Половину ночи я провел, беспокойно ворочаясь в тумане сон-травы, которой пожертвовал накануне перед сном, и потому на следующее утро я проснулся позже, чем собирался. И позже, чем следовало, если принять во внимание то обстоятельство, что в моем положении возможность поспать дольше обычного обещала представиться мне еще не более шести раз. Солнце, светившее в мое окно, зависло на полпути к зениту, когда я натягивал на себя штаны.

В трактире, как обычно для ранней поры, было пусто. Адольфус угрюмо сидел за стойкой, щеки и двойной подбородок отвисли в печали. Аделина намывала пол под столом и, заметив меня, кивнула.

Я занял место рядом с Адольфусом.

— Что стряслось? — начал я.

Старый друг попытался прикрыть гримасу расстройства неловкой улыбкой.

— Ничего. А что это ты вдруг решил спросить?

— Пятнадцать лет вместе, а ты до сих пор не можешь распрощаться с мыслью, будто умеешь мне врать?

На мгновение, хотя и недолгое, его улыбка блеснула искренностью. Затем она исчезла.

— Пропал еще один ребенок, — ответил он.

Аделина прекратила уборку.

Еще один. О Шакра! Я предвидел, что это произойдет, но надеялся, что пройдет больше времени между прошлым случаем и настоящим. Я постарался не терзать себя мыслями о том, как это происшествие могло бы сказаться на сроке, установленном Старцем, или на поведении местной шпаны, готовой в любой момент воспользоваться возможностью навести порядки во владениях Лин Чи.

— Кто на этот раз?

На секунду я испугался, что Адольфус сейчас разрыдается.

— Авраам, сын Мески, — ответил он.

Плохое начало дня, но продолжение еще хуже. Мески была нашей прачкой. Добродушная островитянка воспитывала целую свору ребятишек, используя метод кнута и пряника в равных долях. Об Аврааме я знал лишь то, что он один из гурьбы симпатичных подростков, толпящихся вокруг своей матери.

Аделина отважилась на вопрос.

— Ты думаешь, он, возможно, еще… — Она замолчала, не желая формулировать мысль до конца.

— Шанс всегда есть, — ответил я.

Хотя шансы были равны нулю. Черный дом не ударит пальцем о палец, чтобы разыскать мальчика. Или его найду я, или никто. И, черт возьми, я пока не мог заявить на Беконфилда, имея против него лишь одни подозрения. Возможно, герцог вообще был к этому непричастен. Быть может, скоро откроются новые обстоятельства, быть может, мне повезет. Но все это были только надежды, даже не ожидания, а я не оптимист. Половина одиннадцатого, а мне уже требовался свежий глоток амброзии.

Аделина кивнула, ее округлое личико выглядело совсем старым.

— Я принесу тебе завтрак, — сказала она.

Мы с Адольфусом некоторое время сидели в молчании, никому из нас двоих не хотелось сотрясать воздух словами.

— Где Воробей? — наконец спросил я.

— Ушел на рынок. Аделине понадобилось что-то для ужина. — Адольфус сунул руку в задний карман и достал сложенный листок бумаги. — Принесли тебе перед тем, как ты встал.

Взглянув на полоску бумаги, я развернул ее. Записка содержала пять слов, буквы были отчетливо выведены черными чернилами:

Бюстовый мост, шесть тридцать.

Криспин

Он управился раньше, чем я ожидал. Но с какой целью назначать встречу, если можно было просто переслать мне список в трактир? Возможно, он желал принести извинения за наш прошлый разговор, хотя мне показалось, что он-то как раз рассчитывал увидеть, как буду раскаиваться я, прежде чем получу от него нужные сведения. Я запалил спичку о стойку бара и поднес пламя к записке. Пепел осыпался на пол.

— Теперь Аделине придется там подтирать, — заметил Адольфус.

— Мы все подтираем чужое дерьмо.

Воробей вернулся с покупками, когда я уже наполовину разделался с завтраком. Адольфус слегка приободрился:

— Сколько ты мне сэкономил?

— Два серебреника и шесть медяков, — ответил мальчишка, высыпая мелочь на прилавок.

Адольфус от удовольствия шлепнул себя по ноге.

— Он мало говорит, но, клянусь, перед тобой стоит лучший торгаш во всем Низком городе! Эй, парень, ты уверен, что в тебе не течет кровь островитянина?

— Почем мне знать. Может, и течет.

— Этот ничего не пропустит! Все подмечает, все, что можно увидеть.

— Ты слышал о сыне Мески? — спросил я, прервав хвалебные речи Адольфуса.

Воробей потупил взор.

— Отправляйся к ней и проверь, чтобы обморозни закончили со всеми формальностями расследования, на которые они только способны.

— Что значит формальности?

Я осушил чашку кофе до дна.

— Несерьезное отношение к делу.

Я поднялся к себе, чтобы вооружиться и перехватить дозу амброзии. На этот раз пропал мальчик. Какова связь? Трое детей разного пола и разных рас — все из Низкого города. Мне это ни о чем не говорило. Естественно, похитить уличного ребенка гораздо проще, чем рожденного в благородном семействе. Я вспомнил о своем прошлом свидании с лордом Беконфилдом. Могли этот пресыщенный сукин сын после окончания нашей встречи переодеться и похитить мальчишку? И могло ли быть так, что Авраам был спрятан где-то в потаенном углу герцогского особняка и теперь, привязанный к стулу, ожидал мучительной смерти?

Я вдохнул еще одну дозу и попытался выкинуть мысли из головы. На Веселого Клинка у меня пока ничего не было, и если бы я указал на него пальцем и ошибся, думаю, Старец не проявил бы ко мне должного сострадания. Лучше тихо идти по следу, чем потерять его, запрыгивая слишком далеко вперед.

Хорошенько затянувшись в последний раз, я убрал пузырек в сумку. Мески всегда нравилась мне, и в некотором смысле мы были партнерами. Хотя мысль о том, чтобы вмешиваться сейчас в ее горе, не очень радовала меня, даже если бы наша встреча обещала, что Мески станет последней матерью, проливающей слезы утраты.

Амброзия вывела меня из утренней окостенелости. Разум снова был чист. Настало время его запачкать. Я схватил куртку и спустился вниз.

Воробей ждал меня у лестницы, натянутый как струна.

— Она сейчас одна. Законники пришли и ушли.

Я кивнул, и мальчишка вышел следом за мной.

Зимней порой Низкий город большей частью жалкое место. Не такое отвратительное, как летом, когда воздух отравлен сажей и все, что не гниет, поджаривается на солнце, но все равно жалкое. Почти ежедневно фабричный дым зависает ядовитым смогом на уровне глотки, и от чада и холода легким приходится совершать двойную работу просто для того, чтобы выжить.

Но время от времени сильный южный ветер спускается с холмов и срывает с города серую пелену дыма. В такие дни солнце излучает какой-то особенный свет, который оно дарит иногда вместо жары, и тогда ты можешь разглядывать вдали портовые причалы, и даже ловишь себя на том, что тебе нравится это занятие. Мое детство проходило в такие дни, когда каждая стена стояла лишь для того, чтобы взбираться по ней, и каждое пустующее строение напрашивалось на исследование.

— Вы его знали? — спросил Воробей.

Он был прав, ведь мы, кажется, вышли не на утреннюю прогулку.

— Не то чтобы знал. У Мески детей целый выводок, — ответил я.

— Но ведь в Низком городе, по-моему, куча детей?

— Думаю, так.

— Почему его?

— Действительно, почему?

Я бывал в доме Мески пару раз. Аделина просила меня отнести вещи в стирку. И хозяйка всегда приглашала меня заглянуть на чашку кофе, даже настаивала. Дом ее был невелик, но уютный и чистый, а дети всегда на удивление вежливы. Я попробовал представить в мыслях, как выглядит Авраам, но воображение отказало мне. Возможно, днем раньше я прошел мимо него, не зная об этом. Еще одна жертва для Той, Которая Ожидает За Пределами Всего Сущего, от самого преданного ей духовного братства.

Если бы Авраам был мертв, его дом заполнился бы соболезнующими соседями, рыдающими женщинами и горами свежей еды. Но поскольку мальчик только исчез, соседи не знали, как им должно себя вести, выражать соболезнования было рано. У дома Мески мы встретили лишь ее пятерых дочерей, сбившихся в кучку у входа. Они смотрели на меня в исступленном молчании.

— Привет, девчонки. Мама дома?

Старшая из девочек закивала в ответ, тряся прядями своих черных как смоль волос.

— Она в кухне, — сказала девочка.

— Подожди меня тут, парень, с девочками госпожи Майаны. Я скоро вернусь.

Воробей чувствовал себя неловко. Домашние дети казались ему каким-то особым видом, их самые обычные игры были ему непостижимы, их болтовня была чужда его ушам. Испытания детства сделали его другим человеком, и нет более ретивого заступника сложившегося положения, чем подросток.

Однако он должен был потерпеть несколько минут. Прийти сюда в одиночку мне было не просто.

Я постучался тихонько, но ответа не получил, и потому вошел без приглашения. Было темно, настенные светильники не горели, шторы опущены. Короткий коридор вел на кухню, и я сразу увидел Мески. Она склонилась над широким столом, темная плоть растеклась, словно чернильное пятно, по надраенным доскам столешницы. Я громко прочистил горло, но она то ли не услышала меня, то ли не захотела ответить.

— Привет, Мески.

Она слегка приподняла голову.

— Это ты, рада видеть, — сказала она, хотя ее тон предполагал скорее обратное. — Только боюсь, сегодня мне не до стирки. — Отчаяние лежало тяжелым грузом на ее лице, но глаза выражали ясность, голос все еще звучал твердо.

Я набрался храбрости и продолжил:

— Я расследую кое-какие дела, которые творятся у нас в округе последнее время. — (Мески не отвечала. Иной реакции трудно было и ожидать. Я совал нос в чужие дела — самое время выложить на стол несколько карт.) — Это я нашел мертвую Тару. Ты знаешь об этом?

Мески покачала головой.

Я подумал, как объяснить то, зачем я пришел в ее дом около полудня, зачем ворвался как непрошеный гость и завел разговор о ребенке, который, вероятно, мертв.

— Нам стоит быть очень внимательными к нашим близким.

Высказанная вслух мысль звучала еще легкомысленнее, чем казалась в уме.

Не говоря ни слова, Мески медленно перевела взгляд на меня, потом отвернулась и тихо сказала:

— Присылали агента. Он спрашивал меня об Аврааме. Взял мои показания.

— Обморозни сделают все, что в их силах. Но они слышат не все, что слышу я, и они не всегда слушают. — (Пожалуй, это все, что я мог сказать в защиту Черного дома.) — Я пытаюсь выяснить, имеется ли какая-то связь между Авраамом и другими детьми, было ли в нем что-то особенное, что-нибудь уникальное… — Мой голос постепенно ослаб, и я замолчал.

— Он тихий, — ответила Мески. — Мало говорит, не то что девочки. Бывает, он рано встает и помогает мне со стиркой. Ему нравится подыматься раньше других в городе. Говорит, что так он может лучше услышать мир. — Она покачала головой, и разноцветные бусины в ее волосах запрыгали вверх и вниз. — Он же мой сын, что еще я могу сказать?

Думаю, ответ был достаточно справедлив. Лишь дурак спросил бы у матери, что заставляет ее считать свое дитя особенным. Каждая веснушка на его лице, если на то пошло, однако мне от этого не было никакой пользы.

— Прости, это было бестактно. Но мне нужно понять, почему Авраам… — (Как же трудно было подобрать правильные слова.) — Почему Авраам мог бы исчезнуть?

Мески явно собиралась что-то сказать, но слова застряли в горле, и она ничего не ответила.

Я продолжал со всей доступной мне деликатностью:

— Ты хотела что-то сказать. Что?

— Ерунда. Это не имеет никакого отношения к делу.

— Порой нам известно больше, чем нам кажется. Почему не рассказать мне то, о чем ты хотела сказать?

Тело Мески будто вздымалось и съеживалось при каждом вздохе, словно единственное, что поддерживало его, был воздух в легких.

— Иногда он узнает такие вещи, которые ему не следует знать, о своем отце, о других, такие вещи, о которых я ему никогда не рассказывала и никто не мог рассказать. Я спрашиваю, как он об этом узнает, а он только улыбается своей чудной улыбкой и… и… — Самообладание, до сих пор твердое, точно кремень, неожиданно получило пробоину. Мески закрыла лицо руками и разрыдалась, вкладывая в слезы все силы своего дородного тела. Я попытался придумать способ утешить ее, но не смог — сочувствие не мой конек. — Ты спасешь его, спасешь? Гвардейцы ничего не сделают, но ты приведешь его ко мне, ты приведешь? — Она взяла меня за запястье, сдавив его крепкой хваткой. — Я дам тебе все, что ты хочешь, я заплачу, отдам все, что у меня есть, умоляю: только найди моего мальчика!

Я разжал ее пальцы со всей доступной мне нежностью. Сказать матери, что она больше никогда не увидит свое чадо живым, было выше моих сил, но я не мог и солгать, не мог заложить свое имя под обещание, которого не сдержу.

— Я сделаю что смогу, — ответил я.

Но Мески вовсе не была дурой. Она поняла, что это значит. Опустив руки себе на колени, она невероятным усилием воли прекратила истерику.

— Конечно, — произнесла она. — Я понимаю. — На лице появилось то жуткое выражение спокойствия, которое наступает с потерей надежды. — Теперь его жизнь в руках Шакры.

— Мы все в его руках, — сказал я, хотя сомневался, что это поможет несчастному Аврааму больше, чем помогало всем нам.

Я подумал оставить ей немного денег, но побоялся обидеть ее. Позже Аделина принесет еды, хотя Мески не нуждалась в ней. Островитяне жили крепкой общиной. О женщине будет кому позаботиться.

Воробей дожидался меня снаружи в компании дочерей Мески, хотя и держался на некотором расстоянии от них. Вопреки описанию, данному их матерью, девочки вели себя очень тихо.

— Нам пора идти, — сказал я.

Воробей повернулся к девочкам.

— Мне жаль, — произнес он.

Возможно, это единственное, что он сказал с того момента, как я оставил его.

Младшая из девочек разрыдалась и убежала в дом.

Воробей покраснел и начал извиняться, но я положил руку ему на плечо, и он закрыл рот. Мы возвращались в «Пьяного графа», храня привычное молчание, хотя почему-то оно казалось глубже обычного.