Со всех сторон, как ручейки, стекаются последние группы людей, разбросанных войной в разные концы света. Шрамы Берлина уже зарастают травой, и немногие еще застрявшие за рубежом чехи, оторванные от родины гитлеровской тотальной мобилизацией, концлагерями или эмиграцией, возвращаются на родину.

Поезд останавливается в нескольких километрах от большого чешского города. Дальше ехать нельзя: немцы, отступая, взорвали туннели, там идут восстановительные работы.

Пассажиры, хорошо знающие местные порядки, бегом несутся к двум автобусам, стоящим около вокзала. Не попавшие в автобус смиренно отправляются в путь пешком. Иржи Скала не бежит к автобусу и не присоединяется к пешей группе. В поезде он не отрывал глаз от родного пейзажа. Выйдя из города, где окончилось его долгое путешествие, он сел на опушке леса и опять глядел, глядел, глядел… Густые леса подступают со всех сторон к городу, который стал для него родным. Здесь он поселился после свадьбы с Карлой, они купили уютный домик в предместье, здесь у них родился сын. А где Карла и сын, там для Иржи родной дом. Он знает тут каждый уголок. Окрестности этого хмурого, серого города были единственной гордостью его жителей. Скала по воскресеньям любил там бродить.

Он уже не спешит. В Праге он узнал от приятеля, который несколько месяцев назад вернулся из Англии, что Карла и мальчик живы и здоровы. Приятель не узнал Скалу и удивленно покосился, когда Иржи его окликнул. А когда тот назвался, приятель произнес с изумлением: «Ну-у-у, здорОво!»

Скала улыбается, он совсем спокоен. «ЗдорОво»… В этом слове все — удивление, сожаление, сочувствие. «Ну, здорОво!..» Хорошо, если бы каждый сумел радость встречи выразить вот так же, двумя словами, как этот человек, прошедший суровую школу войны.

В поезде, уже на границе, Иржи познакомился с железнодорожником, которому явно импонировали военная форма Скалы и орденская колодка на его груди. Железнодорожника не отпугнуло обезображенное лицо. Он долго дивился тому, что Скала, чех, служил в Советской Армии.

— Я знаю ребят, которые служили в Чехословацком корпусе, у Свободы, но чтобы в советской авиации — это я впервые слышу. — Покачав головой, он вынул термос с горячим липовым чаем, ломоть хлеба, тонко намазанный маргарином.

— Угощайся, товарищ, а то обижусь! — сказал он, переходя на ты, и тотчас же начал искать место для Скалы: поезд был битком набит.

— Погоди-ка! — железнодорожник хлопнул себя по лбу. — У нас ведь новшество: детские купе. Туда пускают только женщин с детьми. Но тебя, конечно…

Тщетно возражал Скала: мол, осталось всего две сотни километров, он доедет и так. С железнодорожником не было сладу, его чувства к советской стране и ее армии искали практического приложения. Он убежал и тотчас вернулся, сияя.

— Вот теперь ты наконец поспишь до Праги. В купе только одна мамаша с ребенком, она уступила тебе второй диван.

Слепой он, что ли, этот железнодорожник, или не замечает лица Иржи?

— Вот, веду вам нашего героя, — объявил кондуктор в дверях купе. — Чешского летчика из Советской Армии.

Несколько секунд стояла напряженная тишина. Потом девочка захныкала: «Ма-а-ама, ма-ама!» — и потянулась к матери.

Скала давно не видел детей. Он с нежностью подумал о сыне и, не догадываясь, что девочка испугалась его, ласково протянул к ней руки. «Ну, ну, малышка…» Но девочка взвизгнула, словно ее резали, и тотчас раздался нервный голос матери:

— Не трогайте ее, видите, она вас боится!

Как громоотвод принимает молнию, так все существо Скалы восприняло эти безжалостные слова. Губы его побелели. «Извините…» — дрогнувшим голосом прошептал он.

Мать никак не реагировала на его извинение.

— Положи головку сюда, Марцелочка. Так, так, и не гляди туда.

— Прошу прощения, — медленно произнес кто-то голосом Скалы. — Прошу прощения.

Скале стыдно, что в его голосе слышится оттенок упрека. Он до боли стискивает зубы. Ведь это естественно, естественно, естественно! И ты бы так поступил!

Но мать совсем потеряла голову от страха.

— Нечего ходить туда, где дети! Ведь знаете, что они пугаются вас!

Скала успокаивается. Боль в душе затихла, словно от анестезирующего укола.

— Вы правы, извините. Я не подумал об этом.

Дверь купе с грохотом закрывается. Железнодорожник в ярости резким рывком распахивает дверь и говорит жестко, с трудом сдерживаясь:

— Я всего-навсего кондуктор, дамочка, но будь это в моей власти, я бы остановил поезд и высадил вас прямо на насыпь.

— Ты неправ, — глухо говорит ему в коридоре Иржи.

— Нет, прав, тысячу раз прав! — возражает кондуктор. — Не в лице дело, твоя военная форма ей не понравилась! Но ты не суди о нас по таким барынькам.

…Скала сидит на опушке леса, задумчиво улыбается и стирает со лба пот.

Так вот какая здесь обстановка. Многие чехи, особенно простые люди, восхищаются Советским Союзом, любят его. Меньшинство, недовольное новыми порядками, ненавидит все, что идет с Востока. Иржи заметил это еще в поезде, он столкнулся с этим и в Праге, почувствовал такие же настроения в штабе молодой, заново формирующейся армии… На какой стороне Карла? Отец?

Скала не спеша встает, глубоко вдыхает свежий воздух. Уже почти год прошел после войны, лес дышит запахами весны, мир прекрасен…

Собачий лай, сердитый, громкий, вдруг смолкает и переходит в радостное повизгивание. Скала замирает от умиления. Тебя-то я и забыл, Жучок! Ни разу о тебе не вспомнил за все это время.

Пес радостно кидается ему под ноги.

— Но, но, но, ты, мой милый, старый! Ты — то меня узнаешь, как бы не изменилось мое лицо! Ну, ладно, ладно, хватит, отстань. Увидят нас вместе — сразу догадаются. Ну, иди, иди, марш! Я потом приду…

Как трудно иногда нажать кнопку звонка! Словно отваливаешь тяжелый камень от пещеры: здесь ли еще клад или кто-нибудь унес его?

Шаги. Легкие, шаркающие, видимо, Карла идет в шлепанцах. Ведь сейчас раннее утро.

Наконец-то! Дверь отворяется, старая жизнь смыкается с новой…

Карла! Красивая! Красивее, чем прежде! Сердце у Иржи колотится. Ухватившись за дверь, он говорит глухо:

— Извините, пожалуйста, я капитан Андрей Докоупил. Я знал вашего мужа и обещал ему навестить вас.

Он не сводит напряженного, жадного взгляда с лица Карлы, но не видит ни испуга, ни ужаса, только грусть.

— Зайдите, пожалуйста, — говорит она смущенно, каким-то странным тоном. — Спасибо, что не забыли его просьбы.

Скала делает шаг вслед за знакомым силуэтом. Одно движение — и он мог бы схватить ее в объятия.

Шесть ступенек, как шестьсот мучительных лет в чистилище. И вот наконец!..

— У вас так уютно, — слышит Скала, словно издалека, свой голос. — Разрешите немного оглядеться. Это первый чешский дом, в который я вошел за много лет… — спешит объяснить он.

— Все осталось так, как было, когда уезжал Иржи, — отвечает Карла и молча указывает на кресло.

— Как у вас хорошо! Иржи порадовался бы… если бы вернулся.

Это грубо, жестоко и неблагородно — кокетничать собственной смертью. Но идти на попятный уже нельзя.

— Садитесь, — слышит он голос Карлы. — Извините, я так взволнована. Когда я думаю, что вы видели Иржи в последние минуты перед… — она запнулась, — перед полетом…

И тут Скала совершает первый промах.

— Не только перед полетом, Карла, — говорит он.

— Вы знаете мое имя? — настораживается Карла.

Минутное замешательство, затем он находит ответ:

— Он часто вспоминал о вас.

Еще минута молчания. Карла задумалась.

— Правда, — говорит она наконец. — Вы же были его другом… Но я вас прервала, вы хотели что-то сказать?

— Я был с ним до самого последнего момента, — Скала решается на крайнюю ложь.

— До последнего… — тихо повторяет женщина.

— Да, я единственный спасся из горящего самолета. Я спасся, — Иржи переводит дыхание и наносит последний удар, — ценой такого уродства. Страшная цена!

Минута молчания.

— О чем вы задумались? — спрашивает он.

— Мне стало стыдно. Стыдно того, что я подумала: почему вы, а не он? Это жестоко, и, повторяю вам, я стыжусь такой мысли…

— Мне кажется, — взволнованно говорит Иржи, — вы плохо разглядели, каким я спасся…

— Вы говорите, что знали Иржи, — прерывает его Карла. — Извините, но мне кажется, что все-таки вы его знали не очень хорошо. Это было для него совсем не самое важное. Самое прекрасное в нем было не лицо.

Скала напряжением всей своей воли сдерживает волнение.

— Нелегкая у него была бы жизнь, поверьте, Карла. Вчера меня выгнала из купе женщина, потому что мое лицо испугало ее ребенка.

— Она, видимо, не подумала, что, будь вы отцом этого ребенка, она отнеслась бы к вам иначе, — тихо возразила Карла.

— Может быть, — сказал он еще тише. — Но, конечно… ребенок все равно испугался бы…

— Вы думаете? — она пристально поглядела ему в глаза. А если бы даже и так! Если бы в первый момент ребенок испугался, разве можно сердиться на него за это?

Наступила долгая пауза.

— Позавтракайте с нами, — наконец прервала молчание Карла. — Хотите чаю или кофе?

— Чай, если разрешите. Я привык к нему в России.

— Ну, у нас русского чаю вы не получите, — улыбнулась она. — У нас все еще сурогат.

— Ах да, любимая смесь, — оживился Иржи. — Липовый цвет с клубникой… — Он запнулся и поспешил выпутаться: — Всякий раз, как мы пили чай, Иржи вспоминал этот букет.

— Значит, он часто вспоминал о нас? — вздрогнув, сказала она.

— Постоянно, Карла.

В ее глазах блеснули слезы.

— Извините, я пойду приготовлю завтрак.

Иржи напряжен, как струна. Чуть-чуть он не проговорился. Он ходит по комнате, с нежностью осматривает знакомые предметы, даже зеркало не кажется ему сейчас жестоким. Его манит блестящая крышка рояля. Он садится осторожно, чтобы не вызвать звука, касается пальцами клавишей. «Все осталось так, как было, когда уезжал Иржи…» Все ли? Мебель, ковры, занавески на своих местах… Почему же что-то кажется ему здесь чужим?

Пальцы Иржи незаметно нажимают клавиши, он тотчас спохватывается: не заиграть бы какую-нибудь мелодию, которую он прежде играл дома! Иржи начинает русскую песню, ту самую, что пел майор Буряк, когда они возвращались из штаба. Иржи хочет уверить себя, что на душе у него легко, но какое-то неясное чувство гнетет его. Хорошо бы заглушить это чувство музыкой, заиграть громко… Уже несколько месяцев он не играл на рояле. Кажется, что кто-то глядит на него. Иржи быстро поворачивается на вращающемся стуле.

Карла вошла тихо, как призрак, и, поставив на стол дымящийся чайник, смотрит на гостя. Растерявшись, Иржи с громким стуком захлопывает крышку рояля. Карла стоит рядом, спокойная и молчаливая.

Наконец Иржи понял, что его смущает, — ее спокойствие. Ведь он пришел с такой вестью… Она могла бы все-таки…

— Два кусочка? — прерывает Карла его раздумье.

— Без сахара, пожалуйста, — шепчет он, все еще растерянный.

— Как Иржи, — с улыбкой говорит она.

— Да… в самом деле… я припоминаю… он тоже пил без сахара, — желая скрыть смущение, Скала наклоняется над чашкой. — Чудесный чай… у него аромат домашнего очага.

— Теперь вы будете пить его часто, господин капитан.

— Не знаю… — Скала смущается еще больше.

— Будете! — Карла смотрит на него в упор. — Ведь здесь у вас есть жена, есть сын!

— Карла! — Скала вскакивает, но тотчас же овладевает собой. — Постойте, куда же вы? — спрашивает он, видя, что жена встает и идет к двери.

— Придется впустить собаку, — улыбается она. — Покоя от нее нет, все время скребется у двери.

— Отстань, отстань, старый! — защищается Скала от радостно прыгающего на него пса. — Карла, ты… Оставь меня в покое, Жук! Так ты знала, Карла?

— С первой секунды, — кивает жена. — Жук залаял, и я выглянула в окно. Нетрудно было узнать твою походку, движения, голос.

Скала гладит пса, он и сам не понимает, почему же он не обнимает жену, не ласкает ее. «А я-то, неблагодарный, даже ни разу не вспомнил тебя, Жучок!» — думает он.

Насколько иначе представлял себе Иржи свое возвращение и первые дни дома!

Капитан Скала задумчиво глядит в окно поезда на клубы утреннего тумана и не может отделаться от странного чувства одиночества. Оно овладело им, когда он проснулся около полуночи и тихонько, чтобы не разбудить Карлу, стал собираться в дорогу. Он едет к родителям и к сыну. Едет, как ни странно, один. Уже сам факт, что мальчик живет у стариков, а не с матерью, удивил Скалу. Но он не показал и виду.

Конечно, Карла уже не тихая учительница, чья жизнь ограничена семьей и школой. Она работает на ответственном участке в краевом комитете компартии. У нее нет времени, чтобы съездить к сыну даже по случаю возвращения Иржи. В разлуке Карла представлялась Скале трепетной ланью, прелестной девушкой, с лицом, озаренным милой улыбкой. А сейчас он увидел умную и рассудительную женщину; как только улеглось первое волнение, она уверенно и спокойно принялась обсуждать вопросы, о которых сам Скала еще не отваживался и подумать.

— Ты, конечно, останешься в армии, — деловито заявила она в первый же вечер.

Что было ответить? Иржи не знал. Армия уже существует или только создается? Найдется ли место для него, летчика, может ли он со своей наружностью вообще рассчитывать на службу в кадрах?

Скала молчал. Его чуточку передернуло, когда Карла привычным жестом закурила сигарету. Этот жест не понравился ему даже больше, чем самый факт, что она курит. Правда, пепельницу с окурками он заметил еще раньше. Прежде она не курила…

Карле даже не пришлось объяснять мужу, почему она отослала ребенка к дедушке с бабушкой. Чтобы понять это, достаточно было заглянуть в ее распорядок дня. Комитеты, комиссии, заседания!

— Боремся! — улыбнулась она в ответ на его удивление и прибавила: — Скоро будет еще труднее. Приближаются выборы.

Рядом с ней Скала показался себе ничтожеством. Он даже покраснел, подумав о своей никчемности. А когда он краснел, шрамы на его сшитом лице начинали болеть…

Его лицо! Случайно или не случайно Карла так поспешно погасила свет в их первый вечер. Ерунда! Просто уютнее, когда светится только шкала радиоприемника. Они уселись, держась за руки, как влюбленные. Когда-то они любили сидеть так, и Карла напомнила об этом, выключая свет. Не случайно! Иржи вздрогнул тогда и сейчас еще вздрагивает при одном воспоминании об этой минуте.

Как хорошо она сказала в первые минуты свидания: «Самое прекрасное в Иржи было не лицо». Это так тронуло его тогда! Еще сейчас Иржи чувствует, как радость, словно искра, вспыхнула в его сердце. Карла — ангел, настоящий ангел, подумал он, все еще представляя себе Карлу прежней ланью. А сейчас он уже знает, какой она стала умной, уверенной и рассудительной…

Но это же самоистязание! Психоз какой-то! Если бы Карла страдала, это мучило бы его, но она не страдает, и это ему не по душе! Чего же ему нужно, черт подери?!

Что плохого в том, что Карла сумела умно и тактично облегчить трудный разговор? Как хорошо ответила она на его глупую фразу о том, что, быть может, собственный сын испугается Скалы. «Если бы даже и так, — сказала она, — разве можно сердиться на него за это?»

Ну, конечно! И разве можно сердиться на нее за то, что она деликатно окутала тьмой их первое объятие? Ведь он сам чуть не потерял сознание, как истеричная барышня, когда впервые увидел свое обезображенное лицо, а от Карлы хочет, чтобы она улыбалась. Или он никак не может простить ей другое? Ведь он так и не узнал того, что так долго его волновало: вздрогнет ли она от отвращения, когда он протянет к ней руки? Потеряет сознание? Вскрикнет?

Иржи нервничает, ожидая, как взглянет на него случайный прохожий на улице. Он похож на суеверную старуху, которая, поднимаясь по лестнице, считает ступеньки: чет или нечет. Он твердит себе: «Вот такое было бы выражение лица у Карлы, если бы она не потушила свет». Иржи безгранично радуется, если прохожий глядит на него безразлично, и захлебывается горечью, если тот быстро и испуганно отводит взор.

Тщетно Иржи напоминает себе о Наташе, тщетно тоскует о том душевном равновесии, которое он сохранял долгие месяцы войны.

Иржи ревнует. Еще дома как следует не обжился, а уже ревнует. Ему мерещится бог весть что. Раздражают успехи Карлы. Уж не хочется ли ему, чтобы она все еще была той недалекой, уютной, домашней женушкой, что бегала на уроки, заботливо застегивала сыну штанишки и старалась по лицу мужа угадать каждую его прихоть.

Ну ладно, я ревную, со странным спокойствием думает Скала, ничего удивительного: безобразный муж и красавица жена. Ну а есть какой-нибудь реальный повод? При этой мысли в памяти Иржи сразу возникает упитанная физиономия человека, который, не вставая с массивного кресла за внушительным письменным столом, глядел на него с самодовольной снисходительностью.

«Это мой муж, Роберт, — сказала Карла. — Он вернулся вчера». Да, я ревную. Мужчина вызывающе поглядел на Скалу светлыми глазами из-под тяжелых, набрякших век. — Под глазами у него мешки, и это странно контрастирует с откормленным молодым лицом. Он затянулся сигаретой и сказал глуховатым голосом астматика:

— Так садись же!

Иржи разозлился. Никогда в жизни на него так не смотрели. Даже когда он еще не был… А тем более потом! Карла, сияя, уселась в глубокое кресло. Иржи тоже сел.

— Я ему сказала, что он останется в армии и будет служить здесь. Ты это устроишь, верно?

В ее голосе была уверенность, приводившая Иржи в бешенство. Таким тоном, наверное, говорили фаворитки короля-Солнца. Упитанный человек отложил сигарету и с минуту ковырял во рту зубочисткой, глядя в потолок. Смотреть на него было противно.

— Ты ведь летчик?

Иржи молча кивнул.

— В Англии ты с нами не общался, я никогда не встречал тебя в нашем клубе.

— Я служил в британской авиации, там был свой клуб. А главное, у нас было мало свободного времени.

— Гм… — хмыкнул Роберт, пепел в пепельнице взлетел от его дыхания. — А в Советах ты тоже не нашел пути к нашим?

— Откуда вы знаете… — Иржи удивленно взглянул на него, потом на Карлу.

— Я еще вчера звонила Роберту, — спокойно и уверенно объяснила Карла. — Он все знает о тебе.

Иржи опустил голову и, помолчав, ответил:

— В нашем корпусе не было авиации.

— Но ведь ты, кадровый офицер, мог служить и в других войсках. Разве существует только авиация? Ты наверняка был бы повышен в чине, а главное, давно был бы в партии. Кстати говоря, позднее была сформирована и чехословацкая авиадивизия.

— Не я решал вопрос о моей службе в Советской Армии. Этим я обязан врачу, который спас мне жизнь.

— Гм… — Пепел снова разлетелся от сильного выдоха. Короткими толстыми пальцами Роберт провел по светлым волнистым волосам. Беззвучно открылась дверь, вошла секретарша с подносом, от которого несся крепкий запах горячего кофе. Роберт живо встал, открыл дверцу большого книжного шкафа и извлек оттуда бутылку с желтоватой жидкостью, видимо, коньяком.

Иржи разглядывал его. Высокий, с заметной склонностью к полноте, в костюме, сшитом у первоклассного портного. Шелковая сорочка и галстук. И все же вид у него был какой-то небрежный, помятый, кожа на лице — это видно было вблизи — жирная и нечистая.

— Выпьешь? — спросил он, протянув бутылку к рюмке Иржи.

— Спасибо, я не пью, — ответил тот тихо.

— Тем хуже для тебя, — хрипло засмеялся Роберт. — Это французский коньяк.

И, не спрашивая Карлу, налил ей и себе.

У Иржи дрогнуло сердце, и он с неприкрытым изумлением смотрел, как непринужденно и с явным удовольствием Карла отпила крепкий напиток.

«Трепетная лань, моя трепетная лань!..» — с болью в сердце подумал Иржи.

Между тем Роберт, не обращая на него внимания, разговаривал с Карлой о партийных делах. Иржи казался себе мальчиком среди взрослых.

Смакуя, Роберт осушил вторую рюмку и вдруг встал.

— Итак, договорились, — сказал он Карле, даже не взглянув на Иржи. — Он будет адъютантом командующего округом. Это пахнет чином майора…

Он равнодушно сунул Иржи неприятно мягкую руку, а Карле улыбнулся крепкими и ровными, чуть желтоватыми зубами.

— Довольна?

— Еще бы, тобой всегда! — Иржи показалось, что она засмеялась слишком игриво.

Они вышли из кабинета, около которого терпеливо ждала длинная очередь.

— Так, значит, это и есть ваш секретарь крайкома? — спросил Иржи, чтобы сказать что-нибудь.

— Да, это наш Роберт. Хозяин! — сказала она с гордостью и засмеялась, повеселев от коньяка. — Поздравляю, товарищ майор!

Опустив голову, Иржи молча шагал следом за ней.

— Ты что, не рад? — спросила она после паузы.

— Не понимаю, почему этот человек решает вопросы, которыми ведает военное командование, — Иржи уклонился от ответа.

— Сразу всего ты не поймешь, — усмехнулась она. — Особенно Роберта.

— А что в нем такого непостижимого? — осведомился Иржи, пряча досаду. — Разве что кофе и французский коньяк?

Карла остановилась и смерила его удивленным взглядом.

— Уж не мещанин ли вы, сударь?

Собрав все силы, Иржи овладел собой.

— Извини, — сказал он сдержанно. — Я вернулся с фронта, где полковники ели пшенную кашу и пили морковный чай.

Упоминание о Советском Союзе подействовало на Карлу. Она прибавила шагу и, помолчав, сказала:

— У него жена англичанка. Она-то и присылает ему все эти вещи.

Скала встает и резким движением опускает вагонное окно. «Стоит ли ревновать ее к этому человеку?» — думает он. В окно пахнуло весенними запахами земли. Где-то он уже вдыхал эти резкие запахи… Где он был весной прошлого года? Сердце Иржи сжимается от тоски. Где-то сейчас Герой Советского Союза майор Буряк? Говорят, и я буду майором, слышишь, Иван? Но каким-то таким… э-э, даже сказать совестно.

Капитан Скала медленно, нерешительным движением закрывает окно, которое только что открыл. «Приезжай, мы примем тебя с распростертыми объятиями», — сказал Буряк. Почему Скале сейчас вспомнились эти слова? Ведь он еще не повидал ни сына, ни отца с матерью. А к Карле он явно несправедлив: сам не знает, чего от нее хочет. Он боялся сострадания, а был принят с любовью… Э, нет, не спеши с выводами. В самом ли деле это любовь?

Скала до боли стискивает зубы и произносит вслух, стараясь убедить себя:

— Да, да, любовь!

Но сам не верит этому.

Вот тут его по-настоящему родной дом. Здесь он ходил купаться и ловить рыбу, вот там, около кирпичного завода, бродил с мальчишками по лужам. А в этих кустах плакал, когда, вернувшись из Праги, не мог забыть о красной спортивной машине с французским номером.

Видишь, твердит себе Иржи, когда-то ты хныкал здесь из-за француза, а сегодня готов хныкать из-за типа, который сделает тебя майором ради твоей красивой жены. Вся твоя жизнь похожа на слезливую симфонию в миноре. Спуталась с тобой дочка фабриканта, ничего тебе не обещала, а дала все. Буряк, наверное, сказал бы спасибо. А ты, господин Скала, единственный сыночек и баловень, из-за нее пошел в авиацию, чтобы эффектно погибнуть, как только представится случай. Герой, да и только! Потом тебе маленько перекроили физиономию, и все началось сначала. Жена, сын — пустяки, все трын-трава, — при первой возможности разобью самолет и угроблюсь сам. А ведь самолет — дорогая штука, а жизнь еще дороже, как говорил русский подполковник, у которого погибла вся семья. Кстати, самолета ты не разбил бы, выровнял бы его в десятке метрах от земли, смалодушничал бы так же, как в кабинете этого наглого Роберта: ты ему руку жал, а сам думал о том, что твоя жена изменяла тебе с ним или изменит вскоре.

Ну вот, наконец-то вещи названы своими именами! Это уже не ревность, а вспышка злобы и ожесточения, постыдная, унизительная. «Изменит, изменит», — мучительно сверлит мысль, и вдруг Иржи испугался собственной ярости. Затаив дыхание, он слушает, как бешено колотится его сердце, и даже озирается, словно кто-то может подслушать его мысли. Ему нехорошо, его мутит. Еще бы — не завтракал, непрерывно курит. Вот он уже у калитки просторного школьного сада, прислонился к забору. Ноги подкашиваются, под ложечкой мучительно сосет. В таком состоянии нельзя показаться дома.

Иржи глубоко вдыхает влажный апрельский воздух и понемногу успокаивается. «Трусишка вы, господин майор, — думает он, стараясь улыбнуться. — Таким вы были еще в гимназии, таким и останетесь до самой смерти. То вас терзали опасения, что жена вздрогнет от отвращения, увидев вас, то вы сокрушаетесь, что этого не произошло. Вот так храбрец, вот так герой!

— Добрый день! — раздается за его спиной.

Колени у Иржи снова слабеют. Детский голосок послышался из-за калитки. Что, если это…

Молча, чувствуя, как напряглись все нервы, Скала оборачивается.

— Вам кого-нибудь надо? — спрашивает мальчик без малейшего смущения.

— Нет, я просто остановился передохнуть, — с трудом произносит Скала. — А ты тут живешь?

— Да, в школе у дедушки, — отвечает малыш. — Бабушка послала меня за молоком к Свозилам.

С каким трудом удалось Скале улыбнуться! Как трудно владеть руками, ногами, лицом, чтобы они не дрожали!

— Ну, так нам с тобой по дороге. Свозил ведь живет вон там, где скамеечка?

— Да, — кивает мальчик. Он не сводит глаз с пестрых орденских ленточек. — Скажите, это русский орден?

— Русский, Иржик, — отвечает Скала дрогнувшим голосом.

— А откуда вы знаете, как меня зовут? — изумляется Иржик.

— Я знаю учителя и слышал, что его внука зовут Иржиком.

— Угу, — соглашается мальчик. — Зато вы не знаете, что ко мне приедет папа и орденов у него не меньше, чем у вас. Он еще с границы послал дедушке телеграмму. Там обо всем было написано. Что он здоров и возвращается домой и про ордена.

Вот они уже около дома Свозилов. Скала ждет Иржика, в сердце растет ликующая беспредельная радость. Наконец мальчик вернулся с молоком, ему не терпится.

— Вы капитан, верно?

— Откуда ты знаешь, Иржик?

— У нас тут тоже была Красная Армия. У дедушки жил капитан, у него было столько же звездочек, сколько у вас. Три, а сверху еще одна.

— Верно, Иржик.

— Мой папа тоже капитан. — Мальчуган не сводит глаз с погонов.

— Так, так, Иржик, а если он так же искалечен, как я…

Мальчик на минуту останавливается и серьезно, внимательно рассматривает лицо Скалы.

— Это с вами в самолете случилось? — спрашивает он с детской непосредственностью.

— Почему ты так решил, Иржик?

— У вас голубые петлицы, значит, авиация. А потом, у вас ожоги. Где же еще человек мог так обгореть, как не в самолете? Из автомобиля можно выскочить.

— Да, это случилось в самолете, — подтверждает Скала. И впервые, рассказывая свою историю, страстно жаждет сочувствия. — Самолет загорелся, я один уцелел. В госпиталь меня привезли всего в ожогах. Потом пересаживали мне на лицо кожу по кусочкам. Больше сорока операций было. И вот что получилось. Страшный, да?

— Страшно, когда больно, — умные глаза мальчика пристально глядят на Скалу. — У меня один раз нарывал палец, ох, до чего больно было, пока доктор не разрезал. Я бы гордился, если бы мой папа перенес на войне то, что вы, — рассудительно добавляет он.

Скала не верит своим ушам.

— А таким лицом отца ты бы тоже гордился?

— Таким лицом — больше всего! — восклицает мальчик. — По крайней мере все видят, как он воевал.

— Иржик, Ирка, куда ж ты запропастился? — слышится женский голос.

— Я тут занят, бабушка, — серьезно откликается мальчик.

— Он со мной, мамочка! — кричит Скала, в несколько прыжков пробегает через сад и двор и кидается в объятия матери.

— Я так и знал, бабушка! Я так и знал! — твердит Иржик и тянет бабушку за передник. Объятие кажется ему слишком долгим.

Прибегает отец. Мужские слезы — трудные слезы. Но попробуй скрой их — льются, капают на гимнастерку сына.

— В школу сегодня не пойдем, верно? — нарушает Иржик первые минуты растроганного молчания.

— Погоди, сначала позавтракаем, — бабушка глотает слезы. Уж ее-то не обманешь, она тотчас узнала бы сына и с таким лицом.

— Да, досталось тебе… — отец говорит вслух то, о чем думает Иржи.

— Еще бы! — вмешивается Иржик. — Горел в самолете! И сорок операций ему сделали. Во! — В его голосе такая гордость, что взрослые не могут сдержать улыбку.

— Что было, то прошло, — резюмирует Скала.

Пахнет домашним хлебом, солодовым кофе и медом с отцовского пчельника. На коленях у Скалы сидит Иржик, с обеих сторон родители; они то и дело недоверчиво притрагиваются к сыну: явь это или сон? Отец изо всех сил старается сохранить невозмутимость, а сам то похлопает сына по спине, то коснется его плеча, то погладит руку. Да, в самом деле, это не сон! А чувства матери более непосредственны: она просто не отпускает руки сына, иногда подносит ее к губам, и глаза ее увлажняются слезами.

Эх, друзья, боевые друзья, дорогой товарищ Буряк, довелось ли тебе испытать радость такой встречи?

Жена, да, конечно, это счастье — снова увидеть жену… Но вот отец, у которого вздрагивает подбородок, и мать, что стиснула руку сына и не выпускает ее, словно боясь, чтобы не рассеялся счастливый сон…

— Не понимаю, бабушка, — восклицает неугомонный Иржик, — чего ты все плачешь? А что бы ты делала, если бы папа не вернулся?

Бабушка и дед тянутся к мальчику, но отец не отпускает его. Он прижимает сына к себе и шепчет ему на ухо:

— Я для тебя вернулся, Иржик. Только ради тебя!

Мальчик слезает с колен отца, оглядывает всех и качает светловолосой головкой.

— А почему нет мамы?

Три дня дома — целительный бальзам от всех терзаний, мук, отчаяния и неверия.

— Мать, вечером нам надо зайти посидеть в трактире. Сама понимаешь… — говорит однажды отец.

— Ну, ясно, — вставляет Иржик. — Ведь еще не все видели папу.

Мать неохотно соглашается. Лучше бы сын остался с ней. Но что поделаешь, мужское большинство против нее, даже этот поросенок Ирка. Значит, идем в трактир.

Собрал ли кто-нибудь односельчан на эту встречу или их привело простое любопытство, но только даже в дни ярмарок и церковных праздников в трактир едва ли набивается столько народу, сколько пришло послушать Иржи Скалу.

Началось официально: председатель местного национального комитета произнес вступительную речь. Батюшки мои, да ведь это Лойза Батиста, однокашник Лойзик, тот самый босоногий мальчишка, что сочувствовал мне, когда мать не позволяла мне ходить босиком в апреле! Моя мать жалела Лойзика за то, что у него нет башмаков, а Лойзик жалел меня за то, что мне не разрешают ходить босым.

Как, однако, возмужал Лойзик. Мужики недовольно помаргивают, слушая его речь, Лойзик то и дело повторяет «нужно, товарищи», «необходимо, товарищи», «мы должны, товарищи», а им это что комариное жужжание. Но Лойзик невозмутим, он провозглашает славу Советскому Союзу, Готвальду, и горячо целует Иржи в обе щеки. Со всех сторон раздаются рукоплескания, чувствуется, что от души. Ай да учителев Ирка! Тощий был такой, а в летчики пошел, кто бы подумал! Сгорел чуть не дотла, а смотрите-ка, воротился! Бра-а-во, бра-а-во!

Выступает Лойза Батиста от коммунистов, выступает и священник Бартош, он с удовольствием вспоминает, как хорошо пел Иржи Скала в церковном хоре.

Отец полчаса сидит над одной кружкой пива, Иржи — весь в него, а вот его преподобие духовный пастырь — тот удалец.

— Трактирщик, бутылку нашего натурального! За здоровье героя!

Прежде в местечке не было в обычае, чтобы рабочий кирпичного завода и зажиточный сельский хозяин вместе выпивали в трактире и чокались. Теперь иные времена. Председатель местного национального комитета Алоиз Батиста не отстает от священника Бартоша.

— Товарищ, — обращается он к трактирщику, — две бутылки!

Бартош раздосадован. «Зазнаётся, — думает он. — Еще бы, председатель комитета! Ну, погоди, выборы на носу, увидим, что станется с этими вашими революционными национальными комитетами. Хватит, поважничали, скоро конец вашей славе».

Но Лойза тоже не лыком шит. Он помнит, что скоро выборы. Священник ошибается, если думает, что Лойза будет важничать. Он знает, что именно скромность поможет успеху. Сельчане хорошо помнят, как чванились богатеи, сидевшие в общинном совете. Улыбнувшись священнику, Лойза просит его произнести тост. Мол, эта честь — ваша по праву.

Старик польщен, он даже покраснел. Этот Лойза все-таки порядочный парень, думает он. Умеет себя вести. Сам сказал приветственное слово, а тост предоставляет ему, духовному пастырю, который знает Скалу с малолетства, который крестил его.

Пастырь громко сморкается в платок, как обычно перед проповедью, ждет, пока трактирщик разольет вино по рюмкам, потом стучит ключом по пузатой бутылке. Начинает он, разумеется, с господа бога, а кончает Иржи Скалой. Мол, ангел хранитель берег его, всевышнему было угодно сохранить жизнь раба своего Иржи. Восславим же, братья во Христе, волю господню, преисполнимся благодарности к нему и смирения!

Пухлая рука поднимает рюмку золотистого напитка, с минуту держит ее против света, потом, как чашу причастия в церкви, степенно подносит ко рту. Остальные следуют примеру пастыря, но намного энергичнее. Сливянка булькает в горле Бартоша, его красная физиономия расплывается от удовольствия, кадык на полной шее прыгает.

Рюмка, другая…

— На доброе здоровье! — уже совсем светски улыбается священник и только для порядка делает легкую гримасу — «бр-р-р», мол, крепка сливянка, а он, духовное лицо, непривычен к таким напиткам.

Пили до дна. Иржи смущенно оглянулся на отца, тот тоже пожал плечами: до выпивки оба они не охотники.

Ах, как вино горячит кровь! Все кажется таким легким! Полчаса назад Иржи, наверное, запинался и заикался бы, если бы его попросили рассказать о жизни в Советском Союзе. А сейчас он говорит и говорит без умолку, слушатели затаили дыхание, они то улыбаются, то растроганно шмыгают носом.

Лойза сияет, рассказ Скалы увлек всех. Даже сельские мироеды, которые спят и видят возврат старых порядков, слушают, разинув рты. Это вам не какой-нибудь нудный доклад, в котором оратор напирает на свои заслуги и ждет благодарностей. Иржи просто рассказывает, что видел и пережил. В его рассказе перед слушателями вереницей проходят живые русские люди — они смеются, ворчат, страдают, ругаются и все как один самоотверженно сражаются во имя победы. Иржи не скрывает предубеждения, которое было у него к русским, не скрывает и того, что в России ему иногда жилось очень тяжело. С улыбкой он рассказывает о Ваське, дрожащим голосом — о Наташе… Умолкнув, он уже не колеблется, как перед первой рюмкой, а поднимает вторую, полную до краев:

— За славную армию, за золотые сердца, за великую победу! Ур-ра!

Каждый хочет чокнуться со Скалой. Даже духовный пастырь встает и чокается с ним, даже упрямый кулак Недоростек, пряча взгляд, тянется вслед за священником.

Отец и сын идут домой. В школьном саду старый учитель сжимает руку сына:

— Хорошо ты сказал. Никто не сказал бы лучше!

На другой день после обеда к Скале зашел Лойзик, словно угадав, что самое подходящее время побеседовать, когда маленький Ирка еще в школе. По утрам вся семья обычно сидит в теплой кухне и молча наблюдает, как хлопочет мать. А та счастливо улыбается и, улучив минуту, когда Иржи не глядит на нее, украдкой бросает взгляд на сына и смахивает нечаянную слезу. В десять прибегает Иржик и до обеда не отходит от отца. После обеда иная картина: дедушка и внук уходят в школу, а Иржи оставляет мать на два часа одну: это единственное время, когда старушка может отдохнуть. Мать ставит около себя корзинку с вязаньем, кладет на колени книжку и, закрыв глаза, дремлет в старой качалке.

Скала рад, что сегодня ему не нужно придумывать предлог, чтобы покинуть маму на эти два часа. Он охотно выходит с гостем на апрельское солнце.

С минуту Лойза молчит, потом вскользь, как бы невзначай, спрашивает: может быть, его визит неприятен Иржи? Тот лишь дружески сжимает ему локоть. Но в глубине души Скала немного смущен, он вспомнил, что было время, когда он избегал Лойзу: кадровый офицер и парень, которого в деревне называли уголовником, — странная это была бы дружба. Ведь Лойзу не раз арестовывали: за стачки, за подстрекательство, а иной раз просто за то, что он коммунист.

Лойза молча прижимает руку Иржи к своей широкой груди — мол, все старое забыто. Да, по правде говоря, он никогда и не обижался на Иржи за отчуждение.

Они идут молча, Иржи знает, что Лойза ведет его за околицу, к месту их мальчишеских игр — кирпичному заводу. Издалека виден круглый навес двухэтажной обжигательной печи: со всех сторон к нему лепятся домики рабочих, за ними зияет глубокий глиняный карьер.

Историю этого заводика Иржи знает со слов отца. Отец не раз рассказывал ее, хотя сам не помнит первых дней завода.

Много лет назад в деревне поселился некий Геймала. Его прозвали «американец», потому что он долго жил в Америке. Был это неусидчивый человек, предприимчивая натура, то и дело брался за новые затеи. Сперва он хотел построить мельницу и взялся за дело по-американски — начал с каменоломни, чтобы обеспечить стройку дешевым камнем. Тут-то он и обнаружил большие залежи кирпичной глины. Этот участок испокон веков назывался «На глине», местные жители примитивным способом делали необожженный кирпич для домашних нужд.

«Американец» сделал несколько буровых проб, а потом за гроши купил у общины несколько гектаров этого пустыря. И начал строить, но не мельницу, а кирпичный завод. Извел на это дело все свои капиталы, зарвался с кредитом в банке и кончил тем, что разорился дотла. Адвокат, который вел дела «американца», купил на аукционе всю эту кипу несбывшихся планов, чтобы хоть как-нибудь оправдать не полностью полученный гонорар. Несколько лет он совсем не занимался своим приобретением, и постройка ветшала. Потом его сын, тоже адвокат, взялся за нее. Во всей округе не было ни одного кирпичного завода, так что имело смысл вложить деньги в такое предприятие. Новый владелец, конечно, отказался от широких замыслов «американца» и построил небольшую печь для обжига, которой хватало, чтобы покрыть весь местный спрос на кирпич.

В деревне появились новые люди — несколько рабочих семей, среди них и дед Лойзы. Жили они особняком, их сторонились даже самые бедные сельчане. И в самом деле, разве это люди? Говорят, что они едят даже кошек и собак. В церкви их не увидишь, по субботам хлещут водку и ром, затевают скандалы, драки. Детей у них что мух, живут как свиньи, глаза бы не глядели на их берлоги! Но работают как лошади, тут уж ничего не скажешь. Сельский человек с таким сбродом никогда дружить не станет. Во-первых, потому, что он завидует рабочему: у того как-никак регулярный заработок — хоть и скудный, зато наличными, — и он не зависит от сельских богатеев. Но главное вот в чем: мужик гордится собственным домом, какая бы жалкая халупа это ни была, и смотрит свысока на рабочих, которые живут в бараках при фабрике.

Со школой ребятишки рабочих были не в ладах. Зимой еще туда-сюда, но с весны и до осени — какая там школа! Чуть ли не с четырех лет малышей заставляли работать — переворачивать и сушить кирпич, надо было ловить каждый час хорошей погоды, иначе семье нечего будет есть зимой. Оплата на заводе сдельная, нужно было поднажать.

Но со временем жизнь в деревне изменилась. Началась мировая война. Тут уж стало не до кирпичей: ни каменщика, ни столяра или плотника днем с огнем не сыщешь во всей округе. Вообще в деревне не осталось ни одного здорового мужчины. Вот тогда у семей рабочих и сельчан появились общие интересы: богатым крестьянкам понадобились рабочие руки — помогать в поле, а женам рабочих, которые не могли прожить на скудное пособие, надо было подработать, чтобы прокормить детей. И вот беднячки и жены рабочих сообща гнут спину на кулацком поле. А работа сближает. И не только работа. Мужья-то почти все в одном полку служат, иные даже в одной роте. Стало быть, интересно узнать, что пишет соседке ее «мужик», и хочется рассказать, что написал свой. Слово за слово завязывается дружба. Вскоре крестьянка легко соглашается, что разговоры о том, что в семьях рабочих едят кошек и собак, просто поклеп. Правда, старый Кунц иной раз поймает и пристукнет собаку, но только потому, что у него чахотка, а собачье сало, говорят, помогает.

И еще одно сближает жен рабочих и бедных крестьянок: общее озлобление против ненасытных сельских богатеев. Женщины видят, как мироеды набивают себе мошну, как они везут из города серебряные приборы, шубы да диваны для своих парадных комнат. За деньги кулак не даст горожанам ни горстки муки, ни картофелины. Хоть плачь, хоть на коленях ползай — не поможет. Принеси что-нибудь стоящее, хозяйка ощупает вещь со всех сторон, трижды вывернет ее, потом милостиво насыплет тебе мешочек муки.

— Ах, подлюги! — говорят беднячки и жены местных рабочих, видя все это. — Будь у нас что жрать, мы бы сами дали этим отощавшим от недоедания.

Чем ближе к концу войны, тем чаще в рабочих бараках по ночам светятся окошки. Батя приехал! Рваный, обросший, иной раз даже с винтовкой. «Молчок, понятно?» — приказывает мать изумленным ребятишкам, когда на рассвете отец со своей винтовкой уходит в туманную мглу. «Зеленых» становится все больше. Сперва это только рабочие с кирпичного, потом среди них появляются и мужики. Ведь они служили в одном полку, пример заразителен. С кулацких дворов по ночам исчезают поросята, а иной раз целый теленок.

— Господи боже, а я-то его так откормила! — причитает жена сельского богатея. — За такого боровка можно было выменять целое приданое для дочки! Фильдекосовые гарнитуры, стеганое одеяло!

Тощая жена рабочего подмигивает худенькой беднячке. Возможно, кто-то из них лакомился прошлой ночью свининой. Но больше всего они радуются тому, что кулачка волей-неволей должна помалкивать о пропаже боровка. Во-первых, потому что она утаила его от регистрации, а во-вторых, потому что с «зелеными» шутки плохи.

И вот наступило двадцать восьмое октября. Развеваются флаги и ленты — свобода! Мужчины возвращаются с фронта, выходят из лесов. Глаза сверкают, вид одичалый. А господа на селе и в городе стали вдруг приветливыми и улыбчивыми…

Два года борются рабочие кирпичного завода за прибавку, угрожая бросить работу. Крестьяне уважают их за смелую борьбу, за упорство и отвагу. На эту скудную прибавку немного купишь, но рабочие — молодцы, умеют добиваться своего.

Осень 1920 года. Два года надеялись безземельные крестьяне, что получат хоть полоску земли от помещичьих угодий, два года боролись рабочие кирпичного за жалкую прибавку. И вот дело приняло серьезный оборот: крепкие рабочие руки снова взялись за винтовку, и снова сельские бедняки глядят на них с завистливым уважением, как тогда, когда рабочие первыми начали убегать с фронта. И они, бедняки, охотно стали бы плечом к плечу с рабочими… кабы не набожные жены, кабы не духовный пастырь с предостерегающе поднятым перстом. Впрочем, рабочие и сами говорят, что это, мол, только их, пролетариев, дело…

И вдруг однажды ночью пришел конец всему. Солдаты, полиция, наручники, тюрьма. Рабочие домики осиротели, в глазах бедняков снова одна покорность. Да, идти против господ — безнадежное дело.

Стало еще хуже, чем до войны. Жены арестованных рабочих не покладая рук работают на адвоката, бедняки — на кулаков. Хочешь — работай, не хочешь — проваливай, найдется десяток других. Нынче не военное время, за большевиков взялись как следует — и за своих, и за тех, что в России.

Адвокат из города всячески старается вызволить из тюрьмы хоть нескольких рабочих — ему нужны десятники на стройку. Теперь, когда человек может быть уверен в сохранности своего имущества, надо строить. Вот один зажиточный сосед строит новый амбар, другой, побогаче, — целый дом. Средства есть — пока он был на войне, его старуха хорошо хозяйничала, даже рояль приволокла в избу.

Иржи Скала и Лойзик Батиста помнят это время. Лет шести-семи они шлепали по лужам на дворе завода, который тогда не работал: рабочие были в армии. А когда Иржи и Лойзе было по десять лет, завод стоял снова, потому что рабочие сидели в тюрьме.

— Слушай-ка, — говорит Лойзик, очнувшись от раздумья, когда они, миновав ольшаник, вышли к заводу. — Все это должно быть нашим. — И он широким жестом показывает на площадку, где кишат десятки людей. Впереди выгружают глину на низкие деревянные помосты, месят ее босыми ногами и вручную формуют кирпич. Сзади грохочут машины и мелькают лопаты — там механизированное производство.

— Как это? — поднимает взгляд Иржи.

— А так, чтобы хозяевами были те, кто тут работает, — твердо говорит Лойзик, глядя в упор на товарища.

Тот уже не расспрашивает, он понял. Речь идет о том, чтобы не повторился двадцатый год.

Сначала все было ясно: на завод назначили народного управляющего, потому что прежний владелец завода, тот самый адвокат, оказался коллаборационистом. Но у него нашлись влиятельные связи среди коллаборационистов покрупнее, которые вовремя ловко перестроились. Они прилагают все усилия, чтобы выручить «пострадавшего». Победить на выборах, засесть в правительстве и через два года повторить двадцатый год — такова их цель.

Народный управляющий хлумецким кирпичным заводом, рабочий Алоиз Батиста, тихим, хрипловатым голосом рассказывает Иржи Скале о своих опасениях.

— Район меня поддерживает, товарищи в земском национальном комитете тоже начеку. Но все-таки уберечь завод от натиска дипломированных пройдох — нелегкая штука для рабочего с начальным образованием.

Скала останавливается и вопросительно смотрит на товарища.

— Так чего ты от меня хочешь?

— Еще несколько таких вечеров, как вчера, — отвечает тот. — Нам надо победить на выборах. И не только здесь — во всей стране. Партия должна укрепить свои позиции, иначе вся борьба пойдет насмарку.

Иржи колеблется. Вчера было совсем другое дело — приятельская беседа, обычный разговор двух соседей. А агитировать? Вести политическую пропаганду? Не требуйте этого от него. Ведь Скала — кадровый офицер. А кроме того… с таким лицом выступать на митингах?!

Лойза опускает голову. Нет, он не станет уговаривать Скалу. Не станет. Отец и сын на один лад: учитель тоже чуть не плачет, если видит несправедливость. Но бороться с ней — нет, об этом вы его не просите. Ведь он всю жизнь жил в мире со священником и с соседями, все они уважаемые люди, хотя во время войны кое-кто из них… Да, нам, беднякам, рассчитывать не на кого, кроме как на самих себя, думает Лойза. Больше ни слова не скажу Иржи!

…Петр Васильевич, Верочка, Васька, Наташа, токарь Федор Семенович, майор Буряк, десятки других советских друзей, которых, словно духов, вызывал вчера в памяти Скала, вдруг возникают перед ним. Иржи снова слышит укоризненные Васькины слова: «Я бы тебе ничего не сказал, будь ты какой-нибудь новичок, новобранец, я бы не стал тебя упрекать. Но ведь ты офицер, капитан!»

— Сделаю! Сделаю все что хочешь! — вырывается у Скалы.

Он крепко сжимает плечо товарища, и ему кажется, что все эти лица, возникшие сейчас перед его мысленным взором, одобрительно улыбнулись. Лойза тоже улыбается.

— Спасибо, — коротко говорит он.

«Штейнер», отель «Штейнер»… Знакомое название! Унгр сказал, что надо сойти с трамвая около городского клуба и свернуть в улицу направо. Всезнающий майор Унгр, ныне уже полковник, крепко обнял Скалу, случайно встретив его на лестнице министерства. С его помощью Иржи быстро закончил свое оформление: Унгр ни на минуту не покидал его, ходил всюду и каждому представлял как одного из отважных беглецов 15 марта 1939 года.

Карла оказалась права, этот ее секретарь крайкома, «хозяин», как она выражалась, сдержал слово: в штабе все уже было решено и подписано. Элегантный майор вручил Скале приказ о назначении в штаб округа и многозначительно улыбнулся.

— Загляните в очередной вестник приказов, господин капитан, найдете там кое-что приятное для себя.

Унгр сердечно поздравлял Скалу:

— Давно пора! Ты последний лондонец, который еще не получил повышения.

Скала усмехнулся. Какой он лондонец? Но сияющий Унгр не дал ему и слова сказать.

— Вечером приходи ко мне, приходи обязательно! Алиса будет рада видеть человека, с которым я вместе летел жениться на ней! — Он рассмеялся, увидев недоумение на лице собеседника. — Ах да, ты еще не знаешь!.. Я женился в Англии, приятель! Ни одна наша девушка не могла прельстить меня, а эта очаровала с первого взгляда. Вот как, дружище!

У Скалы голова кружилась от шумного проявления дружеских чувств Унгра. Тот проводил его до дому и указал на одно из соседних зданий.

— Вот тут, в бельэтаже. Не забудь, ровно в девять. Насчет точности Алиса по-английски щепетильна.

В тот вечер Иржи казалось, что он не то видит сон, не то участвует в одном из тех довоенных фильмов, на которые он ходил ради Карлы, откровенно скучая во время сеанса. Неужто в самом деле он в гостях у Унгра, старого приятеля Унгра!

Все было, как в этих глупых фильмах. В прихожей его встретила некрасивая горничная-англичанка с длинным зеленоватым лицом, затянутая в черное платье с белым фартучком. Когда Скала пытался сам повесить шинель и фуражку, она поглядела на него вопросительно и недоуменно. Унгр в этот момент смотрел в сторону; Скале показалось, что хозяину стыдно за приятеля. Полковник провел гостя в просторный, ярко освещенный холл и усадил в глубокое кресло около искусственного камина. Невольно пришли в голову светские фразы из «шикарных» фильмов: «Sit dawn. Sigarette?» Он лишь немного не угадал. Унгр сказал: «Have a drink» и, священнодействуя, разбавил желтый напиток содовой водой. «Настоящее шотландское виски, отведай», — не без гордости заметил он, и Скале почему-то вспомнилось, как Роберт угощал его французским коньяком.

Иржи сделал маленький глоток и закурил ароматную сигарету.

Унгр уже не был шумным весельчаком, как сегодня утром, он походил сейчас на жреца, совершающего важный и сложный обряд. Не торопясь, он выбрал сигарету, постучал ею о тыльную сторону руки и с серьезным видом прикурил от свечки, стоявшей на курительном столике.

— «Уайт хорс», — заметил он, выпуская клуб дыма из носа и изо рта. — Недурны, а? — Он взглянул на золотой хронометр на запястье и на минуту вышел из роли. — Ты едешь завтра ночью?

— Собственно, утром. В четыре часа.

— Я сговорился с ребятами насчет мальчишника. — Глаза у Унгра блеснули, казалось, сейчас он снова станет тем весельчаком, что был утром. Но он тотчас спохватился и продолжал скучающим тоном: — Придут Калоус, Грим и Самек. Остальных сейчас нет в Праге. Вспомним наши славные деньки. Я пригласил бы их и сюда, но Алиса терпеть не может… — Он запнулся и спросил невпопад, так что стало ясно, чего он не договорил: — А как твоя жена? Надеюсь, вы снова вместе?

— Да, — тихо ответил Скала и смущенно уставился на кончики своих ботинок.

Неужто это тот вылощенный, тихий, неразговорчивый Унгр, которого он узнал несколько лет назад?

— Мы соберемся в отеле «Штейнер». Знаешь, где это?

— Когда-то слышал, но сейчас едва ли…

— Сойдешь с трамвая у Пороховой башни и свернешь в улицу направо. В двух шагах увидишь неоновую вывеску. В одиннадцать вечера. Идет?

Скала удивленно взглянул на Унгра.

— Мы идем в бар, — объяснил тот. — До утра времени хватит. Потом в поезде отоспишься, по крайней мере сэкономишь на гостинице, — пошутил Унгр и заключил, как показалось Скале, не без гордости: — Сам понимаешь, раньше одиннадцати я не успею: ужинаю я, разумеется, дома.

Скала смотрит на узор персидского ковра под ногами и чувствует себя бедным родственником в гостях у богачей. Несколько часов назад Унгр очаровал его: он и бровью не повел, увидев изуродованное лицо бывшего однополчанина, и только радовался, от души радовался, что тот жив. О войне не было сказано ни слова. Полковник громко хохотал, он встретил Скалу с неподдельным дружелюбием. Давно Скала не чувствовал себя так просто с кем-нибудь. Но сейчас…

Скала косится на хозяина, который, не замечая его смущения, сидит, небрежно вытянув ноги, и с явным удовольствием созерцает свои лаковые ботинки. Заметив взгляд Скалы, он истолковывает его по-своему.

— Отличный ковер, а? Уникум! Я получил квартиру какого-то эсэсовского главаря. Эти типы умели жить. Свозили наворованное со всей Европы.

Скала, стараясь сдержать неприятную дрожь пальцев, обеими руками берет стакан, словно хочет погреть руки. Он отводит глаза и глядит на часы. Унгр и это истолковывает по-своему.

— Алиса точна до невероятия. Англичанка! Мы ужинаем ровно в четверть десятого.

В этот момент распахнулись обе половинки двери, на пороге показалась длиннолицая горничная и замерла с жестом, означавшим приглашение. Унгр поднялся, бросил беглый взгляд в зеркало, смахнул с элегантного френча воображаемую пушинку и дружески взял гостя под руку. «Как в кино», — снова мелькнуло у Скалы.

В ту минуту, когда они вошли в столовую, из других дверей показались две женщины, высокие, почти одного роста, обе в черных вечерних туалетах.

— Разрешите представить вам моего друга, капитана Скалу, о котором я вам столько рассказывал, — сказал Унгр на не очень чистом английском языке и подвел Скалу к старшей из дам, волосы которой были выкрашены в необычный, голубоватый цвет. Дама показала в улыбке крупные, видимо вставные, зубы и протянула ему руку.

Как в кино, как в дешевом боевике! Что надо сделать теперь? Поцеловать руку?

Скала еще не успел решить этого вопроса, когда пожилая дама с голубоватыми волосами, теща Унгра, решила его сама: она крепко, по-мужски пожала ему руку. Алиса была как две капли воды похожа на мать, только лицо свежее и меньше напудрено и золотистые волосы собраны в высокую, искусно сделанную прическу.

Унгр своей театральщиной обескуражил Скалу еще в холле. Сейчас Иржи окончательно смутился. Старшая из дам, словно догадавшись об этом, посадила Иржи рядом с собой и за аперитивом умело и непринужденно втянула в разговор. Опять, как в кино, опять «Sit dawn», но совсем иначе, чем сказал это Унгр в холле.

Какая, однако, разница, когда человек держится естественно и разговаривает просто, ничего из себя не корчит. Не выглядит ли Унгр смешнее, чем он, Скала, когда старается держаться заправским англичанином? Да и почему бы Скале выглядеть смешным? Разве надо стесняться того, что люди в нашей стране живут иначе, чем эти две куклы в туалетах и замысловатых прическах, ради которых нужно просидеть несколько часов у парикмахера? Нет, только опасение, что дамы испугаются его лица и проявят к нему сострадание, заставило Скалу так оробеть.

Неожиданно робость как рукой сняло. Иржи Скала спокоен, уверен в себе, он и по-английски неплохо говорит, правда, не совсем правильно, но бегло. Дамы оживились. Они улыбаются гостю, и им явно интересно с ним беседовать. Его успех не очень нравится Унгру, не без злорадства замечает Иржи. Ты, мой дорогой, воображал, видно, что я стану на задние лапки перед твоей высокородной тещей, а при супруге вовсе не посмею поднять глаз. Как бы не так! После ужина им подали кофе в гостиную, Скала сел за рояль. «Послушайте, послушайте, девочки, наши песенки», — мысленно говорит он англичанкам, и те восклицают с непритворным восхищением: «О-о! Wonderful». Недолго думая Иржи запевает одну из песен, что он пел с Наташей. При воспоминании о ней лицо его становится серьезным, а голос — даже немного торжественным. Дамы затаили дыхание. Унгр растерянно щурится за клубами табачного дыма.

— Это словацкая или чешская песня? — осведомляется Алиса.

— Русская! — отвечает Скала и переводит им текст одной из грустных песен, в которой поется о разлуке и тяжелой войне.

Алиса задумывается, потом просит:

— Once more, please. Повторите, пожалуйста.

Иржи поет еще раз, с еще большим чувством и замечает, какими задумчивыми стали глаза обеих женщин.

— Thank you, — говорит Алиса и протягивает ему холеную, с длинными пальцами руку. Теперь Скала без колебаний целует эту руку. Подняв голову, он видит слезы в холодных серых глазах англичанки. «На войне погиб ее брат», — вспоминает он слова Унгра, сказанные сегодня утром. Брат тоже был летчиком. Иржи немного растерян, а Алиса, не отпуская его руки, тихо говорит:

— Почему другие чешские друзья не… не так милы, как вы?

— Они слишком стараются походить на англичан, — не колеблясь, отвечает Иржи и замечает по глазам старшей дамы, что она с ним согласна.

Унгр провожает его до ворот, где стоит большая блестящая, без единого пятнышка машина, за рулем съежился шофер в военной форме.

— Отвезешь господина капитана в отель, — распоряжается Унгр и протягивает гостю руку. — Ты был неотразим, спасибо! — Какой-то холодок слышится в его тоне.

Все это Скала вспоминает, идя широкой улицей с Виноград к центру города. Времени еще достаточно, Унгр сказал: в одиннадцать.

Около Музея Скала останавливается и глядит, наглядеться не может на яркие огни Вацлавской площади, на потоки прохожих, на беззвучно проносящиеся сверкающие автомобили. Два-три разбомбленных дома искусно скрыты красивой деревянной обшивкой. У родного городка совсем не такой вид: он похож на нищего, изувеченного войной. Трамваи, правда, уже ползут по улицам, мимо домов со стенами, изрешеченными пулеметами, и окнами, заложенными досками и фанерой. Лишь понемногу все принимает прежний вид. Целые кварталы, безжалостно разрушенные двухчасовой бомбежкой американцев, еще и сегодня тонут во мраке, огороженные сорванными трамвайными проводами и искореженными рельсами. А в самом центре городка торчат десятки высоких домов, пронзенных бомбой с крыши до подвала, похожих на ощерившиеся беззубые рты.

Холодная рука тревоги сжимает сердце Скалы. «Как бы выглядела наша столица, наша Прага, если бы в мае издыхающему нацистскому чудовищу вовремя не скрутили лапы».

Еще с минуту стоит Иржи на Вацлавской площади, и перед его глазами, глазами бывшего солдата, возникает картина того, что осталось бы от прекрасного города, если бы в майские дни не пришла помощь. Потом он глубоко вздыхает и легкой походкой идет по диабазовой мостовой. Из кафе слышна музыка, двое влюбленных впереди Иржи прижимаются друг к другу и, смеясь, стараются шагать в ногу. Жизнь снова прекрасна, Прага словно говорит Скале: «Пора прекратить грустные вздохи». Прекратить, прекратить, прекратить! В такт шагов Скала твердит это слово, ему хочется насвистывать, как вон тот кельнерский ученик, что, подняв воротник пиджачка, выскочил из ресторана и побежал через улицу.

Иржи свернул где-то в улочках Старого города и прислушался к бою башенных часов. Одиннадцать. «Английская точность», — вспомнились ему слова Унгра.

— Бар «Штейнер»? — переспросил молодой человек, к которому обратился Скала. — В этом переулке, шагах в пятидесяти. Вход в отель с подъезда, а в бар сбоку, с той улицы.

Величественный швейцар поклонился Скале. «Гардероб внизу, милости просим».

А вот и Унгр. В новом очень изящном мундире из дорогого сукна. Он нетерпеливо тянет за собой Скалу.

— Пойдем, все уже собрались.

Скалу встречают громким ревом, как на студенческом пикнике. Никто из собравшихся офицеров не обращает внимания на удивленные взгляды с соседних столиков. Здесь Калоус, Грим, Самек и какой-то незнакомый лейтенант. Знакомство, объятия, поцелуи. Ни слова о лице Скалы. «Молодцы ребята!» — думает Иржи. Его сажают в угол дивана, у перил небольшой ложи. Унгр уже забыл вчерашнюю английскую чопорность, он снова весел и шумен. Чопорность он, видимо, оставляет дома.

— Ты ужинал? — спрашивает он, сверкнув глазами. — А то, знаешь, пить будем крепко.

— Смотря что пить.

— Обер-кельнер! — окликает Унгр толстяка во фраке, и тот с озабоченным лицом, опрометью кидается к их столику. — Здесь выражают сомнения в качестве напитков.

Лицо обер-кельнера расплывается в профессиональную улыбку.

— Если бы речь шла о наших винах, может быть, и были бы основания. Но ведь господа офицеры… г-м-м… на собственном довольствии, — лукаво усмехается он.

— М-да, господа, — вставляет Грим, щуря узкие глазки. — У нас есть начальник провиантского снабжения, вот он, Френкл. Все в порядке, Френкл? — обращается он к молодому, до синевы выбритому лейтенанту.

— Будьте уверены, ребята, — отзывается тот, приподняв густые брови. — Мой дед ходил с сумой, а вот у папаши уже была фабрика. На жалованье никто из наших, правда, еще не сидел, но у всех трех поколений дела шли на лад. Сегодня тоже все будет в порядке. Начнем с вина?

— Я согласен со Скалой, — хохочет Унгр. — Смотря с какого вина.

— Обер-кельнер, — говорит юный лейтенант, ковыряя во рту зубочисткой. — Заткнем им глотки, а? А ну-ка батарею бургундского сюда!

— Шесть? — почтительно склоняется обер-кельнер.

— Для начала, — сквозь зубы роняет Френкл.

— Да здравствует Френкл! Да здравствует будущий оптовик, золотой мост процветания через Ла-Маншский пролив! — восклицает Унгр. — Живьо, живьо, живьо!

Все подхватывают этот возглас. Бойкий скрипач из оркестра, дав знак коллегам, пританцовывая, приближается к ложе, держа скрипку наготове. Бар сотрясается от оглушительного пения, музыканты встают. Офицерской компании в ложе наплевать на то, что на них обращены взоры всех сидящих в зале.

Скала явно ошеломлен. Из оцепенения его не может вывести даже подполковник Самек, который обнял Иржи за шею и, приблизив толстые губы к самому его уху, сообщает шепотом:

— Этот Френкл — замечательный парень, хоть он и из пехоты. Два года провел в Лондоне и нашел там прямо-таки золотую жилу. Отцовская фабрика — для него пустяки, все равно что брелок при часах. Отобрали у него эту фабрику, а ему плевать, он с этими сволочами даже спорить не стал.

— А что он делал в армии, пока искал свою золотую жилу? — не удержался от насмешливой реплики Скала.

— Служил унтер-офицером, — усмехнулся Самек. — А сейчас, как видишь, уже лейтенант. — И, видя, что Скала недоуменно качает головой, добавляет: — Ловкий еврейчик. То и дело ездит в Лондон…

— Брось ты эти словечки, — без обиды отзывается Френкл. — Расизм нынче не в моде. Что бы ты лакал сейчас, не будь здесь Френкла? Куришь? — обращается он к Скале и извлекает откуда-то большую коробку сигарет «Кэмел». Унгр распечатывает ее и вываливает на стол кучу целлофановых пачек. Френкл небрежно кидает одну официанту: тот на лету поймал ее левой рукой, поднос на его правой руке даже не дрогнул.

— Покорнейше благодарю! — Официант, угодливо улыбаясь, ловко откупоривает бутылки.

— За нашу счастливую встречу! Да здравствует армия! — провозглашает Унгр.

— Пока мне от нее польза, пускай здравствует! — смеется Френкл. — Но в общем я не очень-то люблю эти тряпки, — он щелкает пальцем по пуговице френча.

— Не пижонь! — поддевает его Унгр, уже хлебнувший вина. — А сам, я думаю, и ночью френча не снимаешь.

— Что ж, мундир сейчас в моде, — ухмыляется лейтенант. — В штатском ты хулиган, в мундире — герой.

Все хохочут так, что на столе звенят стаканы. Смеется и Френкл.

— И кстати, острите на чей-нибудь другой счет, — заключает он. — За мой счет вы пьете, этого достаточно.

Хохот еще громче. Унгр прямо-таки захлебывается смехом.

— За твой? За счет владельца этого бара! — объясняет он, повернувшись к Скале. — Если владелец хочет заманить посетителей на хорошую попойку, ему приходится изрядно потратиться, да еще разок-другой угостить господина лейтенанта…

— Ничего, у него хватает, — презрительно оттопырив нижнюю губу, возражает Френкл. — Пусть радуется, что я не открыл такого же бара. Я бы переманил у него всех гостей и получал бы и свой, и его доход.

Великолепное французское вино кажется Скале горьким. Так вот каковы ребята, с которыми он пятнадцатого марта 1939 года удрал из Праги под носом у Гитлера. Вот они — Калоус, Грим и когда-то молчаливый Унгр, организовавший этот побег… Что сталось с ними, какой бес их обуял? Война виновата? Море огня, которое они обрушивали на города Германии? Или колодки с орденскими ленточками, что пестреют у них на груди, у Унгра даже с обеих сторон? И на шее у него какой-то орден… Хоть бы один из этих людей остался прежним…

Кажется, один есть — Калоус. Высокий, хмурый, с горькой складкой у губ. Когда все хохочут, он только усмехается, когда другие усмехаются, он лишь помаргивает тяжелыми веками. Несколько раз он косился на Скалу, а когда алкоголь окончательно развязал языки и все заговорили наперебой, он взял Скалу за плечо.

— Пойдем к стойке, выпьем чего-нибудь.

«Неужто ему еще мало?» — пугается Иржи. Официант трижды менял скатерть, а стол снова завален кусками колбасы, окурками и соленым миндалем, пестрит пятнами от вина и коньяка.

Однако Калоус настойчиво тянет Скалу, и тот соглашается. Кстати он выпьет кофе. Френкл уже несколько раз предлагал заказать кофе. Тут, мол, роскошный кофе, крепкий, как купорос.

Но дело было явно не в выпивке. Калоус заказывает себе стакан минеральной воды, и Скала охотно следует его примеру. Они садятся на высокие табуреты, в стороне от людей, и Калоус снова смотрит на Иржи странным, испытующим взглядом.

— Ну, что ты? — недоумевая, спрашивает Иржи. Калоус отвечает не сразу. Он долго, старательно закуривает сигарету и только потом задает вопрос:

— Ты с ними заодно?

Скала непонимающе глядит на него.

— Не корчи из себя святошу, — сердится Калоус. — Весь штаб говорит, что ты воевал вместе с ними. Не думай, что сможешь скрыть это. Да и в твоем личном деле об этом написано.

Скала наконец понял, о чем речь, и не может сдержать улыбки.

— А зачем мне скрывать? И так все сразу видно, — он коснулся орденской колодки на груди, над которой поблескивает звезда Героя Советского Союза.

— Это ты мог получить и в нашем корпусе, — недоверчиво говорит Калоус. Он явно не понимает, почему Скала так охотно говорит об этом.

— Я же служил в авиации, — все еще улыбаясь, говорит Скала.

— Что ж, чехословацкая авиадивизия… — бормочет Калоус, но Скала нетерпеливо прерывает его:

— Брось ты это, пожалуйста! Скажи, куда ты клонишь? С какой стати мне скрывать, что я воевал? Ты разве скрываешь это?

— Я воевал в нашей армии, — отрезает Калоус. — Мне скрывать нечего.

— А я? Может быть, во вражеской? — парирует Скала.

— Тогда нет, а теперь, быть может, да. — Калоус нервно хватает Скалу за пуговицу.

— Ты пьян! — резко обрывает его Скала. — Мы с тобой были в одной армии, сражались против общего врага, да и сейчас как будто стоим под одним знаменем.

— Говори прямо, ты состоишь в компартии?

— Нет, — отвечает Иржи и удивленно глядит на Калоуса, который несколько секунд не сводит с него ошеломленного взгляда, потом хватает его за плечи, радостно трясет и, не сказав ни слова, бежит через зал, к ложе. «Нет, он не пьян», — думает Скала, глядя, как ловко Калоус лавирует среди танцующих.

Повернувшись к барменше, Иржи наконец заказывает кофе.

Сыночек фабриканта в лейтенантском мундире, видимо, свой человек и любимчик в этом баре: рыжеволосая размалеванная барменша щурит глаза.

— Господин капитан из компании лейтенанта Френкла, не так ли? Одну минутку, для вас будет кофе по особому заказу.

Скала глубоко затягивается. В самом деле он из компании Френкла? И это действительно те самые однополчане, с которыми он пятнадцатого марта улетел на Запад? Сколько раз сегодня сверлил его мозг этот вопрос. Он думал, что хоть Калоус… В училище они стояли в одной шеренге, в полку служили вместе, а теперь, оказывается, и этот честный, простодушный Калоус…

Около ложи, у стола их компании, собрался чуть не весь оркестр, только пианист и ударник остались на эстраде, оркестр играет лихой чешский шлагр, который каким-то чудом стал песенкой американских солдат.

«Выкатим бочки», — ревут товарищи Скалы, стоя вокруг стола и подняв рюмки, словно приносят присягу. Остальная публика, не знающая английского текста, с восторгом подхватывает по-чешски: «Э-эх, любовь твоя вчерашняя…» Штатские тоже встают и поднимают рюмки.

«Жалкая, смехотворная демонстрация», — думает Скала и, понурившись, пробирается к гардеробу.

— Дайте мою шинель…

У самого выхода его догоняет Унгр. Из зала доносится пьяное пение.

— Ты куда? С ума сошел?

Скала зло глядит в его распаренное лицо, так непохожее на вчерашнее, но опускает взгляд и говорит тихо:

— Пора на вокзал, а то останусь без места… Понимаешь, вагоны набиты битком, люди приходят за час, за два до отправления.

Иржи показалось, что Унгр вздохнул с облегчением.

— Хоть бы слово сказал… А впрочем, ты прав, лучше исчезнуть по-английски… Они бы тебя не отпустили.

— Да, по-английски, — усмехается Скала, стараясь не дышать, когда Унгр целует его в обе щеки, — от полковника разит вином.

— Калоус нам сказал… — с трудом ворочая языком, шепчет Унгр. — Сказал… Мы так обрадовались. Понимаешь, о тебе ходили разные слухи. — Он жмет Скале обе руки и кивает головой в сторону зала, откуда доносится лихой припев. — Слышишь? Весь народ против них. Разделались мы с Гитлером, разделаемся и с ними.

Унгр икает, мутно озирается и спешит в соседнюю дверь с надписью «Туалет». Скала с усмешкой глядит ему вслед.

И вот он снова в переполненном поезде. Едут делегаты с заводов, едут представители профсоюзов. Лица у всех озабоченные. Иржи слышит отрывки разговоров:

— «Отрезковые фабрики»! Слыханное ли дело! Нас однажды уже хотели вот так же провести при Первой республике, — сердится маленький старичок, которого стиснули со всех сторон на площадке вагона.

— Да ты не расстраивайся, — утешает его рослый детина, оклеивая из окурков сигарету. — Одно дело хотеть, другое — получить. Нынче не восемнадцатый год, папаша.

Скала стоит на цыпочках, прижатый к окну, и пытается найти место, чтобы стать на всю ступню. Он сердит на себя. «Когда мы напишем вашим, как ты воевал», — вспоминаются ему слова Буряка. И вот они написали, очевидно, написали. Потому-то однополчане, с которыми он когда-то связал свою судьбу, так настороженно и недоверчиво отнеслись к нему, а Калоус, добрый, честный Калоус даже угрожал…

Что случилось с этими людьми? Однажды они уже проиграли войну; еще до того, как она началась, бежали за границу, перенесли гитлеровский террор, тюрьмы, казни, и все-таки большинство из них ничему не научилось. «Честь мундира», офицерское звание… Эти мысли уже однажды тревожили Скалу еще там, в госпитале, в Москве, когда он пришел в себя.

Французские офицеры, английские офицеры — их он хорошо знал, все они одного поля ягода. В головах у них средневековые предрассудки, понятия о собственной исключительности, о «рыцарстве». В мирное время это кружит голову, а едва загремят орудия войны, все эти понятия терпят крах. Скала видел чехословацких офицеров после Мюнхена, французских — после разгрома Франции, английских — после Дюнкерка. Они злились, чуть не скрипели зубами, но ни один из них не выступил против своих лидеров. Никогда они не шли с народом, всегда против него!

По-новому видит теперь Скала советских людей. Вот полковник Суходольский, летчик еще со времен гражданской войны. За годы службы в авиации, боев и учебы он стал выдающимся офицером. А Буряк — кадровый офицер или запасник? Кто его знает! Но он стал Героем Советского Союза. Черт, а не человек, как только сядет в самолет и оторвется от земли!..

— Теперь ты храбрый! — корит себя Скала. — Еще бы! А когда Унгр у выхода из бара схватил тебя за полу, ты что-то молол о переполненном поезде. А ведь надо было сказать: «Господин полковник, все вы разговариваете со мной так, словно я служил во вражеской армии, словно я перебежчик. В таком случае нам с вами лучше совсем не разговаривать. Да, господин полковник, совсем! Лучше я уйду!»

Последнюю фразу Скала произнес вслух и, спохватившись, оглянулся. Но никто не обратил на него внимания. Только тщедушная старушка, прижатая к стене рядом с ним, улыбается, и по лицу ее разбегаются морщинки.

— Куда ж вам идти, молодой человек? Скоро будем в Колине, там много народу сойдет, сразу станет просторнее.

Скала улыбается.

— Верно, бабушка. Уж я подожду до Колина. А потом уйду. Уйду от них совсем, бабушка!

У Скалы отлегло от сердца. Он приветливо глядит на старушку, которая покачивает головой, довольная, что дала хороший совет попутчику. «Извольте, господа, — думает Иржи, — можете хмуриться, не замечать меня. Что я знаю, то знаю, и этого вы у меня не отнимете, хоть лопните со злости…»

— А знаешь, Иржи, нам надо бы пожениться, — смеясь, сказала Карла. — Ведь мы, собственно, живем просто так, сожительствуем.

Иржи и не думал об этом. Сегодня он впервые обратил внимание на медную дощечку у калитки: «Карла Подгразкая» — девичья фамилия Карлы, которую она взяла после развода. Иржи целый день думал об этом и вечером хотел поговорить с Карлой.

— Потом, потом, — сказала она, стоя перед зеркалом. — Сейчас придут гости.

И верно, сегодня у них торжественный день — отмечается производство Иржи в майоры. «Хозяин» Роберт сдержал слово.

Скала сидит в неосвещенной комнате и в полуоткрытую дверь смотрит, как в спальне наряжается Карла. В чем же она изменилась? Что ему не нравится? Может быть, ему хочется, чтобы она носила прежнюю девическую прическу? Но это было бы просто смешно. Стала курить? Это потому, что работа у нее ответственная и нервная. Иржи даже не спрашивал ее об этом, она сама сказала. Может быть, ему не нравится ее спокойная уверенность? Тоже нет. А почему Иржи вздрагивает всякий раз, как зазвонит телефон? Или он просто отсталый человек и не может привыкнуть к домашнему телефону? Нет, конечно, дело не в телефоне. Дело в том, что ему самому никогда не звонят, а Карла вечно кого-то инструктирует, что-то передает, дает указания… Видимо, это раздражает Иржи. Нет, не в этом дело, причина другая, в самом деле другая! Будь он честолюбив, его наверняка грызла бы зависть к товарищам, у которых прибавилось звездочек на погонах, тогда как он, Скала, вернулся в том же чине, в каком после Мюнхена покинул родину. Да и раньше он совсем не обижался, в Советской Армии его сначала зачислили рядовым летчиком, простым пилотом.

В чем же дело? Что такого в Карле нового, странного, непонятного? Она мила и нежна с ним, когда они наедине. Ни тени недовольства мужем. Наоборот. Каждый вечер, вернувшись со службы и закрыв за собой дверь дома, Иржи чувствует себя у тихой пристани. Он повозится с Жучком, который по-прежнему обожает хозяина, и ждет Карлу. Разом забываются любопытные, испуганные и сострадательные взгляды, которые преследовали его весь день. Иржи ждет Карлу… Может быть, дело именно в том, что ему часто приходится ждать ее, и иной раз ждать долго. Но иначе она не может, он и сам понимает, у них был разговор об этом. Вечерами у Карлы собрания, заседания, ей приходится делать доклады. Сколько раз она предлагала Иржи зайти за ней, подождать, пока она освободится, чтобы вместе пойти домой. Нет, Карла чиста перед ним, в нем самом что-то изменилось, он стал раздражительным, постоянно чем-то недоволен…

Вот если бы тут был сын, Иржик… Но Карла не хочет и слышать об этом. Считает, что мальчику лучше у бабушки. Что верно, то верно. Но кто возместит Скале радость общения с сыном, радость, которой он был лишен прежде, лишен и сейчас? Не в этом ли причина непостижимой напряженности между ним и Карлой, которую он все время чувствует.

Сегодня утром, наказывая мужу, что купить к вечеру, Карла сказала:

— Напитков не надо. Роберт принесет, уж я его знаю.

Ах, как задела Иржи эта фраза! Сколько раз, видно, Роберт приносил напитки за то время, пока его, Иржи, не было здесь…

Скала постарался скрыть досаду и, улыбнувшись, ответил Карле, что он-то все равно не достал бы ни капли вина, даже если бы исколесил весь город.

Да, такое сейчас положение. Есть все, что душе угодно, но не для всякого. Привези словацким виноделам ткани или кожи — и тебя зальют вином. А приди к ним с деньгами, да еще вздумай платить по таксе, хозяин только молча пожмет плечами. Так же пожимают плечами торговцы в магазинах, в лучшем случае учтиво улыбаются. Ничего не поделаешь, мол, такие нынче дела. Только у избранных есть все, и в их числе, как ни странно, Роберт.

А вот и он сам. Легок на помине, приехал в большой, до блеска начищенной татре. Шофер вручает Карле большую плетеную корзину. Скала смотрит, как она расставляет на столе батарею бутылок, и губы его кривятся в ехидной усмешке. Далеко не все в этой корзинке получено из Англии!

Роберт чувствует себя как дома: забрался в глубокое кресло, в коротких, пожелтевших от табака пальцах неизменная сигарета. Прищурившись, он в упор глядит на Скалу. «Почему он меня так раздражает?» — думает тот. Обычно приятно, когда люди, разговаривая, не отводят взгляда, но этот… Лучше бы не глядел на меня, хочется стукнуть его чем-нибудь. Неужто я и вправду так глупо ревнив? Вздор, одергивает себя Иржи. Что верно, то верно, Карла обожает Роберта, но ведь не только она одна. Все окружение Роберта в один голос твердит: крупная фигура, выдающаяся личность, «хозяин». Сам о себе он говорит, что он «просто лучший секретарь крайкома». Генерал, начальник Скалы, величественный и холодный — Скале ни разу не довелось услышать его смех, — от одного взгляда Роберта прямо-таки источает елей. В крайкоме Роберта сделали кумиром. Ему льстят на каждом шагу, восхваляют так, что наконец Роберт сам поверил в свою исключительность. И все-таки что же так претит Скале в этом человеке? Лицо у Роберта приятное, даже, пожалуй, красивое, фигура статная, хорошо одет. А в целом антипатичен. Иржи почувствовал это с первого раза. Он остроумен, образован, родом из так называемой хорошей семьи, много путешествовал, знает иностранные языки. Но едва заговорит, словно холодной водой обдаст.

— Ну так как? — прерывает молчание Роберт и, бесцеремонно подойдя к полуоткрытой двери в спальню, окликает Карлу, словно хочет подтвердить ревнивую догадку Скалы. — Я проголодался!

— Ну что ты, Роберт, — вбежав, увещевает его Карла. — Мы же договорились в восемь. Остальные гости будут с минуты на минуту.

— Мы договорились в половине восьмого!

— Да ты вспомни как следует! В восемь! — Карла просто из кожи лезет вон. — Помнишь, у тебя, после заседания секретариата? Ты еще сам сказал…

— Ну ладно, хватит, — обрывает он со слабой усмешкой. — Если даже ты права, мой голод от этого не становится меньше. — Дай нам хотя бы по рюмочке вермута.

Скала из всех сил старается скрыть злорадство. Вот она, твоя «выдающаяся личность»! Карла чувствует это, отводит взгляд и поспешно наливает в рюмки золотистый напиток.

— А лимон? — поворачивается к ней Роберт.

— Ну что ты, Роберт, — Карла смущенно улыбается. — Откуда же взять лимон?

— Этот осел не привез лимонов? — Роберт удивляется так непритворно, что даже трудно сердиться на него за это барство. — И это называется личный шофер секретаря крайкома! Вермут без лимона! — Он удивленно покачивает головой и глядит на Скалу, словно ожидая его поддержки.

В этот момент появляются новые гости.

— Слушай-ка, — властно обращается Роберт к инженеру в очках, ведающему в краевом национальном комитете сельскохозяйственным отделом. — Пока не уехал твой шофер, смотайся-ка ко мне на квартиру, привези пару лимонов. Они там лежат на столе, на подносе. Вот тебе ключи, даю десять минут сроку.

— Ты и впрямь «хозяин», Роберт, — не без сарказма говорит Иржи и пристально смотрит на Карлу. Но все принимают его слова всерьез. А тщеславный Роберт — Иржи заметил это — самодовольно усмехается.

— Что поделаешь, — говорит он. — Должен же кто-то все организовать.

Это камешек в огород Карлы: во-первых, она хозяйка дома, во-вторых, заворготделом крайкома.

Шуточка попала не в бровь, а в глаз. Уязвленная Карла, покраснев, скрывается в кухне, гости восхищены остроумием Роберта, а его самого вдруг словно подменили. Собственноручно наливает в рюмки аперитивы и поглядывает на золотые часы на пухлой руке. Лицо у него, как у судьи в последние минуты напряженного матча.

— Яромир выполнит приказ, я его знаю.

Общий рев одобрения встречает Яромира, явившегося с лимонами минута в минуту. Роберт сияет. Не будь он так антипатичен Скале, Иржи не мог бы не признать, что в секретаре крайкома есть известное обаяние. Общее преклонение необходимо ему как воздух, и он получает его в таких лошадиных дозах, что это претит даже ему самому. Он отлично различает угодливую лесть и искреннее восхищение.

— За нашего майора! — восклицает он астматическим голосом, хрипловатым от неумеренного курения.

Скала глядит только на Карлу. Она единственная стоит не улыбаясь и избегает его взгляда. «Так тебе и надо!» — думает Иржи, и все-таки ему жалко ее.

— За нашего гениального хозяина, выдающуюся личность и прочая, и прочая, и прочая! — мстительно провозглашает он с улыбкой, полной сарказма.

Но Роберта и его окружение не смущает такой тост. Звякают рюмки, слышен говор и смех, гости в наилучшем расположении духа усаживаются за стол.

Пьян Скала или просто обозлен? Он сам себя не узнает. Может быть, ему, человеку с обезображенным лицом, хочется уязвить этого красавчика, словно олицетворяющего здесь баловня судьбы? Его трепетная лань, простая и милая! Никогда он не мог представить себе ее в такой компании… Его сверлит мысль, что сюда больше подошла бы… Эржика! Да, Эржика была бы здесь к месту!

Компания жрет, хохочет и до тошноты восхваляет человека, который уверенно восседает во главе стола. А ведь среди них есть вполне порядочные, честные люди, думает Скала. Вот, например, Руженка, крохотная, как воробушек, девушка, кажется, можно посадить ее на ладонь. Она, конечно, совершенно бескорыстна. Вон сидит юноша, только что окончивший среднюю школу и сразу назначенный сотрудником партийной газеты. Какую он напускает на себя важность и серьезность! Да и сама Карла… «Обманщик! — мысленно обращается Скала к Роберту, и ему жалко всех этих взрослых детей, опьяненных уверенностью в том, что они творят новую эпоху и что без них все пошло бы прахом. — Обманщик! — думает Скала. — Окружаешь себя молодыми, неискушенными людьми. Среди слепых и одноглазый — король».

Ну а начальник Скалы, генерал? Разве он неопытный юнец? А этот отъевшийся инженер, который пьет, жрет и бахвалится?

— За тобой ответный тост! — хрипловатый голос Роберта выводит Скалу из раздумья.

Скала берет рюмку, с трудом удерживаясь, чтобы не выплеснуть ее содержимое в лицо секретарю крайкома. Встревоженные глаза Карлы не дают ему покоя. Она читает его мысли, ей понятно, что творится у него в душе. Ни за что на свете он не позволит себе сорваться.

— Пью за то, чтобы ты поскорее попал туда, где твое настоящее место! — глухим голосом провозглашает свой тост Скала, поднимая бокал и поворачиваясь к Роберту. — Еще выше, во главе партии! — тихо добавляет он после паузы.

Напряжение на лице Карлы достигло предела. Взоры всей компании обращены на секретаря крайкома. Не слишком ли переусердствовал этот майор, опьяненный успехом? Правда, он перескочил чин штабс-капитана и обязан этим Роберту. Но все-таки ведь и у стен есть уши…

Роберт усмехнулся. Он недооценивал этого летчика: у Скалы есть чувство юмора, в особенности когда он в подпитии и говорит таким вот замогильным голосом. Да и не такую уж глупость он сказал: для него, Роберта, нашелся бы пост и повыше. И еще найдется!

— Слушай, не стоит об этом, — останавливает он Скалу: нечего, мол, говорить об этом вслух, хоть это и правильно. И он чокается с Иржи. Чокаются и остальные и, заметив, что Роберт не возразил по существу, разражаются громовым ревом. Только Карла испуганно глядит на Скалу, и глаза ее туманят слезы. Сейчас в этих глазах снова робость, они опять стали похожи на глаза лани.

Время за полночь, гости пьют черный кофе — редкий деликатес. Секретарь крайкома вдруг тычет пальцем в грудь Скалы.

— А когда ты собираешься вступить в партию?

Скала сразу трезвеет. Не в первый раз он слышит этот вопрос. Его уже задавал человек, которого он уважает куда больше, чем десяток робертов, — Лойза Батиста.

— Вступлю, когда сослужу партии службу, — не колеблясь, отвечает Скала.

— Из Бучовского района нам сообщили, что твоя агитация очень помогла партии на выборах, — торопливо вставляет завсельхозотделом и закусывает губу. При Роберте лучше не говорить о выборах, потому что, хотя компартия победила в целом по краю, в краевом центре, городе, где подвизается Роберт, она вышла на выборах лишь на второе место. Недоброжелатели Роберта приписывают это его методам, и он знает об этом.

И в самом деле, Роберт нахмурился и принужденно улыбнулся.

— Сагитировал там старых бабок, — говорит он.

— И старых бабок нельзя забывать, они тоже избирательницы, — возражает Скала.

— Гм… — усмехается Роберт. — Это попахивает оппортунизмом. Ну да ладно.

— Если хочешь знать, — атакует его уже совсем отрезвевший Скала, — мне дороже старая бабка, которая с трепетом в душе, ослушавшись своего попа, пошла голосовать за компартию, чем, например, мой генерал. Потому что он не верит партии…

Воцаряется напряженная тишина. Все смотрят на Роберта: что он скажет. Это его крупное достижение: командующий округом — один из первых кадровых генералов, которых он завоевал для партии.

— Это ты о Новотном? — хрипит наконец Роберт.

— Да, о Новотном, — подтверждает Скала.

— Об этом мы поговорим в другом месте, товарищ, — сухо говорит Роберт и встает из-за стола. — Пусти-ка музычку, — обращается он к Карле, — хватит болтать…

— Сердишься? — спрашивает Скала жену наутро, за завтраком. Во рту у него пересохло после множества сигарет, голова трещит, Иржи непривычен к алкоголю.

Карла не отвечает.

— Наверное, я был пьян. — Иржи опускает голову.

— Нет, не был, — говорит она тихо. — Ты был озлоблен. Никогда я не думала, что ты можешь быть таким злым.

— Я тоже не думал, — смиренно соглашается Скала. — Если хочешь, я извинюсь перед Робертом.

— Если я хочу? А почему я? — Карла вскакивает, как ужаленная. — Ты сам за себя отвечаешь. А у меня есть свое мнение.

— Очень жаль, — говорит он и, встав, подходит к ней вплотную. — По-твоему, я и впрямь такой крамольник?

— Ты задаешь себе вопросы, на которые не можешь ответить.

Скала ясно чувствует, что упрямство Карлы ослабло.

— Кто же мне на них ответит? — мягко спрашивает он.

— Партия, — твердо говорит она.

— А Роберт — это партия? — спрашивает Иржи очень тихо, чтобы вопрос не прозвучал колкостью. И все же Карла хмурится.

— Роберт, Роберт! Для тебя все дело в Роберте!

— Да, для меня все дело в Роберте! — настаивает Иржи. — Ибо если он и партия — это одно и то же…

— Тогда сходи, поговори с ним сам, — быстро прерывает Карла и отворачивается.

— Поговорю, — тихо отзывается Скала.

Пожилой дежурный в вестибюле крайкома удивленно поднял мохнатые брови.

— Ты это всерьез, товарищ? А ты записан на прием?

— Да, — заверил его Скала.

— Тогда еще куда ни шло. А если нет, то даже и не пытайся. Роберт очень занят. Попасть к нему хоть на пять минут — это, приятель, надо уметь.

«Роберт, Роберт, — думает Скала, поднимаясь на второй этаж. — Все здесь называют его по имени. Можно подумать, что он демократ».

Секретарша удивилась еще больше.

— Видишь, сколько желающих, — сказала она, показав Скале список посетителей.

— Я говорил с… — Иржи вдруг чувствует, как ему трудно произнести это имя, — …с Робертом нынче ночью и забыл сказать ему кое-что очень важное. Спроси у него обо мне, товарищ, очень тебя прошу.

Через минуту секретарша вернулась и, явно пораженная, указала Иржи на открытую дверь. Роберт сидел за столом, небрежно вытянув ноги, лицо у него было помятое, глаза красные, сонные. «Наверняка, выйдя от нас, он еще потащился со своей компанией в какой-нибудь кабак», — подумал Скала, и у него защемило сердце при мысли, что прежде в таких вылазках, наверное, участвовала и Карла.

— Не дури! — устало прервал его Роберт, едва Скала выдавил из себя несколько фраз. — Уж не думаешь ли ты, что я с тобой несогласен? Это жулье в генеральских погонах мы выгоним, когда наступит наш час. Но сейчас они нам нужны, приятель! Надо разобщить ряды реакции, понял? Пока такие люди, как твой генерал, нам полезны, мы им будем благодарны. А когда вырастим свои кадры, распрощаемся с ними навсегда.

Роберт хрипло рассмеялся, явно довольный произведенным эффектом.

— Хочешь кофе?

Скала был так поражен, что опомнился только у столика, за чашкой кофе.

— Придется вам еще многому и многому учиться, товарищ майор, — посмеивался довольный Роберт. — Учиться стратегии и тактике. Секретарь крайкома, мальчик мой, слишком солидная фигура, он не может себе позволить, чтобы все мысли были написаны у него на лице. Многие наши старые партийцы этого не понимают. Они никак не могут усвоить, что мы самая сильная партия в стране, у нас большинство в правительстве, нам надо выполнить двухлетний план и привлечь на свою сторону весь народ.

«Милая, милая Карла! — думает Скала. — Насколько она умнее меня! Я ко всему подхожу, исходя из своих мелких чувств. А она приняла меня с распростертыми объятиями, глазом не моргнула, увидев мое уродство… Милая, милая лань! Ведь она одним словом могла бы сразить меня за мою самонадеянность, за вздорную ревность, которая так обижает людей, в том числе и человека, открывшего мне сейчас свое сердце… Ну конечно, я ревную, глупо, наивно, как гимназист».

— Извини, Роберт, — взволнованно говорит Иржи. — Мне все это казалось так просто. Я жалею, что был бестактен.

— Ерунда! — отмахивается секретарь крайкома. — Меня это совсем не удивляет. Ты же долгое время жил в Советском Союзе, там совсем другая обстановка. Скажи, ты переписываешься с кем-нибудь из русских? — Его сонные глаза вдруг оживились и впились в лицо Скалы. Это так неожиданно, что вызывает у Скалы тягостное чувство.

— Нет, ни с кем, — отвечает он. — Со мной там никто не говорил о таких вещах. То, что я вижу здесь, я вижу сам.

Взгляд Роберта снова гаснет. Толстые пальцы мнут сигарету.

— Если тебе что-нибудь будет неясно, приходи, я тебе охотно объясню. Лучше посоветоваться со мной, чем впадать в крайности. — Секретарь произнес это безразличным тоном, но Скала почувствовал угрозу.

— Приду, Роберт, обязательно приду. — Скала встает. — Сейчас время великих событий, и не так-то легко во всем разобраться.

К его удивлению, Роберт провожает его до дверей, а на прощание ошеломляет вопросом:

— А тебе никогда не приходило в голову, — Роберт понижает голос, — что именно такие, как ты, займут места генералов, вышедших в тираж?

И он быстро выталкивает Скалу из дверей.

Ну, вот, что же дальше? Скале вдруг начинает казаться, что он сообщник Роберта. Он сам не знает, почему, ведь он был даже несправедлив к Роберту, осуждал его на основе каких-то поверхностных впечатлений, и все же он не может избавиться от гнетущего чувства соучастия.

Что означала эта фраза у двери? Роберт хочет завоевать Скалу, привлечь его на свою сторону? Зачем? Только для того, чтобы увеличить число своих приспешников? Или чтобы сломить молчаливый протест в душе Скалы, который он, Роберт, инстинктивно почувствовал? Может, Карла дала ему понять, что Иржи не нравятся барские замашки Роберта?

Скала весь во власти этих мыслей. Ему кажется, что и генерал сегодня стал приветливее, он не так чопорно холоден. Может быть, Роберт уже звонил ему с утра и предупредил о странных взглядах адъютанта? Что же произошло? А я-то был уверен, что поссорюсь с Робертом, что мы с глазу на глаз выскажем все, что думаем друг о друге. Нет, видно, далеко мне до Роберта! Уже при первом столкновении он ускользнул, как угорь, да еще сбил меня с толку. Эх, жаль, что в Советском Союзе я не интересовался партийной жизнью! Ведь парторганизации были в каждой воинской части, и в госпитале, и в санатории. Коммунисты относились ко мне по-дружески, но об их партийных делах я ничего не знал. Был ли хирург Петр Васильевич членом партии? Представления не имею. Не знаю даже, коммунист ли майор Буряк. Но одно я хорошо помню: там с большим уважением отзывались о старых офицерах, получивших боевое крещение в огне гражданской войны, о старых членах партии.

Да, о старых партийцах… Ага, вот в этом-то все дело! Каково окружение Роберта, кто занимается у него партийной работой? Юнцы, совершенные юнцы, которые в начале войны знали о партии, пожалуй, еще меньше, чем я. Я слышал тогда, что существуют-де коммунисты, которых надо держать в ежовых, и ненавидел их, сам не зная, почему. А что знала о партии, например, Карла?

Да, что-то здесь у Роберта неладно. Разве в партийных организациях нашего края нет старых коммунистов? Они, конечно, не льстили бы Роберту, не принимали бы каждое его слово как священное писание. Но он окружил себя совсем другими людьми. Почему? Дело только в честолюбии этого человека или в том, что он одержим жаждой деспотической власти, стремлением подмять под себя всех и вся, единолично решать все вопросы — от пустяковых до кардинальных? Кто он — деспот с манией величия или заурядный зарвавшийся честолюбец?

Куда я рвусь? Мне-то какое дело до партии? В Советском Союзе я и не думал о ней. Мне было безразлично, состоит ли в партии Наташа, было наплевать, партийный или непартийный механик готовит мой самолет. Карла меня сбила с толку и этот ее Роберт. Лучше бы я, вернувшись, нашел здесь маленькую учительницу, занятую заботами о семье и нашем ребенке, лучше бы я снова нашел трепетную лань, робкую и доверчивую, с нетерпением ожидающую мужа…

Скала опустил голову: он чувствует, что обманывает сам себя. Нет, этого не могло быть! От Либерец до Кошиц не найдешь сейчас в республике человека, который не был бы за или против. Народ, в большинстве своем до войны с отвращением относившийся к самому слову «политика», нынче разделен на два лагеря. За или против. Еще на границе Иржи захватил этот бурный поток. Железнодорожник, который хотел устроить его поудобнее, был за, дамочка, что выставила его из купе, — против.

Вот как обстоят дела. Люди ожесточенно сражаются за и против. Только я, Иржи Скала, верчусь, как флюгер на ветру. Я был бы, пожалуй, за, иной раз кажется, что этому мешает только Роберт. Я был бы против, не знай я Петра Васильевича, майора Буряка и Лойзу Батисту. Так я и не могу решить, на чьей же я стороне. За или против?

Вздор, чепуху я выдумываю! Есть же много людей, которые выше этих межпартийных распрей. Они просто за того, кто в данном случае прав. И я такой, таким и останусь. Скала лихорадочно вспоминает достойных примера людей. Ну, хотя бы отец… Отец? Ничего подобного. Отец определенно на стороне Лойзы. Ему трудно примириться то с одной, то с другой частностью, но, по сути дела, он за, это ясно. В общем, как ни кинь, нельзя оставаться в стороне. Каждый должен решить, за он или против. Можно делать вид, что ты равнодушен, и пожимать плечами. Но в душе все равно каждый за или против, потому что сражаются два мира — новый и старый. Колеблется лишь тот, кто не знает, где ему будет лучше. Он, Скала, колеблется потому, что ему не хочется жить. В самом деле, не хочется. Опять не хочется! Скала прижимается лбом к столу, он чувствует, что у него голова идет кругом.

Всем собравшимся на площади так холодно или только у Скалы мерзнет покрытое шрамами лицо? Он сам не знает, почему он не уходит куда-нибудь в тепло, а торчит тут, на Староместской площади, в толпе, которая волнуется, шумит и ждет чего-то. Людской поток подхватил Иржи где-то в Целетной улице и увлек за собой. У него не было сил противостоять этой лавине.

«Готвальд, Готвальд!» — скандирует толпа. Разносится гром рукоплесканий. С балкона толпе улыбается невысокий широкоплечий человек в ушанке. Эта ушанка и широкая улыбка напоминают Скале его русских друзей.

Так вот он, Готвальд. До Мюнхена это имя знали только те, кто интересовался политикой, читал газеты. Сейчас оно известно в самых глухих углах страны. Это самое любимое и самое ненавистное имя.

Готвальд пытается начать речь раз, другой, третий и смеется, не в силах остановить бурю возгласов и рукоплесканий. Наконец он начал говорить. Скала пытается прислушаться, но его отвлекает наплыв собственных мыслей.

Готвальд говорит совсем не как профессиональный оратор. В его речи нет эффектных риторических приемов и интонаций, нет наигранного темперамента. Не торопясь, обдуманно он строит фразы, убеждая людей, накапливая доводы. Так говорит рачительный сельский хозяин о вещах, в которых хорошо разбирается, — о полевых работах, об урожае.

Скала вздрагивает, услышав раскаты аплодисментов, О чем же говорил Готвальд? Надо бы получше слушать. Уж если мерзнуть тут, надо послушать. Дело, видно, серьезное. Карла сказала, что борьба обостряется, — последние трое суток она приходила домой под утро, усталая до изнеможения.

Серьезное дело… Что значит серьезное? Вот уже почти два года, как Скала вернулся домой. Сын растет как на дрожжах, Иржи привык к новой Карле, да, верно, к новой Карле, несколько смирился и с Робертом, тот даже стал будто нравиться ему. Может быть, он изменился, этот Роберт? Нет, едва ли. Скорее Иржи привык к его манерам. Но и это не главное. У Роберта неприятности. У него много врагов и здесь, и, говорят, в Праге. Его приближенные поговаривают об этом с опасением, а сам Роберт — с насмешливым пренебрежением — таков его обычный тон. Но в последнее время он озабочен, и это делает его симпатичнее. В такие минуты Роберт уже не выглядит самонадеянным, и Скала знает, что и ему не везет, и он страдает. Такой уж характер у Скалы: сочувствие сближает его с людьми. Карла нередко говорит, что люди не ценят самоотверженности Роберта, его напряженной работы. У Роберта теперь чаще, чем прежде, бывают набрякшие веки и глаза, красные от недосыпания. Иногда он сильно хрипит, его мучают бронхи, прокопченные табачным дымом. Он страдает бессонницей и часто, внезапно нагрянув домой к кому-нибудь из работников крайкома, торчит у него до утра. Сидят они, конечно, за стаканом вина, а это не укрепляет здоровья. Его дружки тоже стали, как тени. Все это видят, шепчутся, осуждают.

Карла, разумеется, для всего находит оправдание. Мол, Роберт — исключительная личность. Она бы сказала гениальная, если бы это не звучало слишком громко. Его отрицательные черты — это не недостатки заурядного человека. Он горит, как факел, и в конце концов сгорит на работе. Карла говорит горячо и убежденно, но Скала молчит. Эти разговоры об исключительности людей, которым можно бражничать только потому, что они «не такие, как все», слишком напоминают ему проповедь офицерской кастовости, слышанную еще в летном училище. Скала молчит еще и потому, что Роберт во время своих ночных визитов обходит их дом. Он не был у них с того самого торжества по случаю производства Скалы в майоры; Иржи благодарен ему хотя бы за это…

…Снова буря рукоплесканий и приветственных возгласов. А Иржи опять прослушал, что говорил оратор с балкона. Наверное, что-то смешное. Люди хохочут, и Готвальд от души смеется вместе с ними. Странное дело: Карла говорила о роковой схватке с волнением и тревогой, а здесь люди смеются, как в театре. Скала обводит взглядом лица присутствующих. Да, губы смеются, но в глазах решимость и гнев.

Надо бы послушать… Несмотря на злой мороз, Скале здесь удивительно хорошо. Он сам не понимает почему.

Как он попал сюда?.. Странно, как он сюда попал. Вчера после совещания ему дали в штабе ордер на номер в гостинице. Выйдя на улицу, он увидел на остановке трамвай и вскочил в него. Только потом он посмотрел на ордер: какая гостиница? Оказалось — отель «Париж». Иржи и в голову не пришло, что однажды он уже останавливался там, он не вспомнил об этом, даже получая ключ у портье. И, только когда мальчик-лифтер провел его в номер, Скалу вдруг осенило: в этой комнате он уже ночевал… лет двадцать назад или около того. В этой самой постели он лежал и лихорадочно ждал утра, отсчитывая время по ударам башенных часов, слушая крики пьяных гуляк и стук извозчичьих пролеток. Ждал и не дождался…

Утром — без горечи, без малейшего сожаления или душевной боли, как сельский богомолец, что без надежды и веры, просто по привычке каждый год поднимается на гору Гостынь, — Иржи прошел по следам прошлой, забытой своей трагедии. «Из спортивного интереса», — сказал он сам себе и вяло улыбнулся.

Он узнал место, откуда выехала тогда красная спортивная машина, и у него слегка дрогнуло сердце, когда он очутился перед башенными часами на Староместской площади. Иржи сначала не заметил, что группы людей, собиравшиеся на площади, совсем не походили на обычных туристов. А когда он возвращался по Целетной улице, навстречу ему двигался поток решительно шагавших людей; этот поток замкнул его в своем крепком панцире и увлек обратно на Староместскую площадь.

…Человек в ушанке кончил свою речь, и многоголовая толпа на площади заволновалась, зашумела, разразилась оглушительными приветствиями.

Почему же, почему ему, Иржи Скале, так хорошо здесь? Ведь его заветные мечты не имеют ничего общего с тем, чего хотят, на что надеются эти люди. Почему у него стынет кровь и мелкая дрожь пробегает по телу при звуках гимна, который часто волновал его еще в Советском Союзе? Почему у него тогда слезы навертывались на глаза? Неужели только потому, что слезы были и на глазах русских товарищей? Ну а сейчас? Потому что тысячи людей вокруг него тоже не стыдятся своих слез? Если нет, то как же он не запомнил ни строчки из этого гимна, торжественного и мощного?

Э, нет, неверно, он знает начало припева. И Скала поет то, что помнит, поет вместе со всеми:

Дальше он не знает. Рослый парень, увидев, как слезы катятся по изуродованному лицу Скалы, кричит ему почти в самое ухо:

— Да здравствует армия, которая идет с народом!

Скала сам не знает, что с ним творится. Он слышит запах дешевого табака у самого своего лица и чувствует поцелуй, колючий от давно не бритой щетины. И вдруг он оказывается в воздухе — десятки рук подбросили его… Снова и снова со всех сторон слышны возгласы: «Да здравствует армия, которая идет с народом!»

Герой Советского Союза Буряк и вы, Петр Васильевич, Наташа, вы видите меня?!

Мы шагаем, я сам не знаю куда. Мне довольно того, что я обнял кого-то за шею, а он обнимает меня. Мы идем, смеемся и кричим, и мне хорошо. Необыкновенно хорошо, словно я снова с вами, русские друзья. Мы шагаем: левой, левой! Буря возгласов влечет нас.

— К Граду, к Граду!

Продрогший от ночевки в поезде, невыспавшийся, но счастливый я возвращаюсь домой.

— Я вступлю в партию, — говорю я Карле вместо поцелуя. — Армия должна идти с народом.

Я ждал восторженного одобрения, но взгляд Карлы холоден.

— Теперь? — говорит она, и в голосе ее слышится сожаление. — Теперь, после полной победы?

— Дай мне текст «Интернационала», — прошу я с тем же воодушевлением. — Я хочу знать слова «Интернационала».

— Довольно поздно, — отзывается жена — моя жена! — и отворачивается, отыскивая листовку с текстом и нотами гимна.

Роберт оказался приветливее. Он выслушал мою восторженную речь и слегка усмехнулся.

— Я, правда, не Готвальд, но и у нас эти дни прошли неплохо, — сказал он и пожелтевшими от табака пальцами взял очередную сигарету.

— Конечно, ты вступишь в партию, — продолжал он. — Но теперь уже в порядке массового вовлечения. Жаль, что ты раньше не послушал моего совета.

«Роберт, — хотелось крикнуть мне, — неужели ты не понимаешь: ведь я был двадцать первого февраля на Староместской площади!»

Но я промолчал. Пусть я вступлю «в порядке массового вовлечения». Когда меня качали там, на площади, когда меня целовали и кричали: «Да здравствует армия, которая идет с народом!», это ведь и была масса. Я предпочту войти в партию с массой, но до конца убежденный, чем вступить в нее с холодным сердцем и хотя бы с крупицей неверия, которое вызвало во мне твое окружение и ты сам, Роберт! Я не жалею, что не последовал тогда твоему совету.

Немного смущаясь, я попросил его подробнее объяснить мне, за что велась борьба в эти февральские дни и почему это произошло. Отныне я хочу больше знать о партии, хочу знать о ней все. Роберт сначала вытаращил на меня глаза, а потом безудержно расхохотался. Я не сержусь на него за то, что он мне сказал. Кроме маленьких детей, я, мол, наверное, единственный, кто проспал эти дни. И, положив на стол кипу газет с отчеркнутыми статьями и абзацами, Роберт добавил почти добродушно:

— Извини, но на лекции у меня сейчас нет времени. Да и не надо тебе это разжевывать, разберись сам. Кстати, не надоело ли тебе отсиживаться дома? У нас сейчас что ни день, то собрание, и на каждом ты можешь узнать что-нибудь полезное.

У Лойзы тоже не было свободного времени. И до их деревни докатился великий бой, начало которого Иржи видел в Праге. Священник, говорят, не отходил от радиоприемника, каждый день он ездил в город, но не мог ни себе, ни домогавшейся ответа пастве объяснить, почему в их партии возник серьезный разлад. И почему в воскресенье так и не появился на митинге депутат парламента, который, как говорили, должен в пух и в прах раскритиковать аграрную программу Дюриша? Крестьянин Франта Горничек, владелец десяти гектаров земли, первый вырвался из сетей духовного пастыря. Взмыленный, бегал он по дворам и даже сцепился со священником в комитете их партии.

— О чем говорить-то! Делить землю! — кричал он.

Двести пятьдесят гектаров «отрезков» — заманчивый кусочек.

— Горак, что ли, обрабатывает их своими руками? — вопил Горничек. — Черта с два! Ездит по городу и занимается агитацией, вот и все дела вашего господина Горака.

— Брата Горака, — сдержанно поправляет духовный пастырь, утирая пот со лба.

— А с каких это пор? — не сдается Горничек. — Как прикрыли аграрную партию, так он влез к нам, перескочил, как блоха в тулуп. Нет, я верно говорю, делить надо землю. Мы должны поддержать тех, кто этого добивается.

— Можете выйти из нашей партии, сосед, если она вам не нравится. — Священник еле сдерживается. — Бог покажет, на чьей стороне правда и право. Идите к безбожникам, если вас к ним тянет. Одно вам скажу, сосед: пожалеете вы об этом.

— Зачем же мне выходить из партии? — вскипает Горничек, уязвленный демонстративным обращением «сосед». — Зачем выходить мне? Пусть выходит Горак! А я останусь и буду заодно с теми, кто хочет нам помочь…

— Значит, пойдете с коммунистами против его преподобия Шрамека? — Бартош укоризненно покачивает головой.

— Зачем же с коммунистами? С его преподобием Плойгаром! — сердито отрезает Горничек. — И со всеми, кто хочет нам добра и не потакает немецким прихвостням, таким, как адвокат Брихта!

Вот Горничек и высказался: он заодно с рабочими кирпичного завода — это они кирками и мотыгами прогнали с завода бывшего хозяина, когда тот через суд получил свое предприятие обратно. Лойза, улыбаясь, рассказывает приятелю о том, что случилось в феврале в Хлумце, и этот рассказ лучше всяких газет объясняет Скале суть событий.

Адвокат Брихта взялся за дело хитро. Еще бы, юрист! Прежде всего надо было оттянуть решение по обвинению его в коллаборационизме. Пусть горячие головы немного поостынут, за это время удастся купить нужных свидетелей, вырастет престиж его партии и она осмелеет. Брихта, разумеется, охотно вступил в партию, которая получила в правительстве портфель министерства юстиции.

И он рассчитал правильно: после выборов, когда министром юстиции стал Дртина, реабилитация коллаборационистов пошла полным ходом. Круг лиц, привлекаемых к ответственности, был сокращен, разбор дела Брихты несколько раз откладывался, и вдруг адвокат оказался невинным как младенец, чуть ли не в ореоле мученика. Чаяния рабочих хлумецкого кирпичного завода не сбылись. Для национализации заводик был слишком мал и подлежал возврату прежнему владельцу. В тот день, когда Брихта был провозглашен лояльным гражданином республики, исчезла всякая надежда на то, что завод останется в руках рабочих. Но попробуйте-ка иметь дело с рабочими! Мотыга и кирка — вот их аргументы против хитросплетений закона, а уж в этом адвокат Брихта был силен.

В земском национальном комитете не знали, что делать. Дружки адвоката злятся, коммунисты поддерживают рабочих. Но вот настал морозный февральский день. Господа реакционеры сыграли ва-банк, страна забурлила, Как кипящий котел, замыслы десятков тысяч брихт сорвались, и хозяевами на многих предприятиях, в том числе на хлумецком кирпичном заводе, стали рабочие.

— Вот какие дела, Иржи! — радостно заключает Лойза. Говорит он тихо, и голос у него срывается от волнения. — Даже бабы-беднячки были в эти дни за нас, сколько их ни пугал его преподобие. Мы выдвинули в пику ему евангельскую заповедь: «Кто не работает, тот не ест». А какой крик подняли наши бабы, когда старый Недоростек пытался пролезть в Комитет действия!.. Я так тебе завидую: ты был на Староместской площади и все видел своими глазами… — Лойза улыбнулся.

За одну ночь он стал первым человеком в деревне: председатель национального комитета, председатель Комитета действия Национального фронта и народный управляющий заводом. Многовато для скромного Лойзы Батисты.

— Веришь ли, ночами не сплю от забот! — говорит он, застенчиво поглядывая на товарища. — Просыпаюсь среди ночи и записываю на бумажку, о чем надо посоветоваться с товарищами в районе.

Сердце Скалы переполняет нежность к этому парню, который остался таким же простым и душевным, каким был тридцать лет назад, когда они вместе шлепали босиком по лужам. Иржи крепко сжимает плечо товарища и говорит взволнованно:

— Я вступаю в партию, Лойзик!

— Иржи! — Лойза широко, совсем по-мальчишески раскрывает глаза. — Наконец-то! Такие, как ты, там нужны!

Ни словечка о том, вовремя или с запозданием вступает в партию Иржи, ни тени снисходительного упрека: мол, надо было слушаться меня раньше.

В дом родителей, в теплую мамину кухоньку тоже проникло возбуждение этих дней. Лойза постарался: всем соседям, которых он считал достойными, он вручил бланк заявления о приеме в партию, дал его и старому учителю.

— Не пойдешь же ты к коммунистам! — с ужасом сказала мать как раз в тот момент, когда Иржи вошел в дверь. Отец только вздыхает, он и сам не знает, правильно ли будет, если он, воспитатель молодежи, равно справедливый к детям богатых и бедных, народников и коммунистов, вступит в политическую партию. В дни, когда министром школ стал Странский, начальство из района и земского национального комитета нажимало на старого учителя: мол, кто хочет завоевать симпатии в верхах, должен вступить в партию министра. Скала старший отверг тогда это предложение просто потому, что не хотел поддаваться ни посулам, ни угрозам. Сейчас дело обстоит иначе. Лойза во многом прав, коммунисты сделали немало. Взять хотя бы историю с кирпичным заводом — трудную борьбу с коллаборационистами, — тогда ведь каждый честный человек был на стороне рабочих. А вместе с тем он, Скала старший, всегда поддерживал хорошие отношения со священником, — тот, бедняжка, извелся за эти несколько дней, одна тень от него осталась.

Голос сына отрывает старого Скалу от размышлений.

— Доктор, что спас мне жизнь, тоже состоял в компартии, мама, — с улыбкой говорит Иржи. — И этот человек — тоже коммунист. — Иржи показывает на портрет, висящий над качалкой, в которой любит сидеть мать.

Мать озадачена. В самом деле, она ни разу не задумывалась над этим.

— Это другое дело… — растерянно возражает она. — То у нас, а то в России. Он отроду коммунист…

Иржи не успевает ответить: с улицы врывается Иржичек, румяный от мороза; от мальчугана так и веет здоровьем и свежим воздухом.

— Ух, как мы им надавали! — кричит он во весь голос. — Вываляли их в снегу, никак не могут отряхнуться!

— Кого, внучек? — ужасается бабушка.

— Ну, мальчишек, что полезли на нас, — объясняет Иржик, удивляясь бабушкиной непонятливости. — Да куда им против наших?! Мы с кирпичного!

Скала хватает сына на руки, высоко поднимает, прижимает его холодную щеку к своей и смеется, смеется.

— Вот вам, извольте, мама! Он, выходит, тоже отроду коммунист!

— Болтает, что услышит, — сердится старушка. — Слишком много он у вас якшается бог знает с кем.

— Обо мне вы говорили то же самое, мама, а вреда от этого не вышло. — Скала прижимает к себе мать. А Иржик, видя, как смягчилась бабушка, смелеет:

— Мальчишки с кирпичного — отличные ребята, бабуся!