Конец августа выдался как никогда жаркий, и хотя на вершине сопок по утрам появлялись белые шапки, в середине дня стояла жара. Молодые офицеры, только что сошедшие с поезда, расположились с чемоданами на Богом забытой станции, где кроме деревянного туалета, расположенного метрах в пятидесяти от главного здания станции, не было никаких элементарных услуг для ожидающих пассажиров. В томящей духоте они ожидали машину, которая должна была прибыть с полка, чтобы доставить их к месту службы. Поезд на станции стоял чуть более двух минут, и они, промешкав еще в вагоне, высаживались уже на ходу, и сейчас двое подшучивали над третьим, который в пути увлекся молодой проводницей, что и явилось причиной их запоздалого выхода из вагона.

Ребята учились в одном училище. Сейчас они после окончания его были направлены в один из полков. Место дислокации таких частей на офицерском жаргоне называлась «дыра».

В стороне от них, где-то в шагах двадцати, на изрядно потертом чемодане сидел старший лейтенант. Внешне он прилично отличался от тех трех весельчаков. Китель и брюки его не были, как говорят, с иголочки, а скорее наоборот — помяты, головки сапог потрескались, каблуки сносились.

Бурцев Василий Петрович, так зовут нашего героя, окончил училище пять лет назад. Всё это время командовал взводом в соседнем полку, и, наконец, получив повышение на должность командира роты, был направлен в соседний полк, куда и ехали молодые лейтенанты.

Утром Бурцев позвонил дежурному по полку, и тот сообщил ему, что к железнодорожной станции прибудет машина из полка забрать молодых лейтенантов. Поезд прибывает в тринадцать часов, и к этому времени он должен быть на стоянке у входа станции.

Бурцев считался бесперспективным офицером. Выходец из крестьянской семьи, он мало разбирался в тонкостях военной службы. Она ему не удавалась, хотя и пропадал на работе с утра до вечера. Только дела во взводе шли плохо. В прошлом году солдата машиной придавило. Бурцев был в это время в отпуске, но виновным сделали его. И целый год за это «ЧП» где только можно склоняли. Потом новое «ЧП»: рядовой Романов салаге челюсть разбил. Бурцев подал рапорт по команде, чтобы отдать его под суд военного трибунала. Замполит полка вызвал его в кабинет и сказал: «Надо Вас, Бурцев, судить за то, что нет должного порядка во взводе». Делать было нечего — рапорт забрал, а его по-прежнему склоняли. Взвод Бурцева считали худшим взводом в полку. Когда Бурцев изрядно надоел командиру полка, тот решил от него избавиться. Переговорив с начальником отдела кадров дивизии, нашел способ, как убрать Бурцева. Хотя эти переговоры и стоили задней части поросенка и двух бутылок коньяка, но командир добился своего. Вскоре пришел приказ, и Бурцева «пинком вверх» назначили в соседний полк на должность командира роты.

Добравшись попутной машиной до станции, он оказался вместе с молодыми лейтенантами. Но машины уже как час не было. Лейтенанты достали из чемодана скромный харч, недоеденный еще в дороге. Весельчак, которого звали Валера, достал из чемодана пиво и позвал к трапезе стоявшего в стороне Бурцева. Василий подошел, ему налили пива — оно было теплое и неприятное.

— Ты давно служишь в этом полку? — спросил Валера.

— В полк только еду, а в соседнем — пять лет.

Полки были одной дивизии, и Бурцев хорошо знал полк, куда они были назначены, ему приходилось бывать в нем. И он начал подробный рассказ о предстоящем месте службы.

— Полк стоит в отдельном гарнизоне. Развлечений никаких. В десяти километрах поселок, лесхоз, деревообрабатывающий комбинат и строящаяся электростанция, правда, местного значения. В поселке есть Дом культуры, там два раза в неделю кино, танцы.

После рассказа ребята поближе познакомились и уже во всю приставали с расспросами к Бурцеву.

— Слушай, как тут с девушками? — спросил Валера.

— Не густо, но ребята женятся. Правда, полк, где я служил, стоял в районном центре, маленький, но городок там получше.

— А ты женат?

— Нет… Я, наверное, и останусь холостяком, — замялся Бурцев.

— А чего так?

— Трудно знакомиться с девушками. Язык становится деревянный.

— Ну, это нам не грозит, — пошутил Валера.

— А вы, ребята, женаты?

Валера засмеялся, показывая рукой на своих друзей:

— Эти два чудака еще в училище женились. Девчонки на танцы бегали — вот они и обзавелись жёнами. А я нет. Еще пяток годков, как ты похожу, свободой подышу. То мама с папой — нельзя, то в училище — нельзя, а тут еще сразу жена — нельзя! Да ну его — кур смешить. Эти вон жен оставили на попечении мам и пап, а может и других дядь, — потом засмеялся и добавил, — а теперь они к вам, ребята, не приедут в эту дыру. Это уж точно.

— А как тут жены офицеров, где работают? — с расспросами пристали два других.

— Чего вы к человеку пристаёте? Где да где? Дома у плиты, да на кровати с мужем.

— Ну почему, — как-то успокаивающе ответил Бурцев. — В поселке, на комбинате, в школе, на стройке, в колхозе, в полку служат. А вообще-то — это ссылка. Худший полк в дивизии считается.

За разговором не заметили, как подошел грузовик. Из кабины соскочил курчавый лейтенант. По его виду было заметно, что он не первогодок. Во всем была видна этакая небрежность. Китель и брюки не видели утюга с момента пошива. Расстегнутый галстук свисал на одной заколке, две пуговицы его рубашки были расстегнуты. Через воротник просматривалась резкая полоса, где кончался загар, и начиналось белое тело. Кроме лица и шеи загорелыми были кисти рук. Валера посмотрел на него и засмеялся.

— Чего смеешься? — спросил лейтенант.

— Смотрю на странный твой загар, — ответил Валера.

— А! Да, это загар по-офицерски, чтобы в бане можно было отличить военного от гражданского. С утра до вечера на службе, так что не до загара.

— Лето кончается, — сказал Валера, — в отпуске надо было загорать.

— Какой отпуск летом у взводного? Знаешь поговорку: «Солнце греет и палит, едет в отпуск замполит. Январь-февраль — месяц холодный, едет в отпуск Ванька-взводный».

— Чего так долго не приезжал? — спросил Бурцев.

— Да это всё «золотой фонд» — прапор на посту ВАИ. У водителя не та отметка в военном билете стоит. Прошел пятисоткилометровый марш не на этой машине. Его ЗИЛ на целину ушел, а ему ГА3–66 дали. Теперь, говорит прапорщик, пусть делают отметку, что он на ней прошел пятисоткилометровый марш, а он с весны уже на ней ездит, больше тысячи накатал. А он мне говорит: «Ничего не знаю, возвращайся в полк и ставь отметку». Забрал права в карман и слушать не хочет, что люди на вокзале ждут. Поехал я в полк, пока нашел зампотеха, поставил штампик, потом начальник штаба поставил печать, что штампик действителен. Приехал на пост, а прапорщика и след простыл. Стал на этом перекрестке и стою — жду. Хорошо мужик на телеге из деревни едет, поздоровались: «Ты кого ждешь? — говорит». А я ему — «Прапорщика с ВАИ». А он — «У него машина с белыми полосками?» — «Да, это она» — говорю. «Я ее видел, — говорит, — он на своей «зебре» дрова Никите во двор завозил».

Я поехал в деревню, вижу, машина возле дома стоит. Ну, зашел я в дом, а он сидит, самогонку пьет с этим Никитой. И говорит мне: «Ты, по какому праву в дом зашел, лейтенант? Ты видишь, что я обедаю? Обедать закончу, приеду на перекресток, жди меня там». Я начал возражать, а он мне говорит: «Если хочешь, то получишь права только на следующей неделе, в среду, на заседании комиссии ВАИ, ещё и выговор схлопочешь, что ездишь с нарушением». Меня такое зло взяло: мне без штампика нельзя ездить, а ему пьяному можно. Ничего не оставалось делать, поехали на перекресток и ждали целый час, пока они откушают.

Чемоданы быстро загрузили в кузов, офицеры уселись на боковые скамейки, и машина тронулась. Выехали на гравийку. От встречных машин поднималась пыль столбом.

— Вот вам комфорт, господа офицеры, — сплёвывая пыль, процедил сквозь зубы Валера. — Летом хорошо, а зимой еще лучше, тут не Крым — до сорока морозы, наверное, бывают?

— Бывают! Зимой вот так и ездим с «утепленными дугами», — пошутил Бурцев.

Белая пыль садилась на лица, волосы, мундиры и сапоги молодых лейтенантов. Они уже не выглядели с иголки, и их было трудно отличить от бывалого Бурцева.

Грузовик остановился у штаба. Перед офицерами открылся вид типичного военного городка. В двадцати метрах от машины находился деревянный дом, отштукатуренный и покрашенный в желтый цвет. Возле двери висела табличка из красного стекла. На ней бронзовыми буквами красовалась надпись «штаб В\Ч 00000». За штабом находились несколько таких же домиков. Это были классы. Если их можно было так назвать. Перед штабом был огромный плац, справа и слева от которого, были две трехэтажные казармы из белого кирпича. Построенные недавно, они вносили новшество в архитектуру военного городка. Перед штабом на той стороне плаца находилась солдатская столовая. Таким образом, здания были расположены по периметру вытянутого прямоугольника, в середине которого находился плац. Всё это было огорожено массивным бетонным забором, выкрашенным в серый цвет. Местами забор был сломан по причине того, что служивый люд бегал в самоволки, а прапорщики мешками тащили через проломы имущество из части. Центральный въезд был оборудован контрольно-пропускным пунктом. Это маленький домик с табличкой «КПП». Калитка с вертушкой, а выездные ворота открывались изнутри электромотором, что придавало этому парадному подъезду солидность. И хотя с тыльной стороны в заборе отсутствовало несколько пролетов, через которые можно было бы заехать на самом большом грузовике, через КПП мухи не могло пролететь. Начальник штаба полка строго следил за пропускным режимом, за что неоднократно поощрялся в дивизионных и армейских приказах. Всем офицерам и прапорщикам были выданы пропуска, но так как они были многими утеряны, то через КПП почти никто не ходил. Каждый пользовался индивидуальной дырой в заборе, благо дома офицерского состава находились рядом.

Это были три пятиэтажных дома на три подъезда каждый. За ними стояло много деревянных домиков, отштукатуренных и покрашенных в желтый цвет. Рядом с ними были пристроены сараюшки и туалеты. Так как всему офицерскому составу полка не хватало квартир в пятиэтажных домах, то многим приходилось жить в этих деревянных домиках. Каждая вновь прибывшая офицерская жена, будь она учитель, медик или философ, должна была наперво освоить профессию истопника. Ибо другого пути обогреть семью не было. И каждая со слезами на глазах от дыма бежала к своей соседке, поднаторевшей в данном искусстве, за обменом опытом. Уже спустя месяц она могла искусно обучать такую же нерасторопную москвичку или киевлянку, точно также как и она, вляпавшуюся в замужество за бравого курсанта военного училища. В пятиэтажных домах не было горячей воды, стояли титаны, которые топились дровами. И хотя в доме была только холодная вода, центральное отопление и туалет, за эти удобства жильцов пятиэтажных домов называли «белыми». А тех, кто жил в домиках, ходили в сорокаградусный мороз в туалет на улицу, носили ведрами холодную воду, называли «неграми». Получить освободившуюся комнату в пятиэтажном доме считалось большим благом.

Распределением этого блага почему-то занимался замполит полка. Он также ведал и другими благами, например, распределением, дефицитных товаров, поступающих в магазин. Замполит имел специальные списки по очередности улучшения жилья и получения дефицитных товаров. Та семья, где офицер, по мнению замполита, был достоин, могла рассчитывать на его милость. Или, скажем, жена офицера, очень приглянулась ему, то «вознаграждение» выдавалось вне очереди. А так как вне очередников было много, то стоявшим в очереди не много доставалось. Каждая офицерская жена считала за большую честь водить дружбу с замполитшей, ибо только ей и её подругам давалось право продавцом магазина на первоочередной просмотр и покупку вновь завезенных товаров.

Воинская часть была типичной микромоделью нашего больного государства семидесятых годов, где у кормушки стояли партийные чиновники, девиз которых был: «Что создано народом, должно быть надежно распределено между своими».

Рядом с КПП проходила гравийная дорога. А за нею — парк боевых машин. Он состоял из длинных хранилищ, на восемьдесят единиц каждый. В основном техника была в хранилищах. Стоявшие же на открытой стоянке машины, на вновь прибывшего наводили ужас. На многих машинах не было фар, стекол и дверей кабин, некоторые стояли без колес и походили скорей на склад металлолома. Зато на радиаторе каждой машины висела желтого цвета табличка «вода слита». Вторая, такая же желтая, висела на тросу. На ней черными буквами был написан номер машины и фамилия водителя. Каждая машина обтягивалась ниткой, которая опечатывалась мастичной печатью. И хотя во многих автомобилях были похищены целые узлы, прием дежурными по парку осуществлялся по наличию печати и таблички. За всеми этими табличками и печатями следил заместитель командира по технической части майор Пятаков. Он строго спрашивал с дежурных, ибо знал, что любая комиссия из вышестоящей инстанции спрашивает не техническое состояние машины, а за эту чепуху в виде табличек, бирочек, указателей. Если всё это было на месте, в приказе отмечали, что парковая служба в полку организована хорошо.

Вот в такой полк, средний, ничем не отличающийся от полков Советской Армии, прибыли вновь назначенные офицеры. Бурцев первым оценил обстановку, взял чемодан и пошел по направлению к штабу. Навстречу им вышел дежурный по полку. Он приоткрыл и придержал ногами висевшую на одной петле дверь. Пружина, приделанная к двери от солдатской кровати, держала дверь вместо петель и не давала ей упасть. Так как управление полка ввиду своей сильной занятости курило в своих кабинетах, то в штабе царил запах сигаретного дыма, туалета и еще чего-то зловонного.

Офицеры были приняты начальником штаба полка и распределены по подразделениям. Разместившись в коридоре на чемоданах, они ожидали приема командира полка.

Рабочий день давно закончился, но никто из штабных не уходил домой. Без конца открывались двери кабинетов, из-за двери высовывалась голова, глядела на дверь начальника штаба полка и снова пряталась. В кабинете начальника штаба был гость — председатель колхоза — и их беседа что-то затянулась. Штабные все были приучены, что рабочий день заканчивается только тогда, когда уходит начальник. Все томительно сидели в кабинетах и через щелку приоткрытых дверей смотрели на заветную дверь. Наконец ключ в двери повернулся, дверь открылась, и из кабинета вывалились два изрядно повеселевших человека. Председатель колхоза был маленького роста, похож на «колобка». Он буквально катился за Щегловым. Тот остановился возле дежурного по полку и начал давать ему указания на непонятном языке. Из всего сказанного дежурный только и понял «смотрите мне!».

— Так точно, — бодро ответил дежурный. Затем, придержав сломанную дверь, чтобы она не угодила шефу в лоб, проводил его на улицу.

Как только голоса начальника штаба и председателя колхоза удалились, захлопали двери кабинета и штаб опустел. Новички остались в коридоре одни. Уже было заполночь, когда вошел дежурный и удивленно спросил:

— А вы кого ждете?

— Командира, — ответил Бурцев за всех.

— Так его сегодня не будет. Он еще утром уехал к директору ДОКа решать какие-то дела. Ну, а там, сам понимаешь, баня, сюда туда. В общем, к утру будет. Телефонистка подслушала разговор с женой. Сказал жене, что на полигоне на стрельбе, а это, значит, на всю ночь.

— А где нам разместиться? — спросил Бурцев.

— В пятиэтажке, на первом этаже все квартиры общежития холостяков. Там найдете свободные кровати на одну ночь, а завтра разберетесь.

Уже через десять минут Бурцев сидел в одной из комнат. Ему повезло: кровать, на которой он сидел, принадлежала одному из старших лейтенантов, который недавно женился. Сейчас он свой медовый месяц проводил в общежитии ДОКа, где живет его молодая жена. Она договорилась со своей подругой, и та перешла временно в другую комнату. И теперь молодым были предоставлены целые апартаменты из двух кроватей и одной тумбочки.

Соседа по комнате звали Гена. Он предложил Бурцеву занять это место постоянно. После чего включил электрочайник, достал из тумбочки начатую банку трески в масле, почистил луковицу, отрезал хлеба и предложил Бурцеву поужинать. Проголодавшись за день, он и не заметил, как проглотил незатейливый ужин. Собравшись спать, отодвинул одеяло и увидел, что простыни, вместо белых были серого цвета и издавали дурной запах.

— Простыней свежих нет, —6--сказал Гена. — Все белье меняют в ротах у старшины. Старшина на солдат получает, ну и мы пристроились.

Бурцев решил ложиться в спортивном костюме, не расправляя постели. Достал из чемодана чистую майку и одел вместо наволочки.

Когда выключили свет, Гена сказал: — Ты знаешь, место, на котором ты спишь, счастливое. На нем больше полгода никто не задерживается. При мне три человека на нем побывало. Первый уехал в Академию, два других один за другим женились с разницей в два месяца. Я, было, хотел сам его занять, может и мне повезет: надоела эта собачья жизнь — будка да кусок хлеба в желудке.

Он затих и вскоре захрапел. На новом месте Бурцев долго не мог уснуть. Вся жизнь мысленно пробегала в его голове. Ему уже за двадцать пять, а что он видел в этой жизни… Тяжелое детство. Помнит, еще подростком был, как умер отец. Пахал на тракторе день и ночь. А однажды вечером пришел с работы, лег, а утром не проснулся. Сердце отказало. Соседи говорили, видать не грешил, легкой смертью умер. Только ему да младшему братишке не легко было. Мать одна работала в колхозе, а летом и ему приходилось зарабатывать, чтобы хоть как-то поправить полуголодную жизнь. В школе учился хорошо. Мечтал окончить институт, но не пошел по двум причинам. Первая, боялся конкурса с городскими, так как в сельской школе учили по сокращенной программе. Всю осень школьники работали на колхозном поле (убирали кукурузу, которой были засеяны почти все колхозные поля), а потом упущенное догоняли бегом в ущерб учебе. А вторая, наверное, самая главная причина — знал, что мать студента и школьника не вытянет. Подумал он и твердо решил поступать в военное училище. То, что в душе он не офицер, Бурцев это понимал. И особенно возненавидел он эту службу, когда увидел равнодушие и несправедливость, царившую в армии. Еще в училище он видел, как сынки высоких военных чинов начали кутить, проигрывались в карты, учились как-нибудь из семестра в семестр, их тянули за уши; и как после окончания училища они получали распределения в лучшие места. Уже на первом году службы лейтенантом Василий увидел всю суть армейской жизни. На вышестоящую должность назначались люди только с одним качеством: выдвиженец должен быть чьим-то сыном, зятем, братом, племянником высшего чиновника. Так как ходатайство вверх шло по телефонному звонку, то этих выдвиженцев в армии называли «позвоночными», а их покровителей «мохнатой лапой».

В армии царил беспредел. Солдаты избивали в казармах друг друга. Старослужащие глумились над молодыми. Их поднимали по ночам, били, подвешивали ремнями к трубам отопления. В виде экзекуции отпускали пряжками по голому заду до ста пряжек за один сеанс, заставляли мыть ступеньки снизу вверх. Молодым не давали, есть хлеба, мяса, масла. Они выполняли всю черную работу за старослужащих, подшивали им воротники, чистили обувь так называемым «дедам». Деды забирали у молодых деньги, скудное солдатское жалование и то, что присылали родители почтовыми переводами. К этому были и причастны прапорщики — старшины рот. Они не выдавали порой совсем получки солдату под видом закупки им крема для обуви, зубной пасты, мыла, а деньги оказывались в их карманах (хотя всё это должно было выдаваться со складов, но, как правило, до солдат не доходило).

Особо непокорным ломали челюсти, отбивали почки, селезенку, разбивали мошонку. И всю эту банду нельзя было отдать под суд, потому что, создавалась видимость благополучия на всех уровнях, и безобразия эти прикрывались. Существовала директива Главного политического управления. В этой бумаге, составленной военными чиновниками, критерием оценки той или иной части была не боевая готовность, выучка и мастерство, а количество нарушений воинской дисциплины в полку, батальоне. Их называли палками. За палку считалась гибель или судимость человека, самовольный уход. Так, один человек мог принести сразу несколько палок. Скажем, избивали молодого солдата, и он, не выдержав, самовольно уходил из части — это одна палка. С целью переночевать забирался кому-нибудь в дачный домик, съедал там банку огурцов, брал гражданскую одежду, переодевался. Это воровство, считаем, другая палка. А если он от безысходности повесился — третья.

Продвижение по службе, а также просто нормальная жизнь офицера от лейтенанта до генерала зависела от этих палок. Если, скажем, вновь прибывший командир полка захотел навести порядок, ему пришлось бы неминуемо кого-то отдать под суд военного трибунала. Ему бы это не дал сделать командир дивизии, потому что количество палок в дивизии зависит от количества этих же палок в подчиненных ей полках. Поэтому сокрытие преступлений было всеобщим, начиная от командира взвода и заканчивая командующим армии, округа.

Беспредел, безысходность породили пьянство среди офицерского корпуса. Бурцев вспомнил, как их командир роты в пьяном виде избивал шваброй самовольщика Павлова, а два командира взвода держали Павлова за руки. Он почти каждый день уходил в самоволку, по ночам рота бегала, искала Павлова. Его находили с пьяными девицами в подвалах, в общежитиях, в вагончиках, но отдать под суд ротный его не мог. Вернее, он подавал рапорт, но пройти инстанции командира батальона, командира полка и дивизии, а самое главное, их заместителей по политической части было невозможно. «Не армия, а какой-то дракон, пожирающий сам себя с хвоста», — думал Бурцев. Как ему выбраться из этого лагеря заключенных, куда он попал по воле своей судьбы? Уволиться, уйти по собственному желанию, исправить свои ошибки молодости… Но как уйти? Если по болезни, так надо пройти психушку или иметь такую болезнь, чтобы быть никому ненужным инвалидом. Если уйти по дискредитации, надо стать спившимся человеком. Как быть? Этот вопрос крутился у него в голове.

Проснулся он утром от шагов по комнате и в коридоре. Холостяки, хлопая дверью, уходили на работу.

— Гена сказал: — Вставай быстрее, а то вертолет будет.

— Какой вертолет?

— Пролетишь в столовой. Там всегда не хватает, опоздавшие пролетают.

— А чего, там больше не могут приготовить? В том полку, где я служил, офицеров кормили неплохо. А тут, воруют, наверное.

— Не знаю, им там виднее, отходов будет меньше. Как в том анекдоте. Генерал приехал полк проверять, ну, и прямо в столовую. Спрашивает солдат: «Сынки, как вас кормят?» — «Хорошо», — отвечают, наученные командиром взвода. «А порций вам хватает?» Они в ответ: «Хватает, ещё и остается». А он им стандартный вопрос: «А отходы куда деваете?» Командир об этом не предупредил солдат, и вопрос поставил их в тупик. Они замолчали, но молчанку разрешил самый находчивый: «Съедаем, товарищ генерал, еще и не хватает».

— Шутка шуткой, Гена, а я вот видел вчера своими глазами всё это. В той части, где я служил, старослужащие не дают молодым есть в столовой. А с тыльной стороны столовой бочки с отходами стоят, так молодые забегают за столовую, из этой бочки куски хлеба достают и едят.

— В нашем полку не лучше. Еще не то увидишь. Недавно двух молодых в госпиталь увезли, меньше сорока килограммов весу было.

Разговоры о еде заставили Бурцева пошевелиться. Буквально через десять минут с Геной он оказался в столовой. Там уже сидели вчерашние его попутчики. Валера шутил по поводу ночлежки, двое других молчали, жуя уже остывшие макароны по-флотски.

Мимо столика с подносом в руках пробежала девушка.

— Что, здесь разве официантки обслуживают? — удивился Бурцев.

— Нет, это «греческий зал», — там командир, его замы, сюда бегают, когда жены завтрак забывает им приготовить; пробу снимают, а потом в книге расписываются, ну или кто с комиссией приезжает.

— А как девушку звать?

— Ася… Понравилась? Служит солдаткой в батальоне.

Девушка возвращалась с пустым подносом назад.

— Какие люди, — шепотом произнес Валера, быстро доедая свой хлеб, наспех запивая чаем.

Бурцев только после этого внимательно посмотрел на Асю. Высокого роста, как говорится, ноги от ушей. Белые кудрявые волосы закрывали её тонкую шею, носик был слегка вздернут, на её щечках были заметны конопушки. Она вполне соответствовала его представлениям об идеале красоты. Из-за соседнего столика с шумом вскочил Валера, подхватив свою тарелку и стакан с недопитым чаем, убежал за девушкой за перегородку.

— Где тут помыть тарелочку? — раздался его голос из-за перегородки

— Мы посуду моем сами, — со смехом ответили девушки.

В дальнейшем было трудно разобрать голоса. Только на шутки Валеры девушки отвечали звонким, как колокольчик, смехом. Наблюдая за этим, невозмутимый Гена, дожевывал свой завтрак, кивнул на поварскую и заметил:

— Шустрый, на ходу подметки рвет. Только не его полета птица.

— Почему? — спросил Бурцев.

— Есть петушок посолидней. Она два года у нас. Многие пробовали, не получается.

— Что, крепость неприступна?

— Нет, она то может и доступна, да начальник штаба полка майор Щеглов, говорят, многим из-за нее кровь попортил. Как заметит, какого офицера возле нее, так и давай его во все дыры совать — все командировки, все воскресные да праздничные наряды его. Сегодня пришел с караула, он его завтра в патруль, пришел с патруля — он ещё куда-нибудь, и так по пятнадцать нарядов в месяц. Начнет кто-нибудь жаловаться, а он идет проверять занятия, чтобы конспекты были и подготовку по всем правилам. Потом в приказ включит, — взысканий навешает офицеру, как у сучки блох, и попробуй потом отмыться. Причем сам офицера не трогает, а отдерет комбата за то, что дела у этого офицера плохи во взводе. Ну, а комбат со своими замами так на бедолагу навалятся, что ему через пару месяцев не только на Асю, на белый свет смотреть не хочется.

— А она ему, что, родня, какая? — спросил Бурцев.

— Какая родня! Командир батальона майор Хромов её на стройке где-то откопал. Тут электростанцию строят, а она на бетонном узле работала. Когда хранилище строили, Хромов на стройке бетон и раствор «зарабатывал». Говорят, посмотрел на неё — кругом пыль, цемент, и такое добро в пыли пропадает. Забрал он её к себе в батальон на должность писаря. Жена его в это время где-то на юге вместе с детишками отдыхала. Ну, вот, значит, они вместе по ночам с Асей и писали. Так недельку пописали. Увидел её начальник штаба и забрал в штаб. Но слухи про хромовскую пассию уже тогда ходили. Всего три дома, всё на глазах. Как узнала жена Щеглова, что Ася в штабе работает, утром провожала мужа, а вечером встречала у самых дверей штаба. А они всё равно где-то умудрялись уединяться. Посмотрел на это блядство командир и отправил Асю в столовую, внештатной официанткой тот зал обслуживать. Так что, этому шустрику не видать Аськи, как своих ушей.

После столовой Бурцев отправился в свою роту. Это была рота второго батальона, командиром которого был тот самый Хромов. Вопреки ожиданиям Бурцева, он оказался небольшого роста, уже лысоват, а под его кителем просматривалось круглое брюшко. Увидев его, Бурцев представил стройную Асю рядом с ней лысоватого круглого Хромова и улыбнулся.

— Вы чего улыбаетесь, товарищ старший лейтенант? — спросил Хромов.

— Я всегда улыбаюсь хорошим людям.

— Вот как, Василий Петрович! Если Вы уже сейчас считаете меня хорошим человеком, то мы с Вами сработаемся. Меня зовут Александр Степанович.

Потом он представил сидевшего рядом замполита батальона капитана Варежкина. После знакомства Бурцева представили личному составу роты. По штату в роте было шестьдесят человек, однако, в строю было не более тридцати. Остальные только числились и были неизвестно где. В штате роты стояли какие-то женщины, которые работали в штабе дивизии. Все должности сверхсрочнослужащих были заняты спортсменами, которые находились в спортивном клубе округа, там и проходили службу. Они якобы защищали честь полка на спортивном поприще. Никто никогда не видел их в глаза. А какие у них достижения и в каком виде спорта — на этот вопрос ответить не мог, наверное, и сам командир полка.

Когда Бурцев обратился к Хромову разъяснить положение дел, тот ему ответил:

— Чего ты хочешь, старший лейтенант. У меня в штате управлении батальона прапорщик — мертвая душа, любовница комдива. Квартиру в городе ей дали, дома сидит, манду в дежурном режиме держит. Пойди, задай ему вопрос, почему, мол, нарушаете штатную дисциплину, он тебе ответит. Так что не задавай глупых вопросов, молча принимай роту и командуй.

В роту Бурцева попал и весельчак Валера Шилов: он принимал взвод и был удивлен наличием «мертвых душ» больше, чем Бурцев. Единственное, с кем повезло Бурцеву — это со старшиной роты. Прапорщик Девятников был рассудительный, в возрасте человек. Свое дело он любил, все имущество роты было учтено, аккуратно разложено, поэтому Бурцеву хватило двух часов, чтобы сосчитать всё вещевое имущество роты. Девятников оказался запасливым мужичком. Недостач не было, а, наоборот, были небольшие излишки. Вспомнив о проведенной ночи, Бурцев взял свежие простыни, наволочку и собрался идти на обед. Но к нему подошел дежурный по роте Мамонгулиев:

— Таваристь старший лейтенанта! — прокричал он, приложив руку к пилотке. — Тебя дежурная по пальку завет.

Бурцев с трудом понял, что от него хочет Мамонгулиев. Он подозвал Девятникова:

— Он же по-русски почти не говорит. Зачем вы его дежурным по роте поставили?

— А куда его ставить? Их, таких «чурок», больше половины роты. Этот хотя бы что-то говорит, а есть «азеры», которые с гор спустились и ничего не говорят. Куда их ставить? А славян в роте всего человек десять.

Прибыв в штаб, Бурцев узнал у дежурного, что его вызвали к командиру полка на беседу.

Бурцев уже узнал, что командир полка Егоров Егор Иванович уже два года как командует полком. В этом же полку был начальником штаба, поэтому его считали старожилом. Бурцев вошел в кабинет, приложив руку к головному убору, доложил о своем прибытии. Егоров внимательно посмотрел на него и предложил ему сесть. Вид Егорова напоминал Бурцеву этакого «батю». Широкоплечий, крупное мясистое лицо, черные курчавые волосы. Беседа длилась не более пяти минут. Вначале Бурцев рассказал о себе, потом командир задавал вопросы, касающиеся личной жизни, а также по краткой характеристике техники и вооружения.

Так на новом месте в глазах командира полка Бурцев из неумехи-взводного превратился в грамотного, ориентирующегося в любой обстановке ротного командира. Окрыленный успехом, он буквально вылетел из кабинета.

Когда Бурцев зашел в квартиру, то увидел спящего Геннадия.

— Ты, что, и на службу не ходил? — спросил Бурцев.

— Почему не был, был. Я после развода сразу пришел.

— А чего так?

— Что там делать? Роту отправили на комбинат на заработки. Взводного с людьми отправил. Написал расписание на следующую неделю. Больше делать нечего, пришел домой.

— А как же ты за час написал его?

— А чего его придумывать. Старое переписал, занятий всё равно не будет.

По прежнему месту службы Бурцева занятий тоже не было, но он раньше думал, что это только в их полку, а оказывается и здесь то же самое.

В соседней комнате сидели два человека. Они были в майках, в брюках, но без носков. К их лицу неделю не прикасалась бритва. На столе стояла пустая консервная банка до краев наполненная окурками и горбушка хлеба. Возле стола стояла огромная молочная фляга на сорок литров. Крышка фляги была приоткрыта и оттуда распространялся запах хмельного.

— Что сейчас, утро или вечер? — спросил один у Бурцева.

— Обед, — ответил тот.

— А какой сегодня день?

— Ты дни потерял что ли?

Гена махнул рукой и подозвал Бурцева к себе:

— Не трогай, а то в драку полезет.

— Что они пьют?

— Бормотуху. Заливают флягу водой, кидают ржаной хлеб, сахар и дрожжи. Закрывают флягу крышкой, неделю она прыгает под кроватью, не дает спать, а потом открывают и жрут.

— А когда они на службу ходят?

— Вот как раз ту неделю, когда брага зреет, а всё остальное время в кайфе. Их трое было, да один прошлой зимой уснул на улице, отморозил ноги и руки. Ногу ампутировали, списали «на берег» где-то на гражданке допивает.

В обед Бурцев опять увидел Асю. Он смотрел на неё, и ему хотелось дотронуться до её руки. Но этот назойливый Шилов всё время крутился около неё. Ася кокетничала, шутками отвечала на его приставания. В Бурцеве всё кипело внутри. Он злился на Шилова. «Если бы были разрешены дуэли, — думал он, — я бы вызвал этого юного шутника на дуэль и посмотрел, как бы он шутил тогда». От этой мысли кровь ударила в лицо, лицо покраснело, скулы задергались. Проходя мимо, Ася взглянула на него. Их взгляды встретились, и ей стало вдруг всё ясно — он влюбился и тайно ревнует. Не доев свой обед, Бурцев вышел. На службу он не шёл, а скорее побежал. Он твердил себе, что всё это глупости, что ему нет никакого дела до этого Шилова и Аси. Шилов теперь его подчиненный и он не имеет никакого права вмешиваться в его личную жизнь. На службе, занявшись приемом роты, он понемногу стал отходить. Он представлял себе, как примет роту, как займется обучением солдат. Он не будет спать в служебное время, как его сосед Гена. До осени и итоговой проверки за год оставалось всего два месяца. Конечно, рота была без командира больше, чем полгода. Многое упущено, необходимо много работать, но он будет учить их днем и ночью стрелять, водить технику, бегать кроссы, заниматься на гимнастических снарядах. Он сделает их выносливыми, сильными. Ему поможет в этом Шилов: он только пришел с училища, наверняка, привез новую методику по обучению солдат.

Замечтавшись, Бурцев не заметил, как к нему подошел замполит батальона капитан Варежкин.

— Вы знаете, — начал он, — замполит полка майор Шорников приказал нашему батальону изготовить наглядную агитацию вокруг плаца. Наглядная агитация — это огромные кубы высотой два метра, сваренные с уголка, с четырех сторон обшиты алюминиевыми листами. На этих листах пишут слова: «КПСС», «РЕШЕНИЯ 25 СЪЕЗДА В ЖИЗНЬ», ну и другие лозунги. Таких кубов должно быть двадцать штук. Сами кубы надо вкопать в землю и бетоном залить, чтобы ветром не сдуло.

— А мне, зачем это знать, товарищ капитан? — ответил Бурцев.

— Этот уголок, алюминий и бетон надо заработать на стройке. Тут недалеко электростанцию строят. Замполит полка с прорабом договорился. Он приказал твою роту отправить на месяц на стройку.

— Так я же ещё роту не принял! Надо провести строевой смотр роты, принять технику.

— Ну, и принимайте, а Шилов поедет завтра с людьми на стройку.

— А как же я без механиков-водителей? Необходимо запустить двигатели, проехать хотя бы метров сто.

— Вы уже пять лет, как училище закончили, а всё еще училищные замашки. Я вам передал приказ, вот и выполняйте, — с этими словами Варежкин развернулся и вышел.

— Вот тебе расписание занятий, вот тебе вождение и стрельба, — подумал Бурцев, — а сколько же надо стального уголка, алюминиевого листа, краски, а главное, сколько рот будет оторвано от занятий, если в каждой части по велению дурака из Главного политического управления делают такую чепуху.

Время шло быстро. Месяц пролетел почти незаметно. В столовой Бурцев каждый раз видел Асю. Шилова не было, он приходил со стройки поздно вечером. Пищу возили в солдатских термосах прямо туда. Теперь Бурцев мог спокойно смотреть на Асю. Она это понимала, и как только он приходил, появлялась в зале или выглядывала из поварской.

Наконец рота Бурцева возвратилась с «заработков». Кубы красовались вокруг плаца. Они были раскрашены в красный, синий и зеленые цвета и пахли масляной краской. На каждой стороне куба было написано по два-три слова из мудрых речей Л.И. Брежнева и Министра обороны: «Экономика должна быть экономной», «Всё, что создано народом, должно быть надежно защищено». На одной из граней, обращенных к входу плаца, местный художник рядовой Абрамалиев заканчивал последний штрих. Он подкрашивал лицо солдата в танковом шлеме. Лицо было нарисовано крупным планом, почти на весь щит. Шлем был черным, лицо красным, а глаза синие. Лицо было нарисовано на фоне зеленого танка, который по сравнению с лицом казался игрушечным. Само лицо принадлежало скорее орангутангу, чем человеку. Местные острословы ему сразу дали имя «угроза империализму».

Шорников вышагивал возле куба в приподнятом настроении.

— Теперь, Варежкин, мы можем хоть самого начальника Главного политуправления встречать — его любимые кубы — вот они. Буду просить командира включить тебя в итоговый приказ на поощрение, ценный подарок тебе обеспечен.

— Надо как-то и Бурцева поощрить, его рота помогала.

— Да, и Бурцева не забыть. Благодарность объявим, с задачей справился отменно.