой густую и скользкую, истинно зимнюю слякоть. Я поёжился и оглянулся – где, и правда, уборщица?– Ну ты чего раскис? – спросил Петя.– Всё равно я проиграю, – отозвался я. – У меня нет оружия его уровня. Подумай, чем я воюю? С самого начала и по сей день – деньгами, материальными ценностями. Булочная, дом на природе – всё то же, что и раньше, хотя давно уже знаю, что Майю этим не купишь. А у него – оружие высшего порядка. Чистая жизнь, неспособность к ненависти. Он с таким добром не шевельнув мизинцем меня побьёт. Ну серьёзно, чувствую себя дикарём – с топором на летающую тарелку!Петя выслушал меня, не перебив.– Я тебя понимаю! – сказал он сердечно. – Сам знаешь, какой дрянью я теперь занят, но тебя понимаю – правда. Действуй! Переквалифицируйся в праведники! Я считаю, если есть цель – жми до победного. Отдай всё, живи в шалаше – но победи!– Я и так живу в шалаше! – усмехнулся я.Мы вышли на улицу. Петину машину укрыло кружевом снега. Он нежно смахнул его щёткой.– Петь, спасибо за всё! – сказал я, и он укатил.А я пошатался ещё, припоминая солнечное утро, траур и как отвернулась от меня Мотя. Припомнил затем и лоток с калачами. Снежная кутерьма совсем засыпала мне мозги. Пора было ехать, закручиваться в чёрный, вьюжный коридор леса.

А когда, припарковавшись на свежем снегу, я вышел закрыть ворота, до моих ушей долетел стон – тоскливый скрип, идущий из глубины участка. Я вгляделся: это пела, раскачиваясь, сорванная с верхней петли дверь бытовки. При ближайшем рассмотрении выяснилось: следы вели к ступенькам не от калитки, а со стороны леса. Их было много. Мне показалось – целый полк.Помедлив, я взошёл на две ступеньки и включил свет: выстуженная комнатка была полна мокрой грязи. В грязи этой мне почудился запах южного базара, разбитого и скисшего арбуза.Беглый осмотр показал: незваные гости экспроприировали ноутбук, электродрель и ещё по мелочи. Но главное, они выволокли обогреватель, которым отапливалась бытовка. Я закрыл дверь, надеясь, что тепло вернётся само собой. «Ничего, – вдруг подумалось мне. – Можно жить так. Уснуть. А там надышу, и станет теплее».В юности на северном еловом острове я видел пещеру, где много столетий назад жил русский праведник. Как он зимовал в ней, навещаемый ледяными ветрами? Это вам не Афон и не Палестина. Блаженство духовного прибежища – вот тайна. В этом смысле мой сарай был тоже не лыком шит. Я давно бы снял квартиру в городке, но мне казалось – в этой новой необустроенной жизни на юру таятся свои подарки. Так вот они – принимай!Минут двадцать я пробыл в разорённом жилище и уже надышал порядочно – пар завис над столом, но теплее не становилось. Правильнее всего было бы вернуться на ночь в булочную, но у меня не нашлось духу снова гнать через длинный коридор ельника. Я был растаскан внутри, как комната, – всё в свалку и половины недостаёт.Перебравшись в машину, я включил печку и от тепла и нервного напряжения моментально уснул.

Меня разбудила гигантская бабочка, бьющаяся в окно. Когда мне удалось сфокусировать взгляд, она обрела черты Николая Андреича Тузина. Стуча и жестикулируя, он пытался прорубить мою оторопь, но всё время оскальзывался о ледяное стекло. В полусне, недосягаемый для дружеского участия, я таращился на него, пока не догадался опустить форточку.

– Костя, вы чего тут сидите? Вам плохо? – крикнул он, склоняясь к окну.

– У меня обогреватель спёрли, – объяснил я.

– Да что вы говорите! – обрадовался Тузин. – Значит, сегодня мы с вами братья! У меня-то знаете что увели?

Я посмотрел вопросительно.

– Театр!

Я задраил форточку и мигом выбрался из машины. По морозным колдобинам мы двинулись на светлые окна тузинской дачи.

– Дама с воинственным именем! – по-дирижёрски всплескивая руками, восклицал Тузин. – Я бы даже сказал, с именем историческим! Жанна Рамазановна! А? Лет на триста растопчет она меня! Говорят, актёрский молодняк её обожает. Она их делит на бригады и обеспечивает работой – свадьбы, гулянки, детские праздники. Сидим мы в тоске, поминаем Андрея Ильича – и вдруг явление! Чиновник – и с ним дама. Мол, скорбим, но театр не оставим в сиротстве. Вот вам новая родная мать! То есть моментально! Ах, дурак я, дурак! И в голову не приходило, что так вот бывает…

– А разве не коллектив выбирает?

Тузин горько махнул рукой.

Под его причитания мы прошли по светлой от снега улице и нырнули в дом. Благодать растопленной печки моментально излечила меня. С любопытством я глянул в дверной проём полутёмной гостиной. Тканевый торшер освещал кресло и антикварный столик с канделябром о семи свечах. Пахло… не может быть! Нет, точно – печёными яблоками!

Ирина в шали на худеньких плечах сбежала нам навстречу со второго этажа. Её щека была помята подушкой, коса растрепалась в золотой дым. Я подумал, вспомнив моих: наверно, она укладывала Мишу и, прилёгши, читала ему.

– Тащи, Ирина, наливочку! – скидывая шинель, велел Тузин. – Помянем ещё раз Андрея Ильича! Да и потом, надо обмыть небывалый день! У меня увели театр, а у Кости – мечту о родине!

На кухне было жарко, хотя огонь в печи погас.

– Проходите, Костя, садитесь! Хотите – в кресло. Но я предпочитаю – вот! – и Тузин подвинул к печке выкрашенную чёрным лаком скамеечку. – Присядьте! Пусть огонь сожрёт печаль! Отдайте ему, не жалейте! Я вот сейчас…

Он засучил рукава сорочки и, накидав полешек, возродил уснувший было огонь. Скоро за стеклянной дверцей печки поднялся настоящий шторм. Трещало и выло дерево, пламя ломилось в комнату. Глядя на это неистовство, я успокоился. Как будто и правда оно вобрало в себя всю маяту.

Тем временем Ирина поставила на кухонный стол стаканчики, тарелки и блюдо с подостывшими печёными яблоками. Подержалась за виски, вспоминая, и достала из буфета клин пирога.

Мы с Тузиным выпили клюквенной водки – за память их директора, человека, которого я не знал. После рюмки Николай Андреич собрался было продолжить обсуждение драматических обстоятельств, но заметил, что меня разморило, и смилостивился.

– Бог с вами, идите уже спать! – сказал он и, плеснув себе ещё душистой настойки, подошёл к окошку, лбом прижался к стеклу.

Ирина отвела меня наверх, в холодноватую комнату рядом с Мишиной. Там было душисто и чисто, горела лампа под тряпичным абажуром. Постельное бельё, наверно, из Мишиной коллекции – ивовый пушок на салатовых ветках – устыдило меня вконец. Что ж это я! Веду себя, как бродяга, греюсь по чужим домам, лезу в их чистый быт со своими грехами! Поблагодарить и уйти!

Но почему-то мне до слёз не хотелось доказывать Тузиным свою состоятельность, а хотелось прижаться к малознакомой семье на правах какой-нибудь кошки Васьки или голубя Тишки – и отдохнуть.

Я накрыл постель покрывалом и, не превысив полномочий Тишки и Васьки, лёг сверху, прямо в шкуре.

Утром из окна комнаты я увидел кости шиповниковых кустов и за ними – разъезженную улицу со льдом в колеях. Обычная русская земля, на которой положено быть обыкновенным русским вещам – пьянству, бедности, бездорожью и воровству. И сразу вслед за моей мыслью на улице появился Коля, прошёл в сапогах по рыжему пластилину дороги и остановился у калитки. – Николай! – гаркнул он. – Николай! Дома ты? Ирин, Мишань, вы дома?Я встал и, оправив примятую постель, спустился в гостиную. Никого! Из кухни, правда, пахло растопленным на сковороде маслом. Тихо, стараясь не напроситься на завтрак, я пробрался в прихожую, отыскал на крючках куртку и вышел на свободу. Снег растаял. В саду была осень, резкая и душистая. Под ногами хлюпнула влажная листва. Я обогнул дом и у забора, под голой яблоней, увидел своих соседей.Тузин в накинутой на плечи шинели и в тапочках что-то говорил насупленно курившему Коле.– Костя, а мы вот как раз о вас! – крикнул он, увидев меня. – Расследуем следы вчерашнего безобразия!– Да без толку расследовать, – сказал я, приблизившись и по очереди пожав руки – сперва худую и ледяную Тузина, затем Колину, жилистую и отчаянную. – Люди остались без заработка. Нашли дыру какую-нибудь, а обогреться нечем. Я даже их видел. Они ко мне заходили – пожить просились в старый дом. Я не пустил… Да, они ещё чай стащили и шоколадку! – прибавил я, улыбнувшись.Коля глянул на меня с хмурым сочувствием – как на погорельца, запалившего дом своим же окурком.– А потому что говорил я – сбрить надо твой забор к чертям. На виду у деревни ни один дурак не полезет. А тут – глухая стена!Мы покалякали ещё немного. Скоро Тузин оставил нас, а мы с Колей, покуривая, отправились к месту преступления.Коля первым глянул в бытовку и, морщась, вышел.– А чего там. Пол вымыть – да и всё! Давай лучше землю твою посмотрим. Чего у тебя тут, – сказал он. Я не стал возражать, доверившись Колиной импровизации.– Эх ты! Участок у тебя голый! – укорил он меня, пробираясь по глине. – А посадишь – пока там вырастет! Помереть успеешь. Ты рябину-то мою, смотри, совсем прижал! – сказал он, подойдя к забору, и попробовал пошатать доску.Рябин у Коли было много. Они росли по всему периметру его участка. Некоторые были сортовые, со сладкими ягодами.Невеженскпе, как звал их Коля. Рябины сажал его дед, потому, должно быть, Коля питал к ним нежность. Он рассказывал как-то, что плоды рябины – это никакие не ягоды, как нам кажется, а натуральные яблоки. Расковыряй и увидишь – кожура, мякоть, хрящ и семечки!Я и не знал, верить ему или нет.– Ну прижал ведь! Видишь ты! – продолжал он негодовать и всё дергал доску.Я не понимал, к чему он клонит.– Коль, я её обходил, как мог. Гляди – столбы даже по косой идут. Как я её обойду, когда она вообще на мою территорию вылезла?– А я тебе что? И я про то говорю! – подтвердил Коля. – Ты её давай, к себе уже забирай. Я вот о чём речь веду.– Как же я её заберу? – сказал я в недоумении.– А мы вот эту секцию хрустнем посерёдке, – придумал Коля, ладонью схватившись за верх забора. – Она и войдёт. И опять же – обзор будет от меня. Когда от соседа обзор – никто не полезет!Тут он быстро сбегал к себе, взял пилу и, влезши со своей стороны на чурбак, «хрустнул» секцию. А потом «хрустнул» ещё, так как две образовавшиеся створки не пожелали отогнуться в стороны. Нахрустевшись вволю, Коля влез ко мне через дырку и осмотрел работу. Получились маленькие отворяй-ворота с рябинкой посередине. Через них как раз мог протиснуться человек моего сложения.Я смотрел терпеливо, никак не препятствуя Колиной деятельности. Вчера у меня стащили печку. Сегодня – в утешение сломали забор.

– Это дело! – сказал Коля, закончив труд. – А то гляди, кожу ей всю рассадил! – и, хлопнув рябинку по плечу, ушёл сквозь брешь к себе на участок. Я осмотрел мой подарок, тронул ссадину на коре, и какая-то ветреная солоноватая радость пробрала меня. Мой идеальный проект воплотился в жизнь, начал обрастать понемногу царапинами и мхом реальных событий. Так чистая тетрадь становится исписанной. Разве плохо?В тот же день я вымыл в бытовке пол, навёл кое-какой порядок и купил себе новый обогреватель.

Пока я возился, осень снялась со всех своих квартир и ушла на юг. Снег присыпал холмы мелкой солью. Побелела складируемая под холмом жёлтая сетка. На мои вопросы охранник талдычил – мол, привезли огораживать территорию. А что именно за территорию и с какой целью – выдать отказывался. Никакие посулы не помогли. Может, он и не знал.

Отсутствие информации успокоило меня на время, как отсроченная война. Зато её пожары уже полыхали в государстве по соседству. Со слов Николая Андреича, после смерти директора у них в театре развернулись подлинные военные действия. То, что Тузин не унаследовал должности, которую считал своей по праву, было лишь половиной беды. Хуже, что с приходом нового руководителя произошла решительная смена политического и экономического режима. Жанна Рамазановна вошла в здание театра со своими солдатами и матросами и сразу взялась за работу.

Фойе второго этажа было переоборудовано в зал для свадеб и торжеств, курительная комната сдана под лавочку восточных благовоний, а в левой половине гардероба пристроился маникюрный кабинет.

Не забыв и о деле, новая метла ввела в репертуар скороспелый мюзикл, чем сразу удвоила посещаемость.

– Ну как вам, Костя? Она бы ещё кабаре открыла. И в буфете – игорный дом! – выходил из себя Тузин. – Постановку мою она зарубит. Какие уж тут «музы погоды»! Вопрос – что делать? Остаться в позорном подчинении?

Побурлив сколько-то дней, Тузин успокоился и с целью налаживания отношений решил зазвать новую власть в гости на шашлыки.

– А стерпите? – полюбопытствовал я.

– Куда ж деваться! – бодро отозвался Тузин. – А кому, Костя, на войне сладко?

Через несколько дней, когда установились холода и довольно намело снегу, Тузин и правда привёз Жанну Рамазановну в гости. С ней приехал весь балаган. До утра у них горел свет, гремел рояль. Я не мог уснуть, охваченный чувством вторжения. Видно, и Коля почуял врага. Сильно за полночь мы столкнулись с ним на улице.– Гудят, – сказал Коля и неопределённо качнул головой.На наших глазах высокая женщина в манто вышла из тузинской калитки и, пошатываясь, зажгла сигарету. Раскашлялась, всхлипнула и неожиданно грохнулась в заснеженную кучу листвы.

Скоро я узнал о плодах предпринятого Тузиным сближения. Жанна Рамазановна, хоть и усмехнулась его творческим проектам, но из плана пока не вычеркнула. В остальном же взялась за Николая Андреича по-хозяйски, навалив на него постановку детской сказки и актуальной истории о маркетологе и помощнице руководителя. Я думал, Тузин взбунтуется, но он проявил благоразумие и впрягся.

За отсутствием родственников и подруг Ирина жаловалась мне на сгинувшего в театре мужа. – Что это за жизнь, Костя! – говорила она. – Вот уже зима! Ладно, я смирилась, что топим дровами. Но хотя бы аккумулятор купил! Отрубят электричество – и останемся при свечах! Нет! Ни до чего нет дела! И окна надо подбить – в щели свищет! А вчера, представьте, наволочку взял. Он ведь там ночует! Я не знаю, что мне, развестись с ним?

– Семейный разлад! – подтвердил Тузин с улыбкой, когда я заговорил с ним об опасностях невнимания к близким. – Ничего, когда-нибудь мы и из разлада сделаем пьесу. Всё пойдёт в дело! – Ну а с аккумулятор ом-то?– Денег нет, Костя! – сказал он, смеясь. – Вам этого не понять. Просто нет денег!

Тем временем на центральной площади городка, неподалёку от булочной, муниципальные власти установили ёлку. Монтажники собрали мохнатую пирамиду и затянули её паутиной белых лампочек. Ёлка подействовала на жителей города как стартовый залп. Наш «рождественский репертуар» стал разлетаться в момент, чему способствовала и погода. Снежная пыль, сыпавшая под фонарями, была явной родственницей мучной обсыпки на калачах, а укатанный снежок тропинок перемигивался с пирожной глазурью. Маргоша купила сборник «Любимые мелодии Санта-Клауса» и пустила через колонки в зал. Звякнули колокольчики, джазок поплыл над корзинами с хлебом. В целом затея была неплоха, но рождественские сантименты по-американски казались мне неуместными в русской булочной.Как-то, поздним вечером направляясь в Москву навестить родителей, я подумал, что вполне могу напрячь Петю – пусть составит мне сборник зимней музыки поприличней. Можно бы и Чайковского. Сказано – сделано! Толкаясь в пробке на «кольце», я позвонил ему.– А, здорово!.. Чего хотел? – рассеянно спросил Петя.Я сказал, что еду к родителям. Если он не против, можем пересечься, поболтать.– Поболтать? – рассмеялся Петя, и голос его померк в дыму и бисере джаза. – Ну валяй, подъезжай – поболтаем! Тут ресторанчик на Кузнецком, – и назвал адрес. – У нас встреча однокурсников!– Давай тогда в другой раз. Куда я попрусь! У вас там блестящая компания.– Да ничего блестящего! – возразил Петя. – Приезжай, полюбуешься, что в тридцать лет представляет собой заурядный служитель муз. У нас одна, представь, на теплоходе рассекает по морям – туристам Моцарта шпарит. И знаешь, должен тебе признаться… – проговорил он с паузой, занятой щелчком зажигалки. – Это кайф – поглазеть на стадо лохов, к которому больше не принадлежишь.Мне не слишком хотелось «глазеть на стадо», но в Петином голосе был кураж – сладостная воля к разбою. Я решил, что в целях обеспечения безопасности лучше съездить.

Когда мокрый, исстёганный метелью, я ввалился в зал, бал близился к развязке. Из динамиков сочился джаз. Густой его звук прошиб меня, как пот. Запах перебродившего праздника повис над столиками. В полутьме у барной стойки лепилось человек пять ребят. Пети среди них не обнаружилось. Я окинул взглядом укромные столики и взялся уже за мобильник – выяснять, не уехал ли он, не дождавшись меня, как вдруг невероятно близко, за плечом, услышал его голос: – Только не надо мне петь про честную конкуренцию! Я, Серёжа, не хуже тебя знаю, как всё это делается!Я обернулся. Вдвоём с приятелем они обогнули колонну и сели за столик, две шахматные фигуры – Петя в белом свитере с поддёрнутыми до локтя рукавами, и его визави в чёрном. Это был Серж, конечно, – бывший однокурсник, «почти звезда», предмет безутешной Петиной ненависти.Я присел за столик по соседству. Здесь, правда, стоял недопитый бокал шампанского и валялся чей-то пиджак, зато было отлично видно беседующих. Стриженые волосы Сержа торчали ёжиком, лоб светился, и совершенно чёрные глаза светились тоже – как южная ночь. Звёздной этой тьмой он спокойно смотрел на Петю и, как мне показалось, сдерживал улыбку.– Всё ты, Петька, сочиняешь! – сказал он. – Врёшь, и прежде всего себе. На вот, держи визиточку. Мне пришлось контакты малость подновить – тут все свежие. Звони, что-нибудь придумаем. Конечно, рояль не скрипка. Но выход всегда найдётся! – и Серж протянул ему карточку.Как загипнотизированный, Петя принял визитку, перевернул в чуть дрогнувших пальцах и медленно, по миллиметру в секунду, погрузил в кофейную чашку.– Тебе кто дал право? – произнёс он внятным шёпотом и смял размокшую бумажку. – Кто тебе дал право – объявлять – себя – моим – благодетелем?– Жизнь, Петька! Не поверишь, но это право дала мне жизнь! Она, как видишь, нас с тобою рассудила! – отпарировал Серж, смеясь теперь уже в открытую, и поднялся из-за стола. Трезвомыслие велело ему побыстрей закруглить беседу.Петя смотрел снизу вверх на сияние своего однокашника. Вдруг что-то вспыхнуло в его лице, ладони легли на ребро столешницы. Я не увидел – почувствовал, как он привстает. Ещё миг – и столик вздыбится, зазвенят чашки, прольётся горячая кофейная кровь.По счастью, Серж оказался проворен.– Ребят, да он больной! Тебе к психиатру надо, Вражин! – крикнул он и, отшвырнув преградивший дорогу стул, выстрелил вон из зала. Девичьи голоса зашуршали вслед его офранцуженное имя.Петя подержался ещё за столешницу, разжал пальцы и откинулся на спинку стула. Я подошёл и сел напротив.– За руки боится, трус!.. – проговорил он и, подобрав ошмётки визитки, потёр в пальцах. На стол посыпались бумажные катышки. – Плевать ему на всё, ему руки жалко!– Ну и бог с ним, Петь. А ты вот не жалел! Помнишь, как мы с тобой… – Я запнулся, решая, воспоминание о какой из потасовок доставит ему наибольшее удовольствие.Петя чуть улыбнулся, отряхнул бумажную пыль и через стол протянул мне ладонь. Я пожал её.– Ну что, на воздух?За стойкой в опустевшем зале остались двое – им было тяжело встать.– Петька, ты чего на Сержа наехал? – брякнул один. – Завидки берут? Ну да, Серж у нас молодца!.. А смотри, ведь нашел же время, проведал нас, смертных!Петя опять зажёгся, дёрнулся было. Бог знает, как я выволок его на улицу.– Я к нему лез? – вопрошал он, пока мы шли по переулку к машине. – Я его трогал? Он сам пристал и давай меня возить – как это, мол, я посмел уйти из музыки! Неужто из обвала интересных предложений не нашёл ничего, близкого сердцу? То есть, понимаешь, из «обвала»! А то, что мне снится всё это, что у меня мама плачет, потому что это не только моя была жизнь, но и её… – Он оборвал.У машины мы остановились и в плевках мокрого снега попробовали закурить.– Петь, бросал бы ты свои догонялки, кто круче, – сказал я. – Давай, хочешь, в гости ко мне поехали! Пожил бы пару деньков, подышал воздухом!– Где пожить-то? В сарае? – зло глянул Петя. Его всклокоченные волосы колыхнулись под ветром, как чёрный костёр. – Думаешь, стоит рискнуть?– Рискни, Петрович! Купим водки-селёдки. Приглашаю от всего сердца!– А я не против! Такого экотуризма у меня ещё не было! – сказал он и, отшвырнув сигарету, дёрнул дверцу моей машины. – Погнали!Я был рад, что он согласился. Неперевёрнутый столик и сэкономленный мордобой угнетали Петю – его натура требовала отгулять и отстрелять, что наболело. Бросать его в таком настроении одного было опасно. Старая Весна казалась мне лучшим местом, где он мог бы, не проливая крови, подлечить свою зашибленную гордость.

Мокрый снег, мчащийся параллельно земле, и штормовое предупреждение, услышанное нами по радио, были лучшим подспорьем в деле спасения Пети. Он обожал всяческую чёртову погоду, видя в ней свой портрет. Мы ехали весело, хотя и не быстро – фары не расчищали мглу. «Ты чего еле тащишься? Боишься нераскаянной смерти? – издевался он. – Ну и зря! У меня там своих – вагон! Ты прикинь, я скольких переиграл! Кто-нибудь да заступится!»

Наконец под колёсами стукнул мост через речку Бедняжку. Мы вылетели из лесного коридора на круговерть обдуваемых снегом полей. Я на ощупь свернул к холму и через пару минут понял, что Старой Весны нет. Ни фонаря на улице, ни огня в домах. Разбомбили нас, что ли? Слава богу, фары нашарили забор. Я вылез в слякоть и, оглядевшись, сообразил: в деревне нет электричества!

Мне уже захотелось сесть за руль и развернуться, как вдруг на холме, со стороны тузинской дачи, порхнул огонёк. Гигантский светляк зашатался в метели.

– Костя, это вы? – раздался мутный от ветра возглас. – А мы фары ваши увидели!

С тусклой масляной лампой в руке к нам летел Николай Андреич Тузин. Я пошёл к нему навстречу, в пену мокрого снега.

– Давайте к нам! – кричал он сквозь меловую мглу. – Околеете в своей бытовке, а у нас всё же печь!

– Я бы с радостью, да мы с другом! – сказал я, когда мы сошлись. – Хотел ему показать житьё-бытьё – и вот видите! Сейчас назад поедем.

– Какой ещё «назад»! С другом, с другом давайте! Ставьте машину – и ждём! Вы гляньте, что творится – сейчас заметёт! – Тузин поднял лампу повыше и, призывно махнув свободной рукой, двинулся в обратный путь. Я знал, у них дома есть большой электрический фонарь, но, видно, Тузину было жаль резать его мёртвым лучом такую шикарную вьюгу.

– Ну что? – вернувшись в машину, спросил я Петю. – Как насчёт в гости к Тузиным? Нас зовут!

– А что там есть интересного? – полюбопытствовал Петя, взвешивая возможные приобретения и потери.

– Девушка и рояль! – пообещал я, лишь бы Петя не заартачился.

– Рояль – это тот, немецкий, раздолбанный? А девушка – которой под тридцать, с мужем, сыном и зверьём? – уточнил Петя, припоминая мои рассказы.

– Тебе ж она, помнится, приглянулась!

– Ладно, так уж и быть, – смилостивился он.

Из багажника моей машины Петя достал автомобильный фонарь, примерно такой, каким побрезговал воспользоваться Тузин, и, нацелив его на дорогу, первым зашагал в глубь деревни.

Скоро свечное сияние тузинской дачи начало пробиваться сквозь белую бурю. Калитка была гостеприимно распахнута.

Создав некоторую толчею, мы вошли в тёмную прихожую и оказались в кутерьме звуков. Жёлтый пёс без породы встретил нас густым сторожевым лаем. Он рвал и метал, не желая впускать посторонних в дом, а потом закашлялся по-стариковски и отполз под вешалки. – Тузик, фу! – возникнув из кухни со свечкой в руке, пристыдила его Ирина. – А где Васька? Костя, не видели Ваську? Васька, фу отсюда! – и, сев на корточки, нашарила в углу под пальто пушистую шкуру.В том, что кошке в этой семье говорилось не «брысь», а «фу», была особая деликатность. Василиса умела её ценить и относилась к хозяевам преданно, как собака. Она нырнула к Ирине на руки и позволила унести себя.В прихожей пахло берёзовым теплом. На кухне в прозрачную заслонку печи бился огонь, бросая отблеск на стены. Петя снял мокрую куртку и, предвидя рукопожатия, вытер ладони бумажным платком. Через миг в прихожую вышел хозяин. В полутьме, без лишних церемоний, состоялось знакомство. Вот погодка! – Угораздило! – Замело? – Слегка! – Николай Андреич! – Пётр Олегович!– А почему подстанции у вас нет? – спросил Петя, пожимая руку хозяина. – Купили бы хоть дизельную – не мучились бы без света!– А мы не мучаемся! – возразил Тузин и артистическим жестом распахнул двери гостиной. – Прошу убедиться!И вот я стою, обомлев, на пороге и смотрю, как старомодная гостиная Тузиных трепещет десятками свечных язычков, улыбается нам, счастливая – от того, что впервые за целую жизнь ей позволили проявить свою подлинную красоту, а не гибнуть дурнушкой в электрическом свете.Я оглянулся через плечо: как там Петя? Он молча стоял чуть позади. Его эстетическое чувство было прострелено навылет.– Николай Андреич – режиссёр, у них тут в городке театр, – сказал я, как если бы это могло объяснить Пете хрупкую красоту интерьера.– Ничего себе! В таком городишке – и театр? Вот бы не подумал! – оживился Петя. – А что ставите?– А сейчас я вам, господа, покажу. Секундочку! – улыбнулся хозяин. – Сядьте-ка сюда, Костя! – и указал мне стул напротив занавешенного окна. Я сел послушно. – Тут поправим немного… – Тузин подвигал предметы на подоконнике, затем схватил канделябр и, метнувшись по комнате, установил на журнальный столик.– Ага… Вот так хорошо. Теперь внимание! – Он подошёл к окну и резким жестом, оборвав пару колец, отдёрнул штору. – Алле-ап! – Комната раздвинулась. Я взглянул и обнаружил себя в заоконной гостиной. Мерцающим пятном она вписалась в ночную метель.Снежная буря носилась по комнате, хлестала по нашим отражениям, но не могла причинить вреда. Нерушимы были диван и стул, на котором расположился полупрозрачный я, и столик, и ореховая горка с фарфором. И, кажется, в комнату эту, свободную от стен, вполне могли залететь ангел или Природа.– Вот это и есть мой театр! – Тузин кивнул на окно. – Я туда перетаскиваю себя понемногу. Там хочу жить и работать! Потому что в театре посюстороннем… Видите ли, в театре посюстороннем – большой бардак! – произнёс он с грустью и улыбнулся.Петя подвинул стул на середину комнаты и, оседлав его, уставился на стекло. В своём белом свитере он сразу стал центром тёмного заоконного пространства.– Хорошая картинка! – произнёс он одобрительно. – Как это вы так свет выставили? Наугад?– Ну почему ж наугад? Пробовал, искал. Вот представьте, за нами придут – а мы – там. И фигушки нас поймаешь!– Кто придёт? – заинтересовался Петя.– Мало ли кто… Черти! Родина! Империя гипермаркетов! У меня, Пётр Олегович, есть предчувствие. Надо мной смеются – но оно есть. Не будет вскоре вот этого рая, который вы здесь у нас наблюдаете. Драконы налетят – и привет.Петя, едва заметно улыбаясь, смотрел на Тузина. Я видел: ему становится весело. После несостоявшейся драки с Сержем он и правда был не прочь пожечь, что не догорело.– Рай, как я понимаю, – это глина по колено и жизнь при свечах?– А вы предпочитаете сплошную подземную парковку?– Николай Андреич, уймись ради бога! – пропела из кухни Ирина и в следующую секунду, покачиваясь, как пламя, возникая и тая, внесла в комнату поднос.Петя вскочил и, поспешно переставив стул к стенке, освободил ей дорогу. Ирине был к лицу дореволюционный антураж. Длинное платье, крылом спадающая шаль и золотые в ночном огне, убранные, как на старинных картинах, волосы наконец-то оказались уместны.– Мы по-простому, – сказала она высоким от смущения голосом. – В темноте ничего не приготовишь. Бутерброды и шарлотка. А вот петрушка наша, с зимней грядки!Пока она говорила, в прихожей под мощным кулачным стуком загудела входная дверь.– Это Коля, наш сосед! – обернувшись к Пете, сказала Ирина. – Я уж думала – не придёт, спит. Он хороший, старшеклассникам механизацию преподаёт, в УПК… – и полетела в прихожую открывать.– Коля, говорите? А я думал – лягушонка в коробчонке! – сказал Петя, и, в целом, был прав. Коля, несмотря на свою невеликую комплекцию, любил постучаться смачно.Он ввалился, заснеженный и дикий. Прищуренным взглядом глянул в свечную зыбь и, заметив постороннего, собрался было ретироваться, но передумал. Видно, дух Ирининых бутербродов удержал его. Я вышел пожать Коле руку и, пока он снимал в коридоре мокрую куртку и сапоги, заочно представил ему Петю. Мол, зазвал наконец друга, и на тебе – электричество!– Говорят, теперь уж до утра. Столб повалило, – буркнул Коля, недоверчиво косясь на собравшееся в гостиной общество.Когда мы вошли, Тузин уже успел возобновить прерванный монолог о драконах. Петя слушал его внимательно, с лёгкой усмешкой.– И вот представьте, недели не прошло после похорон – а уже прислали новую метлу! И началось. У нас теперь не театр, а агентство аниматоров! – расхаживая между окном и диваном, жаловался хозяин. – А ведь как наш старик говорил: вы такое стёклышко должны подставить зрителю, хитрое, наихитрейшее, чтобы взгляд шмыгнул в божественные земли хотя б на миг! И миг этот, может быть, для кого-то станет спасительным!– Ох! Вы слышали! – из уголка дивана улыбнулась Ирина и прихватила ладошкой щёку. – Божественные земли ему подавай! Николай Андреич, молись, трудись, люби жену и сына – вот и будут тебе земли! А зрителям твоих земель сто лет не надо. Уймись.– А я и не рассчитываю на успех! – взъерепенился Тузин, глянув с презрением на жену. – Я буду работать, потому что должен. Пусть это будет накопление потенциала, которое скажется через век.– Театр не может работать на будущее, – возразил Петя. – Вам, конечно же, надо и признания, и славы. Другое дело, что как приличному человеку вам неохота платить за славу бесчестьем.– А знаете что! Если надо – то и заплатим! – сказал Тузин, поглядев на Петю с неожиданным одобрением. – Почему бы не заплатить? Всё же лучше, чем дома рыдать в подушку! Будем крутиться, нахваливать себя на всех перекрёстках. Наловим зрителя – полную бочку. И уж так ему угодим!– Ага, – кивнул Петя. – А когда из этой помойки выудите двумя пальчиками свою бессмертную душу – вас стошнит.– Вот те раз! И то вам не так, и это не этак! – воскликнул Тузин, и мне вдруг показалось, что ему не надо от Пети согласия, а, напротив, хочется, чтобы был конфликт – атрибут всякой хорошей пьесы. – Что же, Петр Олегович, вы в таком случае предлагаете?– Предлагаю уйти! – сказал Петя. – Увольняйтесь из театра! Займитесь обычным делом. Идите хоть к нам в контору – недвижимостью торговать. Я вам поспособствую на первых порах.Тузин огорошенно взглянул.– То есть как, значит, уйти? Нет, господа, театр – это моя волшебная дверца! – возразил он. – Это родина моя, если хотите. Уйти!.. Чур вас – соблазнять меня на такое!– А вот я ушёл, – сказал Петя и, поднявшись, неладным шагом – как будто под ногами у него закачалась палуба – приблизился к окну. – Всё равно это уже не имело ничего общего с музыкой. Музыка не может быть объектом человеческой конкуренции. Если началась вся эта возня – значит, она давно уже отлетела, а вместо неё выставили крашеную куклу, – сказал он, обернувшись почему-то к Ирине.Общество молчало. Было слышно, как на кухне, вторя снежному шквалу, гудят дрова.– Она должна идти по земле неимущей – как идёт по земле, допустим, осень. Осень пока ещё не предмет шоу-бизнеса! – переждав паузу, вновь заговорил Петя. Его голос посветлел и окреп, выдавая накатывающее вдохновение. – Мы все равны перед Бахом! И что надо сделать человеку, если он не находит этого равенства? Если перед ним каждодневный выбор – или лузерство, или участие в тараканьих бегах? По мне лучше уйти!– А можно я скажу? – подала голос Ирина. Тузин, наблюдавший за сценой из своего кресла, удовлетворённо кивнул. Ему нравилось, что жена решилась-таки взяться за уготовленную ей роль.– Петя, вы всё неправильно говорите! – возразила она, волнуясь. – Нельзя отказываться от призвания! Просто нужно, чтобы такого вот человека, одарённого, кто-нибудь прикрыл! Понимаете?– Прикрыл? – не сдержав улыбки, переспросил Петя.– Ну да, прикрыл душою, – смутившись, подтвердила Ирина. – Если есть кому прикрыть – никакая пуля не заденет. Как она заденет, если над человеком – зонтик любви! И тогда это будут уже не тараканьи бега, а достойное исполнение назначения! Человека можно унизить, только если никто не защитил его любовью. Значит, надо защищать, а он пусть служит спокойно тому, к чему у него призвание!Договорив, она вздохнула и стала перебирать клубки в своей корзинке с вязаньем. Петя смотрел на неё со всем изумлением, на которое был способен, – как если бы перед ним в уголок дивана присел благовестный ангел.– Вот не догадывался, Ирина Ильинична, что в тебе спят такие сокровища! Что ж меня душой-то не прикроешь? Или талантом не вышел? – спросил Тузин, мирно улыбнувшись.Тут глубокая водяная тоска обступила меня. Как из омута я взглянул на мерцающее пространство гостиной. Чёрт же угораздил меня привезти сюда Петю!Рядом со мной на стульчике притулился Коля. Он молчал терпеливо, слушая странные речи, и обрадовался, поймав мой взгляд.– Покурим? – шепнул он.Но курить нам с ним было поздно. Я не мог отлучиться, потому что чувствовал – в гостиной Тузиных, летящей по снежному космосу, только что переключили скорость, и теперь надо смотреть в оба, чтобы не врезаться в какую-нибудь «луну».

– Мам, у меня так воет! – свесившись через перила, крикнул со второго этажа Миша. – Дядя Коль, ты Сивку завесил? А то заметёт через стекло.

– Завесил! – кашлянув, отозвался Коля. – Спи, Мишань, не тревожься. Под вьюгу спать – это высшая благодать!

Петя с любопытством задрал голову – грохоча по деревянному полу, Миша унёсся к себе.

– Значит, сына растите, – сказал он, обновляя беседу. – А сами чем занимаетесь? – и внимательно поглядел в Иринино колышущееся, бело-золотое лицо.

– Сама? – растерялась Ирина. – Да особенно ничем…

– Ничем? И давно?

– Ирина Ильинична ведёт хозяйство, – вступился Тузин. – Не думайте, что в наших краях это легко. Как видите, у неё муж, сын, зимние грядки, кошка, собака, голубь.

– А я не думаю, что это легко! – сказал Петя. – Наоборот, я считаю это жестокой жертвой. Жаль, что голубь и кошка согласились её принять.

– А это не жертва. Это всё по любви! Каждый из нас для другого что-то делает. Я не стал бы на этом так уж зацикливаться. – Тузин говорил мягко, следя за тем, чтобы преждевременно не сорвалась зреющая у него на глазах кульминация.

– Человек не ангел, и ему надо, чтобы его стёртые руки и раздолбанная душа вызывали в ком-то уважение и восторг! – глядя мимо хозяина в уголок, где почти растворилась Ирина, твёрдо возразил Петя. – И мне лично без разницы, обо что человек ломается – о клавиши, подмостки или о домашние дела.

– Этак мы всю жизнь проведём во взаимных расшаркиваниях! – заметил Тузин, но Петя уже не слышал его.

– Ирин, а профессия у вас есть какая-нибудь? – возобновил он допрос.

– Я художник! – взволнованно отозвалась она. – Федоскино люблю… В юности очень увлекалась! Знаете, сколько шкатулок моих разошлось! Потом училась ещё по фарфору. Как Миша родился, поначалу ещё что-то делала, а потом хлопоты закрутили. Пару лет назад достала мой сундучок с инструментами – краски высохли, всё…

Переместив стул поближе к Ирининому закутку, Петя положил локти на деревянную спинку и уставился на хозяйку – в её прозрачные, дрожащие свечным огоньком глаза.

– Федоскино хорошо, – сказал он. – А Палех знаете?

Я насторожился, вспомнив палехскую шкатулку Елены Львовны, произведение «музейной ценности», – как говорил мне Петя. Это была единственная вещь, которую он позволял себе держать на крышке рояля. Я прекрасно помнил сюжет: по-над звёздной бездной летит Иван-царевич на Сером Волке в золотой Град, крепко держит в объятии Марью-царевну, ухо слышит нездешний звон, разлетающийся звёздочками по чёрному лаку. Царевич (вот и объяснение пристрастия!) похож на Петю – вихрятся волосы, черно горят глаза, бездны он не боится. А у Марьи тонкие бровки, золотые косы из-под платка, и прописаны тончайшей пыльцой веснушки. Она словно спит, белы руки опущены по расшитому сарафану. Её ещё расколдовывать.

Эту конфискованную у мамы шкатулку Петя любил всерьёз – ставил перед собой на рояль и играл, глядя в неё, как в ноты.

– Хотите, найду вам классную – увлекательную! – работу? – произнёс он, ударяя каждое слово.

– Работу? – пролепетала Ирина.

Петя глядел на неё с совершенно недопустимой настойчивостью. Пропустил леску взгляда через зрачки и держал, не давая махнуть ресницами.

– Свету вам добавить, Пётр Олегович? Не темно? – полюбопытствовал наблюдавший за сценой Тузин.

– Нет, совсем не темно. Светло! – обернувшись, ответил Петя и прибавил искренне: – Мне вообще у вас очень светло, правда!

На миг мне сделалось жутко – не завалялось ли под кроватью у Тузина ящика с пистолетами? Но сразу же и отпустило – Николай Андреич не дуэлянт. Максимум, что у него найдётся, – заряженная холостыми двустволка из реквизита. – Петь, пойдём покурим! – сказал я, поднявшись было со своего места, но Тузин сделал протестующий жест.– Нет-нет! Курите здесь! – и, взяв из корзинки с Ирининым рукоделием ножницы, двинулся к нашему с Колей углу, озарённому располыхавшимися свечами. Повернув канделябр и срезая нагар, Тузин покосился на меня и шепнул едва слышно: – Костя, не смейте портить! Дайте уже досмотреть!

– Курить я, брат, не хочу пока, – отозвался тем временем Петя. – Зато хочу вам предложить кое-что позабавнее курева. Есть у меня развлечение как раз для таких вечеров! Он встал и неторопливо вышел на середину комнаты. Половицы скрипнули под его шагом. Прорвавшийся через неведомые щели сквозняк пробежал по свечным головкам и склонил их, как колокольчики на лугу. Запахло воском.– Серенаду исполните? – спросил Тузин, снова располагаясь в кресле.– Серенаду потом, – сказал Петя. – Сначала хочу сделать признание.Он помолчал пару секунд, глядя на бликующий пол гостиной, а затем поднял взгляд и с самой искренней интонацией начал:– Друзья! У меня был трудный день. Настолько, что судьба показалась мне чёрной. Но у вас я отогрелся и хочу по этому случаю нагадать себе счастье. Но гадать себе одному не умею, хотя гадальщик изрядный – Костя подтвердит. Скажи, хоть что-нибудь не сбылось?– Сбывалось кое-что, – вынужден был признать я.– Так вот, господа… – Он выдержал паузу. – Я предлагаю вам узнать судьбу – безо всякой кофейной гущи. Смотрю насквозь: что было, что есть, что будет! С кого начнём?– Нет, дорогой друг, лучше не надо! – заволновался Тузин. – Вы приходите ко мне в театр – и там гадайте на здоровье! А здесь у нас женщины, дети…– Дети спят, – перебил Петя. – А женщины – смелы и любопытны! Скоро святки, света нет, обстановка – лучше не придумаешь! Вы же профессиональный мистификатор! Я думал, вам моя идея понравится. Но если боязно, – не навязываюсь.– Нет, погадайте всё же! – пропел Иринин голос.Тузин быстро обернулся на жену.– Сюжетец вообще-то староват! – пересев на краешек кресла и подавшись вперёд, заметил он. – Но раз Ирина Ильинична любопытствует…Петя удовлетворённо кивнул и сдвинул рукава свитера к локтям, как если бы собирался замесить из наших судеб знатное тесто.Тузин откинулся в кресле. Ирина непроизвольным жестом прижала ладонь к груди. Коля в зареве и тенях, как захолустный урка с ножичком, зыркнул на Петю из своего угла.– Ладно, брат, раз Николай Андреич опасается, начну с тебя! – сказал Петя, садясь напротив, спиной к свечам.– Только без ужастиков!– А это уж как получится! – отозвался Петя и посмотрел с нарочитой пристальностью мне в лицо. Взгляд его сперва был пуст, но затем согрелся, что-то сочувствующее шевельнулось в нём. – Ну что тебе сказать… – проговорил он, помедлив. – Между домом в деревне и проблемой, которую ты надеешься решить, нет связи. Ты строишь памятник мечте и, думаю, в ближайшее время подаришь его какому-нибудь проходимцу. Или спалишь. То же и с булочной – ты утратишь к ней интерес, когда поймёшь, что она не ведёт к твоим. На этом закончится твоя старая жизнь. Перед тобой встанет новая задача – примириться с утратами. А уж потом…– Петь, а ты-то с утратами что ж не примиряешься? – вклинился я в гадание.– Не кипятись! – перебил Петя. – Я ведь ещё не закончил. Так вот, ты примиришься и станешь жить без малейшей корысти, буквально как блаженный. Может быть, ты даже совершишь какой-нибудь простой и великолепный подвиг. И в одно прекрасное утро награда тебя найдёт. Правда, боюсь, ты будешь тогда уже слишком мудр, чтобы ей обрадоваться.– Я обрадуюсь, ты не бойся! – заверил я его и решил, что поквитаюсь с Петей позже, на улице.– Мудрёно излагаете, – из кресла заметил Тузин. – Ну ладно, так уж и быть – и мне погадайте!– С удовольствием! – сказал Петя, переставляя стул. – Реснички только подержите, мне надо видеть глазное дно.– Обойдётесь, Петр Олегович, – возразил Тузин. – Назвались груздем – так уже и давайте, работайте!Петя не стал спорить.– О!.. Тут сверкают большие возможности! – протянул он, заглядывая в серо-карие глаза Тузина. – Если будете хитромудрым, вас ждёт крупная профессиональная удача. Будьте трезвы и последовательны, когда придётся полоскать творения в сточной канаве. Помните, что это нужно для дела. Опасайтесь взбрыкиваний идеализма. Опасайтесь упрёков родных. Опасайтесь, главное, собственной совести. Это всё враги успеха.– А человека на белой лошади не опасаться? – полюбопытствовал Тузин.– Нет, – успокоил Петя. – Лошадь вам не грозит. Вы ж не Пушкин.– И на том спасибо! – сказал Тузин.Я видел, как в нём занимается протест против Петиной бесцеремонности, но он был разумный человек, хозяин дома, и пока что смог себя сдержать.– Я читал, господа, в какой-то книге: «Разыгралась метель»! – проговорил он, взглядывая в окно. – И подумал – как же это хорошо сказано: разыгралась! То есть метель – это действо, которым следует любоваться. Она, подобно спектаклю, предназначена для оживления человеческих чувств. Прислушайтесь, как все мы вовлечены и взбудоражены ею! Это поразительно!..Но его попытка избежать продолжения игры не удалась.– А про меня? – перебила монолог мужа Ирина.Петя снова взял стул за спинку и переместился поближе к дивану, где Ирина мотала нитки. Она тут же бросила клубок и взглянула с напряжённым старанием, как будто перед ней был фотограф, велевший ей не моргать.Петя смотрел долго. Плечи его расслабились, успокоились мышцы лица.– Ну! – вконец разволновалась она.– Нет, Ирин. Я про вас ничего говорить не буду, – мягко произнёс он и качнул головой.– Что-то плохое? – обмерла Ирина.– Что-то хорошее, – улыбнулся он и, вмиг изменив своему решению, грянул: – Бог с вами! Слушайте и запоминайте! Ваша жизнь переменится! Вам будет больно, странно на сердце, но потом – хорошо, прекрасно! Ваша жизнь переменится к лучшему! Пусть меня зарежут в подворотне, если я вру!– Мальчишку второго родишь! – выкрикнул из угла Коля.– Это ещё зачем? – возмутилась Ирина. – Чтобы опять по новой сходить с ума? По новой все прививки, простуды? Ты много, Коля, с Катькой своей возился? И молчи! И молчи, не каркай, ясно тебе?Петя выслушал Иринин взрыв и повернулся к Коле:– Вот именно. Не знаешь – не встревай! – сказал он, с лёгкостью перенимая Иринино «ты». – Тем более у меня и к тебе разговор есть!Коля был недоволен затеей, но молчал, всё своё несогласие переместив в колючий взгляд. Я даже тревожился за гадальщика – как бы его не выдуло с холма невидимой до поры Колиной силой.Тем временем Петя, подсев к нам, пристально поглядел в Колино чистое, как природа, лицо. Судя по всему, оно ему понравилось.– Тебя я, друг, совсем не знаю, – сказал он просто, как-то даже и растерявшись. – Но, думаю, есть в тебе что-то – раз тебя в этот дом пускают и любят. Я вот что вижу: вроде бы твоя жизнь находится под крылом этого гостеприимного семейства. Но в действительности они-то – дачники, их место с краю. Земля – твоя. И поэтому, когда их сдует, ты останешься.– Это в каком смысле «сдует»? – влез Тузин. – Что значит сдует?– Теперь не ваша очередь, господин режиссёр, – не оборачиваясь, перебил Петя. – Закончу сеанс – объясню.Тузин набрал в грудь воздуху и умолк. Лицо его выразило сильнейший накат тревоги.– Так вот, – глядя в колючие Колины глаза, проговорил Петя. – Когда их сдует, ты будешь следить, чтобы всё тут было по-прежнему, чтобы трава росла, река текла.– Это кого ещё сдует! – не слишком вникая в смысл, прохрипел Коля.– И помни, ты у нас – Хранитель Старой Весны! – невозмутимо продолжал Петя. – Должность свою береги, гордись ею! А на том свете тебя помучат, конечно, черти за грехи, но не долго. И пойдёшь в рай, к его, вон, прадеду! – сказал он и врезал локтем мне в бок, потому что я давно уже стоял за его спиной и придерживал за шиворот, не зная толком, кого от кого берегу – Колю от Пети или наоборот.– А теперь мне надо сделать ответственное заявление! – высвободившись из-под моего попечительства, проговорил Петя. – Воду, валидольчик приготовьте на всякий случай – и сядьте все!– Нет, ну прекрасно, Пётр Олегович! – восхитился из кресла Тузин. – Какая незамысловатая, доступная, так сказать, народу драматургия! Мне определённо надо с вами сотрудничать!Петя не обратил внимания на комплимент.– Я вынужден сообщить вам новость! – звучно произнёс он. – И предупреждаю: это уже не гадание, а вполне достоверная информация! Так вот, новость следующая. После Нового года в районе деревень Старая Весна и Отрадново начнётся строительство спортивно-развлекательного комплекса. Проект возглавляет мой босс, Михал Глебыч Пажков. В связи с этим вам тут светит горнолыжный подъёмник, трассы, аквапарк, гостиница и несколько прилегающих коттеджных посёлков. Будете альпийской деревней! – Тут Петя взял паузу и, оглядев присутствующих, насладился эффектом. Всё молчало – человек и зверь. Тишина была как чистый лист, по которому буря за окнами чертила нотные линейки.– Не знаю, насколько это хорошо – быть альпийской деревней в России, – продолжал Петя. – Ну а с другой стороны, а кем в России быть хорошо? Освещённый спуск, Костя, пойдёт твоей поляне прямо в лобешник. Кстати, советую подсуетиться. Предусматривается полная инфраструктура. Может быть, и пекарня впишется? В принципе, могу свести тебя с нужными людьми.Я сказал, что не стану ни любоваться, ни суетиться. И хватит бы ему рассказывать на ночь страшилки.– А я вам, Петр Олегович, верю! – произнёс Тузин. Он встал из кресла, приблизился и, взяв со столика канделябр, посветил Пете в лицо. – Вроде бы явная клевета – но верю! Не могу не верить! Это именно то, что я и предчувствовал!– Да чего тут верить! Врёт он! – гаркнул Коля. – Аквапарк ему, как же! Земля-то заповедная! Вон, монастырь под боком. На такой земле запрещёно строить, что я, не знаю! Думает, дурачков нашёл, и давай заливать!– Друзья мои, погодите, я вот что могу по этому поводу… – примирительно заговорил Тузин, но Петя уже встал со своего места и, дёрнув из руки хозяина подсвечник, склонился над смельчаком.– Ты чего буянишь, сельский житель? – тихо спросил он Колю.– А того! – решительно отозвался тот и, поднявшись, согнул руки в локтях. – Думаешь, раз москвич на тачке, так и заливать будешь – а мы и уши развесили? Босс у него с аквапарком! Трепло ты!– Ну тогда я тебе по-другому напророчу, – сказал Петя, сжимая в правой руке подсвечник, как букет. – Ты ещё пахать к Пажкову наймёшься. Будешь ему площадочку ровнять под комплекс. И умолять будешь, чтоб за пьянку не уволили. И я, брат, может, за тебя тогда заступлюсь. А может, и нет! – Тут резким жестом он приставил свечи к Колиному липу, мелькнули ослеплённые светом глаза, и наш хрупкий мир сорвался в тартарары.Грохот мебели в мгновение ока порубил и смешал картину мира. Сквозь хриплый собачий лай прорывались вопли: «Господа, уймитесь!» – «Шторы! Тушите шторы!» – «Тузик, фу!» – «Ах, чёрт вас дери! У меня тут сплошной антиквариат!»Я повис на Петиных плечах, но он высвободился и рванул в прихожую, куда Тузин оттаскивал Колю. Крик, гром, свечной дымок – всё это единым комом покатилось в коридор и, наткнувшись на дверь, выпало в жидкий снег.Я наспех помог Ирине поднять обрушенные свечи – одна успела подпалить занавеску – и, схватив Петину куртку, вылетел в сад, но зачинщиков уже не было видно. Остались только ели и яблони, обёрнутые колышущейся снежной холстиной.Прислушавшись, я разобрал за воем бури отдалённые вопли. То ли Коля гнался за Петей, то ли Петя за Колей, то ли оба драпали от былинного чудища.– Ну что, догоним? – спросил Тузин, запахивая раздуваемую ветром шинель.Пока мы шли к калитке, крик перетёк в более или менее мирную Колину брань, перемежаемую укоризненным голосом Пети.– Ну вот, – сказал Тузин, замедляя ход. – Всё мне разнесли и помирились!Постояв, он махнул рукой и направился к дому. С крыльца, ожидая его, выглядывали перепуганные Ирина с Мишей.Когда с Петиной курткой в охапке я подходил к своему участку, из гущи снега, вихрем крутившегося в рябинах и липах, меня окликнули.Я обернулся: Петя, натянув рукава свитера до пальцев, отдыхал от битв на Колиной лавочке.– Давай сюда! – крикнул он и махнул включённым мобильником.– А где Коля? – спросил я, пробираясь к нему по снежной слякоти.– Ушёл в партизаны. Будет бить захватчиков, пока не побьёт. Это ведь не я его взбесил – ему землю жалко. Курточку-то мою отдай, замёрзну!На холме было до того сыро и холодно, что зябла душа. Снег уже не таял так быстро, как вначале, а собирался у ног влажной тряпкой.Я кинул ему куртку. Петя радостно в неё упаковался и полез в карман за сигаретами.– Видал я всякое, – сказал он, выходя на дорогу и оглядываясь на свечные огни тузинской дачи. – Столько жизни извёл, чтобы было в сердце побольше перца! А у вас тут задаром – такой космодром! Жалко, Ирине всего не досказал. Заробел – представляешь? – прибавил он, чуть улыбнувшись.– Петь, какая робость, о чём ты! Ты ж хамил напропалую. Просто внаглую отбивал чужую жену! – произнёс я с внезапной ненавистью.– Эта женщина в странной одежде, безо всякого маникюра, наивная… – лирически продолжал Петя, словно и не заметив мою злость.– Это ты при свечах разглядел, что без маникюра? – перебил я.– Разглядел, да – сказал он, кивнув. – Так вот, она мне понравилась, потому что красива необманно. Такую красоту в салонах не наведёшь. Куда ни плюнь, всюду глазки в щёточках, лобик полированный, а эта – прямо живая… – Он умолк, закуривая. – Хочешь?Я любил Петины сигареты. Они были крепче моих.– А тебе-то как моё гадание? Я вроде никого не обидел. Всем отвалил алых парусов.– От балды отваливал?– Да нет… – Он затянулся и посмотрел в метельную жуть долины. – Не от балды. Режиссёра вашего не хороните. Есть в нём огонёк. Просто долго болел идеализмом. Ничего, вгрызётся потихонечку, а потом вдруг – бац! И вырулил! И повезло! Жена, конечно, побоку… – Петя замолчал. В осанке его появилась усталость. – Про тебя тоже не врал, сказал, что думаю. И про Колю вашего не врал. Колян вообще хорош! – Петя глянул на меня и улыбнулся с душой. – Ах, хорош! Или сам кого-нибудь зарежет, или его зарежут, или совершит подвиг милосердия. Я после боя сказал с ним пару слов – он у вас как вчера родился! И сигареты у него – такая отрава! Я чуть не сдох, мои-то в куртке были…Я слушал его поэтический монолог и надеялся: может, наша деревня таким нестандартным методом вынимает из Петиной души пулю Сержа?– А вообще-то, брат, всё у вас будет хорошо, – задушевно резюмировал он. – Преодолеете соблазны. Вас всех накормят одной неразменной булкой. Будете таскать из колодца воду – глядь, а там вино! Блаженны нищие и далее по тексту. А за Ирину ты не сердись. Это очень видно со стороны – как вы её тут закопали, притоптали и креста не поставили.Он выдохнул, растапливая снежинки тёплым дымом, и со внезапной горечью произнёс:– А ведь надо же! Первый человек в моей жизни, который понял, что меня просто надо было «прикрыть»! Просто сказать: «Ты – прав. Играй и не думай!» И тогда бы я был свободен. Но нет! Хоть бы одна зараза!.. Эх, ладно. – Петя мотнул головой, вытряхивая лишние мысли, и оглядел побелевшую окрестность.– Я что, без машины?Я кивнул.– Ах да! Это ж ты меня вёз. Ну, бывай!Не подав руки, он застегнул под горло молнию куртки и быстро, чуть оскальзываясь на промороженном спуске, двинулся прочь с холма.– Куда собрался?– Прогуляюсь, поймаю попутку! – отозвался он.– Петь, ты с дуба рухнул? Ночь на дворе! Давай я тебя хоть до города довезу!Он обернулся и глянул – словно навёл ствол.Больше я не спорил с ним. Тут уже нельзя было ничего поделать, по крайней мере, сейчас.Подморозило. Снег стал мельче и твёрже. Совершенно заиндевев на ветру, я прошёл в незапертую калитку и позаимствовал из Колиной поленницы дров на костёр.

На другое утро, разлепив веки, я обнаружил себя на диване в гостиной у Тузиных. Сердобольный Николай Андреич подобрал меня, когда, простившись с Петей, я вновь попытался заночевать в машине, и отволок в дом. Дорогой он клялся, что не обижен. О каких обидах я говорю, если все творческие люди – дети! Они плачут и смеются, расшибают коленки и сбивают мирно стоящих – это нормально. Ирина отвергла мои извинения ещё убедительней. «Что вы! Я рада! – шепнула она, притащив мне в гостиную подушку и плед. – Хоть какая-то жизнь!..»

Я приподнялся на локте: в окне, из щелей которого ночью так отчаянно дуло в голову, всё было мутно-бело. Тараща глаза, попробовал согнать пелену и осознал, что это цельнокроеное колышущееся полотно – снежное! Небесные караваны с мукой потерпели крушение над Россией! В окошко мне было видно яблоню с расщеплённым стволом. Отломившаяся ветвь легла на землю – гигантское, запорошенное снегом гнездо! Пока я разглядывал покалеченное дерево, с улицы долетел звон свежей ссоры.Голос Ирины с упрёком что-то пропел – я не разобрал слов. А затем отчётливо грянул Тузин:– Недвижимостью? Деревню покромсать и продать? Вы об этом мне толкуете? Я, Ирина Ильинична, подозревал вас во многих грехах, только не в меркантильности. Но, оказывается, и ей вы не чужды!И сразу под моим окном прохрустели шаги. Тузин спешил по снежной дорожке к крыльцу. Я едва успел вскочить и сложить плед, как он уже был в гостиной и, не замечая меня, пронёсся на второй этаж. С подошв обвалились снежные «вафли» – Тузин гулял в тапочках.– Книжку мою записную, чёрную, никто не видел? – гаркнул он сверху, непонятно к кому обращаясь, и через минуту скатился вниз.– Вот так-то, Костя! С добрым утром! Упрекают меня, что не избрал профессией недвижимость! Может, ещё не поздно? – сказал он, на ходу застёгивая манжеты. Взял с крышки рояля мобильный, подхватил пальто и вышел.Хлопок двери сбил с меня остатки сна. Я оглядел разорённую гостиную. Валялась сшибленная фиалка – черепки и тряпица подвядшей листвы с комом земли. Драгоценный столик стоял на своём месте, но край столешницы был ссажен до щепок.Стыд залил меня тошнотворным бензином. Хватило же мне ума приволочь неотбуянившего, полного свежей ярости Петю в тихие земли Старой Весны!Я собрал с подоконника вещи – телефон, ключи и направился уже в коридор, но тут вошла Ирина. Несмотря на конфликт с супругом, она улыбнулась и велела мне идти на кухню завтракать. Невольно я проверил Петины слова: Иринины ногти и правда оказались подстрижены – так удобней вести хозяйство.На завтрак были томлённая в печи пшенная каша и сырники. Объяснить, как всё это пахнет, человеку, у которого нет дровяной печи, нельзя. Понимая, что мои гостевания у Тузиных становятся уже неприличными, я всё же сел к столу и спросил:– Поссорились из-за нас с Николай Андреичем?– Ну и поссорились! Что, это повод для грусти? – легко возразила Ирина. И хотя в лёгкости её чувствовалась натуга, мне стало спокойней.К сожалению, обычай одеваться прохладно вчера ночью вышел мне боком. За завтраком я раскашлялся. Ирина достала из буфета четыре берестяных туеска и с важным видом отсыпала из каждого по ложечке в заварочный чайник. Зелёный настой подмосковного луга должен был спасти меня ото всех бед.– Ну, а как ваш Петя? Добрался благополучно? Не простыл? Что же это такое с ним вчера было? – спросила Ирина, пока чай настаивался.Я не знал, как вместить Петину драму с музыкой в пару слов, и сказал:– Ирин, простите нас за разгром.– Знаете, Костя, мне не с кем поделиться, а так хочется! – сев к столу и подперев кулачком подбородок, сказала Ирина. – Вот вы всё твердите – разгром! А мне так хорошо на душе от этого разгрома! И от вчерашнего гадания. Просто вырвалась за ночь из тоски многолетней! А кстати, у Пети вашего что, гадания правда сбываются?– Процентов на восемьдесят, – хмуро ответил я.

Когда, поблагодарив за кров и ещё раз извинившись, я собрался идти, Ирина дотронулась до моего плеча. – Костя, не переживайте! Я правда рада, что вы у нас остались, что вам тепло! – сказала она. – Ведь какое моё предназначение? Кормить, стелить постель. У меня же нет театра!– И всё-таки не ссорьтесь! – обернулся я уже на пороге.– Что? – не поняла она.– Не ссорьтесь с Николай Андреичем! Прощайте ему. И пусть он вам тоже. Иначе будете никчёмные люди, как я.Сотворив эту проповедь, я оставил удивлённую Ирину на крыльце и по великолепной, свершившейся наконец белизне холма двинулся к дому.Я шагал, взрезая влажную толщу снега, и пытался собраться с мыслями. Что у нас имеется на сегодняшний день? Во-первых, пришла зима, а мы с Майей всё ещё порознь. Во-вторых, чтобы не сбылось Петино гадание о том, что «всё будет, но поздно», – мне надо извести под корень свою предрасположенность к смирению. Свалить эту святошу, прижать коленом и задавить насмерть. И биться за свою землю. И победить.У забора следы моей машины замело. Волны снега посверкивали на солнце, как драгоценная шкура. Сегодня суббота, рассудил я, топая в бытовку за документами. Мама говорила, что с утра она поведёт Лизу в Ледовый дворец, а потом оставит у себя, потому что у Майи дела. Это значит, они заедут к маме за Лизой вечером. Что мешает мне оказаться к вечеру у моих? Зачем? Не спрашивайте. Просто чтобы совершить действие. Хоть какая-то альтернатива древоподобному обмиранию на ветру!Когда, прорвавшись по обочине через пробки, ссадив о бортик диск, я почти добрался до окружной, мне позвонила мама. Ей хотелось узнать, соизволю ли я заехать, или меня не ждать. «Но Лизы не будет, – предупредила она. – Их чёрт понёс в Переславль! Сырость такая и темнота, нашли время!»В Переславль! Если б я не был в пути, возможно, это известие обескуражило бы меня. Но за рулём – как на войне, решения принимаются молниеносно. Я развернулся, домчал до бетонки и по скользящей слякоти декабря погнал в сторону Ярославки.

Я был в Переславле в ранней юности, и, на первый взгляд, в нём ничего не изменилось с тех пор. Одно открытое пространство сменяется другим. Храмы и колокольни охраняют простор, словно сторожевые башни. Под их защитой, посреди заснеженного луга над озером, я нашёл беглецов. Майя в чёрном пальто и белой беретке фотографировала. Ни увесистого профессионального объектива, ни вкуса к чёрно-белым тонам прежде не было у неё. Она предпочитала карамельные цвета и «мыльницы». Кирилл сидел неподалёку на складном рыбацком стульчике – не поленились же притащить! – и следил за её перемещениями по краю обрыва. Мне не было видно лица, но если бы талантливый художник поймал поворот головы и Майину фигурку в отдалении, в сяк догадался бы, что речь идёт о любви.Бросив машину поодаль, я подошёл и остановился у края луга, не смея продвинуться в его белую глубину. Ничего лирического или трагического не было во мне в ту минуту. Я тупо смотрел на чужое счастье, и мне казалось, что моя душа набита жестянками, дурно вскрытыми банками из-под консервов. Стоит тронуть этот мешок – и десяток ржавых зазубрин раздерёт его стенки в кровь. Лучше замрём.Скорее всего, я так и уехал бы незамеченным. Разгулял бы тоску по обледенелым дорогам области. Всё испортила внезапная мысль-прострел: а где Лиза?– Эй вы! А Лиза где? – заорал я, двинувшись напролом по снегу.Майя обернулась и, подавшись назад, чуть не села в снег. Фотоаппарат выпал из рук и камнем повис на шее. Вскочив со стульчика, к ней на подмогу уже спешил Кирилл. Через пять секунд дивизии сомкнулись и, справившись с первым потрясением, пришли в боеготовность.– Куда вы дели мою дочь? Кто вообще вам позволил тащить её зимой в тмутаракань? Значит, ко мне в деревню нельзя, а сюда можно? – городил я, не очень отслеживая смысл слов, срывавшихся с языка.– Остановись! – шагнув мне навстречу, крикнула Майя и выбросила вперёд руку. – Стой здесь и слушай! Моя дочь будет ездить туда, куда я считаю нужным. А если будешь шпионить и мотать нервы, я решу этот вопрос через суд. Уверен, что сохранишь свои права? А про маму свою подумал? Сильно сомневаюсь, что ты отторгуешь для неё свидания с внучкой! То, что они видятся, – моя добрая воля. Береги её, ясно?Я замедлился, как подбитый танк, и, дымясь, встал. Мгновенное удивление, что в меня попали, сменилось тяжестью убитого тела. Я понял, что должен предать себя земле, и медленно рухнул в снег.Белое полотно, кое-где измятое Майиными шагами, обняло меня тесно, и повсюду над белизной зашевелились вершинки жёлтых соломинок – бывшие цветы. Я узнал их сердцем. Это был тот самый луг, на котором Майя рвала букет тем горьким летом.Пока я справлялся с воспоминанием, в уши покатилась волна шороха и скрипа. Это Кирилл шёл ко мне по снегу и, подойдя, сел на корточки. Он смотрел на меня с жалостью и лёгким испугом – как ребёнок на зашибленную ворону.– Лиза на «народных промыслах». Они там куклу шьют, – тихо проговорил он.– Ну, Кир, как поживает твоё расследование? – спросил я, взглядывая. – Всё выяснил, или есть вопросы? Спрашивай – вот он я. А то через третьи руки – это ж сплетня получается!– Какое расследование, Кирилл? – приблизившись, заволновалась Майя.– Ты давай уже, поторопись! – продолжал я, наслаждаясь затекающим в спину холодом. – А то ждать надоело! Представь – один на вершине холма, и вокруг ночь. Воют волки, скачут монголы, едут танки! Человек выпал из космоса в хаос. У него больше нет оси, и это сделал ты! Так что расследуй уже быстрее и поступай по справедливости. Или на тебе будет смертный грех!Майя склонилась ко мне. Фотообъектив на её шее завис надо мной, как камень.– Послушай, Костя, шантаж – это стыдно! – воскликнула она с самым искренним возмущением. – Ты же сильный человек, ты должен перевернуть страницу!Я вгляделся, желая по каким-нибудь признакам убедиться, что это глупое создание – кто угодно, только не Майя. Но нет, это была она – только теперь свободная, энергичная, смелая, готовая грызться, как волчица, за своё счастье. С ней случились великие перемены. Дюймовочка повзрослела. Я думал, Майя – цветочная фея по генетике, а оказалось, она просто была ребёнком.– А если он не может перевернуть страницу? – вдруг сказал Кирилл.– Что значит не может? – оторопела Майя.– Да! А если я не могу перевернуть страницу? – с жаром подхватил я и сел в моей белой ванной.– Но ведь это не повод преследовать людей! – накинулась Майя. – Разве повод? Если не можешь перевернуть сейчас – подожди, может, чуть позже!– Да пожалуйста! – воскликнул я бодро и, выбравшись из берлоги, в два прыжка достиг стула, на котором недавно сидел Кирилл. Брезентовая перетяжка не отличалась комфортом, и всё же я настроился на длительную забастовку. – Как скажешь! Буду сидеть и ждать! А вы мне будете таскать пропитание – пока страничка-то не перевернётся! Идёт?Никто не отозвался – даже Майя не нашла что сказать. Я покосился на Кирилла: его вид был одновременно жалок и мужествен. Между бровей залегла складка, как будто он силился скрыть адскую головную боль.И тут я поймал кураж. Скопление беспорядочных эмоций рассеялось, как толпа облаков, и на их месте засиял смысл. Невероятное его солнце моментально припекло меня.

– Сказать, чего по правде хочу? – произнёс я, решительно взглядывая на Кирилла.

Он сжался и посмотрел без надежды.

– Да не бойся ты! Хочу братства со всяким человеком. Даже если меня этот человек кинул. Всё равно – и с ним хочу братства! Хочу, чтобы всяк всякого понимал! Ну мы-то с тобой, конечно, не сразу. Сначала выясним до конца.

– Может, не надо выяснять? – сказал Кирилл. – Мне тогда руку зашивать пришлось.

– Да ладно, недорого за счастье! А сказать теперь, чего не хочу? Не хочу смиряться вот с этой развилкой – вы направо, я налево. Не хочу топать в одиночку. Ясно? Что ты встал и молчишь, как церковь? Отвечай! Я ведь отсюда не сдвинусь!

В голове моей бил прибой – мне казалось, её вот-вот разорвёт пульсом.

Вдруг лицо Кирилла разгладилось – какая-то весёлая в нём мелькнула мысль. Он черпнул «плюсового» снега и, спрессовав в ладонях комок, саданул мне по уху.

– Кирилл! Ты что? – крикнула Майя.

Он не ответил, только отступил на несколько шагов для размаха и с упрямым отчаянием взялся обшвыривать меня тяжёлыми комьями. Я не увёртывался.

– Да оставь ты его! Пусть сидит хоть сто лет – не видишь, он больной! – негодовала Майя.

Я даже усмехнулся. Наивная! Как же он оставит меня, раз я «больной»? Он давал ведь, верно, клятву Гиппократа. Так и будет лупить, пока не возьмусь за ум.

Наконец один комок угодил мне по физиономии. Лицо зажглось. Снежная пощёчина отрезвила меня.

– Спасибо, достаточно, – сказал я, вставая. – Пошли за Лизкой.

Мы шагали втроём по белой дороге, каких не бывает в Москве. Следы шин, как клеточки марлевого бинта, вытягивались к горизонту. Я думал: вот хорошо, я не один! Мы идём вместе, три земных человека. И хотелось тянуть и тянуть эту игру – хоть до ночи.

Пройдя минут десять, мы свернули в переулок и подошли к нарядной избе с резными наличниками. У калитки под ветром шаталась берёза, двор был расчищен. За низким заборчиком мамы и бабушки поджидали своих чад. Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо повалили девчонки.

Лиза вышла последней. В расстёгнутом пуховичке, с тряпичной куклой в руках – сияющая, готовая к похвалам, она обвела глазами двор и застыла на средней ступеньке. Её бровки сдвинулись. В мучительном сомнении Лиза переводила взгляд с меня на Майю. Выбор, к кому из нас подойти, оказался ей не по силам. Она сорвалась, подбежала к берёзе и, обхватив её, улыбнулась до слёз.

Красна была смерть на миру. А обратной дорогой пришла расплата: зачем я ездил? Только зря истратил надежду. Я открыл люк и со страшным свистом помчался, куда глядят фары, куда катит шипованная, слава богу, резина. Ветер хлопал над головой, как парус, белые брызги пенились под колёсами. А потом меня зазнобило. Руки на руле стали кусками льда. Я задраил люк и включил посильнее печку.В первый раз мне было страшно гнать через бесконечный коридор елового леса. На правую его стену лился через тучи закат. Тоска обернула меня, как мокрое полотенце.Въехав на холм, я вышел и покрепче застегнул куртку. Ну конечно – у меня температура. Тяжёлая дрожь гуляет по телу, сильно, с ощутимой отдачей лупит сердце. Собравшись духом, я поплёлся было открывать ворота, как вдруг краем зрения уловил в снежной сени рябин и лип силуэт Коли. Он сидел на лавчонке у забора и выдувал дымок в смеркающуюся даль.Ни слова не говоря, я подсел к нему и, откинувшись, замер. За поляной красным жаром горел еловый лес. Коля выплюнул папироску и уставился вместе со мной на резную каёмку. Наблюдать с Колей закат было славно – всё равно что смотреть с другом-болельщиком футбольный матч.– Гаснет! – спустя минуту заметил Коля. – Подвернули фитилёк!И правда, фитилёк подвернули. За считанные секунды малиновый пламень смешался с лиловым и утих в остужающей синеве.– Жалко Николая, дом их… – глянув на дальний край деревни, проговорил Коля. – Пришли в гости – и не по-людски. Там же вот, я видел, торец – весь в крошку об канделябр. Учудил я! Говорю: Николай, казни меня. А он знаешь что? Смеётся. Говорит: да он поддельный, столик твой! Всё, говорит, Колька, поддельно, кроме земли, неба, добрых человеческих чувств…Коля умолк и, смакуя тузинское изречение, достал новую папироску. Я тоже закурил, но, видно, как-то неловко дым прошёл по ссаженному горлу.– Простыл, что ли? – заволновался Коля, слушая, как я тщетно пытаюсь вынырнуть из-под кашля. – Так, может, пойдём, полечимся? – и кивнул на свою калитку. Коричневые лесные его глаза заблестели надеждой.Я встал и, ухнув на миг в черноту, понял: с Колей хорошо умирать, но исцеление – не его профиль.– Нет, Коляныч, прости, – сказал я, выбираясь на дорогу. – Попрусь к Тузиным, пусть таблетку дадут. Достал я их, конечно. Ну ничего, хотят, чтоб не сдох, – пусть лечат!Коля проводил меня до забора, опасаясь, как бы я не рухнул дорогой, и двинулся в обратный путь. А я побрёл к крыльцу.Не сразу – спустя пару веков – мне открыла Ирина. Я хлынул в дверной проём, как вода, и занял, кажется, всю прихожую. Дом обдал меня мутным печным теплом.– Вот видите, Костя, – сказала Ирина сквозь слёзы. – Этот человек уезжает от нас на Новый год и на все каникулы! Ну что вы встали! Раздевайтесь, поговорите с ним!Я посмотрел через распахнутые двери в гостиную и прямой наводкой взгляда ударился в изуродованную столешницу. Остальное плыло дымом. Напрягшись, я разглядел Тузина, пакующего вещи.– Здрасьте, Костя! Как будто мне это надо! – сказал он, с раздражением дёрнув молнию сумки. – Я объясняю Ирине Ильиничне: Дед Мороз под ёлку денег не положит! Их приходится зарабатывать! Или, может, вы думаете, водить хороводы – моё призвание? У меня в голове леса шумят, реки текут! Я не успеваю записывать!.. – Он отпустил сумку и пошёл мне навстречу. – А вместо этого за три копейки еду кривляться! Потому что и три-то копейки ещё нужно добыть! Надо мной впору плакать, а Ирина Ильинична мне в утешение объявляет бойкот!Я привалился к стенке и, стараясь сдержать крупный, как камнепад, озноб, слушал.– Николай Андреич, вы врёте! – вздрагивающим голосом выкрикнула Ирина. – Вы ещё вчера никуда не хотели ехать, и никакие три копейки вас не прельщали! Просто теперь вы почему-то передумали! И я даже знаю почему. Это глупая ревнивая месть! Костя, скажите ваше мнение – порядочно оставлять меня одну с ребёнком?– С восьмилетним парнем! На несколько дней! – Голос Тузина больно стучал в барабанные перепонки. Мне хотелось закрыть ладонями уши, зажмурить изрезанные электрическим светом глаза.Тут, как спасение, я углядел под вешалкой табуретку, шлёпнулся и, ткнувшись головой в хозяйскую шинель, прикрыл веки.– Что с вами? Ох! Ах! Николай! Глядите, а лоб-то кипятошный!Большей помощи, чем моя болезнь, я не мог бы им предоставить, даже если б желал. Моментально семейный разлад был устранён общей заботой о моём лечении и устройстве. Моя идея выпить чего-нибудь радикального и ехать болеть к родителям была отвергнута.– Вы, Костя, помалкивайте! – сказал Тузин строго. – Ехать он собрался! Вон ведь как вас буреломит!Решено было устроить лазарет в тузинской «мастерской» – чтобы не пересекаться с Мишей на случай, если у меня грипп. Кроме прочего мастерская была хороша тем, что стеной примыкала к натопленной кухне. Моментально диван оказался застелен душистым снегом одеял и подушек. В эту постель, как в особенно острый холод, я лёг, и тут же день пронёсся передо мною, как перед умирающим жизнь. Я вспомнил Иринин травяной чай, и снега, снега Переславля, и как качался надо мной булыжник фотоаппарата, и как горячо ссадил щёку слепленный рукой Кирилла снежок. И вспомнил потом Лизку, обнимающую берёзу.Меня мучила жажда сложить эти осколки в счастливый орнамент – чтобы не было острых углов. Я подумал о Кае, складывавшем из кусков льда слово «вечность». Мне не повезло, как и ему. Температура снизилась, и сон унёс меня прочь от спасительной головоломки.

Это была одна из лучших простуд в моей жизни. Я болел ночь и половину дня, а затем пошёл на поправку. То есть внешние признаки болезни остались при мне, но сила хвори иссякла – я чувствовал, что выздоравливаю. Мой госпиталь был великолепен. В чашке плавали летние цветы – липа, ромашка, жасмин. В мою честь на кухне пеклись пироги с брусникой. Даже Тузин звонил узнать, как я там жив! Даже Коля махал мне под окном пробензиненной варежкой!

К вечеру я вышел из лазарета, сентиментальный от слабости, но уже не больной, влез в куртку, умотался шарфом и, отклонив гостеприимный протест Ирины, пошёл заново обживать бытовку. В неге выздоровления она показалась мне милой и разумной – как и всё, творящееся со мной.

На другой день Ирина с Мишей навестили меня – с деревенским обедом в корзинке. И щи в горшочке, и гречку на шкварках в термосе с широким горлом я слопал в один присест – Ирина мной любовалась. Полюбовалась она и моей кельей: голой лампочкой в потолке и снопом одежды на вешалке, потрогала грубую доску подоконника и с каким-то трепетом проговорила:

– А ведь у меня всё то же! Вроде бы всё иначе, а на самом деле – один к одному. Лампочка без абажура! Ну как вам растолковать? Неужели не понимаете?

Должно быть, я посмотрел на неё тупо. Она махнула рукой и, собрав посуду, дёрнула Мишу, влипшего в игрушку на моём телефоне.

– Ну мы пойдём! Поправляйтесь!

«Что значит без абажура? – негодовал я сам с собой, смекнув наконец смысл Ирининой метафоры. – У вас с Николаем Андреичем – семья, и не будьте вы дураками. Это у меня теперь – сплошной Переславль».

К Новому году Старая Весна опустела. На праздники, в целях пожарной безопасности, Колина жена Зина забрала супруга в Москву. Он погоревал и поехал. Собрался и я. Новогодними планами моей семьи распоряжался другой человек, но, по крайней мере, никто не мог мне запретить навестить родителей. – А мне не к кому ехать! – жаловалась Ирина. – Разве что к тёте Наде в Горенки, к Ольке с Илюшкой – это двоюродные мои… Но представляете, что соседи подумают, если мы с Мишей приедем одни? Скажут – муж её бросил. Да и куда я животных дену?А тридцать первого утром, когда я уже складывал сумку, чтобы ехать к моим, Ирина позвонила и спросила, не помогу ли я ей передвинуть комод.«Вот это новость! Зачем, скажите, под Новый год человеку двигать комоды?» – подумал я про себя и всё же через пару минут явился.Мы освободили от мебели летнюю прошитую студёными сквозняками террасу. Перетащили в тузинскую мастерскую расслоившийся от сырости стол, сдвинули к стенке комод, вынесли стулья.– Ирин, а для чего это вам? – спросил я, оглядывая двадцать метров дощатого пола. – Лошадь хотите Мише подарить на Новый год?Ирина взглянула с упрёком:– Костя, ну что вы такое говорите! Разве это конюшня? Это же зала! Бальная зала!– У вас будет бал? – спросил я без малейшей издёвки, наоборот, старательно соображая, кто станет Ириниными гостями. Деревенские собаки и кошки, синицы, голуби? Может, кое-какие цветочные эльфы повыберутся из зимних грядок?– У меня есть музыка. Вальсы Штрауса, потом Чайковский. Включу и буду танцевать! – сказала Ирина, раздвигая на окнах льняные шторы. – Или вы что, предлагаете мне реветь в подушку?Я посмотрел на открывшуюся в окнах пустыню снега – над ней «вертолётиком», ясеневым семечком летела сорока – и спросил, не хотят ли они с Мишей поехать со мной встречать Новый год к родителям? Веселья не обещаю, но всё же лучше, чем одной на холме.Ирина качнула головой.– Да нет, спасибо. Я надеюсь – вдруг Николай Андреич вернётся. Знаете, сюрпризом! Он это раньше любил.В благодарность за услугу, а может, и по искреннему желанию, Ирина пошла меня проводить. Болтая, мы вышли из калитки и дружно замолкли, уставившись на другой конец улицы: у поворота, рядом с моим участком, припарковалась чужая машина.Не успели мы с Ириной задуматься, кто бы это мог быть, из водительской дверцы вышел и зашагал нам навстречу парень. В руках он нёс нечто, напоминающее саквояж или небольшой сундук – за упаковкой было не разобрать.– А не подскажете, где дом одиннадцать? – спросил он, поравнявшись с нами.– Ой! А одиннадцатый – это к нам! – растерялась Ирина. – А это что, посылка? Пойдёмте на крыльцо!Когда курьер, забрав бумагу с подписью, ушёл, Ирина распахнула передо мной дверь:– Ну! Тащите в дом! Или думаете, там бомба?Я взял предмет, оказавшийся не то чтобы тяжёлым, но увесистым, и отнёс в гостиную, на диван. Ирина, скинув тулупчик, взялась обдирать полиэтилен.– Ножницы дайте! Там на кухне, в корзинке с нитками! – нетерпеливо проговорила она.Через несколько секунд под лоскутами упаковки нашим взглядам открылся превосходно отполированный ореховый ларец.– Вот видите! Я же говорила – сюрпризы его страсть! – с волнением выдохнула Ирина. – Правда, раз подарок прислал, наверно, сам не приедет? – И её лицо затуманилось, но только на миг. Ей предстояла великолепная задача: откинуть крышку и узнать наконец, что внутри.Прикрыв на мгновение глаза, потрепетав ресницами, она выдохнула: «С Богом!» – и осторожно прикоснулась к ларцу. Щёлкнул замочек, беззвучно откинулась крышка – и наши взгляды уткнулись в белый лист. На нём чёрным фломастером было написано: «Ирина, рисуйте обязательно! Вспоминайте, творите, не унывайте!» Подпись отсутствовала, но резкий почерк я знал отлично.– Костя, что это? – в смятении проговорила Ирина.Под запиской в сундучке обнаружилось не менее десятка завёрнутых в мягкую ткань лакированных «болванок» разного размера и формы, кисти, тюбики с красками и клеем, лаки и порошки. Всё, чтобы Ирина могла немедленно заняться давно заброшенным делом.Оробевшими пальцами Ирина взялась перебирать сокровища.– Смотрите – перламутровые подкладки! А вот сусальное золото! – восклицала она. – Господи! Даже мех! Это для полировки. Кто же это всё мне собрал? – и она взглянула на меня с растерянностью и любопытством, желая и боясь нащупать догадку.– Это вам поклон за гостеприимство. От одной хитрой сволочи. Знал, что вы мне покажете и я почерк узнаю, – сказал я.– Да что вы, правда? Не может быть! – розовея, проговорила Ирина и вдруг счастливо рассмеялась. – Ух ты! Вот так чудо! Вот подумала бы разве!Схватив сундучок в охапку, она понесла его на кухню, а я пошёл к себе.Пока мы возились с ларцом, погода переменилась. Зимний ветер, налетевший на Старую Весну вместе с Петиным подарком, завывая, сгонял с крыш облака снега – они взмывали, как привидения с простёртыми лапами, и, пролетев на спине у ветра несколько метров, рассыпались в пыль. Этот хмурый разгул не имел ничего общего с сельской идиллией, какую изображают на новогодних открытках, и потому я не знал, злиться ли мне на Петю или, напротив, порадоваться, что в Иринино страшноватое одиночество привалил подарок.

Я не говорил с ним с той самой ночи. Просто узнал эсэмэской, добрался ли он до дому, и всё. Причина затишья в нашем общении была понятна: событие должно было отстояться, стыд – поулечься. И вот теперь, вернувшись к себе в бытовку, я решил позвонить ему. – Петь, это что значит? – спросил я вместо приветствия.– Абсолютно ничего! – сразу понял он. – Просто Дружеское ободрение. Ты, кстати, проследи там, чтобы она ничего себе не надумывала.– Сам проследи, – огрызнулся я.– Сам? – переспросил он с улыбкой в голосе. – Хорошо, прослежу сам. Ты-то на Новый год куда?Я сказал, что еду к родителям.– А у нас корпоратив под Дмитровым. Вот только прибыли. Вертолётные экскурсии, пальба, гульба, всё как полагается. Пажков нас гуляет. Представь, утром сегодня встаю, собираюсь – что делать, надо ехать! Михал Глебыч любит, чтобы все маршем. И понимаешь, тоска меня взяла! Думаю: ну какого же хрена я туда прусь! Вспомнил вас. Дай, думаю, приеду, покаюсь и буду во искупление шпарить всю ночь популярную классику. На раздолбанном-то рояле! Вальсы и мазурки. Напоим Ирину шампанским, пусть смеётся, у неё смех такой золотистый…– Петь, ты чего пристал к ней? – спросил я вполне себе угрожающе. – У вас там чего, с девушками дефицит?– Да какой дефицит! Не в дефиците дело. Понимаешь, сплошной обман! Поди разбери – правду они говорят или по книжкам шпарят, где учат, как мужей ловить? О чём вообще речь, если я даже внешне не могу понять, какая она от природы? Русая, чёрная, рыжая? Какие у неё брови были, глаза, ну формы какой? И какая, блин, она получится, если смыть с неё весь этот салон? А ты говоришь – Ирина…Тут, конечно, Петя был прав. Ирина не посещала салонов, но вряд ли по своей воле.– Так вот, о подарке, – продолжал он. – Я когда с утра о вас вспомнил, думаю – ладно, раз сам не поеду, дай хоть привет пошлю! Попёрся в магазин для художников и говорю: мол, дайте мне всё самое крутое, что только может понадобиться мастеру Федоскино. И упакуйте, чтоб не стыдно подарить. Ну вот – набили мне ларец, а ехать в вашу сибирь – ни за какие бабки! Ты чего, говорят, Новый год на носу, какой ещё загород! Еле парнишку одного уломал, – тут Петя сделал паузу и спросил с чуть заметным волнением: – Ну а что, понравилось ей хоть?Я помолчал, соображая, как бы помягче выразить свою мысль.– Петь, ты, по-моему, топаешь по следам Кирилла. Я тебя прошу, как человека. Или это в последний раз – или мне придётся с тобой разбираться.– Тебе? – удивился он добродушно. – Со мной? Нет, брат, ты со мной уже не разберёшься. Я забурел. Проданная душа начинает приносить дивиденды! Конечно, пока не предел мечтаний. Но, знаешь, по сравнению с тем, на что я жил раньше, – это просто целая куча бабла!– Я бы сказал тебе, что это за куча, – возразил я.Мы ещё обменялись любезностями и, поздравив друг Друга с наступающим, простились.

В сумерки, прежде чем ехать к моим, я пошёл к Ирине пожелать ей счастливого Нового года. На мой скромный стук никто не открыл, зато из форточки порывом крещендо вырвалась музыка – вальс. По снежной тропе я обошёл дом и остановился. В окнах террасы колыхалось свечное пламя. Свечей было много – подсвечников на хватало. Они стояли на подоконниках в кофейных чашках. Шторы были отдёрнуты, и мой взгляд беспрепятственно проник в совершенно пустую комнату, точнее – «залу». То, что я увидел там, привело меня в замешательство.Ирина в светлом платье, распахнув руки, разбегалась и скользила по катку половой доски, подхватывала Мишу, и они вдвоём кружились в смешном неустойчивом вальсе. Через хлипкие окна просачивалась великолепная музыка, насколько я понимал, Чайковский.Я смотрел долго, не в силах оторвать взгляд от бальной залы посередине голого простора русской зимы. Танцующие не могли видеть меня – я был растворён для них во тьме новогодья. Наконец Мишины силы иссякли. Он исчез со сцены, а Ирина ещё скользила, кружась, взмахивая руками-лебедями.На миг мне подумалось, что нельзя уезжать от такого сверкающего на всю пустыню отчаяния. Но, в конце концов, я ведь обещал моим.

Если вы уже отгуляли первую молодость и хоть что-то в душе начало проясняться, плюньте на грандиозные планы, поезжайте на Новый год к родителям! Тут особенно нечем прельститься. Счастливые случайности исключены. Зато можно на несколько часов скинуть с себя свою жизнь, как ботинки, завалиться на диван, щёлкать пультом и дать себя накормить.Но на этот раз «скинуть жизнь» мне не удалось. Встретив меня, мама сразу сообщила, что ей звонила Лиза. Оказывается, они не в Москве. У Кирилла есть друг – коллега по работе. Он позвал их встречать Новый год – нет, слава богу, не в Переславль, но тоже в какую-то русскую глушь – в Калязин, что ли? Лизке там нравится, не особенно-то и грустит. И слава богу!Я вздохнул и отложил вилку. Мама, кто просил тебя! Хоть бы подождала, пока я поем. Весь мой новогодний аппетит сгорел в налетевшей обиде. После трогательного свидания в Переславле я рассчитывал, что заеду к ним ночью. Попрошу показать, что там Майя нащёлкала своим булыжником. Мы посмотрим фотографии, выпьем чаю, и какое-то сиротское счастье шевельнётся во мне от того, что я всё-таки с теми, кого люблю. И вот пожалуйста – их нет в Москве!Я рассеянно смотрел в телевизор – белые луга Переславля заслоняли картинку новогодней столицы. Заслонили они и клип президента, и часы на Спасской башне. Без удовольствия я выпил шампанское и загадал глупость: чтоб они поняли, что потеряли! Никогда ещё моё новогоднее желание не было столь идиотским.

В половине первого мне позвонила Лиза. – Папочка, я желаю тебе счастья, чтобы у тебя сбывались желания! – сказала она и, смутившись, умолкла.– Ну как там у вас? Весело? Когда к бабушке собираешься? – автоматически спросил я. Обрадовавшись найденной теме, Лиза стала мне отвечать, но я не слышал её слов, потому что настроился на иной долетавший из трубки звук: на неведомой земле, в соседней от Лизы комнате, пела Майя. Её золотой голос слегка опирался о звук пианино.– Папочка, не расстраивайся! – изо всех силёнок просила Лиза. – Меня завтра отвезут к бабушке. Завтра увидимся! – и так отчаянно, крепко вздохнула в трубку, словно обняла.Отлично – там танцуют, здесь поют!Я вышел на балкон покурить. Вокруг рвались снаряды. И вдруг, через войну новогодней ночи, оглушаемый залпами, я тоже взял и запел. Я спел «Из-за острова на стрежень», и «Чёрного ворона», и под конец – «Выхожу один я на дорогу». Оказалось, откуда-то я знаю слова. На соседнем балконе курили мужики, и мне делалось легче от взглядов, потому что на миру ведь и смерть красна.Вернувшись, я сразу лёг. Должно быть, родителей впечатлил мой концерт. Мама села ко мне и долго гладила меня по голове. «Как я рада, сынок, что ты приехал! – говорила она. – Я так рада!»Любовь родителей, кроме шуток, страшная сила! С момента, когда мама коснулась моей головы, Новый год пошёл на поправку. Я заснул и утром проснулся с верой: всё уладится. Надо только не отступать от целей. Надо зверски трудиться и навёрстывать, что проспал.

Отбродив кое-как первые дни нового года, точнее, отбыв их в булочной, пятого января я сломался и потребовал Лизу на Рождество. Мягкий прогноз – минус три и безветрие – был хорошим поводом для того, чтобы показать ей деревню. Я даже купил отличные санки кататься с гор!

– Хочешь, чтобы после твоего выступления в Переславле я доверила тебе ребёнка? – удивилась Майя. – Максимум, на что я согласна, можешь видеться с ней у своих.

Я чувствовал, что в принципе готов взорвать планету, но вместо этого ответил спокойно:

– Боишься – приезжайте вдвоём!

– Нет! – сказала Майя твёрдо. – У нас совершенно Другие планы!

Я дал отбой и задумался: что мне, выкрасть мою дочь? В прежней жизни, в рациональных условиях города, я поступил бы просто и трезво – пошёл к адвокату и уточнил свои права.

Но, к сожалению или к счастью, жизнь в Старой Весне лишила меня прямолинейной воли к победе. Победить, конечно, хотелось, но не любой ценой. Единственное, что с натяжкой и упирательствами мне позволила совесть, – нажаловаться Лизе. Повздыхав с нею дружно в трубки, мы уговорились, что будем каждую неделю встречаться у бабушки с дедушкой.

А шестого утром позвонила мама и взволнованно, но, пожалуй, и с торжеством сообщила:

– Кирилл спрашивал у отца, как к тебе добраться. Просил, чтобы ты не уезжал. Я не знаю точно… – прибавила она заговорщицким тоном. – Но, как я поняла с Лизкиных слов, она уж очень клянчила, чтобы её к тебе отпустили, и Кирилл взял её сторону.

Я оглядел моё пристанище. Когда есть подвешенный на гвоздиках брезентовый шкаф, наводить порядок легко. Просто закинь туда всё, что видишь, пни под кровать сапоги и рюкзак, сотри со столика пятна от кофе – и можешь встречать английскую королеву. Убравшись, я подумал: не сгонять ли за шашлыком? Но нет, кормить шашлыком Кирилла – это уж слишком.

Легко бороться, когда ненавидишь и чуешь встречную ненависть. Попробуй, собери себя в бой, если твой враг по доброй воле везёт к тебе дочку. Я не думал, что действия Кирилла являлись некой коварной политикой, и это радовало меня. Потому что, если б я думал так, мне стоило бы скомкать в корзину эту историю.

Через час зелёная, цвета старых елей машина Кирилла вкатилась на холм и встала у сугроба. Я бросился открывать дверцу – мне хотелось самому дать ступить моей дочери на землю Старой Весны. Пока я помогал Лизке выбраться, из машины вышел Кирилл в ушанке. Он был мало похож на доктора. На какого-нибудь геолога шестидесятых – это да. Его лицо, светлое и неяркое, выражало согласие получить от меня по заслугам.– А мама обиделась, – обнимая меня, шепнула Лиза. – Она меня не пускала, а Кирилл сказал: нет, надо ехать! – и, сдвинув светлые бровки, страдальчески посмотрела мне в глаза.– Смотри, Кир, доиграешься, – бросил я, беря Лизку за руку и направляясь к калитке. Он молча двинулся за нами, и я чувствовал, что в спине у меня нет ножа и никто не целится из нагана.– А можно посмотреть, как ты живёшь? – спросил он, когда мы дошли до калитки.– Для досье? Фотосъёмка за отдельную плату! – сказал я, останавливаясь и загораживая проход.– Ну я поеду тогда, – сказал Кирилл и оглянулся на свою «Ниву», кособоко торчавшую у сугроба. – Лизу вечером привезёшь, ладно? Лиз, ты только не простудись. А то, сама понимаешь, все пойдём в штрафной батальон…– Я не простужусь! Мы будем в домике греться! – сказала Лиза и внимательно посмотрела на меня. Может, она надеялась, что я проявлю нечеловеческую святость и позову Кирилла в гости?– Не бойся, Кир! Она не простудится. Но тебе всё равно в штрафной.Не ответив, но как-то понурившись, он пошёл к машине. А я взял Лизу за руку и по нечищеной тропе повёл к бытовке. На середине пути мою руку резко дернуло вниз – это Лиза споткнулась о запорошенный снегом островок глины. Я подхватил её и донёс до крыльца на руках.Притопывая по мёрзлой ступеньке, Лиза оглядела заснеженную стройплощадку с жёлтыми островками брусин, которые я так и не удосужился собрать в поленницу. Я тревожно следил за её взглядом: любопытен ли он? Весел? Или тосклив? Подскажи, что мне делать! Чем займу тебя? Синоптики наврали. Минус десять, ветер пробирает до костей. Может, поедем в булочную? По крайней мере, накормлю тебя пирогами.Пока я маялся, Лиза осмотрела окрестность и задала неожиданный вопрос:– Папочка, а у тебя есть кошка?– Кошка? – переспросил я тупо.Лиза сглотнула слюнку и кивнула. Ей хотелось, чтобы у меня была кошка – хоть что-то, что помогло бы ей зацепиться за моё скучное и холодное житьё.Я готов уже был покаяться перед ней за все грехи и отвезти обратно к Майе, потому что в самом деле ни кошки, ни дома, ни погоды хорошей – ничего-то не нажил я, чтобы звать гостей. Как вдруг – внезапно и просто – меня озарило!– Постой-ка. Есть кошка! – уверенно сказал я. – Кошка, собака, голубь – всё есть!

Простуда в доме Тузиных. Рождество в доме Тузиных. Завтрак, обед, чай. Куда это годится? Вся моя человеческая несостоятельность отливалась в бег под их кров! И вот опять: по рассыпчатой тропе, прорубленной кем-то, может, Колей, в метельной целине деревни, мы с Лизой отправились туда, где живёт кошка. На узкой тропинке, ведущей к тузинскому крыльцу, до нас долетел шорох. «Это кошка?» – шёпотом спросила Лиза и ошиблась. Никакая не кошка, а Ирина собственной персоной, как будто поджидая нас, мела обглоданным веничком снег со ступенек. Я поздоровался и спросил, можно ли показать моей дочери Лизе Ваську?– Лизе? – со смесью удивления и улыбки переспросила Ирина.И вот уж мы в доме, за нашими спинами повёрнут ключ. Попались! Ирина скинула тулупчик и склонилась, обдавая мою дочь весенним рыжим теплом. Лицо её сделалось нежно.– Лиза! – влюблённо пропела она. – Ах! А вот у меня нет дочки! Можно я тебе помогу?И со сладостной бережностью принялась развязывать шарф, снимать шапку с помпончиками, расстёгивать розово-серый пуховичок. Лиза стояла послушно, как большая кукла, позволяя прелестной тёте распеленать себя.Пристроив на вешалке Лизины вещи, Ирина толкнула двери гостиной и крикнула в глубину дома.– Миша! Спускайся живо! Смотри, кто пришёл! И Ваську, Ваську нам разыщи!В синей гостиной с хрупкой мебелью и фотографиями на стенах было чисто, тепло, но Рождеством и не пахло. Можно было подумать, что Ирина, оставшись в одиночестве, растерялась: не напекла пирогов, забыла повесить на шпингалет окна бумажного ангела. Побитый столик был придвинут к стене и застелен скатёркой. На нём лежали вразброс вещицы из присланного Петей подарка. Тут же стояла самая простая ивовая корзинка с вязаньем – жёлтые и пушистые, как мимоза под микроскопом, клубки.Ни мгновения не стесняясь, с врождённым тузинским обаянием, не утраченным даже в компьютерных перестрелках, Миша повёл Лизу наверх – показывать гостье своё одинокое детство.– Ну вот, молодцы! – вздохнула Ирина и словно впервые заметила, что поблизости, на диванчике, присел кто-то ещё – я! Она оглядела меня одобрительно, как полезный предмет, и велела:– А притащите-ка, молодой человек, дров! Любите греться – любите и дровишки таскать!Дровишки – так дровишки! Я взял на кухне пусто громыхнувшее ведро с щепками на дне, накинул куртку и по заметённой тропе пошёл в сарай. Удивление бродило во мне. Вот я в чужой семье исполняю роль близкого родственника, какого-нибудь деверя или двоюродного брата. И от этого кажется, будто я не «уволен» из семейной жизни совсем, а просто временно сменил место службы.Когда я вернулся, Ирина уже задвигала в духовку противень с обсыпанными сахаром яблоками. Заливистый смех-плеск, смех-золотая рыбка нёсся сверху. Это Миша и Лизка носились по обоим этажам дачи. Стонали перекрытия, гремели ступени. Кошка и голубь спрятались. Один Тузик недовольно булькал и покашливал.Наконец и он затих, растянулся у ног севшей к столу хозяйки и, положив морду на лапы, совершенно по-человечески – задумчиво и горько – загляделся в прозрачную заслонку печи.– Заколдованный человек, правда? – сказала Ирина. – Тузик, ты человек? Преданный, ворчливый старик, и сердечко уже барахлит! Да? – и внимательно посмотрела в глаза псу.Тузик, засуетившись, встал на шаткие лапы – как старый слуга.– Да лежи ты! – сказала Ирина. – Никто тебя не звал!

Пробежало положенное время, и дом расцвёл, как диковинный куст, ароматом печёных яблок. Ирина вынула противень и, положив на тарелки по паре яблок в сахарной пудре, понесла детям. Пять минут – и яблок нет. Миша с Лизой уже в гостиной – учат Ваську прыгать через обруч. Старая кошка не хочет выполнять трюк, но Миша упрямо приманивает её колбаской – не даёт улизнуть под диван. Я сижу на скамеечке, спиной к великому жару, и играю на телефоне в «преферанс». Ирина за столом сматывает жёлтый клубок, то и дело проверяя мобильный – нет ли сообщений от мужа.

– Знаете, как я тут без Николая Андреича дрожу? – сказала она, глянув в который раз на пустой экранчик. – Мне такие кошмары снятся, как будто к нам в дверь стучится кто-то беспощадный. Проснусь, замру и не шелохнусь – и кажется, будто вот-вот высадят стекло. Нащупаю телефон и думаю: если что-нибудь зашуршит – сразу вам позвоню. Колю-то не добудишься. Так вот терплю, терплю, а потом сон сморит… – А чего ж ни разу не позвонили?– Потому что нельзя распускаться. А вообще я рада, что мы с Мишей продержались! – вздохнула Ирина. – Рада, что я сама себе в Новый год устроила бал. Думала, вот Николай Андреич уедет от нас – и сразу умру! А оказалось, я вполне самодостаточный человек. Вполне! – Она взглянула на меня прямо. – Сказать вам, что я решила? Если он сегодня не явится, застрянет опять со своим чёртовым театром, я его уже не прощу. Буду сама… Пойду работать! – Тут Ирина привстала и, взяв с полочки полуфабрикат овальной шкатулки, распахнула – он был кровавый внутри и чёрный, полированный, как рояль, снаружи. Оставалось нанести рисунок.– Позвоню вот хоть вашему Пете – он такой у вас бойкий. Он же предлагал мне помочь с подходящей работой, помните? Что вы думаете?– Не боитесь получить из Николая Андреича ещё одного меня? Будет ходить по чужим домам, прибиваться к праздникам. Вас за это, Ирин, Бог не похвалит.– А вы прямо знаете – за что похвалит, а за что нет? – запальчиво сказала Ирина и, подавшись вперёд, ясно, настойчиво поглядела мне в глаза.– Знаете что, Костя, раз вы такой умный, хватит причитать! Давайте уже, миритесь с женой и привозите её сюда! Мне тогда хоть будет не так скучно! Хотя бы ещё одна женщина, а то вы поглядите, я же одна в вашей чаще еловой! Миша мой будет играть с Лизой – она его от компьютера отвадит!– Куда же я их повезу, в сарай? – усмехнулся я. – Мне ещё дом достраивать.– Можно бы и в сарай, – сказала Ирина, задумываясь о чём-то, и вдруг, почти испуганно на меня взглянув, вскочила со стула. – Вот дура! Как же я не сообразила? У меня ведь есть для вас мастер! Ох! Такой мастер у меня для вас есть! И дом будет счастливый! Вот увидите!Сорвавшись с места, Ирина взбежала по лестнице на второй этаж и, тут же вернувшись, протянула мне через перила фотоальбом – самый обыкновенный, с полевыми ромашками на обложке.– Погодите, дайте найду! – Она спрыгнула со ступенек и, выхватив альбом у меня из рук, листнула.– Вот, смотрите! Видите? Это тёти Надин дом в Горенках! Вот я, а вот Илюшка! Вот Васька у него на коленях!Я взял раскрытый альбом. Передо мной в полиэтиленовом кармашке пестрела нелепо цветная фотография прадеда. Хотя нет, не прадеда, конечно. Просто сюжет похож: у деревянного дома на лавочке паренёк с рассеянной улыбкой приласкал на коленях – не мандолину – кошку! Вместо берёзы к плечу клонится сиреневый куст. И какой-то знакомый есть во всём этом свет – не то солнечный, не то сердечный.Не спросясь, я выковырял фотографию из гнезда и сквозь туман удивления вгляделся. Пожалуй, и в лице есть что-то общее – не так чтобы много…– Вот это Илюша! – сказала Ирина, ткнув пальчиком в грудь пареньку. – Мой младший брат. Двоюродный, но мы с ним буквально родные! И с Олькой. У него ещё сестра Олька!Безотчётно я оглянулся на дверь Ирининого «садика», где в деревянной раме на лугу встретились разлучённые – высокая девочка в красном сарафане и её мама.– Это его у вас работа?– Ну а чья бы ещё? – заулыбалась Ирина. – Кто ещё так сумеет!Я прошёл через кухню и, мельком глянув на картину, словно боясь обжечь глаза, сел на порожек балкона. Из-за спины пахнуло августом – прихваченной морозом петрушкой с Ирининых грядок.Ирина присела на корточки и уставилась на меня тревожно и въедливо. Так, должно быть, она смотрела на своих питомцев – Мишу, Тузика, Ваську, – если подозревала в ком-нибудь простуду или иное недомогание.– Костя, а ну говорите, что с вами! О чём вы подумали?Я положил альбом на порожек и потёр лицо ладонями.– Хотите петрушки? – обрадовалась моему движению Ирина и, прыгнув к ящикам, мигом нащипала пучок. – Нате, жуйте! Что вы хоть там такое углядели?– А почему же он строит, раз он художник?– А деньги как зарабатывать? Олька одна сына растит. Надо сестре помогать, матери. Это Николай Адреич за свой театр семью в рабство продаст, а Илюша вот нет. Вы представьте, он у нас такой чудной! Когда идём за брусникой – ему всегда поляны открываются! И за грибами тоже. И дома у него, знаете, улыбаются прямо! Я два дома видела. Сосватать его вам на отделку? – с надеждой спросила она.Я сглотнул петрушку и призадумался. Информация о грибах и бруснике вкупе с фотографией сбила меня с толку.– Ну это ваше, конечно, дело, – сказала Ирина, заметив мои сомнения. – А то смотрите. Я звонить им буду, с Рождеством поздравлять. Могла бы спросить.По её слегка обиженному лицу я понял: Ирине очень хотелось заполучить в Старую Весну своего брата, хотя бы на время.К сожалению, мы не успели обсудить вопрос до конца – меня отвлёк сигнал телефона. Звонил Кирилл. Он спрашивал, не пора ли подъехать за Лизой.Что значит «подъехать»? А уговор?По возможности сдержанно я возразил, что в состоянии довезти Лизу до дома сам. Кирилл вздохнул. «У тебя и кресла детского нет! – сказал он. – Нельзя ведь без кресла!»

Я поднял голову – по второму этажу перекатывался из комнаты в комнату благодатный топот и визг. Лизка, Лизка! Вот мы и побыли вместе. Я с Ириной на кухне, ты с Мишей – в играх и беготне. Спустившись на мой призыв в гостиную, Лиза пощупала свою кофточку на спине и озабоченно произнесла:– Мне на улицу нельзя – я вспотела.– Вот что значит девочка! – умилялась Ирина, переодевая Лизу в извлечённую из рюкзачка запасную кофту. – Разумный, созидательный человек! Не то что эта наша вторая бракованная половина! – и, взяв полотенце, нежно вытерла Лизкин лоб и затылок.Наконец мы собрались.– Ещё приеду! – твёрдо обещала Лиза, целуя по очереди Ирину и Мишу. Я был восхищён её чувством такта, простой, не стеснительной доброжелательностью к новым друзьям.Они вышли проводить нас до калитки.– Лиза, мы тебя будем ждать! – влюблённо пропела Ирина. И разрумянившийся Миша махал нам вслед, улыбаясь как-то ошеломлённо – как будто, вынырнув из компьютерного сна, впервые увидел живую девочку.

Пробравшись по рыхлому снегу, мы дошли до проклятой зелёной машины, у которой нас ждал Кирилл. – Папочка, не грусти! – сказала Лиза, обнимая меня со вздохом, и я почувствовал, что ей было непросто отыграть этот вечер.Я сам усадил её в детское кресло и, с трудом вспомнив, как застёгивается эта хреновина, сомкнул замки.– Ну давай, шофёр, крути баранку! – сказал я Кириллу, захлопнув за Лизой дверцу.Он смахнул со стекла остаток снега и, опустив щётку, поглядел мне в лицо:– Слушай, Костя! Не пойму я тебя! Сколько вот пытаюсь – и нет ясности.– Хочешь удостовериться, что я сволочь, и жить с чистой совестью?– Вроде того, – кивнул он.– Ну давай расписку тебе дам: «Я – сволочь».Кирилл вздохнул и, сев за руль, хлопнул дверцей. Зажглись фары. Лиза помахала мне и принялась развязывать розовый шарф.Я ждал. Темнело на глазах, хоть было ещё рановато для сумерек. Это наваливалась с востока снежная туча. Кирилл всё не отъезжал. А потом и вообще принялся говорить по телефону. Мне захотелось прыгнуть в свой джип и протаранить его дурацкую тачку, чтобы она кубарем покатилась с холма. Но и этого я не мог – в ней была Лиза.

Они уехали, а я остался встречать метель. Под холмом включили два прожектора, освещающих территорию, обнесённую жёлтой сеткой. В их свете хорошо было видно тучу. Минут через пятнадцать – Кирилл с Лизой как раз должны были успеть доехать до шоссе – вьюга вступила в деревню. Это было именно то, что нужно, – я слился с ней душой. Лицо стонало от колючего снега, вихрями рвущегося на холм. В ушах позванивало. Насладившись вдоволь, я собрался было домой, но тут на подъёме в горку возник силуэт – фигура военного.

Человек мучительно брёл по дымящей снегом земле – любопытно, с какой войны? Плечо отягощала ноша, оказавшаяся по приближении спортивной сумкой. Добравшись до вершины холма, путник свалил её в снег и присел сверху, заметаемый чуть посверкивающей мукой. Николай Андреич, с возвращением!

Я окликнул его и пошёл навстречу. Он сразу засуетился, вскочил со своей сумки, как будто я был его долгожданным поездом. Ладонь, ледяная, как вода в январской Бедняжке, сжала мою, тоже успевшую подо стынуть.

– Грудь закройте, продует!

Тузин послушно запахнул шинель и, придерживая воротник у горла, в точности, как Ирина – шаль, проговорил:

– А я, Костя, еле добрёл! Ну и метёт! Глянул от остановки, думаю – утону! Но нет, погрёб. Дышу, как паровоз, и вдруг – нет воздуха! Как будто меня подушкой заткнули! Вот, слышите, что творится! Неужели стенокардия?

Он и правда говорил задыхаясь, с жадной тоской пытаясь забрать побольше воздуха.

– Нет никакой стенокардии. Забудьте! – сказал я строго. – Лучше расскажите, как съездили?

Он снова опустился на сумку и помолчал, протирая мокрой ладонью лицо.

– Съездил хорошо. Во всяком случае, избавился от иллюзий. Жанна Рамазановна зачитала нам в поезде новый «устав». Постановка осуществляется в две недели! Реплика длиннее трёх предложений летит в корзину. При выборе репертуара предпочтение отдаём юмору. «Николай Андреич, я вам вашу нудятину прощаю в последний раз!» – и это при актёрах. Костя, я три года эту постановку растил! Там вся моя боль за родину! Там весна, она же поэтическая муза, оставляет землю. Понимаете, насовсем! – Должно быть, моё лицо не выразило достаточного интереса. Тузин умолк и повернулся боком к снежной вселенной. Метель из долины теперь била ему в плечо, и казалось, ночь вот-вот подберётся и слижет его вместе с сумкой в открытый космос.

– Подвиньтесь! – сказал я и, присев на край плотно набитой сумки, закурил. Тузин ошибочно принял моё соседство за приглашение к разговору:

– Костя, вы ведь знаете, я – идеалист, – произнёс он. – Я всегда считал, что нужно трудиться для братьев, пусть даже этих братьев – несколько человек в зале. А теперь – какая-то внезапная трезвость! Какие ещё братья? Вокруг меня – бетонные стены эпохи. Всё заполнено иной человеческой породой, нежели мы с вами. Зритель превратился в бетон. Понимаете? – Он с живостью повернулся ко мне, но попал в дым и отвернулся снова. – А я не могу работать для бетона! Я родился, вырос и получил образование, чтобы, простите за стыдные слова, служить прекрасному! А меня всячески вынуждают служить ужасному!

Тузин качнул заснеженной головой и, застегнув верхнюю пуговицу шинели, нахохлился. Волосы надо лбом, вспотевшие за время ходьбы, схватило морозцем.

Мы сидели с ним на сумке, как на плоту, освещённые маяками стройки. Пахло илом, речным льдом – как если бы и правда вокруг нас было озеро, вода которого по ошибке кристаллизовалась в снег.

– А это что у нас? Куда, скажите, я приехал? – спросил Тузин, кивнув на строительные прожекторы под холмом. – Что за космическая операционная? Кого режут? То самое, про что говорил незабвенный Пётр Олегович? Думал, хоть здесь очухаюсь от бреда!..

Он упёрся локтями в колени и обхватил заснеженную голову. Метель посыпалась в открывшиеся рукава шинели.

Я посмотрел через плечо на его ссутуленную фигуру, и мне стала ясна задача: Тузина нужно доставить домой! Просто довести до порога и передать Ирине. Это был самый элементарный долг человеческого братства – проводить отчаявшегося в тепло.

– Пойдёмте, – сказал я, вставая. – Завтра полюбуетесь. Давайте, пошли домой.

– Домой? – испугался он, взглядывая на меня снизу вверх. – Нет, посижу ещё, – и, поискав под воротником шарф, укутал шею.

Я шатнул его за плечо.

– Вставайте, говорю вам! Заболеете! Знаете, как плохо болеть?

Тузин дёрнулся.

– Нет, Костя, вы просто не понимаете масштаб катастрофы!

– Да всё я понимаю! – перебил я его, наверно, грубо. – Не хотите домой – пойдёмте ко мне! Пойдёмте, хотите, к Коле!

Тузин ссутулился почти в комок и, спрятав ладони в рукава, обиженно уставился на огни стройки.

– Ну тогда я вас повезу на сумке! Только если ручка оторвётся – сами будете виноваты! – Я наклонился и стал искать ручку.

– Да ну вас к чёрту, Костя! – вскакивая, рассердился Тузин. – Передохнуть уже нельзя человеку! – и, отряхивая на ходу полы шинели, зашагал к дому. От ветра и поражений его пошатывало. Про сумку свою он забыл. Я подхватил её и пошёл следом.

– Мы с Андреем Ильичом фактически без средств создали честнейший театр! – восклицал он дорогой, оборачиваясь через плечо, и голос его заносило снегом. – Да, актёры слабенькие! Да, нищая сцена! Но появились Мотька с Юрой! Мы бы пробились! А я рассопливился и сдал родину без боя! Стоял Козельск, стоял Смоленск, героически оборонялась Брестская крепость! А Тузин Николай Андреич утёрся и вынес ключи Рамазановне! А?.. А вы говорите – домой! Что дома? Ирина только и ждёт, чтобы я работал в офисе с девяти до шести и по утрам выносил мусор. Чтобы Тишку её пас! Домой!..

Нам открыли не сразу. Тузин хмуро обивал заснеженные ботинки о доски крыльца. Наконец повернулся ключ и в метельной фиалковой тьме зажёгся прямоугольник прихожей. Ирина отстранилась, давая мужу пройти. – А вещи где? – произнесла она, и тон её был как холодная вода из-под крана.– Вещи? – переспросил Тузин.Я втащил сумку в прихожую и вышел вон.

Рождественским утром ветер переменился. Я проснулся в моей конуре от собачьего холода. В стены ломился ураганчик с севера. Брус десятка и дохлая вагонка снаружи не держали тепла. В окне между тёмными пластинами туч текла голубая, с отливом в лимон, река зари. Термометр показывал минус шестнадцать. Тут мне спасительно вспомнилось, что под кроватью есть мешок с паклей, закупленный ещё в сентябре. Я выволок его, взял нож и принялся остервенело забивать щели.

От вчерашнего дня в памяти остался сверкающий бред: заливчатый Лиз кин смех, Николай Андреич, присевший на краю ойкумены, и неожиданно цветная фотография прадеда. Но всё это была мишура. Под её ворохом, как вражеский танк, зеленела допотопная машина Кирилла. Странная, нелепая её мощь казалась несокрушимой.

Так началось седьмое января. Пока с яростью я вталкивал паклю между брусин, в моё жилище проник колокольный звон. Он лился, густой, как тесто. Поверх низкого тона колокольчики вызвонили праздник. И так нежно они звенели – словно обученный регентом хор синиц! – что у меня опустились руки. Я бросил нож и, накинув куртку, вышел на солнечный воздух. Вчерашний снег тёк под ногами бриллиантовой позёмкой, над тузинским домом параллельно земле курился дым. Влекомый инстинктом прибиться к людям, я проторил по заметённому участку тропу и направился к Тузиным.

Николай Андреич открыл мне сам. Он был бодрый, отмытый от бед – в старенькой, прозрачной, как батист, белой рубашке. Рукава закатаны, на щеке горит свежая бритвенная царапина. Только под глазами осталась ещё темнота. – А солнышко-то какое! – воскликнул он вместо приветствия. – Костя, вы простите! Я вчера от усталости помутился!И вдруг обнял меня, как будто я спас ему жизнь.– Иду и думаю – что-то легко мне! А потом Ирина: «Где вещи?» Думал – ах, дурак, забыл! А вы, оказывается, дотащили! – Он улыбнулся и распахнул предо мной дверь в гостиную. – Ну раздевайтесь, проходите, мой дорогой!Их дом был чист, душист и янтарен. Первое январское солнце согрело пол гостиной; на крашеных его досках в солнечном квадрате окна валялась кошка Васька. Пёс булькнул под столом, узнав меня.– А где Ирина?– А! – махнул он. – С Мишей в монастырь понесли дары. Они по праздникам таскают – варенья, соленья, иногда одежду мою, вышедшую, так сказать, из фасона. Ну для больных. Представьте, проезжаю однажды мимо их ворот, вижу – парень, невменяемый до чёртиков, лицо скомканное – и в моей куртке! Смотрит на меня и подмигивает. Я метров сто отъехал, постоял в холодном поту и придумал пьесу.Из гостиной мы прошли на кухню, заставленную немытой посудой, – видно, Ирина забунтовала. Тузин убрал со стола грязные тарелки и взялся готовить кофе.– Знаете, я так вам признателен, что вы вчера меня выслушали! – говорил он, позвякивая посудой. – Можно я вам доплачусь уже до конца? – Он поставил чашки и, сев напротив, устремил на меня весёлые от отчаяния глаза. – Что, вы думаете, я так вчера раскис? У меня ведь новая напасть! Мотька решила бежать на родину. На Дальний Восток, представляете? Тошно ей здесь. А в Хабаровске у неё приятели что-то там своё замутили. Говорит, сильная команда, молодая, зовут. Правда, помещения пока у театра нет. Зато, говорит, там набережная на Амуре. Такая, говорит, там набережная!.. Плясать она, что ли, на этой набережной собралась? Это ж не Ялта! Вы понимаете, Костя, что означает её отъезд? Гибель моего детища! Катастрофа – полная и окончательная!Он поставил локти на стол и, уткнувшись кулаками в скулы, продолжал смотреть с тем же отчаянно-удивлённым выражением глаз – но уже не на меня. Скорее на своё собственное воспоминание или фантазию.– А я ведь, Костя, хорошо начинал! Рассказать вам? В Москве, в культовом месте! – Он вдруг оживился и, встав, заходил по кухне. – Представьте: с самого начала – везение! Мастер, у которого учился, меня полюбил, взял к себе в театр. И вот он ставит пьесу и подключает меня. Там есть сцена, когда хам издевается над бедной, глупой, некрасивой женщиной. Насмехается грубо и низко. Ладно, думаю, пусть зритель содрогнётся. Премьера – и что вы думаете? Там, где нормальному человеку хочется зажмуриться от жалости к жертве, зал начинает гоготать! Раз спектакль, два, три, четыре – всё одно и то же! Гогот, топот, аплодисменты! Наконец я решился. Подхожу к мастеру и говорю:– Не видится ли вам садизм в реакции зрителя? У них на глазах жертву мучат – а они и рады! Может, говорю, переработать сцену?А он меня по плечу треплет и улыбается. Зачем, говорит, перерабатывать то, что и так на «ура» идёт? Мы с тобой не проповедники, а создатели зрелища.Тузин сел к столу и накрыл ладонью дымящуюся чашку.– И что вы думаете? Ваш покорный слуга повёл себя, как дурак, страдающий несварением идеализма. Взбрыкнул! В Москве, разумеется, ничего не нашёл. Переместился в ближнее Подмосковье. Потом в дальнее. И вот итог! Та же самая пошлость, только ещё и уровень сапожный, и денег нет, плюс ёлки, свадьбы и детские праздники.Николай Андреич договорил и посмотрел на меня так, словно в моих руках заключалось его дальнейшее будущее.– Вы поймите, Костя, нам бы только прорваться! Чтобы Жанка дала сцену, возможность прокатиться по мероприятиям. А там уж Бог нас не оставит. Но без Моти спектакля нет! – Тут он умолк на мгновение и, собравшись с духом, воскликнул: – Друг, сослужите службу русской культуре!– Какую именно? – слегка напрягся я.– Да пустяковую! Не службу, а службишку! Уговорите Мотьку остаться!Я встал из-за стола, точнее, как принято называть этот жест, «меня подбросило».– Что значит «уговорите»? Я ей кто – брат, сват? Мы сто лет уж не виделись! Да она и вообще на меня в обиде, что я не заступился за её мышь! Как я могу её уговорить?Сбитый с толку, я встал и вышел в прихожую. Тузин ринулся за мной:– Костя, вы поймите моё отчаянное положение! – растолковывал он, пока я влезал в ботинки. – Я в критической точке! Или пьеса меня на крыльях вынесет – или пора уже примириться с неудачничеством. Вы ведь знаете, непризнанный гений – самый убогий жанр. Потому и прошу вас как друга! Повлияйте на Мотю! Вы – мечта её детства, она сама мне призналась! Она, представьте, в детстве жила прямо над булочной!Я взялся за дверную ручку.– Погодите! Стойте! – возопил Тузин. – Будьте же человеком! Придумайте что-нибудь! Устройте ей мастер-класс по выпечке пряников – она и останется! Вопрос жизни!– Да вы что, очумели? – взревел я и вылетел вон.

Мастер-класс по выпечке пряников! Чёрт бы побрал этих творческих личностей – вечно они зрят в корень! Ещё недавно я был полон чистой радости, что в нашей пекарне есть печь с ольховыми и берёзовыми поленьями, в которой вот-вот мы наладим производство канувших в прошлое вяземских пряников. Маленьких, тиснёных, тающих во рту. И вот теперь мне предстояло приманивать на пряники Мотю!К счастью, через некоторое время память о тузинском поручении засыпало булочными делами. Чувство неисполненного долга улеглось и больше не мешало мне жить. Но однажды после героического утра в пекарне я заснул в кабинете и услышал во сне Мотин голос. Он накатывал неотчётливо, короткими звонкими волнами. Затем к Мотиной партии примешалась командирская, Маргошина. Я продрал глаза и, жмурясь от январского света, выглянул в коридор. У чёрного хода, среди стеллажей с лотками, Маргоша ругалась с курьером.– Лично в руки! Вам не дам! – задирался паренёк в гаррипоттеровских очках и чёрной шапочке.– Дайте мне телефон вашего менеджера! Я ему сейчас доложу про ваше хамство! – горячилась Маргоша, стараясь выхватить пакет.– Ап! Ап! – кричал курьер, отпрыгивая.Секунд двадцать я созерцал чаплиниаду, а затем, не в силах вынести Маргошино выражение лица, взял «курьера» за локоть и поволок к выходу.По дороге Мотя брыкнулась пару раз для порядка, а на улице сняла очки и воскликнула хохоча:– Нет, а мину её ты видел? Чует – что-то не так, бесится, а просечь не может! Будет знать, как подличать!– А в пакете-то что? – спросил я.– Да вообще ничего – просто конверт! А ты чего подумал?Мотя села на дощатый ящик и полезла по карманам за сигаретами. Её юность и фасон мужской великоватой куртки так явно противоречили друг Другу, что я не сдержал улыбки.– Это Юркина, брата моего! – объяснила Мотя, поймав мой взгляд, и тряхнула великоватой курткой. – Шапочка его тоже… Очки парнишки одного, из театра! – и вдруг, за секунду переменившись, упёрлась в меня отчаянными глазами. – Эй! Это ведь была прощальная гастроль! Я проститься пришла!Я кивнул – мол, знаю, слышали.Она помолчала и неожиданно заявила:– Ты, может, думаешь, я тут с тобой от любви беседую? Вот уж нет!– Ну спасибо! – сказал я и закурил в сторону. Там текла бело-рыжая улица с последними частными домами – заборы, яблони, сугробы и фонари.– У меня бабушка жила в доме с булочной, – проговорила Мотя и, задумавшись, посмотрела в переулок. – Второй этаж, а булочная – на первом. Бывает, из форточки как подует хлебом – мощно, сочно, знаешь, прямо выпить хочется этот запах, как квас! Выгляну в окошко – стоит машина, разгружают лотки. Мы спустимся, возьмём горячий батончик и полкирпичика. Мне лет пять, стою с бабушкой в кассу и думаю: когда вырасту – буду с лотков пересыпать хлеб на полки. Очень хорошая работа. А потом бабушка умерла – это я её доконала своей гиперактивностью.Я покосился на Мотино смягчённое воспоминанием лицо.– Я как зашла к вам в первый раз, сразу поняла – хочу жить в булочной! Чтобы я была мышью – у меня была бы там кладовочка, постелька, всегда тепло, сытно…– А мышь-то где твоя? – спросил я, чтобы хоть как-то поучаствовать в её исповеди.– Ушла… – вздохнула Мотя. – Может, в поля, может, сдохла – не знаю… – и, вставая с ящика, заключила: – Ладно. Всё сказала. Бывай, товарищ!Поднявшись, она отряхнула джинсы, и я почувствовал, как на меня страшной глыбой катится недавняя просьба Тузина.– Моть, а чего тебе в этом Хабаровске? – спросил я будто бы между делом.– Чего? Да мы рок-оперу будем ставить. «Три сестры»! Прикинь, я – Маша! У меня и минусовки уже все есть. Хочешь, спою?Не дожидаясь моего позволения, она бросила кургузую куртку на ящик и завела трагическую партию средней сестры. У Моти оказался звонкий чистый голос, сравнимый с Майиным, но более подвижный. Иногда, спускаясь в невообразимый бас, Мотя перебивала Машину тему репликой мужа: «Я дово-олен!»Не знаю, как это случилось, но в какой-то момент представления неожиданно для самого себя я сказал:– Это не по-человечески – уехать сейчас!Ария свернулась в ноль. Мотя надела сброшенную куртку и, снова сев на ящик, поглядела на меня с любопытством:– У него на тебя вся надежда была! Сыграйте, а потом уж сваливай!– Ладно… – сказала она, подумав. – А если останусь, что мне будет хорошего?Я хотел пообещать ей горы вяземских пряников, но вместо этого злобно брякнул:– А это вы сами с ним договаривайтесь!– Дай папироску! – помолчав, сказала Мотя и принялась соображать: – Ты пойми, я же это от отчаяния, – объяснила она, точно как накануне Тузин. – Мне там жильё обещают. А то в нашей хибаре с Юркой – это застрелиться. Мне чтобы остаться – надо работу до зарезу, чтобы хоть квартирку снять. Знаешь, я вот что думаю, – перейдя на полушёпот, проговорила она, – может, возьмёшь меня к вам, хоть этим, как его – промоутером! Буду весть о вас разносить – на высоком художественном уровне! Вы только листовочки мне напечатайте, с адресом – к вам весь город повалит, даю гарантию! Я вообще-то очень бы не прочь остаться. Хочу остаться я, понимаешь? Только жить – где и на что? – искренне заключила она.Я задержал дыхание. Ну что, брат, сделал доброе дело? Получай! За кайф быть хорошим надо платить!– Я не могу решать один, нужен ли нам промоутер, – буркнул я, отвернувшись.– Ясно, – кивнула Мотя и бросила окурок в снег. – Ну, будь здоров, не кашляй.Она собралась уже встать и гордо удалиться, но обида сломила её. Судорожно втянув воздух, Мотя завела глаза к небу и вдруг сложилась пополам. Это были даже не слёзы – спазмы, как будто ей врезали в солнечное сплетение.Что тут скажешь? Странники в пыльных хитонах стучатся ко мне, просят хлеба, а я гоню их с порога, потому что боюсь оскорбить призрак Майи. Ведь не Маргошин же гнев останавливает меня!Отревевшись, Мотя высморкалась в бумажный платок и сказала:– Ну ладно! Пусть не промоутером. Но какое-нибудь хоть дело есть?Я мельком глянул в её призрачное и шаткое, ещё не оправившееся от слёз лицо и сказал:– Замётано. Но рекламки сочинять будешь сама.И вот – мы сидим на дощатых ящиках, поставленных друг против друга. Благодать плывёт над двориком, как аромат хлеба, щекочет грудь и глаза. Мотя курит и улыбается ошеломляюще детской, переполненной счастьем улыбкой. Но это счастье с «горкой» не обижает мою печаль. Наоборот, есть чувство, что «горку» она как будто сдвинула ладонью – и пересыпала мне.

– Слушай-ка, булочник, а давай на Крещение купнёмся в озере? Здесь прямо, в городе! – потянув меня за рукав, предложила Мотя. – Говорят, обновляет. Можно привычку какую-нибудь плохую бросить. Ну или там принять правильное решение. Я курить хочу бросить. Хочу работу денежную и вообще – прославиться! И ещё хочу, чтобы Юрка, брат мой, пришёл в чувство. Ну и ты тоже чего-нибудь загадаешь! Уговор? – Посмотрим, – отозвался я. – Не обещаю.– Ты давай, живи веселей! А то я вижу, скучно тебе! – на прощанье сказала Мотя и, поднявшись, накинула на плечо подмокший в снегу рюкзак. – Ну, пока?– Счастливо, – кивнул я, с необъяснимым хамством оставшись сидеть. Что за ерунда – «скучно»! Разве этот Переславль, эта чёртова зелёная «нива» и безвыходное страдание в груди называется «скучно»?Встал же, только когда Мотя уже мчалась по улице. Из-под её башмаков большими рыжеватыми хлопьями брызгал снег. На миг мелькнуло: вот и она, жизнь, о которой думал под капельницей, – зашла ко мне на огонёк! Коробейник зашёл – и предлагает певчую синицу. Но я не согласен меняться. Плачу о своем журавле.Я получил свою награду в тот же вечер. На холме, в мощном ливне строительных прожекторов, меня встречал Николай Андреич. Он был в расстёгнутой шинели, без шапки и рад до слёз.– Костя! Я с Мотей говорил вот только что! Друг вы мой! Признателен всем сердцем! – распахнув крылья, бросился он ко мне.– Николай Андреич, почему вы все решили, что мной можно манипулировать? – сказал я, с грохотом запирая ворота. – Почему меня шантажируют судьбой вашей пьесы? Меня – а не вас?– Да что стряслось? – удивился он, с участием вглядываясь в моё лицо. – Кто вас шантажирует? Мотька что ли?– Ну конечно! Возьмёшь на работу – останусь, не возьмёшь – уеду!– Ну и слава же богу, радуйтесь! – воскликнул Тузин. – Радуйтесь, что кому-то от вас чего-то надо – не зря живёте! – Он улыбнулся и с такой теплотой тронул моё плечо, что я растерял запал.– Я, правда, думаю, что Мотька и так бы осталась. Она ж Весна – изгоняемый с нашей земли свет! Ненормальной надо быть – лишить себя такой роли! Но всё равно вы, Костя, молодец, подстраховали. И наградой вам за это – обнадёженный человек! Вот он – любуйтесь! – и Тузин вновь распахнул руки. Глаза его блестели не на шутку. Можно бы линзу подставить и разводить костры.– Что мне сделать для вас, Костя? – сказал он, заходя со мной в калитку и пристраиваясь рядом, шаг в шаг. – Как вам жизнь согреть? Поверьте, это не оттого, что вы во мне участвуете. Это от искреннего расположения. Хотите, поближе познакомлю вас с Мотей? Нравится она вам или как?– Николай Андреич, у меня жена и дочь, если вы ещё не в курсе. Я их скоро сюда привезу – как будет готов дом. Какая мне ещё Мотя?– А я, признаться, думал, это уже законченная история, – сказал Тузин. – Ошибался?Я пожал плечами.– Хотя, друг вы мой, по вам так видно, что вы однолюб! – прибавил он с сочувствием. – Вы напитаны долговечной грустью, в вас нечему вспыхнуть. Грусть – сырой материал.Я покосился на него. Как-то вдруг мне захотелось взять его за ворот шинели и вывести вон с моего участка.– Ну что ж, теперь, когда я доподлинно знаю обстоятельства, будем лечить! – городил он, провожая меня к бытовке. – Вы правы – вам надо вернуть своих, а то ведь загнётесь в своём сарае! И знаете, у меня на этот счёт есть дивное средство из личного опыта! Вам это будет очень полезно, правда! – воскликнул Тузин, поднимаясь за мной на освещённое висячей лампой крыльцо. – Только сразу не отказывайтесь! Скажите, вы восемнадцатого что делаете?– Работаю, – отозвался я, не высчитывая день недели, потому что, если не было иных дел, работал и по выходным.– А девятнадцатого?– Да говорите уж!– Видите ли, в чём дело, – сказал Тузин с некоторым смущением. – Ирина собралась на Крещение к себе на родину. Там у них святой источник. Свозили бы вы её вместо меня! Купнётесь! Знаете, как обновляет? Я бы поехал, да нет у меня этих двух дней. В феврале премьера мюзикла, будь он неладен, а у нас конь не валялся.– Вы сговорились, что ли? – удивился я, вспомнив Мотины планы макнуть меня в озеро. – Ну а поближе нет водоёмов? Обязательно в Тверь тащиться?– Да ей, представьте, там болванки понадобились! – сказал Тузин. – Творчество прорвало! Раздобыла где-то коробочек, красок – малюет! А у них там, в Горенках, мастера – так этого добра у них можно почти даром набрать. Ну что, поедете?– Опять манипуляции? – спросил я грозно.Тузин скромно пожал плечами и улыбнулся.– Ну ладно, пойдёмте что ли в мой шалаш! – сжалился я. – У меня как раз коньяк завалялся.– Нет-нет! – возразил Тузин. – Нет-нет, отдыхайте! Спасибо! Спасибо за Мотьку! – и поспешил по валкой тропе к калитке.А я остался ещё покурить и с крыльца оглядел долину. В окрестностях было светло от иажковской стройки. Два десятка рабочих вкапывали столбы, возили щебень, лили цемент и совершали прочие действия, говорившие о том, что земля, на которую так беспечно мы любовались во всякое время суток, отныне принадлежит единоличному хозяину.

Я не очень-то верил в прорубь. В трезвом уме мне и в голову бы не пришло замышлять подобное, но последние обломки моих городских мозгов унесло с метелью. Сердце же подталкивало изнутри – давай! Оставалось выбрать между Тверью и Мотькиным озером. Хорошо, что за пару дней до праздника всплыл аргумент, решивший всё за меня.

Прогуливаясь вечером с Мишей, Ирина поймала меня у ворот, где я чистил снег, и, цепко заглядывая в глаза, спросила:

– Ну так что, Костя, поговорить с Ильёй? Насчёт вашего дома? Чтобы он на весну ничего не планировал?

Понимая, что ни Иринины родственные интересы, ни фотографическое сходство с прадедом ещё не гарантируют качественной работы, я ответил на предложение уклончиво: мол, до весны надо дожить. Но, видно, плохо знал себя. Вернувшись в бытовку, я припомнил альбом с ромашками, припомнил затем луговой рай с летящей девочкой, и Иринин брат мне приснился.

Он шёл по талым дорогам и нёс в обеих руках корзины с брусникой из-под снега. Мы все подошли и зачерпнули по горсти. Николай Андреич кинул свою с холма и смотрел, как ягоды брызжут под откос. А Ирина – это я помню точно – сделала себе бусы. Даритель улыбался, глядя на нас, как на детей. Я не видел чётко его лица, оно как будто отсвечивало на солнце. Как будто на старый детский апрель с мать-и-мачехой, я щурился на него.

Со всей мощью природной безалаберности я понадеялся на этого неизвестного мне человека и принял решение в пользу Ирининых Горенок. В тот же день я предупредил Маргошу, что во вторник и среду на работу меня можно не ждать.

Восемнадцатого днём Тузин уехал в театр, забрав с собой Мишу. Мы с Ириной кинули в багажник пластиковые бутылки для крещенской воды и тоже отправились в путь. Глубокая светлая метель подхватила нас, едва мы выехали на трассу. Я не чувствовал, что еду сам. Белая зыбь судьбы волокла меня в Тверские края.Через пару часов, со скрежетом взрывая снега и благословляя конструкторов, снабдивших мою машину полным приводом, мы въехали в Иринин родной посёлок. Великолепия Старой Весны не было в нём, не открывалась с холма небесная панорама. Зато весь он был спрятан, как в надёжную крепость, в старинный еловый лес.Я вылез из машины и задохнулся снегом. Колючая, пресная его влага ударила в нос. Вытирая лицо ладонью, я уставился на косматое море елей – по тёмным хребтам, как отряды гигантских воинов, двигались метельные валы. При небольшом усилии воображения можно было различить плащи и шлемы. Ничего себе, рослые парни – со столетнюю ёлку! Их движение стремительно. Возможно, это конница. Да, очень может быть. Просто кони скрыты плащами!.. А, кстати, если завтра не расчистят дорогу – «сядем».Пока я оглядывался, из ближнего дома нам навстречу вылетели две женщины в накинутых на плечи платках.– Целы? Живы? Скорее в дом!Они вынули нас из снега, взяли в охапку и хлопотливо повлекли к крыльцу голубого, запушённого метелью сельского дома. Одна женщина была молода, расчмокалась звонко с Ириной – её звали Оля. Это, значит, сестра… Вторая – Надежда Сергеевна, Иринина тётя Надя, мама Оли и, соответственно, Ильи с брусникой, на которого я так надеялся. Её волосы замело снегом, как пуховым платком, и сама она, едва дойдя до крыльца, побелела и сбилась с дыхания.И вот уже никто не толкает меня под локоть. Я сам, последним, вхожу в дом, снимаю снежные ботинки, вешаю куртку и оказываюсь в светлой комнате, весёлой и уютной, где всё как-то по-особенному, непривычно. Ах вот оно что – мебель сделана своими руками! Улыбка филёнок – своя на каждой дверце. Видно, мастеру было скучно повторять один и тот же узор. На окне с синими шторами и белоснежной доской подоконника – аленький цветок. Хорошо! Да нет… не хорошо – плохо! Запах сердечных лекарств глушит красоту и весёлость комнаты.– Мам, приляг!– Нет-нет, уже ничего, лучше!– Тётя Надечка, Оля, а вот Костя, наш сосед! Николай Андреич весь в делах, так вот Костя меня привёз. Олька, подай человеку руку, мы с Николаем к нему прикипели, как к самовару, – никуда без него! Он заодно хочет с Илюшей насчёт дома договориться!Досадуя на Ирину, я пожал Олину не просохшую ещё после метели ладонь.– А где Илюша? – спросила Ирина, заглянув в смежную комнату, и строго обернулась на сестру. – Ты хоть сказала ему, что мы будем?– Он на озере! – отозвалась Оля. – В теремке котёл полетел – они там возятся, – и обернулась к матери. – Мам, может, сбегать за ним? А то он телефон забыл. Или сначала пообедаем?После дороги я бы с радостью чего-нибудь навернул, но Ирина попросила отложить обед на часок – ей хотелось до сумерек успеть облететь рай своего детства.Делать нечего! Я поплёлся за ней в крещенскую круговерть и с удивлением обнаружил возле забора кургузый сугроб – за прошедшую четверть часа машину замело. Только багажник кое-где ещё проблёскивал чёрным. Дым без огня завалил улицу от земли до небес. Еловая стена позади посёлка гудела мужским кафедральным хором.– Там вот кузня! – показала Ирина сквозь снег и, продев под мой локоть руку, смело двинулась против ветра в сторону заметённых домишек. – А дальше, где берёза, – дядя Миша-гончар! Забежим, наберём чашек? Я распишу, вам подарю!Сквозь вой непогоды я слышал, как весело звенит Иринин голос, и всё-таки к гончару идти заупрямился, а остался курить под берёзой. Ирина вышла минут через пятнадцать с двумя пакетами, полными хрупких бумажных свёртков – по ним сразу застучал снег. Тащить пакеты выпало, разумеется, мне, а Ирина, вдохновлённая покупками, разбросала руки и понеслась – буквально легла на ветер, как ложится большекрылая птица. Порхнула на другую сторону улицы и, стянув платок, встала у заборчика. Сняла варежки и голыми ладонями взялась за колышки калитки.– А тут мы с мамочкой жили!Я подошёл и поставил пакеты в снег.– Тут сейчас тоже хорошие люди живут. Плохим бы не продала. Вот видите окошко левое, где наличник отстаёт, – там была моя светёлка. А рядом два – это мамина, – объяснила она и, откинув рыжую, в белом цветении снега, прядь, всмотрелась. – Погодите, а вот ведь прямо у лавочки была сирень! Куда ж они дели её?Тут с удивлением я понял, что снег больше не валит стеной – он отдёрнул свой занавес, чтобы Ирина могла хорошенько рассмотреть отчий дом.Обхватив колышки, она вжалась в старый штакетник. И вот уже слёзы капают на снежный мех поперечин и бурят в нём серые дырочки. Опять слёзы! И понёс же меня чёрт в эти Горенки!– А как мы хорошо жили! – проговорила она, не отрывая взгляда от окошек. – Вот вроде бы вдвоём – а нас было много. Тётя Надя, дядя Арсений – это Илюшин папа, его тоже нет уж. Олька, Илюша. Забегали друг к Другу, всё время вместе. А потом вдруг раз – и я без мамы. Взяли меня к себе, Дуру семнадцатилетнюю, отдали Олькину комнату. А потом Николай Андреич меня поймал – в Твери, я краски в книжном покупала. То-то рад, что без тёщи! Вышла замуж – и с тех пор вдвойне сирота, втройне. Потому что стало так понятно – больше никто никогда меня не будет любить.– Ерунда это. Любят вас, успокойтесь, – буркнул я, чувствуя солидарность с Тузиным.– Да что вы говорите! – возмутилась Ирина. – Любят! А у меня от слёз вся кожа под глазами голубая! А Николай смеётся – всё, мол, надо вокруг тебя скакать. Ох боже мой, ну а как же? Скакать, скакать! Каждый человек вокруг другого должен скакать! – Тут Ирина сняла покрасневшие ладони с колышков и, обернувшись ко мне, проговорила полушёпотом: – Знаете, бывает, утром проснусь в таком прозрачном сне! Что-то шелохнётся, стукнет – и мне кажется, это мама вошла. Я даже окликну её иногда: «Мам?» Никто не отвечает. И потом уж, потихоньку, начну приходить в себя, соображаю – ведь мамы моей нету!Я нагнулся и взял из снега пакеты. Иринины печали мне не по силам. Надо, пока не поздно, удирать в дом. Слава богу, на другом конце улицы возникла Оля и яростно нам замахала: обедать!

Ну вот – обед, простой и прекрасный! Как только они всё это собирают, солят! И кто? Тётя Надя со своим сердцем – уж вряд ли. Значит, Олька! Носится по лесам, режет лисички и грузди, а дома, схватив ведро, скачет в парник и ударяет по огурцам и выбирает потом у местного умельца кадушку под мочёные яблоки. От всех этих разносолов волей-неволей скептическая моя душа подвигается к благодарной вере: пусть я наказан и отлучён, но вот же сижу в добром доме, в тепле, две девицы напротив почитают меня за дорогого гостя. У Оли светло-русые волосы сплетены в толстую косу. Эмоции на лице чередуются с детской быстротой: тревога за маму, радость – Ирине, чинность – прочим гостям. Ирина против неё – женщина волевая и цельная, к тому же красавица. Изысканная рыжина, глаза апрельские, не без кокетства, черты – тонкой кистью. А эта Оля – княжна Марья. В разгар обеда прибежал Санька, Олин сын-первоклассник – обсыпанное снегом создание, только посверкивают из-под белизны голубые глаза и красные щёки. Не красные даже, а пламенные – закаты в ветреный день. А что у них с отцом, почему одна – кто там знает?И нет Ильи. Где уже наконец этот Илья? Что ж, выходит – зря ехал?

А там стемнело. Снег совсем прошёл. Настала ночь с луной и звёздами. Зашла соседка, сказала, что дорогу до церкви всю замело – от нас не дойти. Но к полынье, что поближе, можно добраться – чистят. – Ну что, макнёмся? – толкает Ольку Ирина. – Надо всё простить, всё смыть!И вот мы идём, бороздя, как катера, глухие снега, к ручью с маленькой запрудой-купелью. На верхушках прибрежных елей позванивают крупные предвесенние звёзды. А в ёлках – брезентовая банька. Там переодеваются женщины и с паром выпрыгивают из тепла. Вот и мои, не в каких-нибудь там купальниках – в сарафанах! Косы приколоты на затылках. У Оли – русая, у Ирины – рыжая.Вздохнули, перекрестились – и одна за другой в тишайшей сосредоточенности ступили в тёмную воду.А я стою на берегу, захваченный их маленьким подвигом, завидуя, но и мысли не допуская пойти следом. Под звёздами, в отороченной речным хрусталём купели, полной исцеляющего огня, окунаются в благодать Божьи дети – а моя душа темна. Я не вандал – не хочу «обновляться» в крещенской воде без веры.– Костя! А вы что? Трусите? – звончайшим, срывающимся от стужи голосом кричит Ирина. – Ах вы так? Нате вам! – плещет. И, выбравшись, облепленная платьем, летит в избу.А я стою, обожжённый, причастившийся целительных брызг, и от незаслуженных даров перехватывает дыхание.

Вот и ночь – нет Ильи. Надежда Сергеевна отдыхает в своей комнатке. Девицы уставили обеденный стол керамикой, той, которую я волок в пакетах, и прикидывают рисунки. Я – при них, сел в уголок, прислонился к спинке дивана и исчез. Наконец догадались: толку от меня нет, только мешаю доверительному разговору. Шли бы вы, Костя, спать!В смежной с гостиной комнате, которую мне выделили в качестве спальни, нет ничего, кроме резной сосновой кровати, двух весёлых, резных же, стульев и… Нет, больше и правда ничего. Зато все стены увешаны полками, а на них – видимо-невидимо фарфоровых чашек и чайничков. Масленичная толчея народных ремёсел.Потом я узнал от Ирины: на резных этих полочках – труды не одного поколения. Сплошь любимые, чем-то памятные изделия, которые было жалко продать. И всё же это не был музей. Многое использовалось в быту. Тётя Надя, например, в своё время расписала чашки и блюдца на каждую погоду – на первый снег, на черёмуху, на мать-и-мачеху. И по каждому из вышеназванных поводов собирались семьёй, звали Ирину с мамой – и пили из этих чашек чай. Илья был первым в династии, кто рискнул променять тепло домашней утвари на отрешённый от быта холст и сырые стены. В позапрошлом году, сказала за чаем Оля, её брат расписывал в составе артели местный храм. И что вы думаете, когда закончили, старый знаменщик перед всем честным народом расцеловал его, чуть не плакал, сказал: вот вам надежда, гордитесь и берегите!

В моей спальне пахло залетавшим через приоткрытую форточку снегом. И подушка тоже пахла снежным еловым берегом, но я не стал раздеваться, а прилёг на покрывало. Выключил лампу, макнулся всем телом, кажется, и душою в лунную синеву и заснул в полсекунды. Спал, однако, недолго. Меня разбудила тень голосов за дверью и сновидческая уверенность, что говорят обо мне. В полупробуждении – когда уже заработало восприятие, но ещё не включилась честь, я замер и, обретя собачий слух, проник в чужой разговор:– Олька, дурочка ты! – шёпотом возмущалась Ирина. – Такой хороший парень! У него, правда, дочка, но она с бывшей женой.– Молчи! Обалдела! Человек за стенкой! – отчаянно зашипела Оля.

Сон слетел с меня до последней пылинки. Я сел, трезвый и разъярённый, поражаясь Ирининому коварству.

Шушуканье.

– Булочник?

– Булочник! – прыскают. Стул крякнул – видно, одна обняла другую! Прыскают в голос.

– Олька… – неразборчиво. – Обновление! Воздух! Прорвало сквозь этот сон дурной! Поняла, что хочу жизни! Любви!

– Ох! Ах! А Николай? А сын? А перед Богом?

– А что, Богу надо, чтоб я зачахла? Ему жизни от меня надо, он жизнь мне дал! Надо Богу, чтобы угасла в сиротстве? – звонким шёпотом.

– Ну а где ж ты возьмёшь?

– А вот представь, под Новый год! Бурелом! Налетел шквалом, мебель поломал!

Поздравляю тебя, Петрович!

– Да не кричи ты! Накинь, пойдём на крыльцо!

Шаги. Глухим обвалом сдёрнули шубы. Проговорила дверь – вышли.

В каком-то давнем, юношеском накате чувств я подошёл к окну и оперся о молочно-голубой подоконник. Метель ушла совсем. Снег отдыхал после трудного дня – миллиарды снежинок спали вповалку. Я смотрел на светлые, слегка подсинённые ночью сугробы, и моё яростное смущение начало затихать.

Может, я совсем успокоился бы, но тут отдалённый звук – шелест потревоженного шагом снега – проник через щёлку в форточке. Я задержал дыхание, и в следующий миг с крыльца сорвался высокий Иринин возглас: «Илюшка!» Девицы ринулись к калитке, и через несколько секунд маленькой развесёлой толпой – втроём – протопали обратно к дому.

Гулкий шум на крыльце и всполох звуков, с каким молодой компании положено вваливаться с мороза в тепло. Дверь открыта – обивают ноги.

Я стоял, не шелохнувшись, посередине моей спальни. Двойник прадеда, автор «рая» в Иринином садике, податель брусники из сна переговаривался в прихожей с девицами, и его голос был мне знаком. Точнее, в нём не было ничего чужого. Он беспрепятственно лёг в гамму родных голосов – папы, мамы, Пети.

Ну что? Выйти и поздороваться? Я задержал дыхание, готовясь «нырнуть» в гостиную, как в прорубь, – и передумал. Если Оля увидит, что я не сплю, пожалуй, ей станет худо.

Тем временем компания переместилась в горницу. Зашелестел приглушённый – через ладошку – девичий смех:

– Илья! Это в чём ты? Ах! Ох! Фу!

И тут же в щель под дверью, разъедая, подобно ржавчине, красоту моей лунной комнаты, прополз чуть слышный запах бензина.

– Олька, потащили его на родник!

Знакомый голос протестует:

– Да купнулся уже! Шланг вырвался – вот! Весь!

– А куда ж ты в дом! На крыльце надо было снять! Живо давай на крыльцо, на перила повесь там! Я потом сама…

И опять смех, стук, дверь свистнула и сомкнулась.

– Маму не буди, тише!

Слабый стук посуды.

– С праздником! – С праздником! – Дзинь! – Олька, а он у нас всё трезвенник? Илюшка, чудной ты!

– Да бог с ним! Илья, так что там? Котёл полетел?

– Ну да. Дом новый, дерево ссохлось. Пока топили – ничего, а тут выстудило мигом. А у них там младенец, полгода. Рафаэлевский – вот не вру! Ну подкрутили там… Стали звонить – заправить ведь надо. А они ночью, под выходные – ни в какую! Нашли наконец одного. Я ему говорю: ты пойми, там младенец! Добрый человек попался, даже лишнего не взял, несмотря на поздноту. Дорогу завалило, тащили трактором. Ну и вот шланг вырвался!

– А мы искупались! – Дзинь!

Вот тебе и «дзинь»! Я вздохнул и правым ухом лёг на подушку. Не буду подслушивать, нет, только если что само залетит в левое ухо… – Стойте: а я вот думаю, сегодня дизель, наверно, тоже благодатный? Если в Крещенскую ночь человека полили дизелем – это ведь хорошо?Прыскают дуэтом.– Я серьёзно спрашиваю, чего вы ржёте? – пауза. – А Санька-то спит? Я ему штуковину принёс!– Ох! Ах! Это что ещё? Этим убить же можно!Притихли – разглядывают «штуковину», постукивают о стол её неизведанной тяжестью.И опять говорит Илья – вроде бы о сумбурных впечатлениях ночи. Но на самом деле – всё о любви. Младенец рафаэлевский, дизель благодатный, Саньке штуковину… Ни единой напрасной фразы.Его голос так славно ложился поверх запаха дизеля, что скоро в воздухе не осталось никакой нефти. И запахло вдруг разогретым яблочным пирогом. В этом раю, уверовав, я уснул.

А утром, когда вышел в пустую горницу, полную серого январского света, никто не встретил меня. Я оделся и ступил на крыльцо. Ирина в пуховых варежках и таком же белом, снежном платке носилась по двору с племянником. Санька больно бил её ядрами, скатанными из вчерашнего снежного изобилия. – Санёк, перестань! Вспотеешь! Как будешь службу стоять? – вскрикивала она и, хохоча, уворачивалась от снежков.Увидев меня, Ирина бросилась под мою защиту и, чинно взяв меня под руку, свободной ладошкой отряхнула тулупчик.– С добрым утром! Как вам, Костя, спалось? – спросила она с совершенно тузинской интонацией и, перейдя на шёпот, сообщила: – А тётя Надя после вчерашней метели лежит! У неё же, вы знаете, сердце. Как у моей мамочки. Горе, горе! Олька там с ней.– Ирин, кто вас просил меня сюда тащить? Суету людям устроили! – прошипел я, впервые осознав свою бесцеремонность: нагрянул хуже татарина! С хозяином даже и не знаком, а уже у него ночую!– Костя, что вы смыслите в жизни провинции? Илье работа нужна. Так что ничего, перетерпят вас как-нибудь, ещё и спасибо скажут! – легко возразила Ирина, и мне захотелось закинуть её на сарай – чтобы она посидела и подумала о своём поведении.– Ну а Илья где? – спросил я, стараясь сдержать досаду.– Пошёл за санками. Санька санки посеял! – объяснила она и засмеялась. – Костя, откройте машину, надо взять бутылки – пойдём за водой. Дорогу почистили!Выйдя за забор, я дёрнул дверцу в снежную пещеру, взял щётку и, откопавшись немного, достал из багажника пластиковые бутыли. Мне хотелось ещё почистить стёкла, но позади раздался Иринин возглас.Я обернулся: от елового леса, улыбаясь, вовсю маша свободной рукой, к нам навстречу летел мой совсем ещё молодой прадед. За ним на верёвочке бежали деревянные санки. Одет он был абсолютно случайно: в залитую чем-то куртку и шапку-ушанку, жарковатую по сегодняшней оттепели. На лету он стянул её, и оказалось, что волосы у него не такие уж светлые, как я вообразил, поддавшись мысли о прадеде, а пепельно-русые, какого-то полынного оттенка, к тому же самую малость вьющиеся. Тут бы лоб ему перетянуть ремешком и отправить в бажовский сказ.Ну вот и всё – прадед стушевался. Передо мной был Иринин двоюродный брат Илья.Он бросил верёвочку и, радостно подоспев, протянул мне ладонь. Я пожал её с удовольствием, она была горячая, а я, расчищая машину, озяб.– Нет! Всё-таки похож! – сказал я, оглянувшись на Ирину. – Похож ты, говорю, на прадеда моего, с фотографии! – обратился я к Илье, решительно взяв дружеский тон. – Он там молодой. Его на войне убили.– Вечная память! – просто сказал Илья, как если бы ему не впервой было походить на павших героев.Он был чуть пониже меня, полегче, поуже в плечах, однако ладный и прочный. В самый раз летать по стропилам. Его неброское лицо показалось мне вполне адекватным шедевру, висевшему в Иринином садике. Что-то сквозило в нём – не то чтобы ум, не то чтобы талант, скорее какое-то удивительное воспоминание. Как если бы он побывал в землях, о которых смеем только мечтать, и черты сохранили след путешествия. Я собрался уже навалиться с вопросами – почему в доме нет мольберта, и какого чёрта он возится по ночам с дизелем, но Ирина опередила меня. Она велела Илье забежать к тёте Наде и спросить, пойдёт ли Оля с нами за водой.Он вернулся минут через пять – столь явно растерянный и нецельный, что хотелось сгрести его и встряхнуть. Видно, Надежде Сергеевне так и не стало лучше. Сойдя во дворик, зачерпнул пригоршню снега и хлопнул на лоб. Эта терапевтическая мера вернула ему некоторую собранность. Тут и хмурая Оля вышла – заправила выбившиеся волосы под платок и вздохнула:– Ну, пошли?Санька получил от матери яблоко и расположился в санках. Илья подхватил верёвочку, засвистели полозья. Где-нибудь через километр на развилке блеснула весёлая церковь, и такая золотая из-под снежной ваты торчала нитка креста, что казалось – это игрушка, оброненная с космической ёлки.Ирина с Олей и Санькой побежали внутрь. Илья пошёл было за ними, но, увидев, что я остаюсь, тоже остался. Мы сложили бутыли в снег и присели на саночки.– Ну, Илья, пойдёшь ко мне работать? – сказал я и удивился тому, что мой вопрос прозвучал как в сказке. Как-то странно от этого сделалось на душе: кот Васька и собака Журка не построят мне дом, это ясно. Но кто знает, вдруг однажды спасут мою голову?Тем временем Илья запросто и без стеснения взялся объяснять, как выручит его мой заказ. Во-первых, надо на что-то жить. Во-вторых, надо ехать в Москву, разбираться с маминым каким-то клапаном в сердце. На это нужны деньги, потому что квоты квотами, но их ещё добыть… Да и вообще столько плюсов! Направление подходящее – на электричку сел и доехал. Можно будет проведывать своих. И хорошо, что рядом с Ириной. А чтоб я не жалел – он сделает всё по совести. Пусть уж даже не сомневаюсь!Пока мы разговаривали, я поглядывал на моего будущего плотника и удивлялся его чертам. Он как будто вышел из трав и крестов дорублёвской Руси, когда славяне ещё не успели основательно перемешаться с татарами и не пахло ещё порохом на полях, но только пожаром. Но главное, что мне нравилось в нём, – совершенное отсутствие гордости и каких-либо попыток набить себе цену. Говорил он быстро, легко. На расспросы отвечал безусловно искренне, выкладывая мне все мысли и надежды, как своему.В какой-то момент я понял, что не хочу быть с ним старшим по званию, и, чтобы уравнять статус, сказал, что видел его картину в Иринином садике. Похвалив её, я спросил, не может ли он прямо сейчас нарисовать для меня что-нибудь.С готовностью Илья выудил из кармана куртки блокнот с «четвертушками» плотной бумаги и карандаш.– А чего тебе хочется?Я пожал плечами – думай сам!Илья зашуршал по бумаге и вскоре протянул мне листок. На рисунке были мы с ним, сидящие на Санькиных санках. Вот я – некогда сантиметровая моя причёска успела, оказывается, отрасти, и всё равно я больше похож на солдата, чем на булочника, – заглядываю через плечо склонившегося над рисунком Ильи. И такое у меня на лице любопытствующее одобрение к его занятию, что нет сомнения – мы поладим.Пока я дивился, он набросал ещё картинку – Иринин портрет. Вот стоит Алёнушка или Рукодельница, а может, Марья-царевна – одна среди заснеженных елей. В её лице смирение и покой – но что-то шелохнулось в ресницах. Чёрно-белое вроде бы небо разворачивает над ней солнечную синеву февраля. И видно – этой девице будет чудо в награду за долготерпенье.В ответ на моё восхищение Илья не стал отнекивался. Напротив, сказал задушевно:– Это мне Бог послал! Я и сам рад, когда получается. Особенно если вот так, просто…Я ещё раз взглянул на рисунки. Немыслимая роскошь была в этом «так просто» – всё равно что каждый день пить чай из старинного фарфора, а в окне чтобы светлый, с птицами и ветрами, сад, и со мной все любимые.Оба рисунка я варварски сложил вдвое, спрятал в бумажник и ощутил внезапное успокоение. Как будто это был мой документ, подписанный по всем правилам трудовой договор с Ильёй, что к ближайшему лету он обеспечит мне дом и счастье.– Оля говорила, ты храм расписывал? – сказал я, желая углубить знакомство.– Да ну почему же я? – испугался Илья. – Это всё дядя Алёша, его труд. Царствие ему небесное. А я в основном доличное… – и, обернувшись, поглядел на свежеоштукатуренную церквушку.– А чего не пошёл по этой линии?– Да ты смеёшься! Это дядя Алёша меня по знакомству взял. Да и отец Александр, настоятель, меня с детства знает. А так, это знаешь, в какой надо жить святости, чтобы тебе доверили!– В какой святости?! В тусовке надо правильной вращаться – и всё будет! – сказал я с Петиной интонацией. Когда речь заходила о художнике и толпе, я невольно начинал высказываться от его имени.Илья, нахмурившись слегка, качнул головой, но промолчал.Тогда я достал из-за пазухи заранее приготовленные листочки – фотографии дома, поэтажный план и прочую ерунду, оставшуюся с первого этапа.– Считай! – велел я. – За сколько возьмёшься. Время и деньги.Илья внимательно, как будто даже с любованием, рассмотрел чертежи и, подняв взгляд, произнёс:– А чего считать? Ты нанимаешь – ты и считай. Пиши список работ, чего тебе там нужно, прикинь, сколько не жалко, ну и всё. У меня всё равно здесь работы нет.Я упёр локти в колени и взялся за голову. Но не успел накопить злости, чтобы устроить разнос этому дурачку, – из церкви повалил весёлый, распаренный свечным теплом люд. Выпорхнули Ирина с Олей и белобрысым Санькой, расстёгнутым, потным насквозь.– Ладно, я с тобой ещё разберусь! – пригрозил я, отняв у Ильи листочки. Мы взяли наши санки, тару и пошли за водой.После церкви Ирина с Олей принялись готовить обед, а Илья повёл меня в соседнюю деревню показывать терем, который он с товарищами строил в предыдущее лето неким хорошим людям.Пройдя километра полтора по глухим, заросшим вчерашней метелью дорогам, мы вышли к посёлку, прислонённому, как и Горенки, к еловой стене. Дом, на который он указал, действительно был самым натуральным теремком с янтарными, наливными, как яблоко, стенами.Нас встретили приветливо. Хозяин от души потрепал Илью по плечу, расспросил о здоровье мамы и позвал меня посмотреть отделку. Всё понравилось мне, но больше всего – двухлетний карапуз. Он играл с сестрой на полу гостиной и смеялся так, что улыбка не помещалась в мордахе и лезла за щёки.– А семья, дети – прикладываются? Ну, к дому? – спросил я, когда мы вышли.– Ты хочешь сказать, получатся ли стены счастливые? – уточнил Илья очень серьёзно, не предполагая шутки в моём вопросе. – Не знаю. Я стараюсь думать хорошо, когда работаю. Но это ведь как Бог даст! Надо надеяться!– А в команде кто с тобой? – спросил я.Илья задумался, как если бы мой вопрос сильно его озадачил.– Да вот хоть Лёха, – сказал он наконец. – Доконопатит чуток и приедет.«Хоть Лёха! – подумал я про себя. – Хорошо ты, брат, живёшь, не паришься по пустякам».– К июлю с Лёхой твоим управитесь? Мне бы дочку уже привезти.– К июлю… – задумался Илья, прикидывая. – Да Бог знает…– Бог-то знает! Но ведь и тебе ж не впервой! – закипятился я. – Есть конкретный объём работ. Возьми не одного Лёху, ещё кого-нибудь подключи, сочтёмся.– Да нет, больше не надо никого, – возразил Илья, – вдвоём справимся, – и взглянул на меня как-то просительно, словно боясь, что своими допытываниями я спугну строительную благодать.– Когда начнёте?– Ну вот солнышко выйдет, прогреет, – сказал он, с прищуром взглядывая на ярко-белое небо.– Ты дату мне назови! – рявкнул я уже в голос.Илья стоял на белом, летучем, как одуванчик, снегу дороги и смотрел на меня с усилием, тщетно стараясь проникнуть в чужую систему координат.Должно быть, и я смотрел на него так же. Наконец до меня дошло, что этот уникум и под расстрелом не назовёт ни даты, ни сроков. Сколько надо дому времени, чтобы пробудиться к жизни, – столько, значит, его и уйдёт. Кто знает, что это за плод – мой дом, и скоро ли он созреет?– Ладно, – сдался я. – Делай как знаешь. Но мой дом – на твоей совести, ясно?Илья кивнул и, совершив над собою усилие, произнёс первую внятную вещь:– Я приеду. Если март будет тёплый – то вот к концу марта. Тогда всё посмотрим и точно посчитаем – сколько надо чего. И сразу начну.

Вот и всё. По-хорошему, мне надо было бежать из этого Берендеева царства. Но я не мог. Не хотел. Безалаберность моя, выросшая за последние месяцы катастрофически, освещала мне путь, с ней жизнь казалась лёгкой. Чувствуя, что будущее размечено, что грядущая весна уже взяла на себя заботу о моём благе, я растворился в уповании на судьбу. «Если буду жить порядочно, как человек, – думал я, – то и дом построится, и пажковский комплекс смоет куда-нибудь, и Майя с Лизой!.. Главное – Майя с Лизой!»Эйфория моя длилась недолго. Когда под вечер мы стали собираться домой, я заподозрил, что совершил ошибку.– Мне так радостно, что вы договорились! – сказала Ирина, стоя у распахнутой дверцы. Она уже расцеловалась с Олькой, тётей Надей и Санькой.– Договоришься с ним, как же… – проворчал я. – Того не знаю, этого не скажу…– Бал-бес! – сказала Ирина, целуя под конец и Илью.Я протянул ему руку.– Ну так жду тебя!Илья кивнул. Улыбнулось давнее лицо с фотокарточки. Так и хотелось спросить – мол, в каком хоть месте тебя убило? Мы с отцом бы съездили…

– Ирин, зачем же вы мне «балбеса» сосватали? – спросил я, когда мы отъехали. – Он не балбес. Я так сказала, потому что завидую! – отозвалась Ирина. – Я завидую, что Илюшка живой, что у него жизнь, ветер. А я – чахну.– Ничего, и у вас всё будет. Вы же купались в проруби! – съязвил я. – А вот моя жизнь напрямую зависит от дома, вы прекрасно это знаете. Мне дом нужен, чем скорее, тем лучше. А вы мне подсуропили человека, который даже сроки назвать отказывается!– Так чего же вы соглашались? Вы маленький, что ли, сами решить не можете? – возмутилась Ирина и отвернулась, обидевшись.До Старой Весны мы ехали молча, глядя в разные стороны света. Я – в лобовое стекло, на юг, Ирина – на краснеющий запад. Долгая, присыпанная снегом дорога убаюкала мою досаду. Мне стало почти всё равно, кто и что будет мне строить. И будет ли? Продать в самом деле, к чёрту, как советовал Петя. Уехать на край земли. Почему я не геолог, не гидролог и не сейсмолог? Сидел бы на какой-нибудь дикой станции, снимал себе показания. Да чего уж теперь мечтать! Крещенское купание – и то прошляпил.На повороте к монастырю Ирина толкнула моё плечо своим, так что машина вильнула. Я покосился на пассажирку – она примирительно улыбалась.– Костя! Ну что вы дуетесь? Всё он вам нормально построит! Ну, всё в порядке? Мир?И тут словно брызги крещенской воды наконец долетели до меня.– Да сам я виноват, – буркнул я.– Приедем – дома Мишу оболью водичкой! – пропела Ирина и зевнула, заслонившись пуховой варежкой.Сразу за монастырём из мглы проявилась сетка забора с вымазанными красной краской фонарями по углам секций. Этот странный зверинец на самом пороге Старой Весны мы проехали, буксуя по разъезженным колеям, а дальше, в берегах высокого снега, забелела чистая и ровная, проглаженная бульдозером дорога домой.И вот уже скачут по деревенской улице Николай Андреич, Миша и Тузик, машут четырьмя руками и одним хвостом. «Ваську! Ваську не задави, гав-гав! – вопят они, кажется, все втроём. – Вон она, вон шныряет!..»

Ирина с Мишей ушли домой, за ними, помахивая хвостом, поковылял счастливый пёс. Я вынул из багажника бутыли, полные лунной воды, и передал Тузину. Он опустил их в снег возле машины и, потирая замёрзшие руки, спросил:

– Ну а вы-то, Костя, как? Макнулись?

Голос его показался мне невесёлым. Я качнул головой.

– Зря! – пожалел он. – Это дело, я вам скажу, ни с чем не сравнимое! Я как-то, женихом ещё, у них там полез! Думал – всё, кранты, воспаление лёгких! А мне, представьте, такую в голову вложили ясность! Мы «Дядю Ваню» ставили. Так понятно было, для чего всё это делается и что будет дальше. Самая счастливая весна в моей жизни! – сказал Тузин и обернулся, как будто там, на другом конце деревни, стояла эта весна. – И вот с тех пор всё не соберусь повторить. Знаете, как будто всё откладываю про чёрный день… Так что зря, зря вы, Костя, не обновились. Вам бы сейчас как раз! Может, разобрались бы с семьёй, с домом.

– Мы с Ильёй договорились, – сказал я, вытаскивая сигареты. – На отделку.

– Всё-таки с Ильёй? – улыбнулся Тузин кисло. – А не боитесь?

– А чего бояться? Я посмотрел теремок там у них, который он строил. Мне понравилось – на вид всё грамотно.

– А я разве говорю, что неграмотно? – возразил Тузин. – Я только хочу предупредить, что он может в любой момент вполне грамотно построить себе дельтаплан и усвистеть куда-нибудь – была бы площадка для старта и погода лётная!

Не знаю, что хорошего было для меня в том, что мой предполагаемый строитель может в любую минуту у свистеть на дельтаплане, но почему-то я не расстроился.

– Он художник одарённый, да, – чуя, что попал мимо цели, продолжал убеждать меня Тузин. – Но вам-то плотник нужен! Может быть хороший художник хорошим строителем? А ещё он у меня невесту украл. – Тут он сделал паузу и, заметив на моём лице внезапную окаменелость мышц, улыбнулся: – Да успокойтесь, ему тогда лет пятнадцать было! Как на свадьбе невесту крадут, знаете?

Я пожал на прощание холодную худую ладонь Тузина и в сомнениях побрёл к бытовке. Мощная, совершенно круглая «противотуманка» луны высветилась над ельником. Надо мной было ясное ночное небо девятнадцатого января. Конечно, дата – это условность. Но не в моём положении пренебрегать!

Не успев передумать, я задернул молнию кармана, где лежали ключи, и побежал вниз с холма – но не по расчищенной дороге, а левее, вдоль леса. Побежал – громко сказано. Побрёл, погрёб через сновидческое препятствие снега – туда, где под мостиком текла узкая речка Бедняжка. Задыхаясь от преодолённых центнеров снега, я ломился точно на белую «лампу». Только в конце пути, когда уже затемнел овраг, свернул и провалился в «зыбучий песок» – это снег в ложбине принял меня по пояс. Пахло речной водой. В безбрежном озере снега – Белом или, может, Онежском, я отдохнул, нюхая влажный ветер. Набравшись сил, пропахал ещё метров тридцать – до более или менее хоженой тропы, ведущей из Отраднова к речке, и почти бегом достиг желанного берега.

А дальше понеслось, как в кино. Среди светлого снега при дружеской поддержке луны я нашёл чёрный край – подобие полыньи. Отломил пластины тонкого льда, лёг животом на заснеженную корягу и окунул физиономию в совершено лунную, свинцово-голубую воду ручья. Лицо обожгло. Это было глупо, больно, а главное, не принесло ни малейшего удовлетворения. Тогда я свесился поглубже и, набрав воздуху, силой протолкнул свою башку сквозь плотную, сопротивляющуюся моему вторжению массу зимней воды. На миг мне показалось, что я проломился в мир иной и уже не вернусь обратно. Однако вот же – фыркаю, отряхиваюсь, как пёс, с волос летят брызги, и хочется завопить от переизбытка чувства: И-йес! Я искупался в крещенской воде! Пусть не целиком, но самое главное – мозги! – окунул!

Минус был невелик – градуса два. Маловато, чтобы обледенеть с лёту. И всё же я пожалел, что ещё в начале зимы отстегнул от куртки капюшон.

Соображая, во что бы спрятать голову, я выкарабкался на тропу и в тот же миг услышал хруст шагов. Напрягся, но уже через пару секунд различил знакомый силуэт. Человек этот, сросшийся с деревней до растворения, словно загримированный под тёмную, косоватую жизнь заборов, под упрямую кривизну стволов, здесь, на лунной равнине, был виден отчётливо.

– Коляныч, ты?

Он прорубался по моим осыпающимся снежными кусками следам и, подойдя вплотную, остановился. Его рука призрачно потянулась к моей голове. Коля потрогал мокрые волосы и, отняв ладонь, зажёг папироску.

– Это кто ж тебя? – затягиваясь, проговорил он, и в его осипшем голосе послышалась тоска, как если бы стекавшая с меня вода была кровью.

– Ты бы лучше дорогу дал! – сказал я, тесня его с тропы. – Полотенца, видишь, не прихватил!

Но Коля не шелохнулся. Вдруг с каким-то стоном – э-эх! – он швырнул сигарету в снег, стащил с себя куртку и нахлобучил мне на голову – рукавом к небу. Мне стало темно. Я высвободил лицо и увидел Колю в новеньком свитере, вероятно, полученном в подарок на Новый год. «Топай! Мозги простудишь!» – велел он и для скорости подтолкнул меня в спину.

С трубой на макушке я добежал до дому. Конечно, с не меньшим успехом я мог бы воспользоваться не Колиной, а своей собственной курткой, но, видно, так уж полагалось для процветания старовесеннего братства.

Обратный путь был короток. У забора Коля сдёрнул с меня свою одёжу и, ни слова ни говоря, умотал. Позже он разъяснил мне не без удовольствия, что увидел со своего участка, как меня понесло во тьму, и пошёл проверить – всё ли ладно.

Первым звуком, который я осознал, проснувшись наутро, был стук – легчайший метроном по стеклу. Капель? Я сел на кровати и, толкнув створку, высунулся в окно, но не успел полюбоваться погодой. Под окошком грянул смех и восклицания – меня встречали, как именинника.– Костя, с лёгким паром! С лёгким паром! – смеясь, звенела Ирина, укутанная поверх тулупчика в белую шаль. – А мы пришли узнать о вашем здоровье. На Крещение, правда, не заболевают, но всё-таки!– Костя, а вы на работу сегодня поедете? – вступил вторым голосом Тузин и, уцепившись за подоконник, сунул свою физиономию в оконную раму. – Я вчера поленился выезд откопать, думал, с утречка. А сегодня глянул, ворочать эту сырость – спину сломаешь! А на вашем танке ничего, проехать можно. Подбросите к театру?– Да погоди ты с театром! Костя, а вы прорубь на Бедняжке сами рубили? – оттеснила мужа ободрённая крещенским купанием Ирина. – Что, с топором пошли? Слушайте, а на голове вчера что у вас было? Что-то такое фантасмагорическое!– Колина куртка, – отозвался я спокойно и поискал глазами того, кто меня «сдал». Где ж ты, Коля? Ах вон – привалился к заборчику, куришь свою отраву.– Они с крыльца видели, – прочтя мой упрёк, буркнул Коля и обиженно нырнул в «отворяй ворота», что выломал ещё осенью в нашем заборе. Снег под его ногами не заскрипел, а как-то влажно ухнул. Только тут я заметил, что метровый слой легчайшего пуха за ночь потяжелел и просел раза в два.– А сколько градусов? – спросил я, обернувшись к распахнутому Тузину.– Ноль! – воскликнул он радостно. – А может быть, даже плюс!

По крайней мере одна перемена случилась со мной после крещенского головомаканья в речку. Я бросил названивать Майе, признав за ней право не слышать мой голос и не пробовать моего хлеба. Вместо надежды на последовательную наглость я почувствовал иную надежду, может, на Бога? Но ни с Петей, ни с Тузиными обсуждать её меня не тянуло. Напротив, мне хотелось молчать над ней, как молчат монастырские пекари над пасхальной опарой.

Обнадёженное моё молчание выразилось в простой и крепкой тяге к труду. А поскольку никакого конкретного дела, кроме булочной, у меня не было, я и впрягся со всем усердием в наш маленький воз. Маргоша радовалась на меня, как на сына-двоечника, взявшегося наконец за ум. Я работал, и надежда моя прибывала, стремясь к весне, – видно, хорошо я над ней не дышал.

В феврале месяце под карнизом бытовки завелась синица. Каждое утро в окно долетали её разговоры (умывание, звяканье посуды…). Её домик над моим окном означал, что я снова стал осёдлым. Конечно, осёдлость в отсутствие семьи пахла горем, но под конец зимы так свежо, солоно задуло с долин, что я подумал – ещё пара шагов, а там уж наверняка что-нибудь изменится к лучшему.

Несколько раз я был зван к Тузиным на февральский вечерок. В их расстроенной, как рояль, гостиной со скрипучим полом и позвякивающими от порывов ветра стёклами мы с Николаем Андреичем уютнейшим образом дегустировали настои из летних ягод, изготовляемые им собственноручно. Щегольство это пахло лесом и согревало всерьёз.

Под конец вечера, когда растворялась благодатная пелена вишнёвки или смородиновки, на хозяина дома нападала тоска. Он клал руки на стол и пусто – словно выпав из времени – глядел в темнеющее окно. Я понимал его – ему было обидно, что вся дарованная музами пропасть топлива сгорает зря. А почему? Да потому! Не хватило свойств характера. Не хватило, может быть, друга, способного поддержать его, как себя. Да что там, не хватило судьбы!

Однажды в такую вот минуту Тузин поведал мне свой «театральный роман».

– Когда я был ранним юношей, отроком, я попал в театр, – таинственно начал он. – Не на какое-нибудь пошлое представление, а в Театр. В Театр, понимаете? Представьте: ничего не происходит. Сидят себе в гостиной люди, немножко напевают, немножко вышивают, чуть-чуть о политике, фортепиано, смеются. Ровным счётом ничего значительного! И вдруг в какой-то момент через их быт начинает пробиваться свет любви. Реальность лопается, и открывается дверца в райское бытие! И свет этот всё горячее, захлёстывает, и уже зрительный зал весь полон им, сердце дрожит, ты подался вперёд, щеки обхватил ладонями – и улыбаешься безудержно, до слёз, потому что перед тобой – твоя собственная вечная жизнь!

– Вечная жизнь, Николай Андреич, тебе будет светить, когда ты мне помощника по хозяйству наймёшь, чтоб дрова приносил. Или сам утрудишься, – сказала сидевшая тут же Ирина.

Это теперь мне очевидно: вместо слов «я ничего не мог сделать» следует говорить «я не сделал ничего, потому что был чёрств и ленив». Но тогда с чистой совестью я пользовался гостеприимством хозяев и не находил в нападавших на Тузина приступах горя никакого побуждения к действию.

Кажется, и сам Николай Андреич притерпелся к холодно-душию близких и не держал обиды.

– Ничего-ничего! – подбадривал он себя. – Вот разберёмся с текучкой, и начнём бороться за чудо!

Как-то спросонок я вышел на крыльцо бытовки и зажмурился до слёз. Свет свалился на холм, как снег с крыши. Рухнул враз, так что глаза не успели привыкнуть. Я вспомнил, что в бардачке у меня есть солнцезащитные очки. Если так пойдёт, по утрам на восток без них не прорвёшься. Тогда-то до меня и дошло окончательно, что дело и впрямь к весне.

У солнечных дней февраля есть свойство вызывать в памяти мгновения прошлого. Детская дорога из школы, когда шёл без шапки, потея под солнцем, захлёбываясь приливом радостных сил. Затем крохотная Лиза в коляске. Белая Майина шубка, мокрая от первой капели, которая сменится ещё вьюгами. С такой мешаниной эмоций я не справляюсь.

«Да ты и вообще слабак!» – говорит мне на это Петя. Но я знаю, что и он справляется худо. Поэтому в феврале мы с ним обязательно встречаемся без машин побродить по центру. Часа два мы шатаемся, праздно наблюдаем за жизнью столицы, обмениваемся планами и, продрогнув, садимся куда-нибудь в уютное место – утолить нагулянный по ветреным улицам голод.

К сожалению, в этом году я не мог рассчитывать на Петину верность традиции. Слишком круто забрали его перемены. В последнем телефонном разговоре, случившемся ещё в январе, Петя хвастал, что Михал Глебыч Пажков собственноручно взял его за загривок и макает в самые сложные дела. И – кто бы мог подумать! – совершенно иная планета открывается Пете – пластичный ландшафт, который можно менять по своему разумению, извлекая к тому же прибыль. Бизнес, в который он угодил, начал казаться ему творчеством, требующим не меньшего таланта и концентрации, нежели музыка. Кстати, о последней. Пажков купил себе в кабинет роскошный инструмент – для того лишь, чтобы иметь удовольствие дразнить Петю, и даже поспорил с ним в одностороннем порядке, что тот ещё забацает попурри из мировых хитов для его солидных гостей.

Больше с той поры мы не созванивались. И всё-таки ангел дружбы, в которого я верю не на шутку, столкнул нас лбами. В какую-то пятницу я приехал к родителям и, ползая по близлежащим дворам в надежде на парковочное место, заметил у музыкалки Петин понтовый автомобиль, чистый, как зеркало, несмотря на многодневную слякоть.Втиснувшись рядом, я вылез из-за руля, и тут же в дверях школы показался Петя под руку с мамой, Еленой Львовной. Хромая и морщась, она преодолела скользкую лестницу и, не заметив меня, со страдальческим выражением лица погрузилась в машину сына.– Петь! Ты, что ли? – окликнул я. Он обернулся и удивлённо вскинул брови.– Здорово! Ты чего это здесь! По мандолине соскучился?– Да тебя с утра караулю!– Меня? С утра? А чего не позвонил?– Заработался ты, шуток не понимаешь!К моей радости, Петя тут же изменил свои планы и, переговорив по мобильному, отложил общение с неким «полезным человеком» до завтра.– Видишь, у мамы травма, – сказал он. – Грохнулась на льду, уже неделю на больничном. А сегодня у них репетиция – вот возил. Ты меня подожди, ладно? Я уж прямо, брат, соскучился по тебе! К тому же кое-какие мысли у меня есть! – прибавил он интригующе. – Жди! Пять минут!В пять минут Петя, естественно, не обернулся, но через четверть часа и правда возник среди огонёчков двора – похудевший, с объятой ветром чёрной шевелюрой и сигаретой в зубах.– Пошли ужинать! – сказал он, вмазавшись ладонью в мою спину и подталкивая в сторону улицы. – Умаялся, как чёрт, а с работы – сразу за мамой. Не жрал ни хрена…– А, может, побродим? Всё же февраль, погодка…– Да брось! Где ты тут видел февраль? – возразил Петя. – Февраль тебе Пажков перед домом твоим устроит. Такой вам будет февраль, с подъёмниками, – закачаетесь!Через пару минут ходьбы мне пришлось признать, что февраля на нашей улице и правда не было. Мы мчались по тротуару, пролёгшему между тощими отворотами грязного снега. Это сумеречное пространство, пропитанное запахом трассы и прихлопнутое багровым небом, не несло в себе никаких февральских черт – не пахло детством, не поддувало юностью. С удивлением я подумал, что для нынешних московских детей, в том числе для моей Лизы, именно эта убогая карикатура и именуется февралём! Состарившись, они будут вспоминать её с нежностью.

Метров через сто пятьдесят, в переулке, нами был замечен зелёный огонёк спорт-бара. Мы спустились по каменным ступеням и оказались в погребке с вполне натуральным камином, чадившим дровами неизвестной породы. Я не люблю подвалы и поискал бы что-нибудь наземное, но Петя, заверив меня, что более приличного места в нашей округе нет, сразу намылился ужинать. Я сел напротив, скинул куртку и почувствовал, что изрядно взмок, поспевая за Петей.– У тебя скорость пешего передвижения возросла раза в два! – заметил я.– Скорость передвижения зависит от того, что играет в башке! – объяснил Петя, не отрывая взгляда от перечня яств. – При нынешних обстоятельствах у меня там безраздельная власть «аллегро». Это, конечно, ещё не «престо», но уже лучше, чем было. В основном Вольфганг Лмадей. Ну или Боб.– Какой ещё Боб? Дилан?Петя строго на меня посмотрел и вдруг заржал:– Роберт Шуман!Я не успел дать свой комментарий, потому что уже в следующий миг Петя поймал официантку.– Девушка! А ну идите сюда! Люди с голоду умирают, а вы бродите! – отчитал он её со своей обаятельной бесцеремонностью.– Так что за «мысли»? – спросил я, когда он сделал заказ.– Дела пошли, брат! Интересно до жути! – объявил он, вольготно откидываясь на спинку стула. – Я в последний год общаюсь с людьми совершенно чуждой мне масти. И вот мне стало любопытно: чего же они все на самом деле хотят, в чём их мотив? Представь, с кем ни поговоришь – поразительное единообразие! Всем надо денег.Ну ещё продвижения по службе – тоже чтобы бабла побольше. И так это скучно, знаешь!.. – тут он сделал паузу и, помолчав, прибавил: – А выходит, что и я с ними на одной доске?– Да, Петь, – согласился я от души, – выходит именно так! Ну а мысль-то где? Или вот это она и была?В свете дурацкого очага, к тому же слегка чадившего, Петины глаза стали рыжими.– Это присказка, – пояснил он, склоняясь ко мне через стол. – А мысль – вот она! Смотри на расклад! – и он положил передо мной распахнутую ладонь. – У меня есть друг. У меня есть враг. У меня есть карта, где зарыт клад, и дракон Пажков, с которым следует войти в долю. Но у моей сказки нет соли. Понимаешь? В ней нет музыки! Спрашивается: зачем мне такая пресная сказка? – проговорил он и вперился в меня оранжевым взглядом – как если бы это я скрыл от него искомую «соль».– Петь, а если попроще?– Сейчас поймёшь, не боись! – заверил он меня и, понизив голос, продолжил: – И вот я стал думать – как мне добыть эту суть? Как зажечь, понимаешь, чтоб горело? И пришёл к выводу: нужно не просто рваться к диким деньгам, а поставить цель – вернуться с добычей в музыку! В новой, разумеется, роли. Музыка – тот же бизнес, ты ж понимаешь. В нём тоже есть свои Пажковы. И Сержи от них зависят.– Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою. И чтобы государыня рыбка – на посылках?Я не собирался его обижать, мне хотелось только закрыть тему, но Петя взметнулся – внутреннее пламя рванулось наружу. Он навалился корпусом на стол, так что звякнули тарелки, и, врезавшись в мои глаза потемневшим взглядом, шёпотом рявкнул:– А ты не суди меня! Ты не знаешь, как это, когда твой паршивенький однокашник попадает в обойму – и он отныне солнце, а ты – ноль! Или, может, ты думаешь – это зависть? Ошибаешься. С завистью я бы справился. Но меня просто ломает, режет от того, что через таких, как он, мою музыку – Мою Музыку! – догоняешь? – продают, как поганый гамбургер! И весь этот бизнес окружает некий священный ореол со словами «служение», «пропаганда культуры», «благотворительность» и тэ дэ!– Петрович, а если бы место Сержа выпало, скажем, тебе? – спросил я в лоб. – Ты бы как, отказался?Зря я лез на рожон. Нас спасло только то, что мир полон разумных случайностей. В миг, когда Петя приготовился стереть меня с лица земли, воздух в подвальчике взорвался звоном – официантка разбила бокал. Петя вздрогнул. Его взгляд, налитый последней, пиковой яростью, рассыпался и угас – словно его выдернули из сети.– Не знаю, – слабо качнул он головой. – Наверно, нет…

За его спиной ещё плескался в камине огонь, но внутри прогорело. Еда в тарелке остыла и превратилась в муляж. Петя постукивал вилкой по краю стеклянной пепельницы и, склонив голову, слушал тупой, неглубокий звон. Настучавшись всласть, он вытащил из пачки сигаретку и долго мял её, прежде чем закурить. Наконец вжикнул колёсиком.– Родители стареют, – проговорил он, выдувая в сторону дымок. – У мамы идея фикс – надо внуков. Плачет: я в последний раз нянчилась с младенцем тридцать лет назад! Ну это правда. Тут не возразишь…Я молчал, потому что вопрос матерей и внуков и без того держал меня за горло. Задыхаться и кашлять на эту тему в присутствии Пети мне не хотелось.– Дом-то будешь достраивать? – спросил он уныло. – Весна вон! – и кивнул на кирпичную стену подвальчика, как если бы в ней светлело мартовское окно.В двух словах я рассказал ему об Илье и покаялся даже, как мне неловко эксплуатировать одарённого человека. Но с другой стороны, он сам говорил – ему нужна эта работа.– Правильно. Пусть пашет, – кивнул Петя. – А то художников развелось – полон Интернет! – заключил он и оглянулся, словно ожидал увидеть за спиной по меньшей мере парочку бездарей. Но нет, за соседним столом, развалившись, сидел парень с бритым черепом и смотрел футбол. Он явно не тянул на художника.Я почувствовал, что пора расходиться. Что поделаешь – не задалось. Петина «мысль» рассыпалась в золу, да, сказать по правде, туда ей и дорога. Придумал тоже – угробить жизнь на счёты с каким-то Сержем!Рука моя, предчувствуя финал, потянулась за телефоном – убрать в карман – и замерла на полпути. Нет, ребята, мне не туда. Мне бы надо к бумажнику. Потому что в одном его отделении у меня есть средство, которым я сей же час исцелю Петю! Петь, ты ведь падок на красоту? На талант ты падок, ведь правда?Я улыбнулся и с некоторой интригой в жесте извлёк из бумажника сложенный листок с Ириной-снегурочкой.– А вот это ты видел? – сказал я, протягивая рисунок Пете. И сразу посвежело в подвале – будто сбрызнули крещенской водичкой.Со всем своим сомнением, с покорностью и тайной надеждой Ирина глядела на нас из белой зимы листа. Сильные ели за спиной, узкие пуховые варежки.Одновременно мы подняли от рисунка глаза и в сопряжении наших взглядов снова мелькнула волшебная вещица из Петиного детства, где Марья-царевна в беспредельном доверии прильнула к плечу героя.Терапевтический эффект рисунка превзошёл мои ожидания.– Подари! – потребовал Петя.Мне не хотелось дарить ему Ирину. Прежде всего потому, что Пете она никак не могла понадобиться. Разве что из глупой прихоти.– Перебьёшься! – возразил я. – Посмотрел и будет. Давай сюда!Петя резко отвёл руку с листком: а ну-ка отними!Я понял – он не отдаст, и смирился, утешившись тем, что на фоне глобальной утраты музыки ему будет приятно одержать эту маленькую победу.Он и в самом деле был рад трофею. Складывая листок, подул на него, как на живую птицу, отогревая, – белый краешек затрепетал. Затем смастерил из пары салфеток подобие конверта и, подойдя к стоячей вешалке, аккуратно убрал добычу в карман своей щегольской дублёночки.Настроение его улучшилось. Он больше не бредил Сержем и карьерой Карабаса-Барабаса, дёргающего музыкантов за нитки, а вместо этого умял с аппетитом совершенно холодный стейк и остаток встречи бодрячком, пожалуй, даже с ревизорским нажимом, расспрашивал меня о делах в булочной.

По дороге к родителям меня терзало самоедство: не подкинул ли я ненароком в Петину «сказку» чужую «соль»? В отношении Тузина это было бы не по-товарищески. К счастью, совесть моя, разморенная повторным ужином у родителей, ушла спать. Я понадеялся, что захват рисунка сойдёт миром, и действительно благоденствовал пару дней, совершенно о нём забыв. Петя позвонил в понедельник вечером, когда я уже был в деревне, и, едва поздоровавшись, спросил:– Послушай, а что у них там со столиком?– С каким столиком? – насторожился я.– Ну с Ирининым, естественно! Сильно мы его убили?– Стыдно что ли стало? Хочешь извиниться за разбой?– Нет, извиняться без толку. Хочу забрать и починить. Пажков у нас интересуется антиквариатом – сам понимаешь, статус обязывает. Так вот, у него мастер есть хороший, может инкрустацию поправить.Вроде бы ничего дурного он пока не сказал, но на меня навалилась тоска – в груди застонали связки. Я толкнул дверь и, выйдя на крыльцо, вдохнул влажного снегу.– Петь, а чего это ты вдруг спохватился?– А снегурочка понравилась! – прямо ответил Петя. – Я её на стол поставил, в рамку. Народ ходит, интересуется – что за дивный образ? Говорю – моя!Со всей выразительностью, какую только позволил мне мой лексикон, я объяснил Пете, что он не прав. Пусть оставит Ирину в покое! У неё муж, сын, кошка, собака, голубь! А со столиком она и без него разберётся. Тем более что сей предмет мебели вовсе и не её, а Николая Андреича.– Да чего ты горячишься? – удивился Петя. – Я ж не свататься еду. Мне ещё надо на неё посмотреть, при дневном-то свете! А то кто меня знает, чего я там навыдумывал при свечах!

– Ждите налётчиков, – на следующий день сказал я Ирине. – Петя нашёл мастера, хочет отвезти ему на ремонт ваш столик. Ирина никак не отреагировала на мои слова – только дёрнула плечиками. Но, думаю, обрадовалась не на шутку. С тех пор я встречал её под февральским солнцем без платка. Свои волосы, лучистые и рыжие, она больше не заплетала в косу, а закручивала на затылке непостижимым способом. Так природа укладывает головки лучших цветов. К счастью, в ближайшие дни Петя не объявился. Не приехал он и на следующей неделе, чему я был весьма рад.

Колокол загудел с утра. Густой и мощный его звон сотряс бытовку. Одеваясь на ходу, я выскочил на крыльцо и осмотрелся: звонили в монастыре. Колокол лупил, как при пожаре, и я, подчинившись вековому инстинкту, помчался по снежной тропе на улицу. Рванул калитку и на краю деревни, там, где начинался спуск с холма, увидел Тузина. Он стоял в своей шинели, ссутулившись, руки убрав в карманы.

– Что случилось? Почему звонят? – крикнул я, прорываясь сквозь гул.

– Вы, Костя, что, не проснулись? – отчуждённо проговорил Тузин и кивнул в сторону пажковской стройки.

Я глянул в долину, и мне стало жарко. На противолежащем холме, прямо за котлованом комплекса, рубили хоровод берёз. Колокол перекрывал завывание пил, и выходило, что деревья падают молча. Кто-то неслышно разбирал наш мир, как детский конструктор, – вынимал из пазов берёзки и ёлочки, чтобы поставить на их место другие детали. Через несколько минут созерцания я смекнул, что деревья рубят согласно определённой схеме – как бы прочёсывая в лесном массиве холма широкий пробор.

Должно быть, я частично оглох, потому что не смог расслышать, как к нам подошла Ирина. Точнее, подбежала – она была распахнута и румяна, со сползшим платком.

– Что же это такое! Почти дотерпели, уже веточки стали бордовые, чуть-чуть не дождались! – запричитала она и, с шумом вдохнув, прикрыла лицо ладонью. Из глаз покатились розовые, подсвеченные румянцем слёзы.

Тузин глянул на жену без одобрения.

– Ну что ж, будет нам в лоб горнолыжный спуск. Не соврал ваш Петя, – проговорил он и, усмехнувшись, добавил: – А мы-то на него с канделябрами!

Мы ещё постояли молча и, потихоньку преодолев столбняк, разошлись.

Не соображая толком, не преследуя никаких целей, я вызвал Петин номер и в двух словах описал ему происходящее на пажковской стройке.

Петя слушал, не перебивая.

– Я сейчас приеду, – сказал он. – Я тут недалеко, в посёлочке.

– Ну а ты-то чем поможешь? – удивился я, но он уже не услышал меня.

Через полчаса – я как раз расчищал стёкла, чтобы ехать в булочную, – Петин автомобиль легко вкатился в горку. Я бросил щётку и пошёл помогать ему парковаться между сугробами.

Петя спрыгнул в снег и уставился на лесоповал. За пять минут до его приезда пилы умолкли. Повисла искристая тишина.

– А что, уже всё? – произнёс он, обернувшись ко мне с таким выражением лица, словно его отхлестали по щекам. – Как-то я, брат, упустил этот вопрос. Несерьёзно я вас предупредил, а вот видишь, как всё быстро пошло! У Михал Глебыча всегда так. Вжик – и новый мир!

– Петь, а тебе-то чего расстраиваться? Ты ж на Пажкова трудишься, – напомнил я.

– Иди к чёрту! Я чихал на Пажкова! – со злобным пафосом выпалил Петя и, сощурившись, оглядел яркую до слёз мартовскую долину с рыжей ямой в белой груди. – Вот вся эта развлекуха – это гнусная паутина, по которой к пауку течёт дань! С её помощью он эту дань из людей выкачивает! Кто сбежал – того догоним! Это ведь он персонально тебя догнал! – обернулся он ко мне. – Паук выезжает на пленэр!

– Ну а ты у паука в тылу типа Штирлиц? – прицепился я было, но Петя меня не слушал.

Ступив поглубже в покрытый хрустящей корочкой снег, он склонился и начал скатывать ком.

– Липкий! Весна уже скоро. Пойдут продажи, начнётся сумасшедший дом… А птицы-то, смотри, всё летают!

Я взглянул на осыпанное птицами небо. В недоумении, как стая маленьких самолётов, которым не дали посадку, они кружили над своим бывшим приютом.

– Всё живое извели, придурки! – продолжал ругаться Петя, наращивая по спирали свой снежный ком. – Заполняют землю по трафарету, чтобы у человека не осталось пространства для поиска истины. Меня и то слопали! Представляешь, звонит мне Наташка, ученица моя, и говорит: дайте мне ваши «Песни рассвета» Шумана, там, мол, всё размечено, как я привыкла. Отвечаю: Наташк, я все ноты давно ликвидировал. – Как ликвидировал? – Посредством перемещения в мусоропровод. И знаешь, что она мне на это заявила? «Петр Олегович, ну это просто детский сад!» Я чуть не рухнул!

Произнося свою чувствительную речь, он скатывал снег в глыбины и придвигал одну к другой. На поляне вырисовывалось основание крепости. Вздохнув, я взялся ему помогать.

Мы заканчивали класть уже третий ряд снежных булыжников, когда с другого конца деревни поползла и приблизилась к нам старенькая, брусничного цвета машина Тузина.

Не доехав до спуска, Николай Андреич притормозил и высунулся в окошко:

– Приветствую, Костя! Здрасьте, Петр Олегович, давно не виделись! Окапываетесь? А я-то думал, после сегодняшнего «покоса» у нас передышка. Неужто получены новые сводки?

– Присоединяйтесь – расскажем! – не отвлекаясь от снегостроительных работ, отвечал Петя.

– Я бы с радостью! Но меня ждут на репетиции пошлейшего действа. Буду биться, чтобы вместо ста процентов пошлости осталось где-нибудь восемьдесят пять. Как вы полагаете, достойная цель? – Тузин улыбнулся и, отсалютовав ладонью, выехал на ведущую вниз дорогу.

Петя встал, отряхивая перчатки и щурясь на солнце. По выражению его лица и позе было ясно: настроение его пошло в гору.

– Да, а кстати, как наша рыжая страдалица? – обернувшись ко мне, спросил он.

– Петь, ты строй давай! – сказал я. – Вон, у тебя бойницу засыпало!

Однако Петя больше не желал строить. Не удостоив меня ответом, он выбрался на дорогу и потопал на месте, выколачивая из ботинок снег.

– Ну и надули же вашу золушку! – сказал он, не отрывая взгляда от левого фланга деревни. – Почти как меня с музыкой.

– Это чем же?

– Обещали, вестимо, любовь, а взяли кухаркой!

На этих словах, он вышел на середину дороги и, ускоряясь, пошагал в сторону тузинской дачи. Из трубы в зелёной крыше вылетали шелковистые пряди дымка.

Я не знал, как поступить. Сбить его в сугроб и, заработав «красную карточку», быть удалённым из дружбы?

– Ты хорошо подумал? – окликнул я его.

Петя обернулся и миролюбиво сказал:

– Я только столик у них заберу – на реставрацию. Хочешь, пошли со мной? – И по снегу дороги, хрустящему, как мокрый сахар, продолжил свой путь к Ирине.

Когда я, бранясь про себя, доплёлся-таки до тузинского крыльца, в прихожей вовсю шла беседа. Через щель неплотно прикрытой двери вместе со струйкой тепла до меня долетел голос Пети. – Ирин, послушайте меня, ведь это старинная, дорогая вещь! Я её вам разнёс к чертям и теперь имею человеческое право починить. Так или нет? Меня на днях свели с отличным мастером. Так что даже не спорьте! Убирайте свои клубки и найдите что-нибудь – тряпку, что ли, или полиэтилен, или, знаете, для грядок такой материал чёрный. Есть у вас? Будем упаковывать!Я обстучал ботинки о половик и зашёл в пахнущую печным теплом прихожую.Через открытую дверь гостиной было видно, как Ирина, розовая, смущённая, убеждала обнаглевшего конкистадора:– Петя, это же всё не моё! Я не могу! Это всё Николая Андреича!– Ну а ваше-то есть что-нибудь? – полюбопытствовал Петя, бесцеремонно перекладывая Иринино вязанье со столика на диван.– Моё? – Она огляделась. – Ну вот цветы!.. – и повела рукой над подоконником. Там в разнообразных горшочках цвели фиалки – белая, розовая и несколько голубых. И две герани – розовая и белая.Я покашлял в дверях. Ирина зримо вздрогнула и обернулась.– А, Костя, это вы!.. – произнесла она с облегчением. – Проходите! А я вот говорю о цветах! – и скользнула взглядом по окну. – Вы знаете, когда не торопясь занимаешься цветами, от них идёт такой мягкий белый свет. Не материальный, конечно, а такой… как воспоминания!Петя шагнул к окошку и присел на корточки – так, чтобы глаза и уши стали вровень с горшками.– Вот детей, например, тяжело любить, – продолжала Ирина, становясь рядом с Петей. – И животных тоже. Всё время за них переживаешь. А цветы любишь, но без боли. Когда цветение сильное, я слышу их речь… – задумчиво проговорила она. – Такой невинный лепет: «Тили-тили-тили». Я его, конечно, не ушами слышу, а духовным слухом, умом. Понимаете меня? – спросила она, обернувшись почему-то ко мне.Я сказал, что да, понимаю – в поэтическом смысле…– С ними, наверное, не кучей надо общаться, а один на один? – спросил Петя, взглядывая снизу вверх на Ирину.– Ну да… – улыбнулась она.Петя встал и, отойдя от окна, прошёлся по солнечной комнате.– Ирин, покажите мне ещё что-нибудь ваше! – потребовал он, оглядывая пространство. – Мне тогда очень у вас понравилось, со свечами. Но ведь ни черта видно не было!– Что-нибудь моё? Даже не знаю, – растерялась Ирина. – Вон, Косте мой садик нравится. Или, хотите, покажу вам залу?Через потайной коридорчик она провела нас на террасу, где в Новый год мы двигали мебель. Там пахло, как пахнет на дачах, когда в первый раз после зимы отворяешь напитанную весенней сыростью дверь.– Представьте себе, Новый год, тридцать первое! – живо рассказывала Ирина, двигаясь вдоль окон и стремительно отдёргивая занавески. – Николая Андреича нет – у них самый, как они это называют, «чёс». Костя к родителям собрался. В Горенках, на родине моей, у тёти Нади сердце – тоже не приедешь. И я решила – пропадать, так с музыкой! Выволокла мебель, Костя вот помог, получилась зала. И мы тут с Мишей со страху вальсировали! – Ирина встала посередине террасы и огляделась, словно сама не верила в свой рассказ. – За окном – пустота, бездна! Буквально у космоса на ладони! А у нас Чайковский!– Костя, говорите, помог? – сказал Петя и потрогал дрогнувшими пальцами трещинки на эмали подоконника. – Ирин, а ведь я тридцать первого звонил вот этой скотине! – Он взглянул, растворяя меня в черноте зрачков. – Звонил, плакал ему, как брату, про то, как бы всё я кинул, лишь бы здесь у вас очутиться! Если б он хоть слово сказал – я бы примчался. Играл бы вам хоть всю ночь. Для чего ещё жизнь убил на этот гроб полированный? Только чтобы вам играть!Вроде бы он обращался к Ирине, но смотрел на меня – сильный и опасный, львиный какой-то Петя.– Петя, Петя, погодите! Оставьте! – залепетала Ирина, стараясь перехватить его взгляд. – Да оставьте вы! Ничего он дурного не сделал. Лучше скажите, а Чайковский, по-вашему, хорош или нет? Вот почему-то я так люблю его! А может, это наивно? Может, он не так и хорош? Но я под него прямо в слёзы!Уловка её удалась.– Ну почему же? – отвлёкся Петя, поймав наживку. – Чайковский хорош. Во-первых, потому что он Пётр! – и, забыв про меня, улыбнулся пленительно. – Во-вторых, у него тоже есть музыка. Нет, не вальсы, конечно… Другое. Мне только не нравится, что он умер от холеры.– А ты бы от чего предпочёл, Петрович?Петя взглянул, возвращаясь к отложенной битве.– По мне, хороших тут только два варианта. Решил, лёг на лавку – и до свиданья. Ну или в бою. Так что нас с тобой, брат, ждёт ещё бой кровавый! – пообещал он и, положив ладонь мне на спину, обернулся к хозяйке. – Ирин, вы простите. Мы с Костей пойдём покурим.– Ну чего ты взъелся? – сказал я, когда мы вышли на крыльцо. – Ты мозги включи! Как бы я тебя к Ирине стал приглашать на Новый год? Совсем ты сбрендил!Петя помолчал и вздохнул – широко и облегчённо. Весенний день растворил его злость.– Хочешь, брат, искупить вину? – сказал он. – Подгони-ка мою машину! А я столик пока отшвартую.Порывшись в кармане куртки, он достал ключи, кинул мне и вернулся в дом. А я отправился исполнять поручение.И вот я уже здесь, дожидаюсь. Две сигареты долой. Наконец распахивается дверь, и они грохочут по ступенькам, смеются. Петя – с повёрнутым боком столиком. Ирина без тулупчика, в накинутом на плечи платке.Привязывать столик к верхнему багажнику не понадобилось. Он прекрасно уместился внутри просторного джипа.– Эх! Что бы ещё такого наворотить! – сказал Петя, закрыв багажник. – Чувствую могучие силы! Ирин, может, вам чего-нибудь хочется? Ну там с неба звёздочку? Мечта у вас есть?– О-ох! – рассмеявшись, пропела Ирина. – Мечта!..– Ну ладно, вы думайте пока насчёт мечты! А я погнал, – сказал Петя. – Не знаю, когда починят. Может, и не так быстро – работа ведь тонкая! – и, простившись с почтительным кивком, сел в машину.– Ну и я прокачусь! – заявил я, усаживаясь рядом с водителем. – Подбросишь до Отраднова?Мы лихо тронулись. Ирина, рыжеголовым деревцем замершая на блестящей дороге, уменьшилась в зеркале и исчезла.Кожаный запах салона, панель со всяческими наворотами – весь этот «модный кабинет», в котором разъезжал теперь мой друг, подействовал на меня раздражающе. Мне захотелось взять Петю за загривок и ткнуть башкой в руль – пусть катится в сугроб вместе со мной и со своей пижонской тачкой. Будет знать, как сбивать с толку провинциальных барышень!Но каким-то строгим было выражение его лица – ни намёка на самодовольство. В задумчивости он вёз свои дары, как, бывало, возил после концерта музыку – чтобы «перебрать» её дома по тактам.– Отстань от неё! – сказал я, решив ограничиться простой тирадой.– Ты не сердись, – проговорил Петя. – Я бы отстал. Я даже постараюсь. Но ты ведь знаешь мою ситуацию… – Он помолчал, удерживая обеими руками руль. Машину вело по снежным ухабам. – Я ведь тебе говорил – вроде всё пошло-поехало, другая жизнь. А, чувствую, нету ничего внутри. Плащ накинут, а под ним – ноль, пустота. А я хочу, чтобы что-то было, – понимаешь?– Ну а кто мешает? – вскипел я. – Найди себе музу! Что, свободных девушек нет?– Ни одной! – серьёзно покачал он головой. – Ни одной, которая смогла бы компенсировать музыку!

Само собой, я был зол на него, виноват перед Тузиным, но и – тронут! Впервые в жизни великосветскому Пете понравилась женщина с признаками простой человечности. Рыжая, без маникюра и с семьёй, к тому же не выезжающая из деревни. Петрович вообразил, что от всего этого веет «музыкой».Простившись с ним, я всё-таки собрался и съездил в булочную, но без толку и ненадолго. А когда вернулся, тела деревьев вывезли, и взгляду открылся недурной горнолыжный спуск. Луна освещала долину со всем её безобразием, а на холме в нашей с Петей недостроенной крепости уже залегли солдатики – Миша и пропустивший утреннюю катастрофу Коля. Они лежали на животах и крошили из «калашей» укрепления Пажкова: «Та-да-да-да! Та-да! Та-да-да-да-да! Пиу! Та-да-да-да!»

Февраль промчался, как лыжник с горы, и стало ясно, что за зиму я никак не продвинулся к цели. Коробка будущего дома послужила дудочкой зимним ветрам. Сам я кое-как послужил товарищем Ирине и Николаю Андреичу. В булочной, правда, стараниями пекаря Антона и немножко моими обновился ассортимент. Но главная моя цель заброшена, зажата намертво в промёрзшей земле.

И вот ты ждёшь и ждёшь, когда Бог поможет твоему бессилию, и понимаешь уже, что пропал, – как вдруг приходит март. Он не обещает чуда – в нём нет ни Пасхи, ни Рождества. И ничем не намекает на пробуждение, потому что метелен и слякотен. Но вдруг на карниз вспархивает синица – ей поручено известить тебя, что твоё ожидание принесло плод. Пришло время получить это яблоко, или грушу, или очередную шишку – никому не известно, что именно ты заработал.

Не в одной синице, конечно, дело. Март славен тем, что в нём родилась моя дочь. С приближением семнадцатого числа я начал дёргаться. На то были причины. Во-первых, с тех пор как я остался один, семейные праздники превратились для меня в подобие минного поля. Я накатывал на него, зажмурившись: взорвусь или Бог помилует? Во-вторых, надо было придумать для Лизы подарок, а это всегда морока. Я купил мешок всего в надежде, что хоть что-нибудь подойдёт: пяток меховых зверей, мобильник со всеми прибамбасами, блистательный во всех смыслах рюкзак для юной фигуристки и в придачу – сумасшедше прекрасное платье.По ряду утаённых от меня причин день рождения Лизы решено было отмечать у моих родителей. Семнадцатого марта в полдень, со всеми дарами, я завалился к ним и застал дым коромыслом. В доме пахло праздничным столом. Солнце било в чистейшие стёкла, возвращая мне детство. Из форточки нёсся воробьиный – не щебет – рёв. Мама драила плиту.В последнее время из-за постоянного чувства вины за всё, что напортачил, связь между мной и родителями поистёрлась. Но сегодня от отчаяния во мне снова включилась детская вера: мама может всё.Я вошёл на кухню и спросил совершенно всерьёз:– Мам, ну и что мне делать?Мама сразу вытерла руки о фартук и, опустившись на стул, кивнула мне на соседний – садись!– Костя, сынок, – заговорила она. – Послушай меня. Прежде всего ты должен примириться. Мужчины примиряются с лысинами, женщины – с лишним весом, дети – с разводом родителей. Мы все примиряемся со старостью и смертью. Примирись и договорись насчёт дочери – ты меня слышишь?– Нет, – возразил я спокойно, хотя и почуял в животе холодок. – Мне нужна семья целиком.– Ах, тебе нужна семья? – сказала мама, и щёки её слегка покраснели. – Сначала ударился в бизнес, потом – в деревню! Потакаешь всю жизнь своим прихотям, а теперь тебе нужна семья! Максимум, на что ты можешь рассчитывать, – хоть какие-то отношения с Лизой!Холодок окреп и вырос в солидный спазм – мне почудилось: сейчас я согнусь и рухну – но нет. Выдох, вдох – опять в строю!– Я не «ударился» в деревню. Я строю новую жизнь и перетащу их в неё.Мама собралась мне возразить, может быть, даже полотенцем по физиономии, – так яростно сжался её кулак. Но, видно, навалилась тоска, и на гнев не хватило силы.– Чёрт тебя подери, Костя! – сказала она устало. – Ты хотя бы в состоянии понять, что своим тупым упрямством можешь лишить меня внучки? – и, поднявшись со стула, принялась за дела.Я бросил взгляд в прихожую – там висела моя куртка, и с ботинок уже натекло слякоти. Секундное дело: раз – и исчез! Но краем глаза я видел, как дрожат, перекладывая в салатник огурчики, мамины руки. Так туго, так медленно до меня доходило, что я связан с кем-то ещё и не могу убегать всякий раз, когда мне этого хочется.Я сказал маме, что постараюсь держать себя адекватно, и достал сигареты – будешь? Моя мама курит по праздникам.Мы продымили с ней всю стряпню и сошлись уже на том, что на лето надо будет непременно требовать Лизку в деревню, как вдруг – точнее не вдруг, а вовремя – затрубил дверной звонок. Мама сунула в рот петрушку зажевать табак и помчалась открывать, а я тщательно – секунд двадцать – тушил свою сигарету и вышел, только когда мои пальцы стали серыми.

Первые мгновения встречи припоминаются мне с трудом. Память, стерев приветствие Майи и поцелуй именинницы, сберегла одного Кирилла. Не переступая порог, он поздоровался с родителями, переглянулся с Майей и, как-то горестно касаясь ладонью виска – словно прикрыв глаза от бокового солнца, вышел. Расталкивая вновь прибывших, я рванул за ним на лестничную площадку.– Да ладно, останься!– Побудьте своей семьёй, – отозвался он, не оборачиваясь, и поскакал вниз по лестнице.– Кир, да ты у нас щедрый! И справедливый! – крикнул я, склоняясь через перила.

Не могу сказать, что мешок подарков произвёл впечатление на Лизу. Вежливо улыбаясь, она распотрошила его, примерила платье и, сложив всё в кучу, села рядом со мной на диванчике. Припомнив «домашние заготовки», я взялся рассказывать ей о булочной, о наших новых – но безупречно старых – вяземских пряниках и об Илье, который достроит дом, где начнётся у нас у всех счастливая жизнь. Лиза робко мне улыбалась. Она знала, конечно, что ничего этого не будет, но опасалась моего сумасшествия и помалкивала.На кухне, куда я пришёл покурить, мама набросилась на меня:– Костя, что ты треплешь девочке нервы? У Майи хорошие, хорошие отношения с Кириллом! Нет никаких оснований рассчитывать, что она вернётся! Тебе надо думать о том, как нормально общаться с дочерью!Я не стал возражать, а взял банку из-под горошка и ушёл докуривать на лестничную площадку. «Кирилл – курил» – навязчиво рифмовалось в башке, и бродила досада на маму, посягнувшую на моё отлично спланированное будущее.Вскоре родители забрали Лизку играть в домино, а мы с Майей сели за «стол переговоров». Им оказался старенький журнальный столик в моей комнате, где мы с Петей, бывало, резались в настольный хоккей.Мне казалось, я смотрю на Майю с любовью, но, наверно, я смотрел с обидой, потому что она отвернулась к окошку с кактусами и заговорила быстро и холодно:– Я была не права – бросила тебя в беде. Кирилл мне это растолковал. Конечно, ты был невменяемый. Да и потом – я с тобой гибла!Я кивнул.– Да? Ты действительно это осознаёшь? – обрадовалась Майя. – Но с другой стороны, ты ведь из-за меня даже болел. Тогда, с аллергией. Ведь если посмотреть в корень, это было из-за меня?Её сочувствие было невесомое, лёгкое – оно означало ноль. Но мне очень хотелось принять его за полновесную человеческую эмоцию. И даже мелькнуло – сорваться, обнять! Но нет, внутренне Майя бы не далась, наглухо закрыла бы сердце. Обнял оболочку – и что?– Твоя мама очень просила, и она совершенно права – надо действительно уже взять и договориться. Ты не против? – Майя улыбнулась, стараясь держаться непринуждённо. – Наше с Кириллом предложение такое. Мы с тобой будем регулярно общаться по поводу Лизы. Установим дни. Скажем, будем тебе Лизку выдавать на один выходной. Согласен?– Конечно, согласен! – сказал я. – Только наоборот. Это я с вами буду регулярно общаться по поводу Лизы и на один выходной выдавать.Майя нахмурила брови.– Или мы говорим серьёзно, или не говорим вообще.Ах, как сладко было бы встать, разнести что-нибудь в щепки – вот хоть, по примеру Пети, этот журнальный столик! И, вырвавшись на весенний холод, умчаться прочь.– Хорошо, – сказал я, собрав всё трезвомыслие, сколько было во мне. – Тогда давай прибавим к выходным некоторую часть лета у меня в деревне. Захочешь – приезжайте вдвоём.Майя замерла секунды на две и неожиданно согласилась:– А почему нет? Только, чур, чтобы доски не сыпались с потолка. А то я наслышана о твоём сарае.Я молчал, проклиная себя за то, что не купил готовый дом – привезли, собрали, живи! – а вляпался в эту стройку.– Да, ну а если говорить о выходных – тебя устроит суббота? Ты понимаешь, Кирилл всё равно по субботам работает. Ели бы ты забирал Лизку, я бы могла…Я тяжко, с судорогой, вздохнул. Не то чтобы у меня не было слов – они были. И всё-таки я примял их, затоптал в груди и вместо костра проклятий задал один мирный вопрос:– Майя, ты поёшь?Она взглянула изумлённо.– Вообще-то пою, да. Мы с Кириллом…– Да чихать мне на вас с Кириллом! – сказал я. – И на все ваши решения, помилования и щедроты! Мне не нужна Лиза на выходной! Скажи, ты можешь петь шёпотом? Пой! Или забудь навсегда, как предлагать человеку такое! Довольствоваться тем, на что даже нельзя прожить! Жить на хлебную карточку!Мне казалось, моё хладнокровие безупречно, но, должно быть, я всё же говорил громко. Может быть, я даже орал. Потому что в комнату ворвалась мама и, больно взяв меня за плечо, вытолкала в коридор.– Уходи! – произнесла она гневно. – Корми свой эгоизм и гордыню. Стой! – и вырвала у меня из рук куртку. – Куда? А с дочерью попрощаться? Марш прощаться и вон отсюда!

Я вернулся в гостиную, засахаренно обнял получужую девочку и вышел на лестницу. На площадке меня догнала мама и, прижавшись к моему плечу, расплакалась о подступившей старости, ненужности и о том, что «всё было зря».Я звонил потом папе – спросить, отчего это мама мне всего такого наговорила?– Грустит, – сказал он, подумав. – Переживает… – и, помолчав, прибавил: – Костя, ты любил бы маму! Всё-таки она тебя вырастила.Я вернулся затемно. На ветреном нашем холме лютовал март, бил сырым холодом. Дымное небо со страшной скоростью неслось на запад, и кое-где через дым уже проступала звёздная синева весны.Возле Колиной калитки в аромате берёзовых дров, словно в черёмухе, толклась компания – сам Коля, распахнутый по-апрельски, Ирина в платке и Миша, озарённый свечением телефонной игры.Пёс хромал по тяжёлому снегу, блинной шерстью разгонял мрак. Он первым почуял меня, подковылял и стукнул в живот снежными лапами.– Гуляете? – спросил я, отбившись от собачьих приветствий. – Коляныч, шею бы хоть замотал!– Коля, да! Замотай немедленно! – строго сказала Ирина.Коля хмыкнул и закурил новенькую.– Замотай… – протянул он, сладко затягиваясь. Быстрое небо повлекло за собой дымок его сигареты. – Чего «замотай» – вон, весна! – и кивнул на звёзды в прорывах туч.Ирина запрокинула голову.– У-ух! Прямо дух долой – всё плывёт, всё летит! Как подумаешь – ведь правда, стоим в самом начале весны! Миша! Да оторвись ты от кнопок – погляди, звёздочки! – воскликнула она и толкнула сына в плечо.Миша бессмысленно глянул в небо.Я тоже поднял голову, и как-то пусто мне стало. Всё разрушил, зарубил мамины надежды, еле добрался до дому, а «домашние» – Ирина с Колей – даже не замечают, что со мною неладно. Любуются себе звёздочками.– Где Николай Андреич? – спросил я в последней надежде, что уж он-то почуял бы.– Служит музам! Уломал-таки Жанку – выпустят его спектакль. Да и пусть, нам не завидно! – весело отозвалась Ирина. – Мы зато воздухом подышали, щёчки нагуляли! Пойдём теперь спать. Пусть нам снятся сны, в которых счастье! Миша, сынок, пойдём? Тузик, домой!Тузик сделал круг почёта, подбежал к Коле, затем ко мне, чтобы мы могли положить ладонь на его старую рыжую морду, и растворился вслед за хозяйкой – в дыму едва зародившейся, невидимой ещё весны.Мы остались с Колей курить у его прихваченной льдом лавочки. Над нами гремела струнами фантастическая арфа липы. Её игру освещал Пажков. Не сам Пажков, конечно, но щедрые прожекторы стройки. И так уязвима становилась от этого света наша земля, словно насильно её выволокли на сцену.Пороховой дымок Колиных сигарет летел на северо-запад, задевая время от времени и меня.– Если чего надо – ты скажи, – проговорил Коля, и я понял, что лесным своим нюхом он почуял мою рану, только молчал до поры.Чего мне надо? И надо ли чего? Я был озадачен, как если бы джинн встал передо мной и подарил желание. Что вынуть мне из пустого сердца? Приказать, чтобы Майя меня любила? Да как-то вот неохота – боюсь, не утешусь любовью по волшебству. Ну а больше у меня и нет никаких идей. Разве что уйти в берёзовый дымок, или хоть в сигаретный, полетать над окрестностью – вот это бы да! Ну что, Коля, могёшь?Он поглядывал на меня искоса, ожидая.– Коль, а ты на мандолине часом как? А то у меня мандолина такая – пойдём, покажу! – сказал я, переламывая печаль.Я побежал в бытовку за инструментом, а Коля остался курить. Когда же с мандолиной в руке я вышел на ступеньки, вместе с холодком сырого воздуха лица коснулось что-то ещё, какая-то иная материя – голос!Я поглядел через брешь забора, откуда шёл звук, и увидел древесный силуэт и лысину в лунном блеске. Это Коля стоял на своём крыльце, привалившись к столбику. На ремне через плечо у него висела гитара.Сиплым голосом, сосредоточенно и исступлённо он пел песню о земле и тоске на слова какого-нибудь Дрожжина или Кольцова. Я слушал, сдвинув брови, сопротивляясь накату безнадёги, а потом вдруг сломался – и упал в песню. Замирая – как бы не иссяк звук с Колиного участка, – сел на свою ступеньку и тихонько подстроил струны. У меня нет никакой техники, но я «слухач». Колина мелодия поймалась легко. Дуэтом – через забор – мы исполнили куплета три, а потом Коля сменил пластинку, и мы спели песню про «пулю» из фильма «Пацаны».После «пули» я затих, ожидая, что ещё предложит мне Коля. Но вместо начального аккорда услышал шорох рябины, хруст подмерзших луж – и вот уж он у моего крыльца! Свет лампочки отогрел Колину замёрзшую под луною голову. Он взошёл по ступенькам, молча оглядывая меня и инструмент, а потом присел на корточки, чтобы оказаться с мандолиной лицом к лицу. Внимательно рассмотрел её струны, корпус, даже приложил к её маленькому боку ладонь и наконец произнёс: «Красивая…»Как-то бережно прозвучал его голос. Я умилился и хотел дать ему подержать инструмент, но передумал, не доверяя Колиной ловкости. Все-таки это была мандолина прадеда. Потом только я вспомнил, как мы с родителями выбирали её в магазине на Неглинной.Ещё пару минут мы побыли с ним под бегущим небом и разошлись. Я включил пожарче обогреватель и, не раздевшись, лёг. В маленькое окошко бытовки, открытое мной на щёлку, тёк весенний холод. При всей странности методов Коля ухитрился помочь мне. Я почувствовал – нет, не облегчение, но усталость, безропотность земли, лежалого снега, глины. Сон забрал меня, и я доплыл до утра в его милосердной лодке.

Проснулся же вполне пригодным к дальнейшей жизни. В голове моей была ясность.

– Значит, давай ещё раз оценим варианты! – сказал я себе, наяривая кофеёк с бутербродами. – Ты можешь продать свой не дострой, кинуть булочную на Маргошу, найти работу в Москве и брать Лизу по субботам. Это первое.

Второе. Ты можешь достроить дом, держать на плаву дела – и всё равно брать Лизу по субботам.

И третье. Замотивируй уже себя как-нибудь, тупой неверующий баран! Создай простейшую схему: если к середине лета у тебя будет дом, то в нём будут Майя и Лиза! Повесь это себе на дверь – и верь! Может, жизнь сама качнётся навстречу, с Кириллом они поругаются или что-то ещё. Главное – не допускать сомнений!

Вечером после работы я отправился к Тузиным – разжиться у них телефоном Ильи, который, по возросшей моей безалаберности, забыл спросить в Горенках. Их дача светилась парой заставленных геранями окон. Вдалеке, на краю голого яблоневого сада, мне привиделся знакомый силуэт, но я не стал окликать Ирину. Мне открыл Николай Андреич и с видом довольным, можно сказать, праздничным, велел проходить в дом.Первым, что в последние недели я замечал у них в гостиной, было вопиющее отсутствие столика. Пустота угла мозолила мне глаза, возбуждая проклятия на голову сгинувшего Пети. Но на этот раз я увидел ещё кое-что, что переплюнуло даже и несчастный столик.Посередине комнаты на дощатом полу лежала, придавленная по углам книгами, театральная афиша. На ней строго и старомодно, чёрным по белому, было отпечатано: «Весна. Реквием».– Ну что! Видали? – полным счастья голосом спросил Тузин. – Афиши расклеили!– Поздравляю! – сказал я, склоняясь над гигантским листом. Дух свежей краски ударил в нос – похоже, и этот запах может быть сладок, не хуже хлебного. – Николай Андреич, а почему «реквием»?– Ну а как же! Наша пьеса – это поминки! – радостно объяснил Тузин. – Это проводы живой жизни, убитой на всех уровнях – от природы до поэзии! Лучше бы, конечно, использовать слово «тризна», но, боюсь, публика с ним плохо знакома. Так вот, сегодня с утра все доски вокруг театра обклеили, ну и по городу кое-где! – Серые, с янтарной стружкой его глаза пели, я впервые видел Тузина таким юным от счастья.– Эх, Костя! Друг вы мой! Я сегодня весел! Я сегодня рад! – провозглашал он, летая на кухню и таская в комнату всё, что могло понадобиться для праздника. Сутулые его плечи расправились, колыхалась белая рубашка – не хватало только крыльев!Вдруг Тузин хлопнул себя по лбу и, обежав гостиную, нашёл на диване телефон.– Колюшка! – вскричал он, зажав мобильник между ухом и плечом. – Просыпайся, дорогой! Топай к нам! Сегодня афиши расклеили! Хоть порадуетесь за меня!Он дал отбой и, вдруг растеряв запал, опустился на стул.– Вот и представьте – в самое мёртвое для искусства время! Так не бывает, это против всех законов, но для меня Жанна сделала исключение. Как только весна умыкнёт сограждан на огороды – мы со своей премьерой тут как тут! Не сомневайтесь, пустой зал нам обеспечен… – и Николай Андреич нежно, словно желая утешить свой спектакль, пробежал взглядом по буквам афиши.– Знаете, Костя, я всю жизнь хожу с полными горстями – и никому ничего не надо. Гляньте, вон, как хозяйка моя скучает! – и кивнул на окошко.Фигура Ирины в тулупчике и алёнушкином платке виднелась между голыми деревьями. Она стояла на краю участка, там, где картофельные наделы обрушиваются с холма в долину, и ждала корабль. Неотрывно смотрела в морскую гладь убегающего на север неба.– Даже не думал, что встречу в своей семье такое воинственное безразличие, – скорбно проговорил Тузин.– Сами виноваты, – сказал я. – Держите человека в загоне. Хоть бы пригласили её куда-нибудь. Не в театр!..– Что значит – не в театр? – вскипел Тузин. – Она должна была разделить со мной мою жизнь! Разделить, понимаете? А ей надо, чтоб я деньги приносил и носки не разбрасывал! А у меня нет денег! Дар есть, а денег нет! – Он громыхнул стулом и, встав, подошёл к окну.Я тоже поднялся, не зная, собираются ли ещё меня угощать или уже можно идти восвояси. Слава богу, Тузин заметил мой жест и возмутился:– Ну что вы вскочили! Думаете, я буду с вами ругаться? Не надейтесь! Мне ведь надо, в конце концов, с кем-нибудь выпить!Тут и Коля подоспел. Он оказался в чистой клетчатой рубашке и бритый – сразу видно, пришёл на именины. С собой же принёс узорчатую штуковину величиной с пол-ладони, которую, пользуясь врождённой кладосенсорикой, выковырял по дороге из канавы. Мы тщательно изучили зелёную медь дуги и пришли к коллегиальному решению: это фрагмент старинного стремени!Пока мы обсуждали Колину находку, а также скорую премьеру спектакля, мартовский день угас. Пропуская перед собой Тузика с Васькой, в дом вошла Ирина и стащила со второго этажа погрязшего в компьютерных войнах Мишу. Бросила неодобрительный взгляд на наш холостяцкий стол.– Ирин, Мишаня, глядите – стремя! В канаве раскопал! – похвастал Коля. Ирина подошла к столу, повертела в тонких пальчиках погнутый металл и, вдруг переменившись, улыбнулась:– Знаете что! А напеку я по такому случаю оладьи!– Это в честь Колиной железяки? – полюбопытствовал Тузин. – А мои афиши, Ирина Ильинична, вам до фени?– Ирин, а сметана есть? Или, может, сгонять в магазинчик? – заволновался Коля.– Сиди уже! Знаю я твою сметану! – отозвалась из кухни Ирина. Но по голосу было слышно – она подобрела. Святая цель накормить четверых мужиков согрела её, прогнала тоску.Вот и прожит день – расклеены афиши, добыт телефон Ильи, вчерашний мрак сменяется новой надеждой. В синей гостиной с хрупкой мебелью и настенными фотографиями я предвижу Майю. Не то чтобы она без ума от Ирины, но вполне может с ней ладить. А с Николаем Андреичем они даже поют. Конечно, поют – ну а как же!Только всё это будет чуть позже. Ты, брат, главное, верь и терпи. И не ропщи, оглядись вокруг – разве плохо? Хорошо, весело: Тузин примеривает Колино стремя к тапку. Миша стырил мой богатый игрушками телефон. Коля, высыпав спички из коробка, кладёт пятый венец будущей баньки.И я смотрю на моих соседей, на тёмный март, постукивающий в окно, и в груди саднит неизлитое чувство – может быть, и любовь. Потому что через всю отлучённость от семьи люблю наш монастырёк и боюсь, мы не долго продержимся в нём на оладьях.Я сел на корточки и погладил холку старой рыжей собаки, разлёгшейся посередине гостиной.– До чего ж ты хороший, хороший пёс! – сказал я вслух. – Смотри-ка, нос у тебя до чего хорош! А уши! Всё ты понимаешь. Жуй вкусную собачью еду! Будь здоров!И пахло уже вовсю разогретым на сковороде маслом, и Коля с Туз иным и Ирина у плиты, я знал, разгадали моё признание в любви, хоть и не подали виду.

А утром я позвонил Илье. В прорывах туч посверкивало, как голубые молнии, грядущее небо апреля. Связь прерывалась.

– Да я не дома сейчас, на речке! – угадывалось в разломах. – Смотрю вот на лёд.

– Рыбу, что ли, ловишь?

Илья засмеялся и произнёс довольно длинную реплику. Между глухими провалами я выудил несколько слов – «свет», «Вишера», «по памяти». После этого голос стёрся совсем.

Я перезвонил. На мой вопрос, когда он собирается приехать, Илья сказал, что мог бы прямо сегодня. Вот только допишет, пока глаз помнит утренние оттенки, потом забежит домой, переоденется и сразу – на автобус. Правда, если мама себя плохо чувствует, а Оле куда-нибудь надо, то ему придётся остаться и приглядеть за Санькой. Но тогда он приедет завтра или в другой день, на который договоримся.

Всё это донеслось до меня без каких-либо провалов и заминок. Я слушал Илью, удивляясь по привычке. В мегаполисе от холода душ воздух застыл и сделался плотен, как резина. Иногда, чтобы один человек к другому пробился, эту резину надо пилить годами. А у нас только дунь – и вот уже он тебе брат и по-родственному докладывает, что да как у него на душе и в жизни.

Мы условились с Ильёй, что он проявится в ближайшее время, и распрощались. Но ни в тот день, ни на следующий, ни даже через неделю Илья не приехал. Правда, позвонил и с воодушевлением заверил меня, что в конце марта они с напарником будут готовы приступить к работе.

Пока я ждал Илью, грянула оттепель, обильная, как июльский ливень. Спёкшиеся снега в полях ожидали своего превращения в ручьи. Под холмом, почуяв кровь весны, выпростался из преисподней и стремительно пошёл в рост пажковский монстр. В рыжую рану земли, кишащую страшным числом оранжевых человечков, вбивали сваи. На сваи, перекрытие за перекрытием, клали плиты. Громада росла быстрее, чем таял снег. Каждое утро, выезжая на работу, я видел, как она прибавляет в росте, но словно не верил творящемуся. Снопы красноватых берёз были реальны, а комплекс – призрачен. Рано или поздно он должен был сгинуть в свой виртуальный мир, оставив нам поле пшеницы.

Петя был со мной не согласен. Мы говорили с ним как-то по телефону, и он обсмеял мои мистические надежды. «Пажков играет без ляпов, и не рассчитывай!»

Похоже, Михал Глебыч и правда становился героем, своего рода Наполеоном наших мест. Я слышал разговоры о нём на бензозаправке, на рынке стройматериалов и, само собой, в магазинчике напротив монастырских ворот, куда Ирина, Коля и прочие обитатели нашей деревни бегали за хлебом и бакалеей.

Однажды в воскресный полдень я отправился туда за сигаретами. К моему удивлению, площадка возле магазина, где обычно скучали две-три машины, оказалась местом проведения странного мероприятия.

Посередине был установлен стол по типу верстака. На нём бушевал, притопывая, человек солидного роста. Надо лбом его стояла торчком шевелюра цвета меди, водянистые глаза выкатились, лицо побагровело, на шее вздулись жилы. Человек громил власти, но в гневном его облике было что-то открытое, детское. Я подошёл и втёрся в кучку людей, которую по малочисленности никак нельзя было назвать толпой.

Кучка, однако же, гудела и шевелилась. Из гула выстреливали выкрики. Стараясь вникнуть в смысл толкаемых с верстака речей, я подвинулся вперёд. Что-то звякнуло у меня под рукой: рядом со мной стоял молодой рабочий с ведром – чернобровый, орлиноглазый, в резиновых сапогах и спецовке.

– Не знаете, что за мероприятие? – спросил я соседа.

– Да Лёня митингует, из газеты, – отозвался он гортанным голосом, с акцентом, по которому я не сумел определить национальность.

– А в связи с чем?

– Интернат хотят расселять по больницам – раз. Строят этот вот, как его, где не положено – два, – ответил парень и вздохнул, как после трудной работы.

Тем временем человек на верстаке, то есть теперь уж не просто человек, а «Лёня», пустил в народ листовки. Я взял одну.

Закончив раздачу, Лёня спрыгнул на землю. Несколько человек обступили его нескладную фигуру, а я отправился покупать сигареты.

Дома, сварганив кое-какой обед, я положил перед собой агитмакулатуру, оказавшуюся еженедельной газетой с дивным названием «По совести». Двойной листок формата А4 был полон ярости в адрес губителей заповедной земли. Главный редактор Леонид Рык приводил список нарушений закона, имевших место при получении разрешения на строительство. Всё это было ясно, напрасно и старо как мир. Зато в качестве бонуса к сухим строкам прикладывалось жизнеописание Михаила Глебовича Пажкова – главного вдохновителя и инвестора проектов, в числе которых оказался и наш. Статью открывала фотография героя – копёнка коричневых волос, вздёрнутый нос, правый угол рта плывёт вверх. Маленькие, но примечательные глаза уставились в объектив. В них страсть и лёд.Разбираясь в мотивах предпринимателя Пажкова, журналист задал себе вопрос: почему для осуществления своих сугубо потребительских проектов тот выбирает заповедные места, вторжение в которые сопряжено с нарушением закона? К тому же вот уж третий проект базируется в непосредственной близости к старинному монастырю.Автор статьи чувствительно усматривал в действиях Пажкова ментальную агрессию – желание не просто осуществить коммерческий проект, но попутно изничтожить духовность русской земли. Как бывают отпетые хулиганы, ненавидящие отличников и «ботанов», так Пажков, по мнению журналиста Рыка, стремился стереть с лица земли всё, в чём мог содержаться укор его грязной совести.Этот злой и высокопарный текст не вызывал во мне доверия. Изощрённое злодейство Пажкова, конечно же, было выдумано журналистом, чтобы хоть как-то скрасить банальнейшую из тем. По работе мне приходилось встречаться с успешными предпринимателями. Их единственный интерес – прибыль. Им чихать на собственный демонизм. Они никогда не станут руководствоваться «идейными» соображениями, если это уменьшит куш хоть на копейку.В таком вот скептическом расположении мыслей я поглощал статью, пока на одной из фраз чуть не поперхнулся пельменями.Больше я ничего не ел в тот вечер. Неожиданная информация перебила мне аппетит. У Пажкова, как разузнал настырный журналист, имелся условный срок, полученный в ранней молодости по странному поводу: избиение некоего П. Смольникова, студента известного музыкального вуза. Инцидент произошёл во дворе учебного заведения, при многих свидетелях, «не осмелившихся вступиться за жертву по причине особой агрессии нападавшего».«Известный вуз» был родными пенатами Пети. Оставаться с этой дикой новостью один на один мне было невмоготу. Я набросил куртку и, спрыгнув на порыжевшую от многих хождений тропу, пошёл показать газету Ирине, если же повезёт – то и Николаю Андреичу. Правда, в последнее время он бывал дома редко. Счастье «расклеенных афиш» держало его в театре до самой ночи.На этот раз я не застал его тоже, зато Ирина разволновалась за двоих. Пока я курил на крыльце, она несколько раз проглядела статью.– Костя, скажите, это тот самый Пажков, у которого работает Петя? – начала она высоким от волнения голосом. – Но послушайте, это ведь невозможно – иметь дело с таким бандитом! Это противно, и потом – риск! Он должен немедленно с ним порвать, скажите ему!– Ирин, а вы в курсе, что этот «бандит» – партнёр его папы?Она сунула мне в руки газету и, махнув на меня, как на чёрта, унеслась в дом.Я же вернулся в бытовку и позвонил Пете.– Петь, ты поосторожней со своим Михал Глебычем. А то, говорят, он вашего брата бьёт! – обрадовал я его и кратко передал содержание статьи.– Да ты чего! – поразился Петя. – Ну прямо тайны королевского двора! Я тебе сейчас расскажу, что он тут закатил. Очень в тему!И он с плохо скрытым волнением поведал мне анекдот из жизни миллионеров. Дело было так. На днях Петин приятель-виолончелист представлял в составе ансамбля затерянные сюиты эпохи барокко. Петя собрался поддержать товарища и имел глупость в конце рабочего дня обмолвиться об этом Пажкову. Михал Глебыч воспылал любопытством к сюитам и, увязавшись за Петей, с наслаждением погубил перфоманс. Развалившись в первом ряду, он смачно хлебал из фляжечки, а затем раскрасил сюиту телефонной бранью с партнёром. В антракте же принялся пинать Петю, чтобы тот шёл на сцену и забацал ему что-нибудь на клавесине.Забыв о финансовых выгодах, Петя послал Пажкова плохими словами и уехал, что, впрочем, не разрешило его недоумения: на кой чёрт Михал Глебычу понадобилось разыгрывать сей дурацкий спектакль?Он договорил, и мы оба задумались.– Ирина тебе велела передать, чтоб ты немедленно порвал с «бандитом», – вспомнив, сказал я.– Ирина? – удивился Петя. – Велела? Нет, прямо-таки «велела»? Так она обо мне переживает, бедняга! Вот так радость! А я, скотина, всё столик никак не вытрясу из этого хрыча!Мы договорились с ним, что он «вытрясет» столик и заедет на ночь. Мы организуем шашлыки и тогда уж поговорим обо всём без спешки, по-человечески.

В последнее воскресенье марта меня разбудил звонок. Прорываясь откуда-то с облаков, голос Ильи сообщил, что он «уже в электричке».

– Мне в Москву надо, маме за лекарством. Вот вроде Тверь – большой город, а всё обежал – нету! А в Москве, позвонили, есть! – торопливо объяснял он. – По дороге могу к тебе завернуть. Или, хочешь, завтра? Ты решай, как тебе удобнее. Я в целом уже свободен!

– Нет уж! Завтра мне на работу. Давай-ка сейчас заворачивай! – велел я, с усилием выкарабкиваясь из сна.

– Ну я скоро буду тогда! – сразу согласился Илья, и мы простились.

Бросив телефон на кровать, я сделал шаг до двери, повернул ключ и вывалился в сияние воскресного утра. Просыпаясь понемногу, чувствуя кожей яростный ультрафиолет весны, я стоял на ступеньке и поражался происходящему: на моих глазах зиму передвигали, как мебель. Смещали белые гарнитуры к лесу, скатывали ковры и на освободившееся место стелили апрель.

Мои поэтичные мысли оказались прерваны бытовой неурядицей: я полез за сигаретой и обнаружил пустую пачку. Купленный накануне блок остался валяться в машине.

Влезши в ботинки, я сошел было с крыльца, но тут же запрыгнул обратно. Две глубокие промятины, оставленные мною в снежно-травяном покрове, наполнились серой водой. Можно было напиться из них и стать… булочником! Шутки шутками, но, как выяснялось, я был совершенно не экипирован для весенней жизни в деревне! Правда, в развалюхе на краю участка с осени у меня хранились резиновые сапоги – но до них ещё надо доплыть!

Пока я оглядывал талые окрестности, на соседнем участке скрипнула дверь.

– Коль! – гаркнул я. – Можешь подойти на секундочку? Там в избушке у меня… – и осёкся, увидев Колю, проскользнувшего через «отворяй-ворота» в заборе. Пять секунд – и он уже стоял в льдистом море перед бытовкой, оглядывая меня на корабле. Неравенство нашего положения отразилось в его насмешливом взгляде. Тут я осознал, что Коля – в валенках.

– Ладно, не надо, – буркнул я и отправился по воде – пожать его руку.

– Да вот… Видишь, что! – сказал он, кивнув на холмистую даль, как художник, только закончивший полотно. С утомлённым прищуром, с нежной усмешкой на худом и скуластом, навеки смуглом от деревенского солнца лице он оглядывал творение сегодняшнего дня и был доволен им. Подул мокрый ветер. Запах реки, к которому я уже успел принюхаться, стал резче.– Рыбалкой потянуло, – заметил Коля и, жёсткой ладонью саданув меня по плечу, скомандовал: – Айда!– Рыбачить, что ли? – спросил я.Но нет, у Коли были другие планы. Под курткой у него оказалась запрятана пила. Акульи зубы торчали из-под ворота, грозя впиться в Колину щёку. Я сбегал за сапогами и, переобувшись, устремился за Колей к лесу.– Там берёза упала, – тихо-тихо, одним шорохом проговорил он, когда мы вошли в лес. – Мы с тобой её быстренько разберём. Пока эти не прочухали.Под «этими» он подразумевал конкурентов-односельчан.Мне нравились все без исключения Колины мероприятия – и рыбалка, и кладоискательство, и песни, и охота на дрова. По снеговой тропе, простреленной птичьим свистом, он привёл меня к поваленной берёзе, белой на белом, бросил пилу и остановился.– Молодая, – произнёс он таинственным шёпотом, рассыпчатым, как искры.Минуту-другую мы постояли. Пахло снегом и прелыми листьями, но поверх был различим и другой, высокий и светлый запах – чуть горчащая свежесть леса. Может, это пахло ветвями, готовящимися выпустить почки. По душе моей растеклось бессмысленное блаженство.Я заметил, что Колино лицо как-то по-особенному успокоилось. Напряжение ушло, растворились мимические складки. В лесу умерла берёза. Без суеты он прощался с ней, прежде чем пустить на дрова. И вдруг, заложив ладонь между пуговицами телогрейки, запел. Безликая и вечная народная мелодия закачалась по расшевеленному весной перелеску. Коля пел, держась за грудь, ладонь прикипала к сердцу. Это была песня о дубочках в три листочка, о молодой дубраве, о кроне дремучей, о коре трескучей и, наконец, о смерти неминучей. Упал богатырь – значит, в раю зазеленело деревце. Песня не совсем про берёзу – но явно за упокой.Отпев берёзу, Коля сел на её поваленный ствол и закурил. Я плюхнулся рядом и оглядел лес. После прогулки по белым с чёрными искрами весны кружевам лесного снега сапоги были полны ледяной воды, как апрельские овраги. И надо бы домой, да уже не уйдёшь – пропал!Золотой от синичьего звона, шуршащий капелью лес стоял вокруг нас, как дворец со многими комнатами. Всюду слышались предпраздничные шаги, хлопки дверей и окон. То и дело роняли ложки, раздвигали гардины – никто не печалился о берёзе. Всё готовилось к залпу солнечного тепла, к стартовому выстрелу, после которого весна ворвётся неудержимо.Вдруг один звук явственно выделился среди лесных перешёптываний. Я поднял голову, и мой взгляд упёрся в лёгкую фигуру человека. Он быстро двигался среди стволов, растворённый солнцем, – солдатик с предвоенной фотографии.Помешательство моё длилось секунду, а затем прадед, как и на Крещение в Горенках, обернулся Ильёй.– Ты как здесь? Я тебя из Отраднова ждал! – сказал я, щурясь на Ирининого брата, как на солнце – а точнее, и правда на солнце, выступившее из-за берёзового ствола точно над его головой.Он поспешил к нам и, приветливо пожав руки – мне, потом Коле, – заторопился объяснять:– Да у них автобус сломался! Ну, я думаю – опушкой быстрей доберусь! – и, махнув рукой в сторону шоссе, рассказал, как определил на глаз расположение деревни. Хороший у нас, прекрасный, чистый лес! И две речки он встретил по пути.Илья скинул рюкзак на поваленный ствол и достал пластиковое корытце с крышкой. В нём было красным-красно.– Брусника! – объявил он, легонько тряхнув корытце. – Из-под снежку – ото всех хворей! Ладони ставьте! – и отсыпал нам с Колей ягод – как семечек.Коля свою пригоршню сразу запихнул в рот, пожевал и, страшно скривившись, сглотнул. А я так и остался сидеть с полной горстью январского сна, не решаясь отведать.Тем временем Коля, справившийся с брусничным шоком, закурил сигаретку и, потоптавшись по хрусткому, как квашеная капуста, насту, приподнял конец берёзового ствола. В два захода мы перетащили куски гигантской белой рыбины Коле под навес и, окончив дело, вышли на старовесеннюю улицу.Илья встал лицом к долине и полетел взглядом по дальним холмам: ранняя весна, вода, сине-охровый размыв дороги, в поле снег. По краю поля – красноватые ресницы берёзового леса. Редко выстрелит меж ними тёмная ёлка.Искоса я наблюдал за реакцией Ильи – сражён ли он красотой наших мест? И вдруг понял: нет, не сражён, напротив, соединён с ней! В его лице было неброское совпадение с ландшафтом Старой Весны. Пожухшая трава и голый лес, одежда, волосы, небо, имя, радужка глаз, полёт облаков – всё как-то подходило одно к одному.– Не надо было тебе здесь дом ставить! – намолчавшись вволю, проговорил он. – Тут же вон всё у вас разворотили!– Ага! Мне не надо, а им – надо? А может, лучше, наоборот? – сказал я и, распаляясь, прибавил: мол, ещё неизвестно, кто окажется крепче – мой дом или пажковская хреновина. Вполне себе допускаю, дом победит!– Ну да… – произнёс Илья задумчиво. – Вот если бы поставить здесь Покров на Нерли…Сказав это, он отправился посмотреть дом и долго месил слякоть по периметру сруба, трогал ладонью брус. Его движения были чуть-чуть, самую малость, растянуты во времени. Как если бы каждым шагом он вдумывался в качество рубки. Закончив осмотр, он подошел и спросил, чего бы мне хотелось.– То есть как чего? – изумился я. – Дом доделать.– Ну тут ведь многое ещё можно изменить… – объяснил он робко и, вдруг посмелев, прибавил: – Тут больно место хорошее!Я понял Илью: ему как художнику не хотелось тратить душу на некрасивую вещь. А дом мой – здоровый, крепко сложенный сруб – был некрасив.– Давай хоть крылечко хорошее придумаем? – предложил он, доставая из рюкзака блокнот и карандаш. И как-то так вдохновенно прилепил к моему срубу крыльцо и ещё кое-какие мелочи, что получится терем. От его рисованных стен дуло Русью, не знавшей окна в Европу. Вскоре мы оба поняли, что предварительный проект утверждён.Тогда Илья снова взял карандаш и состарил рисунок лет на двадцать. Теперь мой дом рос не на голой поляне, а из густых отцветших кустов. У крыльца – невысокая, впрочем, повыше крыши, берёза. Сентябрьское солнце встаёт над лесом, и я – этакий Коля в штормов очке – через дальнюю калитку выхожу на опушку – по грибы!– И завалинку пририсуй! – попросил я.Илья внимательно на меня посмотрел и добавил возле самой стены лавчонку.– И жену с дочкой туда посади! – обнаглел я, но было поздно. Илья бросил рисунок, потому что в калитку вошёл нежданный гость – Николай Андреич Тузин.Под мышкой он нёс нечто, свёрнутое в длинную трубку. Подходя к дому, споткнулся об увязшую в глине доску и с трудом удержал равновесие.– Разобрали бы уже ваш бардак! – произнёс он с раздражением, и я увидел, что его лицо черно. Нет, оно было обычного цвета, но словно бы выключено. Никогда ещё я не видел Тузина совсем без улыбки. Хоть краем, она всегда светлела. А тут – улыбка не просто отсутствовала, она прогнулась в минус. Как если бы у Николая Андреича кончились силы держать лицо и оно рухнуло, как старый сарай, в пыль и крапиву.– Николай! – воскликнул Илья, бросившись к нему навстречу и протянув руку. – Здравствуй! Как вы?– Надолго к нам? – без охоты ответив на рукопожатие, осведомился Тузин.– Вот если Костя меня примет… – Илья обернулся, ища моей поддержки. – Я думаю, за лето достроим, Бог даст!– Костя, вы зайдите к нам, когда освободитесь, – не слушая Илью, сказал Тузин. – Ну или позвоните, я сам зайду. Как вам удобнее. У меня к вам есть разговор! – и, развернувшись, удалился тем же путём, что и пришёл.Стукнула калитка. Мы с Ильёй переглянулись.– Думал, зайду к Ирине, а теперь вижу, лучше не надо? – спросил он, робко взглянув на меня.Я не знал, что сказать.Проведать Ирину он так и не решился. Мы выпили чайку, и я повёз его на станцию. Не доезжая до монастыря, на поляне у леса, Илья углядел развалины часовенки. Сложенная будто бы из тростникового сахара, тающего и осыпающегося, она была хороша – кто спорит.– Костя, а можешь остановить на минутку? Я только гляну!И он пошёл «глянуть» – то есть вломился в самую таль, догрёб до часовни и исчез в проломе стены.Показавшись минут через пять, крикнул:– Там что-то есть!– Клад, что ли? – усмехнулся я. – Металлоискатель тащить? Или, может, Колю? Коля у нас знаешь как чует!– Не в этом смысле! – мотнул он головой, возвращаясь по льдистой воде. – Тут другое! Там роспись была! Знаешь, у меня такая мысль – если б стены укрепить, то я мог бы…– Давай только сначала дом, ладно? – сказал я, взглядывая в упор. – Илья, я хочу, чтобы ты работал быстро. Чтобы в крайнем случае к августу всё было сделано. Ты это хорошо понял?– Да, – кротко кивнул он и юркнул на заднее сиденье – подальше от моего гнева. Это было осмотрительно с его стороны. Я знал, что, пока он шлялся, ноги у него промокли насквозь, что стройка начнётся невесть когда, а начавшись, будет спотыкаться о бесконечные сказочные блуждания. И мне хотелось наорать на этого Илью, как на ребёнка: почему вместо дела думаешь чёрт знает о чём? Почему полез в лужи? Попробуй мне теперь заболеть – убью!Прощаясь со мной у станции, Илья сказал, что составит смету и позвонит.

Отгрохотала электричка. Под порывами ветра я вернулся к машине. Весенний день налетел на меня – раздрай, сомнение, авось и надежда. Я отворил ворота, пустил на двор этих сказочных оборванцев. Теперь уж ничего не попишешь. Хочешь не хочешь, выходило, что Илья – провожатый, который последним льдом переведёт меня к моим. А почему именно Илья? Бог знает! Я чувствовал, что Старая Весна сама избрала мне строителя. Её лес, земля и небо каким-то бессловесным способом давали понять, что им нравится эта кандидатура, и я не мог перечить.

Между тем на холме Старой Весны, куда я вскоре вернулся, творилось неладное. То есть не то чтобы совсем неладное, но в высшей степени странное. Я вылез из машины и увидел, что на обеих створках моих ворот, на Колиной калитке, а также – в обмотку – на всех электрических столбах белеют афиши тузинского спектакля. Кое-где они были порваны, как старые обои. Края эффектно трепыхались под ветерком. Пахло клеем. Я вспомнил утреннее явление Николая Андреича и, чуя катастрофу, понёсся к Тузиным.Он ждал меня: я не успел взойти на крыльцо, а дверь уж распахнулась. Лицо Тузина было помято, рукава сорочки закатаны, голос глух.– Заходите, Костя! – произнёс он, стремясь сообщить интонации бодрость. – Знал, что прибежите. Ну как, проводили зодчего? Намаетесь вы с ним. Дома вам не видать, правда, есть шанс, что он вам оставит на память эскиз какой-нибудь Сикстинской мадонны. А? Нужен вам эскиз?Подобных настроений Тузина я не любил. Мне не хотелось задерживаться, но хозяин настоял:– Давайте, давайте, не топчитесь! Вы мне нужны. Хочу вам исповедаться!Склонность к исповеди была профессиональной болезнью Тузина.– А Ирина где? – спросил я, надеясь, что она ещё может меня спасти.– С Ириной мы поругались, – серьёзно объявил Тузин. – Ушли с Мишей – даже и не знаю куда.Я снял было куртку, но Тузин остановил меня:– Не раздевайтесь! На террасу пойдём! – и действительно провёл меня на холодную террасу, в Новый год послужившую Ирине бальной залой.Я вошел. Пахло нетопленным домом, в окнах синело небо. Хлипкие стёкла звенели, как сосульки, под порывами восточного ветра. Посередине «залы» был накрыт холостяцкий стол – графинчик, пара рюмок, яблоки, холодная шарлотка. Из трёхлитровой банки с водой торчали ивовые прутья.– Хочу, чтоб весна через щели дула! Поэтому здесь, – сказал Тузин и посмотрел на меня с откровенной горечью. – Да вы садитесь! И я вот сяду… – Он сел по другую сторону стола и, слегка прокашлявшись, объявил: – Итак, у меня для вас две ужасные новости! Первая Ужасная и Вторая Ужасная. С которой начать?– Во Второй Ужасной мы всё-таки победили, – заметил я.Он слабо улыбнулся.– Николай Андреич, зачем афиши?– Дорогой друг! Афиши содраны мною с городских тумб! Потому что иначе их уже завтра заклеили бы информацией совсем иного характера. Вообразите, Жанна Рамазановна скумекала, что нам будет полезно поддержать на выборах одну известную нам партию, и отдала сцену под мероприятия. Задумана мощная агитпрограмма с песнями, плясками и раздачей подарков. В общем, театру не до премьер.– И когда же теперь?– А никогда! Никогда! Есть один фестиваль, куда бы мне очень надо. Конечно, ехать с необкатанной пьесой – это бред… – Тут Николай Андреич умолк ненадолго и переменившимся голосом произнёс: – Я сильно жалею, Костя, что упустил жизнь! Глупая гордость – и шанс пропал. Поначалу думаешь, будет новый. А его нет и нет. Раз в сто лет бывает пароход! – и он посмотрел в окно.Ветер трепал стёкла – они вздрагивали и пели. Тузин встал из-за стола и, рванув створку, глянул в сад. Пара ласточек, как маленькие самолётики, ложились грудью на ветер и рывками прорывались в глубину неба.– Костя, как думаете, может, мне в плотники податься? Или в пекари? Сгожусь я?– Один подался уже в торговцы недвижимостью…– Ну это он молодец. Я сразу почуял: в нём толковая иудейская кровь, которая и прокормит, и в люди выведет. Немного, правда, крови-то, где-нибудь четвертушка? – Тузин обернулся на меня и вопросительно поднял брови. – Верно говорю? Остальное – наша русская брага, потому и заплутал. Ну ничего, и четверти довольно, выберется! А вот мы с вами так и прозябнем. Зачем, скажите, вы тут вздумали строиться? Вам надо было купить участок в приличном коттеджном посёлке. А вы что наделали?! Гляньте! – и он широко обвёл рукой потемневшую даль. – Русь себе в жёны взяли, как говорили классики! Вот попляшите теперь!– Николай Андреич, ну а Вторая Ужасная? – не выдержав, перебил я.– Ах да! Ведь вторая-то ужасная! – спохватился Тузин. – Даже и не хочется о ней. Боязно, Костя. Но нет – надо, надо! – бодро заключил он и, вернувшись к столу, налил нам из графина. – Сейчас хлопнем для храбрости, и всё узнаете! Давайте! За чистую совесть! – и, не дожидаясь меня, выпил.– Вот как бывает! – поставив рюмку, заговорил он. – Шёл к вам сегодня жаловаться на Рамазановну, как она плохая меня хорошего размазала. Подхожу и вижу: стоит посреди вашей глины Илюша, человечек с большим даром, с чистым сердцем… Нанимается брёвна класть! Бежит ко мне с протянутой рукой, улыбается напуганно. И это моя работа. Ну что вы, Костя, на меня вытаращились? Говорю моя – значит, моя!– Почему ваша?– Да не волнуйтесь, никаких душегубств. Просто обманул дурачка, – улыбнулся Тузин и неспешно зашагал по гулкой террасе. – У него отец был зодчий, – начал он, – отстраивал по древним проектам деревянные церкви или что-то вроде этого, точно не знаю. А потом устал душой и зажил, как человек, на родине. Плотничал, ставил дома, бани и по мелочи – кому террасу пристроить, кому крыльцо. Ну и народ заметил: в этих его постройках налаживалась жизнь. Если кто болел – выздоравливал, дочка на выданье – сразу партия. Бывают на Руси такие явления, даже в литературе описаны. Пошёл слух, что, мол, после церквей на его руки «благодать налипла». Выстроилась очередь, и вот лет с четырнадцати он стал брать Илью себе в подмогу. А Илье этого было не надо. Он рисовать хотел.И вот представьте: мы с Ириной живём в Москве, снимаем квартирёнку, родители мои нам помогают. У меня работа – денег, правда, нет, зато азарт, перспективы! Приезжает Илья, лихо поступает в крутой художественный вуз, селится в общежитии и начинает к нам захаживать. Ну а как не зайти – брат! А у нас Миша маленький, болеет часто. Ирина в горе – то мать вспоминает, то за Мишку психует. Льёт слёзы и носится с этим Ильёй – он-то ведь по-родственному чуть не каждый день забегает! Сами знаете, простота хуже воровства.А потом с ним случается обычная для юного творца вещь: начинает уезжать крыша! Не то чтобы совсем, но этак перестраиваться под расширяющееся сознание. Тут вам и бескрайние возможности творчества, и служение, и вечность – и совершенно некуда это вместить. Было у вас такое? Нет? У Пети вашего спросите, он, небось, знает. Ну Илюша перепугался – приходит ко мне советоваться. Я для него тогда был авторитет – о-го-го! Это бесы, говорит, во мне разгулялись. Никто у нас в роду в такой отрыв не уходил. Все смиренно работали – кто с деревом, кто с керамикой. Бросаю, мол, всё и возвращаюсь в Горенки, к маме.И мне бы тут надо сказать ему твёрдое слово. По-простому говоря – промыть мозги. Так? Да? Вы бы, Костя, так поступили? А я, грешный человек, подумал: вот счастье, хоть не будет у нас болтаться! Ну и благословил.Я слушал Тузина, не очень-то веря. Мне казалось, он тестирует на мне идеи для своих пьес.– И знаете, чем я себя оправдывал? – продолжал он. – Если есть дар – человек его ни за какие коврижки не отдаст. А раз отдал – значит, и не было.– Ну а чего ж тогда переживаете?– Илья – особый случай, – возразил Тузин, не заметив моей насмешки. – У него нет одного качества. Его обычно фея выдаёт – в комплекте с талантом. А тут запамятовала.– Честолюбие?Тузин кивнул.– Да. Он и всегда был с заниженной самооценкой. Его нахваливают, а он: да это, мол, у меня просто глазомер хороший!.. Так вот, сбежал – даже «академа» не взял. Отслужил божьей милостью в хорошей части – в бункере радиограммы принимал. Никто его там не бил, не душил. Вернулся домой, стал строить. Там у них поначалу были заказы…Тузин подошёл к окну и распахнул вторую створку. За короткое время нашей беседы мир изменился. Ветер намёл с востока дымные облака, заслонившие всё солнечное и синее.– А пахнет-то, Костя, хлебом! – сказал он, обернувшись. – Чёрным, кисленьким!Я подошёл и принюхался. Пахло землёй – там, где её прогрело и заквасило солнце.– Я это, Костя, вам затем рассказываю, чтоб вы не сочли меня подлым злодеем, когда у вас с Илюшей об этом речь зайдёт, – заключил Тузин.– А кем же мне вас счесть?– Злодеем, да. Но не подлым. У меня это не по умыслу вышло, а от сердца. Я ничего не умышлял. Мне только очень хотелось, чтоб он не шатался у нас по дому. Можно ведь это понять? Вы не должны думать обо мне хуже, чем раньше! – решительно заключил он.Я послушал себя и понял, что думаю о нем ровно как прежде. Мне нравятся люди, в которых есть движение и не всё решено. За них можно болеть, в них можно верить. Тузин, как и Петя, из их числа.С треском захлопнув раму, он вернулся к столу, снова налил себе рюмочку и, не приглашая меня, выпил. Налил ещё – и не то чтобы заплакал, но поплыл, сел к столу и голову положил на руки.Я не знал, что сказать. Мне было жалко его и странно: он, такой щепетильный, вежливый, в белой сорочке, – выдул весь графин.

Не имея твёрдой веры, что Илья вернётся, я всё же вытащил из избушки на краю участка, где предполагалось жить строителям, свои летние шины и переложил на крыльцо. Это не сильно изменило вид помещения: передо мной был прежний свинарник, только без шин. Поразмыслив, я разломал и по частям отволок в мусорный контейнер неизлечимо хромую кровать и пару стульев без сидений. Места стало больше, но красоты не прибавилось.

В четверг Илья позвонил сказать, что завтра приедет со всеми расчётами, и действительно пятничным утром, по-деревенски рано, постучался в мой блиндаж.

Путаясь в рукавах, я оделся и открыл. Через дверь хлынули свет, влажный весенний холод и с ними Илья. Со сна мне показалось, что он до смешного похож на нашу деревню: весело завалены после зимы её заборы, колеи полны луж, и на яблоне звенит синица.

Илья неплотно прикрыл дверь и, опустив на пол тяжелёхонький короб с инструментами, встал на пороге. С его сапог – слава богу, сегодня хоть в сапогах! – стекала глина, он хлюпал носом и смотрел с волнением – рад ли я? Или, может, ему пока обождать за дверью?

Достав из рюкзака папку с расчётами и чертёжиками, он протянул её мне и сказал, что пойдёт погуляет, пока я собираюсь.

Отлично – он погуляет! А я потом ищи его по весенним морям! Ну уж нет! Я велел ему снять сапоги и садиться завтракать. Он разулся, скинул штормовку и, робко подвинув табуретку, сел к столику. Кофе, как выяснилось, Илья не пил, только чай. Когда он сообщал мне эту новость, на его лице мелькнула смешанная с тревогой надежда: может, я как-нибудь исхитрюсь и приму его натуру – дурацкую, конечно, кто спорит! – и не буду ругаться, и всё мирно, хорошо у нас сложится?

Завтракая, мы обсудили расчёты.

– Ну что, пойдём, осмотримся? – сказал я, вставая, и вдруг даже не увидел – почуял в Илье натяжение тревоги. Он смотрел на меня почти с ужасом, желая и не решаясь выдать военную тайну.

– Ну давай уж, колись, что за проблемы? – велел я.

– Да паренёк, помощник мой, немного задерживается. У него там дело… – проговорил Илья, совершенно сойдя с лица.

Здрасьте, приехали!

– А поточнее? Немного – это сколько? В днях!

Он пожал плечами и с отчаянием посмотрел мне в глаза, отдаваясь всецело на мой справедливый суд.

Ничего не сказав, я оделся и вышел на улицу. По ведру звякала капель. Сиротливый сруб сырел под клочковатым небом. У меня было несколько вариантов действий, в основном – брутальные. Но, видно, необратимые старовесенние изменения уже случились со мной. Не сжимались челюсти, кулаки не наливались злобой. Положившись на малую вероятность чуда, я обернулся к Илье, робко вставшему на порожке, и сказал:

– Бог с тобой. Начинай один.

Видно, Илья никак не ждал такого мирного исхода. Он ничего не сказал, но лицо его выразило радостный возглас, что-то вроде: «Воистину воскресе!»

– Так я пока разберусь тут, чтоб ночевать? – крикнул он мне вдогонку.

Я показал ему, где брать воду, и поехал в булочную.

А когда вернулся, Илья был тут как тут и услужливо открыл мне ворота. – Посмотришь, как я устроился? – предложил он, и мы прошли по залитой водой тропе к избушке.Новоселье его заключалось главным образом в том, что он собрал и отнёс в мусорку за околицей всю ветошь – занавески, половики, оставшийся после строителей хлам.Вынести следом прокопчённые стены и подгнивший пол он не смог, но, видно, так накрепко пролил всё это студёной водой, что дряхлость и мрак бежали. В пахнущую мокрым деревом комнату вошла юность.На лавке, как распахнутый ларец, стоял ящик с инструментами. Мой взгляд привлёк старенький молоток. Рукоять его была «обкатана» пальцами, как морской волной. Я помял в ладони съеденную временем «кость» древка и, перехватив, стал изучать металл. Это был старый, серебряно-чёрный брусок, неровный и шершавый с боков – можно подумать, что цельным куском его вырубили из горы и надели на рукоятку.– Его если к ушибу приложить или даже к ране – всё, отёк сразу спадает, даже кровотечение останавливается! – с воодушевлением сообщил Илья. – Это ещё деда моего брусочек! И древку тоже сносу нет, – прибавил он, любовно поглядев на инструмент.Отложив молоток, я взял в руки уровень. Оказалось, и у него была история. Он достался Илье от какого-то дальнего дядьки. Тот строил с его помощью лодки на Енисее. А красная рулетка с рычажком и цеплялкой, чтобы вешать на пояс, была отцовская.Теперь мне стало ясно, почему он не удовлетворился моими новенькими инструментами, а приволок свои.Были у него и другие занятные вещи – кисти, высокие и стройные, как стрелы. Он уже успел выложить их на отмытый стол.Но главное, от этих стрел, от чистой избушки, ото всей неясной судьбы Ильи шёл некий туманно-солнечный свет. Я почуял его, и на мгновение мне стало страшно, как будто он мог растворить в себе мои ясные цели, примирить с утратой. И дом мой, вместо того чтобы соединить меня с семьёй, рассыплется по брёвнышкам, ляжет переправой над рассветной рекой: вот иду я по нему, покачиваясь, – а на той стороне прадед. И так он рад мне, рассказывает, что да как…Накинув куртки, мы вышли на тропинку и двинулись в сторону сруба. Величина его, сырость и пустота не смутили Илью. Он прыгнул на нижний венец, туда, где был грубо вырублен дверной проём, и стал разглядывать срез брусин.– Илья, но ведь ты понимаешь – это бред, что ты без напарника, – сказал я. – Что будем делать?Он обернулся – из кармана куртки у него торчал край блокнота. Ясное дело, человек приехал не строить, а рисовать! – спрыгнул на землю и, подойдя, сказал проникновенно:– Костя, ты не волнуйся! Помощника на пока я найду. Завтра же найду, ей-богу!В том, что Бог и правда подаёт Илье, я смог убедиться секунд через пять, когда в рябиновом проломе забора мелькнула Колина голова и он, просочившись на мой участок, брякнул вместо приветствия:– А чего искать! Вон, позовите Серго! И места ему не надо. Он в Отраднове живёт!Сказав так, Коля добыл из пачки сигаретку и, нахмурившись от досады, что влез в чужой разговор, закурил.– Вот видишь! – сказал Илья, обвыкнувшпсь с эффектным Колиным появлением. – Говорил же – будет напарник!– Да какой Серго! Мне мастер нормальный нужен! – попытался я возразить, но уже было ясно, что с Колиным приходом наш вечерок задался!Я принёс из машины ещё теплый хлеб и позвал присутствующих на ступени бытовки. Если постелить картон, на них вполне уютно можно было перекусить. Закипел чайничек. За трапезой мы обсудили этапы стройки. Коля давал советы. Я знал, что он никогда ничего не строил, даже у себя на участке, но Илья, слушая, ни разу не усмехнулся и не поспорил. Разговаривая, мы так славно зарядились чайным и хлебным теплом, что промозглость весеннего вечера уже не проникала в нас, только обдувала снаружи.Март стоял над полем. Его было видно с крыльца. Он поработал и отступал. Но не ушёл пока. Ещё слишком влажно было в воздухе, чтобы он смог передать вахту апрелю. Эту мысль прокуренно и коряво, а впрочем, вполне поэтично выразил Коля.– А я видел март! – вдруг сказал Илья и обвёл нас взглядом: верит ли кто?– Кто ж не видел! – заметил Коля, прищурившись на Илью.– Я видел март настоящий! – загораясь, повторил Илья и, спрыгнув на землю, повернулся к нам. – Человека видел! Воина! Я держал в руках его меч, – сказал он и, разжав ладони, показал нам – как будто от того меча на них могли остаться мозоли.– Ишь ты! – усмехнулся Коля.– Он мне сам дал подержать! – продолжал Илья горячо. – Видит, что я на него смотрю, и говорит, мол, как, не боишься? Я взял, конечно. Рукоять ледяная, а как махнёшь – горит!От сообщения этого Коля дрогнул. Его плечо коснулось моего – я услышал зыбь.– Ну и как, рубанул? – спросил он изменившимся голосом.– Рубанул? Да нет, наверно, не знаю… Такое было чувство, что на клинке – весь воздух леса. С одной стороны, он невесомый, но с другой – ведь сколько его! Я один только раз махнул – снег сразу осел, с ёлок рухнуло, как-то всё влагой набухло. А меня как током ударило – мороз в меня вошёл, я еле продохнул. Отдача! Оказывается, весь изгнанный холод ударяет в грудь воину! Тут он у меня забрал меч. Иди, говорит, мал ещё.Мы с Колей огорошенно молчали.– Нормально. Славянское фэнтези нынче в моде, – сказал я. – Он хоть русский, март твой? Или, может, таджик?Илья растерялся было, но тут же с жаром проговорил:– У него на верёвочке православный крест!– То есть времена года у тебя уже не язычники, а самые что ни на есть христиане?– Чего ты цепляешь его! Человек март видел! – крикнул Коля и, сорвавшись с места, дикими шагами унёсся.Я закурил и, глядя на брешь в заборе, через которую исчез мой сосед, подумал: как дружно все у нас в Старой Весне приемлют игру. Сказал Илья, что видел март, – значит, видел.В принципе, я догадывался, что именно Коля имел в виду, когда поверил. Для его старовесенней души рассказ Ильи – не враньё и не сказка. Но и не правда, а – быль! То есть что-то, что раньше было правдой и теперь может стать правдой, но только при самом редком стечении обстоятельств. Мой городской ум этого не допускает. Но если бы меня спросили, хочу ли я научиться Колиной вере, я бы сказал: давайте!

На следующий день с утра мы втроём, Илья, Коля и я, отправились на монастырский двор разыскивать напарника. Серго работал там по хозяйству и был, как уверил меня Коля, мастером на все руки. К тому же славился честностью и «не употреблял», чему был особенно рад непьющий Илья.

Мы быстро миновали лежбище пажковского монстра и дальше шли не торопясь. Хорошо нам гулялось – посвистывал утренний лес, в чужой деревне лаяла собака, и отовсюду бил в нос запах сырой земли, острый, как свежий «бородинский». «Что же это такое!» – ахал Илья, то и дело отставая от нас, чтобы рассмотреть получше, как колышется между небом и землёй солнечный свет.

Когда завиднелся монастырь, я полюбопытствовал у Коли, где он собирается разыскивать Серго.

– А сейчас спросим! – сказала он и, сощурив глаза, присмотрелся: с южной стороны монастыря, где располагался психиатрический интернат, шёл человечек, корявый, как старая вишня. Он вёз тележку, засыпанную ломтиками чёрного хлеба, – непонятно, откуда и куда. Сверху ломти были чуть посолены инеем.

Вскоре к нему подлетел колобок в телогрейке и, жестикулируя, заговорил на удивительном языке, скомканном или, в лучшем случае, сложенном в гармошку.

Так и шли они – старая вишня катила тележку, колобок нёс околесицу. Коля, нисколько не устрашившись их вида, кинулся наперерез и за мгновение выяснил, где Серго.

Через осыпающуюся, коричнево-белую, как пряник с глазурью, арку мы прошли на скотный двор и сразу нашли, что искали.

– Сергуш, а мы к тебе! – окликнул Коля смуглого рабочего в сапогах до колен и спецовке. Он обернулся, и я с удовольствием узнал в нём того самого парня с ведром, что на митинге журналиста Лёни отвечал на мои расспросы.

Серго строил бани, сбивал сараи и вот, пожалуйста, в том году приспособил к интернатской кухне террасу – можете посмотреть! Постройки, которые он продемонстрировал нам в качестве «портфолио», отличались предельной простотой, судить по ним о плотницком мастерстве было трудно. Но тонкий, особенный его профиль со сросшимися бровями и достойная речь заставляли предположить в нём человека, отвечающего за своё доброе имя.

Наше предложение обрадовало его. Он нуждался в деньгах – для того и приехал сюда из неведомого селения. И всё-таки ему было жаль совсем отстать от монастырского хозяйства, он кумекал, как бы усидеть на двух стульях.

Пока Серго размышлял, задавая вопросы касательно объёма работ и порядка оплаты, Илья обегал с влюблённой резвостью монастырский двор, налюбовался домашней птицей и осыпающейся кладкой храма. Из добросовестности он не взял с собой на «переговоры» блокнот, так что теперь руки его изнывали и глаза отчаивались. Он был не у дел, как путник, угодивший в грибной лес без корзины.

Наконец он не выдержал и, метнувшись в храм, вернулся с бумажками для записок и тупым карандашом. С этого момента Илья был для нас утрачен.

Посередине сырого, обнесённого сарайчиками двора, где валялась солома и крепко пахло животными, мы остались втроём – я, Серго и Коля. Разговор наш неожиданно свернул вбок: Серго доложил, что, по слухам, хозяева спортивно-развлекательного комплекса рады соседству с древней обителью. К корпусам монастыря-интерната хотят пристроить «ряды», в них разместятся церковные и ремесленные лавки, а также «аутентичные» блинные. Будут сбитень варить и прочее. Ещё одна разновидность apres-ski для гостей горнолыжного парка!

Я внимательно слушал его рассказ и, наверное, углубился бы в расспросы, но меня отвлёк телефонный звонок. Это Петя со своей неизменной чуткостью снова попал в точку.

– Слушай, Костя! Что у тебя с отделкой? – не здороваясь, спросил он. – Я тут неподалёку, в посёлочке. У нас бригада освобождается. В принципе, могу поговорить. На халяву, как со срубом, уже не получится. Сам понимаешь, весна – сезон. Но по крайней мере люди толковые. Хочешь, могу прямо сейчас их к тебе подбросить. Посмотрят объект, обсудите.

Я отошёл в арку и негромко сказал, что с «толковыми людьми» он опоздал, я уже набрал бестолковых. Но если он заедет – буду рад.

– Правда, Петь! Приезжай. Мы тут в монастыре тусуемся.

Он рассмеялся и обещал в ближайшие минут тридцать быть.

С Серго мы договорились так: он подумает и в случае положительного решения сегодня же явится посмотреть дом. На этом простились. Коля вернулся в деревню, а я вышел на дорогу – ждать Петю. Минут через двадцать одним лихим разворотом он запарковал машину на площадке у монастырских стен и выбрался на свет. Я пошёл ему навстречу. Петя был одет в точном соответствии со строгой, холодной ещё весной. Ясно-синяя куртка с белой полосой, чёрная водолазка. И над этим ветреным ранневесенним холодом – глаза как горячий чай.– Ты здесь был? – спросил он, с любопытством кивая на монастырь. – Я не был. Пойдём, побродим!Мы зашли в ворота и не успели сделать десяти шагов по раскисшему двору, как наткнулись на Илью. Он сидел возле кухонной пристройки на каком-то пеньке или чурбаке и, положив на колени доску, а на доску бумагу, рисовал ворону. Та охотно позировала ему, изредка переступая лапами.Увидев нас, Илья запихнул листки в карман штормовки и с готовностью к службе и дружбе подбежал.– А вот строитель мой! – представил я его.– Ну это, конечно, не основное занятие, – сказал Петя, бесцеремонно разглядывая Илью. – Дело-то хоть знаешь? А учишься на кого? Ну-ка, покажи руки!– Петь, отстань! Я тебе про него сто раз говорил. У тебя рисунок его в рамочке, забыл, что ли?Петя посмотрел с изумлением – на меня, затем на Илью.– Что ж вы сразу не сказали! – воскликнул он и, широко улыбнувшись, протянул Илье ладонь. – А это что там у тебя? Ну, в кармане-то? Давай, выворачивай!Наброски, что успел сделать Илья на листках для церковных записок, были подробно изучены Петей. Из них он выбрал и решительно конфисковал два.На одном парнишка, забравшись (а может, и приземлившись) на окрошившуюся стену монастыря, поглядывает на скотный двор. И так безмятежна его поза и сочувственно-любопытен взгляд, что хочется развернуть его спиной – нет ли крыльев?На другом – немолодая, потрёпанная дворняга трусит по раскисшей дороге. Клочья шерсти причудливо колышет ветер, складывает в подобие перемётной сумы.Забрав рисунки, Петя отпустил моего строителя с богом.– Петь, я смотрю, ты у нас в коллекционеры намылился? Так денежку плати! – сказал я, когда Илья ушёл.– А ты-то чему радуешься? – удивился он. – Ты его для чего нанимал – рисовать или строить?Я промолчал. Мне и самому казалось теперь, что никакого дома не будет – ничего, кроме вороха душистых, как луг, рисунков.Мы не стали углубляться на монастырскую территорию, а пошли вдоль осыпающейся стены. Там, в траве, было выложено словно на просушку несколько облепленных землёй могильных плит. Все даты начинались с тысяча восемьсот.К одному камню Петя присмотрелся, стёр с даты смерти землицу.– Ничего себе! Сто лет прожил пацан! – и обернулся, призывая меня разделить его восхищение. – Интересно, по душе жил? Хоть веру-то нажил себе за сто? И главное, как умер?Величина Петиных вопросов как-то враз придавила меня, да, видно, и его самого тоже. Молча мы прохлюпали по влажной земле и сели на брёвнышко.– Я сегодня ездил в посёлок по одному делу, – сказал Петя, вытряхивая из пачки сигарету. – Нормальный посёлочек класса люкс. Смотрел на людей.– И как?– Тётки отполированные – типа никто не догадался, что им сто лет в обет. Мужики тоже – круче тучи. Скукотища вселенская! Думаю, дай тебе позвоню, приеду, подышу вашей светлотой!Петя бросил недокуренную сигарету и запрокинул голову – рыхля голубое небо, над нами плыл самолёт. Что-то было в этой картине от детского рисунка. Проведённая мелом черта.– А вчера полез, как придурок, к Сержу на сайт. Агенты его обязали вести дневник. В день по абзацу – для поклонников. «Здравствуйте, друзья!» И далее – такой мегачеловечный текст о простых радостях простого музыканта. О его благодарности жизни, о его любви и уважении к соратникам. И к каждому посту – фотография. В весенней Праге. В весенней Вене… Жена в ожидании второго чайлда… Он же у нас ещё и семьянин!Петя провёл ладонью по торцу бревна, на котором мы с ним сидели, и отковырнул щепку.– И вот я думаю: ну а правда, чего зацикливаться? Не играю – и ладно! Значит, повезёт в любви! – заключил он с неожиданной бодростью и поднялся с брёвнышка. – Ну, пошли, что ли, в деревню? Поглядим на твой бардак?Я тоже встал, но мы не успели тронуться в путь. Нам наперерез из арки выскочила знакомая фигура – журналист Леонид Рык, стремительный и неуклюжий, с медной щёткой волос над потным лбом. Ошалелым взглядом он скакнул по нашим лицам и, затормозив, уставился на Петю. Голубые, в красных прожилках, его глаза били яростью.– Передайте там у себя в епархии, что на вашу кашу-малашу есть большая ложка! – загремел он.– В епархии? – улыбнувшись, перебил Петя. – Ну-ну! И чем же вам епархия не угодила?– Ты мне не нукай! – рявкнул Лёня, воинственно наставляя на Петю вспотевший лоб. – Знаю я вашу манеру – на бандитские деньги маковки золотить! Так вот, я ваш беспредел буду глушить в судебном порядке. Плюс ославлю на всю родину-мать!Петя выслушал обвинителя с наслаждением. Он был охотник до подобных забав.– А ну-ка, расскажите мне поподробнее и с самого начала! – потребовал он.Тут Лёня смекнул ошибку.– Вы – адвокаты?Петя развёл руками.– Вот тоже идиоты! Сказали, адвокаты пошли!.. Не знают, а мелют! – обиделся Лёня и, махнув на нас, увалил обратно в арку.Мы с Петей посмотрели ему вслед: он шагал, косолапя, походкой матёрого футболиста.– Ну это просто блеск! – первым очнулся Петя.Я сказал ему, что воинственный незнакомец и есть тот самый Лёня Рык, раскопавший в биографии Пажкова факты, сенсационность которых вряд ли оценил кто-нибудь, кроме нас.– Зря он связывается, – сказал Петя.– Да ничего не зря! Твой Михал Глебыч озверел вконец. Прикинь, они где-то раз в неделю сетку переносят – в сторону деревни! – пожаловался я. – Такой шагающий забор. Проснулись – а он ближе. Опять проснулись – ещё ближе. Как в страшном сне!Петя удивлённо поднял брови.– Серьёзно? Ну-ка пошли, глянем!Мы оставили машину у монастыря и пешком дошли до стройки.

За время, что Петя не навещал нас, дракончик вырос. Он лежал в дрёме, защищённый желтой клеткой, хрипел и посапывал, ворочал лапами экскаваторов. – Вот этот, что ли, забор? – спросил Петя, кивнув на сетку, ограждавшую стройплощадку. Секции со стороны Старой Весны и правда были не вкопаны, а только подпёрты кольями. Кому и для чего потребовалось двигать ограду, Петя собрался выяснить лично у Пажкова.– Михал Глебыч! Я тут, из Воробьёва проездом, в Отраднове! – дозвонившись, бодро произнёс Петя. – Местные жалуются, мол, заборчик строители двигают. Так сказать, осуществляют самозахват деревенских лугов! Хотите, могу к нашим зайти, выяснить?Следующую минуту Петя внимательно слушал. Поморщившись, взглянул на меня и качнул головой: не выгорит…– Понял! Всё понял, Михал Глебыч! – бодро проговорил он. – Передам непременно! Вот как раз тут один со мной рядышком мнётся.– Велел передать местным жителям, что самых языкастых зароет в траншею, – сказал Петя, отключившись, и кисло улыбнулся.Я кивнул ему и улыбнулся тоже. Так мы стояли, улыбаясь друг Другу, не в силах перемолоть позор. А что за позор, о чём? И не скажешь.– Ладно. Нет так нет, – первым встряхнулся Петя и, оглядевшись, полез по выступам на сложенные у забора плиты. Махнул мне: давай сюда!С двухметровой высоты был отлично виден холм Старой Весны. Он вовсе не казался высоким. Напротив, был мал и сиротлив. Один только мой огороженный участок со срубом выглядел более или менее прочно.– Вообще, конечно, это не случайность, – сказал Петя, оглядывая резкую даль холмов. – Ну какая, к чёрту, случайность? – Он обернулся на меня. – Ты тут живёшь в красоте – а я работаю на то, чтоб тебе это дело загубить. Прямо, как в революцию – брат на брата!– Ну так и завязывай!– Пока что рано, – качнул он головой. – Я себе на отдых ещё не заработал – так что ты мне не дави на совесть. У меня там и так сплошной синяк. Лучше подумай, чего ты упёрся в этот дом? Ты тут век коротать будешь? Напротив этой вот веселухи? Или, может, надеешься… – тут Петя скользнул взглядом по лесистому склону и оборвал. В секунду его лицо переменилось. По тропе, пересекающей холм, шла Ирина.Она плыла со всей живописностью – силуэт Серебряного века, рыжие волосы, синее пальтецо. К сожалению для Пети, её путь лежал не вниз с холма, а направо, в сторону речки Бедняжки. Ирининых глаз было не разглядеть, но я чувствовал, что она смотрит зорко и, конечно, заметила нас.Возможно, она даже слегка замедлила ход, потому что Петя вдруг вытянулся, вскинул голову и бешено замахал. Этот приветственный жест, птицей пролетев по дуге, свалился Ирине прямо в руки. Она приостановилась в нерешительности, подняла ладонь и, согнув пальцы, отпустила Петину птицу в обратный полёт.Через двадцать секунд берёзовый лес растворил Ирину.– Вот это да! – сказал Петя, переводя на меня взгляд. Сумасшедшая музыка неслась из его глаз. – Нет, всё же есть в ваших краях что-то мистическое! Вот серьёзно! Я бы в гости к тебе напросился, но и так уже опаздываю… – проговорил он, с жалостью взглянув на часы, и спрыгнул с плит на залитый глиной помост. – Мне сегодня ещё в одно место гнать. Сам понимаешь, весна – страда! Ну ничего, я на днях столик ей привезу! – прибавил он и стрельнул прощальным взглядом по деревне. – Тогда и посмотрим, куда жизнь повернёт!Мне вовсе не хотелось смотреть, куда «повернёт жизнь». С некоторых пор я перестал доверять Пете на поворотах. Напротив, я был бы рад, если б жизнь шла не сворачивая: пусть Илья достроит дом, пусть мы с Майей и Лизкой заживём в нём, пусть Тузин выпустит спектакль и прославится, а Петя получит столько денег, сколько ему надо, чтобы «играть для себя». Единственный «поворот», против которого я не возразил бы, – так это чтобы пажковский комплекс по мановению какого-нибудь волшебного кольца перелетел, скажем, в Париж.

Проводив Петю, я вернулся в деревню и, не успев зайти в калитку, увидел Ирину. Она шла от своего дома с корзинкой на локте и, подойдя, похвасталась: – Уже вторую порцию несу!– Что это у вас там? Пирожки? – спросил я, косясь на корзину.Ирина улыбнулась с таинственным видом и приподняла край газеты. Под ней был лоток с рассадой – зелёные «детки» в чёрной земле.– И куда это всё?– На Бедняжку, – произнесла она загадочно. – Хочу по всему ручью насадить примулы!Я вообразил себе солнечный, в бурой траве, берег Бедняжки, зацветший белыми шапками цветов, и, кивнув на Колин забор, спросил:– А Коля не возражает?– Думаете, примулы рыбу распугают? – отозвалась Ирина и продолжила полушёпотом: – Вы представьте – вырастет целое царство. Я буду за ними приглядывать, а они за это меня потом увезут на своих кораблях!– Кто увезёт? Примулы?– Ну а кто же ещё? Только на них и надежда!Впервые за разговор я посмотрел прямо в её улыбнувшееся лицо. Волосы, освобождённые от зимних платков, она собрала в старинную причёску. Этот золотистый бутон отзывался по всей земле стозвонным эхом ивовых ветвей – рыжих, как Иринины волосы. Куда ни глянь – всюду звенела Ирина, вольно покачивалась под ветром, укрывая собою холм Старой Весны.У поворота на тропу, где мы видели её с Петей, она замедлила шаг и, кивнув на стройку, спросила:– Костя, а что это вы мне там махали?– Я не махал, – сказал я.Ирина потрепетала ресницами. На её лице выразилась обида.– Хорошо, вы не махали. Но кто-то ведь махал!– Что значит кто-то? Махал Петя, – сказал я твёрдо.Ирина вздохнула и умолкла, должно быть, соображая, как половчее сформулировать следующий вопрос. Тут некое постороннее движение всколыхнуло покой холма. Я обернулся: в распахнутой штормовке, с батоном в руке, умятым примерно на треть, в горку спешил Илья. Подлетев, он сразу кинулся к Ирининой корзинке.– Это что у тебя тут?– Пирожки! – хихикнула Ирина.Узнав о том, что Ирина собралась обсадить Бедняжку примулами, Илья восхитился и, ни на грош не терзаясь сомнениями, перехватил у неё корзину:– Пошли! Я помогу!Вид его был весёлый и возбужденный, он нанюхался весны и вряд ли помнил в эту минуту, что вообще-то собирался строить мне дом.В отчаянии я посмотрел им вслед.

На следующее утро, в дожде и ветре накатившего циклона, Илья с Серго взялись за работу. Серго был хмур – должно быть, его мучила вина перед монастырским хозяйством, которое он бросил ради большого, по его меркам, куша. Илья же, напротив, весело шнырял под косым дождем, перетаскивая в дом подмокшие доски.

Мне было неловко отсиживаться в бытовке в то время, как эти двое зябли на улице. Я как раз подумывал, не сгонять ли к родителям, когда за забором раздался настырный гудок. Я узнал его, как иногда узнаешь визитёра по дверному звонку.

Дожидаясь, пока я выйду, Петя покуривал возле машины. Капюшон его синей куртки густо посыпал дождь.

– Что-то ты к нам зачастил! – сказал я, пожимая его ладонь.

– Зачастил? – удивился Петя. – Разве? Да я просто столик привёз!

– А чего встал тогда? Тебе дальше!

Петя стряхнул капюшон и посмотрел с любопытством, изучая причину моей неприветливости.

– А компанию мне составить? Помочь разгрузиться?

– Николай Андреич поможет.

– Ты всё насчёт Ирины волнуешься? Что я ей вчера помахал? – спросил Петя. – Ну а почему это плохо? Я не пойму, вы тут по Домострою, что ли, живёте?

– Езжай давай, промокнешь, – сказал я.

Но Петя не торопился. Он всё стоял под дождём, мял в зубах сигарету. С недоумением я почувствовал, что он робеет.

– Зря ты злишься! Думаешь, мне просто? – сказал он и взглянул как-то жалко, как, бывало, в детстве, «намазав», взглядывал из-за пианино на свою маму. – Когда я играл, даже без копейки, я всегда знал, что ношу в себе наследство, королевскую кровь! Миллиардеры отдыхают! А теперь? У неё рояль на полгостиной, а я даже сыграть не имею права, потому как «в завязке»! Ну а по большому счёту, кто я без музыки? Ноль! Припёрся ноль в гости!

– Слушай, выгружай давай свою мебель! – сказал я, разъярившись всерьёз. – Я сам отнесу.

Мой вопль возымел действие.

Петя выплюнул сигарету и, прыгнув за руль, со свистом дунул на другой конец деревни.

К тому времени как я пешком догнал его, он уже успел открыть багажник. В нём, тщательнейшим образом упакованный, лежал столик. Дождь стучал по полиэтилену, а из дома к калитке уже летела Ирина, весьма причёсанная и нарядная и отчего-то с лейкой в руке.

– А я как раз на речку собиралась – примулы подкормить и вдруг слышу – машина! – запыхавшись, проговорила она. – Ой, а это наш столик? – и, поставив лейку в траву у калитки, подскочила к багажнику.

– Доброе утро, Ирин! А где Николай Андреич? – строго спросил Петя.

– А он спит! – сказала Ирина и махнула вверх, на мансарду. – Он поздно приходит.

– Ночные посиделки, разбор полётов? Это нам знакомо! Ладно. Калитку, Ирин, распахните, пожалуйста!

Без каких-либо осложнений Петя внёс столик в сад, на крыльцо и затем, слегка наследив, в гостиную. Я поплёлся за ним, сознавая, что нужен в качестве дипломатического лица. Скинув шаль, Ирина разрезала ножницами скотч и аккуратно стянула плёнку.

Петя стоял в дверях и скромно, как будто даже с раскаянием, наблюдал за её движениями.

Наконец столик сверкнул, как слиток янтаря, и в синей Ирининой гостиной посветлело. Забликовала, улыбаясь вернувшемуся Другу, мебель – полировка рояля, подлокотник дивана, стёкла на фотографиях.

Ирина погладила столешницу – разные породы дерева, как звуки разной высоты, блеснули каждый своим огнём и сложились в узор.

– Даже лучше, чем было! – пропела она, глядя в тёплое озеро столешницы.

– Ну что, пошли? – сказал я и легонько двинул Петю в спину.

– Да, – сказал он. – Сейчас. Только мне ещё надо выяснить, что Ирина Ильинична надумала по поводу моего вопроса.

Ирина взглянула с испугом, явно не припоминая, о чём идёт речь.

– Вы подумали насчёт мечты?

Ирина заморгала часто, но отвести глаза не смогла – Петя держал крепко.

– Что, неужели забыли? – сказал он с упрёком. – Когда я увозил столик, я вас спросил, есть ли у вас мечта? Вы мне не ответили. И я вас просил подумать!

– Ах, ну чтобы все были живы-здоровы! – с облегчением отозвалась Ирина. Но Петя забраковал её ответ.

– Это никакая не мечта, а всего лишь вопль о пощаде. Мечта, Ирин, – это свободное желание счастья. Думайте заново!

Ирина покосилась на меня по-школьному – не шепну ли я ей подсказку.

– Не уйду, пока не скажете! – пригрозил Петя. – Мне это нужно для одного дела.

– Я не знаю! – взмолилась Ирина. – Просто не могу придумать! Наверно, у меня нет мечты. Вот, может, чтоб Миша от компьютера отлип.

– Ну хорошо. А хотите, чтобы вам было проще, я вам перечислю мои мечты – как минимум пять?

– Петь, пойдём, покурим, и можешь мне перечислить хоть десять! – сказал я, тряхнув его за плечо, но он даже не взглянул.

– Во-первых, – начал он, не отпуская Иринин взгляд, – финансовое благополучие – чтобы хватило на все последующие пункты, это раз. Полная творческая реализация – два. Поверженные враги – три. Признание и уважение равных – четыре. Любовь и семья – пять. И мне плевать, дурные у меня желания или хорошие. Они у меня есть, и я их исполню.

Умение Пети применять искренность как таран всегда восхищало меня. Я застыл столбом, не зная, какого рода помощь следует оказать Ирине. Она, однако, справилась сама.

– Мечтать о поверженных врагах – это грех! – твёрдо сказала она и посмотрела на Петю, как на Мишу.

– Ладно, убедили. Если остальные четыре пункта дадут мне ощущение счастья, врагов я помилую! – пообещал Петя. – А теперь, Ирин, хотите я вам перечислю ваши желания – как минимум пять?

– Ни в коем случае! – закричала Ирина.

– Ага! Значит, всё-таки они есть? – обрадовался Петя и смело приблизился на расстояние шага. – Есть! Как не быть! Ну а чего ж вы мёрзнете тогда? В платок замотались! – и он, остановив ладони в паре сантиметров от Ирининых плеч, «бесконтактно» встряхнул их. – Очнитесь! Живите! Рисуйте! Ведь у вас талант! У вас оттенок кожи талантливого человека! У вас разрез глаз талантливого человека! Не верите? А ну пойдёмте-ка со мной!

Не тронув и пальцем, но всю объяв своей волей, Петя вывел её из дому на ступени. С тузинского крыльца, если прицелиться между яблонями, были видны дали.

– Вон там вот, глядите, где березняк, там, за ним, – Москва! Там, Ирин, люди! Там – я! Берите себя в руки, ломайте! Обломите сухую ветвь и пустите соки по живой, иначе будете через десять лет старой каргой! Не страшно? Переломите! А я вам помогу! Слово чести! – Тут он сжал всё-таки её плечики и тряхнул наяву.

– А ну пустите! Что вы меня трясёте! – вскричала Ирина и вполне боеспособно вырвалась.

Петя мгновенно опустил руки по швам.

– Ирин, да я не трясу… Виноват!..

Он раздосадованно посмотрел вслед исчезнувшей за дверью хозяйке, пару секунд помедлил и, сорвавшись, ринулся в дом.

– Ирин! Ну простите же вы меня! Извините! Я и не думал! Клянусь! Разрешите загладить! Пожалуйста! – городил он и, тесня ошеломлённую Ирину, прорвался в гостиную. – Я вам сыграю, хотите? Я же не играю – бросил! Но для вас готов! Для вас – всё!

Охапкой он снял с рояля и швырнул на диван ноты Тузина, переставил на стол подсвечник, придвинул табурет и сел. Рояль был Петиным смертельным оружием, кольцом власти. Всего, что по той или иной причине не получалось выторговать словами, он мог добиться игрой.

– Подождите! Николай Андреич спит! – в отчаянии крикнула Ирина.

Но нет. Уже треснул, как гигантский костёр, звук расстроенного инструмента. Располыхался, пробежал рваным ветром – и смолк. Уяснив географию западающих клавиш, Петя снял руки и призадумался: можно ли хоть что-то сыграть на этаком минном поле? И вдруг, ободрив улыбкой ошеломлённую, совершенно розовую Ирину, нырнул!

Всё началось с бликов, с хрустальных обрывков, понемногу набирающих силу: это была музыка летнего вояжа, где завтрак в солнечном номере сменяется беспечной негой прогулок. Он взял Ирину с собой в Париж и Вену, Рим и Лиссабон, точнее, в идеальное представление об этих местах и о множестве других мест, где только могло захотеться побывать уездной барышне. Что говорить, они набродились всласть!

А затем импровизация стала распадаться на куски – и путники потерялись в дороге. Нет больше городов и отелей. Налетевшая осень, полевая, лесная, смяла их, пробрала до костей и столкнула в сиротливом объятии. В гостиной, из которой мигом выдуло всю весну, запахло сыростью полей, почернело, осенний ураган вслепую набросился на людей и природу.

Ирина стояла чуть поодаль рояля, как деревце с оборванной листвой, не в силах воспрепятствовать страшному листобою. Шаль сползала с её плеч. Она подтянула вязаную паутинку и покрепче сжала у горла.

Я не знал этой шквалистой музыки, но резкий, сырой её запах и рваный ритм были знакомы моему сердцу. Она трепала нас неизвестное количество времени и закончилась тем, что сама разорвала себя в клочья. Ошмётки угнал ветер, и на чистом небе взошёл пропущенный через легчайшую призму импровизации Бах. Видно, иначе на расстроенном рояле было его не сыграть.

С лицом светлым и строгим, не рисуясь нисколько, кажется, и вовсе забыв о нас, Петя проговаривал вслед за Бахом евангельские слова. Простое сокровище любви текло на нас с Ириной сквозь запотевшие окна собора.

«Ну ты и подлый гад!» – мысленно крушил я Петю, и растворялся в сиянии, и снова крушил, и опять растворялся. И вдруг подумал: а что мне, собственно, надо от Майи? Разве я не могу любить, не выколачивая ответное чувство? Кто вбил мне в голову, что для счастья нужно столько условий – взаимность, обладание, клятвы? Ерунда! Крохотный ребёнок не умеет ответить, только вдруг иногда улыбнётся, – а мы любим его на грани возможного.

Не знаю, куда завело бы меня Петино музицирование, если бы в какой-то миг его не заглушил сценический кашель. Смачное «э-хе-кэ-хе!» грянуло с ведущей на второй этаж лестницы. Между пролётами, на пути из мансарды в гостиную, стоял Николай Андреич. Вид у него был заспанный, но не всклокоченный – он успел прихорошиться, прежде чем выйти к публике. Поверх брюк и сорочки вместо шинели на плечи его был накинут халат, который хотелось назвать «турецким». Длинный, гладкий, бордово-синий, словно пахнущий инжиром и черносливом – тоже, конечно, стыренный из реквизита. Барскую одежду Николай Андреич умел носить блестяще и ни секунды не был смешон. Напротив, благодаря халату между нами обнаружилась дистанция – при этом на верхней ступени и в прямом, и в переносном смысле находился хозяин дома.– Разбудил? – сняв руки с клавиш, произнёс Петя и открыто взглянул на Тузина. – Простите, не удержался – больно хорош рояль! – объяснил он, вставая. – Я, кстати, тут вам мебель вернул… с благодарностью! Ну не буду мешать! – и, слегка поклонившись, вышел.Тузин спустился в комнату и тяжело взглянул на заиндевевшую Ирину, потом на меня. Видно, кхеканье и халат были последними каплями юмора, которые ему удалось выдавить из себя.– Жалко, Коля не убил его тогда канделябром, – произнёс он, даже не усмехнувшись. – А к вам, Костя, у меня просьба. Вы не могли бы впредь обеспечить нам отсутствие его присутствия? Или это будет трудновато? Трудновато, я знаю. Единственный способ отделаться от такого человека – перестать интересовать его. Ирин, может, нам тебя состарить гримом? Авось отвяжется. Где у нас тут что? – он открыл буфет и, взяв стакан, налил себе настойки из графина. – И кстати! Зачем ты его пустила?– А её никто и не спрашивал, – проклиная себя, и Петю, и Отелло в халате, сказал я.– Ну так тем более! – с накатом ненависти грянул Тузин. – Ирина Ильинична, я вас много лет умоляю! Прошу на коленях! Не пускайте в дом воров! Научитесь запирать двери, тогда к вам не будут врываться! Просто поворачивайте ключик! Уверяю вас, этот номер с лёгкостью осваивают цирковые животные!Снаряд достиг цели – Ирина упала на диван и замерла, беззвучно напитывая обивку слезами. По возможности тише я пересёк гостиную и, не прощаясь, оставил дружественное семейство.

На улице Пети видно не было. Он вернулся на мой заквашенный дождём участок и мокнул возле сруба, наблюдая, как Илья и Серго перетаскивают доски. – А удачно я к ним зашёл! – сказал он, обернувшись на хлопок калитки.– Петь, ты совсем сбрендил? – мгновенно рассвирепел я. – Совесть потерял? У тебя на разграбление есть Москва. Вот и шуруй там!– Я сбрендил, да! – подтвердил он, неторопливо двинувшись мне навстречу. – И потерял. У меня знаешь чего тут? – он стукнул себя в грудь. – Земную жизнь пройдя до половины, я вляпался в такую муру! Мне нужна Беатриче! Не дура расфуфыренная, а спасительница из райской обители!Я остановился, сбитый с толку формулировкой.– Сколько, ты говорил, ей лет? – пользуясь моим замешательством, спросил он. – Двадцать восемь?Я молчал, набычившись.– Золушка в двадцать восемь лет – это, чёрт побери, немилосердно! Похоже, её крёстную кто-то кокнул!– У Золушки, если ты не приметил, есть ребёнок…– Голубь, кошка, собака, муж! – подхватил Петя. – Я знаю. И в этом вся беда! Человек красоты волшебной, весенней – раздавлен и заплёван. А всем это даже нравится, плохо ли – блинчиками угостят! Человек смотрит на прохожего молодца с затравленной надеждой: укради меня из Кащеева царства! Но и этого не замечают! Ну а действительно, чего опасаться? Человек закатал себя в чувство долга и ковыляет в этом гипсе! Куда он денется!Петя шпарил по нарастающей, распаляя всё жарче свой обвинительный пафос. Я заметил: Илья на крыльце, бросив доску, слушает нас с любопытством и полез уже в карман за альбомчиком.– Что значит «закатал в чувство долга»? А как, по-твоему, жить? Предавать напропалую?– Да что ты, милый! Кто же ей такое посоветует! – улыбнулся Петя с яростью. – Куда как лучше врать себе! И мучиться целую жизнь с первым встречным! Бараны благочестивые!На мгновение мой ум пошатнулся, и Петино лицо, Дрогнув в дожде, уступило место чертам Кирилла. Ну конечно, всё так и было. Майя мучилась с первым встречным, а Кирилл её спас.– Петь, ты мне кто? – сказал я, придвинувшись к нему вплотную. – Ты, может, забыл мою биографию? Хочешь разыграть наш с Майей сюжет на бис, чтобы я полюбовался? Так вот, или ты дашь мне слово, что отстанешь от неё, или я тебя считаю последней скотиной.Петя, отшатнувшись слегка, стёр с лица дождь.– Погоди, брат. Ты чего-то, я вижу, не догоняешь! Говорят же тебе – человек несчастлив! Приглядись!– А это не твоё собачье дело! – отрезал я. – Сегодня несчастлив, а через месяц у них, может, всё поправится. Может, они ребёнка второго заведут. Николай Андреич, может, ради неё уйдёт из театра. Ты что, думаешь, мы бы с Майей разошлись, если б этот гад её спасать не рванул? Да всё бы у нас наладилось! И поэтому или клянись, что больше не появишься здесь! Вообще! Или вали из моей жизни на хрен!Само собой, произнося этот спич, я был готов получить отпор, но Петя, к моему удивлению, ничего мне не возразил – даже словами. Он достал сигареты и, пока закуривал, его передёрнуло ознобом.– Я понял, – проговорил он тихо, как будто из него вытекла вдруг вся жизнь. – Только это, брат, нехорошо, что ты на меня вопишь, как на осла. Мог бы просто сказать.– Так я говорил! Сто раз!– Ну да, – кивнул Петя, – Ладно. Я обещаю… – и, не подав мне руки, двинулся прочь.

Петя уехал, а я остался в смуте. Моё клокочущее беспокойство искало выход. Сигареты, ни первая, ни вторая, ни даже третья, не возымели действия. Я толкнул калитку и на размокшем подъезде к участку, в самой гуще глины, по которой нельзя пройти без сапог, увидел моих работяг. Они были заняты симпатичным и, без сомнения, нужным делом – выкладывали из обрезков доски дорожку через болото весенней тали. Увидев меня, Илья бросил своё занятие и, вытирая руки о тряпку, пронёсся ко мне по мосткам. Шаг его, почти не вдавивший доски в глину, взбесил меня своей лёгкостью.– Что-то случилось там у вас? – спросил он с внимательной тревогой. – Я слышал, там Ирина с Николаем что-то… ссорятся? Я даже вышел…– Слушай, ты чем тут занят? – перебил я его, уже не справляясь с собой. – Ты тут для чего присутствуешь? Для надзора за семейным благополучием Тузиных? Или есть Другая какая-то цель?– Костя, да мы работаем, – удивился он. – Мы, видишь, тропинку настелили!Я стиснул ладонью его плечо и, с трудом сдерживаясь, чтобы не тряхнуть, сказал, что мне не нужна «тропинка». Мне нужно, чтобы к августу в доме могли переночевать люди – не цыгане и не строители, а женщина с ребёнком. И если этого не случится… Ох, если этого не случится!Помрачение прошло быстро – раскололось, налетев на тишину Ильи. В его лице не было ни страха, ни встречного гнева. Он смотрел на меня с безусловным сочувствием, силясь проникнуть душой в ту нефтяную скважину, из которой хлестала моя злость. Я плюнул и поехал в булочную.

В тот день моё возвращение домой было тревожным. Я не знал, что после утреннего разноса надумает своими художественными мозгами Илья. Уедет? Молчаливо впряжется? Устроит мне храбрую отповедь или, наоборот, покается? Въехав на холм, я подождал в машине – не откроют ли мне ворота? И в самом деле, через минуту створки дрогнули и распахнулись. Илья укрепил стержни в земле и отошёл в сторонку.Когда я вылез из машины, он торопливо приблизился.– Ты не волнуйся! Всё у нас хорошо, нормально. Всё в порядке! – сказал он, явно желая меня утешить. – Посмотришь, что мы за сегодня сделали?Отчего же не посмотреть! Мы запрыгнули на крыльцо, у которого не было ещё ступеней, и вошли в дом. Они начали с переборки чернового пола. Серго ушёл ночевать в Отрадново, Илья возился один. Когда мы прошлись по всем комнатам и я собрался к себе, он воскликнул:– Постой-ка! – и, порывшись в папке, вытащил лист. – А вот – ты!Скудными карандашными штрихами, зато с точностью, бьющей в сердце, на куске бумаги был нарисован я. Этот «я» смотрел на меня с листа удивлённо, слегка растерянно, одной ладонью взявшись за голову и словно бы говоря: ребят, простите меня. Перегрелся, сам не понимаю, как вышло…Получалось, что своим рисунком Илья заставил меня извиниться за мою утреннюю грубость, но, конечно, сам не сознавал этого. Он наблюдал за моей реакцией без крохи самодовольства или смущения, радуясь, что Бог послал ему хороший рисунок.– Ладно. Закругляйся. Я хлеба всякого привёз. Пошли чай пить! – буркнул я и, спрыгнув с крыльца, зашагал к бытовке.– А я вообще-то к Ирине хотел зайти! – сказал Илья мне вслед. – Узнать, как там у них что. Николай, я видел, уехал на автобусе. С сумкой.Я обернулся.– Это что ещё значит?Илья пожал плечами и, спрыгнув с крыльца в сине-ртутную от сумерек воду поляны, приблизился:– Вот вы разъехались – Петя, потом ты. А потом, смотрю – Николай Андреич тоже. Идёт быстро, на плече сумка большая коричневая. И шинель…Не дослушав, я стартовал к калитке. Мне хотелось выяснить, каков на этот раз масштаб разрушений, причинённых семейству Туз иных моим гостем.

– Да успокойтесь! У них просто в Ялте фестиваль! – сказала Ирина, выслушав мои мрачные извинения. – Они всей труппой снялись, на неделю. Мы с Мишей тоже хотели. Стыдно сказать, ребёнок ни разу не был на море. Но вы сами понимаете – билеты, два туда, два обратно. И проживание. А так они там на всех один домик снимают за счёт театра. В общем, это для нас накладно! А, ничего!.. – Ирина с улыбкой махнула рукой. – А Илюша где мой? Совсем вы его за Можай загнали! А ну быстро зовите его – и все ко мне, пить чай! Было ясно, что она нисколько не расстроена, наоборот, довольна, оживлена. И всё же распивать чаи у Тузиных я отказался. Будет уже, почаёвничали…

– А я думал, это из-за друга твоего! – сказал Илья, когда, вернувшись, я объяснил ему причину отъезда Тузина. – Потому что сплетен не надо разводить, когда не знаешь! – буркнул я.Илья взглянул так, словно я крепко его толкнул, но не вспылил, а объяснил просто:– Я потому заволновался, что, когда он возвращался, Петя твой, от него пламень шел и за ним – головешки!– Значит, так, – перебил я, совершенно забыв про объявленный Пете ультиматум. – Поскольку тебе с моим Другом предстоит ещё видеться, хочу, чтоб ты усвоил. Что бы он ни отчебучил – не тебе его судить. Он музыкант. Для него музыка была службой монастырской. Было время, он по двенадцать часов в сутки молился за всех за нас. А сейчас ему трудно. И осуждать его не смейте никто!Илья смотрел на меня сперва в испуге, а потом вдруг заулыбался. Конечно, я был смешон в своей адвокатской речи. Петрович – келейный молитвенник! Но малинового звона, излучаемого Ильёй, это всё же не объясняло.– Ох, как это хорошо! – сказал Илья, взглядывая на светлое небо ранней ночи. – Вот кто бы за меня на том свете так заступился, как ты за Петю своего! А может, давайте заранее договоримся, чтобы все друг за друга?

Быстро пролетела неделя весны, Николай Андреич вернулся из Ялты. Он похудел, сильно кашлял и, прогуливаясь по улице, оглядывал деревню, как турист. Я попробовал расспросить его о фестивале, но он элегантно обошёл мой вопрос, переведя разговор на цветение вишен, которым в этом году после Крыма ему предстояло вторично полюбоваться в Старой Весне. Я даже немного обиделся. Не хотите рассказывать – как хотите.

Должно быть, он почуял моё разочарование.

– Костя, я вам привёз одну вещь! – сказал он, таинственно улыбнувшись, и достал из кармана шинели кривенькую кипарисовую шишку. – Это такая вещь, я вам скажу… – и умолк, не сумев подобрать слов.

Дальше этого трогательного подарка наше общение в тот день так и не продвинулось.

А на следующее утро в окно моего кабинета стукнули. Это был нормальный весенний стук – дождевой, голубиный, синичий. Подойдя к окну, на выщербленном, в мозаичных лужах асфальте я увидел Мотю. Она улыбнулась до ушей и махнула – мол, давай во дворик и папироски свои не забудь!

Мы не виделись с ней давным-давно, с тех пор, как она сперва попросилась к нам на работу, а затем исчезла совсем. Но старовесенняя муза братства, взявшая меня под своё крыло, не позволила нам отдалиться. Напротив, мы забыли, что не слишком-то близко знакомы, и встретились как друзья.

Мотя выволокла из тени дощатый ящик и уселась на нём, откинув спину – как в шезлонге. При этом нос подставила солнцу и, зажмурившись, выдула дым прямо в пылающий апрельский пятак.

– Небось опять в Хабаровск собралась? – спросил я, присаживаясь на соседний ящик.

Она выпрямила спину и, обернувшись, уставилась на меня чёрными, в цыганских ресницах глазами.

– Это кто тебе сказал, Николай Андреич? С чего он взял?

Мне стоило некоторого труда убедить её, что я ляпнул про Хабаровск от балды. Наконец она успокоилась и взялась рассказывать про поездку.

– Не фестиваль, а одно название! – пожаловалась она. – Загнали в чеховский садик, набили туда пенсионеров. Пьеса дурацкая, да ещё мы её и недоучили! Думали, чтоб Николай Андреич сел в первый ряд с текстом и спокойно себе суфлёрил. А он ни в какую – отказываюсь, говорит, участвовать в этом позоре! Ну тогда Жанка сама села с текстом. Зрителям объявили перед началом, что, мол, у них уникальная возможность наблюдать спектакль не в итоговом виде, а, так сказать, на творческой кухне, в процессе доведения до готовности. Кое-как отмучились. Хотели уже идти отмечать, тут мне Николай Андреич эсэмэску пишет: приезжай, Мотька, я в Гурзуфе.

Ну припёрлась. Море серое, скала слева старая такая, прямо динозавр. Пахнет морской капустой, и в кафешках музон. Смотрю, на пляжике там, на гальке – Николай Андреич! Сидит с бутылкой муската и нос утирает. Ну я к нему! Николай Андреич, вы чего плачете? А он: плачу, говорит, Мотька, что здесь больше нет молодого Пушкина. Не могу, говорит, прямо – так жалко, что Пушкина нет! А ещё, говорит, я плачу оттого, что эту грусть со мной никто не разделяет.

Ну я разделила, как могла. Потопали с ним на дачу Ришелье и нагребли из-под кипариса шишек. Аж карманы топорщатся. Типа, Пушкин кипарис этот любил. А потом пошли на гурзуфскую дачу Чехова. Такая, я тебе скажу, хибарка – вроде моей! Зато можно спуститься в бухту. Николай Андреич полез, естественно, на камни – там его и окатило, прямо с головой. Он рад был до колик! Пока возвращались в Ялту, просифонило в маршрутке, теперь кашляет.

Она закурила и совсем другим, не звонким уже, а расслабленно-хриплым голосом проговорила:

– И вот после Гурзуфа я поняла, что Николай Андреич – это пустой номер. У него нет перспектив. Рамазановна на него наезжает прилюдно, при уборщицах даже: мол, ты, Николай, публику не слышишь, разоришь нам со своими идеями театр! – Мотя умолкла и почесала покрасневший на солнышке нос.

– А самое подлое, что Жанка права. Пусть по-уродливому, но права всё равно. Она даёт людям то, что им нужно. А они в ответ дают то, что нужно ей, – в смысле, денежку. И Николай Андреич со своими кипарисами в этой цепи лишнее звено.

– А может, есть какая-нибудь другая цепочка?

– Нет, – возразила Мотя, серьёзно на меня посмотрев. – Другой цепочки нет. Может, она и была, но рассыпалась в прошлом веке. Конечно, да, есть горстка стариканов и ещё горстка честолюбивых снобов из молодёжи. Вот они себе тусуются, изображают актуальность – а на деле всем заправляет такая вот всемирная Жанка. А Николаи Андреичи ползают перед ней и дают голос по свистку, чтоб им кинули хлебушка. А потом встают, отряхивают пиджачок и принимают статуэтку. Умора!

Тут Мотя поднялась с ящика и стала выбирать из чёрного сукна пальтишка лучи древесных заноз.

– И что собираешься делать в этой ситуации?

– А что тут сделаешь? Нужно пробиваться. Общаться, сражаться! – ответила она со всей серьёзностью. – Николай Андреич нежный, он этого не умеет. Конечно, жалко мою Весну, но всё равно – надо сматываться, и поживей! Молодость пройдёт! – Тут Мотя закинула руки за голову и потуже перетянула резинкой хвост.

Я встал и отодвинул ящик с прохода в сторонку. Когда мою душу пускали в мир, на ней черкнули несколько строк – вроде заповедей блаженства. «Скучно и бессмысленно быть неверным», – говорится в одной из них.

– Я не понимаю! – заволновалась Мотя, почуяв мою отстранённость. – Почему нельзя уехать, раз тут ловить нечего?

– Можно, – сказал я и, затушив окурок в баночку из-под маслин, пошёл к дверям булочной.

«А зачем ты, чёрт побери, меня спрашиваешь! Решила – вали!» – мысленно вопил я на Мотьку. Роль пионервожатого, объясняющего подшефным смысл бытия, была мне в тягость. Вымыть руки – и в пекарню!

Но как сладостно было мне вздрогнуть, когда за спиной раздалось:

– Да ладно, не поеду я никуда! Что я, сволочь? Так и буду канителиться до пенсии с его алыми парусами!

Мотька стояла в дверях чёрного хода. За её спиной сияющим тоннелем золотился и голубел апрель.

– Слушай, у меня идея хорошая! – сказала она, звонко протопав по коридору. – И честно, и в кайф, и людям понравится! Я всё мечтаю сняться в фильме про войну. И снимусь ещё – зуб даю! А пока что давай мы у тебя Девятое мая отметим! Дадим военно-полевой концерт. Я буду петь, а с тебя хлеб-соль! Знаешь, как я пою, – уревёшься! И ты давай уже, обдумывай ассортимент – хлеб войны и всё такое. Чего там осталось-то до девятого – пара недель!

Мотя была права. Весна покатилась кувырком. Стремительно теплело, и однажды я заметил, что опушка леса – сухая. По старой, спалённой прошлогодним солнцем траве я зашёл в лес и сел на корточки – поглядеть, что там проклюнулось. Солнце различило меня среди ветвей и трав, положило ладонь мне на грудь и задумалось. Я чувствовал густой и нежный призыв: «Живи! Расти!»

Мне очень хотелось пригласить на сеанс жизнетворчесгва всех своих, но «свои» при ближайшем рассмотрении оказались названием совершенно пустого файла. Звать Майю и Лизу не имело смысла. Они были сыты до отвала переславскими красотами. Мама до сих пор не простила мне день рождения Лизы, а отец давно уже побратался с весной, копая с товарищем на Оке.

Я позвал бы Петю! Он вошёл бы в лес, на пороге туша сигарету, и услышал бы в сто раз больше любого Коли-слухача. И, может, солнце одним махом просушило бы его мозги от всех страстей. Но как позовёшь, когда я сам запретил ему появляться у нас в деревне! Кроме того, я ещё не выяснил, разговаривает ли он со мной после моего «ультиматума».

Оставалось наслаждаться приходом весны в обществе местных жителей.

Вдоль тузинского забора, там, где стекала в канавку вода, взошли нарциссы. Они поднялись над бумажно-полиэтиленовым мусором всех сортов, занесённым в нашу деревню грязным вихрем пажковской стройки. Однажды я застал Ирину над этой канавой с пакетом и палкой. Как заправский дворник-таджик, она выуживала палкой с гвоздиком мусор и складывала в пакет. Рядом с ней паслась драная, но местами ещё пушистая кошка Васька и подкашливающий по-стариковски пёс. – Ну как ваши примулы? – спросил я, когда Ирина разогнула спину.– А они у меня не прижились, – сказала Ирина, хмурясь. – Слишком рано посадила. Я-то думала – приживутся. Всё-таки ведь весна, жизнь… А оказалось – одни фантазии.Она отряхнула подол шерстяного платья и, подхватив палку с пакетом, вошла в калитку.

Заметив грусть своей двоюродной сестры, Илья стал наведываться к ней в обеденный перерыв и вечером. Столик на крыльце, где частенько мы пили чай из упрямого самовара, оказался застелен старой клеёнкой. Рядом на скамеечке вместо самовара стоял ларец, а в нём всё, что уцелело от Петиных новогодних подарков. С выражением влюблённой сосредоточенности Илья поправлял не вполне удачную Иринину роспись, при этом смешно – оттого, что искренне – заверял художницу, будто она одарена невероятна, ей по силам любой шедевр, только надо вспомнить и надо, в конце концов, набить руку!– Всё забыла! Господи, надо же! Илюш, ничего не помню! – смеялась она, следя за порханием его кисточки.Однажды, увидев их, я подумал, что лет двадцать тому назад они точно так же бок о бок сидели в своём садике и дружно рисовали гуашью. Между ними и по сей день чувствовался «сговор детства» – особая линия взглядов, жестов и слов.

Расписывание Ирининых шкатулок было не единственным художественным делом моего плотника. В Илье бродили акварели, он весь был пропитан их луговым туманом. В каждый, сколь угодно крохотный перекур он делал наброски карандашом, чтобы в свободный час повторить увиденное в цвете на четвертушках рыхлой бумаги. Своим акварелькам он давал самые простые имена: «Свежее утро», «Заморозок», «Синица в солнечной луже», «Колин забор сквозь солнце», «Мать-и-мачеха», «Ветреный день»…Всё это была повседневная красота земли, но как будто взятая в остро душистом концентрате.Удивительно, что Илья вовсе не пенял на судьбу за неустроенность своего дара. Глядя на него, я подумал: может, и мне ослабить требования к жизни, перестать трясти её за грудки, выколачивая то, что сам упустил из рук.

Следующей областью приложения сил моего строителя стала развалившаяся часовня, стоявшая на придорожном откосе – между Старой Весной и монастырём. Вышло это так. На Страстной неделе, изумив коллег и товарищей нежданным приступом благочестия, Коля вздумал поститься. Он больше не захаживал под вечер в магазинчик, а мыкался в трезвой горечи по старовесенним тропам до той поры, пока его страдающая пустота не наткнулась на часовню, что потихонечку осыпалась у поворота на Отрадново.В свободное от работы время Коля серьёзно и кропотливо собирал, что накрошилось за века, скреплял обломки раствором и прилеплял к фундаменту. Иногда заглядывал ко мне и шарил в остатках стройматериалов – не сгодится ли что-нибудь на починку. Годилось многое, Коля никогда не уходил с пустыми руками.Учитывая задумчивый темп, взятый Колей в работе, и отсутствие сколько-нибудь вменяемой технологии, на результат рассчитывать не приходилось, но сам род его занятия был чудесен.Илья то и дело сбегал с холма полюбоваться, как идёт «реставрация». Развалины не на шутку взволновали его, ему хотелось, чтобы они были отстроены заново и побелены. «Ты посмотри, насколько светлее стала бы панорама!» – озабоченно говорил он. Можно было подумать, что и за вид, который придёт в мой дом из окна, он как строитель отвечал тоже. «Под ключ» – так «под ключ»!

Делал ли Илья что-нибудь? Случалось, я заставал его за работой. Но тут пришла Пасха, Коля ринулся навёрстывать, что недогулял в пост, и уволок за собой моего плотника – бродить по окрестным посёлкам. С этих прогулок непьющий Илья возвращался хуже хмельного Коли – обилие «мотивов», желание и невозможность зарисовать всё совершенно одурманивали его. А однажды Коля умудрился затесаться на свадьбу. По его свидетельству, Илья так быстро и дивно нарисовал невесту с женихом, что вмиг образовалась очередь из гостей – на портрет.С той гулянки Илья вернулся под утро и вышел на клич Серго, зримо пошатываясь от усталости и впечатлений. Само собой, я не обрадовался его полуспящему виду.Илья принял моё хмурое молчание близко к сердцу и сразу доложил, что на свадьбе разговорился с девицей из села Буйнова – да так, что сам не заметил, как пошёл на заре провожать её в неблизкий край. Рассказывая, он набросал карандашиком портрет своей новой знакомой. Главным и, возможно, единственным достоянием её лица была юность. Из прочих достоинств Анюты Илью особенно тронул тот факт, что её брат сидит в тюрьме. «Понимаешь, за ерунду! Мухлевал там чего-то с запчастями от сельхозтехники. Если б он в войну хлебные карточки таскал – тогда бы другое дело. А так никого ведь человек не убил, не покалечил!» – сокрушался он.Рассказ Ильи не вызвал во мне сочувствия. Меня и вообще начала угнетать его наивная, без разбора, открытость, струящаяся по окрестностям Старой Весны влюблённость во всех.Да что там – угнетать! По правде сказать, мне хотелось посадить Илью на собачью цепь, чтобы он не шлялся, а делал, что велено: клал крышу, ставил окна и двери, стелил полы. Лето с Лизкиными каникулами приближалось ко мне, как враг, а я по милости Ирининого брата всё ещё был безоружен.

Тем временем пришло светлейшее время года – имя моей жены. На заправке ко Дню Победы мне выдали ленточку, а в булочной, в углу торгового зала, мы с Мотькой соорудили подмостки из нескольких сколоченных вместе дощатых ящиков. Мотька уверяла меня, что такая сцена – это «винтаж». Теперь у меня был повод потребовать Лизу девятого в булочную – на праздник, посвящённый подвигу её прапрадеда.

– Хорошо, мы приедем! – с неожиданной лёгкостью согласилась Майя. – Мне в любом случае надо с тобой встретиться. А дом как, уже готов? А то у Лизки до двенадцатого выходные. Я могла бы тебе её оставить, если у тебя там нормально, тепло. А мы с Кириллом…

К счастью, я уже не услышал, точнее, не смог воспринять, куда они с Кириллом намылились ехать без Лизы. В голове застряла пуля: готов ли дом?

В тот день я сбежал из булочной рано – в обед и всю дорогу думал о стройке. Осколок в моём мозгу искривил пространство Старой Весны. Всё происходящее заколебалось и поменяло пропорции. Средний темп стал казаться мне черепашьим, задумчивость – хамством, дружелюбие – ложью.

Тем страшнее был прилив одуряющей злости, когда, войдя на участок, я не увидел Ильи. «Да в магазин вроде побежал», – сказал Серго.

Прошёл час, другой. Над соседним холмом засинело полотно идущей на нас грозы. Оно было обширно – во весь горизонт. Прекрасно! Польют дожди – прямо внутрь дома без крыши. Потом будем ещё месяц сушить – и так без конца.

Несвойственным мне стремительным шагом я облетел деревню и спросил, увидев через забор Ирину, не в курсе ли она, где мне поискать Илью.

– А что случилось? – Она распрямилась, держа в руке измазанный торфом совочек.

– Да говорят, в магазин ушёл – третий час уже закупается!

Ирина воткнула совок в грядку и, подойдя к калитке, лирически взялась за колышки.

– Костя, вы не сердитесь. Он, наверно, человека какого-нибудь встретил и рисует. Он людей видит, как через солнце, понимаете? И поэтому любуется ими. Вот как я всеми травками любуюсь – что со мной поделаешь! А ведь у него ещё и Божий дар!

– А нимб над ним не светится? – спросил я.

– Ну какой нимб! – огорчилась Ирина и порозовела.

– Мне ведь надо, чтобы дом был! – сказала я с горечью.

Когда я вернулся, Илья был на месте. Не то чтобы на рабочем, но, по крайней мере, неподалёку. Он болтался на моём турнике под ветром, гнавшим на нас грозу. Здорово, конечно, я понимаю, – голова пуста, весело стонут связки! Подтянулся, обернулся вокруг перекладины и повис, зацепившись коленями.

– Илья, ты в тридевятое царство, что ли, ходил? – спросил я, приблизившись и склоняясь к его болтающейся голове. – Ты домом будешь заниматься или всё, завязал? Он схватился за перекладину и спрыгнул.– Да ты понимаешь, я ведь на секунду отошёл – за гвоздями, восьмидесяточку для пола. А там у магазина прямо на ступеньке – человек! Глаза – как туча с молоком, зубов нет, волос нет почти, но все, что есть, – дыбом! – принялся докладывать он, глядя чуть мимо меня, на воображаемый портрет. – Он, понимаешь, заметил, что у меня сдача в кулаке, и косится на неё. Ну даю ему эту сдачу, там немного. Он сразу побежал в ларёк, купил папиросы и меня догоняет. Это мне, говорит, в дальний путь. Ну и разговорились. Он, оказывается, из дурдома, который в монастыре. Нас, говорит, выселяют, а я, мол, тут с молодости. Пойду, говорит, куда-нибудь… А у меня как раз блокнотик был с собой, случайно! Очень захотелось, чтоб он себя увидел – как тебе сказать? – хорошим, здоровым! Ну набросал, показываю, понравилось ему вроде. Только где, говорит, мои зубы? Какие зубы! Даже если б и были – у тебя ж на портрете рот закрыт! Он, конечно, совсем не в себе!.. – Илья махнул рукой и улыбнулся, вспоминая. – Я тебе его глупости не буду пересказывать. Потом он говорит, пойдём-ка, Друга моего нарисуешь. Ну пошли. Ну и я там, у ворот, ещё друга набросал. Потом нянечка вышла. Её тоже…Я молчал. Наплывала гроза. Зелёный пейзаж холмов обдало синим. На западе явственно пророкотал гром, и вдруг я понял – это не закончится никогда. Сломаются карандаши – найдутся краски, уедет интернат – прилетят журавли. И никогда не будет мне никакого дома.– Костя, ну а что же было делать? Так и отпустить его, чтобы шёл человек сиротой среди целого мира? – оправдывался Илья, начиная уже пугаться моего молчания.– Сиротой? – наконец проговорил я. – Тебе всего-то было работы – пол да потолок! А ты что делаешь? Ты, брат, на пленэр приехал или чего?Я отфутболил кусок доски, попавшийся под ноги, и зашагал куда глаза глядят. Тут грозовой порыв, сверкнув во всё небо, со стоном согнул деревья. Закрапало. Я остановился и посмотрел на тучу. Прямо в глаза мне из чёрного неба мчался мутный хрусталь дождя. Ещё мгновение я оставался сухим, а затем сгинул в дыму водопада. Илья бросился укрывать рубероидом сложенные на крыльце доски. Я собрался было в бытовку – но нет, гнев не избыт!– Ты посмотри, что творится! – ринувшись за Ильёй к крыльцу, крикнул я через ливневый грохот. – Зальёт же всё к чертям! Крыши нет, ни черта нет, а ты бродишь! А ну давай, топай сюда! Недоговорили!Колина липа швыряла через забор обломки веток в чуть наклюнувшейся листве. Моё тело, словно бы потяжелевшее от намокшей одежды, жаждало военных действий.Илья бросил рубероид и поспешно спрыгнул с крыльца под бурлящие пули дождя.– Стой и слушай! – орал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не тряхнуть его за шкирку. – Ты у нас молодец, хороший человек! Художник, да? Сочувствуешь заключённым! Сочувствуешь инвалидам! Класс! Супер! А отвечать за работу кто будет? Тебе первого встречного жалко! А на то, что у человека от твоего разгильдяйства жизнь может рухнуть, тебе чихать!– У какого человека? – растерялся Илья.– У такого человека! – прохрипел я, сливаясь с грохотом ливня. – А кто я, по-твоему? Лошадка? Собачка?Гнев и гроза, сойдясь в одну стихию, разрывали меня. В глинистых ямах вскипала под ударами ливня кофейная пенка, и я понимал в отчаянном бессилии, что ничего не могу поделать с этим бедламом. Не могу выключить дождь и высушить стройплощадку, не могу даже просто запретить Илье отвлекаться от дела. Меня надули, как ребёнка!Под гром я орал ему о моих, о том, что осенью будет поздно звать сюда Лизу, потому что у неё – школа, первый класс! Звать надо летом! Майя и Лиза – это моя семья! Это то, чего у меня нет, но должно быть. И летом они должны приехать в наш – прекрасный – новый – дом и принять его как свой! Дом – это моя последняя спичка. Если от неё не загорится – всё, считай, я замёрз в степи!– Слушай, ну к июлю с полами-то и крышей мы справимся! Переночевать можно будет! – через дождь прокричал Илья.Нет, этот дурачок не понимал!Я нагнулся и, выковыряв кусок глины, смял свою клокочущую ненависть в «снежок».– Какая – на хрен – крыша?!Илья с ужасом проследил мой жест.– Ты мне на кучке стружек предлагаешь счастье строить? Или ты думаешь, кто-нибудь будет ждать, пока ты всех перерисуешь? Ты мне жизнь запорешь, дурак!– Я просто думал, сроки – это не главное! – вконец перепугавшись, залепетал Илья. – Я думал, главное – чтобы дом получился живой, хороший! А когда уж он выйдет – дело второе. Но я теперь всё понял! Будем спешить. Правда, дом-то большой. Чтобы за лето всё с иголочки и проконопатить – это всё-таки вряд ли…– Вряд ли? – Я крепко сдавил в ладонях комок рыжего теста. – А почему в январе ты мне этого не сказал? Почему ты не сказал мне этого в марте? Почему ты кивал, что чуть ли не за весну всё сделаешь?Грохот струй занавесил мир. Я был как во сне, где всё можно, но мне не хотелось изысков. Хотелось вмазать ему и спустить с холма – как с лестницы. Я хлестал и чеканил, что вышвырну его, если он будет себе позволять бродить. Мне плевать, что он Иринин родственник.Илья слушал, сокрушённо качая головой, словно не желая верить в происходящее, и вдруг выставил ладонь к моей груди:– Нет! Больше не говори!Зря он это сделал. Я принял жест, как отмашку, и собрался хорошенько его встряхнуть, но Илья перехватил мою руку.Я пришёл в себя, сидя в ливневой жиже. Илья склонился надо мной. В его мокром, промытом дождём лице были вина и сочувствие. Ясное дело, это вам не офтальмолог-пацифист. Деревенский парень, плотник, некоторые вещи срабатывают на рефлексе.– Костя, ты как, нормально? Я нечаянно, испугался просто. Ты как-то так грозно надвинулся… Умыться тебе принести или так, дождичком? Ты не волнуйся! К августу доведём до ума пару комнат – например, гостиную, коридор и какую-нибудь спальню. Уберём всё и уедем на время, пока твои будут, чтобы вам не мешать. А остальное потом.Я сплюнул землю, вытер лицо рукавом и, поднявшись, зачавкал по вспененным лужам к бытовке. Меня подташнивало, потому что я отравился. Приступом гнева травишься.Только обсохнув и отлежавшись, я понял: это было лучшее столкновение из возможных! Здорово, когда люди всеми способами проламываются к пониманию друг друга, рубят толщу несовпадающих представлений о мире и оказываются наконец в одной плоскости.Вечером, когда настало время зажигать свет, в мою дверь постучали. На порожке стоял Илья, держа в руках заляпанный краской дощатый ящик.– Спрячь куда-нибудь, пожалуйста, чтобы я не отвлекался! – проговорил он и опустил ящик на пол бытовки. – Вернёшь, когда закончу. Тут краски, уголь, – всё. Выбрасывать я уж не буду, жалко. Ты убери, а потом отдашь.Я глянул на него в духе Пети – с романтическим высокомерием и произнёс:– Не торопись пока что. Пойдём покурим.Мы вышли на крыльцо. Небо над ельником, за который упало солнце, было светлым, как новая серебряная монета, и по всей ширине участка блестела вода. Конечно, я не древний японец, но всё же не раз замечал за собой: созерцание нерукотворной красоты гасит волю к личному счастью. Так и на этот раз подумалось: не надо настаивать. Илья простодушен. Скорее уж это ему, а не мне, Бог подскажет, к какому сроку будет нужен дом. Если и вообще нужен.– Знаешь, – заговорил Илья. – Вот когда картину пишешь, иногда чувствуешь – устал, нет душевной полноты, и бросаешь. А потом вдруг раз – и всё дописал до капли. Я как-то думал, что и с домом так можно. Но, конечно, нет, с домом нельзя, ты прав! – заключил он сокрушённо. – Ты только знай – это не от пренебрежения к тебе. Мне ведь и самому надо побыстрей развязаться. Маме надо сердце лечить очень серьёзно. Ты же видел её. А у нас даже на исследования, если бесплатно, запись за несколько месяцев, да и вообще – разве чего добьёшься? Оля говорит, лучше бы в Москву. Ждёт вот, когда хоть какие-то деньги будут. Разве я этого не понимаю? Понимаю. А всё равно с рисунками этими как больной… Так что ты мне правильно мозги промыл. Буду работать, как человек. Ты ящик-то мой спрячь получше, чтобы я не нашёл! – и он смятённо оглянулся на дверь бытовки, за которой исчезло его богатство.Я дослушал его, и вдруг мне стало всё ясно. Так ясно, как редко бывало. Я понял, что должен сделать.– Значит, так, – сказал я, закуривая с максимальной невозмутимостью, какую только мог изобразить. – Завтра поедешь со мной и получишь авансом всё, как договаривались, за вычетом доли Серго. Отвезёшь своим, пусть лечатся – нечего ждать. Вернёшься и будешь работать.Илья взметнулся, как костерок, совершая всем существом протестующий жест, но я не дал ему говорить.– Раньше надо было думать! Разболтал – теперь помалкивай.– Костя, да ты-то тут при чём? Это наше с Олей…– При чём я или нет – это мне судить, а не тебе! – оборвал я его. – И мой внутренний голос мне говорит – попал ты, брат! Если что – будешь до смерти виноват, что знал и бездействовал! Так что всё, поговорили.Илья умолк и вдруг, не сдержавшись, вольно, счастливо улыбнулся.– Знаешь, как Олька обрадуется! Даже не представляешь, как! Прямо уже предвкушаю… – и вдруг, склонив голову, ткнулся лбом мне в плечо.– Слушай, иди давай! – огрызнулся я, слегка одеревенев, а впрочем, радуясь, что он хотя бы не грохнулся на колени – с него станется!Через пять секунд он уже весело нёсся по лужам к дому – наверно, звонить своим.

Что он за тип, чего ему надо в жизни? – раздумывал я, заталкивая в угол бытовки ящик с красками. Я не различал никакой основной мысли, даже просто вектора, по которому он двигался бы. И всё же бесцельность Ильи была как колос – бог знает, что за хлеб обнаружится в нём по зрелости? Конечно, я понимал, что, лишив Илью материального стимула, подписал приговор строительству. Теперь вечно ему будут попадаться арестанты, сёстры арестантов, странники, нянечки, раненые и сумасшедшие. Но мне не было досадно. Наверно, я всё же согласился с Ильёй: у моей стройки свой темп, определяемый не мной и не им.Утром мы с Ильёй заехали в банкомат. Потом я добросил его до станции, а сам помчался в булочную.

В институте я страстно интересовался хлебом войны и облазил немало архивов. Рецепты военного хлеба подразделялись в моей тетрадке по годам и регионам. Их состав варьировался от вкусного и здорового до едва пригодного к употреблению. Чем горше были ингредиенты, тем сильней колотилось сердце.

Решение испечь на праздник «хлеб войны» не блистало оригинальностью. Подобные реконструкции проводятся повсеместно. Не было ничего неожиданного и в программе Мотиного военно-полевого концерта – привычная дюжина шлягеров. И всё-таки я был рад, что мы вносим свой вклад в дело памяти.

Накануне мне позвонила Майя и подтвердила готовность явиться вместе с Лизой на праздник. Её любезность встревожила меня не на шутку. Я не знал, что думать. Может, Кирилл собрался поработать за границей и им требуется моё разрешение на вывоз Лизки?

Девятого мая я выехал рано, ещё до света, и всю дорогу старался смирять томление шуткой. А что это, брат, ты дёргаешься? Ты, может быть, маршал Жуков? Или Кутузов в Филях? Может быть, за тобой Москва? Но даже ясно себе разложив, что от сегодняшней встречи с Майей никому не может стать хуже, кроме одного меня, не смог унять тревогу. Ко Дню Победы мы убрали торговый зал по-советски – вынесли корзины, оставив только простые деревянные лотки, поснимали со стен «буржуазные» фотографии, а над входом повесили сворованный Мотей из театрального чулана транспарант, белым по кумачу: «Вечная слава защитникам Родины».Сама артистка явилась за полчаса до концерта. Вошла, поскрипывая реквизитными сапогами, в гимнастёрочке, с пучком тёмных волос и закинутой за спину гитарой на ремне. Прыгнула на св еже срубленный подиум и потопала.– На вот, пробуй! – сказал я, протянув ей чёрный «кирпич».Она серьёзно, если не сказать сурово, отщипнула корочку, понюхала и сунула в рот.– А водка? А стакан водки к хлебу? Хлеб надо порезать, а к нему стакан. Кто одним хлебом угощает!Она прислонила гитару к стенке и, самовольно сбегав в пекарню, принесла стакан с налитой из-под крана водой.Ну вот – два стула. На одном постелена простая салфетка, сверху стакан и хлеб. На другом – Мотя, трогая колки, поправляет настройку струн. Нога закинута на ногу, и всяк входящий ударяется взглядом в натуральные кирзовые сапоги. Подваливает народ. Молодёжь – те, что проводят у нас несанкционированные поэтические заседания. Воскресные семейства – мама, папа, чадо. И почти никаких ветеранов. О дин-единственный старик в орденах – дряхлый, с обидой в складке впалых губ.Пахнет чёрным хлебом, горячей, сладковатой его кислинкой. Мотя бросает взгляды на подступивших вплотную слушателей, кашляет и, отглотнув воды, взглядывает на меня.Но я уже не могу поддержать артистку Матвееву. Меня раскачивает, разносит предвоенной тревогой. Мои обещали быть в полдень. Уже без пятнадцати. Зачем я позвал их? Надо было самому приехать и побыть во дворе, пока Лизка играет с девчонками. Почаще вот так приезжать и сидеть на лавочке.Не находя больше мужества ждать, я сбежал в пекарню, а когда, взмокший и тревожный, снова выглянул на улицу, во дворе стояла машина Майи, та самая, которую мы купили ей лет пять назад, – шустрая красненькая букашка. Я подошёл и с удовлетворением отметил: без моей опеки букашка состарилась – шрамы жизни покрыли её тут и там.Заднее сиденье, насколько я мог разглядеть, было забито пакетами из продуктового гипермаркета. Я слышал от мамы, что, высвободившись из моих лап, Майя круто поменяла интересы. Воспылала страстью к шопингу и даже, наподобие презираемой ею Маргоши, увлеклась дизайном ногтей. Нега мещанской жизни поглотила мою жену. «А ты что хотел? – объясняла мне мама. – Человек доволен! К духовным высотам рвутся одни несчастные».Оторвав взгляд от машины, я оглядел площадь и сразу нашёл искомое. Вот они! Идут от киоска, в руке у Майи бутылка воды.Лизка замахала и помчалась мне навстречу. Майя подняла ладонь и махнула тоже. Под ногами её постукивал исчёрканный цветными мелками асфальт, за спиной алым парусом раздувало клумбу. Счастливая, светловолосая, она улыбалась. Не мне, конечно – своему счастью, жизни, месяцу имени себя. Мало ли поводов для улыбки!Я обнял Лизку и инстинктивно подхватил её на руки – беря в союзники или в заложники.– Ну веди! Показывай! – подойдя, сказала Майя. Её тон был слишком приветлив, чтобы хоть как-то обнадёжить меня.Мы вошли в зал, создав помеху Мотиному пению. Завсегдатаи булочной знали меня в лицо и с любопытством завертели головами. Некоторые поздоровались, а один подвыпивший отец семейства дружески хватанул по плечу. Не знаю, произвела ли моя местечковая слава впечатление на Майю. Думаю, вряд ли. Толкая впереди себя Лизу, она пробралась через тесноватый зал в уголок.Я принёс из кабинета ещё два стула и, усадив Майю с Лизой, встал за их спинами.Мотя исполнила «Тёмную ночь», и «Десантный батальон», и «Печурку». Это был настоящий военно-полевой концерт. Артистка Матвеева пела павшим. Её глаза, тёмные и сырые, как земля, изголодавшиеся, разъеденные горем и порохом, смотрели сквозь мутную линзу времени. Гимнастёрка выгорела, но голос был звонок и закипавшие на чёрной радужке слёзы – не луковые.Иногда, на миг выпадая из образа, Мотя взглядывала на меня, как будто спрашивая, – всё ли так? В один из таких моментов Майя обернулась ко мне и шепнула:– Костя, это что, твоя девушка? Очень милая, правда!Ни малейшей досады, тем более ревности в голосе – одно облегчение.– Может, выйдем? – вдруг сказала она. – Ты покуришь. Лиз, посидишь сама? Мы с папой во двор на минутку – он покурит.Лиза обернулась, подняла глаза и кивнула мне, благословляя. По её взгляду я понял: час пробил. Но нет, я не был готов к бою часов. Пробравшись через толкучку, мы вышли на улицу. Ветер донёс из парка медовый гул духового оркестра. Машинально я закурил. Глядя чуть мимо, на деревья в «зелёном шуме», Майя рассказала мне про Лизкины успехи на фигурном катании, затем про успехи в подготовительном классе гимназии и конфликты с девочками. Я молча слушал затянувшуюся прелюдию. Наконец она закончила отчёт и после маленькой паузы проговорила:– Я, в общем, только хотела тебя спросить: для развода мы как, будем общее исковое заявление писать или по отдельности? Я тут узнавала. Просто в загсе это не получится. Если есть ребёнок, придётся уже через суд. Там где-то около трёх месяцев ждать. Но ведь мы никуда не торопимся?Ну вот – свершилось!Я отвернулся и посмотрел на двери булочной: из них выходил народ, с хлебом и без, весёлый и грустный. Появилась и Мотя в окружении растроганных женщин пенсионного возраста. Опершись о случайного поклонника, стягивает сапог и вытряхивает комочки земли с полей сражений. Обувается, сбегает по ступеням… Стоп. А где Лизка? Да вот – у окна за столиком. Маргоша принесла ей чаю и разных булок.– Я не хотела по телефону, понимаешь? – сквозь гул теребила меня Майя. – Хотела с глазу на глаз, по-человечески. И Кирилл сказал… – Она осеклась. В первый раз за разговор на её лице мелькнула тревога.– Живи заново, Костя! – волнуясь, заключила она. – Я живу, я счастлива! И ты живи! Не цепляйся за нас! – Тут она вздохнула и дунула себе на чёлку – самое трудное позади.У меня не нашлось ответных слов для Майи. Я молча оставил её и вошёл в булочную.Ссутулившись, Лиза возилась со своим телефоном. Вокруг неё на столе лежали ватрушки, крендели и прочие плоды моего напрасного подвига. Некоторые были надкусаны. «Лиз, пойдём!» – сказал я, не слыша своего голоса, и, наклонившись, подхватил её на руки. С величайшей покорностью она обняла мою шею и прижалась ухом к плечу.Я толкнул дверь коленом и вышел в сияющий день. Всхлипывала на ветру первая зелень. Перекрывая привычный грохот транспорта, сипел духовой оркестр. Он играл «Прощание славянки» – мелодию, которая должна сохраниться в памяти мироздания, даже если не станет Земли.Не могу сказать, куда именно я собирался доставить Лизку. Мне просто хотелось «уйти от преследователей». Лиза щекотала пальчиками мой затылок, словно говоря: не волнуйся, неси меня ровно, а то споткнёшься. И я нёс её ровно, обнимая и впитывая всем существом. На несколько секунд эйфория затопила меня.Совсем близко, чуть позади, звенел взволнованный голос Майи, но я не распознавал слов. Военный марш залил моё сознание. Я ничего не слышал, кроме «Славянки». Когда же Майины руки вцепились в Лизу и попробовали остановить меня, мотнул корпусом: «Нет!»Не знаю, сколько бы длилось моё помешательство, если бы после предпринятой Майей атаки я не почувствовал, что меня ранили: плечо, где дремала Лизина щека, пропиталось горячей влагой. «Кровь» растекалась, рана горячела и ширилась и вдруг прорвалась всхлипом: Лиза уже не могла плакать беззвучно. Рыдание выхлестнулось на волю. Я остановился и, осторожно отслоив её от своей груди, передал Майе.

Не помню, как они уехали. Я их не провожал, а перешёл улицу и нарвал под забором сочных крупноголовых одуванчиков. Мой букет выглядел вполне по-военному. Обогнув булочную со двора, я сунул его сидевшей на ящике артистке Матвеевой и поблагодарил за концерт. Она подняла на меня огромные глаза и потянула ворот гимнастёрки, как будто ей стало душно. А я вышел из двора и, дойдя до шоссе, двинулся вдоль праздничной пробки. Мне снова казалось: в моих потерях был виноват не я, кто-то ещё. Тот, кто развесил рекламу и забил землю всем этим нескончаемым супер-гипер-мега, и втолковал Майе, что предательством можно поправить жизнь, и отлучил Петю от музыки. Вот эту-то самую мерзкую многоголовую сущность и хотелось мне рассчитать на Калиновом мосту. Я шёл, по сторонам выглядывая врага, и руки мои горели.У придорожного монумента Победе, до которого я добрёл, горстками пестрели свадьбы. Невесты и подружки, женихи и шаферы вперемежку толклись перед Вечным огнём. Мигали вспышки. Кто-то открыл шампанское. Помню, я обернулся на хлопок пробки и увидел ненароком, как парень в розовой рубашке, порывшись в кармане штанов, ссыпает в колыхание пламени струйку шелухи из-под семечек.Вряд ли это был намеренный вандализм. Скорее всего, его рука действовала механически. Но мне было наплевать на причины.Бесчувственным шагом я вклинился в праздничную толчею. Ребята как раз подняли тост за жизнь в кайф.– А почтить память? – произнёс я внятно, пока они пили до дна.– Чью? Твою? – отозвался кто-то. – Наташка, дай человеку выпить!Никакой Наташки я не заметил, поскольку не сводил взгляда с врага, но в руке моей и правда очутился бокал.Я помял пластмассовую ножку и, взявшись покрепче, сделал пинг-понговое движение кистью. Вино золотым языком переметнулось на розовую грудь любителя семечек. Раздался женский визг. Две пары рук вцепились в локти – нет, не мои, а моей подмокшей жертвы, выставившей на меня лоб. Но день хорош, и небо голубое, свадьба только начинается, не набран ещё кураж, необходимый для порядочной драки. «Лёх, да он больной! Да пусть идёт! Да хрен с ним!»Так и не нарвавшись, я побрёл своей дорогой, не то чтобы сожалея, но удивляясь себе. Зачем? Какое отношение имеет этот Лёха к моей беде? Он такая же жертва «демона».Что было дальше? Помню, как сел на лавочку в гремящем музыкой парке и слушал по телефону Маргошу. Бранясь на моё дезертирство, она доложила: «хлеб войны» смели подчистую, зато обычный чёрный повис… Помню ещё, как закатал штаны до колен и бродил по мутной воде оттаявшего недавно озера.Шёл к вечеру дурно прожитый день. Как из дальнего похода, я возвращался на родину. Мелькнул монастырь с корявыми, рвущими душу улыбками инвалидов. Мелькнули магазинчик и сетка с красными лампами по углам, огородившая пажковскую стройку. Вот и дом мой, который уже не нужен.Я бросил машину, приблизился к новенькому крыльцу, прошёл вдоль стены и стукнул дом кулаком в скулу. Дом был крепче меня. Я ссадил костяшки пальцев – он не шелохнулся.Пока я испытывал дом на прочность, на крыльцо вышел Илья.– Вернулся! – воскликнул он, спрыгивая на землю, и я с отчуждением заметил в его лице радость. – А я повиниться хочу! Ты дверь-то зря не запираешь! Ну в бытовке. Я там у тебя краски мои стащил и ещё кое-что – фотографию, там на полочке у тебя стояла! Иди погляди, что получилось!Без эмоций, можно сказать, покорно, я последовал за ним и увидел на окошке бытовки зацепленный за раму лист картона. Это был трогательно точный, налитый цветом майского дня портрет моего молодого прадеда. В гулкой вечности Дня Победы (так вечны Пасха и Рождество!) он стоял, облокотившись о низенький Колин штакетник, и глядел на мою стройку. В петлице, на болотной траве гимнастёрки, краснело пятно цветка. Пахло лугом, сырым деревом, краской.Внезапно мне почудилось, что при всей бессмыслице происходящего в моей судьбе есть благословение. Вот только – на что? Этого я не понимал и всё смотрел на мак в петлице и на штакетник. А на лицо солдата – лишь вскользь. Оно казалось таким настрадавшимся, окончательно – через смерть и воскресение – любящим, что мне было неловко пялиться.Илья стоял рядышком, за моим плечом, и чуть слышно смеялся. Я знал эту разгуляй-радость по далёким студенческим дням, когда у меня выходил настоящий хлеб. Такой, что сам в него верил.– Тут, конечно, есть ошибки, – произнёс он, кое-как уняв свой восторг. – Торопился, писал по сырому. Но если нравится, перепишу хорошо! Если только нравится…Договорив, он окинул взглядом светлую зелень долин. Ему, конечно же, хотелось сорваться, полетать по окрестностям, но он удержал себя и вернулся в дом, к Серго, – стелить пол.А я докурил и, зайдя в бытовку, рухнул на кровать. Секундное чувство «благословения» погасло. Я стал думать о предстоящем разводе. Что в этом случае мне и моим родителям светит с Лизкой? Но голова не варила. Мне казалось, я лежу в узкой индейской пироге, как в гробу, и вперёд ногами заплываю в сон или куда подальше. Под холмом долбят и скрежещут. Полным ходом идёт строительство ада на земле, но меня это уже не касается. Мои часы сломались и встали.

Поздно вечером позвонил Петя. Я обрадовался его звонку, если можно назвать радостью лёгкое шевеление души и тела, которые мне пришлось совершить, чтобы ответить. – Ну что, брат, с праздником тебя! С Днём Победы. Светлая память твоему прадеду и всем нашим! – начал он, и по оживлённому, щедрому его голосу было слышно, что Петя выдержал уже не один тост.– Да, Петь. Светлая память, – отозвался я. – Ты дома? Или с Пажковым празднуете?Он рассмеялся.– Погоди секунду! – и дал отбой.Через минуту на моём телефоне пропищало сообщение. Это Петя прислал снимок сиюминутной свежести, снятый на расстоянии вытянутой руки, – «Я и рояль». Полировка бликует, белая водолазка светится, физиономия тонет в концертной улыбке, и чернеют пустые глаза. На пюпитре – располовиненная бутылка коньяку и стаканчик.Вскоре он перезвонил.– Ну, как тебе мой столик для напитков?Я высказался от души.– А что делать? – возразил на мою ругань Петя. – Для меня выходные – виселица! Знаешь, как врубится в мозгу что-нибудь из детства – до-мажорный Моцарта! И это бы ещё ничего, а то вот сегодня «Крейслериану» завели. Хоть стреляйся – ничем не заглушить, только коньячком вот. Слава богу, хотя бы Бахом меня редко душат. И на том спасибо. Тяжело мне отсыхать от этого дела… – на секунду он умолк и с новым воодушевлением произнёс:– Слушай, брат, ты, если мне добра желаешь, вернул бы мне в честь праздника моё слово!– Какое слово?– Ты же слово взял с меня, чтобы я к вам в деревню не ездил! Ты сдуру взял – я сдуру дал. Вот и верни! Мне там у вас, может, одно спасение!– Тебе спасение, а другим погибель, – буркнул я. – Спаслись уже так одни…– Слушай, да ты, может, просто не въезжаешь, о чём я толкую? – удивился Петя. – Для меня это не шутка! Где ты в наше время видал женщин, которые чего-то там смущаются? Которые наврать не умеют, даже если хотят? А она не ловка! – с умилением бредил он. – Не хитра. Ничего не может скрыть. Уже выдала себя с головой! Всё равно ваш режиссёр её бросит, не сегодня – так завтра. Он не любит её, он любит своё самовыражение. А это, брат, я тебе скажу, та ещё страсть. Знаешь что! Я хочу к вам приехать! Я очень – хочу – к вам! – городил он без умолку. Стройный голос его расшатался. – У вас там, небось, весна? Лес шуршит, землёй пахнет?– Бензином и водкой.– Ну это ты перегибаешь. Не может быть! – смеялся Петя. – Пажков, конечно, строит масштабно, но не всё же он у вас там загадил! Вот что, – собравшись, проговорил он, – ты всё ж таки верни мне моё слово! Я бы мог и не спрашивать. Так уж спрашиваю по дружбе! А? Чего молчишь?– Да так. Нечего мне тебе, Петь, сказать.– Значит, не передумаешь?– Вряд ли.– Ну как знаешь, – произнёс Петя и резко выпал из трубки. Почему-то гудков не последовало – настала чёрная тишина.

С приходом тепла моя изуродованная стройкой поляна совершила подвиг жизнелюбия и зацвела. Между глиняными ухабами натекли лужицы клевера и мелких синих цветов, а ближе к забору поднялась лекарственная ромашка, которую, пока не раскрылись цветы, я принимал своей городской башкой за укроп.

Но что уж говорить о моей стройплощадке, когда рядом бушевал не тронутый цивилизацией Колин сад! Всё началось с затопления одуванчиками. Их жёлтая река расплескалась под забором и, выродившись в позёмку, истаяла. Отгремели сиреневые валы, набежали барашки медуницы и обняли по пояс хозяина. Средь кружевной медуничной пены поднялись, как кораллы, синие и розовые люпины, а у дома, на смену обуглившейся сирени, распустился жасмин.

Цвело и цвело! В этом чуде фигура человека, не душистого и не цветного, казалась творением неудачным. Одна только Ирина вместе с цветами отзывчиво приняла летнюю позолоту.

– Матушка, какая ж ты рыжая! – не постеснявшись моего присутствия, ляпнул однажды Коля.

Ирина не обиделась – золото было ей к лицу, – только отмахнулась и прошла своей дорогой. А Коля направился к жасминовому кусту и макнулся носом в цветение. Свою позлащённую физиономию он аккуратно отнёс к дождевой бочке – глянуть. Впоследствии Коля с успехом отыскивал Иринины веснушки в липовом цвете, в белом и красном шиповнике.

Текли с холма цветущие луга, а между ними нелепой футуристической явью засверкал космодром Пажкова. Джинн комплекса стонал и ухал по ночам, выпрастываясь из преисподней. Под этот вой насельники Старой Весны засыпали с трудом. И я не спал, раздумывая, не пора ли подняться с печи.

Но, как поётся в песне, мой автомат оказался заброшен в вишнёвый сад, в одуванчиковый пух и первую землянику. Да и не по кому, если честно, было стрелять. Моего многоликого врага не взять пулей. Его можно выбелить солнцем, растворить доброй жизнью, в конце концов – простить. Но, честное слово, после свидания с Майей мне было бы проще раздобыть где-нибудь «калаш», чем добрую жизнь и прощение!

К сожалению, у меня не было никого, кто помог бы мне разогнать душевную смуту. С Петей мы не общались. Уважая – даже через ссору – мой запрет, он не появлялся в деревне. Я звонил ему как-то – он не стал со мной разговаривать. Тузиных я в свои проблемы не посвящал, а у кого ещё было спросить? Разве что у Ильи. Мне странно жилось по соседству с моим строителем. Он поднимался, когда бог пошлет – в четыре, в пять. Разбуженный звоном ведёрка, куда Илья набирал из-под крана воду, я выходил курить и смотрел, как он устраивается на чурбачке рисовать. Бывало, он специально бегал за водой на Бедняжку и, перелив в банку, любовно разглядывал зеленоватый раствор – как редкую краску.Иногда мне казалось, что не я нанял себе строителя, а, напротив, это меня приютили в добром доме. И хозяин его, какой-нибудь корзинщик или, может, пастух живёт в предгорьях рая. Ещё несколько километров, перевал – и узришь Врата.Я больше не торопил Илью с домом. Нам было некуда спешить. После известия о предстоящем разводе приезд Лизы на каникулы утратил свою судьбоносность. Вместо прежней цели передо мной встал вопрос, как выключить трепещущую зону души – чтобы она омертвела себе спокойно и я перестал уже докучать себе и своим.

Моему состоянию духа нашёлся товарищ – Ирина. Сталкиваясь иногда на улице, мы составляли с ней недурной ансамбль. Я молча курил, а она, запахнувшись в шаль, изливала на меня многословную жалобу. Сетовала на клубнику, сказочно процветшую, но теперь уничтоженную серой гнилью, на Мишино хронически красное горло и, наконец, на собственное гибельное растворение в однообразии природы. Самое печальное, Ирину, как и меня, никто не собирался спасать. Тузин, сочтя себя некомпетентным в скорбях жены, старался бывать дома пореже, и это, как всегда, ему удавалось.

Полный древнего яда ненависти, Николай Андреич остался в оккупированном театре. У него была цель – отвезти свою пьесу на два или три театральных мероприятия, где, может быть, удастся пообщаться с более удачливыми коллегами – то есть сделать то, чем пренебрегал в молодости. Везти необкатанный спектакль Николай Андреич не мог, а потому, втроём с Мотей и Юрой, они крутили его бог знает где – в клубе ветеранов, на череде «выпускных», на Днях сирени в городском парке.Цветами их, естественно, не забрасывали. Зато к Николаю Андреичу подходили старушки, глухие, слепые, при этом слёзно признательные за спектакль. Тузин сходил с ума и готов был задушить каждую. Правда, однажды сказал: «А кто знает, Костя, на что нас Бог поставил? Метим в Наполеоны, а может, вот бабулькам последнее лето скрасим – и будем молодцы?»Я старался намекнуть Тузину, что он не будет молодцом ни при каком раскладе до тех пор, пока у него дома тоскует человек, жена. Но он только махал рукой. Близость цели делала его нечувствительным ко всему, что не способствовало её достижению.С углублением в лето я заметил: Ирина редко оставалась в пределах своего сада. Почти всё время она возилась теперь у заросшей ирисами канавки, словно здесь, перед забором, был берег, где жизнь могла хотя бы слегка лизнуть волной башмаки.Когда я въезжал на холм, она поднимала взгляд от земли и махала мне. Я парковался и шёл здороваться.– Ну, Костя, как у вас дела? Как стройка? – обычно спрашивала она и просвечивала меня обнадёженным взглядом. Под ним я чувствовал себя письмоносцем эпохи Шиллера. Но нет! Всё не было и не было у меня для неё письма!И вот уж снова она на корточках ковыряет землю. Шаль унылым листом сползла на траву, на щеке – глянец от подсохшей слезы.

Как-то вечером, когда глянцевые «дорожки» показались мне слишком свежими, я не выдержал и со всей душевной неуклюжестью, какой снабдила меня природа, ляпнул: – Ирина! Елки-палки! Всё цветёт! Семья при вас! В честь чего вы такая кислая?Она взглянула недоумённо – в левой руке комок корней, в правой совок. И, бросив на землю и то и другое, выпрямилась.– Костя, а ведь я погибаю! – проговорила она горячим полушёпотом. – Николаю Андреичу наплевать, а я гибну по-настоящему! Сердцебиение как зарядит – и не прекращается. А у меня ведь по сердцу ужасная наследственность! – Она помолчала, ожидая моей реакции, и вдруг поглядела в сторону. Полились выношенные, может быть, и специально припасённые для этого случая слезы.– А сегодня в левом глазу, с краю, такая серебристая рябь – как солнце на воде! – прибавила она с мучительным всхлипом. – На кого я оставлю Мишу, зверей? И потом, ведь я молодая – я хочу жить!– А ещё какие симптомы? – спросил я как можно серьёзнее.– То есть как? – стягивая перепачканные землёй нитяные перчатки, удивилась Ирина. – А вам зачем? – и ладонью смахнула слёзы.– Хочу определить – погибаете или нет, – сказал я.– Так… Ну что же… – Ирина приложила пальцы к вискам. – Во-первых, какая-то пустота за грудиной – так, знаете, ух! Как на качелях. Потом голова – ближе к правому виску, с захватом глаза, что-то уже совсем неотступно. Бессонница, само собой… Но самое подозрительное, что падает слух! Ухо закладывает, как будто ватой. Посвистит и заложит. Потом, правда, ничего, отойдёт…– А зрение как, не падает? – уточнил я с тоской. Мысль, что с подобным списком недугов Майя пришла к Кириллу, чернела неподалёку.– Зрение? – Ирина испытующе прищурилась на верхушку ели. – Даже не знаю… Ну вот, я же говорю – рябь!.. И главное, от всего этого такое тоскливое смертное чувство! Понимаете? Душа сжимается, а сказать некому. Мужу всё равно, Миша маленький. Я бы Илюше пожаловалась, но не могу – у них там такое с тётей Надей, даже стыдно упоминать про мои мелочи.– Да какие же мелочи, раз «смертное чувство»? – подцепил я.Ирина приподняла брови.– Думаете, всё чепуха? Честно говоря, я и сама иногда подумаю – а может, правда чепуха, нервы? Ведь я же молодая – что мне будет! – проговорила она и с облегчением улыбнулась. – А хотите, Костя, земляничного пирога? Конечно, у вас на работе своих пирогов хватает. Но всё-таки земляника ведь наша, из лесочка. Мы с Мишей набрали.Нарыдавшемуся зря человеку полезно начать новую жизнь с добрых дел. Да и потом, земляничный пирог! Какой же дурак откажется!– Сейчас будет! И чаю! – обрадовалась Ирина и, оставив меня на крыльце, где был у них откидной стол и скамейка, понеслась в дом.– Лучше водки! – крикнул я вслед.Ирина приняла мою шутку всерьёз. На подносе, с которым она явилась через пару минут, помимо пирога и чашек стояли две рюмочки. Я с любопытством рассмотрел их. Одна – сиреневый полевой колокольчик на зелёном стебельке. Вторая – круглый жёлтый цветок купавки с приоткрытыми лепестками. В цветном стекле плещется знаменитая тузинская наливка, изготовляемая хозяином собственноручно. На этот раз – брусничная.– Николай Андреич говорит, из таких рюмок надо пить яд. А по-моему, прелесть! Это нам дядя Федя из Горенок подарил – сам выдувал.Я взял «купавку» за зелёную ножку и, чокнувшись с «колокольчиком», глотнул.– Хорошо, что сейчас лето. Летом хотя бы огород, напашешься до упаду – и полегче. А зимой, что вы думаете, бывает, наплачусь, открою шкафчик – хлоп рюмочку! Потом напугаюсь – месяц пощусь! – сказала Ирина с улыбкой, доверчивой и лёгкой после многих слёз.– Иногда хлопнуть рюмочку – это не грех.– Не грех – если на праздник. А если с горя? При том, что и горя-то никакого нет! Так, какая-то неустроенность, скука. Да ещё эти стучат и рычат, – сказала она, кивнув в сторону комплекса. – Вроде бы не горе – а разве уснёшь? Словом, не живу, а моросю, как дождик осенний!..Клонящееся солнце золотило и чернило кусты – сирень и смородину. В паутине над крыльцом застрял дождь. Взяв «купавку» за стебель, Ирина прищурилась на свет через жёлтую кубышку.– И ещё вот что хотела вам сказать… – оглядывая сад в цветной «лорнет», проговорила она. – Всё-таки ваш друг – непорядочный человек! Велел жить, творить, обещал всяческую поддержку – и что? Где это всё? – Она поставила рюмочку и посмотрела мне в глаза. – Когда я зачахну, передайте ему, что это не в последнюю очередь и от разочарования в людях.Я покосился через плечо – не зайдёт ли в сад Илья или хоть Миша? Но, видно, не заслужил спасения. Делать нечего – надо признаваться!– Он не виноват. Это я с него слово взял.– Какое слово? – встрепенулась Ирина. – Что ещё за слово?– Что он прекратит набеги на нашу деревню.Ирина слегка нахмурила брови.– И чем же он вам так насолил?– Тем, что я отвечаю за своих гостей перед другими жителями. Чтобы не было разбоя.– Костя, а почему вы думаете, что другие не обойдутся без вашей ответственности? – запальчиво спросила Ирина. – Уверяю вас, они бы прекрасно справились!Я молча принял её выпад.– Вы и вообще – пришлый! – выкрикнула она в досаде. – И не вам решать, что для кого благо, а что «разбой»!Я поднялся из-за стола и сошёл по ступенькам в сад. Ирина меня не окликнула. И хотя я заметил краем глаза некоторую растерянность в её лице, ей хватило твёрдости не извиниться.

Я шёл домой, окутанный внешним и внутренним гулом. В груди качалась невидимая Иринина шпага. Честный клинок, который может вытащить только тот, кто всадил. Любопытно, что стало бы с Майей, возьми кто-нибудь «слово» с Кирилла, как я с Пети? Чего насмотрелась бы Лиза? Где гарантия, что и я сам не катился бы до сих пор в чёртову пропасть?Подойдя к дому, я увидел: на чурбачке перед забором, у костерка, сидел Илья. В левой руке у него была половина батона, и карандаш – в правой. На коленях папка. Он жевал хлеб и рисовал, не в силах отложить ни одну из этих двух насущных потребностей.Вечером, когда свет бывал скуден, Илья не брался за природу, а рисовал людей и животных, в том числе и меня. Стоило мне вспылить, как он невзначай подсовывал мне набросок, где я с добрейшей физиономией покуриваю у забора с Колей или, печально спрятав руки в карманы, слушаю монолог Тузина. Это были не рисунки, а сплошное костоправство! Как будто Илья нарочно хотел убрать в тень моё моральное убожество и вытащить на свет остатки приличных черт.Я принёс кусок брусины и, сев рядом, пересказал ему в двух словах «дело Пети». Человек повёл себя бестактно по отношению к моим друзьям, и я запретил ему приезжать. Было ли у меня право?Илья перестал жевать и, смешно прижав батон к губам и носу – как букет, – задумался. Мне нравится смотреть, как думает Илья, – он словно бы выслушивает ответ из тёплого вечера, выглядывает его на Колиной крыше или в резной, как наличники, крапиве. Иногда, правда, у меня возникает соблазн дать ему чем-нибудь по балде и тем ускорить мыслительный процесс, но я сдерживаюсь, потому что знаю: что ни скажет мой Емеля – всё будет правда.– Ну так что, – сказал я, – слово-то вернуть ему, пусть приезжает? Или уж не перерешать решенного?– Расскажи мне о нём что-нибудь хорошее, – попросил он и, отложив на траву папку и хлеб, подкинул в костёр пучок берёзовых веток. Этот хворост, наломанный бурями прошлой зимы, Илья собирал по опушкам, конкуренцией своей весьма раздражая Колю.– Хорошее? А может, лучше плохое?– Ты чего! Плохое-то зачем? – удивился Илья. – Плохое – это, может, человек просто устал.Его сказочная логика понравилась мне. Пусть и меня так судят! Я наломал веточек и, потихоньку кидая их в костёр, взялся припоминать, за что благодарен Пете. Есть ли что-нибудь? Да если честно – вагон и маленькая тележка!Я был благодарен ему за музыку и за то, что он не высмеял меня, когда я решил печь хлеб. И за то ещё, что он никогда не смотрел на Майю пристально и даже особенно не улыбался ей – хотя мог бы, учитывая их общую музыкальную страсть. И за то, что сидел со мной, когда я был в больнице. И за то, что поехал в Старую Весну и сказал: «Берём!» И ещё за тысячу умных и полсотни глупых советов, которые он надавал мне за жизнь, – всё от души.

Безусловное доверие к Пете переполнило меня.

– Спасибо! – сказал я Илье и, поднявшись, отошёл от костра в серебряную темноту улицы. На другом конце деревни Миша тренировал старого Тузика приносить палку. «Апорт! – орал он звонко. – Апорт! Апорт!»

Я прошёл вперёд и, остановившись у спуска, над маяками комплекса, позвонил Пете. Он встретил меня, как обычно: сказал, что ему некогда говорить, и дал отбой. Я позвонил снова.

– Петь, трубку-то не кидай, ты ж не барышня! В городе как, не засиделся? А то заехал бы!

– Заехал? – сразу завёлся он. – Ну ты, брат, даёшь! А слово кто из меня вышиб? Не ты ли? Вот и сиди теперь с ним. Понял? Сиди – с моим – словом!

– Петрович, у нас тут практически белые ночи! – продолжал заманивать я.

Петя выдержал паузу.

– Я не пойму! Ты извиниться, что ли, хочешь? – наконец спросил он.

– Извиниться? – хмыкнул я, довольный, что разговор завязался. – Да вроде нет! В гости вот хотел тебя позвать, а извиниться – вряд ли.

Когда я вернулся, Ильи не было у костра. Зато на чурбаке, придавленный камушком, лежал рисунок – ясный и краткий, в несколько росчерков. Я поднёс его к затухающему огню и вгляделся: на крыльце моего будущего дома, опершись о перила, стоит Петя и с выражением иронично-мечтательным смотрит в долину. Волосы охвачены ветром, общий вид честолюбив и щедр. Но есть и что-то ещё – подспудная тревога. Как будто вот-вот под его гордостью откроется совсем иная участь. В недоумении я вернул листок под камень. Ну что за человек этот Илья!

В следующую субботу я вернулся из булочной рано – в обед. У меня на участке обнаружилось срочное дело. Оно зрело с апреля, но я в упор не замечал его буйного роста до тех пор, пока Коля, зайдя ко мне за водой, не посочувствовал: «Эк же хрену у тебя развелось!»

Я огляделся и понял, что под летним солнцем мой участок превратился в плантацию: перед бытовкой, вдоль дорожки и вокруг дома сверкали тропические лопухи. До сей поры они не вызывали во мне раздражения, но Колина реплика смутила меня. Я подумал: а ведь хрен – не ромашка! В нём есть историческая безнадёга, которую, конечно, почувствует Майя, едва лишь зайдёт в калитку.

Хрен выдал меня с потрохами. Оказывается, мне было плевать на «совместное исковое заявление». Я по-прежнему ждал приезда моих, тая надежду на примиряющую силу Старой Весны.

Сгоняв в Отрадново за ампулами для потравы, я взял у Тузиных напрокат аппарат для опрыскивания, респиратор и отправился на войну.

Бой с хреном был в разгаре, когда у калитки голос, разделивший со мной моё отрочество, юность и чёртову молодость, спросил:

– У вас тут что, газовая атака?

Я разогнул спину и обернулся: по тропе от калитки шёл Петя. Он шагал уверенно, подставляя ветру хороший разворот плеч.

– Противогаз-то скинь, хоть поздороваемся! – продолжал насмехаться он.

Я бросил маску в траву и стянул перчатки.

– Ты чего вообще размахался? Я что, краду её, увожу в горный аул? – беззлобно выговаривал Петя, пожимая мне руку. – Я, может, помочь хотел человеку, а ты набросился!

Я не стал спорить. Довольные, в блаженном облегчении от сброшенной с плеч вражды, мы прошлись по участку.

– Ну как, дело-то движется? – спросил Петя, оглядывая сруб. – Работает твой художник? – и, запрыгнув на крыльцо, шагнул в заваленный опилками дом. Илья в древесной пыльце, мягкой, как накрошенная мимоза, встретил нас.

Петя благосклонно пожал ему руку и пошёл осматривать помещение. Открыл и закрыл окно в гостиной, провёл ладонью по ошлифованному брусу стены, похрустел стружками в котельной, прикидывая, как половчее разместить оборудование.

Состояние дел не понравилось ему. По стремянке, бранясь, что до сих пор не собрали нормальную лестницу, он поднялся на второй этаж и, встав со мной у окна комнаты, которую я мыслил как Лиз кину, присвистнул. Столпы солнечного света спускались на зелёную и золотую землю между холмами. Этот глоток красоты, который берётся одним взглядом, обескуражил Петю. Со временем привыкаешь, но поначалу он прошибает до слёз, как нашинкованный лук.

Петя молчал с минуту, глядя в обетованные страны, а потом толкнул меня плечом:

– Сам-то как?

В двух словах я рассказал о предстоящем разводе.

– Плохо, конечно, – согласился он. – Но с другой стороны – сто лет бороться за человека, который предал?

– Да я вот тоже вроде решил, что хватит, а сам, видишь, пошёл хрен травить. Думаю – вдруг Майя Лизку привезёт и увидит: развёл хреновину…

Петя поглядел на меня, слегка усмехаясь, и возобновил профессиональный разнос строительства.

– Значит, завтра поедешь, закажешь лестницу! – командовал он, скатываясь вниз по стремянке. – Потом с котлами разберись. Уже пора. Через неделю заеду – чтоб всё было! Илья, ты слышал? Доски вытащи из котельной!

Илья кивнул, как-то пристально и с улыбкой глядя на моего энергичного друга.

– Петь! – сказал он вдруг. – А можешь на улицу выйти на пару минут? Мне на тебя на свету посмотреть надо.

– Че-во? – не понял Петя.

– Ты понимаешь, в чём дело, – волнуясь, принялся объяснять Илья. – Я тут как-то тебя набросал по памяти…

– Меня?

– Ну да, мы тут с Костей про тебя говорили. А не виделись-то давно, разве всё упомнишь? Ну я взялся и напорол, конечно. Хочу вот теперь поправить! – заключил он и, не дожидаясь согласия, помчался за своими листочками. А мы с Петей вышли во двор, на заваленную глиной поляну.

Его взгляд скользнул над забором и полетел выше – туда, где между деревьями поблёскивала зелёная крыша Тузиных.

– Петь, зря стараешься! У меня забор против отелепатический!

Он качнул головой и произнёс искренне:

– А я вот надеюсь – может, зайдёт?

Я не успел возразить ему.

– Вот! Нашёл! – крикнул с крыльца Илья и, соскочив на застеленную досками тропку, понёсся к нам. В руках у него была папка с рисунками.

Подбежав, он прищурился на солнце и, расположив нужным образом два чурбачка, велел Пете садиться.

– Вот сюда! Не бойся, тут не грязно! Две минуты! И не крутись!

Он взял растерявшегося Петю за плечи и, усадив перед собой, принялся за работу.

Пахнуло ранним вечером – крапивой и мокрым дымом, в травяном подоле леса застрекотал кузнечик, а из-под облака полилось солнце – как будто природа проявила сочувствие к художнику, дав ему нужную музыку и освещение.

– Это что у вас, в порядке вещей? – покосился на меня Петя. – Вот так вот вы и живёте?

– Петь, ты не крутись! Мне и так с тобой трудно – нет в тебе единства! – с жаром проговорил Илья. – Голову правее, подбородок ниже!

– Щас! – сказал Петя, но всё-таки повиновался.

– Брови куда поехали? На место их поставь.

Петя снисходительно одеревенел секунд на сорок – видно, ему всё же хотелось портрет, – а затем полез за сигаретами.

Ещё несколько минут взгляд Ильи летал, как стриж, между Петей и бумагой, а затем художник вскочил и счастливо протянул своей модели рисунок:

– Ну вот, посмотри! Вот это другое дело. Правда?

Петя глянул в портрет глубоко, как в колодец, – там и в самом деле был он, но не нынешний. То ли будущий, то ли прежний. Тревожный взгляд снизу вверх, как смотрел подростком из-за рояля на свою маму, Елену Львовну.

С полминуты Петя созерцал «отражение», а затем уставился на Илью.

– А где мои вещи? – спросил он озадаченно, как будто его обворовали в бане. – Ты во что меня обрядил? И какого хрена ты меня подстриг?

И правда, вместо Петиных модных шмоток на рисунке – белая футболка, старенькая, почти прозрачная. В таких советские дети занимались физкультурой. Вихры сострижены по-школьному. А я-то сразу и не заметил.

– Где вообще моё харизматичное хамство? Это чего за святой Себастьян? – разошёлся Петя, но по голосу было слышно – его тронула интерпретация.

Илья внимательно поглядел на рисунок и сверил с натурой.

– Знаешь, а всё-таки я не виноват! – живо произнёс он. – Я когда рисую человека или природу – неважно, что именно, – так со мной Дух истины!

– Да ты чего, правда? Это который с крылышками?

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй! – горячо проговорил Илья. – Вот я, когда начал рисовать, даже испугался, такой ты разный – как сразу два человека! Что выбрать? А потом почувствовал – нет, вот главное, вот наносное, всё ясно. Это потому что на меня налетел Дух истины. А когда его нет – то я сомневаюсь, сомневаюсь и в итоге не допишу или порву.

– Он у тебя больной или шутит? – спросил Петя, обернувшись ко мне.

– Что, Петрович, думал, ты один у нас гадальщик? Получите, распишитесь!

Илья молчал и улыбался, никак не отстаивая свою замечательную методу. Он видел, что Петя смеётся над ним не всерьёз.

– А ну-ка тащи, что у тебя там ещё! – велел Петя. – Тащи-тащи давай! Рисунки, всё, что есть!

– Зачем? – испугался Илья.

– Хочу посмотреть. Быстро!

Через пару минут в руках у Пети оказалась кипа разноформатных листов. Акварельки и рисунки карандашом – всё валялось у Ильи вперемежку. С серьёзной миной Петя перебирал работы, а мы с Ильёй заглядывали сбоку. Помимо уже известных мне пейзажиков и карандашных портретов обитателей Старой Весны Илья принёс несколько рисунков, напоминающих роспись в храме. Фигуры святых, вписанные в русский пейзаж.

Петя, чуткий ко всякому дарованию, вздохнул тяжелёхонько.

– А это что?

– Да я вот думаю: если бы Христос родился на Руси! – живо отозвался Илья. – Бродил бы полями, деревнями… Ну это я не первый, конечно, многие так думали. Мне, например, кажется, Левитан всю жизнь писал Христа на Руси. Я его прямо у него вижу! В природе нашей просто всё это проявлено!

Петя хмыкнул.

– Ну вот что, дорогой! – сказал он. – Всё это дребедень! Ты со своими рисуночками так и будешь до пенсии по стропилам прыгать. Тебе делом надо заняться! – и он с прищуром поглядел на Илью. – Костя говорил, ты в храме работал? Там у комплекса часовенка разваливается. Хочешь, с Михал Глебычем поговорю? Он тебе её отпишет для тренировок. Всё равно под снос. А там, глядишь, начальники полюбуются да и двинут тебя по этой линии. Ну что, пытнём судьбу?

– Да ты хоть отдалённо представляешь, что такое фреску писать? – воскликнул Илья. – Сколько всего надо! Артель нужна! Нечего меня искушать, я и так еле дисциплину наладил!

Он вырвал у Пети свою папку и, подхваченный вихрем – может, надеждой, – помчался на край участка, к избушке, где между столбом и стеной мною был устроен турник. В прыжке ухватился за перекладину, перевернулся и, зацепившись коленями, повис. Волосы мели по глине, ветерок щекотал живот – это был его известный способ избывать стресс.

– Маленький ещё, – сказал Петя, достав сигареты. – Не курит, небось? Не пьёт, не курит… – и задумался. Должно быть, он и правда соображал, куда и как можно пристроить Илью.

Его мысли оказались разбиты стуком калитки. Мы обернулись: на замызганных досках дорожки светлело виденье, тоненькое, рыжее, в шали.

– Забор, говоришь, против отелепатический? – обронил Петя и, швырнув сигарету в глину, пошагал навстречу.

И вот уж стоим втроём посреди моего потравленного, но ещё зелёного хрена.

– А у нас незадача! Николай Андреич в театре, а в баллоне газ кончился! – объясняет Ирина и крепко держится за меня взглядом – как, бывает ребёнок, испугавшись, схватится за материнский рукав. – Мы с Мишей крутили-крутили! Очень тугая резьба. Там надо свинтить с одного баллона – и на другой. Вы, Костя, если будет минутка, забежите? Или, может, Илюшу отпустите? Это быстро!

Я хочу ответить – но не могу, не успеваю. В наш хозяйственный разговор свободно, как солнечный свет, безо всякой манеры или иронии врезается Петин голос:

– Ирин, с весны вас не видел!

И улыбка его хороша, и так хорошо он смотрит – с добротой и удовольствием, какие светятся на лице человека, когда он кормит белку, или когда ребёнок задушевно исполнит песенку.

– Что-то вы печальная, Ирин? Не из-за газа ведь?

– Печальная?

– Да! – с уверенностью подтверждает. – Обеспокоенная, под глазками у вас синевато немножко, нет? Дайте я гляну – ну вот же!

Всё – выцепил взгляд! Пусть теперь Ирина сколько хочет бьётся на крючке – бесполезно. Пока он здесь – это его добыча. А там, захочет – отпустит, захочет – посадит в банку, в крайнем случае, зажарит и съест.

– Так кто вас так измучил? Голубь? Кошка?

– Что вы! Кошка – моя отрада.

Вот и всё – баллон забыт. Они выходят за калитку – не под руку, не за руку, но вместе.

– Ну рассказывайте, что за беда? – допытывается Петя. – Вы мне заячий тулупчик тогда кинули, помните? Вот, я вам буду век теперь должен!

– Тулупчик? – лепечет Ирина.

– Вы сказали тогда, помните, что человека надо «прикрыть»!

– Я сказала?

– А что, нет? – с некоторой угрозой говорит Петя. – Забыли уже?

– Нет-нет! Помню! А почему тулупчик?

Ирина, не страдающая Петиной тягой к классике, вряд ли помнит в деталях «Капитанскую дочку».

Я вышел следом, но не стал провожать их, а сел курить на Колину лавку. Ну что, Илья! Вот тебе и «расскажи что-нибудь хорошее»! Теперь расхлёбывай.

К счастью, на этот раз Петя не задержался в гостях. Он довёл Ирину до калитки и бодрым шагом вернулся.

– Ну, ты чего застрял? Топай, меняй баллоны!

– А ты? – удивился я.

– У меня другое! – проговорил он и с тревогой обернулся на гудящую долину. – Ирина сказала, вам 11 аж ко в по ночам спать не даёт? Плиты кантует? Да? Всё правда? Ну так вот, я ей эту проблемку обещал уладить. Осталось выяснить – как.

– Довыпендривался? – сказал я.

– Иди давай! Человек ждёт, не видишь?

Ирина и правда стояла на том конце деревенской улицы, возле своей калитки – без улыбки, но с негой в лице.

– Он вам сказал? – шёпотом спросила она, когда я подошёл. – Ну, что ночью не будет шума? И как же он это сделает? – А он сам не знает, – отвечал я хмуро. – Будет импровизировать по ситуации, – и зло поплёлся за Ириной – менять баллон.

Вернувшись, я застал Петю на лесной опушке. Мой друг бродил взад и вперёд и разговаривал по мобильному. Шаг его был тревожен, слов я не разбирал. Наконец он снял наушник и пошёл мне навстречу. – Ну всё! Звякнул Михал Глебычу. Говорю, мол, народ доведён до крайности. Пажкова, конечно, судами не напугаешь. – Он с ними в обнимку ходит. Но и лишних проблем ему тоже не надо, тем более если это не принципиально для дела. Работы шумной осталось немного. Можно и днём управиться, – он умолк и улыбнулся. В башке у него – я видел – пело. Он даже покачивался чуть заметно в такт этой свежей, ошеломляющей музыке.Цель Петиного приезда была достигнута с лихвой. Вряд ли он мог надеяться, что уже сегодня от него потребуют подвиг по укрощению пажковской стройки. И вот пожалуйста – есть шанс проснуться героем!Мы сели на Колину лавочку – прочиститься от тревог свежайшим липовым цветом.– Я ведь по случайности к вам сегодня забрёл! – сказал Петя и качнул головой, словно не веря своей удаче. – Проснулся, думаю – дай съезжу к маме! Отца-то хоть иногда по работе встречаю, а маму – сто лет… Приезжаю – а у них Наташка! Наташку помнишь? Ученица моя, сероглазка такая, с косами. Так вот, вхожу – сидит, вся какая-то пятнами, зарёванная, что ли, и мама её чаем отпаивает. Я-то с учениками всегда у родителей занимался – у них хоть порядок. Спрашиваю, в чём дело? Оказывается, с новым педагогом конфликт. И в рёв! Пётр Олегович, не вернётесь в сентябре – брошу. Я, говорит, без вас не могу.Я ей – Наташ, я, мол, больше не играю и не преподаю. Занимаюсь другими делами. А что не можешь – так это все мы без кого-нибудь не можем, так устроена жизнь.Она говорит: ладно, но можно я вам хотя бы сыграю, что разучила в вашу честь. Прикинь, в мою честь она разучила! Бетховен – тридцать три гениальные вариации на тупейший вальс одного сноба! Красота, я тебе скажу, не хилая, и попробуй справься! Не в плане даже техники. Просто каждую бусину этой красоты надо высветить. Ну как я откажу? Она вообще одарённая девчонка, а тут её ещё и переклинило со слёз. С какой-то яростью прямо взялась и так забацала – душа дрожит! Слушаю и чувствую – всё, меня колошматит! Просто трясёт крупной дрожью, оттого что снова слышу инструмент! Слышу, как человек играет, мой ученик.Говорю: неужели сама? А она мне: ну теперь-то вернётесь? Понимаешь, логика у неё какая? Она выложилась насмерть – должен же и я совесть иметь! То есть эти вариации – мне как бы взятка. Ну и куда деваться? Говорю: вряд ли, Наташ. Ты, говорю, если очень надо, лучше звони, будем встречаться – чем могу, помогу.Вот так вот! Только я обрадовался, что живу, как нормальный человек. Так нет, явилась, сварила меня и размяла в картофельное пюре! Проводил её и вдруг вспомнил, что мне к вам уже можно. Вскочил, понёсся. Думаю, господи, сколько у человека спасателей! Это ангелы за меня борются, не отдают…– А чего ржал тогда над Ильёй, когда он тебе про Дух истины?– Не знаю, – сказал он искренне. – По привычке.

В этот день Петя не торопился домой. Он хотел дождаться своего триумфа или позора. В зависимости от того, что решит Пажков. Мы ещё потусовались в доме, мешая Илье работать. Потом попили чаю. А когда бледный июньский вечер с востока покрылся патиной, вытащили за ворота обрезок бруса и уселись на него, как на лавочку, – ждать обещанной тишины. Над фонарями стройки с трудом проклюнулись звёзды. Лязгали краны, звенел металл. С порывами ветра масляно пахло шпалами.Петя смотрел на гулкие глыбины комплекса и начинал уже потихоньку нервничать. В одиннадцать он взялся за телефон, но дал отбой, закурил. Подождал ещё. Опять закурил. Чертыхнулся и умолк совсем, как-то внутренне переломившись. Всё было то же – звенело и лязгало. Лязгало, гудело и выло.– Знаешь, брат, мне у вас так светло! – вдруг сказал он. – Это, конечно, жуть: наобещать – и мимо. Но, может, наоборот – есть в этом что-то человеческое? Знаешь, как голос подсевший, или цыпки на руках, или комариный укус расцарапанный. Я вот, к примеру, считаю, что женщины, у которых всего этого не бывает, – бессмысленны. Или там парни с железной волей. Как с ними вообще говорить по-человечески, если они киборги? Вот мы с тобой лохи – и это по-божески! – Он помолчал. – Ну не вышло. Не всё в нашей власти. Есть даже какое-то благословение в этом позорище. Мол, сиди уже, Петька, и не гордись…Он крепко вздохнул и снова взялся за телефон.– Ну что, звонить? Звонить или не звонить?Подумал ещё, перекрестился и вызвал номер Пажкова.Мне хотелось заткнуть уши. Не могу слушать, как мои Друзья разговаривают с чертями. Я встал и, хрустя по высохшей глине, отошёл на край холма.– Михал Глебыч. Как же так – ночь на дворе! – долетало до меня. – Я ведь слово дал. Журналист их местный, некий Рык, мне звонил… Вы его знаете… – заискивающе врал Петя.Должно быть, Пажков объяснял ему, что давать слово, не обладая полномочиями его исполнить, есть признак глупости.– Ну, может, и так… – подавленно проговорил Петя. – Да… Важный для меня человек. Да, – пауза. – Да, – пауза. – Да.Эти жалкие Петины «да» шли как подписи в долговых бумагах.Измочаленно он повесил трубку. Я не рискнул его расспрашивать. Он заговорил сам.– Насквозь меня слышит! Ты, говорит, Петька, брось мне про Рыка. Я твоего Рыка зарою в арык. Мол, у тебя там личный интерес.– Ну так выключит?Петя пожал плечами. Невольно мы оба прислушались. Над миром царствовал трудолюбивый скрежет, как будто из бетонной земли выкорчёвывали железный дуб.– Я даже и не знаю, что теперь лучше, – проговорил он. – Если выключит – значит, я у него одолжился. Он ведь, зараза, хитрый. За каждую уступку сдирает вдесятеро. И голос у него такой жёлто-серый, скользит… – начинал уже бредить Петя. – А бывает, наоборот, прямо щас лопнет от доброты! Я, говорит, Петька, тебя понимаю и люблю и в человеки выведу, не сомневайся. С головой у него всё-таки того…Петя умолк и загипнотизированно уставился на звезду прожектора, повисшую рядом с луной.Я уже было хотел предложить ему наплевать на Пажкова и пойти поужинать, как вдруг краем сознания различил, что железный бой оборвался. Аритмичное сердце чудовища лязгнуло в последний раз и встало.Мы с Петей переглянулись и синхронно поднялись с нашей брусины. Тридцать секунд – тихо. Минута, полторы, две… Тишина оказалась решительно нестерпимой. Она жгла – как будто вот-вот её должен был проколоть крик или выстрел.– Ес! – крикнул Петя, и лицо его расплылось улыбкой – в ней были чистейшая радость, ликование победителя, предвкушение всех призов.– Ну а чего уж там! Одалживаться – так одалживаться! – воскликнул он, не в силах сдержать сияние. – Тут, между прочим, у вас два посёлка будет в окрестностях – так вот, попрошусь у Михал Глебыча их курировать! Он меня любит! Буду ездить к вам, к Ирине… Знаешь, всякое бывает. А вдруг грандиозное выйдет счастье? – Он поднялся с брусины и потянулся, как ребёнок, проснувшийся для весёлого дня.Я бы много чего мог возразить ему, но не стал разводить занудство.В это время ослепительную тишину нарушил гул накатывающего из-за леса автомобиля. Мы вгляделись и различили в свете строительных прожекторов машину Тузина.Николай Андреич въехал в гору и, заглушив мотор, вышел поприветствовать нас. Впрочем, «поприветствовать» – неточное слово. Едкая любезность его лица имела мало общего с приветливостью.– Э, друзья! Да мы опять все в сборе! – воскликнул он, распахнув риторическое объятие, но руки никому не подал. – Пётр Олегович, переселяйтесь к нам в деревню! Компания наша, я вижу, вам нравится!– Я бы переселился. Да этот вот не пускает! – кивнул в мою сторону Петя. – Боится, я вам гармонию порушу.– Ну что ж, такое мнение имеет право быть, – согласился Тузин. – Но вы не расстраивайтесь. Деревень-то много! Почти как девушек!Петя добродушным кивком выразил согласие. На сегодня он был удовлетворён и не нуждался в драке. Тогда как Тузин, напротив, явно желал продолжить общение.– Ну что, Костя? Хрен побеждён? – спросил он, силясь выудить из раздражённого ума тему для разговора.– Вряд ли, – сказал я. – Ему очень хочется жить, он будет бороться. Я опрыскиватель Ирине отнёс, спасибо. Может, потом ещё попрошу.– А это на здоровье! Вам на здоровье, хрену на погибель! Берите хоть насовсем! – рассыпался Тузин и, оглянувшись на долину, заметил: – Что-то тихо у нас сегодня!– Это я велел, чтоб подвернули! – сказал Петя и взглянул на Тузина подбадривающе – как экзаменатор, желающий ученику ответить на пять.Тузин обескураженно посмотрел на меня. Я молча кивнул. Мне было от души жаль его.– Вижу, Пётр Олегович, нет вам преград! – сказал Тузин с печалью. – Спокойной ночи, господа! – и, сев в машину, проехал сто метров до своих ворот.

Конструктивной критикой, а главное, примером личной дерзости в движении к цели Петя подстегнул мой строительный пыл. С яростью я взялся за обустройство. Под фундаментом рыли слив и навинчивали краны, в котельную завезли и подключили котлы, а в прихожей штабелями была сложена паркетная доска. Продвинуть дело оказалось не так уж трудно. Я заказывал доставку, а Илья и Серго принимали груз.

Всё это время я почти не общался со своими. Мама, правда, звонила мне, если Майя подбрасывала к ней Лизку, и убеждала приехать. Но я отговаривался то установкой котла, то покупкой паркета, то ещё какой-нибудь неотложной глупостью.

– Посмотрим, как твой котёл подаст тебе на старости стакан чая! – негодовала мама.

Однажды я и сам удивился: действительно ли я так ошеломляюще занят, что не могу приехать? И тогда из-под котла и паркета выползла правда: я боялся, что, побыв среди близких, приняв Лизкину утешающую улыбку, увижу себя со стороны. Это будет жалкое зрелище: вот уже полтора года сумасшедший идиот завозит грузовиками «обновления» для своего счастья. При этом ему и в голову не приходит, что бывшей жене не нужен дизельный котёл, ей не нужен дом, не нужен хлеб, не нужна даже природа. Единственное, чего она хочет, – чтобы ей позволили поскорее сбросить мою фамилию и взять чужую.

Наконец пол был постелен, заработали отопление и вода, а на втором этаже в нагретом воздухе мансарды родилась без сучка без задоринки Лизкина комната. Я собрался с духом и объявил об этом маме. – Это очень хорошо! – впервые похвалила она меня. – Раз для ребёнка готова комната, значит, Майя будет её отпускать, хоть иногда. Молодец! Молодец!В тот же день мама перезвонила мне и сообщила, что сама будет обустраивать Лизину светёлку. От меня требуется только провезти её по магазинам.Набив машину коробками со сборной мебелью, шторами, подушками, кашпо и прочей дребеденью, мы приехали в деревню. Был тёплый, ветреный день. С долины первым намёком на осень, на неминучую старость налетал дым.Растерявшимся взглядом мама обвела новый дом, заросшие непобеждённым хреном колдобины, дорожку из досок и, поспешно достав из сумки платок, побрела прочь. Она шла косо – то ли к лесу, то ли на луг. Ноги в городских туфлях заплетались в траве. Для меня до сих пор загадка, почему всякий раз при виде моих достижений мама начинает лить слёзы.Через пару минут, успокоившись, она вернулась на участок и взяла на себя командование. Нам с Серго было велено разгрузить машину и собрать мебель, а Илья был приставлен к маме для исполнения мелких поручений – вбить гвоздь, прикрутить карниз.

После маминых манипуляций Лизина комната стала миленькой – то есть совсем не такой, какой хотелось бы мне, но, наверно, вполне подходящей для девочки. На прощание мама выбрала из папок Ильи несколько акварелей, поразивших её «какой-то радостью» – так она выразилась, – и записала размеры, чтобы купить подходящие рамки и повесить у Лизы. Кроме того, она заказала Илье портрет умной, хорошей кошки, поскольку Лиза любит этих животных.– А может, прямо бы и завести, живую? – предложил Илья.– Правильно! Конечно, надо завести! Отчего бы не завести – в деревне! – согласилась мама. – Лизка сама сюда будет рваться!Когда мама садилась в машину, Илья сказал, что поспрашивает в округе, нет ли у кого котят от домашней кошки.– Лучше беленькую! – сказала мама и, неожиданно обняв Илью рукою с сумкой на локте, поцеловала, как будто он был ей племянником.

Илья раздобыл беленькую кошечку уже на следующий день, по наводке Серго – на кухне монастыря-интерната. Её судьба была тяжела. Кошки покрупнее били её. С этой-то золушкой, польстившейся на колбаску, Илья вернулся под вечер и, улыбаясь, доложил: «Вот!» С той поры влюблённая в своего спасителя кошка не оставляла Илью даже на строительстве. Улёгшись на окне второго этажа, она обозревала старовесенний мир и заглядывалась на пролетающих птиц. Меня же избегала, что можно было с натяжкой счесть за уважение. Скоро мне приснилось, что белая кошечка – это Лиза, которая боится меня и которую окружающие всеми силами стремятся ко мне пристроить.

Посмотреть на кошечку, а также на продвижение отделочных работ приходили Ирина с Мишей. Зашёл однажды и Тузин. Улыбнулся со снисхождением и сказал: – Милая кошка, да. Но, поверьте мне, зря, зря. Всё зря. Дети вырастут, кошки умрут. Не тратьте, Костя, время. Лучше деньги зарабатывайте. С деньгами хотя бы можно слетать на море.

Пока мы занимались Лизкиной комнатой, лето достигло зенита. Глина нашей стройки поросла высокой травой, и я тоже оброс вместе с участком. Маргоша с ненавистью смотрела на мои – впервые за жизнь – длинноватые волосы. Мне пришлось пообещать ей, что я подстригусь заодно с поляной. Куплю газонокосилку, подровняю траву и для гармонии подравняюсь сам. – И не забудь покраситься в зелёный цвет! – сказала Маргоша, чья ревность к моей деревенской жизни достигла солидных размеров.Николай Андреич Тузин, и сам грешивший нерегулярной стрижкой, уверил меня: человек отращивает длинные волосы, чтобы быть похожим на дерево.– Знаете, Костя, – сказал он. – Когда фронт приносит штормовой ветер, я определённо чувствую – что-то от дерева во мне есть.Мне хотелось проверить слова Тузина, но фронт всё не шел, штормового ветра не было. Стоял сухой зной. В этакую погоду мне позвонил бывший коллега, предприимчивый парень, и спросил, не готов ли я пересечься с ним на часок где-нибудь в центре? Есть дело.

Мы встретились в обед на расплавленной солнцем Пушкинской, скрылись в кафе и хорошо посидели в прохладе. Он предлагал мне работу под его началом в одной активно растущей компании. В ответ я рассказал ему про булочную и дом. – Везёт! – сказал он. – Небось, банька, рыбалка – завидую! Инфрастуктура как, всё о’кей? Дочка-то где учится? Школа есть или возите?Я не стал ему объяснять, что живу один.Простившись с приятелем, я подумал, что давненько не гулял по Москве, и вышел на бульвар: ранняя желтизна деревьев, скамейки, густой московский бензин – всё слилось в единое лирическое чувство, подхватило меня и понесло к магазину «Ноты». Я оправдал своё бессмысленное перемещение так: если Майя приедет ко мне и найдёт где-нибудь на подоконнике песни Шуберта, ей будет приятно. Конечно, к нотам неплохо бы присовокупить пианино, но тут уже надо совещаться с Петей.Я и правда купил Шуберта, какие-то песни про зиму, и, лишь вернувшись на бульвар, сообразил, что они для мужского голоса. Содержание стихов укрепило моё сомнение. Я шёл по бульвару, хмуро вперившись в ноты, лишь мельком отслеживая дорогу, пока мой взгляд не зацепился за нечто немыслимое. И Шуберт, и Майя, и товарищ по работе – всё отлетело, уступая место миражу.Мне навстречу шёл сутуловатый, изнурённый зноем Николай Андреич Тузин. Верхние пуговицы его рубашки были расстёгнуты, рукава закатаны до локтя. Рядом бодро шагала Мотя и махала мне бутылкой с водой.Я почувствовал себя героем романа – гофмановским или булгаковским. Скамейки, тёплая «абрикосовая», привкус бреда. Мы сошлись и уставились друг на друга, поражённые восхитительной случайностью. Наконец Мотя издала тихий визг и рванулась отметить встречу объятием, но Тузин удержал её за запястье.– Здрасьте, Костя! Когда это вы успели телепортироваться? – сказал он приветливо. – Мотька вот только что каркала: мол, Москва тебя, Николай Андреич, съест! – Куда ей, тут столько наших! Сначала там вон, около Пушкина, голубь однолапый – вылитый Тишка! Я в первый момент струхнул: думаю, вдруг правда увязался? Ирине звонил, спрашивал. А теперь, пожалуйста – ещё и вы!Оглянувшись, он сел на бульварную скамейку и вольно, как на домашнем диване, откинулся. Пыльные липы повеяли сухим ветерком. Мы с Мотей присели тоже.– Плохо только, что воздуха нет! – сказал Николай Андреич, тронув пальцами горло. – Воздуха нет, чуете? Как мы тут будем жить? Наверно, придётся стать совсем другими рыбами? Другие жабры будут у нас, а?На этих словах он взял паузу – вероятно, для того, чтобы я мог спросить, отчего это вдруг он собрался жить в Москве? Но я не спросил, и Тузин вынужден был продолжить.– Вы знаете, Костя, моя бабушка в Третьяковку ходила Богу молиться. В зал икон. Очень она в эти иконы верила. А прабабушка жила на Остоженке, и Храм Христа Спасителя помнила, старый. А я уехал, и теперь от воздуха московского шарахаюсь! А ведь моё место здесь!Мотя, набычившись, поглядывала на меня. Я видел, что и впрямь должен им реплику, и спросил самое простое: а, собственно, что за нужда понесла их сегодня в этот прожаренный ад?Мотя и Тузин переглянулись и, вспыхнув, заговорили хором. Из их речи я понял, что в Москву они прибыли на охоту. Им требовалось поймать кое-кого из давно забытых театральных знакомых Николая Андреича и узнать: верен ли слух, что учитель Тузина будет на фестивале, куда нынешним летом собиралась вывезти труппу Жанна.– Это чистая случайность! – взволнованно объяснял Тузин. – Даже нелепость. Фестиваль третьесортный! У него там свой интерес, частного характера. Но нам-то эту случайность никак нельзя упускать!Николай Андреич умолк, и снова они переглянулись с Мотей. Тузин слегка приподнял брови. Мотя в ответ слегка насупила. Я больше не сомневался: на мой счёт у этих двоих имелся заговор. Наша встреча, показавшаяся мне простым совпадением, имела для них некий таинственный, возможно, и судьбоносный смысл.– Ладно, колитесь! – сказал я.– Что значит – колитесь? – сразу заволновался Тузин. – Колоться мне неудобно. Сами догадайтесь! Вы нас очень обяжете!Я посмотрел на Мотю, рассчитывая на подсказку, но она, вытянув загорелые ноги, изучала свои сандалии. На коленке ссадина, профиль сосредоточен. Булочник, думай сам!– Хотите, чтоб я с вами слетал на фестиваль, в качестве группы поддержки?– Тронут, Костя, очень тронут, но холодно! – живо вовлёкшись в игру, ответил Тузин.– Надо помочь Жанне опоздать на самолёт?– Прилетит на следующем! Дальше!– Да говорите уже!Тузин глянул на Мотю – она «кивнула» ресницами.– Денег! – со сценической яростью шепнул Николай Андреич. – Костя, дайте денег! Денег, денег дайте мне! – и, вдруг заржав, уткнулся лбом в спинку скамьи. Его потряхивало. Он хрюкал и стонал между спазмами смеха: – Господи, ну что за жизнь! Один позор сменяется другим – и так без пауз!– Да что у вас случилось? – вконец смутился я.Тузин вытер лицо платком, встал и, заложив руки за спину, прошёлся по дорожке.– Беда в том, что я думал, будто этот спектакль меня вытащит, – проговорил он. – Но это всё равно что с ангела-хранителя славу требовать или деньги. Нелепость! К заветным вещам надо относиться бескорыстно.– Николай Андреич, а поконкретней?– Жанка за счёт театра нас отказалась брать! – выпалила Мотя. – Мы в той чуши, которую она везёт, не задействованы. Говорит, хотите выпендриваться – летите за свои. У театра на ваши фокусы денег нет. А это, прикинь, билеты на Николая Андреича, меня и Юрку туда и обратно, и там ещё жильё!– Тоже мне проблема! Сказали бы сразу! – ляпнул я, прикидывая, как там, после трат на дом, у меня с финансами.– Для тебя, может, и не проблема! – огрызнулась Мотя. – А мы голову сломали, где денег взять. Николай Андреич говорит – может, займём у Кости? И тут в следующую минуту бац – ты!Тузин порывом присел на скамейку и, решительно сжав моё плечо, заговорил:– Рассказать вам, Костя, как я это вижу? Вот мы покажем, что у нас есть. И он ко мне подойдёт, хлопнет по плечу: ну что, нагулялся, блудный ты сын? Нагордился всласть? Уж так и быть, возвращайся – дам тебе шанс, и всё такое… Понимаете меня? – И Тузин улыбнулся своей отчаянной фантазии. – Я, Костя, чувствую – должен, должен свершиться подарок судьбы! Иначе я стану плохим человеком! Неудачником, злым и завистливым. Душа пропадёт, если этого не случится! И ведь, если подумать, даже Золушка на бал прорывалась, чтобы принцу-то на глаза угодить, а? Значит, надо стиснуть зубы и ехать! Так? Ведь так?– Николай Андреич, не вопрос! – сказал я.Он сдавил ладонями голову и на секунду зажмурился крепко-накрепко.– Спасибо, мой друг! Спасибо, спасибо. Я вас всегда буду любить, всегда буду ваш должник.Я заскрежетал, а Мотя рассмеялась заливчато:– Булочник, ты теперь у нас меценат! Николай Андреич, может, посвятим ему премьеру?

Через несколько дней Тузин улетел на желанное мероприятие, оставив Ирину одну под июльским светом Старой Весны. Перед отъездом он сказал, как уже говорил не раз, чтобы я проведывал семью в его отсутствие. И я проведывал – благо идти было не далеко. В саду у Тузпных зрели плоды и ягоды. Распушила цветы похожая на крапиву трава мелисса, зацвели острова зверобоя, грядка пустырника, клумба календулы и целая плантация аптечной ромашки. Со всем этим буйством, как могла, справлялась Ирина. За садовым столом увязывала на просушку душистые метёлки трав, солила огурцы, варила малиновое варенье.В эту кладовую зимнего уюта как-то вечером я вошёл, прикрыл калитку и направился было к крыльцу, как вдруг застыл, обездвиженный страхом: в глубине сада, между вишен и трав, колыхалась в странном танце бестелесная, как привидение, Ирина. Голова и плечи укрыты осеннего цвета шалью, крестом обвязанной вокруг талии. Под шалью – подол чёрного Ирининого платья. А где, интересно, ноги?Прошла полновесная секунда, прежде чем я осознал, что призрак Ирины есть обряженное в её вещи огородное пугало. Пока я приходил в себя, с крыльца донёсся голос:– Эй, это кто там? Илюша, ты?Я подошёл, и сразу мне в глаза плеснуло красным. Перед Ириной на откидном столике была разложена кумачовая ткань и всё, что нужно для шитья, – ножницы, старомодная шёлковая игольница, коробка с нитками.– Здрасьте, Костя! Как ваши дела? – сказала она, бегло оторвав взгляд от работы.– Это что за красные флаги? – спросил я, поднявшись на пару ступенек.– Не флаги, а сарафан.– Сарафан?– Да! Шью себе сарафан! А что, вам цвет не нравится? – Ирина перекусила нитку и, ткнув иглу в подушечку, прямо поглядела мне в лицо.– А пугало зачем нарядили?– Как зачем? Дрозды вишню клюют!– А я думал, старую жизнь пустили на растерзанье.Ирина задумалась на миг, подтолкнула ногой спрятанную под стол табуретку и велела:– Садитесь!Я поднялся и сел, инстинктивно отклоняя корпус от красного полотнища.– Знаете, бывают люди, у которых всё есть, – проговорила она, гладя пальцами ткань. – И эти люди уже больше ничего не хотят в жизни. У них есть пристанище души. А у меня нет пристанища души, вот я и силюсь выдумать себе какую-нибудь плащ-палатку.– Сарафан – это плащ-палатка?– Да! И сарафан!– Вот что, Ирин, – сказал я, чувствуя неодолимую тягу заступиться за Тузина. – Я думаю, у вас есть пристанище. Что ни говорите, в конечном счёте Николай Андреич всё это делает ради вас… – Я осёкся, заметив враждебность в изгибе Ирининых бровей. – Может, конечно, у него это выходит неловко…– Вот именно! Очень неловко! – перебила она. – Так неловко, что невозможно поверить в вашу, Костя, адвокатскую речь! Он последний грош готов отнять от семьи и спустить на свои иллюзии! Вы зачем ему денег дали? – напала она и, поднявшись, упёрлась кулачками в свой кумач. – Кто вас просил? Вы что, не понимаете, что его туманный бред никому не нужен? Лучше бы кружок вёл при школе или хоть курьером пиццу развозил!– И вы, значит, надеетесь сарафаном его к этим переменам вынудить? – сказал я, ответно встав. Теперь мы оба возвышались над Ирининым коммунистическим столом.– Я не надеюсь! – крикнула она, сильно, по-видимому, смутившись. – Я шью, потому что надоели серые краски! Потому что Илья приехал, и я вспомнила, сколько у меня в юности было жизни, радости! А когда дошью, возьму Мишу и поедем с ним гулять по Москве. Пойдём в парк Горького! Или просто по магазинам! Хоть на витрины поглазеем, раз уж купить не можем. Да мало ли! А вы, Костя, если будете Николая поддерживать в его авантюрах, я вообще с вами поругаюсь. Не дам вам ни чаю, ни пирога!– Да пожалуйста! Мне своих пирогов хватает! – сказал я в шутку.Но как-то дрогнуло у меня сердце: вдруг и Тузину придётся увидеть на кухне сноп луговых цветов?

Если высунуться из окна Лизкиной комнаты, можно увидеть левее комплекса часовню, а точнее – то рассыпчато-пряничное, что от неё осталось. Эти жалобные развалины, похожие на забытый в веках кулич из песка, Илья написал карандашом и акварелью уже раз сто. Впору было издавать альбом «Николаевская часовня во всякую погоду и время суток». Немудрено, что оброненные Петей слова о возможности расписать её произвели впечатление на моего плотника.

– Петя прав, конечно. Ну что акварельки? Они как осенние листья, – растерянно объяснял мне Илья. – А фреска – это способ передать другим поколениям свое знание о духовном мире. У меня-то его нет, конечно, но зато я бы мог написать о вечной жизни наших Горенок или вот Старой Весны. Про всех нас и про тех, кто раньше здесь жил, давно. И день вокруг душистый, птицы, звери… Конечно, это будет уже и не фреска, а просто стенопись – часовня тут ни при чём…

Я не очень понимал его мысли, но всё же заехал в книжный и набрал крупноформатной бумаги разных сортов – акварельной, чертёжной, заодно и папку картона.

– Держи, – сказал я, вручая покупки Илье. – Может, пригодится.

Он бегом – словно кто-нибудь мог догнать и отнять – унёс подарки в избушку, и до некоторых пор их судьба оставалась мне неизвестна.

Может, Илья и забыл бы со временем свои мечтания о «фреске», если бы не исключительные обстоятельства, сложившиеся в окрестностях Старой Весны. Весть о них принёс нам напарник Ильи Серго, ночевавший в Отраднове и знавший от своих товарищей по монастырскому хозяйству все свежие новости. Он пришёл дождливым утром – мы с Ильёй завтракали на моей будущей кухне – и, топчась на пороге, сообщил: в монастырь приехала бригада. Будут чинить храм, затем расписывать, а ещё, говорят, обошьют гранитом, потому как нашёлся спонсор.– Гранитом! Да что они, сдурели?! – воскликнул Илья, со звоном отставив чашку.– Не знаю, – сказал Серго. – Но работы всякой будет завались. Вот я и подумал: может, тебе, Илюх, на художественную часть напроситься? Это не сейчас ещё, попозднее. Успеем достроить. А то навезут незнамо кого, девочку поставят на лесенку – она и мажет кисточкой. Церковное там чего-то закончила, диплом у неё. Я уж этого насмотрелся. Зимний придел весь так вот измалевали. Там сейчас бригадир ихний, – прибавил он. – Ты сходил бы, узнал.– Сходим? – порывом обернулся ко мне Илья.

– Ищи там рыжего, бородатого – он у них главный, – сказал Серго, когда мы втроём дошли до монастырской арки. – И слишком-то не хвались. Скажи, мол, чуть-чуть могу. Они так себе мастера, им не надо, чтоб над ними кто возвышался, – предостерёг он и строгим взглядом обдал Илью – как перекрестил. Вдвоём с Ильёй мы поднялись на крыльцо и, отворив тяжёлую дверь, вошли в туманную глубину храма. Пахнуло яблоками и штукатуркой. У правой стены гражданин в спортивном костюме задумчиво ковырял шпателем кирпичную кладку. Борода у него имелась, но не того цвета, который был нужен нам.Зато слева, облокотившись о свечной прилавок, шепотком беседовал с продавщицей статный, кудрявобородый, совершенно рыжий мужик.Илья глянул на меня со страданием, словно прощался навек, и нетвёрдо пошёл к прилавку.А я, чтобы не стоять над душой, отправился поглядеть на зимний придел, о котором говорил Серго. Пройдя по двору, вошёл в побелённый храм, глянул на свежую стенопись и вышел вон. Стыд и досада – вот была смесь чувств, взыгравших во мне при виде лубочных картинок, заляпавших стены. Да, Илюша, вряд ли ты со своим Духом истины здесь попадёшь в «формат».По разъезженной тачками дорожке я дошёл до монастырской стены и выбрался через арку на луговые просторы. Солнце и сырой ветер понемногу разогнали мой гнев. Отсюда было видно дорогу, ведущую на холм Старой Весны. Чистейшая, породистая её глина блестела дождевыми затёками.По заболоченной тропе, от развалившихся коровников к монастырю, в штормовке и сапогах мне навстречу шагал Серго.– Не берут? – почему-то решил он, и его интонация, суровое лицо, чёрные глаза в ресницах-копьях налились хмуростью.Я пожал плечами: не знаю пока. А через минуту в просвете арки, размыкавшей сплошную стену монастыря, появился Илья. Он шёл легко, чуть ли не вприпрыжку, и, проскользнув через арку, раскинул руки – одной ладонью тронул плечо Серго, другой моё.– Всё в порядке! Вот они закончат храм и на будущий год займутся колокольней! Там много будет всякого дела. Вот тогда он меня возьмёт. Ну пока не в артель, конечно…– А куда ж тогда? – спросил я насмешливо. – Штукатуром?– Ну а хоть штукатуром! Костя, ты сам подумай, с какой стати он должен меня допускать на святое дело? Ну набросал я ему там что-то на листочке. Что это, разве повод самозванца какого-то брать?– Илюша, а сам он кто? Ты видел его комиксы по стенкам? – завёлся я, но Илья меня перебил.– Подожди! – произнёс он горячо. – Послушай! Дай же скажу! Я не дорос! Я и сам так чувствую: у меня нет пока права…– У тебя нет! А у этих идиотиков есть? Дара нет, скромности, самокритики элементарной нет, а право – есть? Я прихожу в храм и вижу грубый новодел! Да меня мутит от него, какое уж тут молитвенное чувство! А у тебя, значит, нет права!– Нет, конечно! – твёрдо сказал Илья. – Это только в Горенках меня допустили, потому что там моя родина. Зато у меня есть право писать, например, реки! – добавил он примирительно.– Да? Ты уверен? – рявкнул я. – А по-моему, предел твоих мечтаний – плинтуса прибивать!Мы умолкли.– Ну чего, Илюх, пошли? – сказал Серго. – Двери ставить надо, – и, не дожидаясь нас, зашагал к деревне. Сапоги его зачавкали по глине дорожки. Мы молча двинулись следом.– Костя, так нельзя говорить, они ведь тоже старались, делали, как могли, – сказал Илья, поспевая за моим сердитым шагом. – Я понимаю, что ты за меня болеешь. Но вот сердцем чувствую – нельзя, нехорошо!– Нельзя? – ухмыльнулся я. – А может, можно?Как-то ссутулившись, глядя в мокрую траву, Илья брёл по глине тропы и молчал. Я не понимал его, но чувствовал, что моё бешенство причинило ему страдание.

Мне было жалко Илью. Тем сильней я злился на Петю, который неосторожным словом заронил в человеке надежду.

После визита в деревню, когда Петя изловчился «выключить» ночную стройку, он стал частым гостем в наших местах. Блаженство полукилометровой близости к Ирине заставило его раздобыть у Пажкова некое поручение, требовавшее регулярных визитов на территорию комплекса.

– Ну ты ведь помнишь! Щёлкнул меня, как семечко! – рассказывал Петя, делясь со мной своим успехом. – Кто, говорит, у тебя там, что ты так о тишине заботишься? Нимфа лесная или, может, дачница? И, представляешь, сам говорит: мол, хорошо, пойдём тебе навстречу. Всё равно кто-то это должен делать. Почему бы и не ты?

На мои расспросы о сути его нынешней миссии Петя ответил туманно: «Да в общем-то никакой сути и нет! Адъютант при штабе Кутузова!» Я нашёл сравнение неудачным, однако не стал докапываться. В любом случае, меня радовало, что теперь не менее двух раз в неделю нам был гарантирован Дружеский перекур возле пажковского монстра, который, кстати сказать, вырос необычайно и готовился вступить в зрелую пору.

Петя приезжал раненько и, припарковавшись у комплекса, сигналил, как сумасшедший. Я пригрозил свернуть ему руль, если он не прекратит будить по утрам округу. Петя принял мои угрозы с улыбкой.

– Да ладно тебе! – сказал он. – Мне ведь надо, чтоб она знала – я здесь!

В саму деревню Петя не ломился, сознавая, что психологически хрупкое существо, каким является его Дульсинея, нужно приручать постепенно. Для начала ей будет достаточно просто видеть с холма его автомобиль и понимать, что о ней думают.

При всём раздражении, которое вызывала во мне Петина настырность, я уже начал волноваться: доиграется ведь, дурачок, до сердечной раны, если только не перестанет гусарить!

– Ты, Петь, рискуешь! – выговаривал я ему в один из наших перекуров у ворот комплекса. – Мало у тебя шансов. Она нормальный человек и семью свою не кинет.

– Шансов много, когда тебе нужна дура, а я претендую на Божье царство! – возразил Петя.

– Какое ж это Божье царство, если она мужа предаст?

– В том-то и дело, – проговорил он с благоговением. – Не предаст ни за что! В этом-то вся и соль.

– Ну а ты тогда чего здесь забыл? Отошьёт – распсихуешься. Примет – и того хуже, значит, нет никакого Царства!

– Ну а как ты, брат, хотел? – улыбнулся Петя с грустью. – Мы же русские люди! Или голову, или коня!

Само собой, я рассказал ему о неудачной попытке трудоустройства, какую с нелёгкой руки Серго предпринял Илья. Петя выслушал меня с хмурым вниманием. Как оказалось, он был в курсе всех монастырских дел – прежде всего потому, что реставрацией интересовался Михал Глебыч. Кроме того, у Пети был и свой собственный осведомитель, всё тот же пассионарный журналист Лёня Рык. Страстно желая «мужского и человеческого» разговора с Пажковым, Лёня тщетно караулил его у ворот комплекса и, за отсутствием главнокомандующего, время от времени набрасывался на «адъютанта».Схватив Петю едва ли не за грудки, господин Рык гремел ему о том, как, расчищая площадку под гостиничный корпус, загубили огород, на котором трудились обитатели интерната, и завалили глиной и без того тощий ручей – водопой отрадновского скота, и о том ещё, как некий бизнесмен-инкогнито (уж не Пажков ли?) пожертвовал средства на гламурную отделку монастырского храма с условием построить при храме усыпальницу для себя и потомков. Попираний правды набралось не на один номер «Совести». Теперь на повестке дня у Лёни был снос часовни, не вписавшейся в план строительства.Петя был в восторге от воинственного газетчика. Главное же, что удивляло его, – патриот местных холмов оказался одинок в своём рвении. Местные жители относились к происходящему спокойно, рассчитывая трудоустроиться под крылом у Пажкова. Храм в граните не устрашал их, изгнание «психов» с огорода приветствовалось. Лёня слыл среди жителей посёлка кем-то вроде шелудивой собаки.– У вашей земли остался всего один хромой солдат! – подытожил Петя и лирически прибавил: – Лёня – мечтатель. Видит дивный град. Он, как и Илюша, спаян с русской верой, но по-иному – этак через социальщину.Что касается Ильи, Петя самоуверенно заявил, что «решит вопрос», но пока что не называл сроков.– А куда вы гоните? – сказал он. – Пусть он дом тебе сначала закончит. А то свалит на реставрацию – и останешься на зиму с ветром во всех щелях!

Я люблю Петю за его трезвые планы, но ещё больше – за блестящую непоследовательность, с которой он рушит их. На другой день с утра пораньше – я ещё не успел выехать на работу – мой друг позвонил и скомандовал: – А ну живо дуйте с Ильёй в часовню! Тут Лёня Михал Глебыча караулит и даёт попутно урок краеведения! Илье будет полезно.

Когда, пройдя по матёрому июльскому лугу, мы с Ильёй подошли к часовне, в проёме её обнаружился человек солидной комплекции. Он стоял к нам спиной, упершись ладонями в обломки кирпича, и что-то гудел в глубь развалин. Взойдя на остатки крыльца, я постучал в его обтянутую влажной футболкой спину, как в дверь. Человек обернулся и глянул набыченно. Здравствуй, Лёня!Илья не был знаком с журналистом Рыком. Явление монстра с воспалёнными глазами и стоящей дыбом проволокой волос поразило его. Тем временем Лёня посторонился и выпустил из часовни на белый свет по-утреннему бодрого Петю.– Пришли? Молодцы! Давайте живо все внутрь, а то мне ехать скоро! – скомандовал он, подталкивая нас под аварийный свод. – Лёнь, давай ещё раз про фрески! Вот ему рассказывай, это по его части! – и отечески хлопнул Илью по плечу.– А что про фрески? Летописи монастырские надо читать! – загудел Лёня, возвышавшийся в проёме, как архангел. Из-за широкой его спины в часовню неслись ослепительные лучи июльского утра. – Сказано: дивный мастер с подмастерьем шёл в Москву, заболел в дороге. Приютили, полгода выхаживали. На ноги встал – и в благодарность взялся за часовню!Илья обвел взглядом изученные им до последней трещинки стены и живо спросил:– А что за мастер?– Кто же его знает? – сказал Лёня и, похрустев по осыпавшейся штукатурке, встал посередине часовни. Руки по-хозяйски упёр в бока. – Есть предположения разные. Кто там в те годы славился? Знаешь, небось. Монастырь-то был – о-го-го! Народ на богомолье толпами прёт! Мельницы по рекам, торговля, ладьи на Белое озеро ходят! Князья кресты с изумрудами тащат. Братоубийства-то замаливать полагалось!Пока Лёня говорил, Илья, сев на корточки, зачерпнул в ладонь каменистую крошку и принялся пропускать сквозь пальцы горсть за горстью. Иногда цветной обломок старой росписи попадался ему. Все эти ничтожные, с полногтя, осколки Илья завернул потом в лист мать-и-мачехи, чтобы отнести домой.Не менее четверти часа Лёня рассказывал нам, как цвёл монастырь и как пришёл затем к разорению и гибели. Ударяя ладонью в стену, так что наземь валилась труха, Лёня клеймил татар и поляков, Ленина, Сталина, Гитлера и с особым смаком – советских чиновников, доведших памятник старины до разрухи. Впрочем, нынешнее начальство он жаловал ещё меньше.Петя, сидя на камушке, с любопытством поглядывал на оратора и иногда пытался подправить течение его мысли:– Лёнь, ты бы про фрески!Но Лёня, почуяв благодарных слушателей, уже не мог поворотить коней.– Сколько лет землю топтали и жгли! – рубил он. – Ничего, подлечит раны – и живёхонька! И вот в двадцать первом веке нашёлся нехристь и свернул ей шею! Картой местности интересовались? – спросил он, заметив в наших глазах сомнение. – Карту местности, говорю, смотрели? Это с земли думаешь – построили громаду, ну и ладно. А с неба глянешь – и перед тобой убиение! Птица убита! Могу прокатить на вертолёте, посмотрите!Мы не успели переглянуться, а Лёня уже названивал своему приятелю-лётчику. Но тот, как видно, был не расположен катать пассажиров.Лёня выругался и, помрачнев, вышел под солнышко, на крошащийся камень ступеней.– Не местные вы, нет вам дела! – с горечью заключил он.Не знаю, с чего он взял, что мы не местные. Наверно, Петя успел рассказать ему про нас. Моё предположение подтвердилось, когда, уходя, Лёня сдавил мне плечо.– Слушай, друг! Положи мою газету в свою булочную! Тебе никаких убытков, а делу – польза. На вот, позвонишь!Он сунул мне в ладонь три одинаковые визитки и, сойдя с каменного крошева, повалил по лугу к дороге.Мы остались стоять на крыльце, провожая Лёню взглядами.– Вот леший! – сказал Илья с улыбкой, и я почувствовал, как от его деревенского словечка у меня полегчало на душе.– Глупый пацан, – подхватил Петя. – Всех против себя настроил – власть, бизнес. С епархией даже ухитрился сцепиться! Нормально? Только с Пажковым этот номер не пройдёт. Замотает!Петя сел на согретое первым солнцем крошево ступени и, оглядывая раскуроченную стройкой долину, закурил. Он был немного смущён тем, что сдёрнул нас ради сумбурной Лёниной лекции.– Ну простите меня, – сказал он. – Я думал, он про фрески знает.Илья сел чуть поодаль, сторонясь табачного дыма, и как-то весело, словно желая успокоить, обратился к Пете.– А я думаю, не обязательно знать, что тут было. Это знание – оно само должно прийти, из стен!Петя удивлённо взглянул на Илью.– Ну ты сам подумай! – продолжал Илья. – Есть земля, её история и вполне конкретный ландшафт. Есть сама часовня с определёнными пропорциями. Исходя из этих данных я могу догадаться о многом! Я думаю, – проговорил он, от волнения чуть возвысив голос, – что у каждого существа и даже предмета есть истинное предназначение. У этих стен – тоже. И мы оба – и тот, первый художник, и я – можем его распознать. Если он был чуток и если я буду чуток – мы сделаем всё похоже!– Фреска, по-твоему, фатальна? – улыбнулся Петя.Илья, сбитый с толку его улыбкой, пожал плечами.– Что ж мне делать-то с тобой… – задумался Петя, рукой с сигаретой смело почёсывая висок. – Что мне с ним делать, Костя?Я не знал, что сказать. Хорошее утро разморило меня – мне было лень думать. Солнце припекало нам лбы. В уши отчаянно щебетало – над крыльцом, между кирпичами, приютилось воробьиное гнездо с торчащими наружу соломинками.– Илюша, милый ты мой! – сказал Петя проникновенно. – Социализированные бездари всех мастей запрудили площадки, а ты не чешешься, рассуждаешь о фатальности фрески! А ведь дар – не твой. Он у тебя живёт на содержании. Господь Бог тебя к нему приставил в опекуны. Посему ты его обязан воспитать, прокормить и вывести в люди.– Петь, а ты-то что ж это дело забросил? Я имею в виду опекунство над собственным даром? – вступился я за Илью.Он оглянулся на меня и сказал просто:– А у меня и нет никакого дара. Так, способности. Ни карт, как видишь, ни любви… – и мельком глянул на нашу деревню.– Ну вот и отцепись от него. Нечего за других решать!– А давай вообще все друг от друга отцепимся! – завёлся Петя. – Тебе, может, Левитан дачку доской обшивает, а ты и рад!– Я не рад!– Нет рад! Рад!Внезапно он остыл и, сунув руки под голову, растянулся на «паперти». Несмотря на крошево и пыль, здесь было чисто. Поднялось солнце, просвечивающее все предметы насквозь, так что каждая «грязинка» светилась прозрачно.– Слушайте! – проговорил Петя, поудобнее устраивая руки под затылком – Я тут подумал. Если б я был нефтяной магнат… А, нет, – перебил он сам себя, – магнат – это муторно. Давайте так: если бы я был единственный потомок нефтяного магната, вступивший во владение наследством, знаете, что бы я сделал? Я бы скупил всех талантливых музыкантов и художников земли на корню и заключил бы с ними контракт! Вот вам сумасшедшая сумма, которой хватит вам и вашим потомкам. Но отныне вы обязуетесь не зарабатывать музыкой и не зарабатывать живописью. Не участвовать ни в каких проектах, а только – служить тому, что вам дорого. И знаете, что тогда будет?– Что? – спросил Илья, глядя на предсказателя почти с испугом.– Тогда мир наполнится красотой! – объявил Петя торжественно. – Она разольётся по душам так, как ей самой хочется.– И настанет «эра милосердия»! – сказал я.– Да! И каждый честный творец – независимо от того, в «обойме» он или нет, – будет служить своему делу. Да и не будет никакой «обоймы»… – Петя вынул руки из-под головы, потянулся и сел. – Понимаете, ведь я бы тогда всю жизнь в какой-нибудь библиотеке просто играл Баха! А кому надо – тот приходил бы, садился и слушал, сколько ему хочется. Потому что ведь что такое музыка? – продолжал он, уплывая в свою любимую фантазию. – Когда ты играешь – ты говоришь ей о любви, а она говорит о любви тебе. Музыка – это момент взаимности, и в нём, естественно, Бог. А Бог – он бесплатный.– Однако можно рукопись продать, – подсказал я.– Можно продать профессию! – возразил Петя. – Профессия – это когда Бог вышел в другую комнату, а ты всё делаешь сам. Но только ты спроси у Ильи – он хотел бы этого? Хочешь быть профессионалом, Илья? Трудолюбивым расчётливым практиком, у которого и рука, и душа в таких железных мозолях, что он просто уже не может нарушить штамп – он всегда делает всё одинаково хорошо, одинаково чётко, на пять, и во сне, и в любой отключке, ни больше ни меньше, стабильность! Но Бога с ним нет! Хочешь? Спорим, что вряд ли!На этих словах он поднялся и, отряхнув штаны от сора, взобрался на останки осыпавшейся стены – как на капитанский мостик. Отсюда ему хорошо было видно деревню.– И ты, Илья, виноват! – произнёс он убеждённо. – Это я не могу повсюду с собой рояль таскать, да и не надо этого людям. Даже Ирине. А для тебя – завались работы! Сколько места! Хоть тебе часовня, хоть вот даже Костина булочная! А ты халявщик, молоточком тюкаешь!Илья смотрел себе под ноги, на раскрошенный камень, но я не видел в его лице раздумий о трудной судьбе. Напротив, какая-то счастливая идея бродила в нём. Он поднял взгляд и с ободряющим сочувствием поглядел на Петю.– Погоди-ка! Я сейчас! – и, спрыгнув в траву, со всех ног помчался в направлении деревни. – Только не уходи! – крикнул он, обернувшись на бегу через плечо.– Чудак-человек! – сказал Петя и с рассеянной завистью проследил, как Илья взбегает по косой тропке и холм привечает его, скрывает в подёрнутой солнечным дымом зелени. А на холме – такая жизнь! В темнице там царевна тужит! Но как войдёшь, если не зван?Некошеный луг, посредине которого каменистым островком плыла часовня, пошёл ветреной рябью.– Хорошо земля у вас поёт! – чуть склонив голову набок, ухом к траве, сказал Петя.У земли был густой, медовый голос кузнечиков и шмелей. Он походил на смычок виолончели, собранный из множества волосков. А затем взревел мотор, и мерный гул бетономешалки заглушил лугового Ростроповича.Илья вернулся через несколько минут – с папкой картона и пакетиком угольных карандашей – и сразу взялся набрасывать внутренний план часовни. Правда, на этот раз он работал без обычной сосредоточенности, а как-то рассеянно. То и дело его взгляд соскальзывал на холм Старой Весны, словно Илья ждал чего-то – может, тучу?– Идёт! – наконец воскликнул он. Как по команде, мы с Петей взглянули на лёгший между холмом и часовней луг. Сквозь строй огрубелых, сыплющих семенами трав к нам шла Ирина. На ней был красный сарафан, сшитый не то чтобы изящно, но просто, вечно, как шили столетиями.Она шла быстро, почти бегом, и вдруг замерла, как лесной зверёк, увидевший человека. Однако собралась с духом и поспешно преодолела оставшиеся метры.– Ну что у вас тут? – слегка запыхавшись, проговорила она. – Илюшка, ты чего меня звал? Какая лекция?– Да тут Лёня был, рассказывал о фресках. И мы подумали – если бы на северную стену… – сказал Илья, протягивая Ирине свой незаконченный рисунок, и осёкся.Настала звёздная тишина.Давно пора было Пете непринужденной репликой выразить свою радость, но он только молча глядел на Ирину, или точнее – в Ирину, через внешние оболочки к центру вселенной. Пальцы его теребили холодную сигарету, осыпающуюся на камень жёлтой пыльцой.– Лекция кончилась, зато я ещё здесь, – наконец проговорил он. – Ирин, это он для меня. Надо же нам было когда-нибудь увидеться! Вы меня не зовёте и сами не приходите, хотя ведь знаете, что я здесь. В магазин бы хоть спустились! Вот Илюша меня и пожалел. Я за это его вечный должник.Во все глаза Ирина смотрела на героя своего романа и не находила, какие в данной ситуации будет прилично произнести слова. Красный сарафан полыхал, делая её виноватой в Петиной вдохновенной реплике. Наверно, она и правда почувствовала вину, потому что вдруг сорвалась и помчалась густой травяной тропой назад в деревню.Петя, не двинувшись с места, глядел на мелькание огонька.– Нет, ребята, я люблю её! – сказал он просто и с убеждением. – Я её люблю.

На следующий день Петя позвонил мне и как ни в чём не бывало заговорил о деле. Информация, которой он поделился, была любопытна. Согласно его сведениям, несколько недель назад Пажков и правда внёс солидную сумму на реставрацию монастырского храма, высказав при этом пожелания относительно отделки. Учитывая величину пожертвования, Михал Глебычу не смогли отказать. – Ходит ещё байка, что там и правда для него семейная усыпальница предусмотрена. Но я думаю, это чушь. Михал Глебыч загробной дурью не мается. Во всём, что он делает, есть трезвый мотив. Либо деньги, либо власть, ну или, на худой конец, развлечься, – объяснял мне Петя. – Короче, я собираюсь поговорить с ним насчёт Ильи. Пусть даст ему на пробу часовню расписать – не всю, конечно, кусочек, который поцелее. И без изысков – на века-то нам не надо, всё равно снесут по весне. Наша цель – впечатлить Михал Глебыча. Если понравится – считай, Илюхина судьба решена. Назначит его в артель, сведёт с людьми. И пошло-поехало!– То есть хочешь сдать Илью дракончику на съедение? – сказал я.– Почему на съедение? Может, он тот самый Иван, который его и зарубит! – легко возразил Петя. – Да и потом, что значит «дракончик»? Пажков человек, как я и ты. И если что-то он не так понимает – так это, может, и моя вина. Значит, не проник я ему в душу, ясно?

Дня через три, дождливым утром, я открыл дверь на стук и, увидев на ступеньке бытовки Илью, отпрянул. В косо застёгнутой рубашке, с мокрыми от дождя волосами и космической тревогой в глазах он ринулся ко мне и, вытащив меня на крыльцо, замахал на Отрадново. Как я понял из его сбивчивой речи, сегодня утром Петя открыл в часовне реставрационные работы. Илья только что оттуда! Это как то есть «открыл»? Взял и открыл? Самолично?Я наскоро оделся и выбежал под дождик – поглядеть, что стряслось. Часовня, как старинная сахарница с расколотой крышкой, темнела на полотне зрелого луга. В её развалинах и правда наблюдалось движение. Дети юга в количестве трёх человек шустро разбирали обломки кирпичей, сор и высыпали в стоящий тут же контейнер.По измокшей траве мы с Ильёй спустились с холма. От расшевеленной лопатами трухи тяжело, сыро пахло временем. Я зашёл вслед за Ильёй под свод и, не веря своим глазам, позвонил Пете.– Петь, ты прямо генерал у нас! Солдатиков нагнал и дачку обихаживаешь? И кто же платит за банкет? Небось, Михал Глебыч?– Ну а кто ещё! – подтвердил Петя – Поговорили, рассказал про Илью. Говорю – пусти человека поработать, в качестве испытания. А понравится, так он храм тебе распишет! Ну Михал Глебыч без лишних вопросов – мол, на здоровье! Заинтересовался даже. Бери, мол, бойцов, только не затягивай, а то её скоро сносить. Часовню-то! – Петя умолк, чуя сердцем мои возражения. Я тоже молчал. – Это шанс для него, понимаешь ты! – наконец вскипел он.

С тех пор каждый вечер, возвращаясь с работы, я думал, долго ли продлится розыгрыш. Но он всё не заканчивался. Работяги заложили пробоину в стене бэушным кирпичом, набросили рубероид на сквозящую крышу и занялись северной стеной, той, что сохранилась лучше всего. Илья, переболев шок, успокоился и смотрел на эту невидаль без эмоций. Точнее, не смотрел совсем. Кажется, он даже не думал о том, что всё это про его честь, и снова взялся рисовать по утрам акварельки.

Я опасался, что, совершив гераклов подвиг с часовней, Петя примется за Ирину, но нет – ничего подобного. Герои не виделись, и я был в недоумении: отчего это Петя после бурного выступления на ступенях часовни не гнёт Иринину волю, не взбирается конкистадорским маршем на лебяжий холм Старой Весны, а ограничился скромным присутствием у подножия? В чём в чём, а в робости мой друг ещё не бывал замечен.

Между тем каждое буднее утро к моему участку подходила Ирина – поболтать с братом. Она беседовала с Ильёй, держа голову прямо, изо всех сил не глядя с холма, хотя именно в этом беглом взгляде в долину, проверяющем, не сверкнёт ли у ограды комплекса Петин внедорожник, и заключалась цель её визитов.

Не знаю, было ли это моей фантазией или реальным проявлением «шестого чувства», но я ощущал, как от Ирининого присутствия по холму разбегались солнечные мурашки. Энергия влюблённости шла широкой волной, захлёстывая дома и огороды, дороги, деревья и всех встречных, с которыми Ирине доводилось поздороваться.

От этой нежданной подпитки что-то невообразимое творилось с окрестностями. На ближних болотах пошла ягода, а опушки народили целые реки грибов лисичек, весёлых, как мать-и-мачеха. Коля рванул в лес, и мы с Ириной нарочно воздерживались от грибной охоты, чтобы не лишать его дела.

– Гляди, Ирин, лисичек тебе принёс! – говорил он, подваливая в залепленных лесным сором сапогах к забору Тузиных. – Лисичка – лучший гриб! Миш, Мишаня – дай мне вон ведро! – и выплёскивал из корзины в подставленное Мишей ведёрко душистое и крепкое золото. – Ты, Ирина, на грибах у нас будешь! Жарь на всех! Отпразднуем! Может, кто сегодня родился? Сосед, не ты? – окликал он меня, сдерживая рвущуюся из сердца улыбку. – Ну-ка, поди сюда! Глянь-ка!

Я подходил и, пользуясь Колиной щедростью, брал пару горстей на суп. А вечером мы с Ильёй разводили костёр и варили похлёбку по-партизански. Этот суп с дымком нравился нам, потому что мы были молоды, наша жизнь не определилась. Поблизости бродила судьба, и всё, что было зыбко, бездомно, как эта похлёбка над огоньком, казалось нам знаком её расположения.

Потихоньку двигалось к финалу старовесеннее лето. Николай Андреич вернулся с фестиваля тревожный и бодрый, захваченный мечтами, и, кажется, не заметил ни Ирининого пугала, ни сарафана, ни растёкшегося по деревне тумана нежных чувств. Он ждал добрых вестей, ждал, может быть, чуда. Это было видно по небывало доверчивому, почти детскому выражению его серых, с крупинками янтаря, глаз. – Я знаете как решил? – объяснял он мне на вечернем досуге. – Не буду дёргаться. Уж пусть как Бог даст! Если после фестиваля ничего не изменится, то я это дело брошу. Пойду искать нормальную работу, как Ирина моя мечтает. Работать я, правда, не люблю и не умею, – улыбался он. – Но в крайнем случае вы ведь возьмёте меня к себе разгружать муку?От Моти, которая время от времени забегала в булочную, я знал, что старый учитель Тузина действительно прибыл на фестиваль и видел спектакль и даже загадочно намекнул Николаю, что прощает ему ошибки юности и не исключает возможность сотрудничества. Решающего разговора, однако, не состоялось, – мэтр слёг с гипертонией.И вот теперь Николай Андреич бродил, жевал петрушку, заглядывая то и дело в свой телефон – ловит ли сеть, нет ли писем?Наконец, в первый августовский заморозок, он надел шинель.Я шёл из леса с горстью подберёзовиков и увидел Тузина за забором. Он сидел, как старик, – в пальто посередине летнего дня, укрытый от солнца корявой яблоней, с початой коробкой конфет «Южный орех» в руке.– А, грибник, это вы! Не проходите мимо! – оживился он, заметив меня.Я открыл калитку с проволочкой вместо щеколды и вошёл.– Как поживаете? Сладеньким не желаете угоститься? – спросил Тузин и, не вставая из кресла, протянул мне коробку.Я мотнул головой – жуйте сами свои конфеты, раз вам лень пожать человеку руку – и, подвинув Иринину скамеечку для прополки, сел.– Знаете, Друг, я тут стал грешить философскими размышлениями! – заговорил он, элегантно, как сигару, взяв в пальцы конфетку. – Как вы полагаете, что человеку остаётся, если он неудачник? Окончательный и бесповоротный?– Застрелиться.– Не говорите глупости. Застрелиться – это грешно. Всё ровно наоборот! Единственное, что остаётся такому человеку, – это жить праведно. Если ты праведно живёшь, ты как бы становишься не виноват в своих неудачах, и тебе легче. А что есть праведная жизнь? Праведная жизнь – это труд по переплавке невечного в вечное. А? Как вам такая формулировка? – И он отправил конфету в рот.– Мне бы попроще, – сказал я.– Попроще? Пожалуйста! – дожевав, согласился он. – Скажем, вот вы ненавидите кого-то – это невечное. А полюбили – и стало вечное. То есть переплавилось!Я отвернулся и сорвал лист подорожника. Из ножки его потянулось несколько оборванных струн.– Вот то-то! И я о том же! – обрадовался моему молчанию Тузин. – Мне Жанну Рамазановну простить полагается, а я, напротив, желаю зашвырнуть её на Северный полюс в босоножках! И мне полагается эту ненависть преобразовать в понимание и братское чувство! – Тут он упёр локти в колени и взялся за голову. Его лоб перерезали злые морщины. – И что обидно! Ведь я бы это запросто, если бы всё у меня сложилось. Знаете так, широким жестом с барского плеча: мол, прощаю всем! – И Тузин взмахнул рукой. – Но видите – не звонят мне, не пишут. Что тут скажешь? Дар прошёл мимо. Жизнь прошла мимо. А, Костя? Денег нет, любви нет, чести нет. А?Я и сам порядочный нытик, но Николай Андреич побил все рекорды. Со скамеечки я поглядывал на его отчаявшееся лицо. Мне вдруг стало жалко его, как бывало жалко только Лизку и иногда родителей.– А хотите, сгоняем куда-нибудь на выходных? – сказал я. – Возьмём у отца металлоискатель, найдём клад? Он нам карту даст, куда ехать. Или, хотите, на Волгу? Возьмём моторку напрокат…– Да не нужен мне клад! – сказал Тузин с чувством. – Не нужны мне эти ваши таёжные маршруты! А ну вас, Костя! И на вас надежды нет! – вскричал он, махнув рукой. – Никого! Луна! Каракумы! – и, подхватив со стула конфеты, устремился в глубь сада, но далеко не ушёл. Шагов через пять раздался хлопок. Николай Андреич пошатнулся и замер.Медленно, будто во сне, я поднялся со скамеечки и проследил решающий кадр: вот герой в предсмертном удивлении прикладывает ладонь к простреленному боку. Отнимает и смотрит – где же кровь? Ах, ошибка – нет крови! Карман шинели зацепился за яблоневый сук, взорвались старые нитки, но крови нет! Карманы не кровоточат.Тузин поковырял распоротую, кое-где и «с мясом», ткань обмундирования и с недоумением взглянул на меня. Конфеты из коробки, всё ещё зажатой в левой руке, беззвучно выпадали на траву.

С того дня он переменился. Работы в летнем театре было не много. Он возвращался рано и, вытащив в сад шезлонг, ложился в тень. Ирина свистала мимо мужа с выражением яростного, искрящегося торжества и, судя по всему, никак не пыталась его утешить. Как-то раз я угодил к Тузиным на чай с вареньем из ранних яблок, ещё не остывшим после варки.– Яблоня, – объясняла Ирина, переливая в вазочку тягучий янтарь, – материнское дерево, женское. Кормилица, вроде коровы. Не то что эти эгоисты – сосна или дуб! Думают только о своей прочности. А посмотрите, какие у яблони хрупкие ветки и как они расположены – низко, некоторые почти у земли. Любая буря или снег могут их сломать. Зато они удобны для яблок!– Карманы ещё рвать о них хорошо, – равнодушно прибавил Николай Андреич.Он окончательно сросся со своим креслом и вставал теперь, лишь когда солнце вынуждало его искать новую тень.Вечерами его вялое безучастие оживлялось до состояния меланхолии. Чтобы избыть её, Тузин шёл в дом и наваливался на рояль. Из окон брызгала музыка. В ней угадывалась красота, но несколько «поплывших» нот смазывали гармонию, как бывает смазан снятый на скорости кадр.

Однажды Петя позвонил мне и между прочим спросил: – Интересно, с чего бы это наш гений сцены взялся за музыку? Невзгоды заели?– А тебе что, со стройки слышно?– Да нет. По телефону. Болтали тут как-то с Ириной, – нагло отозвался Петя и прибавил: – Ну долго-то за роялем он не протянет!Меня взбесила самоуверенность, пускай и наносная, с какой он обмолвился о своих разговорах с Ириной.– Протянет сколько надо, – огрызнулся я. – Он нормально играет. В пианисты только, извини, не рванул.Я не понимал, к чему он заговорил об этом. Скорее всего, никакой причины и не было. Просто Петя, как всегда, нечаянно «глянул в воду». Музицирование Николая Андреича закончилось в одночасье, и самым драматическим образом.

В тот вечер я приехал с работы, и Илья, как всегда, закрыл за мной ворота, но что-то в движениях его, в наклоне головы и стремлении не встречаться со мною взглядом показалось мне настораживающим. Дикая мысль, что в моё отсутствие могли приехать Майя с Лизой, прострелила меня. Я велел Илье признаваться. Он помолчал и, наконец осмелившись посмотреть мне в лицо, выдохнул:– Костя, ты зашёл бы к Ирине!К Ирине! Это ещё зачем? Но сколько ни тряс Илью, вразумительного ответа он мне так и не дал. С его слов выходило, что сегодня не без его, Ильи, участия в доме у Тузиных сложилась некая взрывоопасная ситуация. И надо сбегать узнать, не требуется ли помощь? Может, хоть Мишу забрать, поиграть с ним, пока они там не разминируются. Сам же Илья показываться Николаю Андреичу на глаза не может никак, поскольку виноват.Учитывая всё вышесказанное, мне не очень-то хотелось заходить к Тузиным. Я решил, что пройдусь мимо окон, а там посмотрим.Уже на середине улицы до меня донеслись раскаты шопеновского полонеза. Инструмент был плох, музыкант – неряшлив, и всё же Николай Андреич грохотал с чувством.Войдя в незапертую дверь, я остановился на пороге гостиной. Сквозь громыхающую завесу музыки мне были видны вздрагивающая спина Тузина за роялем, диван с разбросанными клубками Ирининого вязанья и спасённый столик с тарелкой чёрной смородины.Через пару мгновений Николай Андреич почуял меня спиной и, сорвав руки с клавиш, крутанулся на стуле.– А, Костя! – воскликнул он в гудящей тишине. – Как раз думал про вас. Как поживаете?Он, как всегда, был в рубашке с подвёрнутыми рукавами и серых глаженых брюках. Эта его трогательная форма одежды – заявление о непричастности к пене дней – всякий раз сбивала меня с равновесия.– Что-то восточное есть в вашем Шопене, – заметил я.– Это не в моём, это вот в его Шопене есть что-то восточное! – улыбнулся Тузин и, встав, положил ладонь на плечо инструмента.

– А может, всё-таки настроить? Знаете, может, если рояль поправить, это как-то скажется и на всей жизни?

– Нет-нет! – с напряжённой улыбкой возразил Тузин. – Тут не в настройке дело. Дека и другие проблемы. Это не чинится.

– А что ж вы мне голову морочили! Говорили, что сами не хотите!

– Ну а почему и не поморочить? Так ведь жить веселей! – улыбнулся Тузин. Тут взгляд его остановился и скользнул чуть левее. – Подобный обман – это шалость, сказка, – продолжал он слегка натянувшимся голосом. – Обман без далеко идущих планов, за ради веселья – это шутка называется. Верно, Ирина Ильинична?

Я обернулся: в дверном проёме, вскинув голову, ладонь уперев в бок, всем существом сознавая свою слепящую апрельскую красоту, стояла Ирина и глядела на мужа насмешливым взглядом Пети.

– Костя, вы не верьте ему! – звонко проговорила она. – Рояль в порядке. Просто мы не можем себе позволить настройщика. Мы сковородку новую себе позволить не можем. Да и, по правде сказать, если инструмент будет настроен – чем мы оправдаем грязную игру?

Этот выстрел, совершённый Ириной внезапно, без сколько-нибудь заметного повода, слегка меня оглушил. Я собрался уже провалиться куда-нибудь, или хоть выйти вон, но Николай Андреич обладал даром удерживать зрителей.

Он сделал два шага и, черпнув из тарелки горсть смородины, высыпал в рот.

– Ты права! Оправдать будет нечем… – проговорил он, пережёвывая и морщась. – Фу, как кисло-то! – и, швырком отодвинув стоявший на дороге стул, стремительно вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь.

– Извините, Костя, что опять при вас! – сказала Ирина. – Вы просто не представляете, какую он сегодня устроил сцену! А всё потому, что я в шесть утра побежала отнести Илюше таблетку! Понимаете, у Илюши разболелась голова… – проговорила она, скользнув взглядом в сторону, и быстро пошла к окну. – Башню мне построй! Башню – и заточи! – высунувшись в окошко, крикнула она вслед мужу.

Когда я вышел на улицу, Николая Андреича уже не было в саду. Я различил его фигуру за сенью плодовых деревьев – заросшей тропой, срезая путь меж картофельных наделов, Тузин нёсся в сторону Отраднова. Отсутствовал он недолго. Не успел я докурить у своих ворот, как вновь увидел его – резво взбирающимся на холм в компании двух чернявых работяг. Маршевый шаг их был столь интригующим, что я на всякий случай двинулся следом.То, что произошло затем, являло собой обычный семейный скандал, разыгранный, правда, небанальными средствами. Втроём, под крики Ирины, мужики взялись выкорчёвывать из гостиной рояль.– А чего беречь? Долой его, братцы! Денег на ремонт нет, играть не умеем! А держать инструмент для мебели я, Ирина, Ильинична, не согласен! – хрипя, восклицал Тузин. – Ребята, взялись!– Не смейте! Или я уйду! Мишу возьму и уйду! – грозила Ирина, заслоняя собой рояль. – Костя, скажите ему! – взмолилась она, увидев меня. – Дайте ему по физиономии, чтоб он очнулся!Тузин на мгновение отпустил инструмент, и я увидел у него на рубашке, как раз на уровне сердца, пятно от раздавленной ягоды.– Ирина Ильинична! А ты-то чего волнуешься? Скоро в жизни у тебя роялей будет – завались! – произнёс он с едкой ненавистью и, подхватив жену за талию, переставил к буфету.Слегка ободрав полированные бока и краску с калитки, рояль отволокли к ельнику. Там, всадив топорик в хрустящую клавиатуру, Николай Андреич приступил к разделыванию туши. Звон и треск наполнили воздух Старой Весны. Ирина, с посеревшим пеплом веснушек на белом лице, наблюдала за упражнениями мужа от забора.

Звёздной полночью, сжигая у забора филейные части рояля – крыло и стенки, – Тузин открыл мне причину своего вандализма. Не думаю, что ему хотелось делиться ею с кем-нибудь, но, видно, тяжесть была велика – требовался отток. – Вообразите, Костя, – говорил он, потирая ладонью жаркий, в поту и копоти лоб, – сегодня на рассвете – шорох! Спускаюсь в гостиную и вижу – моя благоверная при нарядах, откуда-то, стало быть, явилась. Похлопала ресницами и давай врать. А хитрости-то нет! Понимаете, врёт и краснеет! Я, говорит, Илье таблетку от головы носила. Прислал, говорил, эсэмэску – мол, какой-то ужасный приступ мигрени, дай мне что-нибудь от нестерпимой адской боли.На этих словах Тузин привстал и поворочал кочергой куски полированного корпуса. Хрупнуло и затрещало со свистом, как если бы у него в рояле была спрятана горсть пистонов.– Так вот, приступ… Откуда, скажите, у молодого парня, плотника, возьмётся мигрень? Да ещё адская? Он ведь даже не пьёт! – И Тузин посмотрел на меня с вопросом. – И вот у него-то прошло, зато у меня теперь нестерпимая, адская – даже не боль – ненависть! Объясните мне, Костя, что это было? Что у них за сговор?– И вы из-за этого погубили рояль?Тузин поднял воротник, как от ветра, и замер. Я молчал, боясь предположить, что может последовать за этой вычурной паузой. Вдруг Николай Андреич сложился пополам, ладонями накрыл голову и произвёл сценическое рыдание. Оно было умышленно ненатурально, но обожгло меня своей прямотой. «О-го-го! Эх-эх-эх-эх!..» – клокотал Тузин, что означало буквально: я – плачу, потому что раздавлен вероломством и одиночеством.

Тревожный и злой я вернулся домой и пошёл искать Илью. Он заснул в котельной – прямо на полу, волосами смешавшись со стружкой. Рядом валялись два потрёпанных тома. В них на плотных листах простой чёрной линией были начерчены контуры иконописных изображений, принятых в православной традиции. В последнее время Илья сильно увлёкся этим учебником. Я сложил разбросанные книги, посомневался мгновение, а затем нагнулся и крепко тряхнул его за плечо. – Головка-то как, получше?Илья вздрогнул и, щурясь, сел. С его спутанных русых волос повалились опилки.– Голова-то, говорю, как, прошла?– Что? – изумился он и тут же кивнул. – Ну да!– А болела?Илья стремительно оглядел котельную и, поняв, что бежать некуда, перевёл на меня страдающий взгляд.– Может, объяснишь, что там стряслось? Это Ирина тебе велела, если кто спросит, про голову врать? Так? Петька приезжал или что?Илья смотрел жалобно, но было видно – он будет молчать, как партизан.– Эх ты, святой Валентин! – сказал я и пошёл на крыльцо курить.Ночь была светла. Слева крупной планетой сверкал прожектор стройки. Справа, у ельника, розовым заревом прощался с миром рояль. И, куда ни глянь, отовсюду в глаза било моё бессилие. Вот я вроде бы переменил жизнь, а не продвинулся ни на шаг. Всё то же – курю, пью, ленюсь, страдаю. Никому не могу помочь. Даже Тузину, чья семейная история знакома мне до слёз.

Распахнув утром дверь, я услышал запах мокрой золы. Ветер нёс его со стороны Тузиных. По пустынной улице я дошёл до вчерашнего костра. Августовская роса покрыла останки рояля. Даже не верилось, что всё это правда. Красная мельба над забором Тузиных обещала скорую осень. Я подпрыгнул и сорвал яблоко. Взлетела сорока, в доме тявкнул разбуженный пёс. Убедившись, что за ночь ничего страшного не случилось, я вернулся к себе и отправился на работу. Однако на этот раз отъехал не далеко. С утра пораньше у ворот комплекса посверкивала Петина машина. Виновник пожарищ и смут приметил меня ещё на холме и поджидал, облокотившись о раскрытую дверцу. Солнце било ему в грудь, чёрные волосы отблёскивали малиново-медно.Я остановился на краю дороги и, выйдя, сказал:– Николай Андреич сжёг рояль.– Рояль? – взметнул брови Петя. – Хорошо, что не меня! – и, удивлённо качнув головой, протянул мне руку.Я пожал её безо всякой сердечности.– На самом деле, Петь, всё это очень плохо.– Не плохо, а по заслугам! – сказал он и, захлопнув дверцу машины, сел на бетонную плиту у ворот комплекса. Сунул мне пачку: – Будешь?Я взял его крепкую сигарету и без удовольствия закурил.– Садись. Так уж и быть, расскажу тебе, – произнёс Петя и подвинулся, освобождая мне место.Я нехотя сел.– Прикинь, просыпаюсь вчера ночью в четыре часа! – заговорил он, доверительно взглядывая на меня. – По рукам волны – жар, холод, жар, холод, и, представляешь, вдруг понимаю – музыка вернулась! Течёт по жилам – но не мучительно, а так, знаешь, отрадно! Помнишь, как ты мне в больнице говорил про поток жизни – зелёный, золотой! Вот это оно самое!..Он прервался на несколько секунд, собирая слова. Его пальцы окружили проросшую в щербинке плиты зелёную травинку – но не дёрнули, оставили жить.– И вот мне как будто лет семнадцать… – проговорил он. – И такая радость – как будто можно всё заново! Понёсся на кухню, накрутил какой-то себе бутерброд немыслимый, сожрал, так вкусно! Хотел ещё выпить чего-нибудь, а потом чувствую: нет, братцы, от такого счастья ещё и пить – это грех. Лучше к Ирине! И поехал. Дорога чистая – до рассвета час! Домчал, как птица. Приезжаю – спит земля. Отправил ей эсэмэску. Просто пустую. Совершенно пустую. Думаю – как Бог даст. Пять минут проходит, десять, пятнадцать. Светает. Смотрю – летит музыка моя! Ясное дело – прихорашивалась. Личико сонное, умытое. «Что случилось? Все живы?» А я стою столбом – ноги ватные. В первый раз со мной такое!Он глянул против солнца, туда, где светлел под лучами холм Старой Весны.– Развели же вы дворянское гнездо! Я-то думал – она ко мне в машину, и вперёд, в райскую жизнь. А она вместо этого – бац, твой ультиматум дубль два. Мол, дай мне слово, что никогда не зайдёшь в деревню! Потому что, мол, у неё сын и ей перед сыном стыдно.– И что же, не зайдёшь?– Нет, конечно, раз обещал! – удивился он моему вопросу и продолжил: – Знаешь, а мне спокойно. Я чувствую, это не катастрофа. Просто пока не время. Всё своим чередом. Буду ездить на стройку – пусть видит меня и понимает, что я не прусь напролом, а уважаю её решения. А мы тем временем проект закончим – будут деньги. Уедем, куда захочет. Возьмём адвоката, чтобы он их по-быстрому развёл. Захочет свадьбу – будет свадьба. Купим ей машину классную. Всё, чего пожелает. Он же их не обеспечивал!Я не стал ничего говорить, спрыгнул с плиты и пошёл к машине.

Мысли о Пете, Ирине и дважды несчастном Николае Андреиче, которому не везло ни в любви, ни в картах, занимали меня по дороге в булочную. А когда я добрался и вошел в кабинет, то забыл о них начисто, потому что мне позвонила Майя.

Сначала её голос не разбивался для меня на слова, а тёк сплошным весёлым ручьём. По будничному, приветливому его журчанию мне показалось даже, что сейчас моя жена, как раньше, попросит меня купить картошки. Этот «сбой в компьютере» длился несколько секунд, а затем я очнулся. Майя говорила, что прислала мне на почту информацию относительно грядущей бракоразводной процедуры. Двадцать второго сентября к трём.

Думаю, она намеревалась завершить разговор прежде, чем я пристану к ней со своей идеей фикс – зазвать их в деревню. Но я оказался резвей и успел спросить напрямик: когда ко мне отпустят Лизу?

– Я не знаю, это как там у Кирилла с работой будет, – отозвалась она. – Если мы никуда не поедем…

– Так решайте уже!

– Мы решим, – сказала Майя выдержанно. – Только, чур, все переговоры со мной. Кириллу не звони ни в коем случае, а то он умрёт от разрыва совести!

– Уж поскорее бы! – сказал я от души. Но Майя больше меня не боялась. Лукавым голосом, кажется, и с улыбкой, она произнесла:

– Костя! А можно вопрос? Ты уверен, что мы тебе прямо так уж необходимы? Ты вообще-то смотришь вокруг? Помнишь, девятого мая девочка в гимнастёрке так поглядывала на тебя преданно! Ты с ней разве не дружишь?

Мотины забегания в булочную вряд ли тянули на «дружбу», и всё-таки я не смог ответить на вопрос Майи решительным «нет», а сказал, что перекинуть меня со своей совести на чужую им с Кириллом всё равно не удастся. Ваши проблемы останутся вашими проблемами. До свидания. Всего наилучшего!

– Так смотри, двадцать второго! – весело напомнила Майя и отключилась.

Ещё какое-то время – не знаю сколько – я глядел на буроватые ветки тополя в окне, а когда обернулся, у меня слегка перехватило дыхание.

Не в гимнастёрке, правда, а в джинсах и клетчатой рубашонке в дверном проёме стояла Мотя. Ухватившись одной рукой за косяк, она тихонько елозила на роликах и смотрела на меня «поджав уши».

– Ну давай уже, заруливай, паркуйся! – сказал я не без досады. Ободрившись приглашением, Мотя вкатилась в кабинет и скромно притормозила возле стола. Я видел: ей хотелось спросить, что это за драматический диалог я вёл и, главное, с кем, но она сдержалась.– Я по делу! – напустив на лицо серьёзность, сказала Мотя. – Видел, что с человеком творится?Я уставился на неё, не соображая. Двадцать второе сентября – как день начала войны – перешиб мою способность к восприятию речи.Сняв ролики и забравшись с ногами в кресло, Мотька положила на колени рюкзак и извлекла из него полированную полочку, показавшуюся мне знакомой.– Это пюпитр от рояля! – сказала она. – Николай Андреич пришёл сегодня в театр с пюпитром! Вот, говорит, это всё, что от меня осталось.– А!.. – кивнул я. – Ну ясно.– Ясно, что человек пропадает! И всюду – грязная безучастность! Равнодушие – это самая грязная грязь! – с неожиданным пафосом заключила Мотя и ткнула пюпитр обратно в рюкзак.– Ну а на фестивале почему не вышло? – спросил я, через силу отрывая мысли от «даты».– Потому, – хмуро сказала Мотя. – Отработали убойно. Зал лежал! Этот учитель его, Антон Семёнович, прямо расчувствовался, сказал, мол, есть предмет для разговора. Я думала, всё, конец скитаниям, сейчас старикан возьмёт нас под крыло. А на него, прикинь, гипертония навалилась! И всё – он уже не появлялся. Жанка обратной дорогой всё Николая Андреича по плечу хлопала. Мол, где ваши контракты, Станиславский?– Ну а если понастойчивей? – сказал я. – Ну, там, самому о себе напомнить?– Ты чего! Он не сможет! – возразила Мотя с благоговением, как будто в этой-то щепетильности и заключалось главное сокровище Тузина. – Да и потом, теперь он уже сдался, – прибавила она хмуро. – Он просто сдох! И вот в связи с этим у меня появилась мысль, как нам его выручать, – сказала она и подняла на меня решительный взгляд. – Хотела спросить: ты как, помогать будешь?Мне сделалось вдруг весело и наплевать – как с горя напившемуся. Я подумал: раз Майе ничего от меня не нужно, разумеется, я буду помогать Моте! Буду помогать Николаю Андреичу и всем, кто готов взять с меня хоть шерсти клок! А чем, скажите, мне ещё заняться?– Ну валяй, рассказывай! – сказал я. – После двадцать второго сентября я совершенно свободен.– Это поздно, – возразила Мотя, приняв мою шутку всерьёз. – Нам бы вот прямо сейчас!Слазив под стол за роликами, Мотя обулась, и мы вышли через чёрный ход во дворик. На локте у неё, пониже закатанного рукава, темнела шикарная корка запёкшейся крови – как в детстве. Я спросил, где она грохнулась. Но Мотька только мотнула головой и, усевшись на ящик, приступила к изложению плана спасения Тузина.– С Рамазановной бороться бессмысленно, – сказала она. – За неё – пролетариат. Она наших халтурой снабжает. У нас теперь в театре типа аниматорское агентство. Свадьбы, днюхи – всё путём, и все довольны. Какое ещё искусство, когда жрать нечего! Так что нет, народ революцию не поддержит. Нам нужен новый независимый театр! Свободный от цензуры потребителя!Я ожидал от Моти всякого и тем не менее был обескуражен.– Ребята, вы меня переоцениваете. Что я вам, «Макдоналдс»? Мы – маленькая пекарня, нам бы выжить. Билеты на самолёт ещё ладно. Но театр я не потяну.– Потянешь! – уверенно возразила Мотя. – Финансовых затрат – ноль. Можем мы у тебя в зале установить подмостки, такие же, как девятого мая? Небольшое возвышение, пять-шесть квадратов – больше и не нужно. В углу, напротив столиков! Будем с Юркой давать куски из наших спектаклей. Просто чтобы дух боевой поднять, понимаешь? Я хочу, чтобы Николай Андреич знал: мы с ним крутые! Мы можем высказаться даже на минимальном пространстве! А там обязательно что-нибудь придумаем. Главное – не закиснуть в пору невзгод. Что скажешь?– А шум? – спросил я. – Это ж всё-таки булочная. Народ за столиками, касса пищит.– Не боись! – возразила Мотя. – На то мы и артисты, чтобы завоёвывать зал. Замрут – не пикнут! Ты только назови время, когда народ идёт хороший. И попиарить, конечно, надо это дело подручными средствами.Мотины наивные планы развеселили меня. Пустыня и смерть, лёгшая вокруг после Майиного звонка, как будто ослабила хватку. Ну а что, в конце концов, не наивно – строить дом в расчёте, что кто-то там соизволит приехать?– Ну ладно. Я тогда домой, мне ещё текст зубрить! – улыбнулась Мотя, почуяв моё одобрение.Я сказал, что провожу её.Пыльно и солнечно было на улице. Пахло приветом из сентября – разбитым где-то арбузом. На земляной дорожке Мотина скорость снизилась. Скребя по высохшей глине, она подкатила к калитке и, взявшись за колышек, остановилась:– Представляешь, наша хозяйка раньше сдавала каким-то азиатам. Так Юрка спать не мог. Как приехали сюда – ему кинжалы стали сниться, черти. Свалил к подруге.За кустами красного шиповника старые брёвна спеклись в маленький дом. Мне вспомнилась съёмная квартира, где навещал меня «демон времени».Мотя внимательно посмотрела мне в лицо и спросила:– Хочешь воды?Мы вошли во дворик, заросший крапивой и одичавшими цветами. На крыльце она переобулась из роликов в шлепанцы и вынесла мне большую коричневую кружку с щербинкой. Вода была кипячёная, успевшая за день пропахнуть старым бревенчатым домом. Я вспомнил, как после разрыва с моими почти не чувствовал запахов – ничего, кроме бензина. Теперь пахло всё. Не знаю, как сказать. Эта пыльная улочка и чашка воды пахли острым несчастьем жизни, её невечно стью.Глотнув воды, я сказал Моте, что буду ждать её с подробностями нашего нового проекта. Прощаясь, мы расцеловались по-студенчески, и я был рад, что между нами мелькнуло что-то беззаботное, любовно-лёгкое. Жаль только обманывать Мотю – я ведь знал, что после развода рассыплюсь в пыль.Возвращаясь в булочную, я думал: нырну в пекарню. Хлеб столько раз выручал меня. Простые действия наводили порядок в уме, аромат утешал сердце. Но, похоже, нынешний враг был не по силам хлебу. Чувство, что вместе с семьёй утрачиваю право на жизнь, всё более укреплялось во мне, и уже начал копошиться в солнечном сплетении страх. Можно было подумать, мне и правда осталось жить до двадцать второго.

С некоторых пор меня бессмысленно убеждать, что ангелов нет. Когда в навалившемся мраке я сел на ящик у чёрного хода и достал сигареты, мне позвонил Петя. – Ты чего мне мозги мозолишь? – спросил он строго. – Влез в сознание и давишь на совесть! Обиделся, что ли, за утро? Ну извини! Я тебе искренне, как брату!..Его трогательный упрёк был понятен мне. Я и сам отзванивал, если без видимой причины принимался настойчиво думать о ком-то из близких.– Да нужен ты мне был! – отозвался я. – Мне Майя звонила – двадцать второго сентября в суд!– А… Вот в чём дело! Ясненько, – сказал Петя, и голос его «нахмурился».Он помолчал и спросил:– Ну а ты-то чего? Возражаешь, что ли? Мало тебе двух лет тягомотины?Я собрал все силы. Мне хотелось ответить предельно честно – чтобы Петя просёк мой «диагноз» и как-нибудь меня спас.– Петь, я не приспособлен к таким вещам. Не могу сначала покреститься, а потом решить, что Христос был липовый, и поменять веру. И главное, никаких ниточек не остаётся. Если бы хоть Лизку она ко мне отпускала!Это была малодушная реплика, да и не вполне правдивая, но она помогла. Петя сразу завёлся:– Что значит «хоть бы отпускала»! А ты кто вообще есть? Вы с Майей в равной степени…– Да в какой равной! У них Кирилл всё решает. А Майя ещё и запрещает ему звонить, потому что у бедного праведника от моих звонков может взорваться совесть!– Значит, крайний у нас Кирилл? Это хорошо! – обрадовался Петя. – У меня как раз мама к нему собиралась. Её отец обычно возит, но уж ладно, найду время. И запишемся мы к нему последним номером, на вечерок, чтобы пообщаться без помех на тему его пропащей личности.– И что это даст? – спросил я уныло.– Откуда я знаю? Хуже, во всяком случае, уже не будет!

Если бы не Петя, я бы не знал, что дружба, как и любовь, – вполне божественный водоём. В нём живут прекрасные рыбы – открытость души, вдохновение, самоотдача, словом, всё лучшее, что мы ещё можем в себе обнаружить. Поодиночке мы с ним так себе герои, но спевшись готовы спасти планету. Временно исцелённый, с глотком надежды из Петиной фляжки, я вернулся к своим баранкам.

В субботу и воскресенье, успокаивая в перекурах негодующую Маргошу, я помогал Моте обустраивать «зрительный зал». Мне и самому было любопытно – как-то примет бродячих артистов наше хлебное царство? Помещение, где стоят столики, отделено от торгового зала подобием арки. В углу между аркой и стеной есть пространство, где в своё время я думал поставить камин, но так и не смог вписать его в бюджет. Там-то и были устроены нами крохотные подмостки. Мотя ухитрилась разместить на них два стула и позаимствованную в театре рыжую конторку, на которую можно было положить усталую голову, поставить лампу или стакан. Вокруг подмостков было брошено несколько ящиков – своеобразных осколков сцены, на которые актёры могли ступать в ходе представления.Чтобы обособить «театр» от булочной, решено было закрыть часть арочного проёма ширмой с афишами. Мотька рисовала афиши сама – это были чёрно-красные плакаты, пахнущие свежей тушью. Их революционная стилистика будила в памяти речёвки Маяковского. Я усомнился было в их эффективности, но, когда пошли спектакли, признал: афиши оказались ровно такими, как надо. Мотин Гамлет звонко лупил стихом по душе, поросшей торгово-развлекательной плесенью.Поначалу зрители были случайными. Кто-то, пусто глянув, шёл восвояси. Кто-то проталкивался поближе и замирал до конца перформанса. Кто-то говорил, что Мотька – это «Эдит Пиаф», а бывали и такие, кто спрашивал, чью партию мы поддерживаем.Мотя не поддерживала никаких партий и вообще была чужда проповедей. На пару со временно протрезвевшим братом Юрой они проживали на дощатых подмостках куски из чеховских пьес, сцены из «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых» – всё, что успели в своё время перепробовать с Тузиным. Грандиозность репертуара, наложенная на немыслимую тесноту подмостков и отсутствие хотя бы минимальной дистанции между актёром и зрителем, производила эффект ближнего боя.По вечерам, ко времени представления, в булочную стал набиваться народ. Имевшихся в наличии столиков категорически не хватало – пришлось накупить стульев и расставлять их перед выступлением вдоль стен.Скоро у Мотьки появился фанат – худенький парнишка со стянутыми в хвост волосами. Была в его лице особая гармония. Разрез глаз, губы, подбородок и нос представляли собой печальные треугольники. Он оказался старомоден и после каждого спектакля протягивал Мотьке фиалку в белом горшке. Его фиалки были диковинные и всякий раз нового сорта – похожие на жасмин и на подснежники, на колокольчики, примулы и даже на маргаритки. Если б он знал, что у Моти нет своего дома и ей некуда деть эти горшочки, он, наверно, дарил бы ей не фиалки, а конфеты.Мотя принимала цветы строго, без благодарности. Но всё равно паренёк был рад. Треугольники его лица расправлялись и становились лодочками, крыльями пагоды. Рассеянно задевая чужие плечи, он уходил.Крохотный, трепещущий в ладони булочной Мотин театр был сделан из первозданных материалов – голоса, жеста, гнева, любви, слёз. И всё-таки чего-то мне не хватало в нём. От человека и от искусства, да что там – даже от хлеба мне хотелось разрешения «вопросов», а Мотины представления кружили в страстях, не указывая дороги к берегу. Мы даже поспорили с ней об этом.– Тебе нужен ответ? – кипятилась Мотя. – А мне нужны слёзы! Мне чихать на проповеди, зато у меня есть Сергей Есенин! Пусть он не знает истин и навеки подшофе, но он написал про собачье горе, «покатились глаза собачьи» – помнишь? Можешь предложить что-нибудь, что больше спасает душу?И правда, когда Мотю вызывали «на поклон», она любила прочесть что-нибудь из Есенина.Что касается цели предприятия, заключавшейся в подбадривании Николая Андреича, приходилось признать, что она потерпела крах.Несмотря на то что имя режиссёра-постановщика было прописано Мотей на каждой афише, интереса к авантюре Тузин не проявил.

Однажды мне приснилось, что лето, на которое мной возлагалось столько надежд, – это книга, светлый потрёпанный том. Мне осталось листнуть несколько последних страниц. Я мусолю в пальцах их жиденькую толщину, не решаясь дочитать – вдруг и в них нет ни слова о моём счастье? И медлю, и мрак набегает, и пахнуло уже смертью из ельника, и вспученная глина вот-вот разомкнётся, чтобы затянуть меня во вращающуюся под пальцами гончара воронку.

В неясной тревоге я бродил по участку, заглядывал в новый терем. Прислонённые к стенам доски цепляли за рукава. А когда задувал ветер, дом говорил в голос. «Осень, осень», – шелестел изношенный полиэтилен, которым ещё весной мы с Ильёй укрывали брус. «Скоро, скоро», – шуршал по фанере надорванный рулон рубероида. Ребята постелили пол, подбили потолок и собрали наконец дубовую лестницу. Теперь по надёжным её ступеням можно было взойти на верхнюю палубу и, приникнув к окну в Лизкиной комнате, единственному, из которого не виден пажковский комплекс, глянуть в синюю даль.Но почему-то у меня всё никак не получалось переселиться под новую крышу. Наверно, я ждал, что осень сама вытолкнет меня из бытовки.Лето переломилось однажды ночью. Проснувшись утром, я вышел на ступеньки и увидел: «виски» моего участка, где росли трава и хрен, поседели начисто. Тонкий, весь в лучистых морщинах лёд затянул ямки в глинистой почве. Похоже, я погорячился, выйдя курить в футболочке.С чашкой кофе в ладонях, как с мини-обогревателем, я прохрустел к калитке и вышел на улицу. У забора Тузиных стояла их старенькая, брусничного цвета машина. Николай Андреич в шинели с болтающимся карманом порхал вокруг.– Ну что, Костя? Пропели мы лето красное? – крикнул он, заметив меня. Я подошёл и, отлепив одну руку от чашки, пожал его холодную худую ладонь. Тузин шмыгнул носом и улыбнулся неискренне.– Ну, как поживает ваша булочная? Как Мотькина самодеятельность? Хемингуэя, говорит, давать будет? – сказал он. – Было дело… В прошлом году на скорую руку зажарили два рассказика!– Николай Андреич, почему не заходите? Мотя старается.– А зачем мне эти жалкие лоскуты? – пожал он плечами. – Лоскутами сыт не будешь. А целое нынче не в чести. Время чипсов!Я пожалел, что спросил.– Вот вы, Костя, сидите в своей райской булочной, питаетесь Мотькиными иллюзиями. А у нас творятся мистические дела! Видели, что за стёклышки у них на куполе? Блеск галактического масштаба!Тут было нечего возразить. На утренних и вечерних зорях комплекс посверкивал сотнями кровавых пенсне. Тузин оглядел чуждый мир, по ошибке пахнущий яблоками и флоксами, и с улыбкой ненависти заключил:– Нет уже её, Костя, нашей земли. Вся вышла! Но вы не унывайте! Осваивайте социальные сети, развивайте бизнес, присматривайте другую жену! В конце концов, утрата некоторых вечных ценностей – это ещё не блокада Ленинграда и не ГУЛАГ.Тут лицо его переменилось, обретая прежнюю озабоченную деловитость.– Ну-с, попробуем завестись! – сказал он и как-то суетно сел за руль, повертелся, поднял спинку скрипучего кресла. – Мне недалеко! – крикнул он в форточку, словно оправдываясь. – У Колиного приятеля тут сервис не сервис – гаражик. Говорит, недорого сделает!С надсадным треском машинка отъехала, и я заметил по следам на траве, что утренняя «седина» начала оттаивать. Пора и мне было собираться в булочную.Пока я докуривал, глядя на иней в колеях, из калитки вышла Ирина с хилым саженцем в руке. Положив растение на землю, она вынесла к забору садовую скамеечку и присела с тяжёлым вздохом, словно сгрузила не лёгкое своё тело, а самосвал камней.– Ирин, ну а вы что вздыхаете? – спросил я без охоты, потому что всё-таки нельзя было не спросить.Она ковырнула совком землицу и, не взглянув, отозвалась:– Представляете, у нас Тузик всё поскуливал с вечера… А ночью упал!– Откуда? – спросил я в ужасе, представив себе, как старый пёс кубарем рушится с лестницы.– Да нет, просто упал. Начал кашлять и завалился на бок, – тихо объяснила Ирина. – Я ему валокордину накапала в пасть. Ветеринар был из «ночной». Николай Андреич всё ругался – мол, деньги трачу… Врач сказал, сердце не тянет. – Ирина умолкла, и на её светлом лбу явилась поперечная складка.– Это мне за Петю вашего наказание! – проговорила она и с прямым отчаянием посмотрела мне в глаза. – Мы ведь с ним перезванивались! Назначали время, и он мне звонил. Ну что вы так смотрите. Осуждаете меня? – И вдруг, словно забыв о своём несчастье, улыбнулась. – Знаете, сколько он всего мне понарассказывал? Всю жизнь! Всё про музыку, про родителей, про учеников и про вас даже. Просто всё – открыто, от души, как такой длинный роман с продолжением! Чтобы я не вслепую доверяла ему, а всё бы о нём знала. Ну и я ему тоже… Хотя мне-то и рассказать нечего! Знаете, Костя, мне казалось, что раз мы не встречаемся, а так, по телефону, то это и не грех…Я вынул новую сигарету, хотя меня уже тошнило от курева.– Ну и вот теперь – Тузик. Я сразу поняла, что это кара. Даже ещё не сама кара, а предупредительный знак. Отключила телефон, чтобы не было соблазна. Звоните, если что, на Мишин! – сказала Ирина и, взяв комок корней, ткнула в ямку.Я кивнул – мол, да, понял – и двинулся к дому, но не успел сделать и десяти шагов.– Костя, подождите! – позвала меня Ирина. – Дайте я ещё вам скажу! Я вот всё думала – почему других не наказывают? И поняла: другим, может, наплевать на близких, для них главное – «пожить». А я-то их люблю. Вот мне и больно!

Чудесное Иринино «их», в которое уместились и Миша, и вся живность, и Николай Андреич, – отозвалось во мне лёгкой завистью. В тот же день, захватив из булочной мясной фарш для пирогов и зайдя с ним проведать пострадавшего пса, я увидел в саду свидетельство Ирининого раскаяния – порванный на тряпки красный сарафан. Ягодным его лоскутом с остатком зелёной тесьмы она протирала забрызганные стёкла теплицы. Рядом с ней в нестриженой траве блаженствовал Тузик. Он лежал, подставив пузо солнцу, по-лебяжьи изогнув косматую шею. Время от времени, отвлекаясь от стёкол, Ирина щекотала ему живот. «Смотрите! – окликнула она меня. – Один заморозок – а уже обожгло!» – и кивнула на тронутые ржавчиной огуречные листья.

Простившись с Ириной, я стал ждать Петиного звонка. Должен же он был полюбопытствовать, отчего у его Алёнушки не отвечает телефон! Надо признаться, он проявил завидное терпение, позвонив мне только вечером следующего дня. Я как раз выехал с работы, а через двадцать минут уже парковался по Петиной просьбе у ворот комплекса. Его джип стоял тут же, но самого хозяина видно не было. Не удерживаемый никем, я прошёл за ограду комплекса – пахнуло цементной взвесью – и, оглядев стройку, сразу увидел Петю. Он покуривал, присев на бетонную тумбу, волосы трепал ветерок, строительная каска, как шлем с усталой головы легионера, лежала рядом.– Чего сидишь? – полюбопытствовал я.– Да вот того! Михал Глебыч никак не свалит! – произнёс Петя с досадой. – Вон он, ножками болтает! – и кивнул на аквапарк.Я поднял голову к сверкающему куполу. На узком бортике, в том месте, где купол пристыковывался к бетонному корпусу будущего фитнес-клуба, в самом деле сидел человечек в рыжих штанах и снимал виды посредством некого гаджета.– Грохнуться не боится?– Да ты чего! – удивился Петя. – Он же ловкий, как чёрт! Наш планктон на тимбилдинг вывозили – так он припёрся и на глазах у изумлённой публики прошёл по канату на двухметровой высоте! Я не видел, правда, но люди в шоке.Докурив, Петя встал и, выйдя на площадку перед аквапарком, крикнул:– Михал Глебыч, я, может, поеду?Пажков встрепенулся.– Петька! – заорал он с верхотуры. – Чтоб завтра в девять! И экзерсисы свои кончай! Урою, ты меня знаешь!Тяжко вздохнув, Петя сунул каску охраннику и вышел с территории стройки.По мутному от первых сумерек лугу мы, не сговариваясь, двинулись к часовне.– А что за экзерсисы? – спросил я дорогой.Петя глянул искоса и слегка улыбнулся.– Тёмушкина помнишь? Я тебе рассказывал. Ну сибиряк, композитор. Дарование! Был бы король, если б не трусость. Три года уже в Москву его пытаюсь пригнать. Так вот он за лето разродился шедеврами. Вчера звонит: погляди, говорит, скажи своё мнение. А уж поздно было, из офиса все свалили. Ну я не стал до дома ждать. Распечатал. Представляешь, чудик – прислал скан прямо от руки! То есть просто рукопись, шариковой ручкой. Красотища! Налил кофейку, сел читать. И тут бес меня попутал. Я тебе, помнишь, рассказывал: у Михал Глебыча в приёмной «Стейнвей»! Он же у нас ценитель вечного, ну и меня чем-то ведь надо дразнить. Озвереть, какой инструмент! Офис пустой – не удержался, сел.– Петь, ты ж не играешь! – напомнил я.Он чуть приподнял брови и улыбнулся. Как будто тут была тайна, но он собирался открыть её не теперь.– Так вот, – продолжал он. – Не знаю, может, кто донёс, что музыка звучит. Очнулся я этак через полчасика, гляжу, в полировке – Михал Глебыч! Ну браво, браво! Это, говорит, чего? Я, как дурак, ему всё и выложил – про Тёмыча, что, мол, собираюсь осенью его вещицы на публику представить.– На публику? – поразился я. – Ты это что, серьёзно?– Ну а почему нет? Был бы материал достойный! – сказал Петя, весьма довольный выражением моего лица, и через плечо оглянулся на комплекс. – Ох, как же он орал! Я, говорит, тебя, Петька, пасу, как сына, в люди вывожу, а ты меня кидать! Я, мол, сколько раз тебя просил сыграть для меня, для друзей, украсить, так сказать, вечеринку! А ты мне чего? Ты мне шиш! И трёхэтажным!.. Я аж пригнулся – думаю, ладно, пусть увольняет, главное, чтоб не убил. Но он ничего, отошёл.Готовь, говорит, к восьмому лёгкий джазовый репертуар, у меня публика интеллигентная, будешь между тостами создавать атмосферу. Ну потом-то, говорит, когда нарубимся, мы тебя, конечно, сменим на попсу… У него восьмого сентября у жены день рождения. Нормальная такая тётка. Сеть косметических салонов, и с парашютом прыгает.– Ну так и сыграй, раз просят! Авось отстанет.– Думаешь, сыграть? – спросил он как-то зыбко и остановился, не дойдя до часовни десяток шагов. Сшелушил в кулак семена с нескольких спелых злаков и поднёс к носу. – Как только я сыграю – он меня вышвырнет. Или не знаю… Нет! Даже вообще забудь!Честно сказать, я не вполне понимал Петино смятение, но решил впредь избегать подобных тем.

– Ну вот, любуйся! – сказал он, когда по огрубевшей луговой траве мы дошли до часовни. Я не был здесь со времён Лёниной лекции. Не то чтобы она сильно изменилась, но кое-где появились вкрапления свежей кладки. Дыра на входе уменьшилась вдвое и стала походить на дверной проём. Главное же, была выровнена одна стенка. Войдя под купол, Петя остановился напротив и довольно долго смотрел на серую, в комочках раствора, поверхность.– Я чего тебя звал-то! – очнулся он, наглядевшись. – Два дня Ирине не могу дозвониться. Ты не в курсе, что там у них? Семейные разборки?– У них пёс в обморок упал. Она решила, что это ей наказание за ваши беседы, – объяснил я.– Вот оно что! – кивнул Петя и подошёл к проёму. Низкое солнце ударило ему в лицо. – Ну с этим мы разберёмся. Я-то думал, там чего похуже, режиссёр взбесился! Нет, ну пса-то жалко, конечно, пёс у них хороший…– Петь, а ты бы не взбесился? На месте режиссёра? – сказал я, выходя за ним на осыпавшееся крыльцо.– Да ладно, не наезжай! – улыбнулся Петя. – Я о нём, между прочим, тоже подумал. Надо бы ему помочь!– Что значит – помочь?– Ну, скажем, посодействовать его карьере. Чтобы он не сильно-то о жене плакал. Которую, кстати, сам же и разменял на свой паршивый театр!Я спрыгнул в траву и протоптанной стёжкой двинулся обратно к воротам комплекса, где остались наши машины.– Да погоди ты обижаться! – окликнул Петя. – Это всё, брат, только присказка! А у меня для тебя ещё и сказка!Я замедлил ход и, остановившись через пару шагов, обернулся:– Ну, я слушаю. Только поживей.– Не гони лошадей! – закуривая, улыбнулся Петя и не спеша подошёл. – Сначала скажи: есть у тебя предположения, как я провёл вчерашний вечер?Он глядел на меня с торжеством, выдувая в сторону перисто-кучевой дымок. Я понятия не имел, что ещё он мог придумать.– Ладно, – сжалился он. – Не будем тебя мучить, – и, перегнав сигарету из одного угла рта в другой, прищурился на закатном солнышке. – Вчера вечером я пил с вашим Кириллом водку, причём у него в гостях!Пауза, как и планировал Петя, вышла внушительная.– Он не пьёт, – вымолвил я наконец.– Как это не пьёт? Ты чего, он же доктор! Это, может, с тобой не пьёт, а со мной попробовал бы отказаться! – улыбнулся Петя, и мы неспешно пошли через луг к стоянке. – Значит, слушай! – начал он. – Живёт он так: снимает квартирёнку в старой девятиэтажке. Дома не сказать что бардак, но и не порядок – у него две собаки настоящие, дворняги. Одна старая, болеет, совсем плохая. И он под это дело очень уязвим. Вот, говорит, видишь, чего творится! Ну у меня, ты знаешь, тоже на собак нервы не железные – потому, может, и вышел у нас разговор. Не пойму я вообще, как он с такой головой людей лечит? Конечно, окулист – не хирург, но всё равно.В общем, когда клиент дозрел, я ему напрямик: мол, почему у вас Лизка с отцом не может нормально общаться? Даже на дачу в каникулы её не пускаете! Что, ему, отцу то есть, с пулемётом надо дочь отбивать? Он моментально понял – да, говорит, всё сделаю. Я, говорит, этот вопрос непростительно упустил! – и Петя просиял, гордый плодами своей миссии. – Ну дальше я уже не стал давить. Поглядим, что будет. От тебя тут требуется одно. Какая бы ни последовала реакция, веди себя дружелюбно и адекватно.Около двенадцати, когда я уже лёг, мне позвонила Лиза. Она звонила с мобильного и говорила очень тихо, возможно, что и спрятавшись под одеялом.– Папочка! Меня, может, отпустят к тебе в гости! – возбуждённо прошептала она. – Ты, главное, ни на кого не ругайся, а то всё испортишь! Ты там приготовь мне кровать, и всё чтобы было чисто. И приготовь ещё место бабушке – может, я с бабушкой приеду! Если тебе никто не позвонит, ты завтра сам маме позвони и спроси – ну как, ты Лизку-то ко мне отпускаешь, а то я её очень жду! И ничего не возражай. Просто молчи, как будто на всё согласен.Закончив инструктаж, Лиза отключилась.Я встал с постели и оглядел свой сарай. Жёлтая лампа, окружённая абажуром из дюжины мотыльков, особенно меня поразила. За целый год я не удосужился привинтить плафон. Но даже и без плафона бытовка казалась мне куда более подходящим местом для встречи Лизы, чем большой недостроенный дом.

В последнюю субботу августа, в полдень, Майя и Лиза прибыли в деревню. Согласно неизвестной мне договорённости, их привёз всё тот же Петя. Его дипломатическая миссия была выполнена им с блеском: лица обеих выскочивших из машины девиц были веселы – ни малейшего напряжения или грусти.

– А где кошечка? – спросила Лиза, с улыбкой оглядывая непокорённые плантации хрена. Но мы не успели выяснить насчёт кошки, потому что на поле раздались вопли – Миша Тузин и Колина Катька, запускавшие на опушке змея, загнали его на берёзу.

– Ну мы пойдём поможем? – обрадовался поводу улизнуть Илья, и они с Лизкой помчались в сторону, откуда нёсся весёлый шум.

Проводив Лизу взглядом, Майя подошла ко мне и, посемейному чмокнув в щёку, сказала:

– Здравствуй! Вещи наши там возьми, у Петьки в багажнике!

Я вышел за ворота к машине. Мне хотелось сказать Пете что-нибудь достойное его подвига.

– Мне лучше как, уехать, или требуется распорядитель праздника? – спросил он с великодушной улыбкой и мельком глянул на другой конец деревни, где потерялась среди елей и яблонь крыша тузинской дачи.

Я не ответил. Просто взял из багажника Майину сумку, а Пете кинул Лизкин рюкзак.

– Ну и славно! – кивнул он. – Я как раз сегодня свободен! – и, перевесив рюкзак на моё плечо, решительно направился к бытовке.

На крыльце, в углу с удочками, Петя обнаружил старенький металлоискатель, которым на всякий случай снабдил меня отец, и тут же организовал охоту.

Втроём – Майя, Петя и я – мы вышли на опушку леса и, пока разбирались, как действует эта штуковина, были атакованы Колей.

– Дурью вы маетесь. У меня искатель этот – во где! – сказал он, стукнув себя по сердцу, и прибавил, обращаясь прицельно к Пете: – Хошь, пятак найду? Елизаветинский?

– Не возражаю, – сказал Петя. – Но елизаветинский вряд ли. Думаю, брежневский – это твой максимум.

Коля погулял по опушке, поковырял палкой и вынул двушку – чёрненькую, тысяча девятьсот двадцать четвёртого года.

– А говорил, пятак! – высмеял его Петя, с завистью рассматривая находку.

– Ща будет, – смутился Коля и побрёл по меже, клонясь головой к земле.

Поиски с металлоискателем возглавил командор, давая иногда «порулить» Майе, а я тащил лопату. За пару часов охоты мы нарыли по свежеперепаханному полю четыре гильзы и загадочную деталь от трактора. Коля принёс ручку от купеческого самовара, коровий колокольчик и оловянное крестьянское колечко.

Петя признал за Колей победу и пожал от души его удачливую ладонь. А Майя всё время смеялась, и я видел, что ей легко: между нами гарант стабильности, которому она доверяла с той поры, как он подружил её с Шубертом.

Давно уж миновал яблочный Спас – тёплые вечера кончились. Холод ясным предзвёздным небом встал над холмом. Нагулявшаяся Лиза уснула в своей новой комнате, с кошечкой у кровати, под охраной занятого эскизами Ильи.

А мы развели в мангале костёр и просидели целый вечер за хлебом, огурчиками и шашлыком, главное же, за дивным бордо «исключительно удачного года», как заверил нас Петя, притащив из багажника пакеты с бутылками. В посиделках наших я не чувствовал никакой судьбоносности. Неодолимое легкомыслие пришло на смену долгому напряжению души. Как если бы всё это было в порядке вещей и навсегда – Майя, костёр, деревня.

Самообман был мне в радость. Увлёкшись им, я попросил Майю спеть. Но она улыбнулась, отклоняя неуместное предложение. Тогда Петя, разогревшийся уже довольно, сказал, что, если Майя не в голосе, он вполне может её подменить. И начал с того, что спел нам «Волшебную флейту». Не всю, конечно – кусками, перепрыгивая с арии на арию, – зато с такой блестящей весёлостью, что Ирина на том конце деревни, должно быть, измучилась недоумением.

А потом он выпил ещё и, поглядывая на юг, где чернели Иринины ели и яблони, признался в любви к Моцарту.

– Бах хорош, но он, вопреки мнению большинства, очень земной. Он весь напитан человеческой скорбью. А Моцарт – уже у Врат! Я только не пойму, что же они так плохо его берегли, ангелы? – сказал он, взглядывая на нас с претензией, как если бы мы были в ответе за действия небесных сил.

– Знаешь, Петь, а я люблю попсу! – вдруг сказала Майя. – Да, я пою классические романсы, но больше всего всё равно люблю попсу, особенно старую. Она такая искренняя!

Петя вздохнул и, с тоской поглядев на Майю, сказал:

– Ну и правильно, детка, авось целее будешь. Настоящая музыка – то ещё зеркальце. Бывает, заглянешь – а оттуда на тебя око какого-нибудь там Саурона!

Когда, проводив сытую, сонную и, кажется, довольную Майю в дом, я вернулся на улицу, возле мангала никого не было.

Я окликнул Петю, но он не отозвался. Зато из-за забора раздался сиплый голос Коли.

– Он на тот конец потопал. Иди, поищи там в ёлочках.

Из головы моей мигом выветрилось всё вино. Я вылетел на улицу и понёсся в сторону Тузиных. В окне гостиной горел абажур, но звуков битвы слышно пока что не было. Домчав, я огляделся и сунулся было в калитку, но тут Петин голос позвал меня.

– Не разгоняйся! Я здесь.

Я обернулся и на земле, в свете жёлтого окна гостиной, различил силуэт героя-любовника. Как на пляже, он разлёгся между канавкой и забором, ровнёхонько на Ирининых посадках – руки под головой, нос к звёздам. Физиономия его, насколько я мог разглядеть при скудном свете, выражала лучшие чувства. Я сошёл на хрустнувшую инеем траву и склонился.

– Петь, ты чего это? А ну вставай!

– Отстань! Мне тут ближе к счастью! – возразил он благодушно и, вытащив из-под головы руку, полез в карман за сигареткой. – Мне голос её слышно, через форточку! Как она псу своему таблетки скармливала. Потом Мишку спать погнала. А потом вдруг сама с собой – раз пять на глубоком выдохе – Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй… И шаги её. И лестница у них скрипит!

Невольно я прислушался, но ничего не различил. Только шорох ветвей.

– Ты понимаешь, я всё мучился – почему она нерешительна? – сказал Петя шёпотом и с блаженством выпустил к звёздам колечко дыма. – А тут вот, пока валялся, всё понял! Она робкая, чистая – а я её испугал. Вот этой своей липовой крутизной, Пажковым! Она боится моей нынешней роли, вот в чём дело! Погляди на её жизнь – бедность, цветы…

– Ну и что ж ты намерен делать? – спросил я, усмехаясь с высоты своих несчастий на Петин дачный роман.

– Всё, что потребуется! Сниму себя, старого, бедного, с чердака. Да не так-то уж я и запылился? – и он улыбнулся с нежностью к своему недавнему прошлому. – Не в том, конечно, смысле, что брошу бизнес. Буду совмещать… – вдруг он оборвал и, поглядев на меня с весёлым упрёком, воскликнул: – Ну да, да! Я играть буду, ясно? Говорю ж тебе, Тёмыч вещицы накатал для виолончели и фортепиано – классные! Зальчик разыщем. Всё будет!

Я вздохнул, сел на корточки и, приобняв Петю, отодрал его плечи от земли.

– Давай уже, потопали! А то Николай Андреич выйдет, – так он не то что рояль – дом спалит!

– Брат, до чего ж ты занудный! – сказал Петя со вздохом. Поднялся и, отряхнув штаны, выбрался на дорогу. Сигарета его упала в траву, и я увидел, что он всё-таки изрядно навеселе. – Зажигалка есть? – спросил он, шаря в карманах. – Чёрт, зажигалку посеял! Прикинь – а Ирина завтра найдёт! Ты ей скажи, чтоб поискала – ей приятно будет! – болтал он, пока мы двигались к дому. – И скажи, чтоб телефон включила. А то я ждать уже не могу! Понимаешь, не могу ждать! Скажи: под забором с горя…

– Ждать он не может, – отозвался я. – А я сколько жду?

– Так это вольному воля! – сказал Петя, меняя тон с поэтического на насмешливый. – Только не заливай, что ты её любишь! Я за тобой весь вечер наблюдал – никаких признаков!

– Петь, ты дурак? – сказал я, остановившись. – Что значит любишь – не любишь! Мне сегодня есть для чего жить. Просто для того, чтобы они спали спокойно, чтобы у них была еда, вода, кров. Эти люди – моя родина, ясно?

Смеющимися, разгорячёнными вином глазами Петя уставился на меня.

– Да не тянет она на родину! Мы пока ехали, я с ней поболтал, с Майкой твоей. По-моему, она стала коровой!

Ошеломлённо я толкнул калитку и двинулся к костру, а Петя, идя за мной, как ни в чём не бывало продолжил:

– Моя мудрость и наблюдательность говорят мне: в счастье человек средней души перерождается в скотинку. Забывает все свои высокие порывы и сладко кушает в хлеву.

Знаешь, я дружил с девчонкой, однокурсницей, нет, ничего, чисто дружба. Так вот она «после счастья» перестала не то что играть – даже слушать. Мне, говорит, уже не надо никакой музыки, она меня только грузит. Я спрашиваю: ну а чего же надо? А ничего, говорит, просто жить! Перевожу: сладко вздыхать, томно заглядывать в глазки, шататься по супермаркетам, обсуждать правильное питание и заказывать в Интернете матрасы. Но самое страшное: все, кто раньше был близок, считался другом, – аннулируются без объяснений. Мол, у нас счастье – все свободны, всем спасибо!.. – Тут Петя подсел к мангалу и вгляделся в оранжевые огоньки.

– Так вот, мы едем с Майей твоей, я её, естественно, расспрашиваю – и всё мимо. Музыка не колышет, книг не читает, ведёт какой-то кружок – говорит, скукотища. А чем же ты, подруга, живёшь? Живу, говорит, любовью! Мне, говорит, интересно просто быть счастливой! – Петя покачал головой. – Ты понимаешь, ну всё трын-трава! И примечательно, что при этом Кирилла совесть гложет за двоих! Нет, всё-таки женщина – не человек! – подытожил он, впрочем, сразу спохватился. – Хотя вот возьми Ирину! Она же умрёт от угрызений, если дело дойдёт до счастья! – и, грустно улыбнувшись, поглядел в ту сторону деревни, где дремал в аромате яблок тузинский дом.

Утром, когда я выбрался из бытовки, Петиной машины не было у ворот. Это значило, что теперь мне предстояло в одиночку создавать своим атмосферу отдыха и любви. Насколько я понимал, у Майи имелась цель: наладить со мной цивилизованные отношения. Пусть я вижу, что никто не препятствует моему общению с дочерью. Пусть я успокоюсь, тогда и Кирилл успокоится, и не будет больше досадных помех блаженству. Я понимал всю прагматичность Майиного визита, но, с другой стороны, подобные свидания давали мне шанс. Одевшись поаккуратней и «причесав» рукой отросшие волосы, я отправился ловить его. На дворе было ветрено. Быстрые облака пропускали и вновь закрывали солнце. Лиза сидела на крылечке в куртке и возилась с кошкой. Я подошёл и сел рядом.– Доброе утро, папочка! – сказала она, улыбнувшись. – Знаешь, кем я буду? Ветеринаром!Здрасьте, приехали!– Что, просто ветеринаром? Или ветеринаром-офтальмологом?Лиза укоризненно качнула головой и с терпением пояснила:– Нет, не врачом. Я не буду никого лечить. Я буду просто гладить, разговаривать, вообще проверять, как там у этого животного дела. Буду с ним заниматься. Вот видишь, как я с Мурёнкой. У неё на животе были репьи. Мы их выдрали. Потом я ей дала корм, чтоб она не ела всякую гадость. Вот так я буду, понятно?– Ну это не ветеринар. Это хозяин называется, – возразил я упрямо.– Нет. Просто когда хозяину некогда или он не любит свою кошку, он её будет отвозить ко мне. Или я сама найду на улице, – растолковывала мне Лиза.Наконец до меня дошло, что она имела в виду.– Лизк! Это очень полезное дело. Многим людям, я тебе скажу, нужен такой ветеринар!Я хотел развернуть мою мысль на примере собственной личности, но тут из дома на крыльцо вышла Майя. Её светлые волосы сразу подхватил ветер и, словно густой травой, замёл ими лицо. Смеясь и отфыркиваясь, Майя развела их ладонями и, выглянув, спросила:– Ну что, завтракать?Задавая свой вопрос, она смотрела на меня так весело, легко, что у меня отлегло от сердца. Петрович, сам ты «корова»!Мы вошли в пустую столовую, где были пока только сбитый Ильёй столик и стулья. Я сел рядом и стал смотреть, как Майя режет хлеб. Она резала плохо, как и всю жизнь, – слишком толстыми косыми кусками. Неизменность эта, оставшаяся хотя бы в чём-то, ободрила меня.– Какой у тебя хороший дом! – говорила она, устраивая на столе завтрак. – Прекрасный дом! Конечно, надо ещё обустраиваться. Но в целом мне всё так нравится! А Лизкина комната! И тепло ведь будет? Я вижу, везде батареи!Неторопливо, растворяясь в какой-то своей мечте, Майя оглядела накрытый стол, стены, окна с ветреной далью, сладко вздохнула и опустилась на стул – дожидаться, пока закипит чайник. Я замер, стараясь уловить её чувства. Майя пахла счастьем, как яблоневый сад. И хотя это благоухание не имело ни малейшего отношения ко мне, я тоже сделался – не то чтобы счастлив – растроган.После завтрака решено было гулять. Я пошёл в бытовку за курткой, а когда снова вошёл в гостиную, Майя в уголке говорила по телефону. Я стукнул дверью, чтобы обратить на себя внимание. Она взглянула и, быстро шепнув в трубку слова прощания, спрятала телефон в кармашек куртки.Втроём – Майя, Лиза и я – мы вышли на ветер позднего августа. Майя взяла с собой фотоаппарат. Я помнил этот булыжник с Переславля и, надо признать, недолюбливал его. Всякий раз, как я пытался заговорить о чём-нибудь, казавшемся Майе опасным, она заслонялась им и принималась щёлкать всё подряд – небо, траву, комплекс, деревню, Лизу. Беспечная весёлость, с какой Майя прыгала по хмурым полям и дорогам, не оставила нам шанса на разговор.

Мы заглянули в подлатанную часовню, затем пошли осмотреть монастырь и на скотном дворе повстречали Серго, отпущенного мной на три дня в отпуск. Как ни в чём не бывало он катил тачку, помогая одному из своих бывших коллег кормить скотину. Под осенним ветром всхлопывала ткань его великоватой штормовки, и казалось мгновениями, что Серго, собравшись в тёплые страны, пробует взмах крыла. Да что Серго! И дощатый настил на откосах стен, и трепещущая кровля сараев, и утлые кирпичики кладки – всё стремилось в полёт вместе с листьями. Даже старое железо автобусной остановки гудело под ветром. Единственным, что оставалось незыблемым в предосеннем мире, был пажков ский комплекс.– А это что такое? – спросила Майя с одобрительным любопытством, разглядывая купол аквапарка.Я объяснил.– Шикарное апрески! Правда? Накатался – и бултых в тёплое море! – плеснула она руками. – Будем зимой приезжать к тебе и отрываться по полной, правда, Лизк?Обратно мы шли опушкой. Мне было важно, как примет Майю лес. Я просяще смотрел в глаза его берёзам и ёлкам, и лес повёл себя, как друг. Не жадничая и не выясняя, будет ли от этого дела польза, он послал Майе четыре белых – все как один крупные и без червоточинки. Вероятно, это был весь его золотой запас, потому что мы с Лизкой, как ни старались, наковыряли только несколько сыроежек.

Пока мы блуждали, ветер нагнал дурную погоду. И вот – на светлом, новом полу гостиной разложена одна из модификаций «Монополии», закупленная моей мамой вместе со шторами и подушками. Мы играем. Пока нельзя сказать, что мы – семья. Это похоже на самое начало романа, когда неизвестно, сложится ли что-нибудь или пикник закончится и никто не перезвонит. За окнами гудит, вторгаясь в зелёную оборону холма, ветер августа. Кубики стучат о деревянный пол, и я чувствую себя режиссёром, который пытается выстроить нужную ему «картинку». Но актёры сопротивляются. Майя улыбается своим мыслям и совершает глупую сделку, а Лизка и вовсе смешивает карточки в кучу и с тихой твёрдостью заявляет, что ей надоело. Ей хочется, в конце концов, побыть хоть немного с Ильёй и с кошкой!Нет ничего легче! Мгновение – и Илья с кошкой доставлены.Лиза гладит Мурёнку и вглядывается ей в глаза – учится быть ветеринаром. У Ильи карандаш, он пристроился рисовать наше семейство. Но что-то не нравится ему. Нет, что-то не так. Он отворачивается и в сотый раз рисует одинокую Лизку. А Майя уходит звонить. Телефон – это крохотная квартирка её души, там всегда Кирилл и всегда счастье.

К обеду, спрятавшись за стеной дома от ветра, мы разложили в мангале костёр и взялись варить похлёбку из Майиных белых. За лето я стал спецом по такому супу. От него пахло сыростью и дымом. Ветер сносил огонь, нещадно черня котелок. Я бродил вокруг костра, а Майя лежала рядом, в шезлонге, глядя на ветреное полотно неба, в глубь своей мечты.

– Спать хочется! – улыбнулась она, когда я сказал, что суп готов, и, укутавшись в плед, положила мобильник рядышком, у груди. Поздний август сырым крылом накрыл её. Она заснула.

Когда сон Майи стал крепок, я осторожно взял её мобильный, на крыльце нашёл телефончик Лизки, присовокупил свой и отнёс эту связку гранат в бытовку. Отключил все по очереди, сунул под одеяло. Молодец – выкрал шкуру у царевны-лягушки!

Разумность моего бессмысленного поступка доказана во всех сказках. Он ведёт к разрешению подвешенного состояния через кризис. Но, если честно, я не думал об этом. Я попросту хотел, чтобы хоть какое-то время Майя не могла общаться с Кириллом.

Тем временем в гостиной Лиза, Илья и кошка весело поглощали остывающий суп. А Майя спала. Спала и спала. Я придвинул брусину и сел сторожить её сон, как, помню, мы сидели над болеющей Лизкой, считая, сколько времени продержится действие жаропонижающего. Не блеснёт ли под лампой вспотевший лоб, а вместе с ним надежда: может, уже и на поправку?

Тучи над лесом потемнели. Совсем уж холодный ветер пошёл трепать деревья. Я укрыл Майю поверх пледа своей чистой, только постиранной курткой. Её долгий сон начинал тревожить меня. Я вышел за калитку и прислушался. Что-то натянулось в сумеречном воздухе между холмом и долиной.

Приближение добра и зла всю жизнь ощущалось мной загодя. Вот и теперь, на холме, лицом к ветру, мне мерещилось невидимое перемещение сил. Я вовсе не удивился, когда заметил вползающую на холм букашку зелёной «нивы».

Кирилл ехал аккуратно, жалея подвесочку. Я слегка усмехнулся. Что за русские пошли – не любят быстрой езды! А может, просто меня боишься?

И решил, что, пожалуй, не стану встречать его, а вернусь на участок. Калитку откроем настежь – чтоб ты не разбудил Майю стуком. Войдёшь и увидишь, как мирно, счастливо она спит в твоё отсутствие!

Не знаю, что именно заставило её проснуться – может, особый дух бензина, пропущенного через дурацкий двигатель, или специфический шорох шин, или телепатия.

Я не успел сделать и пяти шагов по участку, а навстречу, как амазонка, как владеющая ветрами ведьма, уже неслась Майя. Она пролетела над заросшими хреном колдобинами и, едва не спихнув меня локтем с дорожки, стукнула калиткой.

Я вышел следом. На обочине деревенской улицы, одной ногой в глине, другой – в траве, стоял Кирилл и с силой отлеплял от себя возлюбленную.

– Не надо, – говорил он. – Подожди, потом…

Я подошёл слегка вразвалочку, как если бы этот футбольный мальчишеский шаг мог мне помочь, и сказал первую свалившуюся на язык грубость:

– Кир, а ты чего прикатил?

Ветер с плевками дождя налетел на моего врага, вздыбил волосы, открыв лоб с вертикальной складкой между бровей. Кирилл хмуро посмотрел на меня и всё-таки оправдался:

– Я с утра звонил. Сказал, что по дороге из Переславля заеду, – и, взглянув на Майю, строго спросил: – Ты не предупредила? Забыла?

Майя, смеясь, кивнула:

– Ой, да! Я, милый, представляешь, уснула! Чувствую – не могу так долго тебя ждать, нет сил! И прямо отрубилась!

Говоря, она задыхалась, как будто её только что выцарапали из плена, отбили, спасли. Я видел потом: куртка, плед – всё валялось на земле. Заслышав приближение избавителя, она сиганула из шезлонга, как из летящего поезда, ей было всё равно.

– Ах! Ну поедем? – щебетала она. – Только вещи надо взять. Милый, с тобой всё в порядке? Ты здоров? Как твоя мама? Дика с собой возил?

Этот лепет – куча соломок и пуха в воробьином гнезде – запорошил мне сознание.

Мне почудилось, что Кирилл забрал Майю не только у меня, но у целого мира, у животных и растений, у случайных встречных, у Господа Бога. Погрузил в отупляющую ванну счастья и лишил души, лишил ума и воли. Понимает ли он сам смысл происшедшего?

Я приблизился и, перерубая её блаженство, сказал:

– Майя, ты вот это всё лепишь при мне. У тебя с мозгами порядок? Или Петя прав на твой счёт?

Она очнулась и повернулась ко мне раскрасневшимся удивлённым лицом. Видимо, моё присутствие осталось для неё в прошлом, по ту сторону сна. Она и помыслить не могла, что я всё ещё здесь!

– А что Петя? – не поняла она. – Главное, ты не забудь, двадцать второго, да? – и улыбнулась – не то чтобы простив, но попросту не распознав за сверканием радости мою грубость. – Накануне созвонимся, ладно? Ты вообще теперь уж звони почаще! Спасибо за всё. У тебя такой чудесный дом! Такой великолепный, чудесный, правда! Ой, а Лизка-то! – вдруг спохватилась она. – Лизку чуть не забыла! – и выплеснула счастливый перелив смеха.

Этот звук лесного ручья, звонкий и бездумный, сжал меня вокруг горла, как цепь.

– А Лиза пока побудет со мной! – сказал я, мельком оглянувшись – сидит ли всё ещё моя дочь с Ильёй на крыльце? – Раз у меня такой великолепный, чудесный дом, надо, чтобы кто-то в нём жил. Каникулы ещё не закончились. А к школе я её привезу.

Задохнувшись остатком смешка, Майя умолкла и с вопросом поглядела на Кирилла.

Лицо моего врага переменилось – облачилось в латы к войне.

– Собирайся, – негромко велел он Майе. – Собирай Лизу. Иди.

Майя только приподняла бровки – выразив, как всегда, незыблемую веру в могущество своего «милого», – и помчалась к дому.

Я смотрел в хмельном кураже на противника: ну что, Кир! С платформы мы с тобой падали, снежками обстреливались. Что ещё придумать весёленького?

– Кофе? Чай? – спросил я, чувствуя, как начинают пульсировать кулаки.

Кирилл не ответил. Он был зол, как тысяча чертей, я впервые видел его таким. Мы стояли, упершись друг в друга взглядами. Что это ты, брат, осмелел? Ты, может, у нас тренировался, брал уроки самообороны? Глаза – серые, густо-серые, сплошняком, как будто все затяжные русские дожди стекли в их радужки. Смотрит зло, но лицо доброе. Хорошее, доброе, вымотанное лицо. Устаёшь на работе? Ясное дело, ты у нас теперь человек семейный. Нужны деньжата – крутись.

– Ты про Лизу пошутил, я надеюсь?

– Пошутил? – переспросил я, слегка подняв брови. – Почему пошутил? Нет, не было шутки. Лиза останется. И это я буду решать, а не ты. И даже не её мать, которая, как видишь, чуть не забыла, что у неё вообще есть ребёнок.

Кирилл вздохнул и, плохо сдерживая раздражение, произнёс:

– Такое впечатление, что ты – благополучный подросток. Не видел ни болезней, ни смертей и вообще не понимаешь, что чего в жизни стоит. Тебе предлагают нормально общаться с дочерью, а ты пользуешься человеческим к себе отношением и устраиваешь хрен знает что!

– Да ты, брат, у нас моралист! – удивился я. – Ну давай, выговорись, излей душу! Пройдёмся? – и кивнул в сторону Колиной лавки. – Значит, про что мы? Ты меня пожалел, убедил Майю приехать, а я не благодарю. Обидно?

Кирилл шёл молча. Дойдя до лавочки, сел и вцепился ладонями в доску.

В глухих сиреневых кустах за забором посверкивала искра – Коля курил поблизости, давая мне знать, что в случае чего готов подсобить.

– Ну, давай, толкай свои претензии! – велел я и, сев рядом, тряхнул его плечо.

– Нет у меня претензий, – зло дёрнулся он.

Это что же – всё? Салют окончен?

Сказать по правде, и у меня не было претензий к Кириллу. Откуда им взяться, когда я согласен со всем, что он сказал. Веду себя, как подросток. Бьюсь башкой о пальму в чужом саду и не могу найти мужества принять заслуженное поражение. Тогда как мой соперник всё сделал правильно. Не погнался за деньгами, не отрёкся от призвания, не продал души. Что говорить! Прекрасный, добрый человек – доктор.

– А собаки-то у тебя с кем? – неожиданно сам для себя спросил я.

Кирилл взглянул исподлобья, ища подвоха, но всё-таки ответил.

– Дик в машине, я к маме с ним ездил, – и, обернувшись, глянул на свою зелёную «ниву».

– Так чего ж ты его там моришь! Выпусти! Погулял бы!

Он крепче стиснул ладонью доску лавки – и вдруг разжал пальцы.

– Послушай, Костя! Тебе обязательно нужно меня простить! – сказал он искренне, без капли недавнего мрака. – Иначе никому не будет жизни!

Вот те на!

Мы синхронно поднялись с лавочки.

– Простить? – Я вытащил из пачки сигарету – она чуть не сломалась – и закурил. – Ну и наглый ты! Стырил у меня семью, а теперь ещё отпущение грехов клянчишь? Поговорку про саночки знаешь? Кататься любишь? Вози!

Кирилл приготовился выдохнуть ответную реплику, но я не дал ему говорить.

– Я тебе вот что скажу: двигай отсюда, брательник! Я курю пока, видишь. Специально ради тебя. Чтоб ты за это время успел отсюда раствориться целым и невредимым. Так что не искушай!

Кирилл напрягся было, но, видно, счел неразумным связываться. Только качнул головой и, споткнувшись о корень липы, быстро пошёл к машине. Там, уже с вещами, дожидались окончания беседы Майя и Лиза.

– Кирилл, набери мой номер! – сказала Майя. – И Лизкин. Мы обе, дуры, телефоны посеяли. Лизка, слушай, где запоёт!

– Нигде не запоёт, – сказал я, подойдя.

Майя широко распахнула глаза и, вдруг что-то поняв, дёрнула дверцу машины. Пропихнула Лизку на заднее сиденье и сама села рядом.

– Кирилл, поехали!

Ей было плевать на телефоны. Лишь бы убраться целыми.

Тем временем я шагнул к Кириллу и, выбросив сигарету, протянул ему руку. С удивлением взглянув, он принял рукопожатие.

– Наслаждайся, – сказал я, намертво стиснув его ладонь. – Никогда ни один психолог, ни один батюшка не поможет тебе! – и, оторвав, бросил.

Это был первый случай в моей жизни, когда я использовал рукопожатие с дурной целью. К тому же пустой, фальшивой. Я не имел ни малейшего желания проклинать Кирилла, во мне не было даже хоть сколько-нибудь приличной ненависти. Только слабость и сиротские слёзы в горле – от того, что этот добрый человек вляпался в мою жизнь и всё в ней передавил.

Вернувшись, я зажёг на крыльце нового дома лампу и увидел на табуретке пачку рисунков, придавленную от ветра обрезком доски. Поднял и перебрал. Илья старался заметить в Лизке мои черты и действительно отыскал их. Я вглядывался в портреты и узнавал своё детство – оно проступало в Лизкином сосредоточенно-ласковом взгляде на кошечку, в робком, но упрямом требовании любви. Взяв рисунки, я пошёл в дом, включил свет и огляделся – не забыто ли чего моими девицами. Нет, всё чисто. Только украденные мной телефоны в бытовке. Больше ничего. Стоп, нет – вот! На полу под подоконником! Когда играли в «Монополию», Майя сняла носки. Бежевые, с белым ободком, вязаные, свёрнутые в комок. В шерсти запутались стружки.Я взял комок на ладонь – посадил, как какого-нибудь зверька, в угол подоконника и заставил доской, чтобы не убежал. Потом. Пока пойдём покурим.Илья, всё это время делавший вид, что прибивает в котельной полку, вышел со мной на крыльцо.– Ну и где был твой дух истины, когда прикатила эта сволочь? – сказал я.Илья подхватил на руки Мурёнку и погладил её шкуру, блёклую, как снег в пасмурный день. Он, конечно, мог бы ответить, но его объяснения вряд ли устроили бы меня.– Лизка твой дом очень хвалила, – виновато проговорил он. – Такой, говорит, мой папа хороший придумал дом.Я покосился на ровные торцы брусин и тронул один ладонью, затем кулаком. Да, не плох. У меня, чудесный, замечательный дом. Отличный. Жить и жить.Спрыгнув с крыльца и отойдя немного, я поднял голову: интересно, каким инструментом можно разнести к чертям эту махину? Топором не нарубишься. Поджечь? Нет, не хочу. Тут густо-синие глаза терема блеснули, попав под закатный луч. Ну конечно – целить в глаза! Рубить их! Вот единственный шанс на победу.Звон и жгучий огонь наполнили мою душу, как бывает, когда после хорошего фильма о войне не можешь заснуть, потому что в уме раздаются взрывы. Я уже знал, что, когда разберусь со стёклами, возьму бензопилу и перепилю вертикальные брусины, поддерживающие крыльцо, а затем врежусь в стену…Илья сбежал с крыльца и встал подальше, к бытовке, как младенца, прижимая к себе Лизкину кошку. Думаю, он чувствовал, что рядом, в некой параллельной реальности, грохочет бой, и ему было страшно.

Всё прошло. Через родителей я вернул Майе и Лизе украденные телефоны и ничего не запомнил из предосенних дней, кроме тупой дурноты в сердце.

Правда, помню, была ещё одна великая буря. Я стоял на балконе второго этажа, как на палубе. Меня обдавало брызгами, а с востока шёл девятый вал берёзового леса. Обломки кораблей мерещились в его раздуваемой ветром волне. Потом ударил град, и лето остыло – его выключили, как электрическую печь. Когда шквал поутих, с торца балкона я увидел, как по долгому, заросшему беспородной травой участку шагает к дому Колина дочка Катя и несёт ведёрко со свежими, не растаявшими ещё градинами.

Я смотрел на её чёрные косы и рассерженный шаг, и мне казалось, все мы в точности знаем помыслы друг друга, ничего нельзя скрыть. Я подумал даже, может быть, эта «просвеченность» есть метеорологическая особенность дня, вроде магнитных бурь? У меня, например, нет сомнений, что ведёрко с градом она вывалит сейчас на лысеющую голову отца.

– Катька! – заорал я с балкона. – Ты чего такая? Коля, что ль, чего натворил?

Она подняла голову и встала – её лицо, смелое и горячее, перечеркнула злоба.

– Он мне учиться не даёт! Жизнь хочет задавить! – крикнула она, срываясь в сип. – Скажите хоть вы ему! Чёрту такому! – и, в бешенстве замахнувшись, швырнула ведёрко в мокрую стену избы.

После дождя, покуривая с Колей у лавочки, я узнал, что нынешним утром Катька явилась к отцу с требованием выделить средства на обучение в неком продвинутом художественном училище. Оказывается – вот не подумал бы – ей было уже пятнадцать. Название учебного заведения Коля забыл, но озвученная дочерью сумма продолжала жечь его сердце звёздной недосягаемостью.

Первую половину сигареты Коля бранился, а затем, осекшись, умолк. Как если бы зрелище пройденной жизни, мелькнувшее на поворот головы, потрясло его своей целинной беспутицей.

Я сказал Коле, что если на то будет его родительское согласие, я готов оплатить Катькино обучение – в качестве личного вклада в русскую культуру.

– Да какая там ещё… Это Илья её сбил! Вот как змея-то с ним гонять! – махнул он рукой. – Мать её целит в банковский колледж, отложила там чего-то на первую пору… Ясно дело, Катька ей про такое и не заикнётся. А мне – так можно! – сказал он с обидой.

Мы помолчали, медитируя на дымок.

– А ведь у меня, так сказать, день рождения сегодня! – вдруг объявил Коля и взглянул с огоньком.

– Сколько ж тебе стукнуло? – спросил я.

Залысина у него была значительная. Он и вообще выглядел не молодо, но при этом был безусловно юн. Как будто юного человека обваляли в горестях жизни до неузнаваемости.

– Да уж до Пушкина, Александра Сергеича, дорос! – сказал он и прибавил, блеснув очами: – Может, в город сгоняем, на озеро? Так, для души?

– Не могу, Коль, прости. Нет настроения, – сказал я.

Коля сник, потухли очи. Он побрёл по расквашенной ливнем дороге, я потянулся за ним. Как-то ярко в чистом, похолодавшем воздухе сверкнул промытый купол аквапарка. Вокруг него уже навели кое-какой порядок. Зато подальше, на склоне соседнего холма, вздыбилась и застыла волной рыжая глина. Оставшиеся в живых берёзы были выстроены в извилистую аллею, окаймлявшую будущую лыжную трассу.

– Тошно мне на родине выходные проводить, – сказал Коля. – Как взгляну – меня терзать начинает: а вдруг земля сама этого хочет?

– Это как? – уточнил я.

– Ну как вот хотел народ сначала царя, потом хотел советскую власть, так вот теперь ему требуются все эти парки-аквапарки. Они, может, народу нужны по судьбе? По судьбе они нужны, вот что я думаю! – уверенно заключил Коля. – Я кого ни спрошу – все довольны. Да, говорят, облагородимся, работа будет, то, сё. А они ведь тоже – дети земли, не хуже меня. Так, может, их желание – это её желание? Может, ей надо вот так теперь – умереть! Может, она на лавку легла под образа, а Пажков – её смертушка?

– Кто лёг под образа?

– Кто! – разгорячился Коля. – Деревня!

Я посмотрел на Колю и вдруг сильно, до сердцебиения, удивился, что он говорит со мной человеческим языком. Если бы он мычал медведем, шумел листвой, гудел стволами, хотя бы даже трактором тарахтел – это больше соответствовало бы сказочному содержанию его речи. Но Коля изъяснялся на довольно чистом русском, к которому приучил его товарищ детства Николай Тузин. Я растерялся.

– Хочу работу поменять, – объявил вдруг Коля. – Катерине надо, видишь, средства. – И куда собрался?– Пойду к Пажкову. Он меня звал! – сказал он и выдержал мой изумлённый взгляд. – Ну чего уставился! Завтра пойду!Тут в углах его губ я приметил движение. Елки-палки! Да ведь Коля шутил! Это была шутка, самая смачная и сердечная, какую только он смог придумать.– Давай, может, и я с тобой! – сказал я и с удовольствием пронаблюдал, как поплыла наконец в улыбке Колина обманно хмурая физиономия.

К вечеру, помолодевший, отмытый, он зашёл ко мне. Его лоб празднично блестел, рубашечка была белая. – Коль, ты куда ж такой красивый? – удивился Илья, выглянув из окна котельной.Коля стоял, скрестив руки на груди, в застенчивой, но обаятельной какой-то позе. Поэтическая удаль проблескивала в нём.– На озеро хочу съездить. Для души, – сказал он.Однако и теперь ему не нашлось попутчика. Илья изучил обновлённого Колю пристрастным взглядом рисовальщика, улыбнулся и побежал достилать полы.Коля отправился в городок один. Он наврал, конечно, про день рождения. У его праздника был какой-то иной смысл, скорее всего непонятный даже и самому Коле. Может, ему и правда было жалко свою «малую родину». А тут ещё Катька явилась с упрёками. Хотелось наконец отрыдаться!

Я мысленно благословил Колю, а следующим утром ко мне примчалась Катька. Не замечая меня, она пролетела мимо крыльца нового дома, где я только что говорил с Ильёй, и заколотила в дверь бытовки. Я окликнул её. Красные блестящие щёки и чёрные косы, все в «петухах», не переплетённые со вчерашнего дня, сразу выдали её горе. Коля не пришёл! Особенно в деле исчезновения отца её ужаснуло отсутствие выходных ботинок, брюк от костюма и включённый утюг, слава богу, поставленный не плашмя, а на попа. Отгуляв в обиде вчерашний день, Катька обнаружила всё это только вечером и целую ночь раздумывала: куда бы мог направиться отутюженный батя? А с утра сбегала уже и на кладбище, где он любил навестить родителей, и в отрадновский магазинчик, и в монастырь.Я совсем уж было собрался ехать с Катькой на озеро – разыскивать Колю по окрестным пивнушкам, но тут пропажа нашлась.– А вот же он! – с улицы крикнул Илья.И правда – откуда ни возьмись на собственной лавочке сидел, заваливаясь и морщась, Коля. Пятернёй он зажимал висок в крови. Тёмные её струйки залили щёку, шею и не белую уже вовсе рубашку.Катька, бранясь, как взрослая, понеслась в дом за медикаментами, а Илья бросился звать Ирину.Она прибежала бегом, бледная, с подрагивающими руками, и сразу взялась за дело.– Успокойтесь! – в страшном волнении кричала Ирина, заливая Колину голову перикисью. – Всё в порядке! Кожу только содрал! В коже головы много кровеносных сосудов! Коля, слышишь! Ты меня слышишь? Видишь меня нормально? Не тошнит? Об кого тебя угораздило? Говори, ирод!Коля раскололся не сразу, но после нажима со стороны присутствующих всё же сказал, что раскроил башку о западный угол аквапарка. Коляныч, что ж ты, бодал его? Брал на рог?– А что случилось? – спрашивал прибежавший на крики Тузин. И на миг всё стало по старому. Мы суетились вокруг Коли, как если бы все вместе украшали ёлку.Когда же Ирина, закрепив бинт, отстранилась, мы ахнули – так шла ему белая повязка с проступившим над виском тёмным пятнышком.– Ты вообще как себя чувствуешь? – спросил Илья. – Сидеть можешь?– А чего ж не могу? – обиделся Коля.Не сводя глаз с Колиной головы, Илья повернул его за плечи и внятным шёпотом велел:– Не шелохнись!Он рисовал быстро, попеременно взглядывая на Колю и на картон, то и дело улыбаясь своей удаче. Закончил и, как подарок, развернул творение к нам лицом.На фоне старого заборчика, исчерченного тенью ветвей, сидит Коля-солдатик с хитроватой, детской своей улыбкой. Покуривает себе, старомодно держа сигаретку. Удалой такой молодец! Но в глазах его кручина, какой бойцам не положено. А повязочка белоснежная, и как будто бы он немножечко с того света.Я был всецело согласен с художником: пусть не пуля зацепила бойца, Колино сегодняшнее ранение было честное, рождённое безыскусной любовью к родине.Тут, как в сказке, ветры поднялись, сдуло белую повязку. И вот уж Коля в старой штормовке рыщет по сентябрю. Но больше нет лисичек в лесах, не народились опята, и никак не пойдут дожди, необходимые для порядочного урожая чернушек. Нет работы в лесу, зато дюжина раздолбаев в школе ждёт, когда Коля обучит их основам механизаторского труда. И садится Коля, как в старых фильмах, за руль старого грузовичка. Надсадно фыркает Сивка…

Хорошо быть солдатом, когда у тебя вместо собственной воли – приказ. Хорошо подхватить знамя и, выполнив долг, упасть, сражённым пулей. Но даже просто упасть со знаменем мне не светит, потому что у нас его нет. Не представляю, что за знамя можно пошить из материала нашего времени. Разве только попросить Илью – пусть нарисует хоругвь вечного свойства. Только вот я не подходящий для неё знаменосец – духом слаб. Скорее бы открыли пажковский комплекс – займусь нормально спортом, буду плавать…

Эти и подобные мысли посещали меня все первые дни осени, пока я работал в пекарне или просиживал штаны в кабинете. Денёчки тянулись в глубь сентября, к дате бракоразводного процесса, и мало отличались один от другого.

Чтобы как-нибудь разнообразить новый виток пустоты, я выпросил у Коли его портрет и разместил его над крохотной Мотиной сценой, рядом с портретом прадеда, который Илья списал с фотографии.

– А кто это? – иногда спрашивали меня, и я с наслаждением врал:

– Мой прадед и его однополчанин.

Маргоша смотрела на рисунки с досадой. Ей казалось, что из-за них наша булочная совсем отстанет от времени.

– Устроил балаган плюс музей боевой славы! Брал бы хоть тогда за входной билет! – однажды высказалась она.

Должно быть, я ответил не слишком вежливо, потому что Маргоша сразу же перешла на личности:

– Знаешь, шеф, после твоего переселения в деревню у тебя исковеркались ценности! Осознай, что ты делаешь! Собственному бизнесу ставишь палки в колёса!

– У меня исковеркались ценности, – признал я с охотой. – И что дальше?

– А дальше то, что у тебя развалится бизнес!

– Развалится бизнес. И что? Рубят рощи, срезают холмы. Судят невиноватых. Кланяются ворам. У меня развалится бизнес – что в этом такого?

– Как что? Заховайко из пожарной инспекции третий месяц ждёт, когда ты ему дашь на лапу! Надоест – закроет на хрен твои печи! – выкрикнула Маргоша, и в её голосе задребезжали слёзы.

Сказать по правде, в преддверье развода мне было наплевать – закроют или нет. Но я затевал булочную не один. Наше маленькое предприятие было единственным Маргошиным ребёнком. Понятно, что она переживала.

– Маргош, я схожу к Заховайко, – пообещал я. – Схожу, не сердись. Только сначала разведусь, ладно?

Между тем Мотина страсть к булочному театру, не дав желаемых плодов, потихоньку угасла. Артистам предстояло ещё отыграть обещанный публике «испепеляющий перфоманс» по рассказам Хемингуэя, но новых афиш Мотя уже не развешивала. Ранним вечером в день представления сотрудница Анюта пришла ко мне в кабинет с тряпками и брызгалкой – мыть окна. Поворчав немного – мол, такие дела надо делать с утра, – я вышел во двор покурить. Переулок, на излёте которого в гнезде из пыльных кустов пряталось Мотькино обиталище, был весь засыпан сбитыми шквалом ветками. Я смотрел внимательно, не мелькнёт ли вдали фигурка артистки Матвеевой, и, должно быть, впал в «медитацию», потому что даже не заметил, как во дворик въехала машина. Пете пришлось оглушить меня сигналом, чтобы я обернулся.

За время, что прошло после приезда моих, мы ни разу с ним не созванивались. Не видел я и его машины под холмом. И вот он – герой в цвету красоты и славы – выпрыгивает из-за руля и движется мне навстречу с намерениями самыми дружескими! Петя шёл по дворику, расфутболивая нападавшие ветки, и улыбался – не для проформы, а по сердечному расположению. На нём были белая рубашка и чёрный льняной пиджачок, слегка помятый, напомнивший мне его студенческие годы.– Чего довольный такой? Пажков премию выписал?– Потом скажу! – обещал он, пожимая мою ладонь. – Есть минутка? – и кивнул на дверь.Мы прошли в кабинет. Чуть не силой отняв тряпку и пульверизатор, я отослал Анюту и приготовился честно выслушать Петины новости. Мой друг, однако, не торопился. Плюхнувшись безо всяких церемоний в моё кресло, он перебрал бумажки на столе.– Вот этим ты, что ли, и занимаешься? А я-то думал, творишь!Определённо, что-то юное было сегодня в нём: радость сиюминутного бытия, предвкушение большого плавания. Куда на этот раз собирался плыть Петя, я не имел понятия и не очень хотел выяснять. Моим подмороженным чувствам было больно от его радости, как от яркого света бывает больно глазам.– Ну что, кофейку? Двойной или тройной? Или в чашечку насыпать – так погрызёшь? – спросил я, потому что в девяти случаях из десяти крепость кофе не устраивала Петю.– Нет, кофе не хочу. Давай чаю, и позеленей! – сказал он, складывая мои бумаги на дальний край стола.Я удивился и пошёл в зал за зелёным чаем.– Кофе пьют, если есть проблемы! – объяснил он, когда я принёс из зала чашки и хлеб. – Когда надо где-то в долг, в кредит у самого себя, раздобыть сил. А люди, достигшие душевного мира, пьют чай. Чем ближе к нирване – тем зеленее! Помнишь, сколько я жасминового выдул, когда «гольд-бергов» учил? – Петя улыбнулся и, мужественно сворачивая со своей радости на мою неудачу, сказал:– Ладно… Ты прости, что я не звонил. Я всё думал о тебе: почему вот так всё у вас вышло – необратимо? Конечно, масса причин. Но, мне кажется, главная – просто Майя сильно переменилась. Люди меняются, так бывает. У неё теперь программа – незамысловатое счастье со своей новой половиной. А у тебя, как я понимаю, уже с неделю никакой программы нет. Плохо, брат! Без программы человек деградирует.– Ты за этим, что ли, в пиджачок вырядился? Деградацию мою обсудить?– Да нет, – вздохнул Петя и, встав, высунулся в окно. – Я вообще по другому поводу. У меня к тебе корыстный интерес! – честно признался он.– Новый план спасения леди Ровены? – предположил я. – Только я тебе заранее говорю: ты её никакой музыкой от семьи не оттащишь. Разве только вместе с холмом её сроешь, со всеми голубями-собаками.– Правильно говоришь! – обрадовался Петя и мигом вернулся за стол. – Если не вместе с холмом, то хотя бы вместе с семейством. Просто перетащу их всех в Москву – и она уже не затворница! Затем к тебе и ехал. Ты мне должен помочь провернуть одну безобидную авантюру! Помоги, брат! – И он, навалившись локтями на стол, умилительно посмотрел мне в глаза. – Мне надо сойтись с преданным Тузину человеком! Хоть вот с этой девчонкой, которая у тебя в булочной зажигает. Поспособствуешь?– А зачем? – спросил я, глянув не без тревоги в распахнутое окно – не видать ли Моти.– Ты не бойся. Никаких коварств! – заверил меня Петя. – Сам знаешь, самый удачный бизнес – взаимовыгодный. Я это учёл. Так что ваш режиссёр не пострадает. Наоборот – выиграет как никто!– Это каким же образом?– Говорю тебе – в Москву его хочу перетащить! Чтобы все его мечты посбывалпсь к чёрту! Трудоустроить парня – вот что нужно! А для этого надо, чтобы ты свёл меня с преданным ему человеком – только и всего, там уж сам разберусь!– Петь, иди Баха поиграй. Чтоб тебе мозги промыло, – сказал я и, отойдя, закурил в окно.– Это твоё последнее слово?– Ага.– Ну что ж… – проговорил за моей спиной Петя и пошумней крутанул кресло. – Больше, брат, у меня к тебе вопросов нет.Дверь, пустив мне в спину ветер, захлопнулась. Через несколько секунд я увидел Петю во дворике. Он шагал, обиженно выковыривая из пачки сигарету.– Что, и на спектакль не останешься? – спросил я в окошко. – Сегодня в семь чего-то там по Хемингуэю. Там на входе афишка – можешь посмотреть.– Сегодня в семь? – резко обернулся Петя. – Так это уже сейчас! Нет, господа, всё же я меткий! – и, швырнув сигарету, понёсся к парадному входу – читать афишу.А я высунулся в окно и стал смотреть, не идёт ли Мотя. По переулку, мимо контейнера с мусором, прошлёпали две девчонки, неотрывно глядя в один на двоих новомодный гаджет. Одна споткнулась. Пара машин отъехала – пара приехала. Пекарь Антон вышел во дворик покурить. Я принял его к нам без опыта, прямо из училища, потому что он был простодушным – как раз таким, как надо, чтобы печь хороший хлеб.Антон отошёл подальше от входа, вынул из кармана бумажный пакет и вытряхнул на асфальт хлебный сор. С шумом морской волны налетели голуби. Конечно, безобразие. Тусуется с помоечными птицами и сейчас в той же спецовке попрётся в пекарню. Ладно, обсудим потом…Наконец в желтеющем переулке показалась Мотя. Она была без роликов, зато навьючена рюкзаками с реквизитом – по одному на плечо. Подойдя к Антону, скинула ношу на траву и закурила. Не знаю, какие у них могли быть темы для разговора. Думаю, они говорили о птицах, потому что Мотя вдруг села на корточки и взялась изучать слетевшихся на крошки пернатых: наверное, искала голубя, которого дрессировала осенью.Я взял со стола мобильник и вызвал Петю.– Хватит шляться. Мотька пришла!

Мой кабинет служил актёрам гримёркой. Юра задерживался, а Мотя как раз собиралась вывалить на диван содержимое рюкзака, когда, дожёвывая пирог, вошёл Петя. Я представил его зачем-то по имени отчеству – Пётр Олегович. Петя проглотил кусок и слегка поклонился.Явление его подействовало на Мотю странно. Она отшвырнула рюкзак, пружиной вскочила с дивана и встала навытяжку у моего стола. Её чёрные глаза просканировали Петю, словно желая измерить его внутренние качества – глубину, темперамент, выносливость, честность.– Так это ты – тот самый пажковский прихвостень? – отчётливо, даже с некой особенной звонкостью проговорила она. – Николай Андреич мне про тебя рассказывал.Я набрал в лёгкие воздуху, готовясь разнимать дуэлянтов. Но Петя и не подумал обидеться. Он поглядел на Мотю с насмешливым теплом, как на дерзкую девочку лет семи.– Это что за милое создание? Мотя, как я понимаю? – покосился он на меня и вновь обратился к ней, на этот раз уже с самой братской улыбкой: – А Мотя – это Матильда?– Мотя – это Матвеева! – рявкнула Мотька. Петя, однако, не дал ей разойтись.– А знаете, где я только что был? Гулял по вашим подмосткам! Тесновато, я вам скажу. Госпожа Матвеева, зачем вам это убожество? Что оно вам даёт?Мотя прожгла его чёрным цыганским взглядом, но Петя и сам не лыком шит, глаза у него, если надо, бывают и почернее.– Я имею в виду, чем ваша булочная самодеятельность поможет Николаю Андреичу? – уточнил он самым душевным тоном. – Вы ведь для него стараетесь, насколько я слышал? Он ваш учитель, так? Я общался с ним пару раз и совершенно с вами согласен: талантливый человек, бескомпромиссный интеллигент, которого, естественно, запинали в угол. Ну а вы-то! Близкие люди, соратники! Неужели нельзя помочь?Мотя замерла, вцепившись ладонями в край моего стола, как в бортик над бездной. Петин неожиданный монолог в защиту Тузина сбил её с толку.– А как я помогу? Я ж не могу для него театр выкупить!Игра была сделана. Оставалось немного «дожать». Петя улыбнулся:– Моть, скажите, у вас есть друзья? Вам известно, что это такое – идти не за себя, а за товарища? Или в вашей, так сказать, среде это не принято?– Ты за нашу среду не волнуйся! Мы хотя бы душу олигархам не продаём! – огрызнулась Мотя.– Да вам, по правде-то, и продать нечего! Какая там душа! Главное, чтоб халтур ка была. Клоуны и аниматоры – гордо звучит, не спорю! – хорошенько нацелившись, издевался Петя. – А творец настоящий, талантливый, который вас учил, тянул, – ну жаль, венок ему на могилку. А чтобы пойти и биться за кого-то, кроме себя, просить, уламывать, может, и унижаться – это нам тяжелёхонько! Или, может, лень до Москвы доехать? Так я, если надо, подброшу!– Слушай, заткнись, а! – дрожа, крикнула Мотя. – Я не знаю в Москве никого! Я ни с кем там не работала! Что я, припрусь и скажу – пригласите моего шефа, он гениальный?– Матвеева, ты, во-первых, мне не груби, – сказал Петя, резко приблизившись и включая свой турбовзгляд. – Со мной надо вежливо говорить, понятно? А во-вторых, если ты за человека слово замолвить трусишь, то и нечего на территории моего друга этот ваш курам на смех устраивать! Над Костей уже весь город ржёт! Вещички захвати и гуляй отсюда, артистка!Мотя судорожно сглотнула слюну, как если бы собиралась возразить, но не могла разжать челюсти. Вдруг её взгляд, вырвавшись из Петиной хватки, пронёсся над столом – броском руки она схватила Анютину брызгалку.– Эй, оружие положь! – рассмеялся Петя и протянул руку с намерением конфисковать флакон.Струя водомёта, пахнущая спиртом и яблоком, разрезала воздух.– Дура! – крикнул Петя, утираясь рукавом. – Ты чего делаешь! В глаза же!

Через пять минут, когда вытерты были спирт и слёзы и расстреляны запасы взаимных проклятий, у меня в кабинете воцарился мир. Устроившись по углам дивана, противники вели переговоры, и беседа их теплела с каждой репликой.– Вот этот его бывший педагог, ну который с гипертонией, он же ласково его принял! Почему бы к нему не съездить? – разумно предлагал Петя. – Привезти видеозаписи, ну или я не знаю, как там у вас всё это делается. На нет, конечно, и суда нет. Но вы ведь даже и не пробовали! – Он пожал плечами. – Не знаю… Если б я был его другом и имел право, я бы поехал в Москву, прилип бы насмерть к этому вашему мэтру!– Моть, учти, он тобой манипулирует. У него свои цели, – предупредил я.– Ну да, у меня есть цель. Я хочу, чтобы Николай Андреич оказался в Москве. Тогда я смогу видеться с близким мне человеком! – с готовностью признал Петя. – Но для госпожи Матвеевой важно не это. Для неё важно, что если Тузин останется здесь – он пропал. Да и собственная её творческая судьба под вопросом. Так я говорю, Моть?

Поздравляю, Петрович, ты победил! Упрямая Мотя кивает. Лицо её хмуро, сердце полно вины. – Так что мне делать?– Что делать? Ну это другой разговор! Сейчас сообразим!И вот уж Петя, слегка приобняв свою жертву, ведёт её прочь из кабинета – подышать.– Эй! Рюкзак-то брось! – велит он на пороге. – Вернёмся. Тебе ж ещё выступать!Мотя покорно сваливает с плеча рюкзак. Из него выпадает сложенный зонтик и пустая коробка из-под виски – реквизит.Я смотрю на них в окно – они курят, переговариваясь: два брата, пианист и актриса. И вдруг меня, как озноб, пробивает улыбка: Мотька, жестикулируя, сбросила уголёк на рукав Петиного пиджака! Отряхивает, с ужасом вглядывается. Петя ржёт. А потому что нечего, надо держать дистанцию! Высовываюсь в окно:– Ну что, дырка?Дурачки – улыбаются, машут: мол, выходи!И я бы вышел, я полон дружеской нежности к обоим авантюристам, но космический холод, владеющий мной, не пускает меня на землю, к людям. Только издали могу любоваться.Любуясь, я замечаю: чуть поодаль, между газоном и углом дома, замер на полушаге Мотькин поклонник, мальчик с улыбкой-пагодой, и тихо смотрит на говорящих, не в силах продолжить дорогу к булочной. В руке у него пакет, в пакете цветочный горшок. Повседневный мир вокруг меня полон вечных сюжетов.

На следующий день «дело Тузина» пошло в рост. Я никогда не сомневался в Петиной энергетике. Единственный пункт, в котором она буксовала, – музыка. Что касается других областей, его страстное желание всегда обеспечивало успех проекта. Так и на этот раз, когда я въехал утром во дворик булочной, у двери меня уже дожидалась Мотька. На ней был строгий синий костюм, видимо, позаимствованный из театрального гардероба, и чёрный портфель в руках. Волосы туго замотаны в пучок.– Пришла попрощаться, – сказала Мотя и тихонько хлопнула себя по коленкам портфелем. – Ухожу на войну, санитаркой. Буду спасать Николая Андреича и себя заодно. Петька – наглая морда, но молодец. Давно надо было ехать! Приду и скажу, как есть, про всё, и про Рамазановну. А костюмчик, вот, я в нём стюардессу играла – это чтобы лучше пропускали на вахте. У меня в нём вид официальный. Официальный ведь или как?Я ещё раз оглядел Мотин прикид, и внезапное чувство утраты задуло во мне, как ветер. Вот они уедут – Тузин, Ирина, Мотька, и не останется ничего, что держало бы меня в Старой Весне. Надену белую рубашку, пойду, как Коля, на озеро для души…– Ты телефон только не отключай, – сказал я.Мотя заулыбалась, уронила портфель и, горячими ладонями взяв мою голову, поцеловала.– Не бойся, булочник! Пока ветер не переменится – я с тобой.Поцелуи Моти не означали ничего вечного, никакого райского обещания не скрывалось за ними, и всё же холод, объявший меня после свидания с Майей в деревне, как будто пошёл на убыль.Я сел на почерневший от многих дождей деревянный ящик и, закурив, поглядел в заваленный ветками переулок, по которому ушагала Мотька.

Если бы никому никогда не приходилось платить за ошибки! Если бы обиды прощались людям – как природе прощается шквалистый ветер.

Двадцать второе сентября (чуть не сказал «июня») пришло ко мне, как приходят все остальные дни. Я никак к нему не готовился. Просто с вечера закинул в багажник сумку с грязной одеждой – отдать маме в стирку – и лёг спать.

Очнулся же всерьёз, лишь когда утром следующего дня навигатор привёл меня к зданию суда. Это был кирпичный сталинский дом с газончиком вдоль мутной улицы и единственной куце обрезанной липой под казёнными окнами. У входа я увидел Кирилла. По его позе, по растрёпанным волосам и тому, как болезненно он встрепенулся, заметив меня, я почувствовал: он весь охвачен сомнением.Мне подумалось даже: не хочет ли он отыграть всё назад? Плям-плям-плям, как на мелкой перемотке. Вот впервые к нему заходит Майя. Вот он проверяет буковки, и всё понимает, и говорит, что она явилась не по адресу – ей бы к семейному психологу или к батюшке… Вот она возвращается, идёт к батюшке и к психологу, и оба советуют ей любить меня крепче, чтобы я оттаял, отморозился от своей идиотской работы. И снова всё хорошо.Подходя к ступеням, я собрался изобразить насмешливое презрение – чтобы Кирилл понял, как он жалок в своей борьбе за чистую совесть. Но мышцы лица словно уснули – я не смог надеть на себя никакой маски и остановился напротив стылым куском тоски.– Здравствуй! Я вот что сказать тебе хотел… – заговорил он, обуздывая волнение, но тут из дверей суда вышла и весело, по-девчачьи, спрыгнула со ступеней Майя.– А, Костя, ты уже здесь? Ну умница! Идём, пора!

Процедура не затянулась. Весьма удивив собравшихся, я сказал, что согласен с любым решением моей жены и готов всюду поставить подпись. Мучить Лизу свиданиями по расписанию не собираюсь. Она, в конце концов, человек. Если захочет видеть меня – пусть звонит в любую минуту, встретимся. Единственное, о чём прошу, это не разлучать моих родителей с внучкой. Пусть мама, пока есть силы, возит её в Ледовый дворец или куда там Майя скажет. Должно быть, моё смиренное поведение умилило Майю. Когда мы вышли на улицу, она отослала Кирилла в магазин через дорогу («Нам надо поговорить!») и дружелюбно взяла меня под руку. Мы обошли здание суда и очутились в тихом дворе. Детская площадка – качели, лабиринт, горки. Рядом две калеки – сохнущая берёза и липа на половине ноги. Начался дождик. Он сухо накрапывал по асфальту. Как будто это и не вода текла, а сыпался мелкий сор.Приветливо, как на простого смертного, Майя посмотрела на меня и улыбнулась. Тут впервые я заметил, что она была в чём-то струистом, белом и бирюзовом, как будто осень не наступила. На запястье – браслет из деревянных бусинок, который иногда она подносила к носу, чтобы вдохнуть можжевеловый дух.– Сувенир? – спросил я, кивая на браслет.– А!.. Из Калязина! Плавали по речке!– По «речке» – это по Волго-Балту, который зэки рыли?Она вздохнула и посмотрела на меня с улыбкой сочувствия. Так сочувствует служащий европейского аэропорта опоздавшему на самолёт.– Ну ты ведь справишься? – помолчав, сказала Майя.– Можно последнюю просьбу? Точнее, последний вопрос. Чтоб в будущем не встать на те же грабли, – сказал я.Майя кивнула и снова понюхала бусины браслета – оберег против моей злой воли.– Скажи мне. Я вроде исправил всё, что мог. Почему это не помогло? Как-то не так действовал? Или у вас настолько любовь неземная, что даже плевать на Лизку? Или что?Майя не обиделась. Она задумалась всерьёз и вдруг, весело плеснув руками, воскликнула:– Да не жалей ты обо мне! Ты меня такую, как сейчас, вообще бы не полюбил!– А что изменилось?– Я! – с восторгом объявила она. – Раньше я была слабенькая, цеплялась за какие-то иллюзии – пение, сад, стихи! Искала себя, как полоумная. А теперь я нашлась. Мы – нашлись. Понимаешь? Я сильная, как богатырка! Всё могу! Вот разберёмся с жильём, заведём ребёнка. Потом будут внуки, большая семья. Будем два счастливых старичка и умрём если не в один день, то рядышком. А вся эта культура-природа – это всё для одиноких. И тебе я тоже желаю от всей души, чтобы ты нашёлся и стал сильным, счастливым! Таким прямо в молоке счастья! Только для этого надо не сидеть отшельником, а жить!Должно быть, вид мой был жалок.– Ну! Ладно тебе! – воскликнула Майя и решительно меня обняла. Приникла и сжала – словно хотела напрямую пробиться своей животворной энергией через грудную клетку к моему сердцу. – У меня всё хорошо. И ты – живи! Спокойно, с чистой совестью! Бери и начинай жить!Тут она быстро отстранила меня и, повернувшись, пошла прочь из двора, на ходу передёргивая повыше свой деревянный браслет.

А я увидел на детской площадке скамейку и сел. Как-то неприятно было мне в груди, и начало уже ломить спину. Враньё, никакое не сердце. Так болят крушения надежд. Оклемавшись, я вышел на улицу и сел в машину. В пору отрочества папа рассказывал мне, как тайну: жизнь человека – дорогой козырь, который обязательно должен однажды сыграть. Им нельзя швыряться зазря. В крайнем случае можно отдать его, если дело того стоит. И вот теперь я мял этот козырь. Он казался мне чёрным, очень чёрным. И хотелось поскорее избавиться от него. Но, как назло, сколько ни шарил мыслью, повода совершить смертельный подвиг не обнаруживалось. Ну что ж, будем ждать. Я затушил сигарету в переполненную пепельницу и стартовал в деревню.Уже была позади половина дороги, когда мне позвонила мама.– Ну что, ты скоро? Давай, мы тебя ждём обедать!Я слушал её, не соображая – о чём она?– Сынок, ты же обещал! А Лиза? Ты забыл – Лиза у нас! Мы тут с ней кошечку беленькую, Мурёнку вашу, надумали взять! А стирка? Мы же вчера с тобой говорили!– Мам, мне на работу, – собрав последние силы, отозвался я.Её голос возвысился почти до слёз.– Послушай меня, негодный ты человек! На плите стоит обед! Стоит тесто, чтобы к твоему приходу были горячие оладьи! В твоей комнате постелена свежая постель. Два пожилых человека тебя ждут. Мы умрём – и тебя некому будет любить. Никто тебя не встретит. Никто тебе не простит твоё свинство! Ты будешь один, одинокий, холодный, пьяный, злой! Ты понимаешь, о чём я тебе толкую, или у тебя атрофировались мозги?– У меня атрофировались мозги, – сказал я и дал отбой.

Вот и всё – а теперь «живи»! Трать себя по дорогам, утыкайся в предсказанную навигатором пробку, жуй картошку из «Мак-авто». И будешь «живой» – ещё лет тридцать. Я ехал без музыки, растворившись в монотонном шуме двигателя. Высох утренний дождик. По замшевым от пыли обочинам огородные коммерсанты наставили столы-табуретки и разложили товар. Кто – тыкву на карету, кто – яблоки на конскую масть. Мне хотелось остановиться, потолкаться среди людей, может, чего-нибудь и купить, но я не мог, как не мог поехать к родителям. Не было пока что выхода из моей одиночной камеры.А возле городка сгустившуюся пустоту пронзил звонок – явился мой бессменный ангел-избавитель. Телефонный голос Пети был каким-то чистым, словно скинувшим десяток прокуренных лет.– Ты в деревне сейчас или где? У меня дело к тебе! – начал он с места в карьер, даже забыв спросить про мой развод. – Может, прогуляешься к Тузиным? У них там новости какие-то сумасшедшие! Сходи, разведай!– Какие ещё новости?– Так вот и узнай! Я на стройке был – вижу, из магазинчика Ирина выходит, вся обвешанная. Ну подлетел, поймал, давай, говорю, сумки – руки оборвёшь! А она сопротивляется – мол, оставьте меня, у нас событие! Трясу её – что за событие? Вот, говорит, если свершится, тогда обо всём и поговорим! «Обо всём»! И это после «оставьте меня»! Глаза родные, чуть не плачет, а что за событие – молчок! Брат, ты сбегал бы к ним? Разузнал бы! Что тебе стоит?!Его голос, налитый радостно-тревожной энергией, немного меня встряхнул. Я обещал, что попробую.– Вот спасибо! – воскликнул Петя, но не смог закруглить разговор. Ему надо было выговориться. – Ты бы знал, как я рад, что дотащил ей сумки! Сто лет так не радовался! На холме вцепилась – мол, отдайте, а то Николай Андреич ещё какую-нибудь мебель спалит. Это рояль для неё – мебель! Поцеловал её, так, куда-то ткнулся в щёку, прямо как в школе. Она вывернулась, конечно. Ещё пакетом с бутылками шарахнула под коленку, больно так! Всё звенит, музыка в ушах – опять, представляешь, «Флейта»! Подражая оперным голосам, Петя напел арию Папагено и счастливо рассмеялся.– Рад за тебя, Петрович, – сказал я, дослушав его влюблённый трёп.– Да! Всё забываю! – спохватился он. – Ты Илье передай – там ведь стеночка для него готова в часовне. Он с фреской-то как, не раздумал?

Мне не пришлось особенно трудится над Петиной просьбой. Ответ явился сам собой, стоило въехать на холм. Илья ещё не успел открыть ворота, а из калитки по заваленной липовой листвой тропе ко мне уже топал Коля. Вид его был загадочен.

– Слыхал? Там у Николая приём, – сказал он, пожимая мне руку. – Гость к ним.

В первое мгновение мне подумалось: уж не Пажков ли? Его власть над нашей землёй начинала казаться мне почти мистической. Но тут Коля прибавил:

– Из Москвы учитель его приехал. Сначала к ним в театр. А потом Николай его в гости зазвал. Седой такой, клочковатый, а рожа себе на уме, – проговорил он с неодобрением. – Где-то я его видел! Может, по телеку?

– Пойдём, глянем, – сказал я, и мы с Колей отправились к Тузиным.

Возле забора, слегка наехав на Иринины ирисы, стоял респектабельный немецкий автомобиль. За лобовым стеклом – мохнатый тролль на присоске и по соседству иконка, резной складень.

Пользуясь машиной как прикрытием мы встали и устремили взгляды через кусты смородины – в сад. Там, на знакомом шезлонге, вытянув ноги в щегольских, песочного цвета ботинках, руки убрав под шею, возлежал старик. Его косматая голова была повёрнута к нам затылком, лицом к сидящему на табуретке Тузину. Николай Андреич, ссутулившись, внимал отповеди.

– Ты бессовестный человек, Николай! – гремел шершавый от прожитых лет, но всё ещё крепкий баритон. – Эмигрировал в поисках одуванчика! Надо было насмерть стоять за своё дело! Не в лоб, так хитростью! А он грязинки испугался! Ты мужик или балерина? И главное: чего ты добился своим чистоплюйством? По деревне скачешь сам перед собой?

Тузин отвечал тихо, не поднимая лица.

– Это первый – случай – в моей – жизни, чтобы я уговаривал сопляка! – продолжал укорять старик. – Люди нашей профессии стучатся сами! Пока лоб не расшибут. Вон, подруга-то твоя боевая мне чуть дверь не высадила! Маруся милицию звать хотела! – И он захихикал, впрочем, сразу же стал серьёзен. – Я тебе помогу, – сказал он одновременно грозно и ласково. – И только потому, что мне жалко собственного труда. Семь лет тебя школил как родного! Обидно! Но при первой же чистоплюйской выходке – полетишь! Это ясно?

– Я без Матвеевой не могу, – проговорил Тузин.

– Да ты что, смеешься, милый? У меня с тобой-то одним в коллективе бузы не миновать. А ты – Матвеева! Да Матвеевых этих…

В каком-то оцепенении я наблюдал, как вершится странный, не божеский этот расклад, когда все не могут быть счастливы, но лишь кто-то в ущерб кому-то.

Скрипнул шезлонг.

– О-хо-хо! Залежался я у тебя! – сказал старик и, вынув из кармана брюк платок, промокнул лоб. – Хороша матушка природа! – проговорил он, вступая под яблоневый шатёр, при этом голос его явственно выразил удовлетворение – садом, погодой, возможно, и тем, как была исполнена благотворительная миссия в адрес бывшего ученика.

Я оглянулся: Коля метрах в пятнадцати от тузинского забора потягивал сигаретку. В отличие от меня, он не подглядывал и не подслушивал, но только присутствовал неподалёку, на случай, если понадобится вдруг «тушить рояль».

– Пошли, уезжает! – махнул я ему.

Он кивнул, сел у канавы на корточки и вмял окурок в самую гущу влажной листвы, так что бумага и табак стали родственной частью осени.

Мы как раз успели миновать забор Тузиных, когда из йодистой листвы шиповника, окружавшего калитку, на дорогу вышел седой человек с брюшком, остановился, оглядел из-под зимних бровей простор и по-собачьи, несколькими мелкими вдохами, втянул сырой воздух. Фигура его, и шевелюра, и крупные, различимые издалека черты выражали полноту и значимость состоявшейся личности. Тузин с Ириной, показавшиеся следом, были против него – шатаемые ветром былинки. Николай Андреич – сутулый, в надутой парусом светлой рубашке. На Ирине – осенняя шаль, ветер рвёт бахрому.

Издали не понять, знает ли Ирина о Петином участии в «деле» Николая Андреича. Хочет ли в Москву? Или страсти кончились вместе с летом? Не видно даже, порозовели веснушки или светятся зимним холодом?

– А на прощание я тебе вот что скажу, Николай, – с лирической расстановкой проговорил старик. – Храни тебя Бог от советчиков – решать должен сам. Иринушка, проследите, чтобы не оказывалось давления. Ну и с Богом! – заключил он, усаживаясь за руль.

Шатко и валко проехал по старовесенней глине неприспособленный к деревенским дорогам седан и скатился с холма. Мы с Колей проводили его взглядами и обернулись. Николай Андреич с Ириной всё ещё стояли у калитки.

– Вот те, братушки, и Юрьев день! – крикнул Тузин, махнув нам рукой, и вдруг подпрыгнул этак по-скоморошьи. – Эхма! – обстучал себя ладонями до самых подошв. – Ну, господа! Чего стоите, как неродные! Дуйте сюда, буду радостью делиться!

Мы с Колей приблизились довольно шустро. Николай Андреич весь был как бьющийся на ветру вымпел. Щедрым, новым каким-то жестом он приобнял за плечи жену и скомандовал:

– Ирина Ильинична, обнови-ка нам закусочки! Есть повод!

Но Ирина вывернулась из-под его руки.

– Сами обновляйте! – крикнула она и унеслась в глубину сада.

– Матушка, ты куда? – рассмеялся Тузин ей вслед. А когда на том конце участка стукнула калитка в поле, сказал: – Видали? Подросла у меня «дочь» – никакого с ней контакта.

– Сами виноваты, – буркнул я со дна своего горчайшего опыта.

– Ну а как же! – улыбнулся Тузин. – Во всём, всегда!

На кухне, расчистив стол от посуды, не вымытой ещё после приёма высокого гостя, Тузин взялся устраивать фуршет. Скоро под взволнованными руками хозяина засверкали на тесном столе самоцветы русской кухни: селёдочка и огурчики, винегрет в деревянном ковше, перламутровый салат из молодой капусты и жёлтые, правда, остывшие голыши картошки. А ещё – вот это уже по делу! – студень и хрустальный графинчик с жидким рубином внутри.

Мы с Колей разместились по двум сторонам стола, третью занял Тузин.

– А Илюшу, может, позвать? – вдруг сказал он, и как-то сделалось видно, что в этакой радости ему совсем не хочется звать Илью.

– Да ты об Илюхе не переживай! – мудро заметил Коля и как бы невзначай тронул ладонью графинчик. – Видал, как нашу часовенку разгладили? Так это чтоб он расписывал. Это друг вон его, Петька, всё устроил. Вчера уже парень приходил, спрашивал, когда известь подвозить. Я сам видел!

Тузин потрясённо выслушал Колю.

– Что-то чудеса у нас пошли! – сказал он, качнув головой. – Скоро, как грибы, чудеса солить будем! – и, взяв графин, задумчиво наплескал нам ягодной настойки. – Ну что ж… Это, надо признать, хорошо!..

Мы с Колей ждали терпеливо, но он только мял гранёную ножку рюмки, а потом и вовсе отставил. Ажитация сошла с него. Он сел и застыл, опершись локтем о стол, созерцая судьбу, явившую себя в образе учителя в самый отчаянный миг его жизни. Мы с Колей застыли тоже. Выпивать и закусывать вперёд хозяина было неловко. Хозяин же не мог нам помочь.

– Да… – бормотал он сам с собой. – Ну что же, братцы… будем соображать…

Мысли именинного Николая Андреича распадались. Какие-то куски их он произносил вслух, бросал, заговаривал о другом, бросал тоже. Скоро он рассыпался совсем. Мы с Колей ушли несолоно хлебавши, оставив его на попеченье вернувшегося с гулянья Миши.

– Это… того… трудно будет Николаю, – в большой задумчивости проговорил Коля. – Он гордый. А там ведь что надо – с кем задружиться, кому чего…

– А ты-то откуда знаешь? – спросил я со смехом.

Коля обиженно мотнул башкой и, сунув руки в карманы штормовки, потопал к своей калитке.

Где-нибудь через час, оправившись от удара удачи, Тузин вышел на воздух обдумать сложившееся положение. Он позвал меня из-за забора, как в детстве дети зовут друг друга гулять: «Ко-стя!» Я вышел. Николай Андреич стоял у калитки с коробочкой коричневого сахара в руке и грыз твёрдый нерафинированный камешек. Он был бледен и сосредоточен. На плечах – всё та же, с оторванным карманом, шинель, однако на этот раз она сидела на нём как-то лихо, навевая мысль о командированных на Кавказ дуэлянтах.– Идите, Костя, съешьте сахарку! Подсластите жизнь! – сказал он, протягивая мне коробку. Я вынул два кубика и перебрал в пальцах – как игральные кости.– Вы замечали? Из слова «жизнь» совершенно невозможно создать уменьшительно-ласкательное! – улыбнулся он. – Жизнюшка! Вместо «бога» и то можно «боженька» сказать. А жизнь – ну до чего несгибаемая! Жизненька. Жизненька жиденька!Тузин положил невесомую ладонь мне на спину, приглашая пройтись, и мы двинулись по деревне.– Вы простите. Я как-то выпал за обедом, – сказал он. – Сами понимаете, столько лет безрыбья, а тут – шок, стресс. Ну ничего, мы ещё отметим, если будет что… Знаете, я всё-таки думаю, надо попробовать! Правда, Мотьку не хочет он брать… – Тузин вздохнул и поглядел на меня с любопытством. – И всё равно – поеду, дорогой товарищ, в город, великий и ужасный! Как думаете, скушает он меня? Или даже кушать не станет, а сразу сплюнет? А может, застряну ему, как кость в горле, знаете ли, поперёк? Говорите, как на духу: ехать или не ехать?Я подкинул сахар на ладони.– Ага! – сказал Тузин. – Ни орла, ни решки. Вот и я не знаю. Нет понимания! – и развёл руками. – Вот что, Костя, – подытожил он, – назовем эту пьесу «Искушение Тузина!»

Рабочее утро следующего дня началось с того, что, войдя в кабинет, я обнаружил в нём Петю, преспокойно рассевшегося в директорском кресле. Услужливая Анюта уже успела принести ему чай и пирожок.

Увидев меня, Петя прервал свой завтрак и, резво поднявшись, сообщил:

– Извини, брат, но прежде чем заняться делами, я должен тебе хороший удар в челюсть!

Тон его был беззаботен.

– Должен – давай, – сказал я и приблизился к нему, но не вплотную, так чтобы осталось пространство на размах.

– Что, и не полюбопытствуешь?

– Да плевать. Я тебе верю.

Петя вздохнул и протянул мне руку.

– Тебе что, позвонить было влом? – сказал он с легчайшим, нисколько не отягчившим мою совесть укором. – Я ведь просил. Да ты и сам знаешь, как это для меня важно. Узнаю от других, а ты молчишь. Как это понимать?

– Понимай так, что я в соглядатаи не нанимался.

Петя, задумавшись на миг, качнул головой:

– Ладно, Бог с тобой. Садись, поговорим! – и жестом пригласил меня в моё собственное кресло. – Я, как ты понимаешь, всё знаю и поздравляю господина режиссёра с победой. В Москве у него будут другие люди, другие страсти. Есть надежда, что он отпустит её без истерик. Москва – это выход! – серьёзно заключил он.

Я молчал. Мне хотелось выпроводить его.

– Петь, ты вообще по какому делу? – спросил я. – Только ради удара в челюсть, или в планах было что-то ещё?

– Я к тебе не по делу. Я к тебе по любви! – задушевно возразил Петя. – Я, брат, похоже, догрёб до полосы счастья! Мало того что Ирина будет в Москве, так ещё и зальчик нашёлся клёвый!

– Какой зальчик?

– Я же говорил тебе, Тёмыч приезжает. Дуэтом будем зажигать! Фортепиано – виолончель! – бойко доложил Петя. – Поехал к профессорше моей, приволок ей, чего он там наваял. Она, в общем, уже давно в курсе Тёмушкина. Да, говорит, если б не был чокнутый нелюдим – сиял бы. Насчёт зала обещала всё устроить, правда, впарила мне ещё в программу Шостаковича с Вайнбергом. Типа, чтобы проследить традицию! И вот, прикинь, сегодня ночью сел играть. Всерьёз. Сел – и погиб. Соседи ошалели, утюгами, кажется, мне стену обстреливали. А я – как блаженный! Господи, думаю, неужели отстрадал своё – простили?

Я с сомнением качнул головой.

– Есть, правда, одно «но»! – продолжал он, слегка помрачнев. – Профессорша моя возьми и ляпни: мол, а ты-то разве в форме? А то, мол, у неё есть способный пианист на примете, он бы справился! С одной стороны, понятно – я ведь типа бросил, и всё равно такая злость накатила! Думаю: ну уж нет, не дождётесь! Тёмыч – моя добыча! Зря, что ли, я его три года психотерапевтирую? В общем, я её выслал вместе со «способным пианистом»! Тёмыч – мой!

– Ну, чего молчишь? – спросил он, не сдержав улыбки. – Давай, спасай мою честь! Я же клялся: ни-ни за рояль!

– Хочешь, руку сломаю? – сказал я, выбираясь из-за стола.

– Это в отместку, что я физиономию твою пожалел?

– Да ты чего, какая отместка? Сам же просил честь спасти!

Мы потолкались. Я вытер Петину взмокшую голову о заваленный бумагами стол, он шарахнул меня о стеллаж. С полки рухнула Маргошина бутылка виски, и раздался в памяти голос Елены Львовны: «Руки! Ребята, слышите вы! Берегите Петины руки!»

Я подумал грешным делом, что на этом утешительном эпизоде наша встреча закончится и я обращусь к делам, но, оказывается, в плане у Пети имелся ещё один пункт.

Пока я ползал под столом, собирая обрушенные в ходе потасовки накладные, Петя остывал у распахнутого окна и в какой-то момент беспечно произнёс:

– Забыл тебя предупредить! Сейчас Матвеева зайдёт. Я ей по дороге звякнул, велел, чтобы срочно в булочную. Мне ведь ей спасибо надо сказать! Вон она, кстати, топает. Моть, здорово! – крикнул он в окошко.

Я не успел выяснить, почему Петя позволяет себе назначать свидания в моём кабинете. Щёлкнула дверная ручка, и на пороге возникла Мотя. Она имела вид усталого до смерти, но всё же счастливого человека, спасшего мир. Войдя, унюхала запах виски и улыбнулась, потому что любила бедлам.

Я выбрался из-под стола и хотел уже поприветствовать её, но меня опередил Петя. – Артистка Матвеева! Ты – человек! – воскликнул он, подходя к ней и почтительно останавливаясь в паре шагов. – Это как же тебе удалось?– Да ладно! Я-то что! – просияла Мотя и, не сдержав порыва счастливой гордости, тряхнула Петю за локоть. – Это же ты придумал! Молодец! Николай Андреич теперь твой должник! И мой! И я молодец! – прибавила она и взглянула на меня, словно спрашивая: согласен ли я с тем, что оба они – молодцы?По свидетельству Моти, Тузин явился сегодня в театр в превосходном расположении духа, потрепал по причёске Жанну Рамазановну, так что та от неожиданности подавилась сигаретой, и затем потребовал отпуск. На Мотины расспросы, куда это он собрался, отвечал с многообещающим подмигиванием: «Наводить справки!»– Вот так-то! Наводить справки! – восторженно повторила она. – Нас с Юркой будет пристраивать!– А на самом деле зря ты радуешься! – сказал Петя, слегка нахмуриваясь. – Хочу тебя предупредить как друга. Ни Москвы, ни роли тебе не видать!Мотя моментально набычилась и, встав возле стола, где я всё ещё раскладывал перепутанные бумаги, взяла в руки степлер.– Эй! Только не в меня! Мне той брызгалки вполне достаточно! – предупредил Петя. – Ты лучше сядь! – Он кивнул ей на кресло и сам расположился напротив. – Сядь, и я тебе объясню.Мотя, смутившись, положила степлер на стол и села.– Давай разберёмся, – заговорил он, взглядом призывая меня поучаствовать в обсуждении. – Николай Андреич в театральном мире никто. Ноль. Ему по старой памяти, можно сказать, из милости предоставляют шанс. Неужели ты думаешь, что кто-то позволит ему тащить с собой всю свиту?– Мы не свита! – выкрикнула Мотя. – Без меня и Юрки ему и показать нечего! Мы соавторы!– Ты покури! – сказал Петя, доставая пачку и протягивая Моте. – Кури пока от души. Потом бросишь. Я скажу когда.Мотя резким жестом оттолкнула его руку.Петя вздохнул и, закурив сам, продолжил:– Вы, может быть, соавторы, охотно верю. Но не ты заканчивала крутой театральный вуз, не ты потом работала в солидном театре. И, несмотря на все твои заслуги, приглашают всё-таки не тебя, а его. Не сомневаюсь, он сделает всё возможное, чтобы протащить вас… – Тут Петя умолк на мгновение и, выпуская дым, сочувственно покачал головой. – Мотька, он уже сделал всё возможное! Я это знаю из достоверного источника!Мотя молчала, вцепившись в подлокотники кресла, как если бы ей предстояло катапультироваться.– И, по моему мнению, упрекать его нельзя, – продолжал Петя, – Ты моложе. За вашу разницу в возрасте можно успеть получить профессию, прославиться и умереть от наркотиков. А у него уже нет этого времени. Последний шанс.Мотя слушала, изо всех сил стараясь принять Петины доводы. Время от времени она порывисто меняла позу: откидывалась, сцепляла ладони, упиралась кулаками в коленки. Наконец некое подобие успокоения снизошло на неё.– Значит, что я должна сделать? – глухо спросила она. – Сказать: «Езжайте с богом» и слать открытки на Новый год? Ну а может, он потом нас к себе перетащит, попозже?– Я бы не надеялся, – качнул головой Петя. – Вообще ни на кого особо не надейся. Тем более на творческих личностей. Сама небось кидаешь направо и налево? – Он встал из кресла, подошёл к окну. Судя по всему, миссия по освобождению Тузина была завершена и Петя не собирался долее рассусоливать этот вопрос.Мотя смотрела, расширив глаза, на Петин затылок. Вдруг в её лице что-то дёрнулось – сорвалось и полетело!– Он не уедет! – заорала она, вскочив. – Он не сможет! Он знает, что я осталась только ради его пьесы, а то бы сто лет как сбежала из этой дыры! Я лучше убью его, чем роль отдам! А если выяснится, что всё это гнусные сплетни… – продолжала она с навернувшимися слезами.– Я понял – и устрашён! – кивнул Петя. – Предлагаю менее кровавый и более интересный выход. Давайте, госпожа Матвеева, поступим так! – сказал он, двинувшись на Мотю. – Если он тебя не кинет, я подарю тебе свой автомобиль! А если кинет, мы с тобой встретимся и ты от начала до конца продекламируешь мне Гамлета. Контрольный срок – два месяца. Идёт?Мотя обвела комнату бешеным взглядом, подыскивая, чем запустить в искусителя. Нет, степлер я уже спрятал в ящик! И вдруг стихла.– Идёт! – согласилась она, протягивая Пете свою маленькую ладонь. – Костя, разбей!Я мотнул головой: ну уж нет, ребята, без меня!Петя разрубил спор сам и тут же собрался уходить. Он и так уже безнадёжно опаздывал на объект. Я вышел проводить его во дворик, где посверкивал полировкой Мотин полноприводный приз.– Зачем поспорил? – спросил я.Он легкомысленно пожал плечами. Его деловой настрой иссяк – к Пете вернулась романтика.– На то есть две причины. Во-первых, замотивировал себя – дожать ситуацию до победного, а то ведь без тачки останусь! – сказал он с улыбкой. – А во-вторых, пусть у Мотьки будет стимул прорваться в Москву – не с Тузиным, так хоть самой. А то ведь вышло, что я в личных целях подставил хорошую девчонку, причём её же собственными руками.– Машину-то не жалко?– Да куда она денется, машина! Говорю же: Тузин уедет один. А даже если и нет… Прикинь: Мотька, если выигрыш по-умному загонит, сможет квартирку себе в Подмосковье купить. Конец беспризорщине! Так что нет, совсем не жалко! – заключил он, протягивая мне на прощанье руку.

В середине следующей недели Тузин отправился в Москву. Он вёз с собой согласие на всё – кроме того, чтобы бросить Мотю. Юрой он решил пожертвовать, поскольку не мог ручаться за его трезвость. Моте же обещал, что лучше умрёт в безвестности, чем съест плоды их совместного труда в одиночку.

Он вернулся через два дня. Я увидел машину и отправился расспросить его об успехах. За забором, обсаженным смородиной и шиповником, где недавно стоял шезлонг и наслаждался природой именитый гость, меня ждало иное, не менее любопытное зрелище. Посередине усыпанной яблоневыми листьями поляны возвышался табурет и на нём – едва ли не столетние весы. Хмурые чаши-блюдца на проржавленных креплениях и гири всех калибров, расставленные в рядок, восхитили меня. Я даже забыл поздороваться с Тузиным, задумчиво разглядывавшим приспособление. – Здрасьте, Костя! – крикнул он мне. – Заходите! Гостем будете!Я вошёл в калитку и по отросшему газону свернул к яблоне. Тузин не подал мне руки, зато порхнул ею над табуреткой, как над шахматной доской, и, выбрав самую маленькую гирьку, протянул мне.– Нравится?Я взял гирьку и повертел в пальцах, как пулю:– А вот, глядите, ещё что у меня есть! – похвастал он и, подняв из травы картонную коробку, тряхнул ею. В ней лежало несколько тряпичных кукол – рукодельных, созданных, как мне показалось, для театра марионеток. Другие предметы я не успел разглядеть.– Пух и тряпки! – сказал Тузин, вынимая кукол и кладя одну за другой на правую чашу весов, чёрную, в рыжей пыли ржавчины. – Глядите – весу никакого! А вот вам книжечка моя! – тут он вытащил из внутреннего кармана шинели и показал мне свою толстую записную книжку. Взъерошенные листы вылезали, как подпушек, из-под крыльев обложки. – Оно-то потяжелее будет! – и с удовольствием шмякнул книжку на левое, такое же чёрное и ржавое блюдце. Скрипнула скоба, соединявшая чаши. Та, на которой лежала книжка, тронулась вниз.Я не понимал ещё, что происходит, но зрелище укладывания на весы нелепых предметов захватило меня.Тузин ещё тряхнул коробку и вытащил пыльный пионерский горн.– А это что за музыка?– Это, Костя, медные трубы! – с воодушевлением объяснил он и, поднеся горн к губам, пронзительно дунул. – Их мы тоже сюда, к моей книжечке! Ай-ай-ай! – Машка, Глашка, Гришка, Господь с вами! – воскликнул он, наблюдая, как поплыла вверх чаша с куклами. – А если мы ещё злата подсыплем! Костя, есть у вас злато? Ну мелочь, мелочь! Ладно, не дождёшься от вас! – Тузин порылся в единственном целом кармане шинели и, добыв горстку мелочи, швырнул на левую чашу. Тарелка с куклами застыла наверху, безнадёжно проиграв в весе книжке, горну и монетам.– Ну так вот вам и ответ! – заключил он и посмотрел на меня прямым отчаявшимся взглядом. – Вы ведь за ответом пришли? Узнать, чего там Николай Андреич нарешал – кидать или не кидать! Как видите, я всё взвесил!Я уставился, не веря своим глазам. Ещё ни разу в жизни мне не приходилось видеть, чтобы человек взвешивал предстоящее решение буквально, при помощи весов.– Ладно, Костя, простите! – сказал Тузин. – Видите: темнеет! Скоро осень и ночь. Я сентиментален, вы знаете, но самые важные решения принимаются всё-таки без сантиментов. Ну просижу я здесь? Будем с Ириной жить на две копейки, тосковать, вымещать друг на друге несбывшееся. Я уже проявил однажды наивность, спас свою душу от потребительской пошлости – так мне, видите ли, казалось. Семь лет жизни в глуши – и вот результат. Больше не хочу! – На этих словах Николай Андреич щёлкнул по чаше с куклами. Жалко свесились ножки.– Так что вот оно как. Книжечка моя потяжелее будет. Надо ехать!– Николай Андреич, а вы живую Мотю сюда посадите, – предложил я, кивнув на весы.– Ну знаете, Костя, это не по-товарищески! – сказал Тузин, убирая книжку во внутренний карман шинели. – Да и кто вам, вообще-то говоря, дал право советовать?– А весы тогда зачем у забора выставили? Взвешивали бы дома.– Это верно, – улыбнувшись, признал Тузин. И вдруг, словно обнаружив резерв, подземный источник силы, взглянул посвежевшим взглядом:

Как грустно, и всё же как хочется жить,

А в воздухе пахнет весной!

И вновь мы готовы за счастье платить

Какою угодно ценой! —

продекламировал он. – А? Нравится? Не моё, другого автора. А с весами я вышел к забору, вы правы, конечно, потому что на миру красна смерть! На этих словах он снял с табуретки свою доисторическую железяку и, цепляя полами шинели нестриженую осеннюю траву, побрёл к дому. С чашек валились вещи и мелочь, но он то ли не видел, то ли не хотел замечать. Я поднял куклу и горн, отнёс на крыльцо и пошёл к себе.

На следующий день я встал, как полагается, по будильнику, собрался, открыл ворота и увидел Илью, возвращавшегося со стороны часовни. Он шёл сквозь пласты тумана – блёкнул, как будто его стирали ластиком, и проявлялся вновь.

Уже несколько дней, с тех пор как случилось одно из устроенных Петей чудес и северная стена часовни стала пригодной для росписи, Илья бегал по утрам полюбоваться на свой подарок. К делу он пока что не приступил, а только прицеливался, примерял свои таинственные видения на гладь стены. Его работа у меня близилась к концу, и можно было бы переместиться на новый объект, но Илья не искал объекта, продолжая расточать по окрестностям своё бесплатное время.

Выбравшись из мокрой травы на дорогу, он подошёл и с озабоченным выражением лица протянул мне рисунок. Я глянул: Николай Андреич в шинели, слегка присыпанной снежком, стоит на тонкой ниточке, на крохотном канатике над угольной преисподней. В руке его – чемодан советского покроя, над головой – белое небо и в нём ворон.

– Это что? – спросил я, как-то похолодев.

– Так ты как мне вчера сказал, что Николай уезжает, прямо он у меня не выходит из головы! – объяснил Илья. – Как думаешь, может, чем помочь?

Я молча вернул ему рисунок.

«Чем ты поможешь? – думалось мне по дороге в булочную. – Твоей наивностью, Илья, Тузин набивает спектакли, а в жизни ему нужно признание! Чем я помогу, когда не умею связать двух участливых слов? Что, опять деньгами?»

Добравшись, я принёс себе чай и засел в кабинете проглядеть накладные, но внимание распадалось. Перебивчивый пульс моих друзей толкался в висках, мешаясь с моим собственным сердцебиением. И сам собою складывался в уме список всех, кто должен пострадать или выиграть от решения Тузина. Мотя, Ирина с Мишей, Петя, даже и мы с Колей, поскольку в случае отъезда Николая Андреича нам грозит остаться в деревне одним, – все мы были на кону. Я старался втолковать себе: жизнь – большая волна. Ты не оседлаешь её, если зациклишься на подсчёте битых ракушек. Но внутри не верил этому ни на каплю.

Утро прошло впустую. А когда я собрался наконец взяться за дело, в коридоре раздался стук шагов, и через мгновение ко мне в кабинет влетела гимназистка в длинном платье, в башмаках на маленьком каблучке, с плотными косами, перевязанными коричневой лентой. Я даже усомнился в первый момент – Мотя, неужели ты? – Николай Андреич отказался! – крикнула она срывающимся голосом и, схватив со стола чашку с остывшим чаем, глотнула. – Этот гад хотел его взять без нас! А он отказался! Представляешь, заходит в театр сегодня утром и говорит: всё, ребята, навеки с вами! Будем работать, договариваться с Жанной! Ты понимаешь, что это значит? Это значит – на свете есть честь! На свете есть верность! – Тут Мотя умолкла, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, сильно втянула носом воздух и, завалившись локтями на стол, расплакалась.Ну вот и всё – Николай Андреич принял решение. Живые «машки» и «глашки» одержали победу над медью и золотом. Я сел напротив и посмотрел на ниточку пробора в Мотиных волосах. Вместо пацанки на роликах за моим столом ревела барышня в чёрном шерстяном сарафане, с косами, какие носили сто лет назад. Её слёзы пахли, как сирень на выпускном, – счастливым будущим и верой в человека. Если б только я мог приобщиться к этой вере, прыгнуть на подножку и уехать с барышней в её весёлый приморский город.– Моть, а ты почему с косами? – спросил я.– А я с утренника! – объяснила Мотя, стерев кулаками слёзы. – Давали «Сказку о потерянном времени». И Николай Андреич был! Просто пришёл, сел в первый ряд, смотрел и улыбался. Я еле доиграла – и к тебе!Тут она внимательно посмотрела мне в лицо и, совершенно утешившись, сказала:– Слушай, Костя, а давай отпразднуем? Купим всего – и закатим пир в честь Николая Андреича! Можно прямо у вас в деревне! Я так рада! Так хочу со всеми делиться! – Она вскочила и, взяв меня за оба локтя, тряхнула. – Хочу, чтоб тебе было весело! Чтобы ты жил, понимаешь? Я уже год смотрю, как ты не живёшь! Хочешь, если будет костёр, я даже для тебя пройдусь по углям? Меня фокусник научил, в Батуми!Какое-то всепроникающее одиночество, тотальная невзаимность чернотой растеклись по мне от весёлых Мотиных слов. Но больше нельзя поддаваться. К чёрту засохшие розы! Разожжём костёр и почтим их память вином!

К вечеру шквалистый ветер угнал на Тверь тишину октября. Я вышел на потеплевший воздух и, сев в машину, за минуту доехал до театра. В назначенное время Мотя выпрыгнула из дверей – всё в том же школьном шерстяном сарафане, с косами – и сказала, что Николай Андреич ещё задержится, зато мы успеем подготовить торжественную встречу самого честного человека в мире. Пока мы шли к машине, тёплый шквал кидал в нас листву и обломки веток. Внушительное для середины осени тепло – плюс пятнадцать – согрело городок. Пахло югом: дымом, пылью, а иногда, в порыве ветра, – чистейшим вином «Изабелла». В придорожном супермаркете мы с Мотькой купили всякой снеди и поехали в Старую Весну – праздновать верность Тузина.

Илья был поставлен разжигать у забора костёр, и скоро пионерские галстуки затрепетали над землёй, сдуваемые вбок сильным ветром. Коля принёс сухого хворосту и две табуретки. Самодельные широкие их поверхности, сдвинутые вместе, сошли за походный стол. Мотя побежала в бытовку за стаканчиками, а я отправился звать Тузиных. Мне открыл Миша с розовыми от компьютера глазами. «Тише ты!» – притопнул он на старого пса, кашлем протестующего против моего вторжения.– Заходите, я здесь! – донёсся из кухни голос Ирины.Я вошёл. Ирина сидела за столом, усыпанным ворохом лоскутов.– Костя, вы слышали? Мы не едем ни в какую Москву. Николай Андреич решил, – произнесла она и подняла на меня заплаканные глаза. – Я всё молилась, чтобы Бог разрешил, как нужно… – Она умолкла и, зачерпнув цветных лоскутов, поднесла к носу. По одному, как лепестки какого-нибудь пиона, они осыпались.– Жизнь меня держит за косу, – успокоившись, проговорила она.Я позвал их с Мишей присоединиться к нашему огоньку. Ирина испытующе взглянула – нет ли среди «нас» Пети? И поняв, что нет, качнула золотой головой:– Спасибо, Костя, мы уж дома… Куда я пойду зарёванная!

За несколько минут, что я был у Ирины, стемнело, и наш костёр расплясался вовсю. Ветер с силой трепал его гриву. Я пошёл на огонь, словно это готовый к отплытию корабль ждал меня. Мотя махала с палубы, призывая поторопиться. Из Отраднова, которое могло бы в блеске прожекторов сойти за портовый городишко, неслась танцевальная музыка. Я знал, что чествование отсутствующего Николая Андреича было придумано Мотей для того, чтобы меня встряхнуть. Но, наверно, я был проклят, «испорчен» – мне никак не удавалось зацепиться за радость.Я подвинул чурбачок и сел рядом с Мотькой. Илья с Другого берега костра посмотрел на нас внимательно и нежно, как будто мы были луговые цветы. Достал было карандаш и бросил. Уткнул локти в колени и, подперев голову, ушёл в кленовое цветение огня.Мотя чувствовала, конечно, провал своего плана и в наивной надежде на вино следила, чтобы я пил побольше. Кроме того, она уморительно рассказывала случаи из гастрольной жизни и прочую чепуху, призванную меня развлечь. Мы с Ильёй и Колей смеялись до слёз, потому что это действительно было смешно, но даже смех не разгонял холода.А затем нашего полку прибыло. Раздуваемая ветром тень – Ирина в шали поверх пальтишка – ощупью пробиралась к огню.– А я к вам! – сказала она и, робко улыбаясь, зашла в круг света. – Миша отпустил: говорит, сходи, мам, а то что ты всё дома сидишь! Представляете, какой мальчик!Мотька глянула было набычившись на мучительницу Николая Андреича, но вдруг простила.– Приобщайтесь! – сказала она и, отломив кусок от изрядно пощипанного каравая, протянула Ирине – как трубку мира.Закусывая этим хлебом, Ирина выпила чашку вина, и виноградная волна умиления подхватила её.– Ах, какие вы, ребята, хорошие, вольные! У вас настоящая жизнь, каждый день что-то новое может свалиться, удивительный поворот! – улыбаясь проговорила она. – А у меня всё одно и то же, да ещё молюсь: мол, Господи, и не надо ничего, лишь бы все были живы-здоровы. И я так рада, что на вас смотрю. Что хоть вы живёте!Дальше слушать про «жизнь» мне было невмоготу. Объявив, что иду в машину за сигаретами, я спрятался во мрак, подсвеченный пажковской стройкой, и из холода его, как с другой планеты, посмотрел на земной бивак. Коля мелко ломал хворост и подбрасывал в огонёк. Барышни, слегка захмелев, прислонились друг к дружке плечами и вели доверительную беседу.– Так я же и говорю – они с Костей прямо похожи, ростом, складом! – вполголоса растолковывала Моте Ирина. – Только у него глаза карие. И вместе с тем такие прозрачные, светлые! Как будто сквозь чай солнце горит!– Любовались уже, – отвечала Мотя. – У самих не хуже! – и вытаращила на Ирину глаза.– Да, верно! – улыбнулась Ирина, всматриваясь. – Верно, верно! Что-то есть общее. Вот повезло же вам! Как бы нам с вами поменяться?– Я бы поменялась, – кивнула Мотя. – Мне Весну играть – как раз твои бы пошли! А, кстати, Петька мне проспорил свою тачку – на то, что Николай Андреич нас кинет!– Это как же проспорил? – изумилась Ирина.Мотя в лицах принялась объяснять ей как.А я всё стоял на краю, посматривая в заляпанную строительными огнями долину. Ветреная осенняя ночь окончательно отрывала меня от моих сородичей с их благословенной «жизнью».Под холмом у автобусной остановки скользнул огонёк фар, и через минуту на подъёме возник согбенный силуэт путника. В гору Старой Весны медленно и упорно брёл Николай Андреич Тузин.В нескольких метрах от нашего бивака Тузин остановился и враждебно, прямо-таки с байронической обособленностью обвёл взглядом присутствующих. Он был чёрен и худ. В отблесках костра темнота стекала с него, как нефть.Мотька метнулась к костру и, наполнив бокал, подбежала к Тузину с вином, как с цветком.– Николай Андреич, ты чего такой дикий? Мы в твою честь тут пьём! Держи! За тебя! За то, что ты нас не кинул!– Тронут, – не замечая бокала, холодно отозвался он.Тогда Коля отложил гитару и, плеснув из спрятанной под лавкой бутылки, поднёс ему свой стаканчик. Тузин посмотрел пристально в лунный яд и молча выпил.Мы тоже молчали. Нездешняя, заглушившая ветер тишина растеклась по холму. Её нарушил логичный вопрос Ирины:– Николай, а машина где?– Разбил, – отозвался он.– Разбил? – ахнула Ирина, вскакивая с чурбачка. – Как разбил? Да что ты говоришь! Сильно?Тузин презрительно посмотрел на жену и, отдав Коле стакан, произнёс:– Если интересно, господа, могу вам похвастаться. Жанна поручила мне в срочном порядке мюзикл и детскую сказку. Так что, Ирина Ильинична, работёнки будет – завались. Раньше одиннадцати в вашу юдоль печали меня и не ждите!Ирина задиристо упёрла руки в бока.– Юдоль печали? Ну а в театре-то у вас, конечно, рай! Рамазановна тебя за шкирку мотает – то-то смеху! Ты, Николай, не ври хотя бы сам себе!Тузин побледнел. Впервые я видел, чтобы человек при скудном свете костра белел так заметно.– Да, представьте, Костя! – произнёс он. – Я ведь, оказывается, дурно поступил, не приняв предложение! Ирина Ильинична у нас метила в Москву, в светские львицы! А я не оправдал надежд!– Опять врёшь! Тебе плевать на мои надежды! – твёрдо сказала Ирина. – Ты испугался, что и оттуда тебя погонят пинком, – вот весь твой мотив!– А ты шинель мне зашей! – с хрипом выкрикнул Тузин и бешеным лётом устремился прочь с холма – туда, откуда пришёл. Столетнее его пальто с оторванным карманом порхало над дорогой.Ирина, приложив ладонь к лицу, замерла. Постояла минуту и, вполне с собой совладав, сказала:– Костя, сходите за ним, пожалуйста!

И опять я был благодарен судьбе, что моей бесхозной душе находилось дело! Поплутав по Отраднову, я обнаружил Николая Андреича у монастырских стен, белевших среди густо-синей осенней ночи. Он стоял на автобусной остановке, задрав голову к небу, – угловатый рериховский мотив. Длинная шея рвалась из воротника шинели, стремились к звёздам острые нос и подбородок. – Жалеете, что остались? – спросил я, подойдя.– Жалею зверски! – проговорил он, не отводя глаз от ярчайшей, совершенно стеклянной Венеры.– А чего ж тогда?Он обернулся через плечо – не понимая вопроса.– Мотю пожалели? – уточнил я.Он поднял ворот шинели, чтобы не дуло в шею, и с раздражением произнёс:– Оставьте, Костя! Не из-за Мотьки я! Ирина права. Страшно браться, понимаете вы? Страшно увидеть собственный нуль!Я хотел возразить ему, что быть «нулём» – нормально, а страшно – это когда нет никакой любви. Но, как всегда, не собрал слов.– Ладно, вы не волнуйтесь, идите. Скажите там, я ещё погуляю, – проговорил он и озябшим шагом засквозил вдоль монастырской стены.Я подумал – всё равно ему некуда деться. Обогнёт монастырь, потопчется у закрытого магазинчика и вернётся в деревню. Не дунет же ночью в Москву! Зажёг сигарету и короткой дорогой – мимо красных огней пажковской стройки – направился к дому.Пока я бродил, от нашего костра остались угли и степной запах гари. Колины окна были темны. Я поднялся в дом и нашёл Илью за его обычным занятием. Он сидел на полу будущей гостиной и рисовал. Я подошёл и, сев на корточки, перебрал разбросанные листы. Илья насочинял, как всегда. Вот сидим мы с Мотькой – прислонились друг к другу плечами, и нет никакой пустоты, напротив – между нами любовь, робкое спасение от сиротства.– Врать не надоело? – спросил я, кивнув на листок.Илья, с трудом оторвавшись, вытаращил на меня глухонемые глаза.– Почему врать?– Потому что вот что это? Где ты это видел? – сказал я, глядя в рисунок, на своё живое, любящее лицо. – Илюша, ты глупый? Ты не видишь, что вокруг могила чёрная? Я отупел, заиндевел и никого не люблю – даже дочку. Во мне нет ничего давно, а ты тут сопли развёл! Какой ты, блин, художник? Где правда?Илья помедлил, раздумывая.– Да, ты прав! Больше не буду, – сказал он просто и вернулся к своим рисункам.Я постоял несколько секунд, шатаясь с пятки на носок, и как-то вдруг погорячело в груди. Конечно, слишком лёгкое согласие Ильи было «разводкой», шитой белыми нитками провокацией, но почему-то оно подействовало. Я почувствовал, как жар обиды перерождается в злобу, в страшную, полоумную ненависть к своему прозябанию. Я рванул оконную раму и высунулся – южный ветер с дымом плеснул в лицо.– Илья, а где Мотька?– Мотька? – переспросил он и растерянно оглядел комнату, словно Мотя и правда могла уснуть где-нибудь здесь, под разбросанными рисунками.Не прикрыв окна, я сорвался и вылетел во двор. На крыльце бытовки горела лампочка, в свете её на верхней ступеньке сидела Мотя, укутанная в моё одеяло. Голову она склонила к коленям и дремала, не закрывая глаз. Я подошёл и сел рядом. Вдруг распахнулось крыло, и я оказался укрыт тёплым пухом. Ни за что ни про что спасён. Ветер бушевал теперь снаружи, за пределами нашей «плащ-палатки».Это было то блаженное состояние души и тела, когда чувствуешь, что повсюду ты – дома, и повсюду ты – не один. Не знаю, сколько времени прошло, пока я понял, что хлюпаю на плече у более слабого существа, чем я. Мне горячо и хорошо. И кажется, окаменелость чувств если не размягчается, то хотя бы слегка подтаивает снаружи.Понемногу одеяло всё оказалось на мне. Мотька покрепче замотала меня и принялась покачивать за плечи, как гигантского младенца. Тише-тише, баюшки-баю.Через пару минут, отсморкавшись, я заявил со всей ответственностью, что начинаю новую «новую жизнь» – без нюнь. Без пропастей, пустот, замерзаний и окаменелостей. Если есть охотники поспособствовать её становлению – я не против.– Я вот что думаю, – сказала Мотя, поразмыслив. – Тебя надо окатить мёртвой водой. Потом, конечно, живой. Но сначала мёртвой – чтоб отшибло прошлое.

Я отвёл себе на расчистку сердца неделю – до дня рождения и честно старался поставить точку. Начать с того, что мною было принято решение не возвращаться в деревню без признаков перемен. Всю неделю я ночевал в булочной – в кабинете на диванчике. Просыпался, бодро высовывался в окошко и пытался унюхать в воздухе обновление. А затем весь день, за любой работой, был занят отслежкой и выкорчёвыванием «лишних» мыслей. Однажды я даже нарисовал на обратной стороне накладной эту самую вожделенную «точку» – и мне показалось, что в её маленькую бездну и правда оттекло какое-то количество тоски.

Несколько раз в сумерки на меня накатывала «бренность». Не то чтобы страх смерти – скорее омерзение к жизни за то, что в ней нет ничего вечного. Одного такого приступа я не выдержал и позвонил Пете. Но он не смог мне помочь, поскольку и сам был не в форме. Его голос просел и угас, как старый снег. Решение Тузина не ехать в Москву подвело их с Ириной историю к удручающему, хотя и логичному финалу.

– Детский роман окончен, – угнетённо проговорил Петя. – Девочки просто играли в принцесс. Наряжались, хлопали ресницами. Больше ничего. Никаких реальных поступков! Никакой человеческой зрелости! А я ведь люблю её, замуж её зову, не чего-нибудь там!.. Принять решение она не может! Выйти из деревни не хочет! Меня не пускает! При этом болтает со мной, как с каким-нибудь родственником. И эта шинель! Я, говорит, никак не зашью Николаю Андреичу шинель. Пятый раз уже слышу этот бред. Да, блин, зашей наконец, раз так мучаешься!

Установленный мною срок пролетел быстро. В канун дня рождения я вернулся в деревню таким же, каким уезжал неделю назад. Поставил машину и, не заметив нигде Ильи, двинулся в сторону Тузиных. Пажковская стройка притихла – там шла отделка и уже месяц работал Серго, простившийся со мной полюбовно. У тузинского забора я позвал хозяев. Они не откликнулись. С берёзы подуло кладбищенским листопадом. Я попробовал разогнать тоску весёлым воспоминанием: вот под этим самым забором в августе валялся, наклюкавшись французского вина, влюблённый Петя. Всюду жизнь – чего я боюсь?Тут, на спасение мне, с дальнего конца участка пришла Ирина в резиновых сапожках и с граблями. Её сопровождала свита: серая Васька и страдающий шумной одышкой пёс.– Здрасьте, Ирин! Как вы тут? Какие новости?– Никаких, – проговорила она и кинула на меня быстрый, с укором, взгляд – как если бы это я был виноват в том, что её жизнь не переменилась. – Вы явились наконец. Вот и новость! – и, преодолев дурное расположение духа, улыбнулась.– И что, больше ничего?– Абсолютно! – подтвердила она, прислоняя грабли к штакетнику, и вдруг спохватилась: – А, нет, постойте! У Коли лавочка сгорела!Мы прошлись по вязкой дороге к забору моего соседа. Лавки и правда не было. Среди палой листвы зиял дырой в небытие мокрый иссиня-чёрный пепел. Цвет его и горьковатый дух потянул меня в свою воронку – я склонился и зачерпнул черноту в горсть.– Мы решили, это какой-нибудь пьяный дурак со стройки ночью курил и спалил, – сказала Ирина.Я вышел на дорогу, держа на отлёте стылую, в мокром пепле ладонь. Не спеша мы дошли до края деревни, где начинался глинистый спуск. Прямо перед нами купол аквапарка, как огромный рубин, блестел заходящим солнцем.– Видели, какую Илюше в часовне стеночку приготовили? Скоро можно приступать! – сказала Ирина, желая меня отвлечь. – Сходите поглядите. Я прямо ахнула, так мне хорошо показалось! Удивительно, такая развалина – а один кусочек как новенький. Всё по правилам – внутри выложили стеночку, какую-то там арматуру на соломе, шпатлёвку, всё! Илюша чуть не плакал – не понимаю, говорит, как так может быть? И это ещё не всё! Ему со стройки на неделю Серго отписали в помощь. И Петя приезжал со своим начальником, я их издали видела. Дня три назад… – Тут Ирина задумалась, считая в уме, и со смешной серьёзностью подтвердила: – Да, три! Костя, а можно к вам маленькую просьбу? – шепнула она и доверительно коснулась моей руки.– Валяйте, – кивнул я.– Петя-то ведь на меня обиделся! – проговорила она, горестно сдвинув брови. – Из-за того, что я не принимаю решения. А разве я виновата? Разве я могу сама, одна, решить за Мишу, за Николая? Вы, пожалуйста, скажите ему, чтобы он меня понимал! Скажете?Я не знал, куда мне провалиться. Господи, избавь меня от женских исповедей! От подозрений, жалоб, гаданий и особенно – просьб!– Ирин, не подряжайте меня на такие дела. Мне бы что-нибудь прямолинейное. Дрова наколоть… это я могу.– Спасибо, не нужно, – вспыхнула Ирина и, трепещущей рукой подхватив Ваську, помчалась прочь. Сделав десяток шагов, она оглянулась. В её взгляде читалось общеженское презрение к мужчинам, не оправдавшим надежд: «Все вы трусы, все вы эгоисты!» – или что-нибудь вроде.

По вязкой глине, которой в последнее время начал бояться, я вошёл на участок и уставился на никчёмную, безвыходно пустую громаду терема. Всеми брусинами она налегла мне на сердце. Ну что, всё стоим? Свет над новым крыльцом резал душу. Я поднял с земли брусок и швырнул в лампочку. С тихим звоном она рассыпалась. Если бы так запросто можно было уничтожить всю постройку, я бы сделал это сей же час.На звон из дома выбежал Илья с чумазой, но вполне просветлённой физиономией. Штормовка его вся была залита побелкой.– Вернулся? – воскликнул он, не обратив никакого внимания на осколки, и полетел мне навстречу. – А я вот только из часовни. Вижу – машина твоя, а тебя нет!Я сказал, что был у Ирины.– Хочешь, лавочку вынесу, посидим? – предложил он. – Я тут лавочку сколотил. Только её надо вкопать, – и, не дожидаясь ответа, помчался в дом.Через минуту Илья и правда приволок лавку. Гладкую и весёлую, с закруглёнными концами, напоминающую чем-то лодку или ладью. За калиткой прислонил к забору и слегка вдавил в землю.– Завтра вкопаем. Только я вообще-то её для Коли. У Коли-то лавка сгорела! Да ты садись! – И он ещё раз ладонью надавил на доску. – Я к моим заезжал на денёк. Тебе от Оли и от мамы, от всех привет. Чтобы всё у тебя было хорошо. За маму всё переживаю – никак мы не решим, что делать… – беспорядочно докладывал Илья.– Ну а почему тянете? Ведь в мае уже собирались!– Костя, там операция нужна. Говорят, во время неё сердце останавливают… Ты подумай, страшно ведь это! – И он с отчаянием посмотрел мне в глаза.Я качнул головой и отвернулся.– А в котельной я там закончил, – помолчав, проговорил он. – Кладовку осталось обшить – и всё. Не хочешь посмотреть?– Не хочу, – сказал я честно.Он растерянно умолк.– Лучше скажи, как там в часовне у тебя? – переменил я тему.– В часовне? – Илья поглядел на меня с грустью. – А что в часовне? Стену подготовили, известь, краски. Серго прислали в помощь. Даже не знаю, как благодарить, кого? Петю? Пажкова? Правда весной, говорят, на слом, – он вздохнул тихонько и вдруг спросил: – Костя, а ты Лёню помнишь? Мне Серго сказал, его под суд отдают! Он с начальством стройки поругался – какие-то нарушения там откопал. Ну и сразу оказалось, что он налоги по газете не заплатил и ещё там что-то. На него уже целый список. Понимаешь – не на них на всех, а на Лёню!Несколько секунд я молчал, а потом меня прорвало.– Потому что не надо быть идиотом! Камикадзе хренов! Соображать надо, с кем связываешься!– А давай, может, съездим, вот хоть к Петиному Михал Глебычу, поговорим? Ведь дал же он мне в часовне поработать! Может, прислушается? – рассудил Илья.– В какой часовне он дал тебе поработать? – сказал я злобно. – В развалинах под снос? Да он измывается и над Петькой, и над тобой! Он ржёт над вами как над особо забавными недоумками! Чтобы потом бульдозером твою фресочку!Илья взглянул на меня укоризненно и ничего не ответил. Он словно выжидал, когда под пеной моего гнева обнаружится толковая мысль.Я утих понемногу. Илья, ну что с тобой делать?! Я ведь не генерал ФСБ, чтобы отмазывать всяких Лёнь!– А может, Пете позвоним? – робко сказал Илья. – Он же близко к Пажкову.– На! – сказал я, резким жестом протянув телефон Илье. – Звони!Он смутился.Мне не хотелось нагружать Петю просьбами о спасении местечковых правдоискателей. Но и не сказать, раз уж так складывалось, было нехорошо.Я ещё раз покосился на Илью и, вздохнув тяжелёхонько, вызвал Петин номер.Он был в офисе – я понял это по тону, каким он ответил, и, не вдаваясь в сантименты, сразу перешёл к делу.– Петь, будь другом, узнай у Пажкова, на кой чёрт ему дался Лёня! – сказал я. Должно быть, мой будничный голос – такой, будто Пете было раз плюнуть выполнить мою просьбу, польстил ему.Прояснив после некоторых уточнений суть вопроса, Петя обещал навести справки и собрался уже закруглить беседу – у него были дела. Как вдруг спохватился:– Стой! Поздравлять-то тебя завтра где? Если будешь у родителей – я заеду. А в деревню – даже не знаю, выберусь ли. Разве только ночью!– Не поздравляй вообще, – сказал я. – Не хочу ничего праздновать.– Ну и сиди! – обиделся Петя. – Давай. Созвонимся.– Погоди, Петь, ещё секунда, – сказал я, вспомнив об Иринином поручении. – Тебе велено передать, чтобы ты понимал. То есть чтобы проявил понимание. Ясно?Он помолчал и совсем иным, тихим и свежим голосом проговорил:– Да. Я постараюсь.Пока мы разговаривали, клюквенная мармеладина солнца истаяла на глазах и, растёкшись сладчайшей прослойкой, впиталась в тучи. Теперь я знал, что завтра на день рождения мне подарят ветер. Может быть, даже и ураган.– Костя, ты прости, но я вот хотел уточнить: что праздновать? – тем временем взялся пытать меня Илья. – У тебя день рождения? Да?Я велел ему отстать, но он не слушал.– Что ж ты раньше не сказал? Я бы тебе что-нибудь придумал в подарок, а теперь не знаю, как успею!Он вскочил, сделал несколько хаотичных шагов и, сев на корточки перед лавкой, с прищуром на меня посмотрел. Думаю, ему хотелось угадать, в чём я нуждаюсь и какому подарку обрадуюсь. Как-то холодно мне стало и сразу жарко – как будто только один Илья и мог раздобыть для меня фляжку с «мёртвой водой».– Илюша, подари мне дух истины, – сказал я. – У тебя ведь есть!– А тебе зачем? – с самой искренней заботой спросил Илья. – У тебя какой-то конкретный вопрос?Я задержал дыхание, приминая всполох отчаяния. Нет, он всё же юродивый! – и сказал:– Да, вполне конкретный. Где мне взять мёртвую воду, чтобы залить к чертям то, что уже никому не нужно.Илья встал и с мягкой укоризной поглядел на меня:– Это кого ж залить? Лизку твою?Его слова нарушили хрупкое равновесие, я почувствовал страх. Он ударил чисто физически – в грудь и живот. Я достал сигареты и поскорее закурил. Не знаю, чего именно я боялся: повторения аллергии? Провала в безумие? Но всем телом и душой понимал нешуточность угрозы.Собравшись с духом, я пожелал Илье спокойной ночи и велел идти. Задумчиво, ускоряясь на ходу, он двинулся к дому. Ему ещё предстояло сочинить мне подарок. А я курил и курил, разгоняя дымком подступавшую бездну. Как будто это и не бездна была, не смерть в безверии, а дачные комары.Скоро ветер начал пошвыривать в лицо горсти дождя, забил по глине, брызгая на джинсы. И чёртов закат, отыгравший в миллиардный раз, и сознание, что однажды вместе с пеплом всех сигарет стану Колиной пашней, и жёлтый, пахнущий грибами и слёживающийся в коричневу листопад – всё засасывало меня.Прихватив под мышкой, как гитару, невкопанную лавку, я отнёс её для пущей сохранности к дому, а сам пошёл в бытовку и провёл остаток вечера со стаканом коньяку. В его компании я окончательно разобрался насчёт причин своих мук. Моё горестное прощание с прошлым затянулось, и за это время в душе отмерли какие-то зоны, отвечающие за радость. Поэтому и не могу поправиться. Мотя права: меня губит неотболевшее старое. Мёртвой воды мне! Дайте, дайте мёртвой воды!

Ветер гудел, как пароход, толкал бытовку в бок. На рассвете я глянул в непрозрачное почему-то окно, дёрнул створку, и вместе с ветром мне в лицо ударила густая влага. Стекло давно и наглухо было залеплено ею. Я соскрёб комочек – снег! Ничего себе!

Конечно, даты – чушь. И всё-таки шанс начать новый год жизни с белого снега ободрил меня. Со внутренним ожесточением, готовый снести всё, что встанет на моём пути к освобождению, я вышел на крыльцо и увидел по серому небу – чёрную арфу Колиной липы. Увидел ещё забор, облепленный осевшей пеной снега, и над забором – рябину. Остальное загородил дом. Он стоял передо мной, непоколебимый и мёртвый, почти как пажковский комплекс.

От крыльца к калитке по тонкому снегу вели следы – Ильи, конечно. Я вытряхнул снег из кроссовок, забытых мною вчера на ступенях бытовки, и, влезши в них без носков, пошёл по юной тропе.

С улицы доносились голоса: Илья и Коля устанавливали на пепелище новую лавку. Вокруг ножек её уже была утоптана смешанная со снегом земля.

Увидев меня, Илья бросил лопату и полетел навстречу. Лицо его было усталое, но весёлое, штормовка посыпана свежей древесной пылью. Говорить поздравления он не умел, зато обнял крепко и сразу потащил в дом – смотреть подарок.

– Коль! Идёшь? – крикнул он, обернувшись от калитки, но Коля уже не мог разлучиться со своей новенькой лавкой.

Без охоты я последовал за Ильёй, подозревая, что этот тип будет ставить палки в колёса моим планам избавления от прошлого. Мы поднялись на крыльцо, прошли через холл в гостиную. Илья отвёл меня на середину комнаты и за плечи повернул лицом к дверям.

– Ну вот! – проговорил он взволнованно. – Если не нравится, я срежу и досочкой заколочу, незаметно будет.

Я поднял взгляд и застыл: над двойными дверьми гостиной, венце на четырнадцатом, появился барельеф – вырезанная в ширину бруса иконка.

На лугу среди ромашек, пижмы и васильков кружком расположились ангелы. Сначала мне показалось, что это фигуры знаменитой «Троицы», но нет – их лики были обращены больше к зрителю, нежели друг к другу. Приглядевшись, я заметил в них знакомые черты. В одном мелькнула Ирина, в другом – Лиза, в третьем почудилось что-то наивно-скуластое, Колино. Вдруг – прострелом – я догадался: эти ангелы были покровителями нашего старовесеннего союза.

– Вот, это тебе «почтовый ящик»! Чтобы никакая потребность души не утаилась. Чтобы не было одиночества, и во всём согласие, хотя бы вот между самыми близкими, между нами всеми… – сказал Илья и, не в силах стерпеть волнение – как-то приму его подарок? – вылетел прочь.

А я смотрел, как заворожённый, на свой «почтовый ящик», не зная, какое письмо отправить. Ничегошеньки не было в моей голове, кроме молитвы о «мёртвой воде». Нет, Илья, пожалуй, ты опоздал с душеспасительными подарками.

Откурившись от светлого мира ангелов парочкой сигарет, я прикинул в уме боевой план дня и направился в бытовку собираться, но едва успел соскочить с крыльца, как за забором накатило и вжикнуло. Треснуло, свистнуло – и через десять секунд, пряча ключи в карман, на участок вломился Петя. Он двигался бодрым шагом по тонкому слою снега, оставляя за собой чёрный след. На башке его зачем-то была нахлобучена оранжевая каска. Он сорвал её, как шляпу.– Что, нравится? Подарить? – и, отшвырнув на снег, обнял меня.– Ты ж сказал, что сегодня в Москве!– Успею! – улыбнулся он щедро. – Сначала – к тебе! Потому что люблю тебя, брат, любовью самой святой! Представь, ехал сегодня и столько всего перевспоминал из детства! Как ты рожу мне разбил мячом. Кровищи! А тут как раз из школы мама выходит! Потом вспомнил, как гуляли нашим маршрутом – от музыкалки и к трамвайным линиям! Я домой приходил малиновый просто от ржачки. Чего мы ржали так, не помнишь? И это каждый раз!Я улыбнулся, падая в тёплое, пропахшее старым московским асфальтом время.– То-то! – просиял Петя и качнул головой – словно и сам не верил таким давним нашим корням.– Петь, ты что-то больно лирический. С Ириной, что ль, помирился? – спросил я.– Да нет. Просто позвонил и сказал, что понимаю её. И всегда пойму, что бы ни было. А там – ладно… Никто не знает, что будет.Он помолчал, глянув в сторону тузинской дачи. Синие тучи наползали на еловый, осыпанный редким берёзовым золотом лес. И, возвращаясь к цели своего визита, продолжил:– Вот что, брат! Думал я, думал и понял: не хочу тебе дарить ерунду из магазина. Нужно мне тебе в подарок оторвать кусок души! – На этих словах он снял с запястья свои понтовые, в масть машине, часы. – Я их купил, помнишь, в декабре. Покупал и думал – пижонство, конечно, но вот захотелось, чтоб было, на счастье! И почти сразу встретил Ирину. Конечно, замотала она меня, но ведь не это главное. Вот пусть теперь они на тебе потикают. Тебе это надо. – Он защёлкнул браслет, легший точно по руке.– Петь, а у тебя нет, случаем, мёртвой воды? – спросил я, сбитый с толку его трогательным подарком.– Че-во?– Мёртвой воды надо – потравить, чтоб не зеленело.– Чего потравить-то? Майю, что ли? – сказал Петя, точь-в-точь как вчера – Илья. – Да ведь дело-то не в ней! Стал бы ты по такой дуре два года мучиться! У тебя душа выколупливалась, вот что. Я так думаю, она у тебя в своё время недопрорезалась. Знаешь, как зубы мудрости – не сразу вырастают, а попозже. И больно. И не у всех!– Выдрал бы я лучше эти зубы…– Нет, терпи! – возразил он строго. – Душевные раны – это ангелы становления. На них мёртвую воду лить нельзя.Наивная Петина отповедь удивила меня.– Петь, ты часом не пил шампанского за моё здравие? – сказал я. – Бутылок этак пару? А то смотри, не садись за руль!Петя принял мои слова за комплимент.– Да теперь уже можно и без бутылок – я снова мудрый. Я ведь теперь играю! – заявил он простодушно.

Петины речи, как, впрочем, и иконка Ильи, не смягчили моей решимости отрубить прошлому голову. Перед отъездом я зашёл в гостиную – взглянуть на вырезанную в брусе Троицу. Единство ангелов лишний раз говорило мне, что я нахожусь вне блаженного круга. Мне нет места на том лугу. Даже если б меня позвали – я не пошёл бы, потому что всё им там затопчу, продымлю сигаретами. Нет, ребята, я попросту не дорос до чистой жизни. Буду маяться, как могу. С наступлением дня снег растаял. Синие тучи над жёлтым лесом и ветер в лобовое стекло встречали меня на съезде с холма. Я позвонил Моте и сказал, что минут через двадцать подъеду к её дому, если она не против.У меня были разные идеи насчёт того, как получше угробить свой день рождения. Для начала наведаюсь в булочную. В конце концов, должны ведь Маргоша с Денисом меня поздравить! А после сокращённого рабочего дня мы с Мотькой рванём в Москву. Бросим в центре машину и прогуляем вечер и ночь по местам, где зажигает «демон времени».Чтобы намеченное на сегодня убийство прошлого не сорвалось, мне хотелось начать день весело. Приехать к Моте бодрым, а желательно бы даже «крутым» – этаким Петей. Я припарковался у её забора и с подходящим выражением лица вышел.И сразу Мотя выбежала из калитки – взволнованная, в чёрном пальтишке. В её глазах был вопрос человека, всю неделю прождавшего – будет ли чудо? Я отвёл взгляд в сторону, потому что понял, что не могу врать. Мне хватило минуты, чтобы изменить своему намерению и признаться Моте: у меня всё по-прежнему. На мою душу нет мёртвой воды.Мотя опустила лицо и, набычившись, принялась обдирать со штакетника старую краску. А секунд через десять на её воротник и руки закапало.– Знаешь, Моть! Ты тоже молодец! – сказал я в отчаянии. – Где я тебе возьму эту «воду»! Думаешь, всё так просто?– Да, просто! Элементарно, если человек решил! – зло стерев слёзы, крикнула Мотя. – Надо было поехать к ней и сказать: ты мне до фонаря! И этому её парню – мол, прощаю, живите счастливо! И так, чтоб от всего сердца! Ты это сделал? Ни черта! Всё шатаешься! И поэтому мне тебя не жалко! Дохни один в своей бытовке!Я смотрел в её мокрое рассерженное лицо, и на меня, как снег, нисходил ответ: ну конечно, она права! Просто я до сих пор не отдал этим людям то, о чём они так умоляли меня: Майе – равнодушие, Кириллу – прощение.Я швырнул окурок и, обещав Моте быть к вечеру, стремительно сел за руль.По дороге в Москву мне позвонила Лиза. Я слегка сбавил скорость и выслушал её праздничную речь. Она поздравила меня весело, насколько хватило детских силёнок, и под конец прибавила, что Кирилл уже везёт её к бабушке. А ты, папочка, где? Ну так, значит, скоро увидимся!– Да! – сказал я и, узнав от Лизы, что «мама дома пакует вещи», взял маршрут на нашу старую квартиру, где так давно и недавно мы жили втроём. Я знал от родителей, что после официального развода Майя наконец решилась начать нормальную семейную жизнь с новым мужем и уже подыскала жильё побольше, чем то, которое до сих пор снимал Кирилл.

В мареве мутных осадков, под тяжёлый рок и без мыслей я прибыл по назначению. В подъезд зашёл, избежав домофона, вместе с соседкой, а домашнюю дверь мне открыл Кирилл. Он только что вернулся. В доме пахло мокрым зонтом – я увидел на вешалке его чёрный букетик. И то правда – поставить сушиться его оказалось некуда. Коридор был завален – нет, на этот раз не обоями. Две внушительные сумки, распахнутые и заполненные наполовину, занимали почти всё расстояние от стены до стены. Увидев меня, Майя бросила снятые с вешалок шмотки поверх сумки и подскочила к Кириллу. Взгляды их слились в одну реку и устремились на меня.– Да у вас тут дел завались! – сказал я, осматривая развал. – Ну да я на минутку.– Я Лизу уже отвёз! – сказал Кирилл.– Это ты молодец. Спасибо. Но я-то не за Лизой. Я, в общем, к тебе. Ты меня в деревне кое о чём просил, помнишь?Кирилл взглянул с напряжением, так что складка между бровей стала резкой.– Или, может, уже неактуально?– Почему неактуально… – возразил он, немного растерявшись.– В общем, так, прощаю тебя, брат по планете! – сказал я, нисколько не издеваясь. – Можешь жить с чистой совестью! Это серьёзно, без шуток! – и протянул ему руку. – Ну давай! Мир!Он помедлил, должно быть, вспомнив заклятие, которое я наложил на него во время нашего рукопожатия в деревне. Но всё же решился и сжал мою ладонь. Мы пробыли так несколько мгновений – как перед фотокамерами. Я почувствовал, что в его руке спрятана «взятка» – благодарность, готовность по первому зову отплатить мне добром. Так ты мой должник? Ну что ж, авось пригодишься.Я взялся уже было за дверную ручку, как вдруг Майя, всё это время тревожно следившая за мной, воскликнула:– Костя, ты можешь сказать, что случилось? Что это опять за выходка? Ты нас дуришь?– Да никого я не дурю! – возразил я. – Ты сама мне сказала, чтобы я о тебе не жалел. Потому что ты изменилась. Помнишь? Я подумал на эту тему и понял: так оно и есть. И мне этот образ опростившейся Наташи Ростовой не близок. Так что спи спокойно, больше нет никакой любви. Даже симпатии нет, вот честно!Майя смотрела мне в лицо, расширив глаза, наполняемые изнутри детской обидой.– Удачи вам, ребята! – сказал я, сглотнув этот взгляд, и вышел вон.Проехав на лифте пяток этажей, я услышал, как вторая кабинка тронулась в путь. У меня не было ни малейшего сомнения, что её вызвал Кирилл.– Чего забыл? – спросил я, когда у подъезда он догнал меня.– Давай поговорим!Я взглянул снисходительно:– А что, надо? Ну давай!Лавочки были мокрые – не присесть. Мы спрятались от дождя под козырьком подъезда. Из форточки второго этажа лился запах жареной картошки и музыка из советского мультика про Винни Пуха. Какая-то семья с детьми собиралась обедать. Мне захотелось закрыть глаза и уплыть, но моему врагу требовались гарантии.Отечески потрёпывая его плечо в намокшей футболке, я убеждал Кирилла довериться мне. Мол, слов своих назад не беру. Всё – значит, всё. Переболело. Лизку «тягать» не собираюсь. Да и вообще, дело моё ещё молодое, проживу и без вас. Жалко, дурак был, убил два года на иллюзии. Окажешься на моём месте – не повторяй ошибок.Кирилл слушал меня, не перебивая, но лицо его выдало скорбный вопрос: неужели подобное может произойти и с ним? Как вообще такое бывает? Ну, Кир, ну так! Поживёшь – узнаешь!По козырьку барабанил дождь. Я отрекался с размахом. Мне не нравилось только, что Кирилл всё никак не проникнется радостью. Да ты, брат, обнаглел! Чего тебе ещё надо? Я чувствовал себя каскадёром, рискнувшим жизнью и не получившим аплодисментов.– Ты сейчас ведь к родителям? – вдруг спросил он.– С чего это ты взял?– Я же Лизу отвёз! Ты на ночь к ним? – с нелепой настырностью допытывался он.– Да отстань ты! В деревню я еду!Он внимательно поглядел на меня.– Не один хоть будешь? Есть там кто? Друзья?– Да какое твоё дело собачье? – рассвирепел я.Он отвёл взгляд на бурлящий дождевыми кругами двор и всё же рискнул прибавить:– Тебе бы сейчас лучше на людях.– Слушай, тебе чего надо-то от меня? – спросил я, слегка надвинувшись на него корпусом. – Сказано: простили! Больше не подам!– Ну как знаешь, – проговорил он и, приложив ключик, быстро вошёл в подъезд.«Ну вот! Нормально… – подумал я, переводя дух. – Нормально». Теперь оставалось только заскочить к родителям.В общей сложности на приём поздравлений от мамы, папы и Лизы у меня ушло часа полтора, а затем я извинился и сообщил, что меня ждут люди, которых не могу обмануть. Можно даже сказать, меня ждёт новая жизнь. «Ну, раз новая – топай!» – горько проговорила мама.

По дороге в деревню я чувствовал оживление и рассуждал сам с собою, кажется, даже вслух. Значит, будем считать – здоров? Почему бы нет? И что же, нет любви? Да уж хватит, пожалуй, довольно! И обиды прочь? Какие ещё обиды! Я ж не убогий, у меня всё есть – Друг, куча добрых знакомых, работа, родина. Хватит уже сачковать! Переболел – отсохли корочки, сошла зелёнка. Пока я нёсся прочь от Москвы, распогодилось. Ветер согнал облака в одну серую лужу на горизонте и стёр рукой фокусника. Бледно-синий небосвод, обрамлённый ржавым металлом осени, светлел за лобовым стеклом.В придорожном супермаркете я нагрёб тележку еды и выпивки и впервые за последний год взял чужого хлеба, запаянного от быстрого старения в пакет. Выкатившись со всем добром на площадку, где стояла моя машина, я стал перекладывать пакеты в багажник, как вдруг движения мои затяжелели – я почуял затылком взгляд и обернулся.В шаге от меня стояло дряхлое существо, одетое в старушечий плащ и шляпку. У старушенции в руках была тощая клетчатая сумка на колёсиках. В железную её ручку, как в поручень, впивались подрагивающие пальцы. Мне показалось, что и бабульку эту, и её тележку я уже видел. Может, даже у нас в булочной. Предположение моё было верным – она обратилась ко мне, как к знакомому:– Адельку-то мою помнишь? Мы всё с ней к тебе ходили.Я застыл с парой пакетов в руках. Какую Адельку?– Покусали. Умерла от укусов. Вот уж месяц плачу! – и мгновенно старые глаза заслезились.– Кто покусал? – тупо спросил я.– Чёрный, жирный… И хозяйка с ним. А мою я вот держала – на поводке! – Она сжала костлявую ладошку в кулак и протянула мне как доказательство своей невиновности. – Она тут у меня, у ног крутилась! Увидела чёрта этого, тявкнула только, а он её – ах! Так она завизжала! Вот, пальчик мне прикусила. Всё целую его – память о ней… – Она поднесла к губам кулачок и затряслась в тихом старческом плаче.Я молчал.– Очень большое горе! – кивнула она, подтвердив непроизнесённые мной слова, и поплелась, грохоча сбитыми пластмассовыми колёсами. А я так и остался стоять с открытым багажником. Мистический вихрь забрал меня в свою воронку. Я не понимал смысла нелепой встречи, но мне казалось, он есть и не сулит ничего хорошего.К счастью, я уже накупил еды – полный багажник означал, что вступление в новую жизнь необратимо. В конце концов, сегодня мой день рождения, я простил Кирилла, признался Майе в равнодушии и собираюсь отметить свободу сердца с друзьями.Чтобы окончательно отрезать пути к отступлению, я позвонил Мотьке и сказал, что всё сделал, как надо, в связи с чем устраиваю в деревне праздник «живой воды»! Мотя сразу поверила мне и рассмеялась детским счастливым смехом. Правда, сегодня ей ещё предстояла кое-какая «халтура» от театра, но она обещала, что часикам к семи доскачет в Старую Весну на автобусе.Как я узнал от Моти, Николай Андреич в театр сегодня не приезжал. Это значило, что он скорее всего в деревне и, следовательно, сможет присоединиться к празднованию моей свободы. К сожалению, в одну компанию с Туз иными нельзя было пригласить Петю. Ну что же, с ним отметим завтра. Так даже лучше. Буду праздновать победу над прошлым, как широкую масленицу, – дней семь!

В шальном оживлении, без определённых мыслей и чувств, зато врубив на полную катушку музыку поэнергичней, я стартовал в деревню. Оставалось совсем немного до Старой Весны, когда мне пришлось затормозить. На подъезде к Отраднову дорога была занята маневрирующим «КамАЗом». Шла расчистка участка под очередной объект пажковского мегакомплекса.Чуть поодаль дороги, на огороженном фирменной сеткой куске луговой земли, стоял заброшенный бревенчатый барак. Его готовили к сносу – оконные рамы отсутствовали, и на их месте, проём в проём, синело небо.Я опустил форточку и стал смотреть, как экскаватор вытягивает клешню, готовясь вдарить точно по небу в окнах. Мгновение – и голубой ледок, треснув, посыплется.Удар оказался хорош. Зря обиженная мною Майя, Мотя, обдирающая со штакетника краску, старушенция, снедь в багажнике – всё загудело и понеслось, утрачивая форму и смысл. Не желая рассыпаться вместе с бараком, я посигналил. «КамАЗ» дал задний ход и освободил проезд.Прорвавшись по разъезженной глине, я выехал на чистую дорогу и увидел родную местность: вот он холм, и никчёмный мой дом, и синенькое небо над увянувшим лесом – цело. Снаружи всё в порядке, это просто моя голова звенит, как мешок битого стекла.

Въехав в ворота, я открыл багажник и, преодолевая некоторую ватность ног, в два захода отнёс пакеты на крыльцо нового дома. Чувство, что я добровольно нажал delete и стёр нечто жизненно необходимое, владело мной. Во время моей второй ходки в калиточку заглянул Коля.

– Чего это ты закупился? – спросил он дрогнувшим от надежды голосом.

– Того! – отозвался я. – Заходи через часок – узнаешь! – и махнул пакетом с бутылками.

– Праздновать, что ль, будешь? – уже не в силах скрыть радостное предвкушение, пытал меня Коля.

– Узнаешь, говорю! Лучше вон дровишек в мангал накидай!

Коля, сорвавшись, как мальчишка, помчался к своей поленнице, а я сгрузил пакеты на крыльцо и сел на ступеньку. А в чём, собственно говоря, состоит твой роковой delete? В том, что наконец отстал от человека, у которого два года как своя жизнь?

Я слегка пнул ногой пакет – грохотнув, в нём пошевелился праздник. Нет, брат, весь твой хаос, осколки, паника – это всего лишь последние судороги прибитого комара. Нет смысла ослаблять ладонь – только продлишь мучения. Лучше дожми!

Понудив себя подняться, я перенёс пакеты с крыльца в гостиную и направился в кладовку. Там, среди картона и обрезков доски, стояла коробка с разборным обеденным столом, купленная мамой к приезду Лизы. Напрасно – учитывая мою лень и нерасторопность. Мы перекусывали за столиком, сколоченным Ильёй.

Я отволок упаковку в гостиную, нашёл на кухне нож и, разрезав скотч, открыл коробку. Ну что ж – столешница, винты, инструкция – всё просто.

Я взялся за дело с вдохновением, чувствуя в предстоящих манипуляциях налёт магии. Соберу стол – выздоровею! Расставлю бокалы – спасусь!

Илья бросился было помогать, но что-то почуял и остался в стороне, на подхвате. Чётко исполняя мои команды, он вынес прочь самодельный столик, на котором Майя резала хлеб, подал один за другим винты, помог перевернуть и отнести на место собранный стол.

– Поздравь меня! Отрёкся! Всё подписал! Свободен, теперь гуляем! – докладывал я ему, вытаскивая из коробок тарелки и бокалы. Всё это новенькое, выбранное мамой к приезду Майи и Лизы, звенело и поблёскивало в моих руках, как золото, на которое куплю новую жизнь.

Мне хотелось так накрыть стол, чтобы каждый мой друг догадался, что я думал о нём. Коле – стопочку, барышням – бокалы для шампанского, Николаю Андреичу – простор, чтобы положить локти и на них – вдохновенную голову. Илья с тревогой следил за моими действиями.– Видишь, и дом пригодился! Хоть с друзьями будем собираться! – городил я, ставя на стол бутылки. – Не сидеть же вечно под небом! Хороший дом, прекрасный, как справедливо сказала Майя!.. – Тут, сбитый внезапным накатом бессилия, я плюхнулся на стул и огляделся. В большом окне синело, промораживая холм, ясное небо. – Ты доску-то убери, Илюх! Люди придут!Илья послушно приблизился к окну и снял вертикально прислонённый к раме обрезок чернового пола.– Костя, тут какая-то вещь! – проговорил он, оглянувшись. Я встал и подошёл. Эта «вещь» была забыта Майей – бежевые, с белым ободком, вязаные носки. Я сам задвинул их доской после того, как гости уехали.Я взял комочек в кулак с твёрдым намерением отнести в сумку с вещами, которую в следующий раз повезу стирать к родителям. Но почему-то никуда не пошёл, а присел на подоконник, виском к стеклу. Мультфильм, в котором из вязаной варежки у девочки получилась живая собака, поплыл передо мной. Я весь ушёл в его скользящий, сладостный бред. А что, из пары носков могли бы выйти вполне сносные клоны Майи и Лизы!Ну вот и всё. С колотящимся сердцем я встал и оглядел сосновый гроб моего дома. Накренился убранный стол, поплыла фигурка Ильи, замершего испуганно под иконой. Мгновение – и свежие стены посыплются, уложат меня под своё профилированное одеяло.Без мыслей, подчиняясь одному инстинкту, я выскочил во двор и огляделся. Увядшие листья хрена, которые не одолел я, зато одолевала осень, покрыли завечеревший участок. Под ясным небом, сулящим ночной мороз, Коля разводил в мангале костёр. Пахло белым дымом, сыроватым смородиновым хворостом.Я отошёл к забору и поглядел на новенький обелиск моему прошлому – в окнах мансарды мигнул солнечный луч. Если бы лил дождь или рвался ветер, разделяя со мной мой внутренний шторм, может, всё повернулось бы иначе. Но спокоен был голубой воздух осени, только грудь моя ходила ходуном.Быстрым шагом я подошёл к дому и обхватил угол руками, желая своротить. От страшного физического усилия меня прошиб смех.– Костя, ты чего? – с крыльца окликнул меня Илья.Не отозвавшись, я быстро пошёл к калитке и через несколько секунд был на краю холма. Приветствую тебя, синий простор, треснувшее и всё же целое небо!– Подожди! – вылетая за мной, крикнул Илья. – Скажи хоть, куда ты! Купить чего-нибудь забыл? – и, догнав меня, схватил за рукав.Я дёрнул локтем, не сбавляя ходу.– Отстань! Иди погуляй пока! И кошку найди, унеси подальше!Но Илья не отстал, хуже того, вцепился в плечо.– Да стой же! Прошу тебя! Это всё не то – про что ты сейчас подумал! Ты не верь себе! Это так только!..Я обернулся и, сильно толкнув его в грудь, помчался вниз по дороге.Добежав до Отраднова, я выскочил к лесному повороту и увидел на месте барака чёрную груду обломков. Экскаватор выруливал на дорогу – работа была закончена. Я подбежал к кабинке и, выравнивая сбитое дыхание, спросил:– Отец, свободен?Распоров шинами холм, мы въехали в гору. «Отец», оказавшийся молодым гастарбайтером, спрыгнул у забора и поглядел на меня с вопросом.– Вот! – сказал я, обводя участок гостеприимным жестом. – Дом, забор, всё подчистую. Тут у меня будут водокачка и очистительные сооружения. Открываю производство воды. В пластике по десять литров.Он смотрел на меня, переваривая этот бред, а затем возразил вполне разумно, что такой отличный дом надобно разобрать вручную. Он даже посоветует мне ребят – недорого.– Тебе денег надо? Или не надо? – спросил я. – Если надо – делай, что сказано.Он глянул на меня степными глазами и покачал головой.Я вытащил клок смятых купюр, среди которых были и крупные, и махнул перед ним:– Парень, ты работать сюда приехал? Или чего?Он опять посмотрел – с ужасом и жаждой. Оранжево-синий веер захватил его душу. Он набрал воздуху и с витиеватым восточным стоном выдохнул. Я понял, что его совесть была сильнее алчности. Ни за что на свете он не станет разрушать такой хороший дом, ни за какие блага – разве что вот за эти деньги, которые я совал ему в нос. Вот он получит их, купит билет и уедет домой и долго – целую вечность – будет нежиться в окружении родственников.Посоображав, он изъявил желание видеть документы на дом, право собственности и всё такое. Ну что ж, это разумно.По вянущей траве – как по полю последней битвы – я пошагал в бытовку за документами и на обратном пути застопорился. На моей тропе угрюмо стоял Коля и, кажется, собирался по-свойски промыть мне мозги.– Уйди, Колян, Христа ради, ладно? – сказал я и, чуя несметную силу в груди, слегка подался на него корпусом.Колины коричневые глаза расширились, в мгновение ока он сделался меньше и дальше – как если бы его толкнуло взрывной волной. Тут впервые мне пришло в голову: каково же бывало Майе в моменты моего бешенства, если даже Коля не выстоял!Я сбегал в бытовку и, распахнув по дороге ворота, забрался в кабину. Сунул въедливому водиле документы – на, успокойся! – и в свистящем, раздувающем сердце накате веселья оглядел участок.Назревала былинная битва. Штурм двухэтажного чудища о двенадцати глазах. На границе с Колей, там, где были у нас «отворяй-ворота» и рябинка, замер Илья с белой кошечкой на руках. Я знал, что в эти секунды, поняв бессмысленность протеста, он твердит про себя молитву.– Илья, в доме никого нет? Проверил? – крикнул я ему. – И сам уйди! Чего встал! Хочешь, чтобы брёвнышками засыпало?Он крепче прижал к себе кошку и, оглядываясь на меня в последней надежде, просочился через пролом забора. Тут я увидел, что на Колином крыльце собралась уже вся компания – Коля, Ирина, Миша и Николай Андреич. Можно было подумать, они провожают меня на луну – так скорбно окаменели их фигуры с поднятыми головами.– Давай! – кивнул я.Машина дрогнула. Торопя время, боясь, что какая-нибудь нелепость помешает свершиться казни, я смотрел в упор на приближающиеся синие окна, как вдруг почувствовал в кармане вибрацию «мобильника».– Костя! Что же это такое? Как же мы вас упустили? – раздался в трубке сокрушённый голос Тузина. – Послушайте, милый мой человек, дайте передышку! Миг трезвости! Перекурите, а уж там… – Я взглянул и увидел, как Тузин выглядывает с Колиного крыльца, тянет ко мне вразумляющую ладонь.– Николай Андреич, не лезьте! – гаркнул я в трубку. – Рояль вас замучил – вы его спалили! А мне на черта беречь этот мавзолей? Не лезьте, вам говорят!Я спрятал телефон в карман, и на миг в голове прояснилось – вот сейчас трону плечо водителя: прости, Друг, отбой, погорячился… Спущусь – и рухну в тепло сочувственных рук.Но нет, не было единства в моём королевстве! Душа рвалась ухнуть в бездонный зев.– Что ж ты тормоз-то такой! Двигай! – рявкнул я, для острастки дёрнувшись к управлению, и в следующий миг собранная горсткой рука экскаватора неспешно, будто бы даже с ленцой, поползла к цели.Атака началась с фасада и долго шла безуспешно: дом держался. Брёвна, налившись немыслимой прочностью, отказывались ломаться. Наконец, «клешня» поднялась и, проникнув в дом через крышу, выгребла изнутри часть стены.Гром и аромат крушения забрали меня в свою воронку. Мне казалось, что я рублю на осколки берёзовый лес, и поле, и хлеб, и Петину музыку, и все годы собственной жизни – разношу в щепки и мешаю в чёрном цилиндре, чтобы потом вынимать «фанты». День, когда встретил Майю, – сплясать на столе! Первый ультразвук, на котором мы увидели Лизку, – прокукарекать!Это было волшебно: игрушка великанских детей, «домик Барби», открывал свои внутренности. Я увидел совершенно целый простенок с гвоздиками, на одном – рубашка Ильи. А когда железная лапа вошла внутрь Лизкиной комнаты и соскребла в кучу диванчик, комод, набитый девчачьим барахлом, и стол с розовой лампой, я отключился.Не то чтобы вырубился физически. Просто всё, что было дальше, в том числе и миг перемещения из кабины на землю, как-то выпало из моей памяти.

На Колиной лавочке, чуть поодаль разрухи, я пришёл в себя. Темнело, замерла без движения чёрная липа, и Илья с заплаканным лицом сидел на корточках возле лавки, глядя на меня снизу вверх, словно боясь пропустить прощальное движение губ. Вокруг толпилось ещё несколько человек, мешающих мне видеть землю и небо. Далёким фоном пели их голоса. Я не разбирал слов. Зато прозрачный, золотистый голос ветра лился в уши и казался голосом друга. Я закрыл глаза, чтобы избавиться от докучливой толпы.Кто-то подошёл ко мне со спины и взял за плечи.– Только вы, мой дорогой, ни о чём не жалейте! – произнёс голос Тузина. – Будьте правы! Будьте правы!Мне подумалось вдруг, что сегодня или завтра Николай Андреич уедет из нашей деревни. Мы больше не увидимся. Бессознательно я поднялся с лавочки и протянул ему руку. Он удивлённо её пожал, и массовка растворилась – остался один Илья.Я постоял, качнулся и для надёжности снова сел. В кармане заиграл Петин звонок. Вместе с пачкой сигарет я вынул телефон и ответил.– Костя, ну ты чего? Ты там в порядке? – спросил он в такой живой тревоге, как если бы был моей мамой.– Петрович, приезжай и шашлычок захвати! – сказал я, не узнав свой обморочный голос. – У меня дров теперь – завались! Костерок забабахаем!– Да еду уже! Мне про тебя Ирина звонила. Еду!Я сунул в зубы сигарету и задумался. То есть думать мне было не о чем. Вся моя система координат обрушилась вместе с домом. Я был занят тем, что пытался сообразить, как обойтись с ближайшими минутами и часами. Куда их деть?Может, «забыться и заснуть»? Тут мне вспомнилось, что у меня есть бытовка.Я огляделся и, увидев рядом Илью, сообщил ему свою мысль. Высплюсь, а утро вечера мудренее.– Вот молодец! Правильно! – улыбнулся он, чуть не плача. – Пойдём, я тебя провожу! Ты только там особо ни на что не смотри. Смотри вон лучше на осень! – и, направляя меня за плечо к дороге, кивнул в высоту – как будто осень была не временем года, а полётом цапли, которым стоило полюбоваться.Я взглянул в указанном направлении и там, где село солнце, увидел порванные тряпки берёз. Невесть откуда налетевший ветер трепал их отяжелевшую ткань, запевая на порывах Лемешевским тенором.Мне казалось, что мы идём очень медленно – не идём даже, а неслышно колышемся. Илья то и дело понадёжнее перехватывал моё плечо, опасаясь, чтоб я ненароком не ухнул в бездну.

– Я всю жизнь думал: вот почему всё в человеке отзывается на осень и на весну, вообще на природу? Как вышло, что всё тут создано точно по нашему вкусу? – говорил он торопливо, как будто боялся, что я прерву его и не дам высказать главное. – А однажды в армии вылез из бункера – там как раз осень была – и догадался: просто у нас с Богом одинаковые представления о прекрасном! Мы с ним родственные души! Ведь сказано – «по образу и подобию»! Представляешь, мир создан родственной нам душой! Ты вот вдумайся в это! И как поймёшь – тогда сразу и легче!

Я покорно внимал его невероятной проповеди и всё-таки не чувствовал в сердце ничего похожего на то, о чём говорил Илья.

У бытовки мы с Ильёй пожелали друг другу спокойной ночи. Его лицо было полно болью за идиота, которого не помогли спасти от гибели ни деревянные ангелы, ни даже дух истины.

– Я к Коле зайду, – сказал он, прежде чем уйти в буреломный сумрак. – Ты крикни, если что! Я спать всё равно не буду!

– «Если что» уже позади! – заверил я его и по привычке остался на крыльце покурить. Ясное, стеклянно-синее небо звенело над курганом Старой Весны. Мерцающий малиновой ягодой Марс бил мне в лоб, как наводка.

«Завтра, завтра разберусь. И даже хорошо. Зато теперь буду свободен. Свободен, спокоен, чист…» – уговаривал я себя, завалившись на постель в своей комнатушке, и скоро вырубился.

Неизвестно, сколько я спал, но проснулся мгновенно – словно меня окатили водой. Сердце упало в живот, как на американских горках, и застыло в районе солнечного сплетения. Даже не знаю, как описать происшедшее со мной. Свернувшись комком на скользком камне дивана, я чуял, как меня засасывает в бездну, с каждым мигом всё более плотную, землисто-тяжкую, в небытие без малейшей частицы Бога. Со всех сторон меня сдавливали бесконечные тонны «бренности», я немел под ними, глотая последний воздух.Мне стоило неимоверных усилий выпростать из-под гнёта спасительный вопрос: может быть, есть кто-то, ради кого я должен оказать сопротивление? Мама? Да, мама, само собой. Не могу же я сдохнуть раньше родителей! По отношению к ним это была бы подстава…Почуяв некоторую свободу, я сел, зажёг подсветку на телефоне и дотянулся до выключателя. Вспыхнула голая лампа под потолком. Из крохотной форточки пахло сырой золой, прелой листвой – это дышала, поджидая меня, откатившаяся на пару метров Харибда. Я взял с подоконника кружку и глотнул вчерашнего кофе.Вдруг смешная мысль о бегстве пришла мне в голову: я решил, что дождусь самого мощного наката страха и сразу вслед за ним, пока «они» будут «перезаряжаться», домчусь до дома, где спит Илья.Сказано – сделано. Худо-бедно высвободив дыхание, я рванул во мрак и, споткнувшись о брусину, вспомнил, что дома нет!Не было дома, и не было в нём Ильи – один поломанный страшной бурей лес. Я замер, всей своей животной природой чуя под ногами вязкую смерть. Заорать? Ну уж нет, не дождётесь. Погодите, сейчас отдышусь – и умру, как воин.На этой героической мысли белый огонь ударил по мне, разгоняя мрак. Шатнулся и через секунду уверенно взял меня в свой ослепляющий луч.От забора в глубь участка, спотыкаясь об обломки кораблекрушения, шёл Петя и материл меня от всего сердца. Я внимал его ругательствам, как пению ангелов. Ещё миг – и трясина небытия у меня под ногами снова стала твёрдой землёй. Петя взял меня за шиворот, вероятно, желая, возобновить свой монолог, но вместо этого отпустил и обнял.Не помню, сказал ли я ему что-нибудь. Вряд ли. То, что мы дышим и чувствуем, что живой человек примчался на помощь, казалось мне случайностью, которая не продлится дольше мгновения.Крепко прихватив меня за плечо, шаря фонарём по завалам, Петя двинулся прочь с участка.– Выскажись! – велел он дорогой.Я молчал, не находя в себе никакой мысли.– Выскажись! – сильно тряхнул он меня. – Просто скажи, что чувствуешь! Это нужно!Я напряг силы, стараясь соскрести со своего разорённого дна самое главное, и вымолвил:– Всюду смерть.– Смерть? – переспросил Петя. – А может, это тебе приснилось? Пойдём в машину, расскажешь поподробнее. Плохие сны надо рассказывать.Мы вышли за калитку, на свет пажковских прожекторов. Петя достал из багажника спортивную сумку, выудил оттуда ветровку и велел надеть. Я был в одной футболочке и подрагивал уже заметно.– Ну психанул, с кем не бывает! – объяснил он, сунув мне сигарету, и заботливо поднёс зажигалку. – А психует, брат, знаешь ли, каждый по средствам. Был бы ты бедный безработный и семеро по лавкам, пожалел бы домик. Спалил бы, вон, как некоторые, рояль…Пока мы курили, из Колиной калитки вылетел Илья. Я обрадовался ему – два ангела лучше одного. И сразу почувствовал себя уверенней. Даже откуда-то взялись слова.– Ты понимаешь, сам, своими руками, взял и отстегнул карабин! И, естественно, рухнул! – сказал я то главное, что не мог почему-то сформулировать в разговоре с Петей.– Ты про какой карабин говоришь? – со всей серьёзностью спросил Илья.Как всякий нормальный сумасшедший, я отлично знал свою «легенду» и ответил не задумываясь: карабин – это моя семья. Промежуточное звено между грешным мной и этим, как его… слушай, Илья, не владею я твоей богословской лексикой!– А как же ты его отстегнул? – с сочувственным любопытством спросил Илья.

В двух словах я рассказал моим друзьям о том, как простил Кирилла и обидел Майю, как сказал, что не буду дёргать Лизку и, мол, вообще мне дела нет… – Наврал и получил по шее? – догадался Илья, и в голосе его послышалось облегчение.– Ладно, ты погоди пока, не грузи его, – сказал Петя. – Пусть покурит лучше! – и сунул мне ещё сигарету.Как-то по-новому оглядевшись, я почувствовал, что в непосредственной близости Харибды нет. Конечно, она не ушла совсем, но хотя бы временно затаилась, давая мне продышаться. Пахло свежим осенним полем и опятами. «Боже, милостив буди мне грешному», – по-суфлерски подсказали мне звёзды. А на алый Марс, низкий и угрожающий, натянулись, откуда ни возьмись, облака.– Лавочек теперь напилить можно! – сказал Петя, взглядывая в проём калитки на бурелом разбитого бруса.Ему жалко, конечно, было меня, дурака, но он не подавал виду, держал себя спокойно, без сочувствия. Как если бы превращённый в руины дом был нормальным делом, вроде стопочки коньяку после прений с начальником.– Я, Плюх, на недельку его от вас увезу. Нечего ему тут делать, – решил Петя. – А мои бойцы пока завал разберут. Костя, ты как, не против? Заодно сыграем тебе с Тёмычем нашу программу – оценишь! Он в Москве сейчас.Мне было нечего возразить на Петино райское предложение. Человек берёт меня под свою ответственность, хочет спасать. Как я могу быть против?

Когда мы сели в машину, он сразу включил музыку. Шагом, прозрачным и ёмким, как мера всему, над миром взошла мелодия из любимых Петиных «гольдбергов». Её вёл Гленн Гульд, чудак из Торонто, трогательно подпевая своей игре.

Надо признаться, я неплохо отлежался у Пети. Он возвращался с работы не поздно, много играл, но при этом не забывал позаботиться о моём душевном здоровье. Забота заключалась главным образом в том, что он таскал меня ужинать куда-нибудь, где кормят на убой. Кроме того, я был дважды удостоен чести присутствовать на его домашних репетициях с прибывшим в Москву Тёмушкиным. Мне не понравился этот парень с затравленным взглядом, этакий свихнувшийся физик в старомодных очках. Виолончель его, правда, говорила человеческим голосом.

В свободное от Петиных мероприятий время я «наносил визиты». Первый был к родителям. Я хотел скрыть от них происшедшее, но не смог. Вошёл – и сразу повинился.

Отец не прокомментировал новость ни единым словом. Только качнул головой и как-то поблёк, наверное, считая и себя виноватым в случившемся. Мамина реакция была веселее отцовской.

– Это хорошо! – порывисто сказала она, кладя ладонь мне на руку. – Это знак, что ты вернёшься в Москву, будешь с нами – вот что я думаю! Чёрт с ним, с домом!

Я решил не развеивать её иллюзий и провёл отличный вечер в стиле ретро – с папой за шахматами. Остаться у родителей ночевать после всех моих новостей показалось мне стыдно. Я соврал, что мне надо в булочную.

Провожая меня, уже в дверях, мама сказала:

– Ну и что же: зима на носу, а ты опять в бытовке? Твою комнату, конечно, завалила Лизка – ну и слава богу, пусть у девочки будет место. Но я могу отдать тебе свой кабинет! Выгребу барахло…

Я остановился и посмотрел на маму. Её лицо было напряжено и измучено неразрешимыми задачами, которые в последние годы я накидал ей. Кабинет был маминой душой. В нём она находила то, чего не дали ей мы с отцом: красоту, ясность мысли, благородство целей. И вот она готова была вымести свои книги, возможность уединения – всю свою спасительную параллельную жизнь, лишь ради того, чтобы заманить в Москву одного придурка!

Не найдя никаких слов, я поцеловал её и уехал.

А ещё через день, поднабравшись мужества, отправился к Майе – просить прощения за грубости, которые наговорил во время последней встречи.

Мы условились пересечься в родительском дворе, вечером, когда они с Кириллом приедут забирать Лизу. Я сказал, что никакого холода сердца, конечно, нет. Но бояться меня не нужно – доставать никого не буду, как обещал.

Майя смотрела на меня удивлённо – как учитель, обрадованный неожиданно хорошим ответом двоечника. Когда я собрался уходить, она взяла меня за локоть:

– Подожди! А может, пойдём к твоим? Посидим, поговорим о Лизке!

Я мельком глянул на Кирилла, угнетённо ждавшего у машины, и сказал, что сейчас не могу.

Майя сняла с моего плеча нитку, которой не было, и кротко улыбнулась:

– Ладно, тогда потом.

Я вернулся домой в смущении. Моя ясность пошатнулась. Бог знает, что ещё могло произойти в нашей, несмотря ни на что, общей жизни.

За несколько дней мне порядком надоело отдыхать, и я, покинув Петин гостеприимный кров, перебазировался в булочную. В канун дня рождения я уже успел убедиться, что это вполне пригодное место для жизни. Здесь было всё – диван, душ, кофемашина. Я мог встать на рассвете и, спустившись в пекарню, насладиться счастьем хлебопёка, которое порядком забыл. Маргоша радовалась моему интересу к делу и заявила даже, что я «возрождаюсь». Само собой, мне хотелось заехать в деревню, поглядеть, что я натворил. Но Петя как следует застращал меня «рецидивами» и велел ждать, пока рабочие, позаимствованные им у щедрого Михал Глебыча, не разберут бурелом.Я попросил, чтобы, разбирая, они поглядывали – нет ли где брусины с резной иконкой. И уже на следующий день Петя привёз мне вырезанный бензопилой «кубик», одной гранью которого и являлся мой подарок. Я взглянул с виной на тихих ангелов – конечно, они во всём были правы.Что касается Ильи, Петя сообщил, что за время, прошедшее после крушения дома, тот умудрился начать и закончить роспись в часовне. Видно, моя бешеная выходка разбудила в нём волну вдохновения. Фреска вышла маленькая, но при этом – несомненный шедевр! Петя всерьёз собирался поговорить с Пажковым насчёт устройства Илюши в храм.

Больше я не хотел ждать и следующим утром, прихватив рюкзак, в котором у меня лежали вещи и брусок с иконкой, своим ходом поехал в деревню. Дождь стучал в стекло автобуса, привёзшего меня в затёкшее лужами Отрадново. Освобождённо я спрыгнул в одну из этих луж – как простой безлошадный смертный – и потопал к часовне. Вход в неё был завешен брезентом, исстрелянным косым дождём. В совершенном безлюдии я вошёл и при скудном свете хмурого дня увидел фреску.Она и правда была небольшой – как деревенское двустворчатое окно. Скромное окошко, проявленное в наш бедлам из мира радости. Илья дерзнул изобразить на подлатанной стене легенду об основании монастыря: на дальнем плане виден холм Старой Весны, на переднем – река. Прозрачные, отливающие небом волны несут лодчонку с двумя путешественниками. Один – деревенский паренёк, перевозчик – упёрся в вёсла. Другой, соломенноволосый странник с нежным русским лицом, выпрямился во весь рост. В его руке узелок, над головой свет. На лице запечатлён миг, когда растерянность сменяется дерзновением. Он уже почуял, что на крутом еловом берегу, куда везёт его мальчишка-лодочник, будущий собрат по обители, его ждет судьба. За лодчонкой по волне ступает ангел и лёгким жестом торопит её к заветному берегу.Из-за неровностей стены пространство фрески казалось слегка искривлённым. Словно вечность раздвинулась, как вода, открывая нам свои тайны.Я смотрел долго. И так славно свистали сквозь проломы и щели шторма ноября, что часовня совершенно уподобилась шхуне. Мне казалось, её покачивает.А потом спрыгнул под дождь, и, влекомый неясной тягой, свернул на перепаханное поле. Это была простая земля, рубленная большими кусками. Клоки глины размером с голову, а то и с туловище, казались специально заготовленными, чтобы лепить людей. Но мастерская эта уже не пугала меня и не отталкивала. Как-то ясно я представил: вот пришла весна, и в гигантских складках пробиваются реснички травы. Бережность, с какой земля выпускает из своих комьев этих существ, обнадёживает. Когда-нибудь я скину с себя эту жизнь, как лягушачью кожу, и оставлю на попеченье земли, нарубленной большими кусками. И со мной начнётся – тут уже нет сомнений! – совсем другая история.А пока что, выбравшись на ту сторону поля, к березняку, я прошёл опушкой и повернул на крутую дорогу в деревню.Навстречу мне с холма уже нёсся Илья. Он бежал, проскальзывая по глине, штормовка его была мокрой. Налетел, чуть не сшиб, обнял. Я рассказал ему о том, как встретился с Майей.В ответ и Илья выложил мне свои новости. Оказывается, он потому не уехал в Горенки, что Петя обещал ему в ближайшее время пригнать в часовню Пажкова и «решить судьбу»!– Ну а тебе-то как, понравилось? – спросил он с волнением. – Ты ж заходил – я видел!Илья рассказал, что на рождение фрески уже являлись волхвы и приволокли дары. Петя – брезент, завесить стену от ветров. Серго на прощание (он уезжал на родину) – фитильную лампу с бутылкой масла в придачу. Подсудимый журналист Лёня не принёс ничего, зато разглядывал фреску минут пятнадцать, сопел и, обозвав присутствовавших идиотами, велел срочно вырезать её вместе с куском стены, потому что «скоро будет поздно».– А! Я даже и не волнуюсь! – махнул рукой Илья. – Как сложится – так, значит, и хорошо.Больше всего меня тронуло, что Илья говорил со мной, как с обычным человеком, нормальным. Можно было подумать, что я вовсе и не разнёс дом, над которым он трудился с весны.

Косой дождь в спину прогнал нас до участка. По останкам разбомблённого дома бродили смуглые рабочие. Что-то земляное, природное было в их копошении. Как насекомые-мусорщики «разбирают» на простые элементы какого-нибудь лесного исполина – Дуб, берёзу или лося, – так они молчаливо и шустро расправлялись с останками дома. Чудовищному стыду, накатившему на меня при виде содеянного, я решил не противиться. Пусть стыд лечит меня. На границе участка покуривал Коля и задумчиво наблюдал, как поляна, оккупированная мной пару лет назад, обретает былую свободу.Я подошёл, и мы поздоровались без слов, рукопожатием. Дождь поливал нас, мешая курить, а мы всё не расходились, словно были заняты важным делом. Тогда, впервые за целый век, я почувствовал, что мне – хорошо. Просто от того, что курю здесь с Колей под густой моросью ноября. Прелая листва, дым, дождь и снег – всё это наши родные понятия, но по правде Русь пахнет дешёвым Колиным табаком. Знакомый дух его бьёт в сердце. Ты можешь не поднимать глаз, но чуешь – с тобой земляк, тот, с кем рядом, если придётся, сложишь голову.Пока на пару с Колей мы выдували дымок, позвонил Петя.– Здорово! – приветствовал он меня. – Я сегодня в ваших краях. Михал Глебыч подъёмничек приехал посмотреть. Хочу его заодно затащить в часовню. Я чего звоню-то: тебе ещё чего-нибудь надо привезти? Может, в бытовке из вещей? – спросил он. – Всё равно пойду проверять, что там бойцы мои наворотили.Я улыбнулся.– Петь, да я уж здесь!– Здесь? В смысле – где? В деревне? – Он умолк, справляясь с удивлением и заодно набирая воздуха для отповеди, но, видно, передумал. – Ну и как? Ничего, жив? Смотри! Я по новой тебя спасать не стану!

Я заверил его, что со мной всё в порядке. Любуюсь ходом уборки. – Ну так чтобы через полчаса – в часовне! И Илью приволоки, а то ведь упрётся, я его знаю! – велел Петя и отключился.Я огляделся по сторонам – Ильи не было. И, простившись с Колей, двинулся через туманные слои дождя к избушке.Илья, как всегда, сидел в комнате на заложенном картоном полу и, поглядывая в растрёпанный том, рисовал.– Нет, Костя, я не пойду, – сказал он, когда я передал ему Петино распоряжение. – Не потому, что боюсь, – и вскинул на меня взгляд. – Михал Глебыч такой человек, Другой… Понимаешь, я вот что думаю: вот увижу его, и станет стыдно, что ввязался, посмел без благословения. А потом поговорим, посмотрю ещё на работу и подумаю – а чего стыдно? Это ведь просто так, для тренировки. И от фрески останется пустая скорлупка. Понимаешь ты меня? – спросил он без особой надежды.Не знаю, понял ли я его, но, пожалуй, был согласен с тем, что присутствие Ильи на пажковском «разборе полётов» не обязательно.– Ладно, – сказал я и пошёл к часовне один.Пока я спускался с холма, грузовик, добытый Петей у Пажкова, разбивая вдрызг деревенский путь, повёз в неизвестном направлении очередную порцию моего бывшего дома. У ворот комплекса его слегка занесло. Созерцая эту «историческую правду», я подумал, что в данном случае Петина чуткость дала промашку. Как бы ни был одарён Илья, он не тот, кто сегодня может что-то сделать «для общества», допустим, расписать храм. Хотя бы потому, что Ильи как бы и нет в нашем времени. Он не состоит в художественных объединениях, не причислен к «ячейкам» и начисто отсутствует в Интернете. Его наивность приводит нормального человека в бешенство. Илья не понимает и никогда не поймёт «текущую ситуацию», поскольку прописан в вечности. Петь, какой ещё храм! Куда я прусь!

Я увидел Петю на разрушенном крыльце часовни. Он стоял, сминая сигарету в зубах, и, прищурившись, смотрел на дорогу. Синяя, политая дождем куртка была расстёгнута, под ней чернел свитер с высоким горлом. Он весь был как узкая скала, напряжённый и каменный. – Ща припрётся, – сказал он, не отрывая взгляда от заляпанного последней листвой шоссе. – А где Плюха? Он, может, думает, Михал Глебыч его ждать будет?– Не хочет – пусть не ждёт! – сказал я спокойно. – Не придёт Илья.– Не придёт? – Петя выплюнул окурок и уставился на меня в ярости. – Ты чего мелешь? Я, блин, с ними вожусь, а они!..Но Петя не успел проклясть нас по полной. На повороте шоссе вспыхнула фарами стремительная машина и, сбавляя скорость, мягко встала на обочине.

Из передней дверцы выскочил Михал Глебыч и заспешил к часовне. Невысокая, корявая его фигурка в рыжей курточке шустро прыгала по нашим следам. Пара атлетов в гражданском осталась курить у машины. – Петька, здесь, что ли, нетленка твоя? – крикнул он, взлетая на осыпавшееся крыльцо, и, отстранив Петю, дёрнул брезент, которым был занавешен вход. – Тряпку-то убери! Темно! Убери, тебе говорят, тряпку! – орал он уже из часовни. – А Михаил Архангел есть иль нет? Ну-ка фонарь мне сюда!Петя пошёл в машину за фонарём.– Мать честная! Ангелы в лодках плавают! – летел из часовни облагороженный эхом голос Пажкова. – Граждане! Благодать! Света мне дайте, света!Стража возле автомобиля навострила уши.Я хотел уже войти внутрь, но Петя удержал меня за рукав и прошипел: «Стоять. Сам выйдет».Пажков поохал ещё и умолк. Высунул вихрастую башку:– Давай сюда! – и, рванув у Пети фонарь, сгинул. Появился же минуты через три – с выражением самым что ни на есть озабоченным.– Ох-ох! – сказал он, почесав затылок, и запрокинул голову к небу, сыпавшему дождём. – Ох-ох! Вот задача! А я-то, ребята, в этих местах детство провёл! У бабки! По часовенке вот этой ползал, клады искал. Что, не знали? А потом тётка нас с матерью погнала. Клочки мои пошли по закоулочкам! Так я тогда себе сказал… Ну да ладно! Так чего, Петька, надо-то от меня?– Михал Глебыч, это друга моего работа, – сказал Петя с намёком, что в данной ситуации Пажкову не следует ёрничать. – И вы сами всё видите. Вам вполне хватает вкуса…– Так я ж и говорю – хороша работа-то! – моментально признал Пажков. – Турну, пожалуй, моих маляров. И так уже зимний придел изуродовали! А? Верно? Поставлю вашего мальчонку! Как его бишь звать? – Он посмотрел отчего-то не на Петю, а на меня. – Ну! Звать-то как Рублёва твоего?Взгляд его жестяночных глаз напирал на меня, требуя выдать имя. Я молча достал сигареты.– Сынок, контузило тебя? – ласково спросил Пажков.– Илья его зовут, Михал Глебыч, – сказал Петя.– Илья? Ну это дело! Полцарства за имя! – обрадовался Пажков.Петя не зря уважал его – это был исключительный тип. Лихой и въедливый, властолюбивый, страстный, к тому же философ с комплексом несостоявшегося артиста. Американские киномиллионеры и русские братки отдыхали на фоне разностороннего Михал Глебыча. Тут пахло классикой! Может, я и поговорил бы с ним, но у меня за последний месяц было уже довольно романных сцен.– Ладно, Петь, созвонимся! – сказал я и, спрыгнув с камней часовни, пошёл в деревню. Уже дорогой я подумал, что, наверно, надо было сказать Пажкову спасибо за то, что он «на халяву» позволил Пете разгрести мой завал.

Через несколько дней властью Пажкова Илья был зачислен в артель. При этом Михал Глебыч намеревался лично курировать успехи новобранца. «Как освоишься – напишешь мне Михаила Архангела! Я тебе потом покажу где», – заявил он Илье, чем привёл его в немалое замешательство. И опять были рыжий бородач, на этот раз встретивший Илью благосклонно, и серый, закапанный побелкой храм, такой огромный и запущенный, пахнущий подвалом, что немыслимо было представить его в золоте пасхальной службы.Миссия Пети, однако, удалась не вполне, или, может, это я испортил дело своей гордыней. Пажков решил придержать намеченные благодеяния. Илье дали шпатель и поставили выравнивать стену.– А на самом деле ведь это без разницы! Можно и шпателем Царство Божие стяжать, и лобзиком! И хлебом, и мандолиной! – возражал Илья в ответ на мои проклятья по адресу Михал Глебыча. – Всё равно я до фрески ещё не дорос. Это ведь как надо жить, чтобы посметь в небесный мир вглядываться! К тому же я чужой тут. Пока ещё вникну! И наставника толком нет. Так, благословили формально. Да и братства как-то маловато между артельными…

С тех пор сама собой у меня завелась привычка остановиться после работы у монастыря. Сырой, хотя и отапливаемый храм был огромен и пуст. Я оглядывал стены, туманные, прозрачно-серые, как крыло мотылька, – и вдруг на какой-нибудь уходящей под купол лестнице обнаруживал Илью с ведром штукатурки. Я окликал его, он спрыгивал на землю и радостно пачкал мою ладонь своей, вытертой предварительно о такую же грязную, как и рука, спецовку. От этих частых визитов во мне появилось странное ощущение, будто бы я хожу в Храм. Конечно, в этом храме не было службы, да и ничего не было, кроме запаха подвала и стройки. Но я чувствовал, что большего и не потянул бы.Смутился бы чем-нибудь и, плюнув, ушёл, тогда как при нынешних обстоятельствах мог наведываться хоть каждый день – вольно и попросту, к другу.Если было уже поздно, Илья возвращался со мной в деревню. Выйдя из храма, мы обходили не спеша едва размеченный фонарями двор, жалели об уехавшем на родину Серго. За монастырской стеной я курил, а потом садились в машину.Как-то спокойно мне становилось от этих прогулок, тихо, и уже начинало казаться, что и весь мир успокаивается. Вот пристроили Илью. Может быть, и все мы перезимуем, отоспим под снегом невзгоды и к весне заживём весело, без грехов.

Брус и обломки мебели вывезли, фундамент сровняли с землёй, и дела мои в самом деле пошли на поправку. Вернулась прежняя жизнь, но на этот раз – свободная от изнуряющей цели. Моя личная история закончилась. Теперь я мог с чистой совестью раздать себя – пусть каждый возьмёт, что ему нужно. Чем меньше останется – тем легче идти. К сожалению, пока никто особо не претендовал на мои высвободившиеся ресурсы.

В деревню я возвращался поздно, уезжал рано, может быть, поэтому мне всё не удавалось пересечься с Тузиными. Петя утверждал, что в их доме – нескончаемая ссора и мрак. Добровольно упустивший свой шанс Николай Андреич замучил близких до слёз, но положить конец его тиранству Ирина была не способна. Ей всё хотелось, чтобы как-нибудь само это грянуло, взорвалось и разом освободило всех.

После подобных известий заходить к Туз иным в гости я опасался.

Однажды, вылезши из машины открыть ворота, я увидел на том конце улицы Николая Андреича. Он разглядывал и трогал расшатавшийся столбик своей калитки – не решив ещё, как можно его починить. Заметив меня, он бросил столб и двинулся навстречу – разделить со мной пьяную ненависть к жизни, напавшую на него с тех пор, как он отказался ехать в Москву.

– Сколько лет, сколько зим, дружище! Костя, вы мой герой! Конечно, это я вам подал пример, но вы стократ превзошли учителя! – воскликнул он, пожимая мне руку.

Я качнул головой, выражая сомнение в собственном героизме.

– А чего в деревне вас не видно? Дома жалко? Не жалейте! Я бы вот тоже рассобачил всё к чертям! – произнёс он, мельком оглянувшись на свою дачу, и по грубой, не артистической вовсе его интонации я почувствовал, что он говорит искренне. – Мне только сначала денег надо из Жанны выбить. Она мне должна за две постановки. А у меня машина не ездит – чинить не на что… Рассчитается – тогда поглядим. Тогда и мы в долгу не останемся! – И он улыбнулся с ничем не подслащённой злобой.

Как бывает под вышками электропередачи слышно потрескивание и воздух колюч, так вокруг Тузина било отчаянием. В условиях мокрой осени его состояние выглядело взрывоопасно. Мне было жалко его хорошей души, загнанной в плен дурных чувств.

– Я тут с Колей побалакал, – рассказывал он, – так он мне: уходи, говорит из своего балагана! Иди к нам в школу. А для творчества – вот те лес! Вот те поле! Гуляй да твори в голове! Голова, мол, это лучшие подмостки! Прямо, говорит, перед Господом Богом выступаешь, без посредников! Хорош Коля, а? Нравится вам?

Тузин усмехнулся.

– Так вот, представьте, я его в ответ спрашиваю: слыхал ли ты, Колечка, что человек – существо социальное? Не всякого устроит собственная голова, некоторым неплохо бы место в обществе. А он мне знаете как? Чего, говорит, в обществе! Ты на кладбище себе место найди! А то помрёшь – ушлют в тмутаракань!

Я кивнул. Ещё бы! Коля слишком знал состав лесной почвы, чтобы размениваться на «общественное».

Мне хотелось сказать Николаю Андреичу что-нибудь подкрепляющее, и я признался, что мой папа дал мне однажды простой совет: быть с собой потвёрже. Если вглядеться, то причина всей маяты как раз и есть в том, что я был слишком мягок с собой.

Моя откровенность не достигла цели, зато подстрелила гордость. Тузин полыхнул.

– Идите, Костя, пеките бублики! – сказал он, улыбнувшись с презрением, и я увидел, что бедный Николай Андреич находится ещё только на подступах к тому безобразию, которое уже вполне свершилось со мной.

На следующий день Тузин позвонил мне и деловым тоном спросил: – Костя, вы в булочной? У меня к вам дело. Багажник у вас в машине свободен?– Ну да, – ответил я, слегка удивившись.– А вечер?– Что вечер?– Ну вечер, вечер сегодняшний! Свободен или нет? Мне бы надо переправить из театра кое-какие объёмные вещи. Может, подъедете к нам сюда вечерком, часиков в шесть?

Прежде чем ехать в театр за тузинскими вещами, я решил позвонить Моте. После разгрома мы разговаривали с ней несколько раз по телефону, но пока что не виделись. Она встретила меня неласково. Её голос был надсажен и влажен – как после плача. Сегодняшнее увольнение Николая Андреича – он написал-таки заявление! – не оставляло шансов на выход пьесы. Кроме того, подходил к концу срок их спора с Петей. Оказывается, Мотя всерьёз намеревалась получить свой выигрыш и беспокоилась, как бы победа не сорвалась. Что собирается предпринять Тузин, она не знала, зато в красках описала мне скандал, случившийся сегодня поутру в директорской. Жанна Рамазановна не сочла нужным заплатить Тузину условленную сумму за постановки, отговорившись их якобы малым успехом. Жалкую её подачку Николай Андреич сей же миг, на глазах у узуриаторши, вручил Моте «на мороженое» и отправился паковать вещи.

Добравшись до театра, я двинулся прямиком в гримёрку с революционной надписью «Кубрик», вошёл в незапертую дверь и погрузился в плотный запах пыли, не дорожной и не древесной. Это была «умная» пыль хранилищ – музеев и библиотек. В её чуть заметной мге с лицом решительным и сосредоточенным орудовал отставной режиссёр. Рукава его белой сорочки были закатаны выше локтя, на лбу выступил пот. Он упихивал в пакет подушку. – Что, действительно съезжаете? – сказал я, оглядев беспорядок.– Да, – коротко отозвался Тузин и, увязав мешок, полез в бездонный шкаф. – Спасибо, Костя, что пришли. Коробочку подкиньте!Я пробрался через завалы и подал ему картонный ящик. Складывая в него барахло, Тузин объяснил, что лишь часть реквизита принадлежит театру. Остальное понатаскано энтузиастами из дому, и в первую очередь им самим.

Распихав по коробкам добро, Тузин плюхнулся на табурет и поднял истомлённые глаза: – Ну что, Костя, взялись?Мы подхватили, сколько смогли, и двинулись по пустому пространству театра. Нам не встретилось ни Моти, ни других артистов или сотрудников, ни собаки с кошкой, некогда обитавших в буфете. Как если бы перед лицом тузинского ухода все дружно пожелали спрятать глаза.– А где ваша Рамазановна? Почему не провожает?– Заползла под диван и дрожит – не подожгу ли я театр, – отвечал Николай Андреич, покосившись на директорскую дверь в торце коридора. – Хотя бы полчаса стресса должен я ей доставить!Я был уверен, что он ошибается, – такие дамы не дрожат под диванами. И во вторую ходку, воспользовавшись тем, что Тузин ушёл вперёд, скинул у двери в директорскую коробки и заглянул. Долговязая женщина с выбеленными, коротко стриженными волосами, закинув ногу на ногу, сидела в кресле и грызла семечки. Шелуху она сплёвывала в стеклянную банку с окурками, поставленную на голое колено. На полу вокруг кресла было насорено. Услышав движение, она чуть повернула голову и направила на меня пустой взгляд чёрных, крепко накрашенных глаз. Я почувствовал, как подкатывает тошнота. Из-под этой краски и пустоты выпрастывалось существо, многократно превосходящее меня по жизненной мощи. Однако, судя по бессмысленному лузганью семечек, за которым я застукал её, увольнение Тузина всё же причинило Жанне Рамазановне некоторый дискомфорт.– Молодой человек, вы чего хотели? – спросила она и тряхнула банкой, чтобы мусор утрамбовался.– Хотел сказать комплимент.– Скажите, – сплюнув шкурку, позволила она.– В вас виден неиспользованный дар. Вам надо оставить театр и открыть мясную лавку.– Вы про Николая? – равнодушно взглянула она. – Не психуйте. Если люди не хотят работать, как люди, – это их проблема. Сцену для персональных утех я ему не дам, – и, насыпав в ладонь из пакетика, опять принялась за семечки.Лаконичность её, искреннее безразличие к качеству собственных поступков и умение закруглить разговор восхитили меня. С наивностью Ильи, совершенно утратив разум, я сказал ей… Мне даже стыдно вспомнить, что я сказал. Кажется, и про «дух истины».Меня выдуло из директорской родным русско-татарским матом. Стрелы сыпались, свистал соловей-разбойник. По ту сторону двери я подхватил коробки с тузинским барахлом и вышел на улицу.

Николай Андреич ждал меня у машины. Он был взволнован собственным подвигом и оживлённо болтал дорогой. Правда, на подъездах к холму его радость поутихла, он примолк, обдумывая, что и как объяснять жене. Я помог ему перетащить коробки в запылённую мастерскую. Давно, давно ничего не мастерилось в ней. Тихонько прели корзины с прошлогодней листвой – те, о которые я чуть не споткнулся в свой первый визит к Тузиным.Ирина, затянув на плечах шерстяной платок-паутинку, с молчаливой враждой следила из гостиной за нашими действиями, а потом исчезла как не бывало. Я увидел её через окно в смеркающемся саду – вместе с Мишей, собакой и кошкой. Пёс, стремясь поспеть за хозяйкой, кашлял.Вернувшись из мастерской, где долго возился, пристраивая вещи, Тузин оглядел безлюдье. Аукнул. Нет, ни звука – ни лая, ни мяуканья, ни клацанья клавиатуры, ни стука спиц.– Арктическая в доме у нас тишина! А, Костя? – чётко до звонкости проговорил он и уставился на пустое пространство напротив окон. Я понял, что, помимо прочего, он жалеет в эту минуту и о загубленном инструменте. Ах, как сел бы сейчас да сыграл «Венгерские танцы» Брамса!Справившись с растерянностью, Тузин открыл дверцу буфета и, взяв бутылку с железной крышечкой, в каких хранились у них настойки до разлития в графин, спрятал за пазуху.– Пойдёмте, Костя. Посидим у вас на пепелище! Или хоть у Коли… – И, трогательно улыбнувшись, прихлопнул ладонью область сердца.По темноте мы добрели до вечного нашего причала – Колиной лавочки. Вода, покрывавшая тонким слоем новую жёлтенькую доску, заледенела. Тузин протёр лавку платком, сгоняя тончайшую плёнку льда, сел и вызволил из-за пазухи свою вишнёвку или смородиновку. Оглянулся, нет ли поблизости Ирины, и протянул мне: за профессиональную независимость!Вкус ягод, терпкий и душистый, смутил меня. Неловко было пить этот «ликёр» из горла. Я сделал глоток и вернул напиток хозяину.– Не хотите? – удивился Тузин. – Ну и я тогда не буду, – помолчал и улыбнулся издевательски, – отнесу жене!Ветрено было сегодня на новой Колиной лавочке. Я поднял глаза на звук: чёрная липа поскрипывала над головой, как какая-нибудь древняя кифара с рассыпавшимися от времени струнами.– Вспоминал, Костя, жизнь, – сказал Тузин. – Какие были в ней главные мысли? Последние несколько лет – одни обиды. Не признали, не оценили, не помогли. Вот эта досада и была моей главной страстью, а творчество – где-то сбоку. Правда-правда, не возражайте. Так и есть! И вот я думаю: как же исцелиться? Уступить соблазну? Поехать к благодетелю моему? Как говорит Ирина – ненавижу я вообще ваше творчество! Мол, вы строите его на костях своих близких! И правда – строю. Да никак не построю! Может, уже и не церемониться?Мы помолчали, слушая, как дышит под ветром холм нашей родины – живое существо, мучимое несветлым осенним сном.– Костя, я так разочарован в людях! – горестно проговорил Тузин. – Для них не стоит стараться. Кому нужен я, или Илья, или даже прекрасный ваш Петя? Зачем мы нужны формации, которую интересует только, как она справляется со своими инстинктами? Да и вы, мои ближайшие, – разве лучше? Я валюсь перед вами наземь! Буквально готов съесть шпагу, лишь бы вы только приняли меня всерьёз! Но нет – вы смотрите рыбьими глазами и даже не чуете, что человек пропал!.. Я талантливый человек! – внезапно выкрикнул он и, вскочив с лавочки, сделал несколько злых шагов по хрустящей листве. – Меня Бог поцеловал, слышите! – и стукнул себя в грудь, рядом с бутылкой.

Уже в ближайшие дни стало ясно: уход из театра дурно сказался на настроении Николая Андреича. Горькие и солёные чувства, прежде выплёскиваемые на публику и коллег, стали травить его изнутри. Единственное, что ему осталось, – срываться на домашних. К этому облегчению он прибегал регулярно. Однажды, столкнувшись со мной на дороге, Ирина шёпотом доложила ситуацию.– Бесится и молчит! Издевается надо мной! А ночью потрогаю пульс – такая сильная тахикардия! Как вы думаете, может, уговорить его к врачу?Она запахнула покрепче шаль, накинутую поверх пальто, и посмотрела вниз, на громилу комплекса.– А я всё никак шинель ему не зашью! Всё хочу – и нет суровых ниток… – и, помолчав, переменила разговор. – Мне Петя сказал, что он опять теперь играет – в свободное время. Готовит премьеру какой-то изумительной музыки, которую он открыл. Сказал, если я не приеду, то он и играть не станет. Он, видите, всё-таки меня понял! Не обижается. Как думаете, можно мне будет поехать? Или опять нельзя? Опять окажусь преступницей?Мне вдруг стало грустно за Ирину. Как может человек не получить чего-то, о чём так просит? Бог – он ведь отец. Я много раз покупал Лизке то, что не положено, – чипсы и колу, – если она очень просила. Если она умолкала печально после моего отказа – я всё-таки покупал.

Хорош ноябрь в Старой Весне – ярок, как полотно Ван Гога. Озимую зелень окаймляет яркая рыжина соломы. Дуги ельника – фиолетово-чёрные. И вновь – заплатка зелени в оранжевой «тесьме». Только не надо оглядываться назад, где луг поседел и высох.

На фоне этой-то красоты, ровно на следующий день после нашего разговора, из Ирининых мыслей материализовался и явился в деревню Петя.

Он шагал светло и непобедимо, разгоняя сиянием физиономии первую дымку вечера. Вошёл в открытые ворота, за которыми недавно я припарковал машину, и вместо приветствия сунул мне в руки программку концерта. На титульном листе был отпечатан крещенский рисунок Ильи – Ирина в снежном лесу. И так славно, к месту, он лёг под старомодные названия Тёмушкиных пьес – «Февральская фантазия», «Солнцеворот», «Стая», – что сразу верилось в их красоту. Имя первого исполнителя было набрано строгими буквами у Ирининых ног.

– Ну что? Нравится? – спросил Петя, торжествуя, и понюхал, как розу, пахнущий свежей краской листок. – Ах! Пойду преподнесу. Пусть попробует не явиться!

– Так не скоро ещё, – заметил я, взглянув на дату.

– И отлично! – возразил Петя. – Основательно пусть готовится! Пусть жизнь свою перелопатит и решит уж наконец!

Его голос сверкал по тишине Старой Весны, алым цветом искрило в глазах заходящее солнце, и разъезженная глина дороги, где вели мы наш разговор, поблёскивала на гребнях, как морская волна. Петины ботинки оказались зализаны ею доверху.

– Тузин как, дома? – спросил он, бросая взгляд на дальнюю сторону деревни. Там сине, с малиновыми искрами, гаснул ельник.

– Не знаю. Но в театр он больше не ездит.

– Это хорошо! – кивнул Петя. – Приглашу обоих! – и вдруг пристально и прямо уставился мне в лицо. – Слушай, брат, давно хотел спросить: ты-то сам за кого болеешь? За него или за меня?

– А за кого ты болел, когда Майя пошла лечить глаза?

– А я болел за Бетховена! – сказал он. – За такую жизнь, в которой будет рождаться музыка! – И, хлопнув меня по плечу, как если бы это мне, а не ему, была нужна удача, двинулся в сторону Тузиных.

Я остался курить у ворот, взглядом провожая его до калитки. Ну вот, дёрнул проволочку и сгинул. Мне было слышно, как у Тузиных хрипло взлаял и закашлялся старый пёс. Я хотел дождаться Петиного возвращения на улице, но солнце стекло за ельник и такой бесприютный ветер засвистал в грудь, что ноги сами понесли меня в бытовку.

Прошло совсем мало времени. Я едва успел вскипятить воду для пельменей, а герой уж был тут как тут.

– Ну, поздравь! Ещё лучше, чем я ждал! – воскликнул Петя, по-зимнему, с паром, врезаясь в тепло. – Выхватила – стала разглядывать. Увидела Илюхин рисунок – и в слёзы! Обняла, само собой, расцеловала!

Я уставился на него с улыбкой. Куртка распахнута, волосы чёрной бурей.

– Врёшь!

– Вру? – Петя засмеялся и, сняв облепленные глиной ботинки, прошёл к столу. – Может, и вру! Ты сыпь пельмени-то! Меня ужином небось не кормили! Отправили восвояси! У неё у пса, видите ли, сердечный кашель – волнуется на чужих. Это я-то – чужой. Да он рад мне просто!

– Ну а что с твоим мероприятием? Приедет?

– А как же! Если только Миша будет здоров, если пёс будет здоров, муж, кошка, голубь. Ну здоровье близких – это её бзик, с этим надо мириться. Значит, будем мириться! Господина режиссёра, кстати, не было, – озабоченно качнув головой, проговорил Петя. – Вроде они там рыбу ловят всей компанией, с Ильёй и Коляном. Караси, говорят, под зиму пошли на речке, как грибы. Ты не в курсе, что это за бред? Какие караси? С ума они посходили?

Петя сел и, облокотившись о стол, взял лицо в ладони, как в овальную рамку, отчего оно сразу стало наивным.

– Я даже удивляюсь! – произнёс он, устремив на меня недоумённый взгляд. – Какая простая у меня теперь формула счастья: Ирина, музыка, финансовый успех. И до всего рукой подать – и ничего в руке. А когда подступит, как ты говоришь, «бренность» – что возьму с собой?

Тут его взгляд дотронулся до бруса с иконкой Ильи, который я пристроил на подоконнике. Он взял деревянный кубик в руки и заглянул в него, как в книгу.

– Знаешь, если у нас с Ириной сложится, вот те крест – заживу по душе! Пажкова пошлю подальше, Сержа прощу! Чёрт, жалко, машину Мотьке проспорил! – Он вернул «ангелов» на место и подошёл к газовой плитке, где забурлили уже пельмени. – Больше-то вряд ли заработаю. А прикинь, если вернусь преподавать – то-то Наташка обрадуется!.. Вернусь, вернусь… – заговаривал он сам себя, мечтательно глядя в кастрюлю. – Жить есть где, тесновато, правда, на троих. Большой у меня поэтому соблазн не рвать с Пажковым, попахать ещё. Но с другой стороны, не хочу повторять вашу с Майей историю, когда за бабки эти хреновы всё забирают подчистую – и душу, и любовь… – Он взглянул на меня. – Прости, брат! – И, мигом очнувшись от жениховских грёз, снял со стула куртку. – Не буду я ужинать, поеду! Я б остался, да у нас завтра в девять встреча, и при костюмчике. Найдётся у вас в деревне костюмчик? – улыбнулся он и, счастливый, вышел под чистое небо вечера.

Я проводил его до дороги и, покуривая, проследил взглядом, как он сбегает вниз, в глубокую синеву востока. В конце спуска, у площадки перед комплексом, где была припаркована его машина, Петя сошёлся с группой из нескольких человек. Благодаря силуэту шинели в них нетрудно было признать моих возвращавшихся с реки соседей. Пару минут длилась неясного содержания беседа, а затем кучка закопошилась и на скользкой дороге в гору появились один за другим Николай Андреич, Миша, замотанный поверх курточки зимним шарфом, Коля с удочками и Илья с Петиной программкой в руке. Проходя, Тузин даже не повернул в мою сторону головы, хоть я и стоял у забора.– Ну, что караси? – спросил я у Коли.Он махнул рукой и побрёл к себе. А Илья остановился в растерянности возле калитки. Судя по всему, то, что произошло под холмом, смутило его всерьёз.– Ну что? Все живы? – спросил я и, не дождавшись ответа, велел ему идти в бытовку ужинать. Илья, будучи неумышленным вегетарианцем, не ест пельмени, зато уважает свежий хлеб.Он послушно явился, снял у входа мокрую куртку и сел к столу. Но ни чай, ни булки не завлекли его. Он был занят недавней встречей.– Ну как же так? – проговорил он, взглядывая на меня с вопросом. – Вот Петя человек талантливый, с душой, а разбойничает, как без креста!В следующие пять минут я узнал от Ильи подробности столкновения. Когда рыбаки проходили мимо, Петя как раз отпирал дверцу своей машины. Выразив бурную радость по поводу встречи, он тут же достал из кейса программку и вручил Илье, извиняясь, что нарушил авторские права на его блестящий рисунок.Тузин, человек по природе своей любопытный, не мог не сунуть нос в листок и, естественно, нарвался на приглашение. Петя сказал, что будет рад, если Николай Андреич составит компанию Ирине и почтит мероприятие своим присутствием. Тем более что всем нам известна его кровавая страсть к роялям!В ответ Тузин посоветовал Пете отчаливать, поскольку темнеет, а дорога скользкая – недолго и в кювет.

– Что вот им делать? Прямо горе! – сокрушённо подытожил Илья и, так и не притронувшись к еде, запросился спать в свою избушку. Я сунул ему булок и отпустил с Богом.

Ночью я проснулся от далёкого крика, детского или женского, и, одевшись кое-как, вывалился на крыльцо. Чёрное небо со звёздами и морозный, сшибающий дыхание ветер мгновенно выгнали из меня остаток сна. Я оглядел участок. Дверь избушки была распахнута. В дождливом свете лампочки на ступеньках стоял, озираясь, Илья. – Это где? – крикнул я.– Вроде у Тузиных! Мишин голос. Там ещё грохнуло что-то!– Ну рояль-то он уже порубил! Думаешь, за буфет принялся?Стоя каждый на своём крылечке, мы перекликались с Ильёй, разделённые, будто рекой, ночной непролазной глиной.Минут пятнадцать мы караулили, но дом Тузиных больше не гремел и не вскрикивал. Илья пошёл спать. Учитывая совмещённую деятельность монастырского штукатура и вольного художника, часы его сна были считанные.А я оделся, взял фонарь и, подчинившись гнавшей меня тревоге, направился в сторону Тузиных. Мне хотелось убедиться, что всё тихо у них в саду и нет никакой беды.Дойдя до их забора, я погасил фонарь и прислушался. Ветер, гудя и гремя, прочёсывал голые ветви сада. В какой-то момент в глубине ветреного завывания мне послышался странный звук – как если бы кто-то часто, шумно качал меха. Я отогнул проволочку калитки и, подойдя к дому, различил на крыльце силуэт собаки. Тузик сидел, неестественно выгнув шею, и мелко, с хрипом, дышал. Он увидел меня, но, занятый трудной добычей воздуха, не переменил позы, только длинно, неотрывно уставился мне в глаза.Я взошёл по ступенькам и сел рядом с Тузиком на корточки. Мои ладони тут же вспотели, по спине промчался озноб, и дикая мысль врезалась в голову: как будто через нить собачьего взгляда, как по каналу связи, я могу отправить послания прадеду, бабушке, всем моим ушедшим.Вспышка разума разогнала бред. «Давай уже, топай домой! – приказал мне трезвый рассудок. – Хватит шляться по чужому участку. А то выйдет Николай Андреич и на нервной почве пристрелит тебя из двуствольного реквизита».Я прощально глянул на пса – он по-прежнему хрипел на крылечке – и, мало что понимая, вышел из сада на улицу. Всё было неладно. Как будто кто-то ткнул в старовесеннюю жизнь вилкой, как в разваренную картошку, и её целостность дала стремительно растущую трещину. Ещё миг – и она распадётся на бесформенные, исходящие дымом куски.В припадке тревоги я достал телефон и вызвал Петин номер. Он не отвечал. Длинные гудки тянулись дождём.Чёрт тебя побери, Петрович! Мало мне Тузика! Теперь ещё гадай – не вмазался ли ты в кювет или об фонарь, как пророчил тебе Николай Андреич!Я глянул на подаренные Петей часы – четверть пятого. Поскорее дошёл до дома, собрался на автомате и наезженным путем, почти на ощупь, покатил мимо стройки, мимо монастыря – в предутреннюю пекарню. Я ехал не быстро, отслеживая обе обочины извилистой лесной дороги. Петиной машины не обнаружилось. Значит, по крайней мере, он добрался до освещённого шоссе.

Дурацкий день, начавшийся бессонницей и страхом, не получил сколько-нибудь приличного продолжения. Маргоша поругалась с поставщиком, в пекарне сломалась печь. А я всё думал о том, что бросил Тузика на крыльце. Может, ему нужна была помощь? Вечером, после шести, я набрал мясного фарша и поехал в Старую Весну – замаливать перед псом грех равнодушия.Ильи на участке не было – мне пришлось самому отпирать и запирать ворота. На гнилом крыльце избушки, под козырьком, стояла его домашняя обувь – смешные башмаки без шнурков, и валялся рюкзак, с которым он ходил на работу в храм. Я окликнул его – молчок.По доскам, через глубокую слякоть осени, я снова вышел на улицу и направился к Туз иным. Тишина, лёгшая на холм после вчерашнего ветра, контрастно обтекала каждый звук. По Колиной крыше стукнула ветка и, шурша, скатилась. В Отраднове взлаяла собака. Как-то неспокойно мне стало. Поскорее я вошёл в калитку Тузиных, миновал палисадник и, поднявшись на крыльцо, постучал. Свет пылал во всех окнах, но мне не открыли. Стукнул ещё – ничего.Как сумасшедший, я заколотил в старую, обитую разлезшейся вагонкой дверь. Подождал и в накате тревоги долбанул коленом.«Ирина! – орал я. – Николай Андреич! Откройте!» И полез уж было за мобильным – звонить хозяевам, как вдруг дверь распахнулась и передо мной появилась Ирина. Она была в поту и румянце, с падающими на лицо мокрыми рыжими прядями, в жёлтом платье на бретельках, местами закапанном. Взгляд её как-то дико, не по-людски, уткнулся в меня и соскользнул в марево.– Вы чего не открываете! Я уж не знал, что думать. Ильи нет, никого нет…– Да отстаньте вы! У нас собака умирает! – оборвала она меня и, бросив дверь нараспашку, провалилась в глубину дома.Разуваясь в коридорчике, я споткнулся о таз. На ноги плеснуло горячим. Запах печки и корвалола пробрал меня до тошноты. Я поскорей снял куртку и вошёл вслед за Ириной в комнату.Собачья смерть заняла синюю гостиную Тузиных. Илья, прозрачный от слёз, сидел на полу, прислонившись к дивану. Пёс обвисал у него на руках.– Я о нём забыла! Понимаете вы? – проговорила Ирина, сидевшая тут же на полу. – Я с вашим Петей сначала психовала! Потом Николай истерику закатил – почему мой портрет на программке! Полночи ругалась с ним и даже не вспомнила – где собака, что собака! Выхожу утром – а он сидит на крыльце, на ноги не встаёт. Ставлю его – а они подламываются! Господи, Тузик, почему ты не лаял, что мы тебя забыли? Не лаял, не скрёбся! У него, наверно, уже что-то в сердце лопнуло – он не мог! – И она полубезумно уставилась в помутневшие радужки пса.– А врача? – крикнул я, не совладав с голосом. – Врач был?– Да не орите вы! Тише! – приказала Ирина, ещё ближе склоняя лицо к опустевшим собачьим глазам, неотрывно – словно в ожидании спасения – упёртым в глаза хозяйки.– Не нужно. Сердце уже редко бьётся, – шёпотом проговорил Илья. – С перерывами… Редко…

Жизнь закончилась, Тузик перешёл мост. Илья, слушаясь Ирининых указаний, отнёс его на стол и завернул в голубую скатерть. Ирина обняла свёрток, прижалась щекой и горько заплакала. Задёргались плечики в глупых бретельках. – Ирин, он уже старый пёс. А пожил в любви, хорошо, – ляпнул я первое, что пришло в голову.Ирина махнула на меня, корчась от слёз.Тихо простучало дерево и умолкло – это напуганный Миша сошёл со второго этажа вниз. Его искажённый виртуальностью разум с трудом прорубался в действительность.– А где Николай Андреич? – спросил я, боясь безмолвия.– Я не знаю! Мне всё равно! Отстаньте! Я виновата только перед Тузиком! – простонала Ирина и вдруг, крепко с собой совладав, взяла с буфета молитвенник и села читать в угол дивана. Книжечка вздрагивала в её руках, но она упорно таращила глаза в текст, губы шептали слова.Миша поглядел на голубой свёрток и улёгся щекой на колени к матери.

Как сомнамбула, я встал, зашёл на кухню, где недавно топили печь, а оттуда – на балкон, в зимний Иринин садик. В нём стелились по грядкам бедность и запустение. Ржавые стебли вытянувшихся трав торчали из высохшей земли. Нет любви! Разлетелись ангелы. Только один всё ещё оберегал садик – старая картина Ильи, где высокая девочка в красном сарафане, повиснув над лугом в цвету, обнимает за шею маму. Я мысленно пририсовал на луг Тузика, со всех лап мчащегося к хозяйке, и в миг идиллии – когда он почти цапнул висящую Ирину за юбку – раздался удесятерённый сквозняком хлопок входной двери.В гостиной, куда я вернулся почти бегом, меня ждала немая сцена. Николай Андреич, не разувшись, повесив на локоть потемневшую от дождя шинель, стоял посередине комнаты и пусто смотрел на стол.– Это что? – произнёс он.Миша заревел в голос. Ирина, не отрываясь, продолжала молитву. Илья быстро подошёл к Тузину и шепнул ему несколько слов.Николай Андреич набрал воздуху и перекинул шинель с руки на руку.– О-очень хорошо! – выдохнул он и, коснувшись нас с Ильёй тёмным илистым взглядом, произнёс: – Господа соседи! Будьте милосердны, оставьте меня наедине с моей пока что женой!С этими словами он шагнул к стене и встал навытяжку, освобождая нам проход.– Миша, иди с ними! – велела Ирина.Илья помог Мише встать и увёл его в прихожую одеваться. Я вышел следом.– Илья, смотри за ним, чтоб не продуло! Чаю ему дайте, чаю! – крикнула из гостиной Ирина, и занавес рухнул. Мы очутились в глухой черноте предзимья.Ветер гнал нам в лицо запах снега, хотя вокруг не было ещё ничего белого. Пахло близкой вьюгой, как на улице пахнет хлебом, если в пекарне открыть окно. Но не было тепла в этом запахе. Миша шагал между нами, вцепившись обеими руками в локоть Ильи, и торопливо, чужими словами, доносил на отца.– Это папа виноват! Совсем со своим театром с ума сошел, утратил человеческий облик! Мама вчера сказала, что скоро поедет на концерт к Пете, и я сказал, что тоже поеду! – тараторил он. – А папа сказал: «Э-эх!» – поднял стул и как даст им об пол, даже ножка отлетела. А Тузик был рядом. Он залаял от испуга, начал давиться, и папа его выгнал на крыльцо, чтоб он не мешал разговаривать. Можно так поступать? Одно слово – эгоист, как все мужчины!– Миш, а ты-то кто у нас, барышня? – не сдержался я.– Я мальчик, – испуганно возразил Миша, а Илья глянул на меня стремительно – впервые сверкнул между нами меч.Я опомнился и попросил прощения.Мы дошли до середины улицы, когда впереди пропела и треснула калитка.– Дядя Коль! – пронзительно крикнул Миша и рванул в черноту улицы.Коля шёл на огонёк беды, ничего ещё не зная, но чуя.Мы остановились – переговорить о случившемся. И вроде бы все трое, наперебой, рассказывали Коле про смерть собаки, но невысказанно изливалось иное – конец всему!Пока мы говорили, из-за тузинского забора вышел согбенный Николай Андреич в одной рубашке, без шинели, зато с лопатой на плече и двинулся к лесу.– Николай! – гаркнул Коля. – Погоди! Я с тобой!Тузин обернулся – свет окна колыхался жёлтым вымпелом на его белой сорочке. Подождал и нескорым шагом побрёл во тьму.Коля помчался за ним, а мы пошли в бытовку. Миша, измученный, пятнистый от слёз, сразу заснул на моей кровати. К ночи пришла Ирина – в тулупчике, накинутом поверх того же домашнего, залитого лекарством жёлтого сарафана, с лицом голубоватым и оплывшим – в сплошном отёке горя.– Закопал Тузика, взял шинель, шапку и ушёл. Телефон на диване валяется, – сказала она и побрела прочь, волоча за собой хнычущего в полусне сына.

Ох, как темно! Мне хотелось света, как в жару хочется пить. Я включил все осветительные приборы, какие были у меня в наличии, – лампу, лампу-прищепку, фонарик. Но электричество не смогло потеснить мою тьму. Тогда я попросил Илью, чтобы он принёс папки с летними рисунками. Он не понял меня, но всё же сбегал в избушку и послушно приволок, что нашёл.

Мы принялись смотреть. И в общем не было в его работах никакого особого рая. Обычная жизнь земли – та, которую каждый день я могу наблюдать своими глазами. Жизнь рощ, лугов, птиц, Коли и Ирины, миновавшая жизнь Тузика и длящаяся – Васьки и Тишки, жизнь хлебных полей, огородов, деревенских заборов, поросших смородиной и черноплодкой. Раскидистый куст боярышника жаловался мне на хабалок-сорок, замучивших его своим треском и щипками. Плакала о соседстве с тёмной елью маленькая кривая берёзка. Никому не жилось безбедно.

Единственное, в чём мог бы упрекнуть Илью реалист, так это в пристрастном выборе мотива. Даже если это был пейзаж с пажковским комплексом – любовь к чуть виднеющемуся кусочку синей дали побеждала и прощала уродство бетонной глыбины.

К середине второй папки светлый снег запорошил листы. Я задремал над рисунками, рухнул носом в цветение луга. Илья, растормошив меня, велел перелечь на кровать, и я проспал до утра.

Мне снилась редкая ерунда. Из множества пёстрых фрагментов я запомнил Илью в белом халате врача. Он протянул мне руку и представился почему-то Кириллом. Потом возле его ног на каменном, как в храме, полу явился Тузик, поднял морду и неотступным взглядом прожёг в моей неверующей душе пулевое отверстие. Сначала я испугался, а потом посредством вдохов (душа казалась мне органом вроде лёгких) принялся впускать в себя через образовавшуюся дыру голубое, золотое мерцание вечной жизни.

Неспокойные сны – дым вчерашнего – были со мной всю ночь, а утром, когда я с трудом открыл разбухшую дверь бытовки и вышел курить, первым, кого я увидел, оказалась Ирина. Она влетела в калитку, тревожная, с растрёпанной косой, и помахала мне табличкой на палке.

– Вот! Торчало в цветнике у крыльца! – воскликнула она, подойдя, и протянула мне фанерку с прикнопленным посередине листом. На листе чёрным фломастером был нарисован человечек. Он падал бревном, под углом сорок пять градусов к полу, приставив ко лбу пистолет.

Я взял «транспарант» за испачканную в глине ножку и приподнял нижний край листа. На обратной стороне тем же чёрным фломастером некрупно было приписано:

«Шутка! Я у Коли! Пью водку и жду вашего участия. Я тоже человек, чёрт вас дери!»

– А это вы видели?

Ирина сорвала листок с фанеры и впилась взглядом в надпись. Выражение её лица переменилось. Она вздохнула и, прижав ладонь к груди, двинулась в обратном направлении – к калитке.

Я сбегал в бытовку за курткой и через минуту нашёл Ирину у Колиного забора. Она сидела на новой жёлтой лавочке и безучастно глядела в долину. Белый платок-паутинка сполз с плеча. Я позвал её – она отмахнулась. Тогда я понял, что проявлять «участие» к Тузину придётся мне одному.

Николай Андреич и в самом деле был обнаружен мною у Коли, на нетопленой его террасе. Перед ним на столе, укрытом прожжённой кое-где клеёнкой, развалом лежали листы с пометками. Другая часть листов была сложена в стопку и придавлена стаканом. – Здрасьте, Костя! – улыбнулся он, завидев меня. – Проходите, присаживайтесь! – Его лицо было осунувшимся, в тенях, но спокойным. Я бы даже сказал – уверенным.Я сел на табуретку и оглядел обитые фанерой стены.– А Коля где?– Коля? – удивился Тузин. Видно, он ждал от меня Другого вопроса. – Коля в школе… А я вот, видите, собираю пожитки! Стыдно проныть свою жизнь до дыр! Поеду в Москву.– Вот как?– Костя! Старая Весна – это хранилище поэтического вещества! А человеку нельзя слишком сильно опираться о поэзию. Из лирики не делают трости. Однажды надо выйти и начать жить!Я разглядывал фанеру стен со ржавыми потёками вокруг гвоздей, такую вечную и неизменную, и думал, как же Тузин будет без Коли, без всего нашего содружества, соприкасавшегося каким-то краем – я это чувствовал – с Илюшиным Духом истины?– А знаете что! Надо выпить! – придумал Тузин и решительно сложил в стопку свои исчерканные листы. – У Коли тут одна дрянь, я уж проверял. Наливка у нас в тот раз не пошла. Может, у вас чего-нибудь есть? Утром, конечно, не хорошо, но вечером-то меня уже здесь не будет!У меня завалялась бутылка коньяка, ещё из тех, что подарил, возвращая машину, Петя. Я сбегал за ней в бытовку и принёс Тузину. Он радостно растормошил горлышко, плеснул в непрозрачный от холода Колин стакан: «Не предлагаю – вам ведь ещё за руль! Пью как лекарство!» – и хлопнул.– Куда же вы отправляетесь? – сказал я, невольно улыбнувшись на смешной его жест. Как подросток, сплавивший родителей на выходные, он праздновал волю.– Э, Костя! Всё устроилось за нас! Судьба сама плетёт коклюшки! – отозвался он, прикрыв ладонью обожжённые губы. – Представьте, вчера вечером, почти уже ночью, звонит мне Антон Семёныч, ну тот самый, покровитель мой. Говорит: дурить-то хватит! Мол, у меня как раз под твои художества окно образовалось. Только, мол, надо ввести в пьесу любовь-морковь. А то уж больно на Весну твою у меня актриса подобралась роскошная! Вот, видите, сел – ввожу! – Он стукнул ладонью по бумаге и, откинувшись на хлипкую спинку стула, улыбнулся.– Знаю, вы меня осуждаете. Ну что вам, Костя, сказать в своё оправдание? Поглядите, что мне здесь? Безденежье, тоска от Жанкиного хамства, от этих детских полуизмен! И вдруг говоришь сам себе: а что я теряю? Всё равно отнимут – и театр, и жену, и природу, и совесть. Умер пёс с моим именем. И в ту же ночь, как ангел, – Антон Семёныч!В этот миг полстакана коньяка добрались до его сердца и развязали остававшиеся узлы.– Наконец-то буду жить! – блаженно пропел Тузин и потянулся, хрустнул пальцами. – Спасибо Жанне Рамазановне. Спасибо вашему Пете. Мы с Ириной совсем было заскучали. А оказывается – всё впереди. И доблести, и подвиги, и слава! Спасибо Тузику за его невинную жертву! А кстати, вы знаете, Костя, как у нас появился Тузик? Ирина взяла его с собой из Горенок, когда мы поженились. Символично! – проговорил он и задумался. Как-то вдруг сломалось его настроение.– Мотя с вами, как я понимаю, не поедет? – спросил я, когда мы намолчались вдоволь.– Да вот пока не получается! – сказал Тузин, уводя взгляд в окошко. – Потом-то я их протащу… Только Мотьке не говорите! – прибавил он просительно. – Вы ж её знаете. Возьмёт кривую саблю и зарежет. Наврите чего-нибудь! Скажите, в санаторий уехал!– Если спросит – врать не буду, – сказал я.– Ах, ну да! – Тузин хлопнул себя по лбу. – Вы же, небось, решили, что в перспективе у вас с ней может быть новая жизнь! Вот что, Костя, не придумывайте! Вы не сможете полюбить Мотю, потому что вы – философ. София фило. Вы любите мудрость, а Мотька – амбициозна. Вы не можете любить амбициозного человека, потому что он предан суете. Как вам любить суету, когда вы уже любите мудрость? Да и она, если честно, от вас не без ума. Что, в общем, и к лучшему. – Он вздохнул и лёг щекой на стол, может быть, интуитивно – чтобы мне не пришло в голову бить лежачего.Я встал и двинулся к выходу.– Ко-стя! – тут же вскричал Николай Андреич. – Простите меня! Я пьян коньяком!Последняя фраза рассмешила меня, и я остался.– Хорошо, что не обиделись! – сказал Тузин, вставая, чтобы быть со мной лицом к лицу. – Мне это важно – чтобы вы не обижались. Дело в том, что я хочу поручить вам семью! Сам, конечно, буду наведываться – но каждый день ведь не намотаешься. Так что уж если что – будьте рядом.– А что ж вы их с собой не возьмёте?– Знаете, Друг, тому есть масса объяснений! Для вас выберу самое приглядное. У меня пожилые родители. Они не будут в восторге, если я к ним подселю Ирину. Мне надо сначала самому обустроиться, убедиться, что Антон Семёныч меня не погонит, снять квартиру. Ведь так? – сказал он и, собрав со стола листы, двинулся к двери, но вдруг остановился. На его лице была смесь жалобы и иронии.– Костя, я вот ещё что хотел спросить: не одолжите мне денег? На неизвестный срок. Мне бы надо Ирину снабдить на первое время.Я сбегал домой и принёс, что у меня было. Тузин дождался меня на Колином крылечке.– Ну а в конце концов, если что, нас Коля прокормит, у него грибы сушёные! – заключил он, пряча деньги за пазуху. – А прадед ваш, сами рассказывали, из лебеды караваи пёк!Тут он радостно, без капли наигрыша улыбнулся и потёр ладони – словно в предвкушении вкуснейшего грибного супа, да и вообще – удачи, счастья.

Я никуда не поехал в тот день, потому что чувствовал: на сегодня главная моя задача – по-дружески проводить Николая Андреича. До отъезда он успел сбить из досок и установить в лесочке, на могиле у Тузика крест. На кресте, чёрным по деревянному, вывел: Тузик – и годы жизни.На панихиде, помимо хозяев, присутствовали Коля и мы с Ильёй. Кучка бездельников.– Тузик из всех нас был самый чистый, порядочный человек, – сказал Николай Андреич и посмотрел в заслонённое ёлками небо. – Любил до самопожертвования, смирялся, терпел, прощал. Летай в райских кущах, милый! Дёргай ангелов за рукава, чтобы они не забывали твоих родных.А когда мы вернулись на деревенскую улицу, Тузин сообщил нам последнюю новость: он уезжает в Москву на пятичасовом автобусе.– В половине пятого подходите, простимся!– Николай, ты на Луну, что ли, собрался? – спросил Коля.– Собрался в Москву. Зовут меня, Колечка, приглашают! – объяснил Тузин с детской гордостью.Коля хмыкнул, не веря. Не могу забыть его потерянное лицо, когда в половине пятого, подойдя вместе с нами к забору Тузиных, он увидел Николая Андреича с чемоданом на колёсиках, идущего от крыльца по осыпанной свежим снегом дорожке.Ирина в распахнутом тулупчике и Миша, замотанный поверх куртки материнской шалью, показались следом и встали, не дойдя до калитки. На улицу Тузин вышел один. Его вид меня потряс – на нём была курточка «под замшу» и джинсы. Он выглядел человеком, горожанином, кем-то, кого я не знаю.– Николай, а шинель где? – сказал Коля.– Шинель оставил жене! – срифмовал Тузин и с теплом прибавил: – Я, дорогие мои, больше не служу! Хожу в штатском!У калитки он наклонился и соскрёб с травы горсть кристаллов.– Зима будет без морозов, – предсказал он, нюхая щепоть «соли». – Вся на оттепелях. Ну да ничего, топить легче! – и растёр снежок в ладони. – Что ж, давайте прощаться! Не тоскуй, тёзка! Костя, бывайте!Пожав нам руки, он обернулся и глянул через забор на свою маленькую семью.Ирина прочно вмёрзла в дорожку. Миша колыхнулся было, но устоял. «Пока, пап!» – пронзительно крикнул он.Тузин помедлил мгновение и, кивнув сам себе, выдвинул ручку чемодана. Закрутились колёсики, оставляя позади Николая Андреича ковровую дорожку со следами его шагов.Голова моя горела. Я сорвался и, догнав его, принялся убеждать, что лучше ему будет поехать со мной до станции на машине. Не замедляя хода, Тузин взглянул на меня и загадочно приложил палец к губам. Я отстал, а он под легчайший вальсок метели продолжил свой путь с холма.

Лёгкость эта и палец у губ показались мне добрым знаком. Я понадеялся, что отъезд – это розыгрыш, предпринятый с целью выпустить пар. Потому-то он и отказался ехать со мной на станцию. Отсидится где-нибудь в Отраднове, а к ночи придёт и скажет: ребята, все к нам! Будем праздновать моё возвращение! И заживёт по-старому.

Мы с Колей разложили у моего забора костёр, так чтобы было видно из Отраднова, и до полуночи подтапливали его смородиновыми ветками, припасёнными Колей ещё в сентябре. И хотя огонёк был хорош, Николай Андреич не мог прельститься им – свет не долетал до Москвы. Мы с Колей собирались уже расходиться по домам, когда у калитки Тузиных зажёгся фонарик и кто-то, не различимый во тьме, двинулся к нам по улице. На середине пути фонарь сильно качнулся, и темнота охнула высоким Ирининым голосом. Споткнулась! Мы с Колей дружно встали по обе стороны костра.Через несколько секунд Ирина приблизилась к нам, но даже не замедлила шаг.– Илья в избушке? – мимоходом спросила она и, получив утвердительный ответ, устремилась в калитку. Каблучки застучали по мосткам.С тех пор как Илья работал на реставрации, он редко бывал с нами. Его всецело поглотили сюжеты православной иконографии, которые он изучал по двум своим книжкам.Он просиживал над ними ночи напролёт, не выпуская из рук карандаш.Не перемолвившись ни словом, в согласной задумчивости, мы с Колей выкурили по сигаретке, залили костёр и разошлись. Я пошёл в бытовку, но, увлекаемый звуком Ирининого голоса, промахнул по дощатой дорожке мимо – на тот конец участка, где у Ильи горел свет. Стараясь не греметь деревянным настилом, я дошёл до избушки и замер перед низким окном. Шторка была отдёрнута. Сквозь вымытое дождями стекло я отлично видел беседующих.Илья сидел на табуретке, руки смирно положив на колени. Светлая его голова поникла. Ирина стояла боком и нервно передвигала обручальное кольцо с суставчика на суставчик.– А у кого мне спросить? – с укором говорила она. – Я сирота! Кто мне старший?– Поезжай в Горенки, поговори с отцом Александром! – отозвался Илья.– С отцом Александром? – возмутилась Ирина. – Илья, о чём ты? Что он мне скажет? Сиди и не мечтай, не то черти разорвут! Я это и без него знаю! Мне другое надо, неужели не понимаешь? Мне надо поддержку! – Она махнула рукой и отвернулась к окну. Я задержал дыхание – но нет, в черноте ноября меня было не разглядеть.– Илюш, вот ты сам возьми и оцени непредвзято! – переведя дух, продолжала Ирина. – Николаю никогда ничего не было надо – только его постановки. И вот Бог мне послал человека! Я его не искала – он сам пришёл! Он меня любит.– Так чего же сомневаешься?– Потому что не могу без благословения! Вот мамочка моя меня бы от своей любви благословила на счастье. А всем остальным надо, чтоб я терпела и мучилась! – Она махнула рукой и стёрла привычные слёзы. – Илюша, ты ведь сам меня тогда, летом, позвал к часовне, помнишь? Я думала, ты за нас!Я никогда не видел у Ильи такого лица. Назвать его вдумчивым или серьёзным было мало. Он уткнул локти в стол и, взявшись за голову, погрузился всецело в таинственное пространство, из которого слушал и впитывал нечто важное.Минуту или две оба они молчали. Вдруг Илья поднял голову:– Слушай, а вот как надо сделать! Ты бери Мишу и, правда, поезжай в Горенки! Поживёшь на родной земле. Олька с мамой обрадуются. Санька вообще прыгать будет! А как придёт успокоение души – тут сама всё и рассудишь!– Я состарюсь, пока оно придёт! – с внезапной злобой выкрикнула Ирина. – Спасибо! – И сорвав со спинки стула тулупчик, вылетела на сломанное крыльцо.Я успел бы шмыгнуть за угол, но было как-то стыдно прятаться.– А! Вот ещё один тюремщик! – воскликнула Ирина, увидев меня у ступеней. – И, давно вы тут околачиваетесь? Ладно, не краснейте. Я от вас не скрываюсь. Проводите меня, а то тут нечисть всякая со стройки шляется!Молча мы прошли по тёмной, синевато поблёскивающей улице, отворили калитку и при свете фонарика добрались до дома.– Ну идите, сядьте! – велела Ирина, зажигая лампочку над крыльцом. – В дом не пойдём, а то Миша проснётся. Он нервный стал со всем этим кошмаром.Я покорно поднялся по ступеням. Чёрный сад за пределами освещённого крыльца гудел и посвистывал ветром.– Вот вы меня осуждаете, – возбуждённо проговорила Ирина, – а неужели вы не видите – он нас бросил! Села сегодня – начала считать медяки, перебирать, что у меня есть, на что могу рассчитывать. Как бы мысленно составила опись имеющегося – во всех областях. И что выходит? Миша не вырос ещё, да и вообще с этим компьютером из него растёт бог знает кто. Машину водить не умею, да и нет машины. Вон, стоит под забором, жестянка неподвижная. Ремесло забыла. Естественно, Николай Андреич нас будет кормить. Но вы же понимаете, какое это унижение – он нас бросил, и он нас ещё и кормит!– Слушайте, он устроится, и переедете к нему, – через силу вымолвил я. – Будут деньги, человек успокоится, и нормально вы заживёте, наладится…– А я не хочу, чтобы налаживалось. Мне тошно! – выкрикнула Ирина. – Хочу не плесневеть, а жить, и чтобы меня любили! Я понимаю, как для вас это выглядит – пошлый бунт домохозяйки. Но вы поймите, я же не какая-нибудь эмансипированная идиотка! Я всю жизнь мечтала быть меньшей частью мужа. Меньшей частью, но чтобы всё-таки мы были с ним одно целое! И вы представить не можете, как Николай мне в этом отказывал! Как он меня изолировал – от себя и от всех! Да и вообще! Если я – его меньшая часть, представьте, каков должен быть он! Насколько лучше, чище меня! Щедрее, великодушней!– И вы решили, что всё это – Петя?– Не знаю, Петя или нет! – сердито сказала Ирина. – Но то, что вы обо мне вообразили, – это враньё! Единственное, ради чего я готова жертвовать собой, – это Миша! В остальном я не святая! Я не святая! Слышите? Я хочу жить! Я так просила Илью, чтоб он меня благословил, потому что всё-таки он мой брат и у него, что вы ни говорите, чистая душа. И вот пожалуйста – оказался такой же шовинист, как все мужчины! Вот если б мамочка моя была жива!.. – Тут она, резко смолкнув, закрыла ладонями поплывшее лицо. Быстро вымокли и прилипли к щекам рыжие прядки, вымокли пальцы, тоненький, в золотинках, нос покраснел.Я встал навытяжку. Иринины всхлипы били меня, как градины.Наконец она вытерла лицо краем платка.– И я, Костя, вас прошу, если, конечно, вы человек… Вы скажите ему, что мы тут одни остались! – взглянула она мокрыми глазами. – Я же не могу сама навязываться! Скажете? Ну ведь скажете, Костя? Станьте голубем почты моей!Тут, рассмеявшись сквозь слёзы от того, что нашлась цитата, она шагнула ко мне – грохнулся стул – и расцеловала трижды, как на Пасху. И сразу я вспомнил, какая это радость – женские слёзы в миг примирения! Иногда мне кажется, что все солёные щёки едины, как некая система платежей. Ты можешь заплатить в любом месте, всё равно твои средства попадут в цель. Христосуюсь с Ириной – а мирюсь с Майей.Наутро снежный вальсок, провожавший Тузина, растаял и стёк с холма. Над Старой Весной и окрестностями установилась сырая теплынь. Я вышел из дому проведать Ирину и сразу же потонул в грязи. Глина размокла и стала похожа на плохо вымешанное тесто. В какой-то мере так оно и было. Земля, как ни крути, – это первая ступень хлеба. Так, может быть, и душевная разруха, крушение смысла, которому было отдано десять лет, – первая ступень к мудрости? Что-то подобное я собирался сказать Ирине – не так, конечно, прямолинейно.Подойдя, я увидел её за забором – она выбивала возле крыльца половичок. Платок сполз с головы, коса топорщилась рыжими веточками.Я отогнул проволоку и вошёл. Ирина вздрогнула на стук калитки. Бросила половик и пошла мне навстречу. Её лицо было выстуженное, как зимнее утро. Солнечные веснушки едва согревали бледнейшую кожу.– Ну, как переночевали? – сказал я.– А как вы думаете? Свет зажгла по всему дому и давай читать молебный канон! Потом очнулась – батюшки! Да это ж я стоя сплю, как лошадь! – И она рассмеялась опасно, на грани слёз. – А денёк душистый после снега, правда? Думаю, вот хоть сад приберу…Вчера ночью ветер согнал на двор корявые листья дуба, листья яблони и мелочь берёзы. Всё это, смёрзшееся и снова оттаявшее, напитанное грубой влагой ноября, Ирина оглядела с заботой, как если бы перед ней была куча сыновней одежды, которую нужно перестирать.А затем резко подняла взгляд – помню ли я её просьбу? Собираюсь ли выполнить?– Ладно, – буркнул я. – Я на работу. Звоните, если что…

И поехал в булочную. Всюду, куда ни глянь, был хмурый канун зимы – голые деревья и за ними подёрнутая паром глина полей. Ноябрь Ван Гога погас, зато можно было не сомневаться: вот-вот поднимут занавес, и мы увидим новые декорации.

В тот день я решил уйти с работы пораньше и всё-таки сгонять к Пете. Не для того, конечно, чтобы прямым текстом доложить ему об Иринином одиночестве. Но почему бы, к примеру, не сообщить, что он выиграл у Мотьки спор? Это, пожалуй, можно. А уж дальше пусть сам тянет логические цепочки.

Я позвонил ему и сказал, что еду в Москву. Если он не против – могли бы встретиться.

– Вот это классно! – обрадовался он. – Давай прямо ко мне. Я где-то в шесть буду.

С началом сумерек я припарковался в его дворе и вышел на душный от бензина и влаги воздух. Петины окна, крайние на четвёртом этаже, были тёмными, рояль молчал. Зато у подъезда, постелив на мокрую лавку пакет, сидела знакомая личность с косами – Петина бывшая ученица Наташка. – Здравствуй, Наташ, а где Петр Олегович? – спросил я, не церемонясь.Она встала передо мной, как перед учителем, и дала захлёбывающийся от робости, но вполне исчерпывающий ответ:– А он, наверно, в гараже! Мы когда выходили, ему звонила Елена Львовна, и он сказал, что ему ещё надо в гараж, а потом у него встреча.– Ну а ты чего тут делаешь? – спросил я, должно быть, не слишком вежливо по отношению к такой совсем уже взрослой барышне.– А мне надо было посоветоваться! Мой педагог говорит, что я неправильно понимаю… А я знаю, что правильно! – со всполохом дерзости проговорила Наташа и подняла на меня серые глаза.– Ну и как, посоветовались?Она кивнула.– А чего сидишь?– А я потом вспомнила… – начала она было, но вдруг осеклась и, как-то сонно взяв со скамейки пакет с нотами, двинулась вон из двора. Её шаг был нетвёрд – точно как Петин в пору музыки. Она шла зыбко, то понурившись, то, наоборот, запрокидывая голову к небу.Ругая себя дорогой за неумение общаться с подростками – а ведь скоро и Лиза вырастет! – я направился к гаражам.

Старый гараж Петиного отца располагался в тополях над железнодорожной насыпью. Там хранился хлам, который всё-таки было жалко выбросить. Первым делом я различил у въезда машину с поднятым багажником, а затем и её лихого хозяина. Сигарета по-моряцки гуляет в зубах, ветровка измазана маслом. Завидев меня, Петя прихлопнул багажник и, вытирая ладони тряпкой, шагнул навстречу. Его карие глаза показались мне в тот момент насквозь мандариновыми – изливающими в мир чистейшую радость.– Ну, я вижу, всё хорошо у тебя? – сказал я, пожимая его ладонь.У Пети, без сомнения, всё было здорово, о чём он с охотой и доложил мне. Оказывается, ему звонила Ирина, жаловалась, что ей не дали какого-то там благословения, плакала. Из всего этого Петя сделал вывод, что «чувство есть».– А ты в курсе, у тебя там Наташка у подъезда?– Наташка? Она ж домой пошла!– Да вот не пошла. Влюбилась, что ли?– Ну, может, – пожал плечами Петя.– А чего не шуганёшь?– А как я шугану? – возмутился он. – Она талантливая, всё слышит. Это тебе не какой-нибудь Серж! Она, можно сказать, единственный человек, с которым хоть поговорить по душам могу… В смысле, о музыке. И потом, если так, то мы с ней братья по несчастью! – прибавил он лирически и через плечо оглянулся на далёкий двор. Над «букетом» этого взгляда трудился лучший мастер: в нём была и жалость к Наташке, и надежда, что всем повезёт, и главной нотой – безудержная декларация счастья.Пока мы болтали, голые тополя над гаражами загремели под ветром. Тёплый циклон проезжал по небу, и ветви громыхали, как вагоны. Сумрачно, далеко до весны. Одна толстая тополиная ветка упала на капот.– Ну здравствуйте! – с душой сказал ей Петя и снял ветку, как котёнка. Пригляделся, что-то ещё смахнул – царапины не было.– А я вот, видишь, Мотьке твоей должок готовлю! – объяснил он. – Звонила мне тут на днях: всё, говорит, Тузин остался, гони тачку! – Петя вздохнул и с нежностью погладил чёрный бок своей машины. – Из багажника надо было кое-что вытряхнуть. А завтра пригоню ей к театру, ну и оформим – типа продам за рубль! – Он мужественно улыбнулся и пошёл закрывать гараж.От его слов у меня слегка захватило дух. Судя по тому, что он собрался отдавать Моте выигрыш, Ирина не сказала ему об отъезде Тузина.– А мне не жалко! – проговорил Петя, с грохотом опуская ворота. – Вообще ничуть! Подарить машину девчонке, симпатичной, талантливой – это, брат, удовольствие. Тем более безо всяких там морально-этических неудобств – я ведь честно проспорил! Так что всё от сердца и без задних мыслей. Кредит только вот выплатил – пусть катается. Или хоть продаст – тоже деньжата!– Это что же, значит, мне теперь опять на твоём «опеле» ездить, пока новую не купишь? – спросил я, предвкушая, как объявлю новость об отъезде Николая Андреича.– Да нет… – возразил он и сунул ключи в карман ветровки. – «Опель» мне теперь не помеха. Так и скажу Михал Глебычу, что подарил, – он зауважает… Пройдёмся? – кивнул он вперёд, на ведущую вдоль насыпи тропку.– А что, отчёт о личном транспорте входит в твои обязанности?– Зря глумишься! – сказал Петя и, как-то вдруг помрачнев, оглядел окрестности. Темнело, на тропинке между лесом и железной дорогой делалось бесприютно. – Дай сигарету! – попросил он, смяв свою пустую пачку, закурил и задумчиво продолжил: – Я, брат, вчера имел с Пажковым пренеприятнейший разговор. Оказывается, в день нашего с Тёмычем мероприятия у него намечен выезд – гуляем партнёров в честь юбилея холдинга. Пушки, стрельбы, вертолёты! Я, как узнал, сразу к нему, говорю, мол, так и так, хочу предупредить заранее – у меня премьера… Мама дорогая! Что тут началось! Я уж думал, опять до зубов дойдёт. Рвёт и мечет: или отменяй, или дуй из моего бизнеса на все четыре. И так нехорошо вышло. Помнишь, Лёня весной статейку тиснул про его дебош? Ну а я возьми да ляпни: мол, не надо, Михал Глебыч, вымещать на мне старую вражду потому только, что я музыкант! Понимаешь, чёрт меня дёрнул; ляпнул – и пожалел. А Пажков как-то сразу подозрительно сдался. Л, говорит, ну ладно, делай, как знаешь… Даже любопытно, чего мне теперь за это будет? Какой он мне придумает испанский сапог?Подойдя к самому краю насыпи, Петя присел на корточки и поглядел на рельсы.– И Тёмушкин тоже… – рассеянно проговорил он. – Звонит мне и давай ныть: мол, не готов, надо перенести. Думаю, уж не профессорша ли моя намутила? Мы ведь играли ей, когда насчёт зала пришли разговаривать. Раскудахталась, своих приволокла… Знаешь, чего я боюсь? – сказал он, склоняясь лицом к далёким рельсам. – Вдруг она вместо меня подсунет Тёмычу кого-нибудь покруче? Помнишь, была ведь уже у неё такая мысль.Он встал и щелчком швырнул сигарету вниз. Кружась, она упала на рельсы.– Ага! – усмехнулся Петя. – Анна Каренина!Я молчал. Моя непроизнесённая новость об отъезде Тузина как-то поблекла.– А знаешь, наплевать мне! – сказал Петя. – У меня теперь одно дело – Ирину вытащить. Противника знаю в лицо, и это не господин режиссёр, конечно. Это – евангельские истины. Она, бедная, всё греха боится. Я должен её убедить, что всё возьму на себя. У меня, сам знаешь, этого добра – вагон. Одним больше, одним меньше – хуже не станет. Да и потом, мы всё искупим! – и он взглянул на меня, ища подтверждение своему оптимизму. – Мы ведь в любви будем жить, понимаешь? В чистоте! У меня последний раз была такая чистота лет в шесть. Потом начались все эти чёртовы конкурсы – зависть, подлость. Да и, знаешь, мне кажется, двоим всё простят!Из тёмного неба посыпались первые, не частые ещё капли. Мы сделали круг и вернулись к гаражу.– Ну чего? По пивку? – бодро предложил Петя. – Или тебе ещё в деревню?Я вдохнул поглубже. Дальше тянуть было некуда.– Петь, я думал, Ирина тебе сказала, но, как вижу, нет. Тут вот в чём дело: Тузин вчера уехал в Москву.– Уехал? – не понял Петя. – В каком смысле?– Насовсем, если не выгонят. А Ирина с Мишей остались. Так что катайся себе спокойно – Мотька проиграла.Петя смотрел на меня широко распахнувшимися глазами, пытаясь совладать с информацией. Но ладонь его, опережая разум, уже полезла в карман – туда, где лежали ключи от гаража и машины. Вслед за ключами и сам он дёрнулся.– Петрович, а марафет? Что, так и поедешь? – сказал я, удерживая его за политый машинным маслом рукав, но моя ирония прошла мимо.

Через минуту его джип, свистнув, развернулся и помчался по вспучившемуся асфальту железнодорожной зоны – к шоссе. Я ехал с ним. Моя машина осталась ночевать во дворе у Пети. Он гнал, как сумасшедший, словно опасаясь, что Ирина без него истает с холма, обернётся ивами по краю просёлка. За каким-то поворотом страж дорог махнул перед нами своей дирижёрской палочкой. «Да пошёл ты!» – сказал Петя, прибавляя газку. Я не стал его вразумлять.Мы ехали в молчании. По классическому радио, заигравшему, когда я наобум нажал кнопку, шёл двадцатый фортепианный Моцарта, одновременно простой и космический, вихрем взявший под свою опеку всё, что творилось с Петей.На середине пути Петя резко выключил звук и помертвевшим голосом проговорил:– У меня там носки на журнальном столике… И бутылки, тоже прямо на виду, всё выбросить хотел. Полный бардак!– Бардак, Петь, это не самая большая проблема из тех, что ты собираешься ей предложить, – сказал я, вникая не без горечи в далекоидущие планы Пети.Петя не отвечал. Страдальческие воспоминания поглотили его. Наконец он выдохнул и с облегчением объявил:– А, нет! Когда Наташка позвонила, носки убрал!

Мы бросили машину у ворот. Тёмный холм, атакуемый ветром в грудь, вздрагивал и гудел. Низко ныло его левое еловое плечо, тоненько посвистывало правое, берёзовое. Кое-где горели огоньки, и Илья уже был в избушке. Но Петя, выпрыгнув из машины, не стал заходить ко мне, а сразу двинулся к цели. – Петь, только не вламывайся! – наставлял я его. – Хочешь поговорить – крикни, пусть выйдет. Или позвони. Нельзя так – вламываться в опустевший дом. Это мародёрство! – И я взял его за плечо.Он отвёл мою руку, как какую-нибудь ветку в лесу, и продолжил движение.Я пошёл за ним следом, вынужденно чувствуя себя адвокатом Николая Андреича. Всё-таки он поручил мне семью.Из партера неосвещённой прихожей, куда я попал через незапертую дверь, мне было видно сцену. По ней металась Ирина и крупно прохаживался страстно-спокойный Петя.– Документы возьми, больше ничего не надо. Твои и Мишины. Только давай скорее! Не копайся! – командовал он и, шагая, ляпал по дощатому полу талой грязью дороги.– Почему скорее? – лепетала Ирина, – А как же Миша? С Мишей-то что?Она потянулась нетвёрдой рукой к ящичку буфета, где, вероятно, хранился паспорт, и задержала движение. Я почувствовал, как трепещут в её узенькой грудной клетке весы, на которых Тузин взвешивал тряпичных кукол.– Нет, а как же Миша? – растерянно проговорила она.– Миша будет с Костей. Он завтра его к нам привезёт. Привезёшь, ясно? – обернувшись ко мне, велел Петя.– Это на чём же? У меня машина в твоём дворе, – сказал я, но Петя меня не услышал. Отстранив Ирину, он сам дёрнул ящик:– Где? Здесь? Вот это? – и жестом неопытного грабителя выхватил бумаги.

В полусне Ирина метнулась по комнате, сорвала со стула белую шаль, споткнулась о кошку и, вдруг повалившись на диван, замерла.

Давая ей отдышаться, Петя вытолкнул меня на крыльцо и сунул в ладонь ключи от машины.

– Пригони сюда! Прямо к забору!

– Петь, Ирина – это ж не столик, – попытался возразить я.

– Да, блин, шевелись ты! – Он столкнул меня со ступеней и влетел в дом. А я остался на покрытой льдистой коркой дорожке. Почему-то мне захотелось плакать. Выражаясь словами Ильи, «дух истины» плакал во мне. Я понял, что не пойду за машиной. Добрёл до калитки, покурил там чуть-чуть и вернулся в Иринин дом.

Не знаю, что случилось у них, пока меня не было. Когда я вошёл, Ирина стояла в прихожей у вешалки, обняв шинель Тузина, и прижималась щекой к её старому сукну. – Ёлки-палки! Что за детский сад! Не благословил её там кто-то – тоже мне беда! – восклицал Петя срывающимся голосом. – Ты жить хочешь или подыхать? Дай мне руку! – и тянул к ней распахнутую ладонь, как если бы Ирина была зависшей над пропастью героиней триллера. – Руку дай мне, слышишь! Всё будет хорошо. Ты будешь жить, смеяться!– Смеяться я буду, как же! – всхлипывала Ирина, вытирая щёки о шинель. – Это вы все смеяться будете, что я, как юродивая, перед вами слёзы лью!– Хватит! – заорал Петя так, что я отшатнулся. – Всё! – и, вырвав из Ирининых рук шинель, швырнул на пол. – Это тряпка, понимаешь? Мёртвая тряпка!Я думал, в следующий миг тем же грубым жестом он выдернет из-под вешалок и саму Ирину. Но, должно быть, слишком силён, неподвластен Петиной воле был защищавший её магический круг – шинель, Васька, Тишка, умерший Тузик.В последнем отчаянии Петя встряхнул Ирину за плечи, безжизненные, как у тряпичной куклы.– Ну что, всё? Нет ничего? Ничего нет! – и, споткнувшись о брошенную поперёк дороги шинель, вышел прочь.

Когда я дошёл до участка, Петиной машины не было. На месте, где она стояла, осталась вздыбленная земля.

Примерно через час к нам с Ильёй, безрадостно попивавшим на ступенях бытовки чай, явилась Ирина. Она смело шла по разложенным от калитки до крыльца досочкам, со вскинутым подбородком и взором воительницы. Недоумённо переглянувшись, мы сошли со ступенек ей навстречу, но не успели ни о чём спросить. Ирина приблизилась и, размахнувшись, вмазала Илье по уху. Воздух хлопнул и зазвенел.Хорошо ещё, что это была не пощёчина – затрещина. Её горечь выразилась в силе удара, немыслимой для Ирининой тонкой руки. Илья обмер, зажмурившись, но продолжения не последовало.Совершив возмездие, Ирина отёрла побелевшую от удара ладонь о юбку и удалилась тем же горделивым шагом, каким минуту назад пришла.

Следующий день протёк в тумане. На электричке я съездил в Москву за оставленной в Петином дворе машиной, поразил маму внезапным появлением к обеду и в сумерки вернулся в деревню.

На крыльце бытовки меня дожидался Илья. Одно его ухо всё ещё было красней другого. Кроме того, как я понял вскоре, Иринина оплеуха спровоцировала в его беспечной головушке бурный процесс переосмысления.

– Ну а разве она не права? – проговорил он сокрушённо. – Человек пришёл за поддержкой, чтоб его укрепили в принятом решении. А я, вместо того чтобы поддержать, начал умничать! И Петю за всё его добро отблагодарил – нечего сказать!

Я никак не ожидал от Ильи подобного припадка самокритики и слушал удивлённо. На мой взгляд, он поступил нормально, по совести.

– Кончай самоедствовать. Чего там у вас в храме? – перебил я, воспользовавшись паузой в его покаянной речи.

Илья вздохнул и помолчал, припоминая, словно с трудом, прошедший день.

– К нам Пажков заезжал со своими, – наконец сказал он. – Бранился. Я думал, стены рухнут… Там как раз эскизы выверяли на штукатурке – так он всё разнёс, всё переделать! Меня увидел, подозвал: кончай, говорит, дурака валять. Чтоб всё мне тут сделал, как в часовне! Ну и собрал всех, поволок лодочку мою смотреть… – Илья качнул головой. – Так мне стыдно было! Там знаменщик наш, Дима, глянул и говорит, что это надо всё сбить, потому что я напортачил ереси, нет такого сюжета. И прав он, конечно. Ну а Пажкову вроде как плевать на сюжет, ему – чтобы сердце пело… Понимаешь, оказывается, он там много чего решает, деньги-то его! – И Илья взглянул, делясь со мной своим удивлением по поводу этого странного обстоятельства.

– Ну а дальше-то что?

– А что дальше… Дали нам с Лимой картон, чтобы всё по новой. Сначала обсуждаем сюжет. Потом я работаю, а он следит, чтобы не было ошибок. Дима молодец, у него всё в голове чётко… И вот знаешь, после пажковской брани как-то так сразу все ко мне переменились! Чаю мне наливают, улыбаются… – Илья помолчал и прибавил с тихой убеждённостью: – Не хочу я там работать!

Он погладил ладонью ступеньку, как будто она могла обнадёжить его, успокоить, и, взглянув на меня, спросил:

– Что мне теперь делать-то? За ум браться? За ум надо браться, что ли, Костя? А не хочется!.. И вокруг, куда ни глянь, всё осыпается! Дом твой, и комплекс этот. Николай уехал. Даже Тузик ото всей этой разрухи погиб… Ну как это собирать? Надо ведь всё это собирать, чинить? Кто это будет делать?

– От старости он погиб, а не от разрухи! – сказал я зло, но Илья, конечно, расслышал, что моя злоба – изнанка жалости.

Молча мы завалились в бытовку. Я включил чайник.

Когда совсем стемнело, освещая себе путь фонарём, прибежал зарёванный Миша и объявил Илье, что мама ошалела уже совсем! Выдернула и спрятала провод от компьютера и заставляет вытирать с совершенно чистой мебели пыль!

– Пойдём, провожу тебя, – сказал Илья и, накинув куртку, за руку повёл Мишу к калитке. Он долго не возвращался. Наверно, у них завязалось объяснение с Ириной. Я не дождался его и лёг спать.

А с утра выпал снег, и это была хорошая новость. На холме посветлело. Припоминая слова Ильи, я оглядел перечень неурядиц: какая из них «провисла» по максимуму? У родителей вчера пообедал, с Ильёй поговорил, Петя с Ириной пусть пока сами. Так куда ж рвануть? И решил, что настала очередь Моти. Мне надо было загладить перед ней тысячу вин. К концу рабочего дня их стало тысяча и одна, потому что и на этот раз я опоздал – Мотя опять позвонила первой.– Ты в булочной? Может, зайдёшь? – сказала она совершенно осипшим голосом, как будто всю ночь рыдала и курила. – Заходи, не пожалеешь.Я вылетел на улицу и, радуясь, как всё близко в этом маленьком городке, через пять минут был на месте. Прошлый век уцепился за Мотин забор жалким клочком. Несколько берёзовых листов застряло в занозах облезшей краски, снег присыпал их. Присыпал он и смешные руки кустов, лезущие за штакетник, и грязный садик, и сам домишко, похожий на обломки баркаса в окружении двадцатиэтажных лайнеров, – всё было посолено, посахарено снегом в последний раз. Весной, я знал, ничего этого не останется – уголок старины уйдёт с чёрной водой, на его месте построят квартал. И Мотя, чудом застрявшая в прошлом, освобождённо разгонится и покатит по гладкому, не пахнущему ничем проспекту большого будущего.

Но пока что цел был домик. Мотя, стоя на крыльце в джинсах и маечке, махала мне: заходи! Пара ребят пришлой национальности встали у забора и нагло глядели, как я вхожу в калитку. Я уже был готов обрушиться на них с проклятиями, но потом подумал: вряд ли они виноваты, что Мотя живёт у них на глазах. Скорее уж, это моя вина. Двигаясь по беспорядку двора, я прикидывал, как сообщу ей про отъезд Николая Андреича. Но Мотя, гостеприимно распахнув, а точнее, отодвинув передо мной набухшую влагой дверь, объявила:– Не дрейфь, я всё знаю! Сказать, что я решила? Поеду в Москву и буду караулить у театра. Поймаю – дам в рожу. Нельзя, чтобы человек безнаказанно подличал.Я вошёл и оглядел её растрёпанное жильё. Внашвыр по столу, диванчику и стульям валялось тряпичное барахло, и по-андерсеновски живо, умными мордами к зрителю, встали в рядок под окошком Мотькины башмаки и туфли.Оказывается, её порывом было – уехать. Но вслед за импульсом обиды включились мозги, и она поняла, что ехать некуда, да и нет уже в ней прежнего драйву. Николай Андреич облагородил дикую Мотю, привил ей сомнение – позорное гамлетовское клеймо. Прежде чем куда-либо рваться, надо бы смыть его, снова стать беспечной девчонкой, которой плевать, как поступать и что играть, – лишь бы жизнь пылала!Всё это она изложила мне, мотаясь по грязной кухне, злой рукой переставляя чашки – не найдётся ли пара чистых? Наконец убожество собственного жилья истомило её.Плечом к плечу, проскальзывая по присыпанной снегом наледи, мы вышли из переулка на площадь. В центре её был залит и уже схвачен первым морозом каток. Там звучала простая музыка и гурьбой, по-старинке, гонял народ.– А вообще-то я знаешь зачем тебя звала? У меня для тебя анекдот в лицах! – повеселев на морозном воздухе, сообщила Мотя. – Знаешь тут японский ресторанчик? – и кивнула в сторону шоссе. – Угадай, с кем я в нём всю ночь просидела?– С Николай Андреичем?– Да ещё чего! У него и денег-то нет на рестораны! Меня Петька твой позвал. Я ж пари ему продула!И Мотя, очень стараясь создать для меня «эффект присутствия», поведала о своём неожиданном свидании с Петей.Дело было так. Вчера, уже ближе к ночи, Петя позвонил ей и объявил, что намерен взыскать свой выигрыш. Тон его при этом попахивал крайним отчаянием. Мотя не решилась возражать. Они встретились на парковке возле центральной площади. Выйдя из машины, Петя протянул ей старый, мало, однако, читанный том Шекспира, из тех, что дремлют в домашних библиотеках родителей. И сказал: «Матвеева, на сегодняшнюю ночь это твоя работа!»Они сели в ресторанчик с чёрно-красными стенами и гудящим шоссе за окнами. Петя ругал на чём свет стоит его расположение, меню и интерьер, ничего лучшего, однако, в округе не нашлось, и они остались.Сражённая предательством Мотька надеялась с горя подналечь на саке, но Петя был против. «Напиваться, когда тебя бьёт судьба, – это плебейство! – сказал он, решительно отменяя её заказ. – Поражение надо встречать на своих ногах, в чистой рубашке».По Петиному виду и речам Мотя догадалась, что он имеет в виду не столько её проигрыш, сколько свою собственную таинственную неприятность, о которой речь, вероятно, ещё зайдёт.Посулив официантке не забыть о её трудах, Петя велел каждый десять минут приносить ему горячие полотенца – «лучшее, что есть в японской кухне», как сказал он Моте. На полотенцах этих он и держался всю ночь – обёртывал влажным теплом свои ледяные ладони, пока Мотя читала ему кровавую историю принца датского.Ей было трудно отрабатывать долг. Закипали зло на Николая Андреича и самая подлая жалость к себе. На особенно острых пассажах Мотя срывалась в слёзы. Может быть, мудрый Петя для того и засадил её за Шекспира, чтобы посредством чтения вслух вытекла соль обиды.После того как долг был уплачен, Петя довёз её до дома и, прощаясь, сказал, что в ближайшее время обязательно проспорит Моте что-нибудь ценное. А когда она уже отпирала дверь, крикнул из-за забора, что несчастье, постигшее её, – одна из самых распространённых в нашем мире вещей. С ним, например, сегодня произошло то же самое! Ну просто под копирку!Заинтригованная Мотя вернулась к калитке. У машины они покурили, и Петя в двух словах рассказал ей свою беду.– С Ириной, что ли? – спросил я, не сомневаясь, что речь пойдёт о том, как его Дуль синея вцепилась в шинель.– Да с какой Ириной! – отмахнулась Мотя. – Его музыкант кинул, с которым он должен был играть. Причём даже не объяснился. Просто позвонили из администрации зала и сказали, что всё отменяется. Ну Петька ринулся выяснять. Оказалось, этот парень будет играть с кем-то другим, с крутым каким-то. Как его… Мишелем.– Может, Сержем?– Сержем! Точно!Наверно я слишком выразительно глянул в сторону булочной, где была припаркована моя машина.– К Петьке хочешь сгонять? – спросила Мотя. – Езжай, правильно! – и вдруг, резко отвернувшись, задрала голову к фонарю.– Да никуда я не поеду! – буркнул я, чувствуя, как рядом со мной закипают Мотины слёзы. Незачем ехать – нет никакой беды. То, что Петю кинули братья по музыке, – плохо, конечно, но на беду не тянет. И потом, разве Моте легче? Три года сидела при Николае Андреиче и осталась на бобах.– Нет! Ты поезжай! – растерев слёзы, твёрдо сказала Мотя. – За меня не волнуйся! Я топиться не побегу. У меня всё будет. Ещё Николай Андреич локти себе съест, что меня упустил! А вот Петька твой ранимый. Пианист, блин! – И она грустно улыбнулась, как будто и правда ей стало легче от сознания своего превосходства над Петей.Я был искренне восхищён тем, что Мотя, выбирая из двух «обломов», смогла оценить постигший Петю как более тяжкий.Мы договорились, что я разберусь с Петей и вернусь. Может быть, правда, уже не сегодня – завтра. А пока пошли, провожу; куда тебе нужно – домой или, может, в театр?– Да чего я, сама не дойду! – огрызнулась Мотя и вырвала руку – потому что я, как дурак, взял её за запястье. Так брал я обычно Лизу, когда мы переходили дорогу.Когда я уже прошёл порядочно, вдалеке раздался Мотин голос, нетвёрдый от смеха и слёз.Я обернулся: она притопывала под фонарём, в сиренево-лимонном снегу, и улыбалась до ушей:– Да нет, я нормально, правда! – крикнула она. – Петьке привет! Ты скажи ему, пусть он это… не сдерживает рукоприкладство! Чтоб Тёмыч на концерте красивый был! Нечего в себе держать! – и, махнув мне, шмыгнула из проруби фонарного света во тьму.Я постоял ещё, потом подошёл к катку на площади и смотрел минут пять, как под дурацкие песни мотают круги счастливые люди, среди них – молодая светловолосая женщина с дочкой лет шести. Многие улыбаются, и на всех слетает с небес немножко свежего снега.

Из машины я позвонил Пете и сказал, что буду через часок. – Мотька накляузничала? – спросил он равнодушно. – Не надо. Мне спать охота, прямо валит… Давай, может, завтра?– Ну и спи! – сказал я. – Во сне хоть, может, ерунды не напорешь! – и, успокоившись немного, взял курс на Москву.

Далеко – на другой земле – остались ветра Старой Весны, Иринино еловое одиночество, моя уютная бытовка и часовня с праведником в утлой лодочке. Я въехал в «полярный день» московских проспектов. Его обманный свет взбодрил меня. Добравшись до Петиного двора, я трезвонил в домофон минуты две. Наконец динамик включился, и Петя вяло проговорил:– Заваливайся!Поднявшись на четвёртый этаж и войдя через отпертую дверь в коридор, я первым делом услышал звуки – отвесное падение нот.Посередине комнаты за роялем, ссутулившись, сидел Петя и средним пальцем правой руки нажимал клавиши – ре, си, ля – ре, си, ля – по кругу. Воздух в комнате был порядочно выстужен. Из распахнутой форточки пахло улицей, и Петины руки под рукавами простой белой футболки были в мурашках.– Не мёрзнешь? Может, закрыть?Петя оторвался от клавиш и взглянул снизу вверх. Судя по физиономии, спать после вчерашних «Шекспировских чтений» он так и не лёг.– У Сержа блестящее самообладание, это правда, – сказал он вместо приветствия. – У меня – хреновое, у него – блестящее. Но с ним вообще нет музыки, веришь ты мне?Я дёрнул плечами, имея в виду, что некомпетентен, но верю, само собой. А как же!– Господи! Нельзя же так во всём проиграть! Во всём!.. – проговорил Петя почти беззвучно, и у него на глаза навернулись слёзы. Это было настолько не в его стиле, что я испугался.– Петь! Да хрен с ними! – сказал я и, придвинув стул, сел рядом. – В конце концов, это ж не ты их кинул. Вот если б ты – тогда было бы плохо. А так – их проблемы.Он шмыгнул носом и взглянул на меня тяжело, явно желая задушить или стукнуть.– Да нет, брат. У них как раз проблем никаких. Это мне придётся доказывать, что я не отстой. И я докажу. Умоются… – проговорил он, стиснув зубы в своей сладкой чёрной мечте. – Мне только надо что-нибудь провернуть. Денег надо, брат. Надо, надо бабла… – Он задумался и со внезапным спокойствием поднялся из-за инструмента.– Ладно… Хорошо, что ты заехал. Я рад, – и прошёл на кухню – сообразить нам что-нибудь на ужин.Я любил перекусывать у Пети. Содержимое его холодильника всегда выгодно отличалось от моего, но на этот раз ел без аппетита. Мешал незримый мрак, разлитый вокруг моего друга.– Как именно я буду размазывать этих гадёнышей, пока не ясно, – сдержанно объяснял он. – Для начала поговорю с Михал Глебычем – мол, хочу форсировать карьеру. Дайте дело. Тут без проблем. Пажков сто лет мечтает, чтобы я у него одолжился. Будет дело, будут деньги – будет и план действий. Тёмыча прощу. А вот с Сержем посчитаемся, – сказал он, устремив на меня совершенно чёрные, состоящие из сплошных зрачков глаза. – Он вор. Пришёл и украл готовенькое.– Не украл, Петь. Тёмушкин твой сам перерешил.Он мрачно взглянул и, кинув себе в тарелку пару здоровых кусков мяса, взялся за ужин. Учитывая обстоятельства, не думаю, чтобы ему сильно хотелось есть. Злость, с которой он уписывал эти куски, была направлена против врагов.– И главное – всё за моей спиной! Администратора звонить заставили. У Тёмыча, конечно, телефон глючит. Профессорша тоже не берёт. Скоты трусливые!Тут Петя бросил нож и, наколов целый кусок на вилку, с первобытной пустотой в глазах принялся рвать его зубами.

– Ну а Ирина? – спросил я, не видя другого средства вынуть его из мрака. – Что, вот так вот резко хризантемы отцвели? Петя бросил вилку и, дожевав, переспросил:– Ирина? – он словно удивился, как среди этой гари могло всплыть её имя. Помолчал и качнул головой. – А Ирине уже всё равно. Затоптали её, как травинку осеннюю…Я вспомнил, как эта «травинка» влепила Илье затрещину, и с удовольствием пересказал сцену Пете.Он слегка улыбнулся и задумался. Мне показалось, его мстительный азарт поугас.За ужином мы выпили по чуть-чуть, и Петя, прикрыв свой стаканчик ладонью, отставил бутылку на мой край: «Дальше сам». Видно, он продолжал исполнять своё правило: встречать немилость судьбы «в чистой рубашке».И всё же от усталости его немного развезло. В ответ на мою осторожную просьбу простить обидчиков – поскольку всё же прощать завещано! – он подошёл к роялю и снова стал нажимать одним пальцем клавиши. А потом резко закрыл крышку.– Не могу, – сказал он. – Чтобы простить, надо сначала вынуть пулю.– К доктору пойдёшь или сам?– Сам, конечно! Водочки – и ножичком! – улыбнулся Петя. – Работать надо! Выжидать случая, лезть в авантюры. И не надо человеку впаривать про дух святой, когда ему нужен антисептик. Посчитаться мне надо, брат, от души – и стану здоров!От Петиных метафор у меня мутилось в голове.Когда наш разговор иссяк, я собрался идти ночевать к родителям – благо неподалёку, но Петя сказал: «Побудь!» – и я остался.Он хотел рассказать мне о кое-каких партнёрских проектах своего отца и Михал Глебыча, в которые подумывал затесаться, но, пока я ходил на балкон курить, вырубился прямо за ноутбуком, башкой на журнальном столике. Я спихнул его на диван, а сам улёгся в мексиканский гамак на кухне, с которым успел уже сродниться. Но заснуть по-человечески у меня так и не вышло – всю ночь валил прозрачный снег дрёмы.В последнем утреннем сне меня настиг кошмар. Я увидел Петю – в каком-то застенке, среди мерзких созданий, пленивших его. Понятно, за жизнь я насмотрелся фэнтези, но больше всего меня потряс даже не киношный антураж, а чёткое понимание: если я сейчас его не вытащу, мы уже не увидимся с ним – даже на «том свете».Решив не ждать будильника, я зашёл в комнату. Он так и спал одетым, разметавшись по дивану, со свесившейся на пол рукой.Я тряхнул его за плечо. Он вздрогнул и моментально сел на кровати.– Ты чего? Уже вставать? А сколько времени?– Петрович, мне про тебя сон приснился.Он глянул дико, ещё не въезжая, слепой рукой нащупал на столике бутылку минеральной воды и, глотнув, закашлялся.– Какой ещё сон?– Как будто тебя гоблины забрали и мне тебя надо вытащить. Если ты у них застрянешь, то даже когда уже все попадут в лучший мир – тебя там с нами не будет!Тут я увидел его изумлённые, часто смаргивающие глаза и прибавил поспешно:– Да ты не дёргайся. Я в этом плену уже был, сам знаешь.– А я не дёргаюсь, – отозвался Петя и, помолчав, произнёс – неожиданно ясно для только проснувшегося человека: – На кресте нашего Спасителя есть косая перекладинка – один край выше, другой ниже. Она символизирует двух разбойников. Грешили они одинаково, но один уверовал, а другой умер, изрыгая проклятия. Вот ты у нас – правильный разбойник… – Он умолк и наморщил лоб. Мысль сорвалась, как рыба. Помолчал и прибавил, взглядывая: – А я – неправильный. Ты бы знал, как меня грызёт моя гордость! Как она меня жрёт, хрустит моими костями… Как мне отодрать её от себя? Я тогда бы мог снова играть, учил бы детей, Наташку… – Он обнял согнутые колени и, положив подбородок поверх рук, уставился в одну точку. Должно быть, в этот момент в его душе совершалась ревизия – сколько есть у неё светлой мощи, хватит ли сил. – Нет, не могу, – вдруг ясно проговорил он, – не могу уже после всего этого остановиться. Знаешь, как в воздушном бою – погибну сам, но мессера собью!Я не стал ему возражать, но как-то всё во мне заскулило.– Ладно, мне в булочную пора, – сказал я и ладонью пнул его в плечо. – Поднимайся! Кофе хоть свари!Петя взглянул на меня с холодком и проговорил отчётливо:– Ты не бойся, я поднимусь.

Какая, к чёрту, работа! С девяти до шести я, конечно, поприсутствовал в булочной, но душа, размазанная между Петей и Мотей, не коснулась дел.

А вечером по несильной, но стойкой метели, туманившей улицы, я проехал двести метров до Мотиного дома, встал на сугробистую обочину и, по свежему снегу, двинулся к крыльцу. Дверь была не заперта. Вошёл, стараясь топать погромче, и остановился в холодной прихожей. Запах гнилых досок мешался с ароматом зимнего тепла – корицы, лимона, гвоздики.

– А я заболела! – донёсся из комнаты Мотин осипший голос. – Заходи, если не боишься! Брат вот боится. У него иммунитет слабый.

На крючке в коридорчике сох старинный дорожный плащ с пелериной. Повседневная одежда существа, приводившего землю в цветенье. Раздеваясь, я тронул его щекой: сырая материя пахла мартом. Интересно, где бы Мотя могла представлять сегодня Весну? Под плащом, завалившись друг на друга, спали немытые солдатские сапоги. Робея, я зашёл в «лазарет».

Мотька сидела в постели, опершись спиной о подушку, натянув до подбородка одеяло в неглаженом пододеяльнике. Чёрные её глазища температурно блестели. Я почувствовал жалость и страх – как когда болела Лизка, перенёс со стула на стол обшарпанный Мотькин ноутбук и присел у кровати.

– Я была в Москве. У Николая Андреича в новом театре, – торжественно проговорила Мотя, и я не узнал её голоса, сипло и низко прорвавшегося сквозь отёкшее горло.

– Каялся?

Мотя не ответила. Она запихнула в пододеяльник вылезший край шерстяного пледа и взглянула на меня с таким детским вопросом, что я растерялся. Можно было подумать, она надеется, что я объясню ей, откуда берутся измены и можно ли простить?

Сиплым шёпотом Мотя рассказала мне, как встретил её Николай Андреич. Так, словно он был её педагог в институте, а она пришла к нему выпрашивать зачёт. И словно не было никогда между ними никакой пьесы – вообще ничего, ноль.

– А ведь он сам говорил – искусство соткано из человечности! – горячо сипела Мотя. – Ты жалей, не разбирая, любого нуждающегося, даже эгоиста, даже миллионера! Только тогда с тобой будет ангел творчества. Потому что этот ангел не выносит ни малейшей чёрствости. Она опаляет ему крылья. Чёрствость – это от слова чёрт!

Я слушал, и мне не верилось. Тузин не был моим другом, но я давно зачислил его в близкие родственники и полагал, что довольно знаю его натуру. Он не мог вот так, за пару недель, обрасти цинизмом.

– Я думаю, весь этот холод – от вины, – сказал я. – Просто попытка защититься от угрызений.

– Правда? Ты правда так думаешь? – захлебнувшись надеждой, прокаркала безголосая Мотя. – Ну тогда я его прощу! Я к нему тогда ещё попозже заеду, когда он очухается!

Она сползла пониже и, утонув затылком в подушке, сладостно просипела:

– А как я выступила! Ты бы видел! Когда он меня турнул, я вышла на улицу и прямо перед парадным входом – по тексту, все монологи. А диалоги – на два голоса. На мне всё сырое – земля и листва. И ещё бутерброды – чёрный хлеб с огурцами, очень пахнет весной. Я их посыпала снегом, как солью. Как вижу, что кто-нибудь смотрит на меня, – так сразу снежком посыплю и хрумкаю… А лицо у меня горит, потому что я вся в буранном чертополохе! Бр-р-р… – Тут Мотька сильно вздрогнула и заползла под одеяло с головой.

– Ты потом съезди к нему и скажи, что я на него не в обиде! – глухо раздалось из берлоги. – Оправдай меня, ладно? Хотя бы посмертно. Потому что, знаешь, я сейчас это сердцем вижу… ненавидеть – это позор!

Тут только я догадался, что она бредит.

У Мотьки в буфете нашёлся просроченный анальгин. Она сгрызла его, морщась и запивая чаем. А я собрался в аптеку купить ей что-нибудь от горла. В коридоре ещё раз оглядел висевший на гвоздике наряд Весны, мокрый и лёгкий, как крыло мотылька, и почувствовал жжение досады: дурища, протусовалась весь день в летнем плаще!

На улице всё ещё сыпал снег. Не то чтобы «буранный чертополох», как выразилась Мотька, но довольно остро заточенная ветром метелица. Уже выйдя из аптеки, я подумал: надо бы принести Мотьке в утешение от бед какой-нибудь подарок. При этом у меня не было ни малейшей идеи, что бы это могло быть.

Я бросился в омут головой и в дурацком киоске с колониальными безделушками купил бубен и кастаньеты. Там же купил блокнот с тряпичным солнцем на зелёной обложке. Уходя заметил на стене сумку-котомку и всю эту музыку попросил в неё запихнуть. У бабульки в подземном переходе приобрёл шерстяные носки, серые, со снежным узором. Оставалось добавить сладостей. Покупать шоколад или конфеты в коробке показалось мне глупым. Я набрал конфет вразвес – «мишек», «стратосферу», «белочку», и засыпал ими подарки. А затем заскочил в супермаркет и, тупо пройдясь по рядам, взял банку варенья из крымской ежевики. Подумал и добавил к ней ещё массандровский кагор.

В общей сложности я бродил часа полтора, а когда вернулся, облегчительное действие анальгина было в разгаре. Мотькин лоб пробила испарина.

– Ты извини, я вроде как жива, – призналась она, вытряхивая из котомки на одеяло свои подарки. Перебрав их, сразу надела носки со снежинками и, разглядывая вытянутые мыски, сказала:

– Фу, какие вы сентиментальные! Что ты, что Петька. Вы и на людей-то не похожи. Может, вы ангелы? – И она с пристрастием оглядела меня. – Ну, открывай кагор-то! Давай уж выпью, авось не помру!

Мотя поправилась быстро и, обвыкнувшись кое-как с утратой Николая Андреича, вспомнила свои старые планы. – Хочу рубиться по максимуму, – докладывала она мне. – Конечно, это кайф – порыдать с благородным творцом на репетициях, но идти с ним в жизнь – последняя глупость. Нужна агрессия и адская вера в себя. Обещаю, ты обо мне услышишь! Хочешь, я даже в каждом интервью буду тебе передавать привет?При этом она вовсе не желала, чтобы я следовал её примеру.– Моя судьба цыганская, и ты на меня не смотри, – наставляла меня Мотя. – Хоть где-то должна быть любовь, верность и прочая туфта. Нельзя ведь, чтоб оно совсем в человечестве передохло! Вдруг через триста лет пригодится?

Наша окрепшая было дружба с Мотей оборвалась в один момент. Как-то в обед я позвонил ей узнать, как дела, а если повезёт, то и зазвать вечерком куда-нибудь поужинать. – Ты прости меня, Булочник! – громко и близко, ближе привычного, прозвучал в трубке Мотин голос. – Меня тут больше нет – я в другом времени! И у нас, представляешь, ночь!Я не понял её. Мне показалось, она говорит о театре, о каком-нибудь очередном дурацком мюзикле. Но на всякий случай спросил, в порядке ли она и не нужно ли приехать?– Ну валяй, приезжай! – ухохатывалась Мотька. – Я в Хабаровске! Прусь вот с рюкзаками. Мне девчонка позвонила из студии. Помнят меня, берут. И с жильём устроилось! Ты прости, что не предупредила, а так, «по-английски»… Не хотела тебя расстраивать!

Мы не виделись с Петей с того самого дня, как он узнал о вероломстве Тёмушкина. Судя по двум или трём кратким телефонным разговорам, состояние его духа в последние пару недель было жёстким и собранным. В качестве темы для беседы Петя предпочитал работу, а именно – способы крупного и одновременно быстрого заработка. Об Ирине не заговаривал. То есть он, конечно, говорил о ней непрестанно, называя её то справедливостью, то удачей, то музыкой, но она шла фоном и не смягчала бреда отмщения, захватившего его всецело.

– В принципе, я могу сегодня с тобой пообедать! – сказал он, когда, пришибленный известием об отъезде Моти, я позвонил ему. – Даже будет кстати. Есть у меня для тебя одна новостишка. Но только я к тебе не попрусь. Сам приедешь. Петин голос был ровен и холодноват. Торговаться не имело смысла. Он назвал адрес ресторанчика, и мы простились.Намаявшись по пробкам, я разыскал нужное заведение и, войдя, по одному только запаху, пропитавшему зал, оценил Петин выбор. Это был аромат добра и укрытости, сравнимый только с запахом честно испечённого хлеба. В светящемся рыбно-пряном воздухе, навевающем мысль об Эгейском море, парила облачная мебель. Диванчики в светлых чехлах, белое, синее.В углу у окна, под фотографией счастливых рыбаков, обнимающих в четыре руки гигантского тунца, мною был обнаружен Петя. Он сидел, элегантно лохматый, весь в чёрном, и с видом знаменитости, отягчённой собственной славой и красотой, листал экран телефона. Дожидаясь меня, он уже успел перекусить. Теперь перед ним были пепельница и кофе.– Ну ты, брат, даёшь! Час тебя жду! У меня обеденный перерыв не резиновый! – объявил он вместо приветствия. – Присаживайся! Чего хотел?Я сел, и он через стол протянул мне руку. Пожатие его сухой холодной ладони не понравилось мне, как, впрочем, и всё остальное. Петины глаза, известные своим обаянием и гипнотической силой, были темны и узки. Напряжённые скулы и челюсти, сжатый рот. Я молча смотрел на него.– Так чего хотел? – повторил он.Я сказал, что Мотька сегодня улетела в Хабаровск.– Ну и молодец! – кивнул он. – Не терпеть же ей век твоё нытьё по жене! – и перебил, когда я попытался возразить: – Да молчи уже! Ноешь ты или нет – без разницы. Всё равно ты весь этим пропитан – сожалением, тоской! Что толку с тобой тусоваться?Мне захотелось встать и каким-нибудь внятным движением, может быть, и кулачным, выразить Пете протест против тона, каким он вздумал со мной разговаривать, но, учтя его трудные обстоятельства, я сдержался.– Так значит, Мотька в Хабаровске. И в чём вопрос?– Не знаю, – буркнул я. – Нет никакого вопроса. Получается, что вокруг меня все друг от друга отламываются и потом леденеют поодиночке. И что, надо на это вот так спокойно смотреть?– А это ты у Ильи спроси – надо или не надо, – посоветовал Петя, поднимая на меня угольный взгляд. – Это у него «дух истины» на посылках. А я, брат, если охота, могу по блату тебя свести с духами совершенно иного рода! – И он улыбнулся, но ни капли прежнего добродушия не мелькнуло в его лице.От улыбки этой что-то дёрнулось во мне – повернули ключ – и я завёлся.– То, что вокруг тебя чертей поналипло, так это скажи спасибо своему воображению! – грянул я. – Никто тебя не оскорблял и музыку у тебя не крал – ты сам её сдал! Твои сержи и тёмушкины поступают так, как им выгодней. Ничего личного! А ты, как дурак, цепляешься – мол, тащите пистолеты! Только больно надо им с тобой стреляться. Будешь палить сам в себя!– Ты думаешь? – спросил Петя, когда я отклокотал. – Ты серьёзно так считаешь – что я маюсь дурью? Ну что ж, тогда ознакомься! – и он, вынув из кейса длинный конверт, подал его мне через стол. – Получил на днях «заказным»! И это в эпоху электронной почты. Читай и завидуй!Петя откинулся на диване, под сенью тунца, а я вынул из косо порванного конверта отпечатанное синими чернилами письмо и билет.Письмо было рассылочным, со вписанной от руки фамилией. В нём «именинники», а конкретно Серж с Тёмушкиным, выражали искреннее желание видеть Петю на премьере в зале таком-то, с последующим празднованием события в кругу друзей. Пригласительный билет прилагается.– Я ведь был у них на репетиции! Просто из любопытства, – сказал Петя. – Не выходит у них ни хрена! Топот и ржание! Тёмыч прибитый. Подхожу, говорю: ну что, дурачок, доволен? Этого ты хотел? Он молчит, глазами по ботиночкам шарит. Ну я лысину ему взъерошил: мол, живи, предатель, не трону! И пошёл. А теперь вот думаю – всё же надо бы к ним завалиться! А? Может, сходим, послушаем? А потом я тебе всё то же самое сыграю, дома. Всё то же – только по правде.– Слушай-ка, так это уже сегодня? – перебил я его, поглядев на дату.– Ну да! Я ж говорю – ты кстати! – холодно рассмеялся он и, забрав у меня письмо, уложил на прежнее место, в кармашек кейса. – Жаль, не готов я ещё. А то, представь, как было бы круто: поприсутствовать, а потом устроить ненавязчивое продолжение банкета – для всех желающих? А? Резиденция в безвизовом тепле, своя, и самолёт – так уж и быть, в аренду. Ну ничего, не в последний же раз, как думаешь? Ещё успеется…– Хватит чушь пороть! – разозлился я. – Самолёты ему подавай! А космических кораблей не надо?Он моментально перегнулся через столик и, легонько взяв меня за свитер, прошипел:– А ты чего хочешь? Чтоб я к Ирине в Сержевых плевках потопал? Чтоб я всю жизнь их на себе таскал, как ордена?Я толкнул его, он отлетел на место и сразу выпал из роли. Ладонь поднёс к лицу и снял что-то с глаз – как паутину.– Дурак ты! – сказал я и пересел к нему на диванчик, под шхуну, на которой рыбаки времён Второй мировой наловили для нас с Петровичем рыбы.– Хочу быть вот этим дядькой, который с тунцом, – сказал Петя и как-то жалобно кивнул на фотографию. – Смотри, какой он большой, весёлый!Мы синхронно запалили сигареты, и через дым мне почему-то вспомнилась Петина комната. В ней светло и пусто. На бездонной полировке рояля белеет злое письмо. Тишина. Но вдруг отворяется дверь и возникает… кто бы мог подумать! – Наташа с косами. Вот она входит, смелой рукой берёт письмо и следует прямо к окну. Щелчок шпингалета, ветер в грудь – отныне судьба глупых бумаг нас не волнует. Затем садится за инструмент и, откинув косы за плечи, уходит в клавиши. Она проникает в музыку вдумчиво и уверенно. Никаких тёмушкиных – только Бах. Сыплется, как сухие листы, Гульдово «нон легато». И всё проходит. Всё проходит.– Петь, а может, тебе правда снова преподавать?– Нет, – мотнул он головой. – Я не могу растить детей на смерть.Конечно, он имел в виду музыкальную «смерть», но всё равно я похолодел.

Мы простились на парковке, где стояли наши машины. Петя сел за руль, газанул по рыхлому снегу и съехал с обочины на дорогу, затянутую ледком. Несмотря на полный привод, автомобиль повело. Я спрятал руку в карман куртки и там, на дне, сложив пальцы щепотью и не давая себе отчёта в совершаемом действии, перекрестил его машину. А через пару минут – я ещё не успел отъехать – он перезвонил мне. Его голос был неожиданно весел и свеж.– Слушай-ка, ну а может, и правда сходим? Ну к Сержу? Считай, что ты меня уломал насчёт «простить»! Подойду, пожелаю всяческих удач. Дам, по крайней мере, понять, что меня это мало колышет. А то бешусь, как дурак. Сильные не бесятся – это мне Михал Глебыч хорошо втолковал. Так что, едем?

В тот день я так и не вернулся в булочную. Сгонял к маме, у которой наслушался всякого про слёзы и тоску переехавшей на съёмную квартиру Лизки. А к вечеру прибыл в назначенное место и вызвал Петю. – Да мы уже здесь! – сказал он беззаботно. – Только со мной Михал Глебыч, ты же знаешь, он у нас известный меломан, – и шёпотом прибавил: – Примчался из вашего монастыря – ревизию наводил. Вернулся злой, как чёрт! Так я теперь надеюсь – может, он со злости Сержу концерт запорет? А что, бывало ведь уже! Очень бы кстати. Ты давай, заходи, не мнись – я в фойе!Петя ждал меня у входа – весёлый, без пиджака, рукава рубашки подвёрнуты на треть. Молодой вольный его вид обнадёжил меня – кажется, он и правда собрался объявить должникам амнистию.– А Пажков, представь, друга встретил! – принялся рассказывать он, пока я сдавал в гардеробе куртку. – Нефтяник какой-то. Вместе, говорит, начинали. И чего они там начинали? Подумать страшно! Ничего себе Серж гостей поназвал!Я бывал с Петей в этом месте. Зал был невелик, но хорош – изящный, с удобными креслами и, как выразился Петя, «прикольной акустикой». В фойе пахло благородным кофе, прибывающим гостям подносили шампанское, и сразу бросилось в глаза качество публики. Никаких интеллигентных старух. Молодёжь и люди средних лет, преимущественно «деятели культуры», о чём было легко догадаться по ухоженным бородам и особым свитерам и пиджакам, одновременно небрежным и изысканным. Кое-кого из представителей собранной Сержем сортовой публики Петя знал лично, многих – понаслышке. Он указывал мне на них с детской восторженностью: «Ты посмотри, и этот здесь!» Мне показалось, его начала понемногу пробивать экзаменационная дрожь.Наконец я углядел Пажкова. Рассевшись в кресле, Михал Глебыч попивал кофе и в ходе беседы с «нефтяником» столь экспрессивно махал рукой, державшей блюдце, что казалось: чашка вот-вот взмоет со своего крохотного аэродрома и, вращаясь, умчит в гущу уважаемых гостей.Повидать виновников торжества нам не удалось. В фойе их, естественно, не было, а идти за кулисы Петя не пожелал.– Ну ладно, в антракте, – решил он. – Заодно и похвалю, если будет за что.

К Петиному удивлению, на сцену вместе с Сержем вышел не Тёмушкин, а какой-то молодой виолончелист, краснощёкий, лохматый. Свет оставили, и в атмосфере, напоминающей университетскую лекцию, зазвучала музыка. Я не разбираюсь в академической музыке, тем более современной, и не могу выносить суждения. Могу только сказать, что у Пети дома, на расстоянии пары метров от инструмента, эти странные вещи всё же отзывались во мне: сосало под ложечкой, грусть давила виски, и вдруг загоралась надежда. В зале же я остался холоден. Знакомая музыка показалась мне нецельной – бутылочные осколки.Первое отделение завершилось роскошными аплодисментами.– Ну что, подойти или как? – спросил меня Петя. – Или уж не допустят до царя-батюшки? – и кивнул на дверцу в закулисье, к которой потянулся ручей друзей и коллег.– А как сыграли-то?– Да плевать! Идти или не идти? – перебил Петя. – Всё-таки мировая – это, брат, ответственное решение, как бы не пожалеть… Ладно – пойду!Мы выбрались из нашего ряда и, свернув в проход, столкнулись с блондинкой. Я знал её – это была Петина однокурсница. Он поддерживал с ней приятельские отношения, как, впрочем, со многими.– Ох, Петька, и ты тут! Петь, а почему Серж играет? Ты же хвастал, это твой материал! Что, задвинули тебя? – спросила она сочувственно.– Так вышло, Мариш, – сказал он, поправив у неё на плече ремешок сумки.– Петька, ты не расстраивайся! – горячо заговорила она. – Нам с тобой до Сержа не доплюнуть. Слышал, как он там в финале забацал?– Забацал, как стадо бегемотов, – чуть побледнев, сказал Петя. – У тебя что с ушами, Мариш, отит?– Да ладно тебе, не завидуй! Всё равно ты лучший! – сказала Мариша и, чмокнув его в щёку, устремилась в фойе, куда продвигались в окружении публики герои дня.Петя посмотрел ей вслед как-то зыбко и на миг закрыл глаза. А когда открыл – в них густо тлела, шевелилась красноватыми углями прежняя цель.Я не успел среагировать. По светлому залу, наперерез идущим, он понёсся вниз и через десяток секунд уже взбегал на сцену. Можно было подумать, рояль – это поезд, на который, страшно опаздывая, он всё же успел вскочить. Поправил банкетку, сел, сдвинул на локти подвёрнутые рукава и свободным, легко перекрывшим рокот зала голосом крикнул:– Мариш! Для тебя! Чтоб ты знала, что тут на самом деле с финалом!Его реплика прозвучала как объявление о начале войны. Люди застопорились в проходах и обернулись. Через пару секунд, убедившись, что тревога ложная, они должны были возобновить движение, но Пете хватило этого мига. Он вдохнул и с болью, словно простившись навек, нырнул в ледяное течение Тёмушкина.Не знаю, сколько времени прошло. Я осознал случившееся, когда авантюрист уже был плотно объят волной публики. Волна колыхалась поначалу, а затем её передний край, тот, что ближе к инструменту, замер совсем. Мужчины с бородками, продвинутое студенчество и кучка ухоженных женщин перестали дышать; не знаю, что поразило их – разница в игре или острая близость скандала. Не важно. Я чувствовал, что Петя, ведомый ангелом или бесом, захватил слушателей с потрохами. В какой-то миг он слепо обернулся и крикнул в публику: «Тёмыч! Тащи виолончель!»Торжество справедливости освободило его. Он вынимал из угловатых творений Тёмушкина невесть откуда взявшуюся, возвышающую дух красоту – как это делал в своих рисунках Илья, как с разбойниками поступали праведники: смывали любовью пыль – и взгляд тонул в сиянии. В какой-то момент невозможная Петина выходка показалась мне единственно верной. Вот сейчас он доиграет и уйдёт победителем.Вдруг в кольце, окружившем рояль, наметилось шевеление. Сперва незаметное, затем усиливающееся. Я почувствовал толчок в спину и обернулся: как в каком-нибудь детском фильме, через толпу, пыхтя, протиснулся и встал у левого бока клавиатуры, любопытный, маленький, рыжий Михал Глебыч Пажков. Несколько секунд он стоял неподвижно, а затем поднял руку и осторожно, указательным пальцем, нажал басовую клавишу. Помедлил – и нажал снова. Ещё и ещё.Кольцо публики колыхнулось смехом. Михал Глебыч ободрился и с дурашливой улыбкой задолбил сильнее. На миг в голову мне пришло: передо мной русский юродивый – существо, сумевшее бессмысленным действием проявить в мир Божью волю.Петя снял руки с клавиш и непонимающе, словно только проснувшись, огляделся.Воспользовавшись паузой, Пажков рванул к средним октавам и шустро наляпал собачий вальс. Разномастное – толстое и тонкое, заливистое и смущённое ржание прокатилось по публике.Тем временем сквозь толпу к инструменту пробрался охранник и, по проторенной им дорожке, Серж. Его белый лоб, яркие космические глаза и улыбка, не причастная творящемуся бедламу, подействовали на публику отрезвляюще. Кольцо разомкнулось и струйками стекло со сцены. На ней остался один примёрзший к банкетке Петя.– Спасибо, всё хорошо! – отчётливо произнёс Серж и жестом отпустил стража порядка. – Друзья мои, лучшее доказательство того, что музыка превосходна, – когда она идёт в народ! – проговорил он, обращаясь к залу, и гениальной рукой тронул Петино плечо.Дальше я смутно помню вращение ослепительных люстр, скользящие взгляды, пчелиный гул и, слава тебе Господи, наконец – безлюдный гардероб!

– Это что было? – спросил Петя, когда мы вышли на улицу. Я сунул ему сигарету и сразу – в лицо – огонёк. – Запахнись, простудишься.Он послушно застегнул пальтишко.Багряная, замазанная желтоватым светом московская ночь повлекла нас, куда глаза глядят. Смутно я пытался припомнить – где у меня машина? А потом бросил – лучше сначала зайдём посидим где-нибудь. Когда сомнамбулически мы приблизились к первому перекрёстку, за нашими спинами раздался вопль:– Стойте, сыны! Меня подождите!Я обернулся: по слякотной улице к нам спешил Михал Глебыч. Охранника он прогнал к машине и, настигнув нас, пошёл в ногу, весело поглядывая на Петю.– Ну и денёк! Сперва Илюша ваш мне в храме отчебучил! Теперь ты ещё, Петька! Чего полез-то? Я ж тебе велел – не лазить за рояль! – задирался он и вдруг, не выдержав счастливого воспоминания, захихикал.Петя остановился и с удивлением, будто не узнавая, поглядел на Пажкова. Сигарета выпала из его пальцев. Лунатичным движением он взял Михал Глебыча за отвороты шубки и, протащив десяток шагов в глубь скверика, швырнул на скамейку.– Наглая скотина! Крути свои бабки и не лезь в мою музыку! – стенал он сквозь зубы, встряхивая и вбивая Пажкова в деревянные реечки. – Ты гоблин, а она – Богородица! Не лезь к ней, понял? Тронешь пальцем – убью!– Петька, ты с шампанского, что ли, захмелел? Ой! Ох! Да куда ж ты! – хохоча, икал Михал Глебыч и вдруг, неожиданно ловко притянув Петю за воротник пальто, стукнул его кулачком в нос. – Ну всё, сынок! Остыл? Высморкайся! – беззлобно сказал он и, откинувшись на спинку скамьи, перевёл дух.

Петя и правда остыл мгновенно. Сел рядом с обидчиком и, поискав по карманам платок, промокнул подбитый нос. Не то чтобы он очнулся, но как будто перешёл из одного сна в другой. – Эк ты меня любишь, Петька! – отдышался тем временем Пажков. – Подлецы мои льстят мне, а ты – по дружбе, всю правду. А я тебе тоже правду скажу. Ты сам виноват. Сам такой-сякой. Почему не предупредил, что у тебя война? Надо было предупредить. Сам виноват, сам на себя пеняй. А то чуть что – Михал Глебыч! Девушка не любит – Михал Глебыч виноват! Россия одурела – опять Михал Глебыч! Отоспись, и чтобы утром в офис – как огурчик! – велел он и, соскочив со скамейки, резво вылетел на улицу, куда успела уже подрулить его машина. Водитель не глушил мотора, они исчезли в секунду.Мы тоже вышли под фонари и медленно двинулись в обратном направлении.– Ты помнишь его лицо? – проговорил Петя, оглянувшись на меня. Глаза его были жуткие – одни зрачки. – Помнишь, как он сказал: «в народ»! Народ – это, значит, я! Серж – царь, а я – народ. И вот они все смотрят на меня, а я оглох – лица ржущие вижу, а смех не слышу. Им плевать, как я играл. Тут другое…Он помолчал, похлюпал носом и, взглянув на мутную, в ошмётках снежной слякоти улицу, решительно проговорил:– Я вот что сделаю! Скажу: Михал Глебыч, отец родной, помоги! Что хочешь… Пусть он хоть пальцы мне потом перешибёт – я готов платить чем угодно, лишь бы этой твари не было в музыке.С чёрной грустью я слушал его. Петя забыл, как минуту назад тряс Пажкова, издевательски погубившего его игру. Для него остался на земле один Серж.– А что про Илью он там говорил? – сказал я, предпринимая попытку переключить его мысли.– Про Илью… – повторил Петя, смазав кровь из-под носа, и взглянул удивлённо на свою испачканную красным руку. – Про Илью… А что про Илью?..

Простившись с Петей, я стартовал в деревню и тёмной моей дорогой попытался не то чтобы осмыслить – хотя бы припомнить происшедшее за день. С момента, как я узнал, что Мотя в Хабаровске, не прошло и суток, но густота событий раздвинула время. Мне казалось, за мелькнувшие двенадцать часов я прожил неделю.

Фантастическая Петина выходка, последствия которой нам, конечно, ещё предстояло расхлёбывать, затмила внезапный Мотин отъезд, но теперь, ночной дорогой, он сверкнул из глубины дня. И сверкнули мамины слова про Лизку – что она плачет на новом месте. Я не знал, как разом разрулить все эти не связанные друг с другом, но одинаково касающиеся меня вопросы.

Было около десяти, когда я свернул на Отрадново. Купол аквапарка сегодня впервые подсветили изнутри. Сквозь стекло стали видны серпантины гигантских горок и берега пока ещё сухих бассейнов. Я въехал в деревню и, поскорее загнав машину в ворота, помчался в избушку к Илье.

Он открыл быстро, на первый стук. В левой руке его был зарядник от телефона, а правую, как всегда, не отмытую, с перьями краски, он протянул мне.

Я скинул ботинки и шагнул в то мало пригодное для жизни пространство, которое Илья трудом сердца и рук смог превратить в горницу. Несмотря на дремучие стены и колышущуюся на грани небытия обстановку, здесь было светло, чисто. Мне захотелось прислониться и окраситься этой чистотой, посветлеть, как «светлеет» тёмная одежда, если прижаться ею к свежей побелке.

– А я уволился, представляешь? – сказал Илья, кидая зарядник в рюкзак. – Вот, завтра с утречка домой!

– Как? – сказал я, вмерзая в пол посреди комнаты.

– Чайку попьёшь со мной? Я тебе всё и расскажу! – сказал Илья и, подхватив с лавки канистру с водой, плеснул в чайник. Звук его голоса был всё тот же, но как будто с отболевшей печалью, с первой «сединой».

Я сел к столу, и Илья, поставив чашки, тоже сел, подпёр ладонями голову.

– Прямо и не знаю, с чего начать… – вздохнул он. – Ты понимаешь, Пажков, оказывается, хочет, чтобы у Архангела Михаила был его лик – то есть его, Михал Глебыча! Ему ангел в часовне понравился, вот в чём штука! Хочет, чтобы в храме был такой же вот ангел, но с узнаваемыми чертами. Нос, говорит, чтобы мой был, задорный… Чтобы потомки не забывали, кто возродил им из пепла древний монастырь! – И Илья улыбнулся, как будто речь шла не о демоническом всполохе тщеславия, а о детской шалости, которую вполне можно извинить.

Я слушал его, успокаиваясь, можно даже сказать, примиряясь. Обстоятельства в нашей истории складывались как надо, по правде. Не мог Илья служить при пажковских делах. И Петя не мог выиграть у Сержа. И Мотя не могла остаться, потому что я не удосужился полюбить её, как полагается.

– Так неловко получилось, – продолжал, вливаясь в мои мысли, Илья. – Я хотел ему сказать честно, что не могу этого сделать, не из какого-нибудь там осуждения, а просто мне перед Архангелом неудобно! Хочу сказать – а сам молчу, как дурак. И тут Михал Глебыч меня обнял и стал рассказывать, как он в детстве в этом храме бывал, с батюшкой беседовал. А потом раскрывает портфельчик, а там фотографии. Да на вот, у меня тут одна осталась! – вскочив, он принёс с подоконника заляпанную побелкой папку из-под акварельной бумаги и протянул мне.

Я бережно – как всё, что получал от Ильи, – взял её в руки и открыл. В ней поверх эскизов поблёскивала цветным глянцем крупная фотография Пажкова. Это был оплечный портрет анфас, на нём Михал Глебыч с задумчивым и честным, совершенно рябым лицом засматривался в будущее. Если бы Пажков надумал баллотироваться в президенты, это фото могло бы лечь в основу имиджа.

– Это, говорит, тебе для образца, потому что позировать времени нету! – продолжал Илья, и бодрый его голос легонько дрогнул. – Набросай, мол, Архангела, на бумаге пока, а я потом погляжу. Ну вот и всё… А я, ты понимаешь, Костя, вдруг как начну ржать! Не над ним, а просто…

Я на секунду закрыл глаза. Гогот публики вокруг рояля, лавочка, слабый запах крови, – всё перемешалось и двинулось на меня тучей.

– И что Пажков? – спросил я, преодолевая морок.

– Да ничего! Сказал, что я маляр и век буду маляром, потому что у меня самосознание маляра! – облегчённо улыбнулся Илья. – Потом пошел к Диме и сразу с ним про всё договорился. Всё они ему сделают, и архангела, и по портрету. Не прав я, наверно! – сказал он и взглянул вопросительно. – Ведь если обернуться на историю, действительно всегда это было, так и работали художники, многие шедевры так созданы… – И он пожал плечами, словно впервые осознал собственное отличие от племени, которое прежде считал своим.

– Жалеешь, что отказался?

Илья, выпрямив спину, замер на миг. Должно быть, слушал себя: жалеет или нет.

– Да нет. Не жалею совсем! – выдохнул он, и сразу его плечи расслабились. – Ты только не ругай меня, Костя! Мне кажется, всего этого людям уже и не нужно. Искусство теперь уже не имеет отношения к любви. Это или для денег, или для личного развития, вроде йоги какой-нибудь… Да и Христос вот, когда был на земле, разве он сказал, что искусство спасёт? Сказал – спасёт другое! Вернусь домой, может, Бог пошлёт работу рядом, – тут Илья скользнул взглядом в заваленный рисунками угол и, помолчав пару секунд, прибавил: – Олька звонила – мама плохо себя чувствует, скучает по мне.

Я кивнул: мол, ну что же, решил – действуй. А сам подумал про серые, влажные ещё простыни стен, ожидающие чьей-то руки. Хорошо или плохо, что Илья решил так, как решил, – об этом узнаем позже. Если лет через двадцать сквозь оболочку его личности, как сквозь шкурку наливного яблока, по-прежнему будет светить любовь – тогда одно. А то бывает ведь: нормально живёт человек, а там что-нибудь такое – да и сопьётся с тоски по несбывшемуся.

– Ну что, собираться мне надо! – сказал Илья и вышел из-за стола. – Оставить тебе рисунки? Может, Петя что-нибудь для себя выберет? Ну а в конце концов – на растопку. Вон, куча какая!

В углу комнаты прямо на полу были сложены неровной стопой папки с акварельками. Я обвёл взглядом этих детей, беззащитных перед огнём и влагой, и понял: всё это теперь моё наследство.

Не смущаясь моего затянувшегося присутствия, Илья бродил по комнате, собирал раскиданное добро – кисти, тюбики, измазанные краской тряпки, книжки. Мне давно пора было уйти, дать ему покой. Но почему-то я всё сидел и сидел у хромого столика – в недоумении, перерастающем в отчаяние. Как же так? Неужели всё? Неужели уже никак не продлить наше соседство? – Ладно, Илья, пойду! – наконец сказал я, силой воли подняв себя с табуретки, и вышел в прихожую. Там посвистывал ледяной ветерок и в щелях дверного короба белел иней.– Подожди! – крикнул из комнаты Илья и с расстёгнутым рюкзаком в руке вышел за мной. – Стой! Рассказать тебе хотел, я же сон видел! А то уеду – и не расскажу!Я даже улыбнулся. Нет лучшей забавы, чем сны моего строителя!– Что ещё за сон?– Как мы превратились в остров! – заговорил Илья с волнением, как будто сообщал мне вполне правдивую новость. – Старая Весна – она же высоко над полями! И вот наш холм стал островом. А под ним на месте комплекса – небо. Мы все живы-здоровы, все вместе, и даже моя мама с Олькой. Только смотрим – а мира-то нет! Ни дорог, ни аквапарка, ни даже Отраднова – чисто! И так, знаешь, доходит понемногу, что и Москвы нет. Словом, ничего. И тут я так горько начинаю плакать прямо как в детстве! Так мне жалко весь этот мир, что его по плохости упразднили!

Полночи я ломал голову, что подарить Илье на прощанье, но так и не придумал. Не хлебную же закваску – а больше ничего настоящего, сравнимого с его рисунками, у меня и не было. Утром я отвёз его на станцию и проводил на платформу. Мы сели на оградку дожидаться поезда. Северный ветер свистал нам в правый висок – и в лоб надвигающейся электричке. Когда пятно её приблизилось, Илья подхватил рюкзак и беспокойно, как будто осталось что-то незавершённое, взглянул на меня: «Ну что, поехал?»Народ вывалился и ввалился, и сразу Илья потерялся за тусклыми окнами. Мой взгляд пробежал по вагону, есть ли места – всё-таки до Твери болтаться! Ну вот же, у окошечка, где ж ты бродишь! Нет – нету Ильи! Куда-то он ушёл в другую степь, в холодную тесноту занятых лавок. Качнуло – поехали.

Ну вот и всё – сваи, на которых я выстраивал «новую жизнь», повалились. Со мной только голый лес. Правда, в окошко без занавесок, если выключить свет, бьют шикарные звёзды зимы, прохладные и наливные, как антоновские яблоки. И в щели не дует – ветер стих. После работы я засел в избушке разбирать стопки покоробленных влагой акварельных листов и потерялся в многообразии жизни. Мои руки бессмысленно перекладывали листы, пытаясь нащупать принцип отбора: по жанру? По времени года? По технике? Знакомые люди, животные, растения, знакомые дни и вечера столпились вокруг меня, свидетельствуя о том, что даже самое мимолётное не исчезнет, если только найдётся любящий взгляд.Над одним рисунком я застопорился. На половинке листа карандашом был набросан человек – Кирилл. Не узнать его линию плеч, посадку головы, вихор было невозможно. Шагнув на участок, он замер перед пустым пространством, где недавно стоял мой дом, как перед могилой. В строе его фигуры слышалась скорбь. Я долго разглядывал рисунок: откуда бы взяться у Ильи такой фантазии?Так прошёл первый вечер, за ним ещё несколько. Я обвыкся со свалившимся на меня «наследством» и осознал свой долг перед человечеством.Однажды ко мне на огонёк зашёл Коля. Я радостно повёл его в избушку и сообщил, что подумываю открыть у нас в булочной выставку. Реакция Коли на такую блестящую, как мне казалось, идею оказалась неожиданной. Он перебрал рисунки и, взглянув на меня сердито, сказал:– Это чего тебе, бабочки дохлые – на булавках сушить? Затем разве он рисовал? Оно всё как листва у него летит! Или как птицы, – и, довольный найденным образом, повторил с уверенностью: – Как журавли!Когда это простое сравнение наконец дошло до меня, мне показалось, что я стал немножко Ильёй.

Как мог, я навёл в избушке порядок, навесил на дверь новый замок, потому что старый давно уже был потерян, и, вернув «листья» и «журавлей» на прежнее место жительства – в папки и коробки, со всем добром отправился в бытовку. Мне не хотелось оставлять рисунки мышам. Я решил разместить их на хранение в своём маленьком жилище.

За этим занятием и застал меня нежданный гость – Николай Андреич Тузин.

– Хозяева! Ау! – затопав на пороге, весело крикнул он. Я отпер дверь и в черноте декабрьского вечера увидел своего утраченного соседа. Он был в дожде, блестел и улыбался. – Костя, а вот и я! Как поживаете?

Я страшно обрадовался ему, но, втаскивая его в комнату, сразу почуял чужое. Не то сукно! Вместо шинели на Тузине оказалось чёрное пальтишко и «правильный» шарф.

– А я вот приехал за своими. У Миши каникулы скоро. Хочу их в Москву, к родителям пока, а там поглядим… Но как-то боязно – жена у меня суровая, сами знаете. Думаю, дай сначала к вам зайду, разведаю обстановку! – сказал он и улыбнулся. Мелькнули побелевшие зубы. Тут я заметил, что и волосы его, по-прежнему длинноватые, были поправлены рукою мастера.

Я позвал его сесть к столу, где осталась ещё пара неубранных папок с рисунками, и сказал, что обстановку доложить не могу, поскольку в последнее время почти не видел Ирину. Знаю от Коли, что все живы-здоровы, – больше ничего.

– Костя, не судите меня! – мягко проговорил Тузин и взглянул с трогательным доверием. – Мне трудно и интересно. Это то, о чём я мечтал. Мир полон людей! Театр полон людей. Московский центр переполнен людьми – красивыми, оригинальными! После многолетнего поста я от этого просто блаженствую!

– Не тоскуете?

– Тоскую! – признал он с готовностью. – Но всё сразу не бывает. Вы же понимаете, всегда приходится выбирать.

Тут много бы я мог возразить, но вдруг понял, что и правда не желаю его судить, а желаю принять и напоить чаем!

Не могу сказать, что я испытывал горячий интерес к его нынешнему творчеству, но всё же не мог не расспросить по-дружески, как ему живётся.

Он с охотой рассказал мне о своей нынешней работе. Всё в ней было – и смех, и слёзы, и порывы сбежать – гори оно огнём! – и быстрые отрезвления. Я подметил, как за недолгий срок изменилась речь Тузина: он говорил без ужимок и вздохов, без пристрастия к старомодным оборотам. Просто и по делу.

– Ну а вы-то? Так и будете тут зимовать? – спросил он, как в первый раз оглядывая моё жилище. – В Москву не собираетесь?

– У меня работа.

– Работа… – он улыбнулся. – Работу можно и поменять. Что вы рассчитываете здесь поймать, в своей бытовке?

Я хотел возразить ему: кто знает, где и что он поймает? Может, Дух истины, в память об уехавшем Илье, зайдёт ко мне в гости? Но промолчал, побоявшись ранить наше и без того истончившееся приятельство.

Тузин вежливо выслушал моё молчание и, поднявшись из-за стола, стал одеваться – шарф, пальтишко. «Счастливо, Костя, вам оставаться!» И, уже потянув дверную ручку, спохватился. Достал портмоне и с печальной улыбкой вернул мне свои смешные долги. Говорить нам с ним было не о чем. Ещё одно земное единство мимо!

Наверно, чувство утраты слишком явственно проступило на моей физиономии, потому что вдруг его руки, застёгивающие пальто, замерли. Он вздохнул и посмотрел на меня с досадой.

– Костя! Да поймите вы! Я ведь не стал каким-то плохим, чужим! Я просто занялся делом. И почему-то все сразу недовольны! Все считают меня изменником! Но вы поверьте, моя нынешняя роль и на десятую долю не так отвратительна, как то ноющее ничтожество, каким я был. Что же вы, чёрт вас дери, не порадуетесь за меня! Ведь я наконец живу, работаю! Я – в порядке!

Мне так и не удалось разузнать, чем закончилась миссия Тузина: едет ли Ирина в Москву и если да, то когда и насколько? На время или навеки? Из дому она не выглядывала, а заходить самому с тех давних пор, как она влепила Илье затрещину, мне стало неловко. Тем временем дело близилось к Новому году. Осенний снег растаял, а зимнего пока не подвозили. Тучи шли с востока порожними. Сырой ветер гонял листву, чернели не убранные к Новому году ели. Лес по границе наших участков обнесли оранжевой сеткой. Ходили слухи, что через него будут рубить прямой проезд с шоссе, чтобы гости спортивно-развлекательного творенья не заплутали на поворотах.На следующий день после того, как по опушке была установлена желтая ограда, за мной зашёл Коля и, подведя к сетке, произнёс загадочно:– Я вот думаю: им-то что! У них во где голова! – и кивнул на шатаемые ветром кроны. – В гробу они её видали, эту сетку! Они птиц видят, облака вон!..Ближняя к забору ёлка просунула к нам через проволочные колечки свои пальцы. Коля, усмехнувшись, пожал их.

За пару дней до праздника выпал наконец серьёзный зимний снег. На его лебяжьем, не укатанном и не расчищенном пуху тридцатого вечером я впервые за долгий срок увидел Ирину. В белой шали поверх тулупчика, с непокрытой головой, она брела в гору, таща тяжёлый, по всей видимости, пакет. Я возвращался из булочной и нагнал её на въезде в деревню. Не паркуясь, заглушил мотор и вышел. Ирина, розовая, рыжая, плюхнула пакет в снег и остановилась ждать, пока я подойду. Вид у неё был сконфуженный, но при этом гордый.– Вот полюбуйтесь! Из-за вас я купила патефон! – сказала она и кивнула на утонувший в снегу пакет.Пр и ближайшем рассмотрении в нём и правда обнаружился чемоданчик, обитый потрёпанной алой тканью.– Ну давайте уж, берите, тащите ко мне! – велела она. – Я и так еле в гору доволокла!– А почему из-за меня? – полюбопытствовал я дорогой.– По кочану! – отозвалась Ирина, но, передумав, сжалилась. – Потому что вы про меня забыли, и я решила вас умаслить! Мастерила вам на Новый год подарок! Не скажу какой! И мне не хватило коричневой нитки. Поехала в Буйново поискать, а там на рыночке мужик с патефоном. Прямо какой-то Дед Мороз-цыган! Прилип и счастье сулит! Если, говорит, тебе от патефона счастья не привалит – приходи, я деньги верну. Но этого, говорит, не может быть! Ты, говорит, пластиночки заводи – и оно прямо на глазах образуется! Костя, ну подумайте, можно было не купить?– Нельзя никак, – согласился я.– А вы не смейтесь! К нему ещё пластинки. «Риорита», «Два сольдо», «Брызги шампанского». Вальсы ещё…Я занёс патефон на крыльцо и опустил на лавочку. Ирина отперла дверь и, войдя, крикнула:– Миша, я патефон купила – спускайся! – а затем обернулась ко мне: – Ну что вы встали! В залу тащите. Сейчас будем с вами пробовать – работает или нет! Видите, какая у меня собирается жизнь! – произнесла она из глубины дома. – Мишка, Тишка, Васька, печка, самовар, патефон! Всё настоящее! Только Тузика нет. Я всё думаю, может, подобрать какую-нибудь собаку – а в ней и окажется мой Тузик? Как вы думаете?Я зашёл следом за Ириной на промороженную террасу. На окнах диковинными папоротниками цвел иней.Ирина велела поставить патефон на стул. Добыла из пакета растрёпанный конверт с пластинкой и, бережно взяв диск за рёбра, установила. Боязливо покрутила ручку и опустила иглу. Полился сладкий, потрескивающий звук.Я стоял, прислонившись к простенку между хлипкими стёклами. Ну и дует же у вас, друзья! Ирина тоже распрямилась и встала, чуть склонила золотую голову набок, прислоняясь к мелодии танца. Нежная и басовитая южная музыка плыла по холодной террасе, словно запах немыслимого пирога. Мы с Ириной, как сироты, принюхивались к нему. И вдруг так жалко мне стало – себя, Ирину, малолетнего игромана на втором этаже, весь их холодный дом.– Ирин, хотите потанцевать?– Ой, хочу! – рассмеялась она от неожиданности и, подлетев, протянула мне обе руки. Секунд двадцать мы покружили с ней, скользя по заиндевелым доскам. Вдруг Ирина вырвалась и, остановив пластинку, проговорила с волнением:– Костя, но ведь вы не считаете меня дурой? Я правильно сделала, что тогда вцепилась в шинель, хоть, конечно, жалею страшно. И что не поехала с Николаем – тоже правильно. В любом случае это вышла бы пошлость. А так я, по крайней мере, поступила, как человек. Просто по-честному осталась одна. Вы-то хоть меня понимаете?Она сознавала, конечно, что винить в своём бедственном положении, кроме себя, ей некого.

Тридцать первого утром, зайдя к Ирине проститься, я получил свой уникальный подарок – варежки. Они были прекрасны, черны, как мрак, но по кромке простёганы ниткой цвета весенней берёзовой ветки. Бордово-коричневый этот оттенок привёл меня в трепет. Как и в прошлом году, я позвал Ирину с Мишей поехать со мной к моим родителям. Но Ирина только покачала головой, и я уехал один. Однако прибыл в Москву не сразу. В городке у нас была назначена встреча с Петей.

Михал Глебыч Пажков, как человек, не отделяющий личную жизнь от бизнеса, встречал Новый год с коллегами и на этот раз избрал для корпоратива место неподалёку от объекта его нынешней страсти – комплекса и монастыря. Им оказалась известная в Подмосковье конноспортивная школа, арендованная Пажковым со всеми потрохами, включая лошадей и инструкторов.

Прежде чем рухнуть в дым корпоративного праздника, Петя позвонил мне и бодро объявил, что у него есть для меня новости. При этом заехать в булочную не пожелал, настояв на встрече в нелепом месте – городском парке.

– Говорят, у них тут обогреваемое колесо обозрения завезли, финское! Зимой работает, – улыбнулся он, пожимая мне руку.

Петя был без шапки, в запорошенной дублёночке. На его тёмные волосы падал густой, предвещающий дорожные пробки снег. Глаза сияли шальной энергией.

– У нас полчаса, не больше. Мне ещё к своим, – сказал я, почуяв невнятную тревогу.

– Успеешь! – легко возразил он и поволок меня через белую аллею в дальний конец парка, туда, где возвышался тающий в снежной мгле круг колеса. К нему и вёл меня Петя, докладывая дорогой обо всём, что случилось с тех пор, как мы не виделись.

Главной его новостью было внезапно возросшее доверие Пажкова. На следующий день после фантасмагорического вечера, когда Петя тщетно пытался «умыть» Сержа и получил от Пажкова в нос, Михал Глебыч вызвал его к себе. Там, под коньячок, между ними состоялся некий судьбоносный разговор, о котором Петя и хотел рассказать мне.

– Прокатимся? – предложил Петя, когда, в дыму снега и сигарет, мы дошли до колеса обозрения.

Я с сомнением поднял голову на медленно движущиеся кабинки.

– Прокатимся! – сказал он твёрдо и подтолкнул меня к лестнице. – Мне землю тебе показать надо! – Какую ещё землю?– Увидишь!Не озаботившись билетами, Петя с пленительной улыбкой сунул контролёрше денежку и просил не тревожить, пока мы не накатаемся всласть. Для пущего драйва он выбрал единственную аварийную кабинку с выломанным стеклом и, презрев возражения смотрительницы, запрыгнул. Обернулся ко мне: «Ну давай, живее!» И сразу вьюжное море подхватило лодчонку. Кудрявой волной забелели деревья и остались внизу. Теперь панораму заслоняла только парочка высоток.– Чем не Альпы! – крикнул Петя сквозь грохот ветра. – Гляди! Вон там! – и указал на беспредельное, укрытое белой позёмкой озеро. – Чёрт, не видно из-за снега! Ну всё равно – там вот, на той стороне. Прибрежная линия и дальше до леса! А рядом Михал Глебыч гольф-клуб раскатать хочет.В холодном ужасе я посмотрел на Петю.– Ну чего опять не так? Говорю же – моя земля! – рассердился он. – Всё есть! Вода, лес, скоростная трасса! Строй – не хочу! Как посёлочки лепить – это всё у отца накатано, ничего сочинять не нужно.И с какой-то торопливой дотошностью принялся толковать мне о том, что этот райский надел на берегу озера – есть земля сельхозназначения, впрочем, в ближайшие недели её статус должен быть изменён на пригодный для жилищного строительства. И тогда уж будет его, Петина, забота, как грамотно распорядиться ресурсом и шагнуть уже, чёрт возьми, наконец на новую ступень развития.– Погоди-ка, – прервал я его. – А деньги где взял? У отца?– С какой радости у отца? – огрызнулся он. – Отец мой пальцем не стукнул, чтоб мне с музыкой помочь. Я бы знаешь сейчас кем был, если б он меня тогда поддержал? Не дождётся теперь, чтоб я у него одалживался!– Ну а как тогда? Пажкову душу заложил?– Да чего уж там заложил! Продал! – легко рассмеялся он.Больше вопросов у меня не было. Я умолк. Можно даже сказать – заткнулся. Мы молча плыли над лесом. Петя задымил сигареткой.– Да он сам предложил! – сказал он, не дождавшись моих расспросов. – Пристал после концерта – что, мол, это за перцы, что тебе им так насолить надо? Короче, вытянул из меня всю эту бодягу. И как-то, знаешь, понял, проникся. Правильно, говорит, никому нельзя спускать! Надо, говорит, тебе на ноги становиться, без этого никак. Ну и слово за слово – вспомнили вот про эту землю на водохранилище. Давай, говорит, если не боишься – ввязывайся! Весной уже можно начинать – шикарный выйдет проект! Я бы, говорит, и сам занялся, да дел по горло. Кредит вот предложил взять, буквально за так. Устроил, как родному…– Петь, растолкуй мне: каков мотив его благодеяний? – перебил я, чувствуя, как в груди у меня зреет тяга к хорошей драке.– То есть как? – Петя удивлённо поднял брови. – А почему обязательно должен быть мотив? Мой папа его партнёр. Да и мы с ним, как видишь, неплохо ладим. Потом, при всех недостатках, он человек с душой…– С душой? Ты уверен? – сказал я, с трудом сдерживаясь. – А может, его твоя гордыня достала? То сыграть ему брезгуешь! То за шкирку трясёшь! И Илью ты ему сосватал! Тоже чудное мгновение – Пажков к нему с просьбой о портрете, а он ржёт и увольняется! Так что, может, это не ты Сержа умывать собрался, а Михал Глебыч – тебя? Чтобы ты в ножки ему упал, когда должен будешь. Сколько там он тебе ссудил?– Да заткнись ты! – крикнул Петя. – Чего ты каркаешь! Он просто понял меня, ясно? Он так и сказал – хочу, чтобы ты вырос, дерзай! Придёт время, я ему тоже окажу услугу. Вот так! – и, успокаиваясь, поглядел на занавесивший «его землю» снег. – Ты пойми, – прибавил он задушевно, – может, я и не захочу дальше всем этим заниматься. Мне просто надо, чтобы я мог спокойно играть для себя. Просто играть для себя, без мысли, что я лузер!Наше воздухоплавание приблизилось тем временем к высшей точке. Идущие впереди кабинки уже не загораживали небо. Вдруг Петя поднялся со скамьи и, держась за край, где отсутствовало стекло, склонился через борт – в снежную бездну.– Вот бы, как Илья на турничке, коленками за дверцу – и поболтаться! – обернулся он ко мне.Машинально я прихватил его за локоть.– Да чего ты? Что я, больной?Он дернул плечом и сел на скамейку. Кабину слабо тряхнуло. Лёгкими толчками, как по трамплинчикам, мы покатились вниз.

По дороге из парка, отвечая на неизбежный Петин вопрос, я сказал, что Тузин приезжал, чтобы забрать свою семью в Москву, но Ирина не поехала. Сидит одна с Мишей. Купила, правда, патефон. Наверно, как в том году, опять устроит «бал». Петя выслушал информацию с тревожным любопытством.– Ты знаешь, а я и не сомневался! – сказал он. – Я всё это знал, просто выжидал время. Ей нужна была эта свобода – чтобы вернуть себе достоинство. Понимаешь?Я кивнул, отмечая, как точно Петя повторил недавние слова Ирины.– Всё у нас будет, – вдумчиво заключил он. – Вот только улажу моё дельце – и к ней!У выхода из парка мы простились и, сев по машинам, разъехались. Петя рванул в конноспортивную резиденцию Пажкова, а я поехал в Москву к родителям.На душе у меня было странно – мне не нравилось, как прошла наша встреча. Я не поздравил друга с мужественным решением, не пожелал удачи в авантюре. Напротив – вселил сомнение. Не то чтобы я совсем не верил в Петины коммерческие дарования или думал, что Пажков его кинет. Скорее наоборот, меня пугала вероятность успеха.Я понимал: если комбинация удастся, Петя шаг за шагом вырулит на новую дорожку, где мы с ним уже не пересечёмся. Я был другом его идеализма и неудачничества. В пору трезвомыслия и успеха ему понадобятся иные Друзья.Мне вдруг подумалось, что это логично, правильно, это, может быть, даже предопределено «звёздами», под которыми он родился. У Пети в семье всё по уму. Дядя, сделавший карьеру в органах, папа – бизнесмен, которого, видимо, благодаря брату никогда и никто не трогал. Да и сам Петя – разве когда-нибудь он не рвался быть первым? Разве позволял себе хоть на миг ослабить волю? Просто область приложения сил была выбрана им глупо. Но теперь он исправил ошибку и за все свои муки, конечно, заслуживает награды. Так что, Петь, не сомневайся, я за тебя!

Прошвырнувшись по магазинам в поисках подарков, я приехал к моим часов около восьми. Дверь открыла мама, расцеловала и оглядела: нет ли при мне гранатомёта. «Как себя чувствуешь? Нормально? Настроение хорошее?» Взяла у меня пакеты с продуктами и застопорилась на миг, явно желая что-то сообщить. Сказала: «Ну ладно, раздевайся пока…» – и, решительно вздохнув, умчалась на кухню. А я зашёл в комнату. Там всё было готово: ёлка со старыми игрушками на видных местах и новыми – в глубине, «фонарик» на люстре, комнатные цветы сбрызнуты «дождём». Правда, обеденный стол ещё без скатерти.

Из моей, а теперь Лизкиной комнаты вышел отец.

– «Чешуйку» вот сломал! – расстроенно проговорил он. – Прямо в пальцах разломилась, – и протянул мне устланный ватой коробок. В нем лежала распавшаяся надвое серебряная монетка, тонюсенькая и маленькая, меньше ногтя на мизинце. Приглядевшись, я различил силуэт Георгия. Мы сели на диван в гостиной, и папа показал мне ещё кое-что из своих осенних находок. Семейный праздник принял меня в свою утешительную колыбель, но я не успел насладиться безмятежностью – в дверях появилась мама.

– Пойдём покурим! – решительно сказала она, и сразу сделалось ясно: её душу распирали важные новости.

Через минуту за кухонным столом, уставленным салатниками и вскрытыми банками, я узнал, что к нам в дом вот-вот нагрянут моя дочь и бывшая жена.

– Мне Лизка звонила, прямо перед твоим приездом! – оживлённо докладывала мама. – Говорит, забери меня! Они там поругались, похоже. Майя хотела с ней ехать на вашу старую квартиру – вроде бы так. Ну а Лизка упёрлась! К бабушке – и до слёз! – Мама выдохнула дымок и покраснела от гордости и надежды. – А потом звонит Майя и говорит: мол, вы не будете возражать, если я к вам привезу Лизу? И между прочим, – проговорила она, чуть понизив голос, – это всё пошло после того, как ты разбомбил дом. У них что-то сдвинулось в мозгу у обоих. У Майи и у Кирилла. У нас тут с Майей был разговор, она за Лизкой заезжала после фигурного. Так вот, она решила, что твой разбомблённый дом – это серенада в её честь. Вы понимаете, говорит, значит, без нас ему ничего не нужно. Значит, всё его предшествующее свинство было не отсутствием любви, а каким-то просто трагическим переклином. Это сколько понадобилось жизни, нервов, чтобы дошло до этой мартышки! – Затушив сигарету, мама стёрла вскипевшие от возбуждения слёзы и продолжила: – Но и это не всё! Мелодрама продолжается! Оказывается, Кирилл наш, чудный, добрый, заявил, узнав про дом: всё вы врёте! И помчался проверять, правда ли дома нет? Что ты молчишь? Ты об этом знал?

Я кивнул.

– Илья его видел. Ничего не сказал мне, но я рисунок потом нашёл.

– Костя, что же мы будем делать? – спросила мама. – Ты сам-то что себе думаешь? Ты ведь у нас уже стал культовой фигурой. Этакий мученик! Назад-то их примешь, если соберутся?

Я встал и подошёл к окну. Чаши старых тузинских весов дребезжали перед глазами. Тряпичные «машки» и «глашки» свесили головы. Одна из них явно смахивала на Кирилла, другая – на маму, третья – Лизка. Да что тут разглядывать – все мы были на этих чёртовых чашах.

Тут я обнаружил на подоконнике банку и, выудив маринованный огурец, хрустом прогнал искушение.

Домофон запиликал в половине одиннадцатого. Я вышел в прихожую и услышал в снятой мамой трубке Лизкин взволнованный голос: «Откройте! Снегурочка!» Светлые и, в пику Новому году розовые, весенние, Майя и Лиза ввалились в прихожую. Зашуршали пакеты, мама, стискивая Лизку, расплакалась – как будто не виделись год. Опомнилась, размотала, разула и увлекла в гостиную.Половодье встречи сошло, оставив на берегу меня и Майю. Она стряхнула мне на руки старую белую шубку, в которой гуляла ещё с коляской, и, обернувшись через плечо, дотронулась взглядом девятилетней давности. Я понял, что назначен на новую роль. Майя подсказывала мне улыбкой, что я уже не псих ненормальный, не мучитель детей и женщин, а весьма милый, возможно, и героический чудак, пострадавший за любовь.– Я не знала, что ты будешь! Но почувствовала! Видишь, даже надела старую шубу. И платок! – объявила она и сунула в рукав блёкло-голубую косынку. Это и правда была памятная вещица. Мы купили её в Италии, когда Лизка была ещё маленькая. Майю соблазнил цвет выгоревшего неба.– А потом припарковались, вылезаю – и чуть не стукнула дверцей машину! Смотрю – твоя! – Тут Майя, положила ладонь мне на шею и так крепко, без сомнений, поцеловала в щёку, близко к губам, словно мы были честны друг перед другом и только вынужденно разыгрывали разлуку. – Ну пойдём, поговорим, пока они возятся!

Мы вошли на тёмную кухню и встали к окошку, туда, где только что я грыз огурец. Лизка в комнате заливчато смеялась, отвлекаемая бабушкой от судьбоносной беседы родителей. В окрестных дворах погрохатывало. Моргало цветными вспышками зимнее небо, и на фоне салюта «заоконный театр» Николая Андреича давал новую пьесу – в ней мы с Майей отразились плечом к плечу. Кажется, даже голову немного она склонила, волосы пахнут прогулками – снегом, железом Лизкиных санок. Голос нежен и открыт. – Помнишь тетрадку? – проговорила Майя, обняв обеими руками мой локоть, как всегда делала раньше, замёрзнув или устав. – Я хотела взять из квартиры кое-что из ёлочных игрушек и нашла там, в коробках, тетрадь с нашими записями про булочную. Ты так, оказывается, в точности всё устроил! А я и не поняла. Думала – просто бизнес. Вот дурочка! Ох!.. – выдохнула она и, стряхнув это случайное вроде бы причитание, продолжала: – Лизка нас замотала! Мы ведь переехали, ты знаешь. Так вот, её в дом теперь не затащишь. Каждый вечер до ночи сидит во дворе! Представляешь? На качелях сидит. В дождь, в снег. Я даже думаю: может, у ребёнка поехала крыша? Может, нам надо срочно назад вернуться, в нашу квартиру?Я сказал, что квартира – её и Лизы. Они могут жить там свободно, не отчитываясь передо мной, с кем захотят. Мама убила бы меня за эту реплику, если б слышала, но Майя вынесла её со смирением.– Да нет, Кирилл не поедет! Он вообще чудной такой стал! – сказала она. – Работает, как сумасшедший, денег нет, мы же ещё и квартиру снимаем… Иногда мне кажется, он мне вот-вот объявит: пациентка, вы здоровы, я вам больше не нужен! Сложит свои капли в чемоданчик, пристегнёт крылья… – она вздохнула без особенной горечи. – Как-то всё оказалось не так… Да вот он, полюбуйся! – и кивнула за стекло.Сменив фокус, я прорвался взглядом через наши отражения и увидел двор. На корточках, спиной к берёзе, сидел человек. Голова опущена и что-то в руке – нет, не сигарета. Яблоко? Граната? Снег! Он сжимает и разжимает ладонь со снежком. И вдруг с размаху – сжатый-разжатый этот комок – себе в морду. На, умойся! Растёр…Как-то горько мне было смотреть на него. Я больше не хотел всего этого винища – ревности, битвы, победы.– Вам ехать пора, опоздаете загадать желание, – сказал я. – Лизку завтра вам привезу, могу хоть с утра.– Я не поеду, – мотнула головой Майя и ещё крепче взялась за мой локоть. – Пусть сам разбирается со своими припадками совести. Почему я должна терпеть его эгоистическое самоедство? Нет, мы останемся! – решительно заключила она.Бумеранг этот хорошо заехал мне по лбу. Несколько секунд с головой, пустой и звенящей, я смотрел в окно. А потом почувствовал ясную мысль: нельзя судить человека, тем более женщину. Каждый вытягивает жизнь, как может.За семь лет нашего брака мне не хватило мозгов понять: Майя создана для неги и безмятежности. Она не годилась в жены декабристов и, как птичка из горящего леса, стремилась вырваться отовсюду, где полыхала недобрая страсть. На этот раз огонь и дым обуял Кирилла, тогда как моя погоревшая роща, кажется, начала пробивать из-под пепла ростки. Ничего удивительного, что инстинкт погнал Майю в обратный полёт. Только надо было теперь как-то по-божески разрулить всё это.– Пойдём, – сказал я, вынув локоть из Майиных рук и направляясь в прихожую. – Пойдём-пойдём. Человек ждёт! – и сняв с вешалки шубку, подал ей.Несколько секунд Майя медлила в недоумении, а затем улыбнулась и просунула руки в рукава. Её милое розовое лицо выразило радость победы. Она застегнула сапожки и первой выскочила за дверь.– Хочешь поговорить с ним? Ох, я волнуюсь! Но, по-моему, зря вы друг перед другом так расшаркиваетесь! – весело щебетала она, пока мы спускались вниз.Я сбегал по лестнице, толком не видя цели. Чего я хочу? Позвать Кирилла в гости? Вряд ли. Побеседовать? Не о чем. Сдать ему Майю, чтобы они ехали с Богом? Да, пожалуй, так.

Когда мы вышли во двор, Кирилл по-прежнему сидел на корточках, подпирая плечом берёзу. Вихрастые его волосы и меховая оторочка капюшона были посыпаны недавно возобновившимся снегом. Завидев нас, он поднял глаза и взглянул на меня, как волчонок, не способный ещё растерзать, но уже готовый вцепиться. – С Новым годом, ребят. Счастливо встретить! – сказал я, растерявшись от его нового взгляда, и, обернувшись к Майе, прибавил: – Я просто проводил… А насчёт Лизки звякнете, привезу, когда скажете.Майя посмотрела на меня чуть расширенными глазами. Вдруг её лицо сделалось холодно. Она развернулась и быстро пошла к подъезду.Когда хлопнула дверь, сухой, на грани воспламенения, взгляд Кирилла обратился ко мне. Я внутренне замер, чтобы не обронить в этот хворост случайной искры.– Ну так что? – сказал он и был прав в своём тоне, поскольку это ведь я припёрся к нему.Я повторил, что только вышел проводить Майю и не моя вина, что они тут вздумали ругаться.– А я конкретно в этом тебя и не виню, – сказал он, поднимаясь на ноги и из снега выходя на асфальт. – Проводил? Топай.Я едва сдержал улыбку, узнавая в устах Кирилла мою собственную лексику.Он стоял, хмуро глядя на мою физиономию. Тогда я смахнул с оградки снег и сел. Мне вовсе не хотелось ничего выяснять, но лихую злобу нельзя оставлять не вскрытой, иначе она разнесёт своего хозяина. Прости, Кирилл, ковырнём, ладно? И спросил:– Ну хорошо. А в чём тогда ты меня винишь «конкретно»?– В подлости и бесчестной игре! – отчеканил он со звонким холодом в голосе.Я так удивился его словам, что не заметил, как встал с оградки. Мы оказались лицом к лицу.– Я вёл себя открыто. Старался взять твою сторону, понять! – заговорил он с горькой злобой. – А ты брусом своим завалил меня, чтобы уже не подняться! Чтобы все грехи на меня: жену увёл, ребёнку детство испортил, и теперь ещё эта хренова куча денег на свалку – целый дом! Я не верил, поехал смотреть. Не верил, что можно так вот, ни перед чем не останавливаясь, добивать, заваливать человека виной! Оказывается, можно. Лихо ты играешь! Денег, видно, куры не клюют – можно и коттедж расколотить! – выкрикнул он, окончательно утрачивая себя.– Если честно, я тогда, с домом, про тебя не подумал. Ну не подумал, Кир, что ты это примешь на свой счёт, прости! – сказал я, смеясь, потому что его горе казалось мне вымышленным. Я знал, что он всегда относился ко мне с сочувствием. С ненавистью – никогда. И конечно, теперь он страдал от этого нового для себя состояния сердца. Мне хотелось добрым словом выгнать колючий мрак, идущий ко мне от этого, в общем, хорошего человека.– Мне друг рисунки оставил. Помнишь, он Лизку рисовал? И ты там есть, кстати. Стоишь перед моим забором, как перед вечным огнём. Поехали, подарю! Хочешь?Но моя приветливость не принесла ему облегчения.– Слушай, чего тебе надо? – сказал он, взглядывая с тяжёлой тоской. – Ты всего добился, всё угробил своими грамотно спланированными истериками…– Не твои это всё слова, Кир. С чужого плеча, – перебил я.Он не стал договаривать и, оскользнувшись на чёрном льду, пошёл к машине. Рванул дверцу, сел. Раза с третьего завёл мотор и, опустив форточку, крикнул:– Ночью никуда не пускай её! А то понесётся, хватит ума!..Остановившись у подъезда, я смотрел, как дёрганными движениями он выруливает из переполненного двора. Мне вспомнилось вдруг, каким он был в день нашей первой встречи, в поликлинике. И потом, когда он сказал, что желает мне надежды…Тем временем из подъехавшей «газели» парень с девушкой вынули здоровую – не ёлку! – пальму и, хохоча, поволокли к подъезду. Я подержал им дверь. Шелестнув по потолку ветвями, пальма скрылась вместе с хохочущими. Невольно улыбнувшись, я затушил окурок в снег. И вдруг на контрасте стало так горько, жалко того, что случилось с Кириллом. Уничтоженного добра и красоты, разбитой чашки.

Больше сомнений у меня не было. – Собирайся, Лизк! – крикнул я, заходя в тёплый и душистый, сулящий лучшие яства родительский дом. – Складывай подарки! Надо ехать.Через мгновение на мой зов вышла Лиза с отцом. А ещё пару секунд спустя плечом к плечу из кухни выдвинулись Майя с мамой. Мама твёрдо, как кортик, держала в руке механический штопор.– Папочка, а Новый год? – тихо сказала Лиза.Я собрался с духом.– Лиз, Кирилл плохого тебе ничего не сделал, наоборот, возился с тобой, старался. Будь и ты человеком!– Ты что? – грянула мама, не веря своим ушам. – Хочешь свою дочь из дома выгнать? Ты с дуба рухнул, Костя?– Нельзя так, ребят. Нельзя, нельзя, – приговаривал я, сдёрнув с вешалки пуховичок и упаковывая в него отрешённо умолкшую Лизу. – Лизк, и ты с гульбой своей по вечерам завязывай, ладно? Мы и так всё уладим, разберёмся. Я тебе обещаю. Теперь уже честно, поверь…На этих словах я посадил Лизу на стул и принялся неловко запихивать её ножки в сапоги.– Уйди! Ноги сломаешь ребёнку! – крикнула мама и, отпихнув меня, принялась сама застёгивать молнии.– Нет, но я только не понимаю, зачем тогда было нас преследовать, устраивать сцены, ломать дома? – раскрасневшись, спросила Майя. – Для чего? Чтобы нас потом вот так выставить? – Помолчала и, сняв фартук, принялась одеваться.– Лиз, подарки твои! – растерянно сказал отец и протянул Лизе пакеты. Не меняя ни позы, ни выражения лица, она сжала полиэтиленовые ручки сумок. Майя, звонко всхлипывая в голубую косынку, чмокнула мою маму, и мы ушли.Пока мы спускались по лестнице и шли к дороге, я старался держать слух и зрение заблокированными – не видеть, не слышать и, по возможности, не анализировать того, что делаю. В приглушённом состоянии сознания посадил Майю и Лизу в машину. Зарницы новогоднего неба осветили дорогу отъехавшего такси. Пахло порохом, хотя Новый год ещё не наступил, и я не имел понятия, чего прибавилось от моей необдуманной выходки – зла или добра.Дома меня ждала приоткрытая дверь и готовая к бою мама.– «Завязывай с гульбой!» – это надо так девочке маленькой сказать! – впустив меня, воскликнула она. – Девочку такую чудесную из дому выгнать! И ты учти, твоя Майя найдёт себе, и вряд ли это будет ангел, как Кирилл. Увезут твою дочь! Это ты понимаешь?Я прошёл за негодующей мамой на кухню и сказал, что готов выслушать всё, что заслужил. Давай, отведи душу.Мамино лицо, обычно чёткое и подтянутое, расплылось от горя.– Нет, мне просто интересно: ты мазохист? Ты калечишь жизнь своих родителей, своей дочери, крушишь дома – чтобы получить какое-то изощрённое удовольствие? Просто скажи. Я должна понимать, кого я вырастила.– Удовольствие тут ни при чём, – возразил я как можно дружелюбнее.– А тогда почему? Люди приехали, хотели остаться. Хотели что-то наладить. Может, вообще – начать сначала. Я же предупредила тебя, что у них всё шатко!– Нельзя, чтобы человека мотало от одного предательства к другому, – сказал я, не глядя на маму. – Нельзя никогда на такое подталкивать…– Постой! – воскликнула мама, озарённая догадкой. – Так это, оказывается, ты у нас честь соблюдаешь! Упиваешься за счёт семьи своим благородством? За наш с Лизкой счёт? – мама заплакала и ушла в комнату, где сидели один на один мой папа с толкающим новогоднюю речь президентом.

После боя курантов я ушёл в свою комнату, выпутал из кактусов глупый «дождь» и, уставившись в окно на салют, достойный Дня Победы, начал планировать ближайшее будущее. Передо мной стояла кардинально новая задача: я должен был обмануть «весы»! Подняться в мир, где их ржавые чаши не имеют власти над людьми. Мне хотелось найти выход, при котором никем не придётся жертвовать – разве что собой, да и то желательно таким образом, чтобы моя жертва не нагружала близких. Мне впервые захотелось поступить не так, как всегда, – не резко, но мягко, бесконечно мягко и мудро.Я вышел в гостиную и увидел маму. Ещё не сошли пятна слёз, но она уже не сердилась.– Представляешь, Татьяне, соседке, дети пальму подарили! – сказала она, пока я шарил по столу, заваливая тарелку. – Я зашла – такая кудрявая, до потолка!.. – Она осеклась и виновато проговорила: – Ты прости меня, делай, как знаешь. Мне просто очень жалко Лизку!Наверно, слова эти были сказаны ею от всей настрадавшейся души, потому что я тут же отставил тарелку и заявил, что обещаю разрулить ситуацию. Так, чтобы хорошо было всем и мама при этом неограниченно виделась с внучкой.Мамина меланхолия развеялась вмиг.– О-го! – сказала она. – С сегодняшнего дня я завожу тетрадку и буду записывать в ней все твои невыполненные клятвы!Засыпая под утро, я почувствовал парадоксальную вещь: мне стало легко от горы, которую взвалил на себя, дав обещание. Намного легче, чем без неё.

Только на следующий день я вспомнил, что в семейном бреду забыл поздравить Петю. Приходилось признать, что после нашего путешествия на колесе обозрения и он не позвонил мне в новогоднюю ночь. Первого днём, часика в два, решив, что теперь-то он уже наверняка отоспался, я вызвал его номер. Он долго не подходил. Наконец его голос, непривычно хрупкий, потрескавшийся, как краска на старинном холсте, произнёс: «Извини, брат. Потом. Всё потом… У меня важнейший разговор в жизни…»

Все дни после Нового года, пользуясь относительным отсутствием пробок, я мотался ночевать к родителям. Добравшись, заваливался на диван и до полуночи листал телеканалы. Никто не стыдил меня и не дёргал. Даже мама примирилась с моей никчёмностью.

И словно бы сосуды связей, засорённые неправедной жизнью, очистились и по ним потекла любовь. Она текла, глубоко захлёстывая прошлое. Я вспомнил бабушку, которая любила меня, как я, наверно, до сих пор ещё никого не любил, поскольку глуп и переполнен силой. Вспомнил по фотографиям молодость моих родителей и своё собственное бледно пропечатанное в памяти детство.

Дважды у нас была Лиза, утомлённая и ледяная. Мама привозила её с «ёлок», на которых вместе с другими юными фигуристами из спортивной школы она должна была «работать» едва ли не все каникулы. Мы ужинали и садились играть в старые, ещё мои, настольные игры.

По свидетельствам мамы, мысль вернуться в старую квартиру – читай, «старую жизнь» – терзала мою дочь не на шутку. Между рябиной и берёзой в чужом дворе Лизка заложила первые ряды снежной крепости и в совершенном одиночестве, не подпуская к себе ни детей, ни взрослых, день за днём складывала свой бург. Вытащить её оттуда и загнать домой стало делом нешуточной трудности. «Нет, ты видишь – пошла в тебя! Вместо того, чтобы нормально договариваться с людьми – окапывается!» – сокрушалась мама.

Как-то между играми я набрался мужества и спросил у Лизы, что там Кирилл? Повеселел ли он после новогодней ночи?

Лиза отвечала, что повеселел вряд ли, зато стал есть много сушек. Садится на кухню и целый вечер грызёт сушки, пока все не лягут спать.

– Мама на него плюнула, – заключила она.

– Вы семечек ему купите, – посоветовал я, нисколько не думая издеваться, но Лиза посмотрела на меня с укором, и пришлось сменить тему.

Канун Рождества я решил провести в деревне. За дни моего отсутствия перед воротами намело горы невесомого снега. Было весело и нетрудно раскидывать его лопатой. По этим-то пуховым барханам шестого под вечер на холм поднялась Ирина, розовощёкая и хорошенькая. Она шла из монастыря. Я отставил лопату и пошёл проводить её до дому. Дорогой, запыхавшись слегка, она рассказывала мне новости. Во-первых, завтра утром в храме монастыря служба. Будет всё начальство, и Пажков, конечно. Потом трапеза, говорят, какая-то необыкновенная. Уже прибыл хор из Москвы. Лестницы раздвинули, полы отчистили, всё убрали. Иконостас, такой миленький, привезли откуда-то на днях. А то, что стены серые пока, так в этом даже есть своя прелесть. Это новость первая.А вторая – Костя, вы не видели разве? Все стены, и магазинчик, и остановка – в оборванных листовках. Лёня-журналист устраивает митинг! По поводу? А повод широкий. Чтобы «враги» не смели властвовать над русской землёй. Вы пойдёте на митинг? Я не пойду – я ведь за ребёнка отвечаю. А то ещё занесут в какой-нибудь «чёрный список». Лёню-то ведь хотят судить! За налоги и ещё там за что-то.Обсуждая Лёнино героическое безумство, мы дошли до забора Тузиных и остановились в снегу. Калитка была заперта свежим сугробом и открывалась лишь на небольшую щель – сколько утром смогла раскопать Ирина, чтобы протиснуться. Я решил: когда договорим, сбегаю за лопатой и размахаю им снежок хотя бы до крыльца.– Ну а третья что за новость? – спросил я довольно уверенно, потому что после первых двух Иринино лицо не остыло, напротив, набралось задору. С нарочитой таинственностью она пошатывала увязшую в снегу калитку, выжидая момент, чтобы сразить меня наповал.– А с Петей давно вы разговаривали? – хитро спросила она.– Первого днём, – сказал я, насторожившись и вспоминая с тревогой, что он так и не перезвонил мне. – Не то чтобы разговаривали…Тут Ирина торжествующе улыбнулась:– А мы с тех пор болтаем не переставая! Вот и только что – целый час! Телефон даже разрядился на холоде! – сообщила она с ликованием и бросила наконец шатать калитку. – Костя, вы только не сердитесь, простите! Ну подумайте, кому мне ещё рассказать, как не вам? Я же лопну, если не расскажу!Делать было нечего. Мне пришлось остаться и выслушать продолжение. Примирение их началось с того, что Петя позвонил первого (видимо, в этот самый «важнейший разговор в жизни» я и вляпался своим новогодним звонком) и сообщил, что восхищён независимостью, с какой Ирина решила остаться одна в деревне. Между прочим он сказал, что не появлялся так долго исключительно из уважения к Ирининой свободе. Раз уж она вцепилась тогда в шинель – пусть разберётся в себе основательно, без посторонних влияний.Теперь же, когда выбор сделан (ведь сделан же, он не ошибся?), Петя с восторгом сообщает ей, что как раз сейчас плотнейшим образом приступил к работе над их будущим. Дело, которым он занят, полно лишений и риска, и ему как никогда нужны Иринина поддержка и благословение и, чёрт побери, гарантии, что он пашет не зря! За гарантиями этими он и надеется подъехать завтра – в свите Пажкова, но это пока не точно. Дела могут удержать его в Москве.– Он безумно, катастрофически занят! – озабоченно сказала Ирина. – Это естественно. Только у женщин нет ничего важней человека. А у мужчины всегда найдётся занятие. Первым делом самолёты, ведь верно? – и улыбнулась.Само собой, мне хотелось сказать Ирине, что их «будущее» тут ни при чём. Все неотложные дела Пети нацелены исключительно на залечивание подстреленной гордости. Но как-то стыдно мне показалось лезть. Да может, я и не прав. Много раз я недооценивал Петю и, наверно, потому до сих пор сохранил свежий трепет в отношении к его личности: он часто играл сильней, чем я ждал.Уходя, я ещё раз обернулся на снежные барханы, меж которых темнел узкий Иринин след, но мне уже не хотелось махать лопатой. «Пусть Петрович сам и откапывает», – решил я и с чистой совестью пошёл в бытовку.Новости были хороши и, главное, не окончательны. Каждая предполагала развитие. Я решил, что обязательно схожу послушать Лёнин митинг, а заодно, если повезёт, узнаю у Пети, как поживает его «земля».

Выйдя утром на деревенскую улицу, под морозное небо Рождества, я увидел на спуске с холма Ирину в белейшем пуховом платке, волокущую за руку Мишу. Окликнул и бросился догонять. – А день-то какой хороший! – обернувшись, проговорила она. – Представляете, Костя, полезла в шкаф – а там пахнет весной! Просто там у меня куртки, плащи весенние – и в них весна! Такое удовольствие! – восклицала она, слегка сбиваясь с дыхания от быстрой ходьбы, и вдруг потрепала моё плечо ладошкой в белой варежке:– С Рождеством!Ни о чём не говоря, чутко слушая поблёскивающий синичьими голосами воздух, мы втроём прошли до посёлка. Я давно не спускался с холма пешком и только теперь осознал, как изменилась привычная картина. По обочинам установили щиты с рекламой комплекса и указателями на монастырь. Да и вообще нечто европейское появилось в облике местности. Шоссе утыкали фонарями. На соседнем холме стелились в перелесках лыжные спуски. Здорово, Михал Глебыч, чётко, быстро и по уму!На подходе к монастырю мы с Ириной расстались. Она полетела в храм, а я свернул поглазеть на Лёнин митинг. Лёня организовал свою акцию протеста там же, где и в прошлый раз, на площадке у магазина. Правда, ни стечения публики, ни каких бы то ни было протестующих действий пока что не наблюдалось. Всё мероприятие заключалось в том, что Лёня установил на почищенном снегу школьную парту и два школьных стула. На одном из них он сидел.К столбикам, на которых держалась спинка стула, были прикручены ножки небольшого транспаранта: огненная, в пажковских вихрах, драконья башка, распахнув пасть, заглатывает беленький монастырь вместе с холмами и перелесками.На парте лежала стопка свежей Лёниной «Совести» и тускло белел гранёный стакан. Вода в нём замёрзла. Время от времени Лёня поднимал стакан и прикладывал донышком к разгорячённому лбу.Другой стул стоял напротив и пустовал – у Лёни не было собеседника. Я подошёл и, поприветствовав воителя, сел.Это был не тот Лёня, которого я видел прежде. Всё так же красно было лицо, и водянисты глаза, и схваченные морозом волосы стояли щёткой, но какая-то великая усталость пропитала его черты.Он смотрел на меня с минуту. И хотя это были совсем иные глаза – голубые и человеческие, – я вспомнил почему-то взгляд Тузика. Как будто Лёня, как и умирающий Иринин пёс, передавал мне частичку Замысла, согласно которому не важно, что твоё дело табак. А важно – за что ты бьёшься, честно ли исполняешь предназначение или норовишь улизнуть, как подсказывает тебе трезвый рассудок.Наигравшись в гляделки, Лёня взял из пачки газету и, положив передо мной, прихлопнул пятернёй.Я взял трепещущий на морозном ветру листок и уставился в передовицу.– Сзади. Там для тебя информация, – сказал Лёня.Я послушно перевернул газетёнку и, найдя заголовок «Миша и виолончель», начал читать. Сказать по правде, от статейки пахло «жёлтой прессой». Журналистская этика Лёни тонула в ненависти, но не дочитать я не мог.В статье, продолжающей начатое прошлой весной расследование, говорилось о том, как небезызвестный М. Г. Пажков, сын «простых служащих» и дитя улицы, в раннем возрасте столкнулся с оппонентом – одноклассником и соседом по площадке Петром Смольниковым, одарённым замечательными способностями к учёбе, «крутой» семьёй и ярким музыкальным талантом. Оглушённый медными трубами, непрестанно гудящими в адрес Смольникова, Миша Пажков сцепил зубы и тоже заработал себе неплохой аттестат, а вдобавок окончил с отличием районную «музыкалку» по классу виолончели.К сожалению, дальнейшая тяжба была проиграна Мишей. Соперник обскакал его, поступив в престижный музыкальный вуз, куда, по безумной прихоти, три года кряду рвался и юный Пажков. Последний его провал на экзаменах ознаменовался жестоким избиением третьекурсника Смольникова, о котором уже рассказывалось в предыдущих номерах «Совести».После вышеназванных событий Миша Пажков переосмыслил жизнь и круто поменял цели. Миша понял, что победа в любой из сфер человеческой деятельности базируется на финансах и личных связях. Мудрость эта привела его на стезю, по которой он счастливо движется по сей день, сокрушая всё, что напоминает ему об иллюзиях юности.

Дочитав, я некоторое время сидел молча. От Лёниной бредовой статьи у меня свело скулы. – Откуда вы это взяли?– Я со Смольниковым встречался, – загудел Лёня, подавшись вперёд и наваливаясь локтями на парту. – Лауреат всяческих детских конкурсов, гордость школы, объект зависти, естественно. Пажкова отлично помнит – ещё бы! Отзывается о нём как о полной дряни. Сетует, что дали условно. Когда я ему рассказал, как Миша продвинулся, – удивился. Сам Смольников в артисты не пошёл, получил второе высшее по звукорежиссуре. Работает по профессии.Договорив, Лёня откинулся на школьном стульчике. Одутловатое его лицо побледнело – оттекла взбудораженная рассказом кровь.– Петьке скажи!– Спасибо, – кивнул я, вставая из-за парты. – Скажу. Да боюсь, уж поздно.– Лучше поздно… – буркнул Лёня, отворачиваясь. И тут я понял, что у него нет сил ни на какой митинг. Его мечта была об одном – чтобы все проходили мимо. Чтобы спокойно дали ему подышать свежим морозцем.Я огляделся – горел бриллиантов о снежок. Из окрестных посёлков к монастырю не то чтобы густо, но непрерывной ниточкой шёл народ. На обочине встал автобус. Из него выгрузился отряд казаков со знамёнами. Тут же на внедорожнике, который я перепутал было с Петиным, подрулили два батюшки и смешались с казаками. А полуминутой позже маршрутка выпустила на снег группу суетливых и радостных женщин. Всё это шумно двинулось мимо Лёни, и, притормаживая у новеньких сувенирных лавок, утекло в арку. Осталась пустыня снега с партой посередине. Но за партой уже никого не было. Одни газеты и стакан с замёрзшей водой. Лёня исчез, пока я, как дурак, пялился на прибывающих.О, как ненавистны мне сделались вдруг толпы ханжей, чья хата вечно с краю. Без зазрения совести они примутся нахваливать отстроенный на гнусные деньги храм, а узнав о Лёне скажут: мол, поделом, нечего мутить воду!В надежде отгулять смятение духа я дошёл до Отраднова и свернул в противоположенную от Старой Весны сторону, туда, где поблёскивали среди ёлок и фонарных столбов новенькие лыжные трассы. Белый и голубой день принял меня в своё сияние. А когда во второй раз зазвонили колокола, я вернулся к монастырю и зашёл через арку на двор.

Среди ребят, строящих снежную крепость, мне попался Миша, а затем, у церковного крыльца, и Ирина, болтавшая с приезжей дамой. Я хотел спросить, не видела ли она Петю, но постеснялся и сам отправился на поиски – в бурлящий людьми влажно-серый храм.

Народ выходил потихоньку, но «правительственная ложа» была полна. Петя в расстёгнутой дублёночке, у западной стены, где, как я знал от Ильи, предполагалось изобразить Страшный Суд, оживлённо переговаривался с Михал Глебычем. Зоркий Пажков первым заметил моё приближение.

– А! Знакомый человек! Идите к нам! – позвал он, махнув мне наполеоновской ручкой. – Обсуждаем вопрос красоты! Знатоки-то мне чуть храм не загубили! Мне роспись нужна – чтоб Рассея ахнула. А они чего намазали? Им и по эскизам невмоготу! Видал, чего натворили? – и глазками из-под рыжей шевелюры показал на стену, где и правда красовался уже некий лубочный персонаж в кафтане дурного цвета. – Михал Глебыча позорить удумали! Ну да я их! – бранился он зло и весело. – А Илюша-то ваш, умник – эскизы оставил, а сам слинял!

– Так Илья – «маляр», – не сдержался я. – «С самосознанием маляра». На что он вам? – и тут же увидел над пажковской башкой Петины расширенные ужасом глаза.

– Михал Глебыч, я друга провожу? – сказал он, не давая Пажкову вступить со мной в дискуссию, и в следующий миг рывком отчаянных рук я был развёрнут в сторону выхода.

– Проводи, Петечка! Проводи от греха! – обрадовался Пажков. – Эй! Друг-то! Ты там во дворике обожди меня. Далеко, смотри, не уходи! Петька вон божится, что адреса Илюшиного не знает, – так я у тебя спрошу!

– Дубина ты! Запорешь мне всю жизнь на хрен! – с отчаянием проговорил Петя, подталкивая меня к выходу. – Ну чего ты ввязался? Кто тебя просил? У него и так из-за фресок этих настроение – мама не горюй! А мне подпись нужна! На землю! Наконец заклубился пар. Понукаемый Петиной рукой, зажавшей в горсть капюшон моей куртки, я пробился через людской поток на свет Рождественского двора и уже собрался дать моему конвоиру локтём под дых – чтобы не распускал рук, но тут он сам выпустил мой загривок.Рыжая, в белой и невесомой, как пригоршня снега, косынке, у крыльца стояла Ирина и, волнуясь, оглядывала двор. Она потеряла Мишу.– Ирин, он с ребятами, – сказал я. – Они там возле арки, в крепости.Ирина обернулась – и сразу, незримо, но осязаемо, между ней и Петей натянулось сияющее пространство. Через него хотелось пройти, как сквозь зеркало, и навек преобразиться, чтобы на душе не осталось никаких углов, одна нежность.– Ну что? Шинель-то как? Зашила? – Петя сбежал с крыльца и, взяв Ирину за руку, проговорил вполголоса: – Ты даже представить не можешь, радость моя, куда я из-за тебя вляпался! Чего я напорол от обиды на тебя, и какая мне за это будет голгофа!.. – Он вдруг оборвал и, решительно объявив: – Пойдём! – быстро двинулся через двор. Ирина, заключённая в круг его власти, поспешила за ним с детской покорностью. Пройдя десяток шагов, Петя обернулся и махнул мне:– Ну, ты чего толчёшься, как неродной? Пошли, покажу вам одну вещицу!Обойдя церковь с тылу, он шмыгнул в узкий простенок между храмом и хозяйственным корпусом, закрытый от посторонних глаз. Там пахло осенью и были сложены обломки гранитных плит.Ирина, запыхавшись, прислонилась к стене. Тут и я подоспел.– Глядите, что у меня есть! – шепнул Петя и блестящим жестом выхватил из-под дублёнки совершенно натуральный «Макаров».Увидев оружие, Ирина коротко взвизгнула.– А ну дай сюда! – крикнул я, выбрасывая ладонь, и сразу в пальцах заколотилось сердце.– Нетушки! – отведя руку, засмеялся Петя.Ирина в истоме опустилась на камень, стянула с шеи белую косынку.– Где взял? – спросил я.– Пажков подарил. Вот, говорит, если жизнь не задастся – чтоб не маялся!И Петя, лихой, как пиратский парусник, со сверкнувшим во взгляде золотом Флинта, подкинул оружие в ладони.– Погоди, у тебя что, проблемы с землицей твоей?– Нет! Никаких пока проблем! – улыбнулся Петя. – Всё должно быть в порядке. Пажков звонил там одному человечку – всё на мази.– Уверен?– А чего мне дёргаться? Если что не так – то вот так! – рассмеялся Петя, приставив пистолет к виску. – Или лучше так! – и натуралистично взял дуло в зубы.Должно быть, последнее его действие было слишком жестоким для женских нервов, потому что Ирина вдруг поднялась, стянула варежки и тоненькими, но цепкими пальцами принялась выковыривать из Петиной руки оружие. Её розовое с золотом лицо побелело. Петя стиснул было кулак и вдруг – разжал.– Да это игрушка, Ирин, – проговорил он, растерявшись. – Пугач. Михал Глебыч у нас так шутит. Я-то небось позеленел, а он и рад… Можешь Мише подарить! Только пусть не машет перед всеми, – и он виновато вложил пистолет в Иринину руку. – А ты что, правда поверила?Я понял, что не могу остаться. Оружие было заброшено – речь пошла о любви.– Ладно, Петь, счастливо! – сказал я и двинулся прочь из «ущелья», на сияющий солнцем двор.– Лга! Я потом тебя догоню! – отозвался Петя.Некоторое время я слышал за спиной его приглушённый голос:– Приеду за вами, как только оформим. Как только решится – сразу! А пока что у меня к тебе задание – ты разберись с Мишей. Настрой его, чтобы он меня как-то принял. И вымети, ради Христа, всю эту вашу верхнюю одежду! Чтоб уж не за что зацепиться! Хорошо? Можешь пообещать?Ирина что-то шёпотом проговорила в ответ. Тихо, мерцающими голосами они рассмеялись. Между ними начался тот волшебный, внятный только двоим разговор, от которого постороннему человеку лучше держаться подальше.Церковный двор был пуст, все разошлись. Только несколько мальчишек, один из них Миша, остались достраивать крепость.Я бы тоже ушёл, но мне ещё надо было переговорить с Петей. Из-за их дурацкой любви я так и не успел рассказать ему про Лёнину статью.Через две минуты, задумчиво прижимая к груди пистолет, на двор вышла Ирина.– Я замёрз! – подскочив к матери, доложил Миша и с интересом поглядел на игрушку.– Замёрз! – ахнула Ирина. – Замёрз, замёрз! – и, щупая на ходу Мишин нос и шею за воротником, поволокла его к выходу.– Ирин, а где Петя? – крикнул я.Она оглянулась:– А он с той стороны вышел, где арка!

Я нашёл его за крепостной стеной, возле тропы, по которой Серго возил на скотный двор тележки с сеном. – Что я за болван! – сказал Петя, увидев меня. – Церемонюсь опять, как школьник. Уже разом бы решить! Я даже думал – в машину их и в Москву. Но как-то стыдно перед ребёнком. Отец бросил ради карьеры, теперь мать ещё какой-то тип обрабатывает. Не могу я вот так… – Он мотнул головой. – Одни, блин, сантименты!– Петь, ты мне зубы не заговаривай, – сказал я строго. – Говори по-человечески – что с твоим делом?– Да чего с делом! Я же сказал – закорючку надо получить! – удивился Петя.– В общем, так! – скрепя сердце, сказал я. – Вот тебе правдивая история! – и передал ему всё, что узнал от Лёни.Петя слушал, раскидывая мыском ботинка снег. На его лице не было никакой тяжести или страха – скорее рассеянность. Видно, он ещё не отошёл от свидания с Ириной.– В альма-матер к нам, значит, рвался? – проговорил он, когда я закончил. – Ну, значит, ты прав, мне кранты. Какой-то, видно, у него переклин по детству… А жалко, что его не приняли! – вдруг улыбнулся он и, вынув руки из карманов, помял ладони. – У нас хорошо было… Мне иногда так хочется с Наташкой моей засесть за инструмент! Даже снится!.. Сесть бы и разбирать, расправлять все складочки, пока не полетим. Солнце светит, птицы чирикают, завуч всё чего-то заглядывает… А мы на крыльях Рахманинова, на мощном таком, в серых перьях, загривке…Тут он резко умолк и с удивлением посмотрел на меня.– Или ты хочешь сказать, что между нами есть параллели? Что я иду по его стопам?– Ладно, Петь, давай уже, топай! Михал Глебыч тебя, небось, обыскался, – напомнил я.Он с сомнением оглянулся на арку в стене, запахнул дублёночку и, на ходу отряхиваясь от растерянности, зашагал на монастырский двор.

А я вышел к шоссе и двинулся в сторону деревни. На площадке у магазина, где недавно заседал Лёня, всё ещё стояла пустая парта и один почему-то стул. Предположить, куда делся второй, я не смог. У остановки ко мне подплясали две собаки и, виляя хвостами, проводили метров тридцать по обочине. Мне было нечем их угостить. Когда я прошёл довольно и уже зарозовела на белом поле потрескавшаяся «сахарница» часовни, мой затылок зачесался. Это был тонкий, не объяснимый наукой сигнал тревоги. Я оглянулся и увидел мчащийся по шоссе пажковский автомобиль.В секунду он обогнал меня и, нырнув вперёд, встал.Из правой дверцы на снег обочины скоренько вывалился Пажков и завопил:– Батюшка! Меня подожди!Фольклорный надрыв его речи развеселил меня. Я остановился и улыбнулся от души. Коварное пристрастие Пажкова к нашей компании показалось мне вдруг наивным, детским – как будто на школьном дворе мы отказывались принять его в игру, а он всё лип к нам, орудуя то угрозой, то пряниками.– Куда ж тебя понесло, экий ты растакой! Я же тебе ждать велел! – балаболил Пажков, приближаясь. – Пойдём вон к часовенке!Я не возражал. Мысль, что Илюшин праведник в лодке поможет мне, мелькнула и осталась в голове, делая шаг лёгким. Мы с Пажковым оказались первыми, кто потопал к часовне по сыпучему рождественскому снежку. Брезент, которым Илья завесил вход, сорвало.

Зайдя под осыпающийся свод, Михал Глебыч расстегнул на пузе шубку и, уперев руки в бока, встал перед фреской. Яркое, умноженное сиянием снега солнце озаряло волну, по которой скользила лодочка, зажигало нимб ангела-провожатого. – Ты, родной мой, понял, чего я тебе велел? – проговорил Пажков, разглядывая стенопись. – Илью мне сюда быстро! Думал, обойдутся его эскизами. Так нет, даже цвет намешать не могут, дармоеды! Вот же у них, на картоне образец! Художники – а не чуют, где нежность. Хоть сам за кисть берись! – бранился он. – Завтра съездишь за ним. Я Петьку просил, но он меня не уважил. Номер, говорит, выключен, где живёт, не знаю. Так что тебе ехать, Костя. Ты по-хорошему с ним поговори. По-плохому я и сам могу – да красоты не выйдет. А мне нужна красота. Скажи, чтобы завтра же был и к Диме подошёл. Дима, знаменщик наш, всё ему расскажет. А на той неделе, может, я сам подъеду. Стартуй! – заключил он и венценосным жестом положил ладонь мне на плечо.Спрашивать, с какой стати я должен исполнять его поручения, мне не хотелось. Пажков отдавал распоряжения с такой естественностью, словно в руках у него находились заложники – дорогие мне люди. Может, в некотором смысле это и было так.– Михал Глебыч, Илья не поедет, – сказал я. – У него мама болеет. А может, он уже и работает где-то.Пажков поглядел на меня с любопытством: шучу ли я или правда недопонял чего-то.– Храм-то хорош! Ты скажи ему, у меня на Пасху гости будут. Или, может, он хочет, чтоб поржали над Михал Глебычем? – спросил он и проникновенно уставился на меня. Взгляд вошёл в солнечное сплетение и забрал дух – я понял, что должен сказать что-то спасительное, извиниться, пообещать. Это мой последний шанс решить дело миром. Но почему-то не смог.– Он распишет, а ты ему потом глаза выколешь или на цепь посадишь, как ведётся на Руси, – проговорил я, глядя в рябое лицо Михал Глебыча.– Смотри лучше, чтоб я тебя на цепь не посадил! – добродушно сказал Пажков и, взяв меня за рукав, подвёл к фреске. – Ты, сынок, помысли шире, чем привык! – продолжал он, направляя фонарик на края картины. – Видишь, штукатурка уже обсыпается. Это что значит? Один, без артели, художник – ноль! Артель – ноль без храма. Храм – ноль без Михал Глебыча. Все мы друг с другом связаны. Ты ему это объясни. Будет слушаться – Россию удивит и себя увековечит. А самодеятельность его – вот она у меня где, на ножичке!На этих словах Пажков достал из-за пазухи самый обыкновенный швейцарский нож и, выдвинув лезвие, ловко подковырнул краску. Лицо ангела отколупнулось и, упав, разбилось о кусок кирпича. Пажков поднял осколочек, повертел и бросил. Пальцы, измазанные охристой кровью фрески, тщательно вытер платком.Взять за шкирку, дать в зубы? Нельзя. Загремлю, как Лёня. Я сделал шаг и, слегка наступив ему на ботинок, склонился к самому уху. Бесятина пахла овчинкой и коньячком.– Михал Глебыч, ты чего прилип к нам? – шепнул я ему. – Тут заповедник – чего ты в нём забыл? Чего тебе храмы эти дались? Илья тебе зачем? Художников – полна Москва! И зачем ты Петьке этот кредит сосватал? В память о виолончели? Самому-то не смешно?Михал Глебыч, хоть и подёргивал придавленной ногой, выслушал мои вопросы с интересом.– Петька сам виноват, – сказал он, когда я договорил. – Я к нему с душой – а он давай выпендриваться! Вот, мол, какой я весь из себя элитарный! Соловей, мол, не поёт для свиней! Воспитывать его надо, соловушку.– Не надо никого воспитывать. Уволь его и успокойся.– Ты, сынок, мне чего, совет дать хочешь? – спросил Пажков, отряхивая смятый моей рукой воротник шубки. – Эх, ребята! Трудно мне с вами. Нет в вас масштабу! Я на пять веков вперёд гляжу, а вы в чеховской пьесе топчетесь. Я строю, а вы мне мешаете. Заповедник им жалко! Да вся Московия была когда-то – сплошной лес! Чего ж не жалеете? Давайте на Долгорукого Юру Гринпис натравим! Дурачьё вы, не знаете, чем свою душонку занять. Войны нет, глада-мора нет! Давай от не фиг делать Михал Глебычу палки в колёса ставить!Я молчал, стараясь понять, глумится он или излагает какую-то свою правду.– А ведь места эти мне не чужие! – вдруг сказал он и вскинул на меня остренький взгляд. – Лёня ваш про музыку раскопал, а того не знает, что у моей бабушки здесь огородик был. Стукнуло, помню, мне семь лет, и они с матерью надумали меня перед школой причастить, чтоб учился хорошо. А сами в этом деле ни в зуб ногой! Пошли, узнали, когда служба. Я размечтался, думаю, жизнь новую начну, карапузов лупить завяжу. Очередь отстоял, рот раскрыл, как галчонок, а мне поп – раз! – и ложечку-то мимо рта и обратно в свою кастрюлю. Говорит, сколько лет тебе, бугай? Ах, семь? А что ж ты, такой-сякой, на исповеди у меня не был? Сначала на исповедь, потом рот разевай. Прогнал, как крысу, слова доброго не сказал. Я варежку закрыл и домой потопал, – тут Пажков улыбнулся и мечтательно поглядел в пролом на белёные монастырские стены. – А дома, когда спать лёг, всё мне благодать в ложке мерещилась! Вот с той, мил человек, поры мне с храмами всё ясно! А с этим – особенно! Этот у меня во где будет – и он, оскалив весёлые зубки, показал кулак.Мне вдруг сделалось стыдно, что я шептал ему на ухо, держал за воротник. Я подумал: а может, одним рывком содрать эту шкуру – и нормальный, живой из-под неё покажется человек?– Михал Глебыч, а вы плюньте, – сказал я. – Чего у вас нет? Всё есть! Плюньте и простите. Остальное – могила души.Пажков опёрся ладонью о выщербленную стену и лукаво склонил голову набок.– Да наврал я, милый! – сказал он ласково. – Вы прямо детки у меня, что ты, что Петька – всему верите! – и, выйдя из-под купола, прищурился на солнце. – Ты лучше давай за баранку – и чтоб завтра Илюша был! А не то я сам за ним съезжу!На этих словах Михал Глебыч подмигнул и, кажется, собрался на прощанье потрепать меня по щеке. Я перехватил его руку.– Ой-ой! – шутливо забоялся Пажков и спрыгнул с крыльца на снеговой луг.

В тот же день я позвонил Илье – поздравить с Рождеством и узнать на всякий случай, не может ли его каким-нибудь образом обрадовать перспектива вернуться в храм. Не для Пажкова, конечно, а для себя, или, если так ему привычней, «для Бога». Номер Ильи был заблокирован, но я оказался запаслив и, порывшись в мобильнике, нашёл телефон его сестры Оли, добытый мной ещё в прошлое Крещение.На мои приветствия Илья ответил невнятно. Его голос в трубке был тих и заснежен. Он словно думал параллельно о чём-то ещё. Я попробовал его расспросить о планах, что с работой? Рисует ли он? Всё без толку.– Чёрт тебя подери, Илья! – взорвался я. – Проснись! Говори толком! Что там у вас стряслось?Мой вопль подействовал. Кое-как собравшись с мыслями, он доложил обстановку. Оказывается, им с Олей предстояло срочно везти маму в Москву на консультацию. Кардиологи в местной больнице сказали, что ждать нельзя, надо делать операцию. Только лучше бы в хорошем месте, поскольку случай сложный. Нужны квоты, нужно как-то во всём этом разобраться…Я выслушал его и сказал первое, что пришло в голову. Пусть предупредит заранее, когда мне за ними заехать. Не на перекладных же они попрутся!– Ты представляешь, – сразу ожил Илья, – а мы вот как раз сейчас с Олей думали – кого просить? И вот ты звонишь! Чудесны Божьи дела!

Сожалея о волнениях Ильи, я всё же был рад, что сейчас ему не до пажковских прихотей. Пусть уж лучше сидит себе в Горенках – будет целее. Тем временем моя собственная жизнь в деревне приобрела очертания прощания. Возвращаясь с работы, я всякий раз задерживал перед поворотом вдох – что увижу, подъехав к холму? Но всё по-прежнему открывались мне робкий изгиб опушки, мирный снег и сноп закатного света над еловым «монастырьком» – три ёлки-луковки и одна, повыше и похудей – «колокольня». И встречался по-прежнему Коля, которому, конечно, было трудней, чем мне. Отрешённый и вечный, шатался он по деревне. Какая-то тонкая пластинка зримо дрожала в нём. Трепет передавался волосам, рукам, голосу. Старовесенняя даль, прощаясь, играла на нём, как на гуслях.

Дни шли и, несмотря на общую безрадостность, разговор с Пажковым начал казаться мне шуткой, случайностью. Да и Петя, ожидающий разрешения своего вопроса, был настроен бодро. – Не волнуйся, ему не до нас! У него дел по горло! – заверил он меня. – И Илью не дёргай. Ему тут делать нечего, только вляпается.Я поверил его словам и некоторое время жил спокойно, пока однажды позднеянварским утром не увидел в окно кабинета сверкающую на солнце чёрную тачку. Исторические ассоциации сработали мгновенно. У меня не было ни крохи сомнений, что «пришли» за нашей булочной. Интересно, куда они её – на расстрел?Пока я гадал, навалившись на подоконник, все четыре дверцы полопались, как почки, и из правой передней расцвёл Михал Глебыч. Он был в желтоватых штанах и буйно отороченной мехом куртке, вид имел артистический и улыбался внятно – так, чтобы улыбку никак нельзя было принять за гримасу ослеплённого солнцем лица.Сопровождающие остались курить на улице, а Пажков двинулся внутрь.Мы сошлись в торговом зале. Он приветствовал меня, саданув ладошками по обоим плечам, – как если бы мы были приятели, не видевшиеся со школьных лет.Любопытный его взгляд обежал пространство – корзины с хлебом, покупателей у Анютиной кассы, стойку с посудой и кофемашиной – весь наш душистый мир, в котором кофейная волна, накатив, всегда уступала хлебной.– Ну, чайку? – осмотревшись, спросил Михал Глебыч.Я сказал, что не располагаю временем распивать чаи, но, если очень нужно, поговорить готов.– О-го! – удивился Пажков. – Да ты, батюшка мой, видать, лют! Гостя чаем не попотчуешь. А я ведь и не сомневался! Ну-ка, Семён, подай, чего там у нас! – махнул он вставшему в дверях исполину.Через минуту два столика были сдвинуты в дальнем углу и Семён с военной чёткостью выгрузил из корзины паёк, принятый в полковничьих банях. Михал Глебыч помогал ему снимать с контейнеров крышки. Особенно трогательно выглядел винегрет и грузди с луком. Приборы и две стопочки тоже оказались предусмотрены.Театрализованный зачин не предвещал ничего хорошего. «Но в конце концов, не убьёт же он меня!» – подумал я, и как-то вдруг мне стало легко, весело.Анюта с уборщицей, немо созерцавшие сцену, наконец догадались позвать Маргошу. Она вышла в зал и, оглядев застолье, с невозмутимым видом нацепила на дверь табличку. С этой минуты булочная была закрыта на «технический перерыв».Пажков, наполнив рюмки, ждал, когда я сосредоточусь достаточно, чтобы воспринять тост.– Михал Глебыч, каждый час вашей работы стоит ошалелых денег, – сказал я, упреждая его. – Вы рациональный человек. Не боитесь, что слабость к искусству будет вам дорого стоить?Пажков улыбнулся хитро и, подавшись вперёд, спросил:– А мука-то нынче почём?Я слегка опешил, а он выхватил из-за пазухи книжечку и в следующую минуту с поразительной точностью прикинул оборот нашего маленького предприятия. Думаю, эти цифры были сравнимы с его повседневными тратами.– Что пожарники, не терзают? Печь-то на дровах! Договорился? Как же ты здесь перебиваешься? Городишко-то дохлый! – балаболил он, украшая смету кудрявой рамочкой, и вдруг посмотрел в упор. – И за Илюшей не съездил, обидел меня! Плохо это, сынок! Что скажешь?Он жёстко держал взгляд, дожидаясь ответа. Его курносое рябое лицо можно было бы счесть живым и задорным, если бы не глаза. Глаза были ужасны, особенно мёртвая радужка – проржавленная и затёртая до голубизны. Я превозмог отвращение и как можно спокойнее ответил, что на службе у него не состою, а потому имею право решать самостоятельно, куда мне ехать, а куда нет.– На службе, говоришь, не состоишь? – весело переспросил Пажков. – А послужить – это что, зазорно? Я вот служил, да ещё как! Лёня ваш глумился надо мной, что я Смольникову завидовал. А я завидовал, да. У него старт был с форой, а я весь, от ушей до носков, – селф-мэйд! – и он звонко поддел резинку своего терракотового носка. – Никто передо мной не пёр блюда с алмазами! После гнусного судилища пошёл я по Москве и стал соображать, как устроен мир. А устроен он, братец ты мой, оказался проще пареной репы! И вот когда я это понял, я взял все телефончики, какие у меня за детство накопились, и стал звонить и со всеми стал забивать стрелки. И оказалось, что у одного пацана, мы на карате с ним ходили, папаша в мэрии. Решает вопросы градостроительства. Я этому папаше вгрызся в горло, и он меня взял курьером. А потом я в дом прорвался к сынку ещё одной там шишечки, приперся с виолончелью и такой им, прости господи, шансон забацал – все рыдали! Хозяин дома меня призвал, откуда, говорит, ты такой взялся, душевный? А я ему всю правду – чего хочу, к чему стремлюсь. И так по уму всё изложил, что он проникся и взял меня в свою, так сказать, команду. И служил я, всюду, где надо, служил, как пёс. Ну а что дальше было, знать вам незачем. Дурачки вы. Но я таких вас и люблю, потому что вы – хранители моей нежной души.Я не мог помыслить и в страшном сне, что являюсь хранителем нежной души Пажкова. От селёдочных его глаз, в которые я вынужден был смотреть, меня начинало мутить.– Костя батькович, человек не ангел – он должен работать в своём формате. Я как говорю? Не ходите покупать виолончель в мясную лавку! Родился на земле – так паши! Дел по горло! Земли неосвоенной – океаны-моря! А вы мне чушь порете – на службе, не на службе. Когда меня просили бригаду тебе дать или Илюше в часовне стеночку разгладить – я вредничал разве? А вы-то с чего взяли, что мне дерзить можно? Что можно мне гнать всё это – какие вы честные и благородные, а я при вас бандюк неотёсанный? За гордынюшку, ребята, надо отвечать!Я слушал, зачарованно наблюдая, как живые артистические его черты переплавляются в гримасу презрения.Договорив, Пажков встал из-за столика и, с горделивой развязностью обойдя торговый зал, толкнул дверь в хозчасть. Подуло горячим бородинским.– А по поводу того, что я дорогое время на тебя трачу, – сказал он, возвращаясь к столу, – так это ты не переживай. Мне на заведение твоё надо было глянуть, чего я с ним делать буду, когда ты мне его за рубль продашь.– Михал Глебыч, это ты моральную компенсацию такую придумал? Что я за Ильёй не поехал? – сказал я, слегка удивившись.– Вроде того! – подмигнул Пажков, и к его застывшим чертам вернулась живость.На этом наша встреча была исчерпана. Подхватив шубку, Пажков проследовал к дверям и, дёрнув щеколду, вышел.Я взял сигареты и, не набрасывая куртки, отправился следом – на ледяное, но уже весеннее солнце. Возле чёрного автомобиля Михал Глебыч дружески сжал мне плечо: «Ну, сынок, не скучай! Увидимся!» Его белёсый, рыже-голубой взгляд снова был добр.Пажков усвистел, а я долго ещё курил во дворе, ковыряя носком ботинка ветку, вмёрзшую в снег. Прочная, утоптанная городская зима с бензином и первым солнцем заняла наш дворик. Синицы пели. Ящики, где любили курить мы с Мотей, стояли неубранные, покрытые снегом в тонкой вышивке птичьх лап. Я достал телефон и вызвал Петю.– А, здорово! – обрадовался он и, не давая мне сказать слово, забалаболил: – А у меня как раз новости хорошие! По поводу моей земли. Михал Глебыч позвонил, куда надо, чтобы меня не дпнамилп. Завтра с утречка еду к мужику этому – закорючку будем ставить! Так что, может, завтра и обмоем уже – закорючку-то! Давай, готовься!Поймав паузу, я вклинился было со своей новостью, но он перебил:– Погоди! Ещё вот что! Мы ведь с Ириной виделись! У неё Миша, прикинь, на неделю улетает с режиссёрскими родителями! Я думал, мы с ней тоже – возьмём да махнём куда-нибудь в безвизовую, хоть на Кубу, а у неё, оказывается, загранпаспорта нет! Ты можешь вообразить? Он как крестьянку крепостную её держал просто! – на миг он умолк, видимо, перебарывая возмущение. – У тебя-то как дела, ничего? Лизка, родители? Нормально всё?– Да вроде, – проговорил я в некотором ошеломлении от его бесконечной реплики.– Ну ладно, я тогда пока побежал, брат. На переговоры опаздываю. Если хочешь, из машины перезвоню.Я сказал, что нет надобности. Мне подумалось вдруг: раз так – то и не нужно. Пусть пока веселится.Мы попрощались, и сразу меня замутило. Я сунул в зубы сигарету – не помогло. Тошнило где-то на сердце. Тошнило и тошнило. С мерзостным этим чувством я направился к дверям булочной и, сдёрнув табличку «технический перерыв», вошёл.– Что? – бросилась мне навстречу Маргоша.Я подошёл к столу и ковырнул винегрет. К еде и выпивке Пажков не прикоснулся. Это был его реквизит. Он оставил его мне на память.

На следующий день работа нашей пекарни была остановлена представителями полномочной организации.

Примчавшись утром на Маргошин звонок, я застал в коридоре слякоть из-под вражеских сапог и выстуженный воздух. В зале, куда я вышел вскоре, всё было то же – столики, шторы, полки, корзины, витрина с пирогами, прилавок с чашками и кофемашиной. Только не пахло хлебом. Запах выветрился мгновенно. Ну что ж! Было время, ветра революции сдули булочную с берёзовыми дровами и дровами ольховыми. Мои предки не горевали о ней – им хватило другого горя. Но вот сто лет спустя их потомок навёз к себе в пекарню точно таких же дров, и из старого корня проросло новое. Разве это не обнадёживает?

Напуганные и вместе с тем довольные возможностью освободиться пораньше, наши сотрудники разошлись. Маргоша села за столик у окна, закурила и заревела. Её пальцы с красными ногтями подрагивали. Запах хлеба развеялся, через форточки в зал проникла смешанная с бензином сырость улицы. – Давай, Маргош, по домам! Завтра. Сегодня уже всё без толку, – сказал я и пошёл в кабинет за курткой.Я не испытывал к Пажкову никакой ненависти. Его поступок казался мне детским, смешным. Обидеться и закрыть булочную! Это что-то вроде наивных претензий Пети к Сержу. Не месть, а дразнилка. Она означает, что душа Михал Глебыча жива и чувствительна к боли обиды, раз он тратит время на подобную чушь!О том, чего «дразнилка» будет стоить нам с Маргошей, я решил пока не раздумывать. Если отпустить мысль – она приведёт к Лёне, приведёт и к Пете, финансовые дела которого, судя по розе ветров, висят теперь на волоске. Я пытался дозвониться ему и узнать, что с «закорючкой», но он не брал трубку. Тогда я отправил ему эсэмэску: мол, звякни, как там у тебя. Но пока он не перезванивал.

Выехав из леса к Отраднову, я заметил на просёлочной дороге суету и, встав на обочине, вышел. Плотный снег был распорот до рыжины колёсами тяжелой техники. Пахло дизелем. Закурив, я подошёл к рабочему. – Дорогу рубите?Он кивнул, махнув варежкой в направлении невидимого за поворотом холма Старой Весны.Я улыбнулся. Михал Глебыч забабахал в нашу честь целый салют – тут вам и булочная, и дорога, и Петина поездка за подписью! Всё подогнал одно к одному, чтоб уж наверняка!Пешком я прошёл до поворота, за которым открылся холм, и взглянул на Старую Весну. Нищей собакой она забилась в угол неба.Рубили метрах в пятидесяти от моего участка, там сеткой была выставлена будущая дорога к комплексу. В рёве пил и тёплых выхлопах бензина, как во сне, я поднялся на холм, и сразу под чёрной липой, на лавке, мой взгляд спасительно выцепил Колю. Он сидел в распахнутой куртке, покуривая, и лицо его было светлое, светло блестел лоб. Коля словно бы не существовал в мире – то есть существовал, но не здесь, а где-нибудь параллельно.

Я подошёл и, сев рядом, закурил тоже. Голое дерево, дым и холодная позднеянварская облачность как-то так составили пейзаж, что я забылся. Даже визг техники показался природной нотой – неизбывной болью материи. – Не плачь, аккуратно рубят, – обронил Коля, прячась в цветении дыма. – Лишнего не берут.– Лга! Может, и газ протащат в деревню? Заживём! – кивнул я, чувствуя, как от ярости щиплет глаза, и рассказал Коле про булочную.Он выслушал с живым интересом и вдруг укоризненно покачал головой:– Эх, ребята! Ему, может, нравится ваша компания. Может, он выпить с вами хочет, а вы его гоните. А ласка и кошке приятна!Сказав так, он встал с лавочки и побрёл по долгому отрезу снега, мимо вётел и минной воронки, к желтой сетке. Над ней гудел зимний лес. Я пошёл за ним.– В их сенях ветра шум! – произнёс Коля ясным голосом, куда-то подевав свою обычную сиплость.– А Ирина-то как? – спросил я.– А ей по барабану! – сказал Коля. – Я к ней утром – горе разделить! А она мне: а я, мол, рада! Мне, говорит, перемены нужны. Пусть хоть всё сметают. Я тогда верней, говорит, того… в новую жизнь брошусь! Смелая, видишь ты, стала, – заключил он.

Я ещё раз напрасно вызвал Петин номер и по звенящей пилами улице зашагал на другой конец деревни – к Тузиным. Снег опушки был чист, не разъезжен. В этом-то углу я и заметил перепуганные глаза деревни, когда, подъехав, взглянул на холм. Не имея никакой цели – разве что укрыться в лесу, – я прошёл метров двадцать по заваленной влажным снегом опушке и обернулся на оклик.Ирина в неожиданной беретке и, может быть, слишком весеннем пальто шла вдоль моих следов – синеватых ям в спёкшемся насте, и наст держал её, только кое-где разбегались трещинки.– Ко-стя! – снова позвала она, перекрикивая зуд пил. – Вы меня слышите? Ну что вы встали, как снеговик? Пойдёмте к нам, я вас чаем напою! Идёмте, идёмте в дом! Что вы бродите под обстрелом! – и поманила меня рукой в белой варежке.Задетый её голосом, бодрым, без капли скорби, я не решил сразу – идти ли? Отсутствие положенной боли словно бы перенесло Ирину в стан врага.– Это вы из-за просеки такой кислый? Ну и глупо! Прекратите сейчас же маяться! – подобравшись вплотную, велела Ирина. – Будет свежая волна, обновление! Вспомните, как я жила – в полной изоляции, в запустении! Это даже хорошо, что всё тут рушат. Нам с вами легче будет перепрыгнуть в новую жизнь!– Думаете, уже пора прыгать? – спросил я. – А, кстати, Петя сегодня вам не звонил?– Звонил с утра! – сообщила она, улыбаясь. – Всё носится, ищет какого-то мужика, не может найти.– А чему ж вы тогда радуетесь?Ирина рассмеялась и удивлённо произнесла:– Как чему? Счастью! Вы можете на меня ругаться, но я хожу и плачу, и смеюсь! Он сказал, что никогда бы не уехал отсюда, разбил бы на дороге палатку и жил, если бы только это был мой дом, а не дом Николая! А раз так – он меня попросту увезёт отсюда! – улыбаясь снегу, и рыжеватым колеям деревенской улицы, и свежепорубленной просеке, Ирина потопала в снегу, устроила себе площадочку. – А я всё боюсь, молюсь… И всё равно – во мне какой-то светлый праздник! Я знаете что решила? Пошью себе модные брюки! Подстригусь! Да, отстригу коротко волосы и покрашусь в яркий цвет! Но главное – состричь косы. В них вся моя тоска. Тоска Николая Андреича была в шинели, а моя – в косах. Состригу, вот вам крест! Сколько лет я чахла! Могу пожить в радости?Тут вдруг она шатнулась по рыхлому снегу и, зажмурившись, упала мне в руки. Зуд пил умолк.– Мне так радостно! – пропела она в солнечной тишине и береткой уколола мне шею. – А Миша у меня в субботу летит в Венгрию на источники. С родителями Николая. Не хотела я пускать, но ведь рыдал и топал! Что он, мол, уже взрослый, ему хочется без меня, и хочется, наконец, летать!.. – Ирина мельком взглянула на небо. – И я сказала Пете… И он сказал – раз так, без рассуждений, мы с ним тоже куда-нибудь полетим или поедем! Я спрашиваю куда, а он не говорит, смеётся… Велел мне ни о чём не беспокоиться. Ох, боже мой! – На миг Ирина прикрыла варежкой глаза и вновь раскрылась, проморгнула шерстинку. – Я только молюсь и надеюсь, что мы просто посидим в каком-нибудь чудном ресторанчике – и всё. У меня ведь всё-таки Васька, Тишка. Костя, вы приглядите за ними, если что? Я вам ключи оставлю.Я вздохнул. Недалеко от Тузиных с правой стороны улицы раздался гром. Это соседка, слушая в приоткрытую створку наш разговор, уронила горшок с алоэ. Ирина, взяв меня под руку, обернулась и показала ей язык.

Десять минут спустя я пил у Ирины чай под музыку из патефона, звучавшую как-то расстроенно. И расстроено было всё в моих мыслях. Реалии родины обступили меня. У нас всегда найдётся воротила бизнеса, тупой и амбалистый (Михал Глебыч, ты что-то подкачал!), а по другую сторону учитель-правозащитник, или честный поп, или хотя бы безбашенный журналист (но пасаран, Лёня!). И, само собой, чёрные автомобили, монастыри и психушки в одном флаконе, берёзы, расхлябанные колеи, а посередине масленичным чучелом – счастье. Этакий ярмарочный муляж для фотоснимка – и вот сегодня наши с Петей физиономии угодили в прорези.Созерцая этот вечный картон, я чувствовал, что буквально схожу с ума от избитости сюжета, и успокоился, лишь когда подумал: ну а что такое, допустим, русская осень? Первой всегда осыпается липа, и всегда на школьных дворах собирают букеты из кленовых листьев, и дорогу развезёт, и в лесу опята, и за дождём – снег. И так – всегда.Я так и не смог сказать Ирине про Пажкова и булочную и про то, что Петя скорее всего вляпался в ошеломляющие долги – так что где он там, ваш «Макаров»? Мне было жалко её радости, как жалко бывает разрушить иней или цельный снег.Возвращаясь от Ирины, я увидел, как грузовики увозят распиленные стволы. Коля вышел проводить их в последний путь и стоял у дороги, смяв шапку. Он был маленький и слабый.

А вечером мне позвонил Петя. – Всё, брат, готово! – сказал он вымотанно. – Подпись есть. Прождал его весь день, скотину такую. Знаешь, ей-богу, на конкурсах так не дрожал, как у него под дверью! Мысли-то всякие были, сам понимаешь. Даже радости нет, вот честно, так перетрухнул! Всё, теперь формальности только остались.– Петь, я был бы очень за тебя рад, – сказал я искренне. – Это было бы просто счастье. Но я не верю в твою подпись. Думаю, «липа» какая-нибудь.– В каком смысле «липа»? Ты о чём? – не понял он.– У нас булочную закрыли, – сказал я.– В каком смысле закрыли? – застопорился Петя.– В прямом. Вчера Пажков приехал и душевно мне объяснил, чем мы все его обидели. А сегодня с утра пришли люди.– Глупость. Просто глупость! – проговорил Петя дрогнувшим голосом. – Просто глупость! Я сейчас Пажкову позвоню, выясню, что там за чушь!..– Дурак ты, что ли? – от души сказал я. – Лучше папе позвони и выясни, будет он с долгами твоими разбираться или сам пойдёшь отвечать.

Испортив Пете настроение, я сгрёб со столика крошки, фантики, весь вечный мой мусор, поставил чай и у маленького окошка, за которым – зима и муть прожекторов, попытался обдумать сложившееся положение. Почему-то мне не было страшно – я знал, что попался, что будут теперь мурыжить, но в запредельную жестокость Пажкова мне не верилось. Может, Коля и прав: выпить с ним, поговорить? Честно сказать, я думал, что и Лёню он, попугав, отпустит. Однако мои надежды не исключали необходимости как-то действовать. Мы созвонились с Маргошей – она уже договорилась на утро с юристами. Ну что ж, юристы – это хорошо…

Когда я проснулся, в бытовке было светло и морозно. На подоконник у стекла лёг иней. Вчера вечером я забыл прибавить в обогревателе мощность. Не найдя смелости вылезти из постели, я решил поваляться ещё, и, стоило мне дать себе отсрочку, как события последних дней всплыли в памяти, образуя карту фронтов. Я тупо смотрел на неё: нет, ребята, мне этого не вытянуть.

Умом я понимал, что должен привлечь к решению вопросов «земные» ресурсы, но душа моя упрямилась и лезла с поэтическими предложениями. А что, мой повелитель, может быть, тебе нужна нить Ариадны? Или лампа Аладдина? На семь бед один ответ – вот что тебя спасёт! Тебе нужен заступник, «крыша»!

Что касается булочной, «крыша» в самом гнусном смысле этого слова мне, конечно, была нужна, только дёргаться с этим вопросом я опоздал. А из «волшебных» средств у меня был один Илья, да и то никак пока что не проявивший себя в сражении. И всё-таки по дороге на работу я решил ему позвонить. Пусть будет готов к тому, что Михал Глебыч вот-вот изъявит желание видеть его.

На этот раз Илья оказался в доступности, однако встретил меня странно. Мол, да, я слушаю… А потом с облегчением вздохнул: – А… Это ты, Костя!Преодолевая неловкость первых фраз, я спросил, как чувствует себя его мама. Не собираются ли они в наши края?– В ваши края? – повторил Илья и умолк, не в силах одолеть мой вопрос. – Да я, в общем, здесь уже. Мы тут с Димой в алтаре… думаем, как бы Евхаристию получше разложить…– Чего?– Ну, причащение апостолов… – проговорил он как-то подавленно.Я вдохнул и с силой выдохнул.– Илья, тебя Пажков приволок?Он не ответил. Я тоже молчал, соображая, как быть.

В монастырь я добрался только к восьми. Весь рабочий, а точнее, теперь уже нерабочий день мы с Маргошей, Денисом и адвокатом провели в кабинете за обсуждением создавшегося положения. Консультация уважаемого юриста свелась к простому совету: братцы, вам надо срочно искать кого-нибудь, кто замолвит за вас словечко. Ну что ж, если этот «кто-то» существует в природе и нам хватит ресурсов с ним расплатиться – может, этим и правда стоит заняться. Проводив советчика до дверей, Маргоша вернулась в кабинет и разревелась с той же мощью, что и в день закрытия. Не думаю, что ей было жалко денег или труда. Она жалела о мире, где голыми руками лепился хлеб и пела остывающая корочка.Когда обсуждения и слёзы иссякли, я погнал привычной дорогой и, припарковавшись у магазинчика, где Лёня устраивал «митинг», пошёл к монастырской арке. Пахло дымом, в лунной пустыне снега темнела тропа. У крепостной стены работяги развели костерок, смеялись и балаболили. Я хотел уже звонить Илье, чтоб он вышел, как вдруг различил его среди ребят у костра. Он отделился от огня и, рубя шагами синий снежок, поспешил мне навстречу.Обрадовавшись, как будто не виделись век, мы обстучали плечи друг друга.– А хлебушка не привёз? – по-детски спросил он, бросив взгляд на мои пустые руки. – Мы бы с ребятами…Я сказал ему, что булочной больше нет.Илья отпрянул, как будто мои слова ударили его в грудь.– Почему нет?Это был самый обычный, не трудный вопрос, но я застопорился. Почему! Ну ты, брат, и спросил! А действительно – почему же? Да очень просто: нас из вредности закрыл Пажков. Но можно взглянуть иначе: я справедливо расплачиваюсь за свою гордость, за непрощение врагов. Так ближе к правде, но и это только верхний слой, кожура. А что под ней? Может, это моя эпоха отказала мне в продлении визы и я депортирован?В двух словах я передал Илье последовательность событий и, велев не зацикливаться на том, чего не можем решить, потребовал ответного рассказа – как он вообще очутился здесь?Илья кивнул, и мы двинулись по тропинке к шоссе.– Сегодня утром приезжают к нам в Горенки два каких-то парня от Михал Глебыча и Дима с ними, знаменщик наш, – тихо заговорил он. – Дима сказал, что я нужен сделать ещё эскизы. Прямо срочно. Иначе с них голову снимут! Ну сел, поехал. Я там, правда, крыльцо сейчас пристраиваю одним людям, отпроситься пришлось…Тут Илья взглянул на меня с вопросом – правильно ли он поступил, что не стал упираться?Я кивнул. Всё верно. А какие ещё варианты?– Приехали, заходим в храм, и сразу мне дают телефон – звонит Михал Глебыч. Голос у него такой… – Илья помолчал. – Сказал, чтобы я слушался старших и делал, что велено. Я ему объясняю, что у меня мама себя плохо чувствует, и про крыльцо. А он как давай браниться! Я даже трубку отодвинул – чтоб не прямо в ухо. Ну вот, поговорили. Хожу вдоль стен, вроде бы прикидываю, что да как. А сам думаю: где я? Не может быть, чтобы в храме! И чувствую – нет пока никакого выхода, надо делать, что говорят.Хрустя предвесенним снегом, мы продвигались к шоссе. Не дойдя немного, Илья остановился и обернулся на поле у монастырской стены, где его товарищи жгли костёр.– Мы там набросали на картоне заново алтарь… – проговорил он. – Вышли, смотрим – уж темнеет. Все стали расходиться. Я думал, меня за стену не выпустят. Нет, ничего – сказали только, чтоб в десять был.– А с чего ты вообще взял, что кто-то тебя не выпустить может? – спросил я, заводясь.– Да когда заканчивали, Лима, говорит: ну что, успокоился? Или человека к тебе приставить? И так смотрит – прямо искры летят. Знаешь, не было ещё в моей жизни таких взглядов – артельные эти первые. Я им вроде как дорогу перешёл. А какая дорога? Разве надо мне это? – сказал Илья и сокрушённо качнул головой.– А ну поехали! – не раздумывая больше, решил я и, приобняв его, подтолкнул к шоссе. – У меня переночуешь.Илья шевельнул плечом, показывая, что желает высвободиться.– Нельзя, – проговорил он. – Не надо пока…Мне вспомнилось вдруг, как мы познакомились с Ильёй, каким он казался мне жалким, странным. Теперь же, как какой-нибудь религиозный мистик, я чувствовал вокруг него необоримый круг света. Нельзя!.. Ты разве в плену? С тобой же ангелов рать!– Да ты не переживай. Я тут с ребятами хорошими, – сказал Илья, замечая моё волнение. – Видишь, у костра. Вон беленький – это Лёша со скотного двора, он из Белоруссии. А в ушанке – это Сашка, он с Серго приехал, из-под Кишинёва. Я с ним в одной бытовке. Я знаешь что подумал? Что я, лучше их? Им, значит, можно тут работать, жить, а мне нет? Раз так вышло – значит, как-то надо примириться, довериться. И с архангелом этим… – Он умолк, почувствовав, наверно, что слова плохо выражают то, что на сердце. – Главное – чтобы маму мою подлечили, – прибавил он.

В абсолютной вечности – между стеной монастыря, снежным полем и звёздами в быстрых тучах – мы проживали последние минуты свидания. После всего сказанного у меня было чувство, что я навещаю Илью – нет, не в тюрьме, вот в этом самом интернате для психов, куда он заключён по ошибке. И по ошибке на нём дурацкая куртка, дурацкие, не зимние абсолютно кроссовки, нестриженые волосы спутаны. И дрянью какой-то несёт от их костерка – не иначе какой-нибудь брат по болезни кинул пластмассу.

Мы простились до завтра. Илья побежал греться к костру, а я пошёл к машине. Наверно, из-за стресса последних дней что-то свихнулось в моих мозгах. Мне было весело. Я испытывал радость от того, что Илья решил остаться. Какая-то огромная сила виделась мне в его смирении. Объяснить точнее я не могу, но часть этой энергии определённо передалась мне. Я чувствовал, что рад жизни, рад необходимости сопротивляться обстоятельствам, а также необходимости принимать их, если сопротивление бесполезно. Рад, что мне предстоит разбираться с булочной, и с мамой Ильи, и ещё, скорее всего, с Петей. Не стесняйтесь, наваливайте! Дайте уже наконец нагрузку! После двухлетней гнилой тоски пусть косточки разомнутся, разгонится кровь!

Я уже подъезжал к холму и мог различить серпантин водных горок внутри подсвеченного аквапарка, когда на телефоне запел звонок. Это была мама.

– Костя, ты можешь сейчас приехать? – сухо спросила она. За её потрескавшимся голосом я почувствовал катастрофу.

– Что-то с Лизкой?

– Что-то! Не что-то, а полный беспредел! Она совсем с ума сошла! – возвысив голос, сказала мама. – Она отморозила уже все руки, все варежки в ледяных комках – и заявляет, что будет вести переговоры только с тобой! Ты понимаешь, до чего вы допекли девочку? Она со своими родителями собралась вести переговоры! А всё потому, что ты уклонился от нормального отцовства. Если бы ты общался с ней регулярно, хотя бы звонил пожелать спокойной ночи и не устраивал бы бесконечный стресс, не было бы этой чёртовой крепости! И что это ещё за выходка с булочной?

– Откуда ты знаешь?

– Откуда! Кирилл забыл выписать Елене Львовне какие-то капли! Она же у него лечится! Позвонил и нарвался на твоего дорогого Петю! Он ему заявил, что твою булочную закрыли, потому что всех съел дракон! И знаешь ли, после того как ты разнёс дом, я вполне ему верю. И хочу тебе сказать, как бы я тебя ни любила, ты страшный человек, беспощадный в своей тяге к разрушению! – тут мама на миг перевела дух и, собравшись с силами, продолжала: – Так вот, когда Майя с Кириллом всё это обсуждали, Лизка услышала про булочную и понеслась во двор, шарф даже не надела! И там окопалась! Уже два часа сидит в снегу! Майя мне звонит. Я приехала – но что толку? Мы не можем её под мышкой утащить – она же гордая! Она заболеть может от унижения!

– Чего она хочет? – спросил я, как если бы Лизка была террористом.

– Чего хочет! А чего ты хотел? Чтобы вынь да положь всё по-твоему! Надела твою каменную мину и с совершенно твоим упрямством, грубостью даже, заявляет, что она хочет жить дома, как раньше. Или, в крайнем случае, у нас с дедом. А если нас, то есть их… вас это не устраивает – она будет жить в крепости. И всё это так жёстко, презрительно! Где моя нежная девочка? Я бы вас убила всех! Расстреляла из автомата!

Тут мамины силы кончились, и она горестно разрыдалась в трубку. Я сказал, что уже еду. Что ещё я мог ей сказать?

Дорогой я подумал, что, пожалуй, погорячился, прося, чтобы на меня навалили побольше. Если проблемы взрослых я ещё был готов решать, то несчастье Лизки повергло меня в болезненную беспомощность. По навигатору я добрался до незнакомой девятиэтажки, где жили теперь Майя и Лиза, припарковался на тротуаре и вышел в химическую слякоть двора. У подъезда меня дожидались трое – мама, Майя и Кирилл, отступивший при моём появлении на десяток шагов – под какое-то дерево.За время, пока я ехал, ситуация не изменилась. Все слова были сказаны. Мама, нахохлившаяся, в шубке с поднятым воротником, кивнула на детскую площадку. По дальнему её краю, между двумя рябинами, Лизка выстроила свой редут.– Силой утащить действительно невозможно. Она не простит! – сказала Майя и посмотрела на меня с тревогой. Её лицо раскраснелось и припухло от влажного ветра, может быть, и от слёз. Из-под белой шапочки кое-как лезли соломенные волосы. Мне вдруг стало жалко её. Раньше я её мучил, теперь по моим стопам пошла Лизка. Не даём пожить человеку в счастье!– Ну давай, иди, поговори с ней! Она тебя ведь требовала! – сказала Майя.– Конечно. Чего стоять – ребёнок замёрзнет! – поддержала её мама.Я рассмеялся – у меня было чувство, что меня посылают обезвредить мину. Смех прибавил мне храбрости.Совершенно не представляя, как и в чём мне предстоит убеждать Лизку, я отправился на детскую площадку и остановился перед грудой грязного снега.Какая же это крепость? Не крепость – а одни слёзы! Кривая стена, составленная из мелких комков, натыканных один на другой, укрывала Лизу, только если она садилась. Как какой-нибудь Гулливер, я склонился над стеной и заглянул внутрь – Лизка сидела на корточках, опустив голову и ковыряя варежкой затоптанный снежный пол. Её розовая шапка была вся в ледяных комках.Зайдя через «ворота», я присел рядом. Голова моя торчала над стеной. Найдись у нас враги, им было бы удобно ядром снести её. Я понятия не имел, что сказать Лизе, и сказал, что её крепость не годится – в такой не перезимуешь. Надо строить из больших валунов и сгонять их плотнее, чтобы ветер не сквозил. Лиза взглянула удивлённо, а я нашарил в карманах перчатки и начал строить.За работой Лиза отогрелась и учинила мне допрос.– Папочка, что с твоим хлебом? Петя сказал, что ты закрылся?– Петя трепач, – ответил я, ещё не зная, как выкрутиться.– Папа, а где Илюша? Совсем уехал? А Мурёнку-то забрал?Я сказал, что Мурёнка угнездилась у Коли в поленнице.– А с Васькой не подружилась она?– Вряд ли, – ответил я. – Не думаю. Васька кошка такая…– А как там Миша?Лиза иногда спрашивала о Мише. Она не могла забыть ни Ирининых печёных яблок на Рождество, ни воздушного змея, которого они с Мишей и Ильёй гоняли в августе. Я подумал мгновение и сказал, как есть: что Мишин папа уехал работать в Москву, и они с Ириной одни.Лиза отпустила свой ком, качнула головой в облепленной снежными жемчугами шапке и сказала сокрушённо:– Что же это такое, нигде нет единства!Конечно, она от кого-то слышала эти слова. Вряд ли сама додумалась. Но нашла в них причину своей беды – сама.Тогда я набрался мужества и сказал, что наша с ней цель – не сбивать шантажом в одну кучу бессмысленные осколки, как пытался я и пытается теперь она, а подумать трезво: как из тех обстоятельств, которые у нас есть, вырастить новый цветок, пусть хоть зверобой или пастушью сумку, главное – что-то живое. Пусть листиками его будем и я, и Кирилл, и мама, и бабушка, и все, кто участвует в нашей истории, неважно, на каких ролях. Надо принять ту роль, которая выпала. Главное – не загубить этот цветок своей обидой. Тогда он будет жив и между нами будет единство.Никогда ещё я не мёл своему ребёнку такой пурги, но, видно, Лиза что-то нашла в моём трёпе. Привалившись к снежной стене, она задумалась. Потом сама взяла термос, сняла стаканчик и выпила тёплого чаю. Вторая порция досталась мне. Аккуратно завинтив крышку и поставив термос на снег, Лиза сказала, что, как только мы укрепим стену, она пойдёт домой.За полчаса мы сильно продвинулись. Подтаявший снег хорошо скатывался, но был тяжёл. Пот тёк с меня ливнем.Наконец Лиза объявила конец рабочему дню, и мы вышли из укрепления.– Папочка, а чем ты дом сломал? – шёпотом спросила она. – Такой круглой бомбой, как в мультике? – и с сомнением обернулась на свою крепость.

На детской площадке под фонарём Лиза объявила собравшимся, что идёт домой, при условии что ей в комнату принесут еду и какао и дадут смотреть мультфильмы, пока она не заснёт. Красная Майя, бледный Кирилл и моя всё ещё боевая мама выслушали её ультиматум. Мама, толком ни с кем не простившись, села в отцовскую машину и умчала прочь из двора. – А всё-таки ты мерзавка! – сказала Лизе Майя и быстро пошла к подъезду.Я оглянулся. Кирилл медленно брёл к ясеню на краю площадки. Тут впервые я заметил, что под деревом на куске картона его послушно дожидается большая дворовая псина.– Кирилла не убей. Он хороший, – обняв меня, шепнула Лиза и по ночному снегу, рыжему от грязи и фонарей, помчалась догонять Майю. Я смотрел ей вслед и испытывал страх: как бы однажды она не сделалась мной.Ну что же, и мне пора. Поеду в Старую Весну. Только сначала пару слов надо сказать Кириллу. Из-под ясеня он настороженно наблюдал за мной.Идя к нему, я пригляделся: сохранилась ли в нём новогодняя ненависть? Нет, вроде бы не видать. Раздражённая усталость – пожалуй.– Вот что, Кир, у меня к тебе деловое предложение, – произнёс я, подойдя. – Переезжайте к Майе. Это её теперь квартира, с Лизкой, всё это давно решено. Спокойно живите. И до школы Лизке ближе.Он помотал головой.– То есть гордыня дороже. Хочешь, чтобы моя дочь до лета крепость строила?– А это ваши проблемы! – по-мальчишески огрызнулся он. – Я всю жизнь чинил, восстанавливал! Никогда не ломал ни домов, ни людей. Даже в голову не приходило. А тут пошло-поехало! Истерики, дома-булочные, теперь ещё Лизка с крепостью! И получается, всюду я виноват! Даже Майя в это верит! И я сам в это верю! – бросил он и отвернулся решительно, словно больше не желал меня видеть, но к подъезду всё-таки не пошёл. Помолчал и, утихнув, продолжил:– Я решил уже. Уеду на Онегу… Там отделение предлагают – никто не хочет…– Ты очумел, что ли? Какая Онега? У тебя семья!– А я это для того, чтобы Майя смогла принять решение! – сказал он, глядя на меня отчаянно и как-то пьяно. – Скажу, что нет выбора, надо ехать. А она уж пусть решает.– Не чистый эксперимент, – возразил я, сделав вид, что рассуждаю логически. – Тут много факторов! Лизкина школа, работа.– Никаких факторов! – зло перебил он. – Всё решается в секунду. Или мы едем вместе, или начинается разбор минусов и плюсов. И тогда я еду один.– То есть ты тут собрался чувства тестировать, а моя дочь на Онегу попрётся?– Да нет, – проговорил он, стихая. – Я это всё продумал. Если Майя всерьёз согласится, я откажусь. Ну поругают. Это мелочи всё… А если нет – значит, так тому и быть. Помиритесь.Идея его наконец прояснилась в моей голове. Он заметил крен в Майиной преданности и, как всякий максималист, собрался довести его до разрушительного предела.– Кирилл, так нельзя, – сказал я. – Она ж не Христос, чтоб её искушать в пустыне.Мои слова подействовали на него. Он потёр лоб, а затем провёл ладонью по всему лицу, сверху вниз, словно снял пелену.– Да, – проговорил он. – Не Христос…Мне вдруг страшно захотелось сказать ему, что происходящее с ним теперь не есть правда, но только временная болезнь, спазм. К сожалению, между людьми принято сдерживать сантименты – я не смог преодолеть эту традицию.– Ты вот что, сушки-то грызть кончай! – произнёс я вместо задуманных добрых слов. – У тебя дочь моя живёт. Ты ей позитивный пример подавать должен, ясно? Пару лет назад свалил бы на Онегу свою – тогда бы имело смысл. А теперь уж сиди. Жениться-то собираешься, или Майя теперь так и будет?Он хмуро молчал.Я закурил и отвернулся к детской площадке, давая Кириллу возможность уйти без финальной реплики. На краю фонарного круга синевато поблёскивал укреплённый свежими глыбами Лизкин острог. Когда затяжке на третьей я обернулся, Кирилл подходил к ступеням подъезда. За ним ковыляла собака. Вот в этот-то самый миг – неожиданно для меня самого – мой ум родил блестящую комбинацию. Она не имела прямого отношения к нашему делу и всё же была хороша!– А ну-ка стой! – крикнул я и быстро зашагал к нему. Кирилл обернулся и встал на крыльце. – Иди сюда! – махнул я. – Да не бойся! Хорошую вещь скажу!С сомнением он двинулся мне навстречу. Под фонарём мы пересеклись, и я, по возможности кратко, рассказал ему про Илью – про его маму, сердце, квоты и прочее. Требование моё к Кириллу было простое: раз уж он в медицине, пусть докапывается любыми путями и устраивает её в нормальное место, чтобы всё сделали хорошо, правильно.Поначалу он слушал меня как-то ошалело, пару раз нервно сощурил глаза – словно старался проморгать меня, как страшный сон. А потом до него дошло.– Я всё сделаю! – сказал он и с нарастающим оживлением, почти радостью, прибавил: – Всё понял, всё сделаю, не волнуйтесь! У меня даже есть с кем поговорить. Только мне бы ваши исследования, всё, что есть, чтобы уже разговор был предметный!Я понимал, что крепко его озадачил. Но, в конце концов, Кир, нам же надо как-нибудь исцелить твой комплекс вины! Побегай, милый, вот увидишь, тебе станет легче!Почти физически я чувствовал, как трепещет сейчас в Кирилле надежда на возвращение чистой совести, с каким воодушевлением он преодолевает свою гордую скромность и настойчиво просит об услуге какого-то там студенческого приятеля. И всё получается. И что-то прекрасное… скажем так, «радость искупления» пронизывает душу и тело! Кир, я прямо тебе завидую!

На следующее утро я проснулся с волшебным чувством: в буране страстей и опасностей проклюнулось что-то живое – пастушья сумка или зверобой. Порывшись в богатом вчерашнем дне, я вспомнил: Кирилл обещал помочь! – и, не задумываясь, вызвал номер Ильи.

Он подошёл не скоро – наверно, вытирал измазанные руки. А когда услышал мой рассказ о том, как всё вышло, рассмеялся. Не знаю, что было в его смехе. Облегчение? Усталость? Удивление, что такими чудными тропами бродит жизнь?

Распалённый первой удачей дня, я оделся и вышел на улицу. Ну и пахло же там, я вам скажу, – весной, февральской масленицей! Это Коля топил, и лесной, берёзовый дым сдувало ровнёхонько на меня. С неба лился огонь весны. Я подставил лоб под солнечный прицел и почувствовал, как тепло прожигает дырку. Мысли плавятся, утрачивая остроту, и в сердце заливается радость.

Желая подкрепить нарождающийся оптимизм, я позвонил родителям, и не ошибся. Мама была в превосходном настроении и сообщила, что уже говорила с Лизкой. Сегодня суббота, до обеда Кирилл работает, а потом они все вместе поедут покупать кошку! Лиза хотела взять из деревни белую кошечку, но её убедили, что лишать животное вольной жизни немилосердно, лучше купить котёнка.

Решение было спонтанно принято вчера ночью и по телефону согласовано с мамой. Предполагалось, что кошка поживёт пока у моих – неизвестно ведь, как её встретит старая собака Кирилла.

«В общем, выторговала-таки своей крепостью!» – подытожила мама.

Пристукнутый солнцем, чувством счастливого поворота жизни, я вышел на улицу и огляделся. Милое, давно забытое зрелище ждало меня на том конце деревни: возле тузинского забора краснела запотевшей брусничиной машина Николая Андреича. Поднакренившись, она стояла на льдистой дороге, самого же хозяина не было видно. Скрипя по схваченной морозом снежной корке, я подошёл и осмотрел его старую клячу. Во всяком случае, она больше не была битой: Тузин поменял наконец дверь и крыло. Пока я оглядывал машину, из калитки показался и сам хозяин – красивый, бодрый, вовсе и не сутулый, словно жизнь вбила ему меж лопаток кол с перекладиной и растянула плечи. Он был в чёрном пальтишке и вольнодумных рыжих штанах, напоминавших чем-то наряды Пажкова. Из-под воротника торчало высокое «горло» свитера. Где вы, белые сорочки, строгие, как тетрадь, прозрачные, как лепестки жасмина? Да вот же – плывём облачками по небу Старой Весны! А шинель? Пожухшей травой лежит в полях, воротник на припёке скоро выпростается из-под снега!

– А, Костя! И вы тут как тут! – воскликнул он. – А я за Мишей! Он с родителями моими на недельку улетает. Еду к нам сегодня, смотрю – территорию убирают. А фонарей-то понатыкали! И знаете, что подумал: и хорошо! Это ведь в конце концов пошлость – отвергать эпоху! Узнаю тебя, жизнь, принимаю! И приветствую… Тут наконец судорога оптимизма сошла с лица Николая Андреича. Улыбнувшись со старой печалью, он протянул мне руку:– Боже мой, какая же тут у нас вокруг синева и разруха! Я как с войны вернулся!– Ну, рассказывайте, – сказал я, пожав его холодную худую ладонь, по которой соскучился.Серые, чуть присыпанные коричневой галькой глаза Тузина заскользили.– А что рассказывать? – повёл он плечами. – Наберите меня в Интернете – почитайте, что пишут, порадуйтесь за друга. Только на спектакль не вздумайте приходить! Там у меня вместо Мотьки – барышня с подиума, в прозрачной сорочке. Такая, Костя, стыдоба, зажмуриться и провалиться!На этих словах Тузин качнул головой, словно не веря, что с ним могла произойти подобная неловкость. Впрочем, тут же ободрился:– Зато вот квартирку снял! Дивную, в модном чердачке! Чистые пруды по расценкам спальных районов! Мамина подруга захотела сдать, а посторонних пускать боится. Ну а я-то свой! Думал, буду пока своих на выходные привозить, пусть обвыкаются. А Миша год закончит – и переедем. Школу найдём хорошую. Ирину пошлём на какие-нибудь курсы – пусть себе чайники разрисовывает, лишь бы не маялась. И что вы думаете? – Он мельком обернулся на калитку и понизил голос: – Нет и нет! Даже смотреть не захотела. А сегодня и вообще на порог не пустила. Я стучу, а она через дверь: жди, мол, во дворе. Мол, вот уеду в Горенки, тогда и будешь хозяйничать, а пока тебе тут места нет. А? Как вам?И Тузин жалко улыбнулся.Я не знал, что и сказать. Два брата, стояли мы под солнцем Старой Весны. Где-то рядом, метрономом к синичьей песне, стучала капель. Колины берёзовые дрова кружили голову.– Ну а у вас-то, Костя, что? – спросил Тузин. – Давно я к вам не заходил, не угощался поэтическим пирожком!– Да некуда уже заходить, – усмехнулся я и рассказал, насколько это было возможно без упоминания Пети, про то, как нас закрыли.– Ах, какая неприятность! – воскликнул Тузин, сокрушённо выслушав мой рассказ. – Не скажу, что беда. Но неприятность фирменная – русская! Хрен с крапивой, который не выведешь! Но вы, Костя, всё-таки не расстраиваетесь! Я знаете как предлагаю вам на это взглянуть? Перебравшись в Старую Весну, вы получили кусочек родной земли. Ведь так? Вы получили несколько великолепных людей в придачу! Не будем скромничать – великолепных! Разумеется, за такую гору благодати судьба кое-что списала с вашего счёта. Вы находите это несправедливым?– Нахожу справедливым, – кивнул я.– И потом, – продолжал он, вдохновляясь, – вам знакомо такое понятие: «разделить судьбу»? Не всегда можно победить. Иногда надо просто умереть вместе. Видите ли, Костя, человек может храбро сражаться, но не всегда это дуэль. Иногда это такая общая сеча, и как бы ты ни был храбр, тебе приходится разделить участь армии. Расслабьтесь! Убиты – так лежите. Между прочим, я давно заметил, ваша булочная очень подходит для рая. На том свете я к вам туда непременно зайду!Я кивнул и прикинул, кто ещё зайдёт в мою булочную на том свете. От беглого этого взгляда мне стало спокойнее на душе.– Ну так что же? Значит, теперь в Москву? – спросил Тузин, взглядывая на меня ободряюще. – Здесь-то вас уже ничего не держит!Я пожал плечами.– Как приедете – сразу звоните! Пересечёмся с вами где-нибудь в центре, за кофейком! Будем общаться. Главное – не пропадайте! Я вас поддержу всемерно, – и он с уверенностью первопроходца, по чьим стопам мне предстояло идти в столицу, тронул моё плечо.Я хотел поблагодарить его, но тут на крыльце стукнула дверь и чужие женские шаги зацокали по дереву ступеней. Дружно мы с Тузиным поглядели в сад – на дорожку вышла Ирина. Я швырнул сигарету в снег и уставился: нет, погодите! Разве Ирина? Что за Ирина!Она шла неторопливо, словно нарочно давая нам разглядеть свершившееся с нею преображение. Ирина состригла косы! Бледное, как фон старой фрески, золото её волос было изрядно подапельсинено. Вечные одеяния – платки и шали – заменил деловой костюм, тёмно-синий в полосочку, видный под расстёгнутым пальтецом – лёгким, в масть сегодняшнему неожиданно весеннему дню. Вскинутый подбородок, балетные ножки. Пленительная молодая женщина, вполне современная, к тому же отчётливо сознающая свою прелесть, выступила за калитку и насмешливо оглядела нас.– Матушка, где это ты так обгорела? – ахнул Тузин, ослеплённый её оранжевой стрижкой.– Там же, где и ты. Во грехах! – бойко отозвалась Ирина и пошла прямиком к машине – закинуть Мишин рюкзак. – Чемодан на крыльце! – обронила она не поворачивая головы.Тузин потрясённо вошёл в калитку и двинулся к дому. Когда он достаточно отдалился, Ирина шепнула:– Костя, не уезжайте пока, подождите пять минут! Я сейчас провожу Мишу и зайду. У меня к вам дело!Я пошёл в сторону дома и, не дойдя до калитки, сел на Колину лавочку. Над головой моей синицы нахваливали синий и золотой день. И как-то вдруг всё сдвинулось в сознании от их голосов. И берёзовый дым, и звон, и Николай Андреич с его худым и холодным рукопожатием, и рыжая чудачка, которая придёт сейчас и начнёт меня мучить своей досадной любовью к Пете, и Илья, и моё теперь уже несомненное примирение с Кириллом, и Лизино счастье с кошкой, и даже гнусная, но столько раз облегчавшая мне одиночество сигарета – всё это были дары, которых не заметит только полный болван. Я был осыпан дарами! Со всех сторон меня обступил желанный Замысел, исполнению которого никак не могли помешать мелочи вроде закрытой булочной.От сладостного помрачения меня разбудил хруст шин. Мимо проползла машина с Туз иным за рулём и Мишей на заднем сиденье. Я помахал им.А минуту спустя к лавочке подошла Ирина. Она с трудом ковыляла в сапожках на каблуках, но держала обновлённую голову гордо. Я встал ей навстречу. Её лицо было в слюде подмёрзших слёз.– Ну вот – отдала сына! Вольна, как ветер! – сказала Ирина и, оскользнувшись, схватила меня за локоть. – Мы сейчас встречаемся с Петей, – выравнивая сбившееся дыхание, проговорила она. – Он тут будет по каким-то строительным делам, в городке. Хотел заехать за мной, но я не велела. Нет, это было бы лишнее. Мы просто по-дружески пересечёмся. Он хотел что-то рассказать по поводу работы для меня, куда бы мне можно пристроиться… – она отвела тревожный взгляд к лесу и быстро прибавила: – Я сегодня, может быть, не вернусь. Может быть, в Горенки поеду, не знаю… – и, расстегнув сумочку, достала ключи. – Вот! Пожалуйста, Костя, можно вас попросить? Тишка на кухне, дверь в зимний сад открыта, там у него вода, еда, всё. Васька, наоборот, в доме. Там тоже у неё всё есть. Вы, пожалуйста, проведывайте их, если вам не трудно. Я вам буду звонить.Всё это она проговорила, глядя мимо меня – на резко синий под солнцем лес и небо с проплывающими по нему белыми рубашками Тузина.Слабая надежда появилась у меня: раз Петя договорился с Ириной, может, у него всё не так плохо? Может, зря я решил, что у Пажкова к нам – общий счёт?Я взял ключи и спросил, не подбросить ли мне её до города? Всё равно я сейчас еду.Ирина задумалась на мгновение и решительно возразила:– Нет, я сама. Поеду на автобусе, как независимый человек. А там, может, что-нибудь и переменится?Она простилась со мной улыбкой и зашагала к дороге. Новую оранжевую её голову растрепал ветерок. Отойдя на несколько шагов, Ирина обернулась:– А Миша сегодня ночью летит! Вроде бы погоду хорошую обещают, ясно. Как вы думаете, всё будет в порядке?– Сто пудов!– Я тоже надеюсь – может быть, ничего? Господи помилуй! И пусть грехи мои не перейдут!.. Пусть все будут живы! – сказав так, Ирина перекрестила окрестность, небо с белыми облачками, а заодно, в порыве благословляющей щедрости, – и меня.Я остался докурить, а она двинулась по раскуроченной дороге вниз. На колдобине у неё опять подвернулся каблук. Сумочка слетела с плеча на локоть, но Ирина устояла и с удвоенной осторожностью поковыляла к остановке автобуса. Сердце моё дрогнуло. Я сгонял в бытовку за документами, выехал и, подхватив её на подступах к Отраднову, принудительно довёз до городка.

На расчищенной площадке у булочной, где, как обычно, я запарковал машину, стоял дух запустения. То есть вроде бы всё было в порядке – пахло солнцем, снегом, самую малость – бензином. Недоставало только хлеба. Его тёплый ветер исчез. Я отпер дверь и вошёл в холодный коридор. Слева кабинет, справа пекарня – всё заперто, глухо. Созерцая этот булочный склеп, я уже подумывал, не сбежать ли, как вдруг у меня на мобильном заиграл Петин звонок. Я обрадовался ему как шансу на освобождение. – Здравствуй, брат! Ты в деревне? Или в булочной? – спросил он очень ровно, без эмоций.– В том, что было булочной, пока ты не стал пить с ворами! – ответил я от души.Он перемолчал мою реплику и продолжил:– У меня к тебе просьба. К парковке у перехода, там, где «Макдоналдс», должна подойти Ирина…– Да она уж там давно – я её подвёз! А ты-то где шляешься?– Так вот, ты послушай… – терпеливо продолжал он. – Съезди за ней и отвези в деревню. Очень тебя прошу!Я помолчал и спросил:– Петь, что?– Да ничего для тебя неожиданного. Утром звонит секретарь, вызывает срочно в офис. Ну пришёл, а мне – приказ об увольнении. До Пажкова дозвониться пока не смог. В общем, съезди за Ириной, прошу тебя.– А сам почему не хочешь?– Мне надо выяснить. Неужели непонятно? – сказал он, слегка раздражаясь.– Петрович, всяко бы лучше…– Ты что, дурак? Я не могу к ней в таком виде явиться! – сорвавшись, заорал он, впрочем, сразу утих. – Приеду вечером. Или завтра. Я ей сейчас позвоню, скажу, чтоб она тебя подождала. Ты там её успокой. Скажи, что считаешь нужным…– А сам куда?– Куда! Ловить Михал Глебыча!

На шоссе, отойдя немного от перехода и прибившись к уличным столам «Макдоналдса», оранжевая Ирина глотала шоссейную муть. – Значит, это бесы меня водят! – сказала она, когда я, смягчая, где можно, объяснил ей Петины обстоятельства. – Ох, давайте сядем!..Она опустилась за железный столик и, обхватив себя за плечи, ссутулилась. Подстриженные волосы дымились растрёпанно, узел шёлкового платка съехал на плечо. За какие-то минуты трезвость, сокрушение и мрак овладели ею.Я сидел напротив, курил и слушал рёв шоссе, диким оркестром лёгший под Иринин солирующий голосок.– Бесы водят меня! – повторяла она, чуть покачиваясь. – Мишу отпустила. Ребёнка моего без меня – на самолёт! – и, встрепенувшись, положила ладонь на рукав моей куртки. – Костя, миленький, а вам не надо сегодня в Москву? Вы отвезли бы меня! Отвезите, я вас прошу! Мне очень надо! Хоть на самолёт его провожу!Я ничего не мог поделать с её умоляющим взглядом – «зелёный шум», талый лёд, и вот-вот уж польются слёзы. Конечно, у Майи совсем другие глаза. Но, видно, есть у меня что-то вроде долгового обязательства в отношении женщин с детьми. Я сказал:– Ладно, поехали.– Ах нет, не надо! – тут же передумала она. – Не надо. Там всё в порядке. Я взрослею. Взрослею, беру себя в руки… – и приложила пальцы к вискам. – Отвезите меня домой!

Довезя Ирину до калитки, я загнал машину в ворота и, в нелепой надежде встретить Пажкова, спустился с холма. Горели солнцем сваи лыжных подъёмников, купол аквапарка, кое-где обсыпанный снегом, сверкал бриллиантово, а внутри уже бурлила вовсю зелёная вода. Я не стал прорываться на территорию, тем более что пажковской машины не было на стоянке. Да и что бы ей делать здесь? Проект почти закончен, на очереди десятки других. Подчиняясь направлению дороги, я двинулся к монастырю и, свернув на снеговую тропу, через арку в крепостной стене, мимо хозяйственных построек, подошёл к храму. Я раньше не особенно разглядывал его – церковь как церковь. А теперь поднял голову и увидел на внешних стенах стёртые фрески. Может быть, такой же Илья, как наш, в незапамятные времена работал над ними. Эта мысль меня увлекла. Я стоял, задрав голову, и чувствовал, что моя жизнь стала на несколько веков длиннее.А затем поднялся на крыльцо и, отворив по очереди две тугие двери, оказался в полумраке внутреннего помещения. Густо пахло цементом, краской, бог ещё знает чем. Ильи видно не было. Наконец я разглядел его в алтаре – он словно растворялся в напитанном побелкой воздухе. А на стенах уже зацветало что-то нежное, яркое – проступающие из вечности фигуры в хитонах!Я смотрел на выглянувшие в дольний мир лики святых, на их живые, струящиеся одежды и позы и понимал, что Илья уже не укроется в благодати безвестности. Маленькая судьба, внутри которой он блуждал безмятежно, порисовывал да постукивал молотком, закончилась. Вечно теперь на лесах, в колоколе сырого храма, он будет тратить себя, как краску.– А похоже чем-то на акварель! – сказал Илья, заметив меня. – Краска слоями!В последние месяцы он не приветствовал меня при встрече. В том смысле, что без разлуки незачем и здороваться. Как будто каким-то краем между нами беспрерывно тёк разговор. Я видел – сомнения оставили его. Он был весь, с головой и сердцем, погружён в эти «слои». На шее у него висели наушники.– Петя подарил! – объяснил он, выйдя со мной на пару минут – подышать. – Вот слушаю – Рахманинов «Всенощное бдение». Так мне нравится! А то я с Димой всё ругаюсь и думаю потом не о том. А тут включил – и хорошо.– Ну как Архангелу Михаилу «лик» пажковский пошёл?– Да не стал я всё-таки, – тихо сказал Илья и оглянулся на двери храма. – Подождал, когда все разбредутся, ну и сделал по-своему. Крику потом было, конечно. Но не сбивать же – и так опаздываем! Я тут подумал, – продолжал он, переходя на обычную громкость голоса. – напишу Михал Глебычу что-нибудь от души, в качестве компенсации! Уже даже сделал эскизы. Только время теперь найти и хоть картон какой подходящий.– А ты что же думаешь, это нормально – после всего, что он учинил, картиночки ему рисовать?Илья запрокинул голову. С карниза упорно и весело, толкая друг друга, на снег слетали капли. Понять его взгляд было нетрудно. Предвесенняя оттепель говорила русскому художнику о подлинно важной роли весны и о приходящей роли Михал Глебыча, на которого не стоит так уж сердиться.В это время под сводами крыльца скрипнула дверь и в щель крикнули:– Илья! Опять ты бродишь! Не видишь, у тебя стена сохнет!– Ладно. Помчался! – кивнул он мне и, шустро надев наушники, канул в туман и свет своей нынешней мастерской.Пора и мне было идти. Но почему-то я не ушёл, а шмыгнул в двери, разыскал залитую побелкой скамеечку и, постелив картонку, сел в уголок смотреть, как работает Илья. Артельные поглядывали на меня косо, но прогнать не решались. А потом кто-то попросил меня помочь переставить лестницу.С этой минуты и до самого вечера я таскал вёдра, переставлял стремянки, сбивал у восточной стены леса. Это было глупо и на первый взгляд унизительно. Выходило, что я работаю на Пажкова! Он закрыл нашу булочную, и теперь у меня есть время поспособствовать реализации его амбициозных идей. И всё же после встречи с Ильёй двусмысленность ситуации не смущала меня. Как будто власть Михал Глебыча была лишь досадным недоразумением, чуть заметной складкой на вечности творенья.

Когда я выглянул из храма на тёмный двор, мир переменился. За часы, проведённые мной внутри, антициклон отошёл, уступив место тучам и тёплой сырости. Я сошёл с крыльца и упал в март. Запах сырой штукатурки, которой я до кашля надышался в храме, сменился паром скотного двора. Из бытовки за монастырской стеной доносился спор подвыпивших рабочих. Хрустя раскисшим снегом, я шёл домой по освещённому новенькими фонарями пути и думал, что провёл время неплохо, разве что слишком щедро по сегодняшним обстоятельствам. За остаток вечера мне предстояло выяснить ещё как минимум три вопроса: как там Петя? Что у Ирины? Довольна ли Лиза кошкой?

Я решил, что начну с Ирины, и, не заходя к себе, направился в сторону Тузиных. В конце концов, сегодня я вызволил её – пусть поит меня чаем после трудового дня! Пока я шёл по деревенской улице, начался дождь. Он быстро усиливался и, когда я взбегал на крыльцо, полил густыми струями. Ирина впустила меня в дом и, сосредоточенно шепнув: «Я молюсь!» – ушла на второй этаж. Я потоптался в холодной, выстуженной безлюдьем гостиной и без спросу пошёл на кухню – там растоплена была старая, в треснутых изразцах, печь. Огонь стучался в огнеупорное стекло дверцы. В его тепле и гуле мне сразу стало спокойно.Ирина не спускалась долго – держала молитвами летящий в Будапешт самолёт. Я сел, положил голову на стол и поддался дрёме. Меня разбудила далёкая мелодия на Иринином мобильном.Вскоре счастливая, с весёлым блеском слёз на щеках, хозяйка вошла на кухню. В её руках был свёрток.– Вот, осенью ещё купила Мише на костюмчик. Глядите, какая прелесть! Сошью!И положила передо мной на стол светло-серую ткань. Плотно сложенный отрез был похож на книгу.– Долетели? – спросил я.– Слава богу! – улыбнулась она. – Знаете, Костя, главное, чтобы ребёнок был жив-здоров. Остальное – суета! – и, порхнув по комнате, достала из книжного шкафа стопку потрёпанных журналов с выкройками. Я понял, что чай мне не светит, и, сказав, что как раз заходил узнать про Мишу, отправился восвояси.Сыро, густо лил дождь, месил снег и глину старовесенней улицы.На ночь глядя мне позвонил Кирилл. С трудом раскапывая под событиями дня утренний разговор с мамой, я спросил, купили ли они кошку. Он ответил, что кошку, да, купили – белого котёнка, девочку. Но главное – он уже может сказать кое-что определённое насчёт мамы Ильи. Дело в том, что, оказывается, у его хорошего приятеля на Пироговке… Я не стал выслушивать подробности, а сразу переслал ему два телефона – Ильи и его сестры Оли. Пусть общаются напрямую!Из какого-то внутреннего упрямства я не сказал ему спасибо, но и без моей благодарности у Кирилла был вполне воодушевлённый голос.День опять оказался слишком полон – высыпался из горсти. Я уже не стал звонить Пете. Зато в утреннем сне мне привиделся Пажков с крохотными оленячьими рожками. Он стоял на заляпанном побелкой церковном крыльце, и Илья, робея и расстраиваясь, объяснял ему, что на земле нет такого православного храма, где бы можно было запечатлеть его «лик».

Проснулся же от сильного стука в дверь. В первый момент мелькнуло: это Илья прибежал из нового дома. Но ведь, ёлки-палки, дома-то нет! Илья ночует в монастыре.

Я вскочил и, одевшись наспех, отпер дверь бытовки. Хлынул белый зимний свет, и в тот же миг его заслонил ввалившийся через порог Петя.

Он глянул на меня бессолнечными глазами и усмехнулся от облегчения – добрался! За недолгое время, что мы не виделись, его лицо осунулось, проступили скулы, потускнели вихры и легли на лоб тёмной соломкой.

– Ну что? – спросил я, закрывая за ним дверь, и сразу мне захотелось снова её открыть – слишком много мрака приволок с собой Петя.

Он плюхнулся на стул и расстегнул куртку.

– Дай, что ли, кофейку.

Я послушно включил чайник.

– Говорил с Пажковым?

Петя качнул головой и, вытянув ноги, поглядел на свои превосходные чуть заснеженные ботинки.

– Я так чувствую, он и вообще со мной беседовать не намерен, – проговорил он. – Со мной теперь только банк его будет работать… Я всё-таки не могу понять – за что? А хотя плевать! Теперь одна задача – это всё надо принять как справедливую плату и выстоять с честью. Не ныть! – заключил он и поднял на меня вполне героический взгляд.

Он держался как воин в начале осады – когда ещё есть силы и мощь врага не сломила дух, но только обострила решимость.

Я разболтал ему кофе. Он морщась отпил пару глотков.

– Ну, пошли, что ли? – и поднявшись, зябко запахнул куртку, как будто ветер уже успел проморозить его. – Мне, брат, понадобится твоё свидетельское присутствие. Чтобы потом не казалось сном… Вставай, к Ирине идём!

– А не рано? – спросил я, взглядывая на часы.

Петя усмехнулся.

– Не рано… Как бы не поздно!.. Я ей звонил, когда подъезжал. Встречаемся у Колиной лавки.

Он был не в себе, конечно. Не спал ночь, и старания его быть мужественным вызывали во мне ещё большее стеснение сердца, чем если бы он по-человечески, хоть бы даже и со слезами, раскис.

Мы вышли на улицу, и я с удивлением почуял нездешнее: воздух был налит тихим звоном. Звенело хрустально и как-то страшно – как если бы мы, покинув землю, вступили в иные миры. Окинув взглядом окрестность, я увидел, что все деревья и кусты облачены в лёд. Вчерашний дождь заледенел на ветвях, и теперь при каждом порыве ветра раздавался мелодичный перезвон.

– Это что ещё за явление? – сказал я, кивнув на Колину липу, всю до последней косточки обращённую в лёд.

– Это? – переспросил Петя. – Гроб качается хрустальный! Мой!

По глянцевой тропке мы двинулись к Колиной лавочке. Петя провёл рукой по доске. Сел, ладони спрятал в рукава, как в муфту, и посмотрел в сторону Тузиных – на чёрные, сверкающие льдом ёлки.

Вдруг я вспомнил:

– Знаешь, что мне Коля по поводу всего этого сказал? Пажков, говорит, выпить с вами хочет, а вы его в компанию не берёте!

Петя поднял брови и, на мгновение победив мрак, улыбнулся.

Я выудил сигаретку, и синхронно с щелчком зажигалки стукнула калитка – Ирина в тулупчике и белом платке вылетела на позванивающую льдом дорогу и поспешно направилась к нам.

– Вот и ангел мой! – сказал Петя, но не пошёл ей навстречу, даже не встал с лавочки.

– Что случилось? Что это всё значит? – подбежав, бросилась она пытать его. – Можно ли так пугать? Костя, скажите ему! Это ерунда! Это всё пройдёт, перемелется!

Петя смотрел на неё снизу вверх, безнадёжно, как заваливший экзамен подросток, а потом вдруг согнулся и на пару секунд закрыл глаза основаниями ладоней. Отнял, проморгал, вытаращился – и встал со скамейки, свесив руки по швам. Что-то собранно-обречённое было в его позе. Как будто над ним произнесли: «Встать, суд идёт!»

– Ирин, я должен тебе сказать. При свидетелях… – начал он, мельком глянув на меня. Ирина распрямила плечи и замерла. – Должен сказать, что я был обуреваем страстями. И сейчас обуреваем страстями. И предмет моей главной страсти не ты. Вышло так, что именно эта страсть определила мою жизнь. Я, Ирин, должен много денег, буду много работать, не знаю где, не знаю как, – продолжал он строго. – Себе принадлежать не смогу ещё долго.

Ирина отцветала на глазах, уходила в глубь своей нежной пуховой косынки. Мне показалось, что после слов «предмет моей страсти не ты» она и вообще перестала различать смысл Петиной речи.

А он говорил и говорил. Что он не вправе просить, что она не обязана жертвовать, и прочие стандартные фразы, принятые в таких случаях. Я отвернулся и посмотрел в сторону. Мне стало горько, как будто впервые Петя поступил против «музыки».

– Надо было, конечно, ещё летом наплевать на твою нерешительность, – доносилось до меня словно издали. – Просто увезти тебя. Но я, видишь, разделикатничался… Но если ты готова… Когда угодно – сейчас! Если всё это тебя не пугает…

Ирина, поникнув, стояла у лавочки. Её лицо сделалось холодно. Оно словно наполнилось изнутри голубым мартовским льдом. Сама с собой она качнула головой и, развернувшись, быстро пошла к дому.

– Ну вот! – сказал Петя и сильно вздохнул.

– Совсем рехнулся? – шепотом набросился я на него. – Ты чего ей мёл? А ну догоняй!

Он помедлил мгновение и, дёрнувшись было, застопорился в старом снегу.

– Да на черта я ей нужен! Всё, теперь «Макаров»… – проговорил он и, выковыряв плохо гнущимися пальцами сигарету из пачки, закурил. Колина липа у забора побрякивала застывшим на ветках дождём.

– Чёрт! – вдруг сказал Петя, бросил сигарету и, хлюпнув носом, стёр тыльной стороной ладони потёкшую кровь.

– Это что ещё?

Он отмахнулся.

– Не бойся! Это я так плачу – кровавыми слезами… Помнишь после концерта Михал Глебыч меня по носу приласкал? Вот с тех пор где-нибудь раз в три дня, почему-то когда курю…

Петя сел на корточки и, зачерпнув большую горсть снега, умыл физиономию. Поднял к небу лицо, похлюпал.

– Нормально… Ща заморозим… – Он слепил в кулаке снежок и, приложив к переносице, поднялся.

Так стояли мы – он со снежком, запрокинув лицо к полному звенящего хрусталя небу, я поблизости. По кусту боярышника скакали синицы. Закапанный кровью снег у забора казался отражением рябины, перегнувшейся через Колин забор.

– Да! Вот ещё что… – отшвырнув снежок, сказал Петя. – Михал Глебыча боец, Семён, у подъезда меня повстречал. Прикинь, какое внимание! Сказал, чтобы мы с тобой ждали с нетерпением чёрной метки. И, соответственно, явились, куда будет велено.

– Чёрной метки? – удивился я. – Что-то не припомню, чтоб я с Пажковым состоял в каком-нибудь союзе.

– Вот и я о том же, – кивнул Петя. – Ты ни при чём. Если что – не реагируй.

Во вторник мне позвонил Илья и спросил, не смогу ли я завтра с утра отвезти его маму на Пироговку. Там какую-то полезную встречу им организовал Кирилл. А может, уже и не просто встречу. Сказал, чтобы, на всякий случай, «с вещами».

Целый день я был в разъездах – в Горенки, затем со всем семейством Ильи – в Москву. Надежду Сергеевну оставили в больнице, а Олю и Саньку я под вечер привёз в деревню к Ирине.

Ирина была сама не своя – розовая и резкая, вся в неукрощённой душевной смуте. Всех расцеловала, смеялась. Был самовар, и графинчик, и простая вкусно приготовленная еда – картофельные котлетки, голубцы с гречкой… Оля выпила рюмочку за здоровье мамы, в буране тревоги разбила тарелку и, расплакавшись, взялась меня благодарить. Я не знал, куда провалиться.

А после чая вышли на крыльцо и слушали звон увешанных льдом деревьев. Оттепели не было. Звенел и звенел наш мир. Наземь валились целые «люстры» – крепко схваченные льдом ветви лип и берёз. Кажется, половина леса обрушилась на глянцевый снег – то-то, Коля, весной тебе будет хворосту!

Озябнув, Оля погнала своего белобрысого, притихшего от смутного страха за бабушку сына спать, а Ирина спустилась с крыльца – проводить меня до калитки.

– Знаете, что я подумала, Костя? Поеду в Горенки, – сказала она, выйдя за мной на улицу. – Может, Олька мне там какую работу выпросит, в школе у них.

Я молчал, надеясь, что Ирина грозит не всерьёз.

– Он же сам сказал – его страсть не я. Ему надо было с врагами посчитаться!

– А вы поймите и простите! – завёлся я. – Вы его год мучили, то да, то нет! Он ведь вас понимал?

– Я ему верила, – слабым, растаявшим каким-то голосом проговорила она. – Видела в нём сильного благородного человека, который на всё плюнет ради моего счастья! Который горы свернёт! А он, оказывается, решал вопросы мелкой гордыни!

– А потому что нечего фантазировать! Нечего из живого человека воображать героя! Полюбили бы такого, как есть! – грянул я с досадой.

– Ну да… – кивнула Ирина и, взяв меня под локоть, бесцельно двинулась по дороге. – Костя, можно я кое-что вам расскажу? У меня в голове есть стариковская шкатулочка! В ней такие шёлковые лоскуты – воспоминания. Раздёрну шторы, кинусь на кровать – и пойду по нашей улице в Горенках. Апрель! Думаю – дай разгляжу наш с мамой заборчик, мы только его покрасили. Подойду – а краска синяя сверкает. Всё сверкает – небо, земля! Как будто изо всех вёсен мне в память выжали сок. Такой острый сок весны… Я в ней теперь буду жить, в той шкатулочке! – и она, как будто в последний раз, взглянула на небо. По облаку, над неземным звоном леса, летели две сороки.

Я слушал её, опустив голову. Почему-то мне было жалко, что она не рыдает. От слёз ей стало бы легче. В конце концов, если говорить честно, у неё ведь сломалась жизнь.

Мы дошли до вечной нашей заставы – Колиной лавки. Ирина присела на крашеную доску и, достав из кармана бумажный пакетик с семенами, принялась расправлять смятые уголки.

– Это вот будет петрушка кудрявая. Весной посажу, – проговорила она и, помолчав, подняла на меня взгляд. – Я так всегда понимала, Костя, что добрая жизнь – это непрерывная дуга, от рождения до смерти. И если хочешь, чтобы вышла красота, – так не рви эту линию. Вот подумайте: начнётся моя новая жизнь. А старая потемнеет и развалится, как старый забор. А ведь там – мой сын и муж. И у них из-за меня тоже уже никогда не будет красоты. Так и пойдёт, начал – бросил!

– Давно уж рухнул ваш забор, – буркнул я.

– Ну да, это конечно… – согласилась Ирина и, тихонько поднявшись, побрела к дому. Я тоже пошёл к себе, но не выдержал и обернулся: она шла, подхватив у горла ворот тулупчика, так что казалось, будто за пазухой у неё спрятан кто-то живой.

А потом настал день потеплей, и ещё один, и ещё много – совсем весенних, горячих дней. Расцветала заря: розовый шиповник, сирень, золотой шар, и слышалось отовсюду, что весна будет ранняя. В разрезанном дорогой лесу шуршало, птицы разголосились. С карниза бытовки било горячим льдом, лились на снег вскипячённые солнцем сосульки. Февральская оттепель освободила деревья от изнуряющего льда. Маме Ильи сделали операцию и через положенное время благополучно выписали. Я позвонил Кириллу и сказал ему спасибо.Из липкого снега мы с Колей и Мишей скатали снеговика и нарядили, как могли. Миша наломал из толстой ветки сучковатые пуговицы, а в Колином хламе отыскался цилиндр – проржавленное ведро без днища. Снеговик стоял на вершине холма, видный издалека – наша «статуя свободы», – и чёрными глазками смотрел на вышку подъёмника и бриллиантовый аквапарк.– Пулемёт бы ему! А то глядеть страшно – к самой родине подобрались! – заметил Тузин, навещавший в свободные дни свою разрушенную семью.– Да ты чего, Николай? Их километров через двадцать только развернут! – потягивая сигаретку, напомнил Коля. – А пушки-то, понимаешь, пушки девятнадцатого века приволокли! Снарядик – сорок кэгэ, прицела нет, били по танкам прямой наводкой. Но ничего, удержали, Рокоссовский успел подойти!Мы с Тузиным переглянулись, очарованные Колиным трансвременным образом мыслей.– Да ну вас! – сказал Коля, заметив наше недоумение, ткнул окурок в зубы снеговику и повалил к дому. Правда, тут же поспешно вернулся, вырвал дымящий бычок из снежной головы и, швырнув на дорогу, затоптал.

Я по-прежнему проводил дни в булочной. Маргоша, отчаявшись уладить дело, с той же энергией, с какой организовывала производство и продажу хлеба, теперь пыталась сплавить всё это с рук. Вдобавок она ещё ухитрялась вытирать пыль и мыть полы вместо уволенной уборщицы. Оттого ли, что раньше времени пришла весна, я взял манеру парковаться подальше и идти в закрытую булочную пешком. Я шёл обходными путями, по спёкшимся снегам и мутным ручьям. В те дни я заметил, что обладаю некоторой известностью в городке. Незнакомые люди здоровались со мной. Добрый день, здравствуйте, просто кивком. Некоторые прибавляли к приветствию моё имя, а старики любили вступить в разговор. Что да как, почему закрылись?А однажды ко мне подошёл скромный даритель фиалок – Мотин поклонник, и, перебарывая робость, спросил, не знаю ли я, куда переехал театр. Тот, что прошлым летом давал в булочной представления.– Театр в Хабаровске, – сказал я.– В Хабаровске? – переспросил он изумлённо. – А где там, в Хабаровске, не знаете?Я пожал плечами.Тогда он вытащил из кармана скомканный шарик рекламки, расправил и невероятно пьяным – как Колин штакетник – почерком записал номер.– Если узнаете, позвоните пожалуйста!Я взял листок и убрал в бумажник.С такими вот душещипательными приключениями мне случалось добираться до работы. В целом же настроение у меня было бодрое. Время распада нравилось мне своей открытостью будущему. Из нуля, как ни крути, придётся снова чем-нибудь стать. Оптимизма прибавлял тот факт, что Маргоше наконец удалось разобраться с помещением. Нашёлся покупатель, мы готовили документы к сделке.

С Петей мы говорили редко. Он работал – точнее, помогал отцу. И уже успел пересесть на старенький «опелёк». Я спросил, не поторопился ли он с продажей своей грандиозной тачки – может, стоило подождать, что скажет Пажков? – Ты что! А если б разбил? Чёрт, он, знаешь, любит пошутить! – проговорил он с ужасом.Никто не являлся к нему – ни представители банка, ни личные посланники Михал Глебыча, что, впрочем, было одно и то же. Затишье сводило Петю с ума. Он утверждал, что роскошная пауза удумана Михал Глебычем специально ему на муку.Однажды утром, когда мы с Маргошей разгребали напоследок кабинет (примерно так же уезжал из театра Тузин), Петя позвонил и чужеватым голосом произнёс:– Костя, мне бы встретиться с тобой.– Ну встретимся, конечно. Степень срочности какая? – сказал я, слегка настораживаясь.– Степень срочности? – Он усмехнулся. – А какая была степень срочности, когда ты завалился ко мне с удочками?

Мы встретились в той самой кафешке, где Мотька читала ему проигранного «Гамлета». Чёрно-красный ад этого единственного «приличного» заведения в городке оказался Пете в масть. Любимец муз и женщин, покоритель золотого тельца выглядел отчаянно, однако старался сохранить мужество. Я от души пожал его ледяную ладонь. – Господи, как хорошо! – проговорил он, прижав к глазам горячее полотенце. Подержал, отнял и, поморгав, словно проснувшись, скомандовал сам себе: – Ну так к делу!Без лишних стенаний, просто и с юмором Петя рассказал мне о визите, который нанесли ему рано поутру четыре посланника от Михал Глебыча.– Да нет, всё нормально, – сразу успокоил он меня. – Дали в рожу легонько и говорят: Пажков, мол, строго-настрого велел – никакой рукопашной. Чтоб, говорит, руки были в целости. Один спрашивает: я, часом, не мануальный терапевт? А то что-то, мол, у него с левой лопаткой хреново… Короче, сказали, чтобы завтра в шесть у входа в аквапарк с вещами. С какими, говорю, вещами? С аквалангом, что ли? Да нет, говорят, Михал Глебыч велел передать – с тёплыми! «Метку» вон даже привезли… – и Петя, порывшись по карманам, достал вещицу из арсенала детской игры в пиратов – клочок чёрной наждачной бумаги с процарапанным на нём местом и временем «стрелки».Я выслушал его рассказ как анекдот.– А может, не ходить?– Нельзя, – мотнул он головой. – Только хуже будет. Втянет в это дело отца. Отец дяде Лёше нажалуется. Тот припрётся, начнёт грозить – ты его знаешь. А у Пажкова понтов своих хватает… – Петя помолчал, раздумывая. – В итоге, конечно, договорятся – и отец будет платить, как миленький, за сынка. Ну и догадайся, что меня после этого ждёт на всю оставшуюся жизнь. Короче, надо идти!– Есть предположения, о чём пойдёт беседа?– То есть как о чём? – удивился Петя. – О кредите моём, естественно! Я так думаю, он и сам с отцом бодаться не хочет. Так что скорее всего предложит мне что-то посильное. «Рассрочку платежей» и мир на неких унизительных условиях.– Да ладно! Чего ты переживаешь – нормально!.. – сказал Петя и улыбнулся через силу. – Всё по заслугам. Я тут задумался на досуге: ведь я кем за эти два года стал? Мама дорогая! Откуда? Я же нормальный был человек! Меня вываляли просто в этом чёртовом времени! Хотя что значит «вываляли»? Сам вывалялся, как поросёнок!– Это ты типа каешься?– Это я бодрюсь, чтоб не сдохнуть! – объяснил он. – Применяю проактивный подход – что, мол, не влип по полной, а всего лишь прохожу школу жизни… – и посмотрел в окошко. За ним гремело дневное шоссе. Газовали фуры, на резком весеннем солнце блестели бока легковушек – всё сливалось в пёструю дымную кашу и текло, грохоча.– Знаешь, чего я хочу? – обернувшись, сказал Петя. – Впервые ясно понял! Хочу взять всего клавирного Баха, ну и ещё трёхтомник Бетховена – потому что там моё детство. И больше никого, ничего. Хочу чистоты… Девушка, принесите мне чая! – бросил он проходящей мимо официантке. – Зелёного какого-нибудь. С цветами!Официантка улыбнулась ему, как законченному психу, и через минуту принесла тяжелый чайничек «под старину».Подняв крышку, Петя заглянул в «подводный мир». Думаю, ему привиделись утопленники.– А это что такое красненькое? Нет, правда, что тут?– Гвоздика, незабудка, лаванда, – отозвалась девушка.– Кровью пахнет! – произнёс он и поглядел на меня с недоумением, как будто его только что растолкали от сна.– Да какой кровью! Железом, – сказал я, понюхав пар. – Чайником!Петя кивнул.– Ну да… Слава богу, Ирина со мной тогда не поехала, – проговорил он, загипнотизированно глядя на красный цветок. – Прикинь – она у меня, и эти четверо заваливаются… Что бы было с ней? Ты только обязательно ей объясни, что я не отрекался. Ни от неё, ни от музыки. Просто вляпался, и затянуло.Я с жалостью смотрел, как распадается, растворяется в воде с цветами недавняя Петина отвага.– И Илье тоже скажи, – прибавил он, оторвав наконец взгляд от дымящейся воды. – Я ведь заезжал к нему, Рахманинова привёз, «Всенощную». Господи, какая у него там на стенах выходит радость! Ты-то был, видел? Ох, как бы я, брат, хотел родиться таким, как Илюха! – сказал он с тоской. – Так нет же! Нашпиговали всякой дрянью… Ты смотри, береги его. А то кто за нас потом в Царстве Божьем заступится?– Сам береги, – огрызнулся я, встревоженный его надломленным духом.Чтоб ему было не так тяжко, я вызвался сопроводить его на «стрелку». Петя хотел было согласиться, но собрал остаток мужества и заявил, что пойдёт один.

В тот же день по дороге в деревню, у поворота на Старую Весну, невесть откуда взявшийся полицейский махнул мне волшебной палочкой. Ещё никогда меня не тормозили в этих местах. Я припарковался и вышел. Приземистый и круглолицый мент проглядел документы и с добродушным прищуром сверил мою физиономию с фотографией. Затем, повозившись толстыми пальцами в одном из множественных карманов формы, достал цветной кругляш, оказавшийся значком, и раскрыл булавку. – Носи! – сказал он, цепляя значок мне на грудь. – Удачной дороги! – и взял под козырёк.Я не стал задавать уточняющие вопросы. Инстинкт подсказывал: дуй-ка, брат, пока цел! Вскочив за руль, я погнал в деревню. На холме, припарковавшись у ворот, отцепил значок и изучил с обеих сторон. На лицевой были изображены горнолыжный спуск в ёлочках и купол аквапарка, помеченный кривым, процарапанным от руки крестом. Перевернув значок, я увидел под иглой гравировку: завтрашнюю дату, время – «18.00» и трогательную подпись: «Ваш М. Г. П.». Тут только до меня дошло, что это и есть «чёрная метка».Фантазия со значком в духе находчивого третьеклассника не показалась мне забавной. Наоборот, от её нарочитой ребячливости стало как-то тошно. Я позвонил Пете и доложил о происшествии. Он помолчал, как если бы информация крайне его озадачила, и хмуро сказал:– Не ходи. Ты ни при чём.– Да ладно, чего он нам сделает? Разыграет шутку какую-нибудь – и всё, – сказал я, желая подбодрить Петю. – Я вот что думаю: ты, может, сейчас приедешь? Выпьем, покурим. И до «стрелки» завтра – рукой подать!– Да нет, я к маме поеду, – проговорил Петя. – Поиграю ей чего-нибудь, что она любит. Шумана. Года два, наверно, ей не играл…Мне было жалко перепуганного Петю. Бедный! Поехал прощаться с мамой! Я его понимал. При всём сознании безвредности Пажкова страх впрыскивается в кровь и не даёт соображать трезво. После нашего разговора у меня и самого мелькнула мыслишка: поехать к родителям, и пусть какая угодно жизнь свистит мимо окон – я в раю. Но нет, пока рановато. Надо отбыть историю до конца.

Утром на старовесенний холм налетел ветер: над головой хлопали невидимые полотнища, паруса гудели и рвались с мачт. А внизу, на территории спортивно-развлекательного комплекса, творилась небывалая суета.

«Дорогие гости… Мы рады… раз два три… Макс, подверни там!» – неслось из долины.

Я вышел на дорогу, ведущую вниз: над футуристическими вратами, открывавшими въезд на стоянку, зажглась приглушённая солнечным светом иллюминация. Пока я любовался, из гигантских динамиков, сотрясая землю, повалил гул барабанов.

Пульсация музыки подчиняла себе ритм сердца, как должна его подчинять, может, только молитва. Изо всех сил стараясь шагать не в такт, я пошёл было к дому, как вдруг увидел выбежавшую из своей калитки Ирину. Ветер раздул её непривычно короткие и яркие волосы. Цветком настурции она летела мне навстречу.

– Костя, это что у нас за светопреставление, не знаете?

– К открытию готовятся, – сказал я, глядя в её лицо и не находя в нём печали. Оно было оживлено, радостно.

– Ну и пускай! Не хочу даже думать! И вы не думайте! – решительно сказала Ирина. – Хотите, я вам лучше новости свои расскажу?

Невольно я задержал дыхание.

– Какие новости?

– На работу я выхожу, вот! – заулыбалась она. – Представляете?

– Как на работу? – опешил я.

– А вот так! Бог помог! – и взялась торопливо рассказывать. – Я думала сначала – уедем с Мишей в Горенки. Всё-таки там у меня тётя Надя, Олька, мамина могилка. Пошла бы вон хоть к нашему гончару в мастерскую! А потом чувствую – нет. Миша мне не простит, что я совсем уж в глушь его загнала – это раз. Да и потом, сама-то я что? Всё, отжила? И знаете, твёрдо так подумала: нужно найти работу!

Я молча созерцал взрыв Ирининой эмансипации.

– И что же вы думаете? – продолжала она. – Собралась духом, поехала вчера с Колей и Мишей – до городка. Думаю – пойду поспрашиваю. А что – за спрос-то денег не берут! Походила там и сям – ничего. А потом в торговом центре, новом, который на площади, вижу – закуток с народным промыслом. Там у них лён, шали, шкатулочки! Спрашиваю у продавщицы, приятной такой: кто у них тут главный? Она смеётся: я, говорит, она самая и есть. Ну я ей напрямик, что, мол, ищу работу как раз по этой части. Хотя опыта у меня нет, но я художник потомственный, мол, так и так – я бы так вам всё хорошо расторговала, поскольку ремёсла с детства знаю, люблю. А она головой качает: ну надо же, говорит! А у меня девочка уволилась – вот сама стою. Давай, говорит, попробуй! А? Как вам? Это же Бог послал! Разве бы кто меня без опыта взял? Как-то я ей просто приглянулась! Мишу в дом творчества после школы отдам – а вечером вместе домой на автобусе. Представляете, будем сами!

– Женщины, рвущиеся к независимости, делают мужчин совершенно одинокими существами… – буркнул я.

– Это кого же я сделала совершенно одиноким существом? – изумилась Ирина. – Николая Андреича? Или, может, Петю?

– Да обоих!

Ирина поглядела на меня удивлённо и вдруг рассмеялась – так хорошо, весело, что я мигом утратил обвинительный пафос.

– Ох, Костя! – сказала она. – Ничего-то вы не понимаете в женской судьбе! А я так рада, что хоть, может, буду сама себя кормить! А то что это за жизнь – передают, как канарейку, из одних добрых рук в другие добрые руки. Да и вообще за Петю меня в Божьем царстве не похвалят!

– А вам главное, чтоб похвалили?

– Да нет, конечно, – сказала она, подумав. – Конечно, нет! Погодите, вот я на ноги встану – я ещё всех вас выручу! – и улыбнулась.

Тут порыв южного ветра пронёсся сквозь нас табуном. Раздул Иринину шаль, взлохматил голову, и я заметил, что апельсиновая краска поблёкла у корней – медленно, по сантиметру, к Ирининым волосам возвращался цвет ветвей придорожной ивы.

– А это что у вас за медаль? – спросила Ирина, взглянув на значок, который по простому я прицепил к куртке.

– Чёрная метка, – отозвался я не без гордости. – Пажков прислал.

– Чёрная метка? – насторожилась Ирина. – А ну-ка рассказывайте! Пока не расскажете, не отпущу! Вы народ ненадёжный. Я обязана вас контролировать.

Слегка привирая, я рассказал ей про пиратскую шутку Пажкова. В моём изложении всё выходило не так уж и мрачно. Мол, обсудим, расставим точки. Если кто чего должен – заплатит.

Ирина выслушала меня недоверчиво. Впервые за сегодняшнее утро её лицо заволокло тревогой.

– Ну хорошо… – сказала она. – Бог даст, всё обойдётся, – и, озабоченно кивнув мне, пошла к дому.

Весь день над холмами гремела музыка. На вышке подъёмника развернули огромный российский флаг – он бился на ветру, стараясь попадать в такт. А под вечер, около пяти, я поехал в городок – встретить у станции Петю. Это было так странно – Петрович на электричке. Он вышел из лязгнувших дверей – в синей куртке и чёрной водолазке, точно как прошлой весной, когда Ирина сажала примулы. Сбежал по заплёванной лестнице, кинул в урну смятую сигаретную пачку. «Ну что, брат, ты как? Не передумал?» – и бодро пожал мне руку. Его ладонь была холодной.Он страшно старался держаться – совладать с выражением лица и походкой, мужественно и твёрдо взойти на присуждённый ему «табурет». И чем больше прилагалось усилий, тем звонче рвались последние нитки воли.– Знаешь, как будто на экзамен еду, – наконец признался он. – Не могу собраться! – и помял пальцы.По дороге он рассыпался совсем и к дверям аквапарка подходил с выражением распахнутым и согласным – давайте уже, рубите, только поскорей. На входе нас встретили помощник Пажкова Семён и ещё пара бойцов. Мы вошли в разукрашенный, гремящий музыкой холл. Судя по всему, нынче вечером Пажков собирался праздновать сдачу комплекса. Под потолком качались надувные шары в виде пальм, солнц и дельфинов. Девушки в фартучках подвозили столики с шампанским и коньяком – встречать гостей. Мы с Петей, однако, не значились в списках.

Мрачноватыми коридорами хозяйственной зоны нас провели к грузовому лифту и подняли на верхотуру. Этаж, где мы вышли, был не отделан. Клубы цементной муки облаком окружили наш шаг. Я чихнул пару раз, и мне стало весело. По приставной лестнице через распахнутый люк мы вылезли на бетонную террасу, обнесённую бортиком. Родное небо Старой Весны, хмурое, с редкой просинью, быстро летело на север.На середине стометровой площадки был оборудован странноватый кабинет: солидных размеров стол, кожаное кресло – почти что трон, и по другую сторону стола – две закапанные краской табуретки, должно быть, для подсудимых. Рядом постанывал, мотаясь под ветром, кран. Михал Глебыча пока что не было.– Ждите, – велел Семён и взглядом расставил следовавших за нами охранников по углам площадки.Нам не пришлось долго ждать. Распахнулся люк, и «из-под земли», в отороченной рыжим мехом курточке, возник улыбающийся Пажков.Я мельком глянул на Петю – в порядке ли он? – и решил, что возьму первую реплику на себя.– Михал Глебыч, а почему здесь? Царство показать хочешь? Так у нас из деревни тоже видно неплохо.– А? Красотища? – сказал Пажков, вразвалочку подходя к бортику. – Простор морской, и Михал Глебыч в нём воздвиг скалистый остров! Остров Буян – а к нему плывут корабли, везут золото и самоцветы! Монастырёк-то, гляньте – игрушка! Психов отселим, возродим, так сказать, святыню. А в южных келейках, которые окнами на подъёмник, – аутентичный гостиный двор!– Очень жаль! – от души проговорил я.– Слава богу, Костя батькович, ты у нас в меньшинстве, – дружелюбно сказал Пажков. – А вот народ – за меня! Проведите опрос – даже самые нищие и обездоленные проголосуют за мои проекты, лишь бы их не душили моралью и классической музыкой. Я уж молчу о том, что обеспечиваю сельское население работой, а москвичей приобщаю к природе и, так сказать, историческому наследию. Так что я, ребятки, живу в гармонии с народом. Это вы ему – кость в горле! Дошло?– Михал Глебыч, ты по делу нас звал? Давай уже! – сказал Петя. Голос его был нехорош – глух и беспокоен.– Петька, а ты чего такой зелёный? – прищурившись, спросил Пажков. – Метки напугался? Не трусь! Я дядька добрый! К делу – так к делу! – и, гостеприимно указав нам на табуретки, прошествовал к трону.Сильный ветер шатнулся по открытой площадке, подняв волну цементной пыли. Пажков достал платок и, высморкавшись, задушевно проговорил:– Ничего-то мне, ребята, от вас не надо! Ни злата, ни серебра, а только верните, что должны! – и обвёл нас жестяночным взглядом. – Пётр Олегович, не будем уже считать, сколько я на тебя, дурака, потратил душевных надежд. Но с банком, сынок, рассчитываться придётся. Уж извини. На этой недельке вернёшь нам, сколько найдёшь. По моей прикидке, это где-то… – он подумал, прищурившись, и назвал сумму, несколько больше той, за которую Петя покупал свой автомобиль. – А остальное потихонечку выплатишь. Иди к папе, работай, трудись – всё сможешь, ничего непосильного. Процент мы с тобой ещё обсудим. Землицу, соответственно, я у тебя возьму и разберусь с ней сам. Разобраться-то – раз плюнуть. У тебя ключика просто не было. Не дал я тебе ключика! – тут Пажков расстегнул пиджак и, сунув большие пальцы за штрипки пояса, откинулся на троне. – Значит, это было первое, – произнёс он весомо. – Теперь второе. Костя батькович, приобретаю твою булочную-пекарню! За рубль. Очень она мне нравится!– Ну а он-то при чём? – дёрнулся Петя.– Петька, сиди! – цыкнул Пажков. – Он за себя платит. Задавался перед Михал Глебычем, жёлтой прессой в него тыкал – чего она там накопала, – и, снова обращаясь ко мне, прибавил: – Да ты, сердешный, не жалей! Ты бы так и так не отвертелся. Разрешение тебе на печи было выдано с ошибочкой. Заховайко знаешь небось? Так вот он мне на тебя жаловался, нет, говорит, от тебя никакого уважения. Ну и ещё наберётся по мелочи. Так что мой юрист сегодня тебе позвонит, и всё у нас будет по-честному.– Михал Глебыч, а зачем тебе булочная, да ещё с печкой? – спросил я, искренне любопытствуя.– А я не себе, – сказал Пажков, запасливо прижав ладошкой нагрудный карман куртки. – Я даме, из местных чиновниц. Она рада будет. Она, может, салон там откроет – ноготочки полировать!Мы с Петей переглянулись. Между нами поплыло пространство булочной, уставленное парикмахерскими креслами и столами.– Что ж вы за люди такие! – с укором сказал Пажков. – Шучу я! На кой мне ваше малое предприятие! А ты-то прямо и поверил, Михал Глебыч станет убогих грабить?Он вздохнул с нарочитой горечью и, встав с трона, подошёл к оградке. Синеватый, с куртинами снежных полей простор очень шёл к его лисьей курточке.– Вы, ребята, меня не бойтесь, – сказал он с важной задумчивостью, не отрывая глаз от завоёванных земель. – Полюбил я вас, как родных детей. После того как выпорю – сразу прощаю. Потому что я – ваш отец.– Прибавь ещё «небесный», – обронил Петя.– Чего?– Ну, «я – отец ваш небесный».– Ты помалкивай, Петька! Это не я тебя подставил! – огрызнулся Пажков и как-то резко утратил благодушие. Жестяные его глазки полыхнули. – С тобой случилась историческая справедливость. Кесаревых деньжат захотел, но так, чтобы и честь не прокурить? Чтоб совесть розовенькая? Так вот на тебе шиш! В России-матушке и вообще давно уж нет ничего вашего. Вы живёте на чужой территории, причём из милости! Пока я вас терплю!От великолепного этого выпада я нечаянно встал с табуретки. Петя, покосившись на меня, тоже поднялся.– Чего повскакали? Я «смирно» вам не командовал! – сказал Михал Глебыч. – А ну-ка присядьте, присядьте!– Проповедуешь, Михал Глебыч, хорошо, стоя будем слушать, – сказал Петя и зажёг сигаретку.– А как же мне не проповедовать, когда вы по уши в соплях и при этом лезете жить! – уже не скрывая злости, сказал Пажков. – Булочных понаоткрывали, посёлочками торгуете! Музицируйте себе, кормите кошек, любите ближнего – вот ваша нива! А до благ, хорошие мои, не тянитесь! Государство вам выплатит пенсию!Мне показалось, на этом пассаже он закончит свою нотацию, но нет – Михал Глебыч поймал кураж.– Вы, душеньки, несамоопределившиеся интеллигенты! Занесло вас в чужой огород воровать морковь! – чеканил он. – И за это полагается вас метлой, а то и солью из двустволки!С каким-то особенным смаком он всё вдалбливал и вдалбливал в нас свою заветную мысль. Но я больше не смотрел на него, а смотрел окрест – на то, что, по убеждению Пажкова, давно уже было отчуждено, отъято от нас всемогущей эпохой.Над землёй тёк болотистый запах марта. Вот наш холм на припёке, там Ирина, уж конечно, думает о нас. А рядом, в заслонённом вётлами монастырьке – Илья. Как-то незаметно он превозмог назойливый шум века и остался один на один с Духом истины. Вряд ли пажковская «аутентичная» гостиница в кельях сможет ему помешать.Чуть улыбнувшись, я взглядом указал Пете на монастырь. Он поймал мою мысль и «кивнул» ресницами.– А «Всенощная» как, не знаешь, понравилась ему? А то мы не созванивались. Может, заедем сегодня? – сказал он.Михал Глебыч умолк, с интересом наблюдая за нами. Не знаю, что было у него на уме, но пока что он нам не мешал.– Коля печку затопил! – сказал я, приметив дымок над холмом.Петя поглядел на белый, в зелени елей, холм.– Как думаешь, простит она меня? – спросил он чуть слышно.И какая-то неурочная благодать разлилась между нами. Повсюду были свои. Любовь летела над старовесенней землёй, и везде ей находился гостеприимный остров. Царство Пажкова было ненастоящим, как игра «Монополия». Мне вдруг вспомнились Колины слова про то, что мы не принимаем Пажкова в компанию.– Михал Глебыч! – сказал я, обернувшись на выжидавшего с любопытством Пажкова. – Может, ну их, все эти разборки? Лучше пошли к нам в гости! Сосед мой, Коля, всё переживает, что в гости тебя не зовём.Лохматые бровки Пажкова приподнялись. Видно, он не ждал приглашения.– Я бы рад, детки мои, – произнёс он, выдержав раздумчивую паузу. – Но не сегодня. Инструмент тебе, Петька, уже привезли. Из офиса – твой любимый. Попробуй, пока не начали! Я тебе лучшее время отписал – пока гости трезвые. А к ночи джазисты подъедут, сменят тебя. Никакой, заметь, попсы, всё культурно. Ну занудствовать, конечно, не следует. Этак повеселей. Фоновый музончик. Ты понял меня, Пётр Олегович? – спросил он, жёстко посмотрев на закаменевшего Петю, и прибавил: – Это часть контрибуции.Не знаю, понял ли Петя. Если да, то как-то по-своему.Он отшвырнул сигарету и быстро оглядел края террасы. За ними голубел спасительный, сладкий простор. В его диком взгляде, устремившемся на Михал Глебыча, сверкнул очевидный план – прихватить Пажкова с собой, как надувной матрас, на котором будет удобно спланировать в вечность. Так я с Кириллом летал в крапиву – правда, это было невысоко.Каким-то чудом – за долю секунды – я успел зажать Петю в охапку. В силе, с которой он рвался из моих рук, слышался тот самый припадок, что был с ним после концерта, когда он вколачивал Михал Глебыча в спинку лавочки.Через мгновение Семён с помощниками разрядили ситуацию. Из Петиного многострадального носа закапала кровь. Нормально, успокоился, стих… Я до сих пор чувствую вину, что не ввязался тогда вместе с Петей в драку, а держал его, как предатель.– Петька, не дури! – задохнувшись крикнул Пажков и поправил воротничок куртки, хоть никто не тронул его и пальцем. – Уймись, тебе говорят! Я с тобой не полечу однозначно, да и тебя не пущу. Расплатишься – а потом уж езжай в Москву и летай на здоровье. Там небоскрёбов – во! Ну всё. Спустите их отсюда к чертям собачьим! – махнул он охране и в ответ на недоумённый взгляд Семёна взвизгнул: – Да на лифте! На лифте!

Через пять минут нас ввели в зал для боулинга с прилегающей ресторанной зоной. Гостей пока что не было, но столы уже накрывали. К свободной стенке и правда был подвинут привезённый из офиса «Стейнвей». Загипнотизированно Петя приблизился, сел. Меленькой муравьиной тропкой, почти не надавливая на клавиши, пробежал снизу вверх к самой хрупкой сахарной высоте – и снял руку.– Всё по-честному, – сказал он, чуть качнув головой. – Ровно то, что я хотел сделать с Сержем. Всё по заслугам.

Мы не видели, как съезжались гости. Петя так и остался сидеть за инструментом – чуть откинувшись на спинку стула, крепко закрыв глаза – словно уйдя в глубокую медитацию. А я включил на телефоне игрушку и увлёкся отстрелом летательных аппаратов противника. Постепенно людской гомон, женский смех, позванивание стекла заполнили тишину. Поплыл сигаретный дым. Кто-то подошёл и проговорил у меня над ухом:– А ты-то чего? Давай, гуляй!– Я ноты буду переворачивать, – сказал я, не обернувшись, хотя у Пети, конечно, не было никаких нот.А потом у пианино возникла счастливая физиономия Михал Глебыча.– Давай, сынок! – кивнул он тихонько.Петя покорно поднёс руки к клавишам, и тут же райская музыка – негромкая, но повелительная – расслоила пространство надвое. Гвалт вечеринки песком осел на дно, над ним закачалась чистая, солнечная вода. Петя играл Шумана.– Петька, чего-то ты халтуришь! – подскочив через некоторое время, сказал Пажков. – С народом не контактируешь. Ты ж не магнитола! Давай-ка с душой забацай! Листа там рапсодии, или хоть Свиридова из «Метели»! Чтоб дамы уревелись!Петя обернулся и взглянул на меня как-то странно. Чёрт знает, что творилось с ним. Можно было подумать, в параллельной жизни его угоняли в плен.– Петь! А ты представь, что играешь для Мотьки. Она девчонка простая, ей бы понравилось! – сказал я.Он кивнул без улыбки и сыграл, что просил Пажков.Михал Глебыч был рад.– Рыдаю! – воскликнул он, отскочив на миг от стола и стиснув Петины плечи. – Хорошо, но мало! Вдарь, батюшка, по-цыгански!А там и народ расшевелился. Дамы потянулись к тапёру. Петя переиграл все заказы, включая самый горький «шансон».Это не было механическое исполнение. Из какого-то последнего упрямства он спорил, озаряя пошлую мелодию серебром тончайшей импровизации. По его лбу и вискам тёк пот. Он снял водолазку и остался в простой белой футболке – точно таким, как нарисовал его однажды Илья. Но странность его наряда уже вряд ли могла удивить кого-нибудь – всех оглушило вино.Дамы с бокалами обступили рояль плотным кольцом. Одна споткнулась и облила клавиши. Запахло водкой. Петя поднял на публику обескураженный взгляд, помедлил и вытер клавиатуру краем своей белой футболки. Сумасшедший этот жест произвёл решающее впечатление. Рука в изысканном маникюре взъерошила Петины волосы. Другая, моложе и тоньше, протянула Пете бокал – он не заметил. А какая-то нимфа, шустро придвинув стульчик, и вовсе уселась рядом.– Уйдите, не троньте – он сахарный! – орал Пажков и решительными взмахами рук отогнал желавших подбодрить Петю на безопасное расстояние.– Давай-ка на закуску из «Женитьбы Фигаро»! Я петь буду! – объявил он, упёршись ладонью в чёрный выступ клавиатуры.– Михал Глебыч, а не жирно тебе Моцарта? – спросил Петя.– Отчего же прямо жирно? Лабай, тапёр! – подмигнув, сказал Михал Глебыч.Номер удался. Пажков пел в голос, прихватив за талии парочку импровизированных бэк-вокалисток, при этом весьма точно попадал в ноты. Зная его биографию, удивляться тут было нечему.На этом экзекуция подошла к концу.Сорвав овации, Михал Глебыч раскланялся и обратился к аккомпаниатору.– Спасибо тебе, моя радость! – сказал он, расцеловывая Петю в обе щеки. – Иди с богом!Отечески он хлопнул его по плечу, а затем его ладонь соскользнула и помчалась прочь, к другим плечам и талиям. По льдистому мельканию пажковских глаз я понял, что Петя больше не интересует его – он только что поймал и наколол эту бабочку.Я взял Петю за локоть и вывел в холл. Он сомнамбулически покорился.– Иди, умойся холодненькой, и поехали, – велел я.Пока он умывался, я вернулся в зал и впервые за вечер свободно оглядел творящееся. Народу в ресторане поубавилось. Гости разбрелись кто куда. Грохотал боулинг, кое-кто направился обновлять аквапарк. По этим маршрутам барышни покатили столики с напитками.Созерцание моё было прервано тычком в спину. Я обернулся.– А ну-ка давай к нам! – сказал Михал Глебыч. Его лицо было спокойно и серьёзно, ни тени шутовства, ни следа водки.– Тут благодетель твой, поздоровайся! – сказал он, подводя меня к столику, за которым с удивлением я заметил знакомую физиономию. Это был господин Заховайко, местный чин от «пожарников». Он поднял на меня мутноватые голубые глаза. Его полное лицо, не слишком здоровое, выразило удивление.– Дядь Виталик, ты его не трогай больше, – сказал Пажков, кладя ладонь мне на плечо. – Он исправился. Пусть его работает. Пошутили и будет – в расчёте. А ты, сынок, – обратился он ко мне, – не забывай уважать старших! Виталь Фёдорыча навещай, с праздниками поздравляй. Особенно с Днём пожарника и с двадцать третьим. Уважение – оно, знаешь ли, закон русской души!– Что? – переспросил я.– Простили тебя! Хлеб, говорю, пеки, работай! – сказал мне Пажков, громко, как глухому.Шутка эта – когда он сперва отнял, затем вернул и от этого вроде бы получился великодушный, добрый Михал Глебыч – не вызвала во мне ни облегчения, ни даже омерзения. Я был спокоен, как будто всё это теперь мало меня касалось.Смекнув, что мой вид не выражает радости, Пажков хотел прибавить к сказанному некий воспитательный пассаж, но не успел. К нему подошёл охранник.– Михал Глебыч, к вам там дама! Говорит, вы ей прислали «чёрную метку»! Пустить? – доложил он, намекая улыбкой, что дама вовсе даже и не дурна.Пажков обернулся на двери, но дать ответа не успел. Дама впустила себя сама. Рыжая, в синем костюмчике, с перекинутым через локоть пальто, она вошла в зал и направилась прямиком к Пажкову.– Вы что себе позволяете? – воскликнула Ирина звонко и строго. – Ваше корыто мигает на всю округу! Ночь уже! Люди спят, птицы, звери спят!– Какое, барышня, корыто? – кротко спросил Пажков.– А вот это самое, с кишками закрученными! – уточнила она, вероятно, имея в виду водные горки. – И что это ещё за «чёрная метка»? Совесть где у вас – людей невинных судить по пиратским законам!Надо признаться, Пажков держался, сколько мог. С учтивым любопытством, слегка наклонив вихрастую голову, он слушал речь розовой от гнева Ирины и начал хихикать, только когда терпеть было уже невмочь.Он прижал к губам кулачок, но смех всё равно выпрыгивал наружу.– Значит, так! – смутившись, сказала Ирина. – Или вы прекращаете свои гнусные игры, или я на вас буду жаловаться… – она запнулась на мгновение и выкрикнула: – Буду жаловаться на вас в Епархию!Пажков, однако, не устрашился.– Милая барышня! – возразил он, изо всех сил крепясь от смеха. – Жаловаться на меня в Епархию совершенно бесполезно. Могу вам предложить зайти ко мне в храм и пожаловаться на меня Господу Богу. Устроит вас?– Прекратите хихикать! – возмущённо проговорила Ирина. – Прекратите, говорят вам, издеваться над людьми только за то, что они перед вами не лебезят! Если вам уж так хочется их уважения и дружбы – заслужите сперва! Сначала исправьтесь, а потом уж напрашивайтесь!Слова Ирины удивили Пажкова. Он на миг перестал ржать.– Я, значит, говорите, напрашиваюсь?– Ну конечно! – твёрдо сказала Ирина. – А чего бы вы тогда к нам прилипли? Петю втянули в аферу! За Илюшей в Горенки не поленились бандитов послать!Пажков сел на стульчик, ладонью вытер лицо и внимательно, даже как-то грустно поглядел на Ирину.– А хотите, – сказал он. – За вашу горячую душу я вам, деточка, подарю бесплатную годовую карту в наш аквапарк и заодно в монастырь?– Как это – в монастырь? – не поняла Ирина.– Ну так! – снизу вверх поглядел Михал Глебыч. – Ну то есть можешь посещать все богослужения без ограничений! В течение года с момента активации! Устраивает?Ирина взяла ладони друг в дружку и сжала, впиваясь в кожу ногтями. Её лицо побелело.– Да вы что, совсем? – воскликнул Михал Глебыч и поднялся со стула. – Что ж вы ерунде всякой верите! Годовую карту в монастырь… – захихикал он было вновь, но оборвал. Ирина стояла перед ним, не шелохнувшись, объятая скорбным непониманием творящегося.Я хотел взять её за руку, как маленькую, и вывести прочь из этого странного ада, но не успел.– Ирин, познакомься, это вот Михал Глебыч! – произнёс у меня за спиной голос Пети.Ирина обернулась, и её лицо выразило испуг.Петя стоял в десятке шагов от нас. Он умылся неплохо – должно быть сунул под кран всю башку. С откинутых ото лба волос на спину и плечи стекала вода, так что белая футболка посерела местами. Зато лицо было ясное.– Ты здесь ещё? – сказал Михал Глебыч, оглядывая Петю. – А чего мокрый такой? В «корыте», что ль, купнулся? – и подмигнул Ирине.– Михал Глебыч, я тут думал про тебя, – с неожиданным теплом проговорил Петя и, шагнув к Пажкову, положил мокрую ладонь ему на плечо. – Про наши с тобой в целом похожие переклины. И знаешь, что я понял? Хочу тебе пожелать того же, что и себе! Какой бы ты ни был скотиной, всё равно – чтобы кто-нибудь тебя да любил. Ну и ты чтобы тоже.Пажков снизу вверх ошалело взглянул на Петю. Жестяночные глазки его расширились. Он даже не сразу догадался стряхнуть с плеча Петину руку.Наконец самообладание вернулось к нему.– Петька, не хулигань! За хулиганства – гауптвахта, ты меня знаешь, – сказал Михал Глебыч и махнул охранникам: – Тапёру больше не наливать!Когда нас троих не слишком вежливо переместили во двор, из подъехавшего микроавтобуса выгрузился джаз-бэнд – следующий номер изысканной пажковской программы.

Кажется, целый век мы шли через заставленную машинами площадку, хотя и старались миновать её как можно быстрее. Это был сновидческий шаг – трагически медленный, никак не позволяющий нам отдалиться от огненного бриллианта аквапарка. Ирина вела Петю, приобняв за спину, словно раненого. Видно, силы на прощальную реплику были взяты им из последнего резерва – больше ничего не осталось. Он был всё в той же мокрой футболке. Водолазка и куртка валялись на стуле у инструмента. Сообразив это, я предложил сбегать, но он замотал головой.Уже возле самой машины Петя споткнулся о выступ плиты. Всё! Вот теперь убит. Уткнувшись в плечо Ирины, плачет, как ребёнок, горько и безутешно. Обмельчавшие в свете купола звёзды колют нас своими иглами. Ветер пахнет дымом.– Ладно, нормально, – наконец говорит он и, хлюпая носом, идёт к машине. – Брат, подальше меня отвези, ладно? Совсем далеко…Щёлкаю замком. Петя валится на заднее сиденье и, свернувшись там в зародыш, застывает. Я с надеждой смотрю на Ирину, но она не может поехать с нами – в тёмной деревне, под ненадёжным приглядом Коли, остался Миша. – Вы включите ему какую-нибудь комедию, дайте чаю с сахаром, булок! Углеводы снимают стресс. Или, может, выпить, только немного! – наставляет она меня. – И главное, побудьте с ним! А завтра уж я. Вы скажите ему твёрдо – я приеду!

По более или менее чистому ночному шоссе я отвёз Петю домой, к Елене Львовне. Всю дорогу он провалялся сзади мёртвым грузом. Я чувствовал: в какой-то иной, «параллельной» реальности, мой друг лежал на дымящейся земле и я должен был оттащить его с поля сечи на нашу тихую родину, хотя понятия не имел, как половчее взяться, чтобы не убить. Дома Елена Львовна приняла его у меня – буквально в руки. Принесла подушку и плед. Он тихо лёг и застыл, не закрывая глаз, в совершенной тишине и безветрии. Никакой особенной боли или тоски его лицо не выражало. Он был спокоен – но не здесь, на другой земле.Мне хотелось побыть с ним, пока он не разморозится, но Елена Львовна сказала, что разберётся со своим сыном сама. Я сел в машину и на автопилоте вернулся в деревню.

А назавтра начало таять. Да не просто – а «как из ведра»! Как будто весна, переживая, что не застанет на холме весёлую нашу компанию, подвинула зиму плечом.

Втаптывая в мягкую глину последние снежные кружева, я перетаскал в багажник вещи, которые успел навезти в бытовку за время жизни в Старой Весне. Бог знает, вернусь ли? А когда открывал ворота, на опушке, рядом с прорубленной недавно дорогой, увидел Колю.

Он шагал вдоль деревьев, проламываясь в весеннее царство. Нога его, круша почернелую корку, добиралась до подснежной травы. Своими собственными шагами Коля прокладывал весну, рубил русла её будущих рек, размечал проталины. Занятие это несказанно развлекало его.

– Гляди-ка! – крикнул он, заметив меня, и, опершись о берёзу, снял с ноги валенок. Из серого голенища полупросыпалась-полустекла ледяная каша. – Илюха, помнишь, говорил, что март видел. Чем я не март? На эту должность я вполне гожусь!

Тут нога его, на которой он прыгал, подвернулась, и Коля рухнул, хохоча и бранясь.

– А ну пошли ко мне! – махнул он, вставая. – Давай! Дело к тебе есть. Подарок! – и заковылял к своему дому.

– Какой ещё подарок? – спросил я с подозрением, однако двинулся за ним.

– Думаю, всё равно дом-то теперь продавать! Разобрать бы надо, чтоб врагу не досталось, – объяснял Коля дорогой. – Полез на чердак – глядь, посылка тебе!

– Это как – продавать? – возмутился я, решив о «посылке» спросить попозже.

– А чего мне здесь теперь, под нечистью этой! – сказал Коля, взбегая на крыльцо. – Поеду к Зинке! Им шофёр там нужен на предприятии, – и, с мечтательной решимостью оглядываясь на долину, прибавил: – А участок продам!

– Нельзя тебе, Коль, – сказал я. – Кому, может, можно, а ты здесь у нас прописан по судьбе.

– Вот и Катька тоже заладила! Только попробуй, говорит, батя!.. Ладно, может, ещё передумаю! – сказал Коля и, юркнув в дверь терраски, вынырнул секунд через двадцать со свёртком, напоминающим по форме пачку бумаги для принтера. – Тебе вот! – сказал он осипшим вдруг голосом и скромно положил «посылку» на табурет. – Не знаю прямо, чего взять-то с тебя за такую красоту? Ну, спляши, что ли!

Я посмотрел на невероятно старый газетный свёрток. Что было в нём? Вера наполнила меня до краёв, не оставив пустого места.

Лишившись бечёвки, газетная ветошь распалась лепестками, обнаруживая внутри драгоценное Нечто. Я взял этот хрупкий свёрток-ворох на ладонь и свободной рукой раскрыл. В нём были ноты. Загипнотизированно я перебрал тетради: Гендель, Вивальди, «Дон Жуан» Моцарта…

Коля, дрожа и притопывая, наблюдал за выражением моего лица.

– А почему мне? – наконец спросил я.

– Так ты ж гляди! – заволновался Коля и вытянул из-под верхней обложки листок в клетку. На нём ещё можно было разобрать тень крупной карандашной надписи: «Дяди Ивана».

Кем она была написана и кому адресована, Коля не знал.

– Ну, может, когда война-то была, твои в Москву поехали, а вещички нам перебросили, чтоб не таскать, – предположил он. – Да ты не сомневайся! Сказано вон – «для мандолины»! – и, ткнув в тетрадь с концертом Вивальди, плюхнулся на табурет – переобуться из мокрых валенок в сапоги.

– А они, не знаешь, родственники вам были или так, соседи? – спросил я, сжимая хрупкую пачку.

– Да все тут родственники. Все друг другу братья! – буркнул поэтический Коля. – А мне каяться теперь надо перед тобой. Я ж не верил, что ты местный. Так, думал, насочинял, чтоб в коллектив втереться.

– Не переживай, Коляныч, – сказал я, наблюдая не без улыбки, как сердито он пропихивает левую ногу в сапог. – Спасибо за ноты. За всё… Будь здоров!

Я хотел уже идти, но Коля вдруг поднял взгляд и, взлетев с табуретки, замер, полубосой, с валенком в руке. Узковатые его, коричневые глаза отчаянно уставились на меня.

Я не знал, как сказать ему, что возвращаюсь в Москву.

Когда я уже вывез машину на улицу и пошёл закрыть ворота, на меня налетела Ирина. Видно, Коля успел нажаловаться ей про мой отъезд. – Что это вы надумали? – запыхавшись, крикнула она. – Куда ещё вас шут понёс? – и мгновенно порозовела, потому что, конечно, вопрос её был глупый. Пора уж привыкнуть – каждый день меня куда-нибудь «носил шут».– Я, Ирин, в Москву.– В Москву? – воскликнула она. – Вы хотите сказать – совсем в Москву? Костя! Как же так?– Ирин, Пажков мне булочную обратно подарил. Хотите, чтоб я принял? И потом, в Москве у меня ведь Лизка, родители.– Ну и пожалуйста! А я и не буду по вам скучать! – с неожиданным всплеском энергии проговорила Ирина и, задиристо улыбнувшись, полетела к своему дому.Я догнал её, но она, смеясь, отпихнула меня локтем.– Уйдите! Говорят вам – скучать не буду! – и, вдруг перестав смеяться, решительно перекрестила меня. – С Богом!Мои уши наполнились ветром, глаза водой, и грудь чем-то наполнилась. Трудное дело – прощаться с вечной жизнью в Старой Весне.Не оглядываясь, даже не заперев калитки, я стартовал и, проехав пару минут, очутился возле монастырской стены.Тут мне пришлось изрядно снизить скорость, а затем и вовсе встать на обочине, потому что, как выяснилось, в это утро я переезжал не один.Ворота той части монастыря, где обитал до сей поры психиатрический интернат, были распахнуты. Сказочные оборванцы – карлики-носы, маленькие муки, храбрые портняжки – столпились у пары допотопных автобусов и, любопытствуя, глядели, как двое мужиков втаскивают в салоны тюки и коробки, заваливая ими задние сиденья.– Куда вы их? – спросил я у курившего рядом шофёра.– Кого куда, – без охоты отозвался он.Я смотрел на покоробленные фигуры и лица монастырских насельников и гадал: сколько же они пробыли здесь? Тысячу фантастических, растянутых или сжатых болезнью лет. А потом взглянул на позлащённые купола, побелённые стены, и меня замутило.Я полез по карманам и раздал отъезжающим остававшиеся у меня деньги, кому-то последнему – вместе с кошельком. А самому приветливому, моему ровеснику, который всегда махал машинам, отдал подаренные Петей часы: «На память!»На какую память! Что я нёс!Облегчённый, без портмоне и часов, я собрался было продолжить путь, как вдруг в отдалении, у монастырской стены, самым краем глаза уловил: на брёвнышке, в двух шагах от переезжающего интерната, сидел Илья.Солнце поливало его – он был прозрачный от света, с блестящими волосами. Из кучки топтавшихся рядом больных его выделяла неземная красота лица. То есть, сказать по правде, это было всего-навсего лицо здорового человека на фоне лиц, искажённых душевной болезнью. Но всё равно, направляясь к нему, я нечаянно преисполнился благоговения. Как, оказывается, похожи мои друзья на вербу, на птиц перелётных, на дальний берёзовый лес! Моих друзей рисовал Левитан. О них поётся в залитой вешними водами роще. Я люблю их, как родину, и возьму с собой на небеса… – и далее на мотив какой-нибудь лучшей песни.Ничего не говоря, я приблизился и сел рядом. Брёвнышко оказалось сухим – видно, солнце прогрело его за утро.– Костя, смотри, что мне дали, – сказал Илья вместо приветствия и достал из кармана штормовки толстую, обёрнутую в лист офисной бумаги пачку крупных купюр. Этих денег должно было хватить ему и всем его родственникам на год безбедной жизни.– Гонорар? – спросил я.– Ну да, – кивнул Илья. – Михал Глебыч с утра заезжал, смотрел, как чего продвигается. На, говорит, премия, и никому не хвастай. Я не хотел брать, а потом как-то стыдно стало. Думаю: что ж я буду человеку гордость свою показывать? Теперь вот не знаю, куда девать. То ли Аньке отдать – пусть распорядится? Сестричка при интернате, добрая… То ли прямо тут вот оставить, под брёвнышком? Может, Бог кого пошлёт?С неожиданной тяжестью он вздохнул и посмотрел на солнечную, насквозь раскисшую дорогу с «лежачими полицейскими». Если вырваться из коридора монастырских стен, белеющих по обе стороны шоссе, начнутся холмы, затем их сменят поля с невероятно далёким горизонтом. Пока что есть куда направиться человеку.– Ну что, какие планы? – спросил я.Илья качнул головой, и я подумал, что больше всего на свете хотел бы пойти с ним – куда он, туда и я. Пойдёт он строить – напрошусь в помощники. Пойдёт расписывать – научусь штукатурить стены. Провести жизнь под крылом его судьбы – вот радость! Но нет, нельзя никак. У меня родители, Лизка.– Пойдём! – сказал Илья и, опустив пачку на талый снежок у торца бревна, вышел на тропу. – Пойдём-пойдём! Я тебе одну вещь передать должен! – и, хрустя по кружевам снега, первым зашагал к воротам.Как-то дико я оглянулся на свёрток с деньгами: вот растает снег, земля примет в себя эту бренность и пустит на цветы и колосья.А потом поспешил за отдаляющимся Ильёй и забыл.– Знаешь, стыдно, что я Пажкова обманул! Ну с архангелом, – сказал Илья, когда мы зашли на монастырский двор. – Конечно, это чепуха – лик писать по заказу. Он какой проступает – такой уж и пиши, да и потом каноны ведь есть! И всё равно – Михал Глебыч-то ведь надеялся! Для того, может, всё и затевал, чтобы к ангелам прислониться. Хочу ему передать одну вещь, в утешение.Я молча слушал странную речь Ильи и думал, что, какими бы дикими ни показались мне его идеи, я исполню всё, о чём он попросит.Пройдя через двор, мы поднялись на крыльцо и вошли. Я с трудом узнал храм – он был чист и прозрачен, как лепесток нарцисса. По свежей его белизне цвели радостные и тихие краски. Святые вышли встретить нас, и так необъяснимо отрадно было их явление, что я почувствовал: мне нужно остановиться и поговорить с ними. Попросить поддержки, чего никогда не делал раньше.Но Илья не дал мне времени.Давай скорей, пока наши не пришли! Потом посмотришь! – сказал он и, распахнув дверцу за свечным прилавком, пустил меня внутрь чуланчика. Там, среди уймы хлама – картона, досок, банок, – оказывается, и было припрятано его ко мне «поручение».– Я сегодня домой поеду, – говорил он, переставляя доски. – Тут ерунда осталась, без меня доделают. А ты отвези Михал Глебычу – вдруг поможет? Вот она! – и, обнаружив нужную картонку, переставил на свет, против двери.Запахло краской – в точности, как размороженной апрельской землёй. Не окаймлённая, с размытыми краями, засветлела передо мной небесная жизнь нашей деревни. А что же было там, в жизни этой? Да ничего особенного – под яблоней варилось варенье!Старая Весна (Илья не сказал, что это она, но я догадался), ясноликая, в красном сарафане, помешивала янтарную гущу большой деревянной ложкой, и уже стояла наготове стопочка блюдец. Сладкий дымок варенья смешивался с дымом самовара, а на поляне столпились в ожидании лакомства мальчишки – Тузин и Коля и златовласая девочка на длинных ножках. И Тузик, умудрённый прошедшей смертью, прилёг под яблоней мордой на лапы.А где обещанный Михал Глебыч? Да вот же он! Окунувшись в цветущую траву, одну ногу подвернув под себя, на полянке возится конопатый пацан, увлечённо крутит в руках детали рассыпанного конструктора. В них угадывается купол аквапарка и вышка подъёмника, стены монастыря, дуги шоссе. Всё это следует соединить наподобие секций детской железной дороги.Петь, а вот и ты! Ладони упёр в колени и с любопытством заглядываешь Пажкову через плечо. А в углу на чурбачке сидит парень. Он подпёр голову ладонью и глядит на играющих. Он рад и задумчив. У него мои черты. Это я.Кругами отдаляясь от обетованной поляны, разбегаются холмы и долины, а из дальнего леса беспечно выходит солдат – мой прадед с фотокарточки. Вокруг вечная жизнь, и не нужно быть искусствоведом, чтобы различить её в солнечном свете.Я отнял взгляд от картона и обескураженно посмотрел на Илью.– И вот это ты хочешь – Пажкову?– Ну да! Ты скажи, это ему вместо архангела. И когда отдашь, скажи ещё, чтобы он Лёню не мучил. Вот про Лёню, главное, не забудь!Я хотел объяснить ему, что хвостатую фауну Пажковской души вряд ли распугаешь с помощью рисунка. Но Илья глядел на меня с таким доверием, что я передумал спорить. Как поспоришь с ним, когда у него – Дух истины!Обрадовавшись моему молчанию, он быстро обернул картон в какую-то серую, надорванную бумагу, перевязал и вручил мне. Подхватил затем свой рюкзак и шмыгнул в дверцу. Неся предназначенный Пажкову подарок, я вышел следом.По светлому, в дымчатых столпах лучей пространству храма мы двинулись к выходу, но не успели сойти во двор. На крыльце наш путь пересёк парень с тощей бородкой.– И куда ж собрался? – проговорил он с наивозможной едкостью.– Дим, я домой, – сказал Илья. – Вам там осталось-то всего ничего! Ну что вы, без меня не разберётесь?Я не помню дословно Димину реплику, но в ней он сравнил Илью со многими существами. В том числе с приблудными собаками и с дурачками из интерната, среди которых Илье, по мнению Димы, конечно, и было место.Я бы с удовольствием размазал его, а Илья даже не нахмурился.– Слушай, отстань! – сказал он и сбежал с крыльца.Мы сели в машину, но отъехали не сразу. Никто не гнался за нами. Отныне мы были вполне свободные люди и могли позволить себе промедление.– Представляешь, Коля на чердаке ноты нашёл! Моего прадеда, – сказал я, расстёгивая молнию сумки, и протянул Илье выцветшего, но всё ещё внятного Моцарта.Осторожно, как птицу, он взял тетрадь и невесомо перелистнул. Вгляделся в карандашные пометки и вдруг улыбнулся – так, словно найденные Колей ноты были особенной благой вестью, страховым полисом, гарантирующим нам бессмертие в случае смерти.– Костя, а ты-то сам что решил? Что будешь делать?Я рассказал ему про шутку Пажкова с булочной. В принципе, можно остаться, работать дальше. Но почему-то уже не могу. Поеду в Москву, займусь по-человечески Лизкой, родителями. Правда, пока ещё не придумал как.Илья задумался, сверяя полученную информацию со своим внутренним чувством, и сказал:– Да! Это хорошо. И знаешь что – вы приезжайте с Лизкой к нам на Пасху! У нас Крестный ход такой красивый! Дай мне честное слово, что приедете! И Петю с собой возьмите!Мне показалось, что он хочет обозначить на бескрайнем полотне жизни чёткую координату встречи. Нечто, что будет скреплять нашу вынужденную разобщённость.– Хорошо, – обещал я, и как-то вдруг счастливо накренился мой рассудок. Я понял, что дал ему слово на все времена. Даже когда нас не будет на земле – «координата» останется. Не знаю, как другие, а мы найдёмся!А потом мы поехали и за каких-нибудь пятнадцать минут домчали до станции. Как я понял, у Ильи действительно не было никаких планов на эту весну. Он весь был открыт неизвестной жизни.

Бросив машину на стоянке вокзала, я пошёл к центральной площади – в последний раз взглянуть на приютивший нашу булочную городок. В лоб мне било разливное солнце марта. Прищурившись, я смотрел на крашенные вразнобой дома, на массивные лавочки и дурацкие авангардные скульптуры. Вот и всё. У меня больше не было дела в этих краях. Я дошёл до перекрёстка и на завалявшиеся по карманам монеты купил в киоске мороженое. Совсем рядом, у пешеходного перехода, из-под земли валил пар. Жидким золотом горели наплескавшиеся по глине лужи. Рабочие копошились в траншее, и я, навеки праздный, с мороженым и сигаретой, замедлил шаг, чтобы поглазеть на их труд. Люди всех возрастов и мастей шли со мной в одном направлении, а также навстречу и поперёк. Пока я двигался к перекрёстку, подуло горячим чёрным – у продуктового магазина из машины с лейблом хлебзавода выгружали пластмассовые корзины. Я обрадовался этому запаху – он означал, что в мире по-прежнему есть хлеб.А затем, без особого участия головы, одной волей ног, пересёк дорогу и двинулся в сторону переулка, где жила Мотя. Пожалуй, это было последнее место, которое мне хотелось навестить, прежде чем навсегда распрощаться с городком, приютившим наше маленькое предприятие.У Мотиного забора ржавый куст шиповника поймал меня колючкой. На ветвях виднелась прошлогодняя листва, берёзовые семена в паутине и снег, зачернённый пеплом города. Небо звенело, ветер с натугой, рывками, подвигал к нам весну.

По пробкам я добрался в Москву и, бросив машину у метро, с картоном под мышкой пошёл прямиком в пажковский офис. Может быть, кому-то в этом видится сумасшествие, но я был рад, что мне выпала честь доставить подарок врагу. Охрана в зеркально-чёрном холле здания встретила меня неприветливо. За отсутствием пропуска мне пришлось долго растолковывать по телефону секретарю, что я привёз Пажкову рисунок от Ильи. Наконец меня пропустили.Михал Глебыч был на месте. Вчерашний праздник утомил его. Под глазами темнели мешки, но сами глазки смотрели буравчато. Ему было любопытно, с чем я пришёл, и всё же он проявил терпение. Даже не покосившись на предмет у меня в руках, он начал с трогательного вопроса:– Ну, как Петька-то? Не захворал?Я поставил свёрток с картиной на кресло, прислонив к спинке, и стал ждать, когда Пажков займётся подарком. Но он не отступал.– Не пойму – играет, как бог, а такие переживания! – воскликнул он и, подойдя к инструменту, который успели уже вернуть в кабинет, приподнял крышку. – У меня вообще-то как основная шла виолончель, – сказал он, присаживаясь на банкетку. – Но и фортепиано тоже было. Фоно у всех, а как же! – и, подтянув рукава рубашки, шустро заиграл какой-то этюд. Правда, скоро сбился и бросил.– Ну и чего? – сказал он, оборачиваясь ко мне. – Сильно я себя унизил? Петьке скажи: мол, Михал Глебыч гостю песенку сыграл – и ничего! Не умер небось!На этих словах он встал с банкетки и, взяв свой подарок, принялся с хрустом рвать бумагу. Распаковав, подошёл к окну и, держа рисунок на вытянутых руках, вгляделся. Горячий весенний свет ударил на поляну – забурлило яблочное варенье, медовый гул перебил запах шампуня, которым мыли полы.Я внимательно смотрел на Михал Глебыча – его рябое лицо стало детским. Он прислонил рисунок к стеклу и несмело, словно боясь обжечься, «макнул» палец в варенье. Вытер о штаны и – опять несмело – погладил пальчиком свою шевелюру, рыжую на зелени лета.Я наблюдал за ним, слегка улыбаясь. Он покосился на меня и, вздохнув тяжелёхонько, перенёс картину в кресло. Спрятал руки в карманы штанов, прокашлялся.– Я прямо плачу! – наконец произнёс он. – Типа решили: вот узрит себя Михал Глебыч в раю, с вареньем, и странствовать пойдёт?– Вроде того, – кивнул я и собрался уже выйти за дверь, но вспомнил поручение Ильи. – Михал Глебыч, Илья сказал, чтобы вы Лёню в покое оставили.– Чего-чего он сказал? – прищурив один глаз, переспросил Пажков, но развивать тему не стал. Наверное, в выражении моего лица ему увиделся край, струна, за обрывом которой последует каскад непредвиденных чудес. Вряд ли Михал Глебыч боялся чьей-то там непредвиденности, но сегодня, после такого подарка, ему не хотелось войны.Он сделал вид, что раздумывает. Рябой его лоб наморщился и стал маленьким. Медные брови сошлись над переносицей.– Как липку меня обдираете! – воскликнул он. – Ну да ладно! Раз Илюша просил – забирай его к лешему, Лёню вашего! И скажи, Пажков для убогих из интерната больничку строит! Прямо в сосняке за Отрадновом! Денежки выделили – мы и подрядились! Краны уже пригнали. Построим и свезём всю братию назад. Так ему и скажи: не за что Михал Глебыча было клеймить – он добрый!Я кивнул. Мне захотелось обнять его на прощанье, потому что, несмотря ни на что, Пажков тоже был человек, землянин. Но из солидарности с Петей я сдержал свой порыв.

– Ну а сам-то он где, виновник торжества? – полюбопытствовал Пажков, провожая меня до дверей. – Ну Илюша, Илюша где? – Он спит, – зачем-то соврал я, хотя, может, это была и правда. – Он очень устал.– Где спит-то?– В электричке, – отозвался я. – Михал Глебыч, ты его больше не будешь дёргать.– Ох, мама моя! – вздохнул Пажков и с выражением печального упрёка, как-то даже облагородившим его рябое лицо, поглядел на меня. – Сколько ж чудиков на земле! Чего мне делать-то с вами?Это была наша последняя встреча с Михал Глебычем.

Подъезжая к родительскому двору, я позвонил – сообщить, что вот-вот заявлюсь, но мамы не оказалось дома. У Майи сегодня обнаружились дела, забирать Лизу из школы выпало бабушке, а это было не близко.

Бросив машину в родном дворе, я вышел на грязную, со счищенным с газонов снегом улицу и потопал к Пете. Точнее, к Петиным родителям, куда я отвёз его вчера. Его телефон был выключен, и я чувствовал себя вправе явиться без пр едупр еждения.

Дверь открыла Елена Львовна. Её красивое лицо показалось мне не расстроенным даже – убитым.

– Костя, растолкайте его как-нибудь! – проговорила она полушёпотом. – Я вас очень прошу – не отступайтесь! – С тех пор, как в музыкальной школе я не проявил интереса к её предмету, она называла меня на «вы».

Войдя, я застал Петю на диванчике в той же позе, в какой оставил вчера.

В сером свитере с горлом, в шерстяных носках, укрытый сбившимся пледом, он лежал на боку, подтянув колени, руки со сжатыми кулаками скрестив на груди. Разве что голову чуть повернул – чтобы было удобней смотреть на тополь в окне. Его синеватое от пробившейся за сутки щетины лицо показалось мне незнакомым.

К дивану был придвинут столик на колёсиках с тарелкой фруктов и рюмочкой коньяка – напрасной заботой Елены Львовны.

– Петь! Чего это ты? И коньяк не пьёшь. Ты часом не заболел? Или так, отдыхаешь?

Он махнул ресницами – «да».

Я сел на корточки рядом с диваном и, примерившись, сжал в ладонях его голову, крепко, как будто хотел отвинтить с плеч. Он даже не дёрнулся. Только сказал:

– Волосы больно.

От молчания его голос затёк, разбух, как двери по весне.

Ища, за что зацепить разговор, я оглядел комнату. На журнальном столе были развалены ноты.

– Мамины? – кивнул я, припоминая, что свои Петя угробил.

– Наташка ушла перед тобой…

– А чего хотела?

– Шумана «Юмореску»… – Он вздохнул и чуть заметно усмехнулся. – Заходит: чего, мол, лежите? – Ногу, говорю, сломал. – Как же, вот же у вас гипса нет! – Ну, значит, голову! – Плачет. Я говорю: Наташ, чего ревёшь, я ж не в гробу!.. Теперь припрётся с «Юмореской» своей, скажет: помогай!..

– А может и хорошо, что припрётся? Может, тебе этого и надо – сесть и играть? На музыку ведь глупо обижаться!

– А я на неё и не обижаюсь, – тихо проговорил Петя. – Музыка сделала бы для меня всё, я знаю. Просто у неё нет блата в мире людей.

– Так тем более! Что мыслишь-то себе в связи с этим?

– Вернусь преподавать, – отозвался он. – Пулю-то вроде вынули…

На этом, исчерпав свои небольшие силы, Петя закрыл глаза и снова ушёл в «позу эмбриона». Я не знал, что делать с ним.

– Петь, тут вот ещё какое обстоятельство. Я бы на твоём месте в срочном порядке перебазировался домой, ну или хотя бы телефон подзарядил. Ты если не в курсе, он у тебя в отрубе.

Петя качнул головой.

– Она не приедет.

Я протянул ему ладонь:

– Спорим – уже в электричке!

Но Петя не захотел спорить со мной. Пошарив за спиной, он наволок на голову плед так, что остались видны одни глаза. Сквозь отражённые в радужке ветки тополя мелькнула комната, а в ней поникший над клавишами абитуриент Петя, и я, беспечно решивший стать «булочником».

Закрывая за мной дверь, Петина мама взглянула на меня скорбно и вопросительно.

– Да нормально всё будет, – сказал я. – Всё будет хорошо.

Вернувшись к себе во двор, я увидел на детской площадке моих – маму и Лизу. Спёкшиеся останки снеговиков и крепостей, как южные камни, омывались морем весны. На одном таком «валуне» сидела Лизка и, водя по луже веткой, любовалась бензинной радугой. Заметив меня, она не подбежала, только улыбнулась и помахала прутиком.– Как дела? – спросил я, подойдя к стоявшей на берегу разлива маме.– А, ты уже здесь? – недоверчиво оглядела она меня и всё-таки чмокнула в щёку. – Как дела! Посмотри на свою дочь! Она же вся белая! Зелёная! Фигурное, да ещё эта гимназия дурацкая. Туда на автобусе, обратно на автобусе. Говорила – отдайте поближе. Не жалеют ребёнка!– Лизк! – крикнул я. Она встрепенулась и подняла голову. – Как ты смотришь, если я по утрам буду тебя в школу отвозить, вместо автобуса?Лиза тут же спрыгнула с «валуна» и, хлюпая по морю, примчалась. Она была в забрызганной розовой курточке и таком же берете. Майя одевает её, как поросёнка, но я не собираюсь вмешиваться. Пускай. Поросёнок – это прекрасно!– Бабушка, ты иди, готовь обед! – сказала Лиза. – Мы с папочкой погуляем и придём.– Ты хоть подумал, что предлагаешь? Взвесил? – с укором посмотрела на меня мама. – Ладно. Через полчаса обедать! – и быстро пошла к подъезду.Вопрос со школой был улажен в момент. Лиза позвонила Майе и, выбив из ошеломлённой матери согласие, перешла к делам поважней. Едва она узнала о моём возвращении в Москву, милосердный и практический её дух встрепенулся.Крепко взяв меня за руку и ведя вдоль «моря», Лиза принялась излагать тревожащие её обстоятельства. Во-первых, знаю ли я, что у деда сломалась машина? Да-да! Уже месяц прошел, и не чинят. То ли совсем сломалась, то ли дорого ремонтировать. Во-вторых, бабушка переживает: на кухне стал плохой потолок, пора делать ремонт. А дедушка считает, что потолок ещё вполне пригоден для жизни. Чуть ли не поругались. Папочка, ты там разберись с потолком!

Разговаривая, мы прошли дворами, мимо музыкальной школы, мимо берёзок, где в детстве с Петей играли в футбол, и вышли в куцый яблоневый сад, на две трети снесённый под новостройку. Лизка шла, касаясь ладошкой низких ветвей. Яблони во сне улыбались ей, веселили её, как девушки – царевну. Ещё не настало время проснуться, но от стволов и веток уже шёл едва уловимый медовый звон. Мы с Лизкой шагали бесцельно по оттаявшей земле, и нечего было добавить к счастью. Оживает природа. Душа, заросши нежностью, как бурьяном, больше не может принять на постой никакую ревность или обиду – просто нет свободного места.– А через месяц, Лизк, поедем к Илюше на Пасху, – сказал я. – Он нас звал. Давай – твёрдо решим и поедем! Возьмём ещё Петю и Ирину с Мишей!Так, за болтовнёй, ноги сами принесли меня туда, откуда я пришёл полчаса назад, – к дому Петиных родителей.– Ну что, к Петьке? – спросил я у Лизы, когда через калитку в чёрной ограде мы зашли на ухоженную территорию их дома.Лиза пожала плечиками и улыбнулась:– Ну давай!Конечно, было не очень ловко. Я вроде только ушёл.– Петь! – пренебрегши домофоном, заорал я под окнами. – На балкончик выйди! Мы тут с Лизкой!Надежда была невелика. Скорее всего, услышав мои вопли, он только покрепче натянет на уши одеяло. Я гаркнул ещё, но вместо Пети из окна выглянула соседка снизу.Пока мы ждали, задрав головы к балкону, пропиликала подъездная дверь и во двор вывалился Петя. Вид его был помят и странен. Волосы лежали чёрной соломкой, куртку он, не застёгивая, запахнул и прижал у груди ладонью. Его слегка штормило.– Привет, Лиз, – сказал он хмуро и полез за сигаретами.– Петь, ты в Горенки с нами поедешь? На Пасху? Илья нас звал, забыл тебе сказать.– И Мишу с Ириной возьмём! – хитро прибавила Лизка.Петины руки, достав сигарету, замерли.– На Пасху? – переспросил он и с недоумением посмотрел на Лизу, а затем и на меня – как будто Пасха, на которую мы его звали, была недосягаемо далеко, скажем, на Сириусе.Я ждал, не зная, как объяснить ему на словах, что в метельном хаосе, из которого он отчаялся выбраться, горит фонарик.Наконец тёмные глаза Пети, отразив маячок, посветлели.– Значит, говорите, на Пасху. А чего, Пасха – это уже скоро? – переспросил он и, надеясь различить место назначенной встречи, поднял голову к синейшему и свежему небу.Мы с Лизкой синхронно проследили Петин взгляд и увидели, что с балкона на нас в тревоге смотрит Елена Львовна.– Мам, я щас! – махнул ей Петя и пробудился окончательно. Щелчком отправил сигарету в урну и, с усилием разведя плечи, потянулся, сомкнул лопатки.– Эх, хорошо! К чёрту всё затекло, пока валялся. Ну чего, Лизк, ты пиво у нас не пьёшь? Пошли хоть газировки купим какой-нибудь! – сказал он. – А то раз Пасха, значит, скоро уже и лето? Так?Несмотря на ошмётки снега по газонам, Петя был прав. Воробьиный, бензинный март закипал под солнцем. Ещё несколько тёплых дней, и весна покатится кувырком. Не успеешь моргнуть – и ты уже на пыльной зелёной улице. Идёшь с работы домой.– Давайте купим лимонад в стеклянных бутылках, там ещё написано «гост». Он самый невредный, мне мама его покупает! – сказала Лиза и посмотрела на Петю с нежной заботой, как если бы точно знала, что этот напиток спасёт его от беды.– Я вообще-то колы хотел, – возразил Петя. – Ну ладно, лимонад – так лимонад. Главное – единение.И мы, беседуя о сортах газировки, обходя и перепрыгивая течения надвигающейся весны, пошли в ближайший киоск за лимонадом.

* * *

Ольга ПОКРОВСКАЯ

«РАД, ПОЧТИ СЧАСТЛИВ…»

„ …ветер счастья – вот что нужно тонкой душе… Вся книга Ольги Покровской – о радости, почти о счастье. Но нет в ней формул и рецептов. Жить «не разгадывая тайн, но любуясь»; жить в единении с миром, как живет самый последний жучок – не рецепт для всех, не рекомендация по спасению, а судьба какого-нибудь отдельно взятого Ивана, по которому никогда до конца не поймешь, кто он: Иванушка-дурачок или Иван-царевич“. «Независимая газета»

Первая книга Ольги Покровской «РАД, ПОЧТИ СЧАСТЛИВ…» посвящена нашим современникам, не принявшим потребительскую систему ценностей и оставшимся на стороне человечности и добра. Главный герой – Иван, одаренный душевной чуткостью молодой человек, – отстаивает свою независимость от шаблона. Без споров и борьбы, самой своей жизнью, он стремится сохранить право не участвовать в Суете. Его призвание – сочувственная симпатия к людям, животным, природе, мелочам жизни. Однако, по меркам общества он – неудачник, опоздавший на все поезда…Недостаток доброты – беда сегодняшней литературы. В книге Ольги Покровской доброта есть, как есть и щемящее чувство любви к миру с его несовершенствами, и драматический поиск гармонии. Свежий, поэтичный язык автора позволяет читателю полностью раствориться в мире романа – ощутить аромат кофе и гренок, почувствовать на щеках мокрый снег и ошеломленно замереть вместе с героем перед явлением первой весенней оттепели.