У нас почти не осталось времени.

Сегодня двадцать пятое. В сентябре тридцать дней, значит, осталось шесть.

Пока я пишу эти слова, Анна на кухне готовит ужин, открывает и закрывает шкафчики и ящички, гремит кастрюлями, звенит столовыми приборами, отчаянно пытаясь себя занять. Алан сидит в комнате Анны. Он заперся там сегодня утром, когда уехал Высокий, оставив после себя хаос. Заперся и не выходил.

Вместо ожидаемого супа мы нахлебались дерьма.

Высокий явился, когда мы только закончили завтракать. Алан за столом рассматривал Библию издательства «Микеланджело», которую я надписал (под надписью Колбергов для своей дочери) и подарил ему. Я написал: «Алану: моему соседу по комнате, моему брату, моему другу. С восхищением и любовью. Рэй». Внизу я приписал «Калгари» и поставил дату. Банальные слова. Я купил книгу просто так, по случаю, а теперь передал по наследству. Я смотрел, как Алан читает надписи. Он их никак не прокомментировал. Похоже, его заинтересовали цветные иллюстрации. Я давно собирался отдать ему Библию, когда придет время.

— Простите, — сказал Высокий. — Я опять пришел к завтраку.

— Мы уже закончили, — сказал я.

— Садитесь, — предложила Анна.

— Спасибо, нет, — отказался он. — Я ненадолго. Я пришел сказать — мне очень жаль, но вам больше не нужно принимать решение.

— О чем вы говорите? — спросил я.

— Я говорю о том, что вы можете остаться с Рэем. — Он взглянул на Алана. — Мы решили его забрать.

Алан не отрывал глаз от Библии.

— Забрать его? — переспросила Анна.

— Мы полагаем, что он готов.

— Вы не можете его забрать, — сказала Анна.

— Разумеется, можем.

— Он вовсе не готов, — настаивала Анна. — Мне нужно еще время.

— Мы считаем, что он готов. У вас есть время до первого числа.

— Но этого недостаточно, — возразила она. — Я обещаю, что скажу, как только мне покажется, что он готов. Мне нужно еще немного времени.

— Это решаем не мы, — ответил он. — Простите. Но в этом нет ничего удивительного. Таков был план с самого начала. Дело только во времени. Я вернусь за ним первого. В полдень. Соберите его к этому времени.

— Пожалуйста, не делайте этого, — попросила Анна. — Не забирайте его у меня. К чему такая спешка?

Я с опозданием собрался вставить кое-что — без сомнения, не очень любезное и от души, — когда поднялся Алан.

— Послушай меня, — произнес он.

— Слушаю, — сказал Высокий.

— Я не пойду с тобой.

— Пойдешь, — возразил Высокий.

— Куда вы его заберете? — спросила Анна.

— Этого я вам не могу сказать.

— Разрешите мне поехать с ним, — взмолилась она. — Я еще могу быть полезной.

— Сожалею, — сказал Высокий. — Я сделал все, что мог. Простите, что вынужден вам отказать. Возможно, для вас будет утешением узнать, что он очень поможет нам. Принесет много пользы.

— Я не принесу вам пользу, — заявил Алан.

Высокий улыбнулся:

— Ты не просто принесешь пользу, сынок, ты коренным образом перевернешь мир. Трансформируешь его.

— Что ты сказал?

— Ты все изменишь.

Ближе к вечеру Анна вошла в мою спальню и разбудила меня. Мы не разговаривали с момента ухода Высокого.

— Я пыталась придумать, как сделать так, чтобы они его не забрали, — сказала она. — Как их опередить. Он не пойдет по доброй воле. Мы это знаем. Им придется забрать его силой. Я боюсь, что ему причинят вред. Или он сам причинит себе вред.

Я сел, опершись спиной на шаткую спинку кровати.

— Я могу просто взять его и уехать, — продолжала она. — Прямо сейчас. Покинуть страну. Мы могли бы переезжать с места на место. Ты мог бы помочь нам, Рэй. Дать нам немного денег.

— Да, — ответил я. — Конечно. Если ты так решила.

— Я ничего не знаю, — сказала она. — Даже не знаю, как далеко нам надо уехать, сможем ли мы уехать вообще.

Она села на кровать Алана.

— Он не поедет, — проговорила она. — Я знаю, что не поедет.

— Почему? — удивился я. — С тобой он поедет.

— Я так не думаю. Не сейчас. Я скажу тебе, Рэй. По-моему, он решил умереть.

— Почему ты так думаешь?

— Мне просто так кажется, — ответила она. — Я наблюдала за ним сегодня утром.

— Я этого не заметил, Анна, — сказал я. — Он был очень воинственно настроен.

— Может, мне как-нибудь его ранить? Знаешь, как мальчики отстреливают себе пальцы ног. Я хочу придумать что-то, что сделает его бесполезным.

— Например? — осведомился я. — Отрезать ему язык?

— Я не могу причинять ему боль.

— Уверен, что не можешь.

— Даже чтобы уберечь его от боли? Даже ради этого?

— Не знаю, Анна.

— Я знаю вот что, — проговорила она. — Я — его друг. Может быть, его первый друг. Я — его учитель. Но у меня нет на него прав. Я ему не мать. Не жена. Не любовница.

— Да, — сказал я.

— Я ужасно зла, Рэй. На Высокого. На организацию. Но больше всего я злюсь на себя. На свое пособничество. На свою наивность. Ради этого, ради них я решилась оставить собственных детей. Какая мать так поступит? Не важно, по какой причине. Не важно, ради чего. Ради того, кого я никогда не знала. Неважно, насколько он был тобой. Что мне делать, Рэй? Как бы поступил ты?

— На твоем месте?

— Да, — кивнула она. — Скажи мне что-нибудь.

— Я бы его отпустил. Я бы разрешил им его забрать. Ты сделала все, что могла. Ты посвятила ему год. Ты отлично заботилась о нем. Ты заботилась обо мне. Господи, ты же просто волшебница.

— Спасибо, Рэй.

— Я бы отпустил его, Анна. И себя. Я бы отпустил себя. Вернулся бы к детям.

— Тогда им будет грозить опасность, — сказала она.

— Ах-х, — произнес я. Старческий вздох. Так же пренебрежительно мог бы вздохнуть мой отец (он не дожил до старости), если бы был не настолько уверен в себе, насколько хотел показать. — Должен быть выход.

За ужином, поздно вечером — я пишу это после завтрака на следующий день, 26 сентября — Алан предложил мне свое сердце. Мы с Анной сидели за столом. Я ужинал, Анна не могла себя заставить проглотить ни куска. Алан заперся в ее спальне. Она три раза крикнула ему в дверь, что ужин готов. Он не ответил. Анна тревожилась, что он может сделать с собой что-нибудь, если уже не сделал.

— Я его не слышу, — сказала она мне, отодвинула стул и встала. — Я сейчас вернусь.

Она вышла из квартиры. Ее не было несколько минут.

— Я обошла вокруг дома, — сообщила Анна, когда вернулась. Она пала духом и запыхалась — она, эта женщина, никогда не сдававшаяся слабостям. — Я подумала, что смогу увидеть его в окно, но он задернул шторы. У него горит свет. Я постучала в окно, окликнула его. Что нам делать?

— Думаю, ждать, — сказал я. — Он выйдет. Проголодается и выйдет. Тебе тоже надо поесть.

— А если с ним что-то случилось? — проговорила она. — Может, попытаться открыть дверь?

— Каким образом?

— Вскрыть замок, — сказала она. — В дверной ручке есть небольшое отверстие. Я дам заколку-невидимку.

Прежде чем мы успели опробовать идею Анны и вскрыть замок заколкой для волос, Алан вышел. Он хорошо выглядел — спокойный, с твердым пристальным взглядом. Его спокойствие заставило меня насторожиться.

— Ох, слава богу, — проговорила Анна.

Он подошел к столу. Не сел, не заговорил. Он стоял и смотрел на нас.

— Хочешь есть?

Обычный вопрос прозвучал в данной ситуации нелепо.

— Я не хочу есть, — ответил он.

— Посиди с нами, — предложила она.

— Я не хочу сидеть с вами.

Он посмотрел на меня и негромко произнес, словно не хотел, чтобы слышала Анна:

— Я хочу отдать тебе мое сердце.

— Нет, — сказала Анна.

— Я хочу, чтобы ты взял мое сердце, — сказал он мне.

— Нет! — воскликнула Анна.

Алан настаивал, не глядя на Анну:

— Я хочу отдать тебе мое сердце, Рэй.

Анна встала.

— Ни в коем случае, — заявила она.

Меня не удивили ни ее выбор, ни ее уверенность. Я был с ней полностью согласен.

— Выброси это из головы, — велела она.

— Это не твоя голова, — ответил Алан.

— Мне все равно, — сказала она. — Я не хочу больше этого слышать. Не хочу, чтобы ты об этом думал.

Она попыталась его обнять, но он отстранился.

— Буду думать, — произнес он, не повышая голоса.

— Ты не будешь об этом думать, — сказала она. — Не будешь об этом говорить.

Она повернулась ко мне:

— Рэй?

— Послушай меня, Алан. — Я сидел на прежнем месте. — Я тронут твоим предложением. Мне и радостно, и грустно от того, что ты хочешь отдать мне свое сердце. Я счастлив, если ты так любишь меня, что готов на это. Это очень щедрое предложение. Оно показывает, что ты — хороший человек. Я знал это и раньше. Но мне грустно слышать от тебя такие слова. Я не могу взять твое сердце. Я не возьму твое сердце, потому что я тоже тебя люблю. И потому что это неправильно.

Я посмотрел на Анну. Кажется, она ждала от меня более убедительных слов. Я не мог придумать, что еще сказать. Тогда я обратился к сентиментальному языку кино и, хотя Алан этого не понял, унизил этим нас всех.

— Ты еще молод, — сказал я, — перед тобой целая жизнь. Я стар. Я уже прожил свою жизнь. Будет неправильно, если я возьму твое сердце, и я этого не сделаю. Но я благодарен тебе. Ты — благородный и очень храбрый.

Я посмотрел на Анну. Потом на Алана.

— Хорошо?

— Нет, — ответил он. — Я — клон.

— Это правда, — ответил я. — Но ты можешь быть тем, кем хочешь.

— Я больше никем не могу быть.

— Можешь, — возразил я.

— Я не могу быть тобой.

— Тебе и не надо.

Он посмотрел на Анну.

— Пожалуйста, — сказал он.

— Нет, — покачала головой Анна.

Он взглянул на меня.

— Нет, Алан, — настойчиво повторил я.

Больше мы не сказали ни слова. Алан вернулся в спальню Анны и запер дверь.

Всю ночь и почти весь день я думал о предложении Алана и о своем ответе, который теперь казался банальным и легкомысленным, несоизмеримым. День уже клонится к вечеру, и все это время Алан не выходил из спальни Анны, разве что в туалет (мы решили не подстерегать его во время этих вылазок). Как минимум сутки мы не видели, чтобы он ел. Анна боится, что он уморит себя голодом.

Самое главное, что можно сказать о его предложении — оно не было просто жестом. Если бы я согласился принять его сердце (Анна убила бы меня первого), он отдал бы его мне. Он понимает, что такое смерть. Из бесед с Анной после того, как мы ему рассказали правду, Алан знал, что обязательно умрет, если у него забрать сердце. Как ни крути, это было героическое предложение.

Но я не могу понять, почему он это предложил. Пусть Анна права, и он действительно беспокоится обо мне больше, чем показывает; но это не объясняет, почему он хочет умереть так, чтобы я смог прожить еще пару бесполезных, лишних лет.

Дело вот в чем: в готовности Алана пожертвовать собой ради меня и таким образом выполнить свое предназначение клона нет ничего революционного. Наоборот, как ни парадоксально, эта готовность полностью человеческая. Определенно, это первый и последний раз, когда клон предлагает себя своему оригиналу по доброй воле. Впрочем, это вообще происходит впервые — клон осуществляет свою добрую волю любым значимым способом. Алан не сможет это четко сформулировать, но, думаю, понимает на подсознательном уровне.

И вот еще что: из наших бесед Алан понимает, что, вырвавшись из Отчужденных земель, он стал представлять серьезную и недопустимую угрозу правительству. Поэтому везде, куда бы он ни направился, его будут преследовать, пока не схватят, а когда схватят, казнят. Он также понимает — конечно, приблизительно, — на что будет похожа его жизнь под покровительством организации Анны, сколько бы времени это ни длилось. Если он окажется у них (а он уже у них) и станет им содействовать, его будут демонстрировать при любой возможности выйти из укрытия. Он станет общественным лицом движения. От него потребуют высказываться против идеи клонирования и клонов. Выступать против самого себя. Быть собственной Немезидой. Можно с уверенностью сказать, что Алану не нравится ни одна из этих альтернатив. Я полагаю, что он предпочел помочь мне, вместо того чтобы умереть в руках своих создателей или безжалостно злословить в руках своих хранителей.

Своими размышлениями я ни в коем случае не хочу обесценить его предложение, просто пытаюсь его понять. Мне кажется, если бы он мог или хотел говорить об этом, он бы признался, что, учитывая альтернативу, решение отдать мне сердце было не просто «героическим». Я думаю, его решение служило для того, чтобы он мог проявить альтруизм, скопировать его (простите меня) и таким образом войти или почти войти в человеческое общество, стать человеком. Он идеализирует и печальным образом переоценивает и это общество, и человеческую личность. Но я верю, что он нашел единственный способ участвовать в человеческой жизни независимо от того, будет ли у него шанс выжить: отдать мне свое сердце.

Если бы Алан оказался на моем месте, и ему потребовалось бы сердце, а я оказался бы на его месте, со здоровым сердцем, которым мог пожертвовать, сделал бы я такое же предложение? Нет.

Прошло три дня. Сегодня 29 сентября. Дни были удручающими и тоскливыми. Я не написал ни слова.

Когда Алан появился снова — он не выходил из комнаты, и мы не видели его с вечера, когда он сделал свое предложение, — было время ужина, 26 сентября. Мы закончили есть, но не вставали из-за стола. Алан сел, как ни в чем не бывало, словно между нами ничего не произошло. Спросил Анну, не найдется ли чего-нибудь перекусить.

— Ты, должно быть, ужасно голоден, — сказала она.

— Я ужасно голоден, — согласился он.

Анна наполнила тарелку и поставила перед ним.

— Спасибо, — поблагодарил он. — Думаю, мне понравится.

Мне кажется, в тот момент Анна уже знала, что будет дальше, что решил сделать Алан. Я был рад видеть, как он ест, и Анна тоже, но я — я плохо в этом разбираюсь — даже не подумал о том, что он мог размышлять над каким-то решением.

Его поведение было, я бы сказал, очень милым, оно совершенно ничего не предвещало. Утолив голод, Алан сказал, что хочет нас кое о чем спросить. Он был достаточно любезен, чтобы обращаться и ко мне, но было ясно, что он хочет поговорить именно с Анной.

— Как мне умереть? — спросил он у нее.

Он был спокоен. Точно таким же тоном он мог спросить, где у нас хлопья.

— О чем ты спрашиваешь? — испугалась Анна.

Она все прекрасно поняла.

— Я спрашиваю, как мне умереть? Я не знаю, как умереть. Как ты это делаешь? Расскажи мне.

— У тебя нет причин умирать, — сказала она.

— Нет причин, — повторил он. — Как ты это делаешь, Анна?

С этого обмена репликами началась дискуссия о том, как Алан определяет смерть. Беседа продлилась почти два дня и донельзя утомила Анну, немного меньше — меня, а Алан был неутомим. В ходе этой дискуссии — я принимал в ней участие время от времени, между приступами неодолимой дремоты — мы не сумели ничего сказать, не смогли его отговорить, заставить отказаться от своего решения. Потом Анна настояла, чтобы мы больше не говорили об этом и не тратили зря оставшееся время, что бы нас ни ждало впереди.

Почти в самом конце разговора Анна неохотно ответила на изначальный вопрос Алана, который он не уставал задавать.

— Когда придет время, — сказала она ему, — и если ты не передумаешь, я найду способ.

— Я не передумаю, — ответил Алан.

— Надеюсь, что передумаешь, — сказала она. — Я молюсь, чтобы ты не захотел.

— Когда настанет время?

— У нас есть время до тридцатого.

— Какое сегодня число? — спросил он у меня, математика.

Сначала я хотел ему солгать, смошенничать, но все же сказал правду.

— У нас четыре дня, — повторил он и с того момента скрупулезно их отсчитывал.

Все оставшееся у нас время Анна старалась сохранять самообладание и душевное равновесие — ее самообладание, ее душевное равновесие; Алан держал себя в руках и был на зависть спокоен. Она придумывала разные занятия. (Я не мог быть полноправным участником ее затей, поскольку проводил большую часть времени в постели.)

— Я чувствую себя Шехерезадой, — как-то сказала она мне, а потом объяснила, что имеет в виду.

Она поняла, что ее план — спонтанный, вызванный конкретными обстоятельствами, — в итоге привел лишь к тому, что ей придется вернуть Алана организации. Она не должна была так стараться. Она не была счастлива или спокойна ни единого мгновения, чем бы они ни занимались. Все оставшееся короткое время обернулось для нее пыткой. Но Алан, за исключением нескольких печальных минут, в те дни казался гораздо счастливее, чем когда-либо на нашей памяти. Он составлял мне компанию, и его общество неизменно было приятным. Он сидел на кровати напротив меня — Анна снова перебралась в мою спальню — и в моем присутствии не становился задумчивым или мрачным, не обнаруживал никакого страха или сожаления. Замечательный мальчик, он отлично владел собой. Он не говорил о своей неизбежной смерти (если собирался довести дело до конца.) Он становился все спокойнее, что вселяло в нас огромную тревогу, и в конце концов сделался абсолютно безмятежным. Анна сказала, что это разбило ей сердце.

28 сентября было воскресеньем, и Анна взяла Алана в церковь, в лютеранскую церковь недалеко от дома.

— Кроме нас, — рассказывала она потом, — там почти никого не было. Я не стала объяснять, что там происходит. Да и с чего следовало начать? Мы не говорили о Боге. Может быть, мы первым делом должны были говорить о нем.

Тем вечером мы втроем сидели за столом и ужинали. Алан спросил нас, какое время в молодости, из того, что мы провели вместе, было самым лучшим. Анна рассказала ему про день, когда мы разъезжали в моем стареньком «Вольво» по северо-западной Айове, и про остановку в придорожной закусочной Ле-Марса, где мы ели стейки и жареный батат. Алан захотел узнать, отличается ли жареный батат от картофеля-фри, который он ел при каждой возможности. Анна объяснила. Еще она сказала, что много лет спустя после того, как я переехал с Сарой из Айовы в Нью-Гемпшир, она и ее муж ходили в ту же самую придорожную закусочную, чтобы потанцевать.

— Мне бы хотелось потанцевать, — сказал Алан.

Я думал, он просто размышляет. Очевидно, Анна подумала так же.

— Мне бы хотелось потанцевать, — повторил Алан, глядя на Анну.

— Ты имеешь в виду, со мной? — спросила она. — Ты хочешь потанцевать со мной?

Однажды, в самом начале нашего семейного опыта с Аланом, Анна сказала мне: «Знаешь, с ним часто получается так: я говорю что-то невинное и бесхитростное и тут же слышу, насколько игриво это звучит».

Сейчас в ее словах и голосе не было игривости.

— Да, — сказал он. — Мне бы хотелось потанцевать.

Анна нашла по радио какую-то музыку, и они стали танцевать в гостиной. Я узнал песню, под которую они танцевали. Это было «Вино из одуванчиков». Анна пыталась научить его особому танцевальному шагу, но у него ничего не получалось. Он был неуклюжим и застенчивым — ковер на полу только мешал, — и, похоже, у него отсутствовало чувство ритма. Я тоже смущался, глядя на их танец (удивительно, что они позволили мне смотреть), и понимал, что на месте Алана оказался бы таким же неуклюжим. Алан быстро разочаровался, и они остановились.

Анна расстроилась от того, что у него упало настроение. Прежде чем он пошел в свою комнату, она сказала:

— Алан, постой.

— Что? — спросил он.

— Ты хочешь девушку? — спросила она. — Хочешь, я приведу тебе девушку?

— Ты хорошо танцуешь, — ответил он. — Я — плохо.

— Ты не плохо танцуешь, — возразила она. — Просто у тебя нет опыта. Ты раньше не танцевал. Ты научишься. Но я говорю о другом.

— Я не научусь, — сказал он. — Что ты имеешь в виду?

— Хочешь, я приведу тебе девушку?

— Девушку, чтобы потанцевать?

— Девушку, чтобы побыть с ней, — сказала она.

Алан взглянул на нее. Недоверчиво. Было заметно, что он тщательно это обдумывает. Потом он ответил:

— Нет, спасибо.

Когда Алан ушел в свою комнату, Анна повернулась ко мне и спросила:

— Ты можешь в это поверить?

— Могу поверить во что? Что ты предложила ему девушку? Или что он отказался?

— И в то, и в другое, — сказала она. — Если бы он захотел, я бы что-нибудь придумала. Ты бы мне подсказал.

— Я могу и не знать, — возразил я.

— Ну, я бы все равно это сделала. Придумала бы. Ты можешь в это поверить?

— Нет, — сказал я.

Алан мертв. Он умер накануне вечером, 30 сентября, около десяти часов. В двадцать один год. Или в двадцать два. Мы точно не знаем, сколько ему было лет. Мы с Анной были с ним. Он решил умереть, и мы ему в этом помогли.

Мы все продумали. Втроем. Алан мыслил ясно. Я был потрясен ясностью и остротой его мыслей. Он был спокоен, выговаривал слова в своей манере, к которой я привык и, передавая ее в своем отчете, даже полюбил. Он мыслил аналитически.

— Я как будто слушала тебя, — сказала Анна перед отъездом. — Так ты говорил в Айове, когда еще разговаривал, когда интересовался идеями, людьми. В твои лучшие времена, когда ты был живым и откровенным.

В конце — если быть точным, за несколько дней до конца — Алан утвердился, стал непоколебим в своем намерении. Мы ничего не могли сказать, ничего не могли сделать, разве что отказать ему в помощи, остановить его. (Не знаю, как бы он обошелся без нашей помощи.) Анна — она придерживалась своей позиции до самого конца — не хотела, чтобы он делал это, независимо от того, что могло случиться, если бы его забрали. Но когда пришло время, она помогла ему. Потому что — в этом нет никаких сомнений — она любила его и не хотела, чтобы он страдал. Я не придерживался никакой позиции. Мне не нравился ни один из возможных исходов, оба вызывали у меня возражения. («Возражения»? «Не нравился»?) Никакого выбора не было, это выбор от безвыходности, но я думаю — отчасти потому, что сам был готов умереть, — что Алан поступил правильно. Однако я не хотел, чтобы он страдал. И я постарался быть ему полезным.

Мы были рядом с ним. Анна вручила ему пилюлю. Налила в стакан воды. Выполнив эти обязанности, она стала палачом Алана, а я стал ее сообщником. Говорите что хотите, мы несем ответственность за его смерть. Я смотрел, как он умирает. Его голова лежала на коленях Анны.

Анна задумала сделать вечер тридцатого обычным и непримечательным, медленным, сонным и праздным, цепляясь за призрачную возможность того, что Алан забудет о том, какое сегодня число. Я подумал, что на следующее утро, если мы все переживем эту ночь, она будет умолять Высокого дать ей еще немного времени.

Мы заказали пиццу и съели ее, сидя перед телевизором. Не могу сказать, что мы смотрели. Я смотрел на Анну. Она была взбудоражена, следила за настроением Алана и его поведением, наблюдала за временем.

За несколько минут до девяти Алан встал.

— Пойду в свою комнату, — сказал он.

— Ты идешь спать? — спросила Анна.

— Я не иду спать.

— Ты вернешься? — спросила она. — Нам тебя подождать?

— Да, — ответил он. — Подождите меня.

Анне понадобилось всего несколько минут, чтобы помыть посуду после ужина. Она делала все так, словно от этого зависит ее жизнь, и не только ее. Ей надо было лишь сложить и выбросить коробку из-под пиццы, потом вымыть три тарелки и три стакана. Когда она закончила, в комнату вернулся Алан. Он был в моей одежде. Черные брюки, белая рубашка на пуговицах и спортивная куртка в шотландскую клетку. Он был босиком, в своих носках. В руках он держал один из двух галстуков, которые я привез с собой. Я их ни разу не надевал.

— Шикарно выглядишь, — сказал я.

— Что ты сказал? — спросил он.

— Хорошо выглядишь, — пояснил я.

— Красивый, — сказала Анна.

Он протянул ей галстук.

— Я не знаю, как его завязывать. Ты можешь завязать?

— Если вспомню, — ответила она. — Может, ты, Рэй?

— Лучше ты, — отказался я.

— Я завязывала галстук мужу, — сказала она, — и моим мальчикам. Это было давно. — Она повернулась к Алану. — Подойди ко мне.

Он выполнил ее просьбу.

— Сначала мы расстегнем тебе воротник.

— Мой воротник расстегнут, — заметил он.

— Я говорю про эти две пуговицы.

Она расстегнула указанные пуговицы и подняла воротник. Он все время держал голову откинутой назад, чтобы ей было удобнее.

— Вот, — сказала она. — Теперь повернись.

— Зачем?

— Это единственный способ, каким я умею завязывать галстуки, — сказала она.

Он повернулся к Анне спиной. Она потянулась через его шею и завязала галстук. Она сделала простой узел, ничего особенного. Но он выглядел лучше, чем мог бы сделать я.

— Теперь повернись лицом, — велела Анна.

Она застегнула ему воротник, подтянула узел и расправила галстук.

— Отойди чуть назад, — попросила она. — Я хочу на тебя посмотреть.

Алан сделал шаг назад.

— Не очень хорошо, — проговорила она. — Дай я завяжу заново.

Она цеплялась за любую возможность, чтобы оттянуть неизбежный конец.

— Нет, спасибо, — отказался он. — Не надо заново.

— Очень стильно выглядишь, — снова похвалил я.

С этого момента я только наблюдал.

— Очень мило, — сказала Анна.

— Ты нашла для меня способ? — спросил он Анну.

Я уверен, что инстинктивно она хотела сказать, что не понимает, о чем идет речь. Но надо отдать ей должное — она этого не сделала.

— Я не хочу, Алан. Не хочу, чтобы ты это делал.

— Ты сказала — когда придет время, ты найдешь для меня способ. Время пришло.

— Прошу тебя, — сказала она.

— Это я тебя прошу.

— Давай сядем и поговорим.

Я почувствовал, как у меня упало сердце.

— Какой способ, Анна? — спросил он. — Как мне умереть?

Анна уселась на диван. Алан остался стоять.

— Ты нашла способ? — снова повторил он.

— Я нашла способ, — ответила она.

— Какой?

— Дай мне минуту, — попросила она. — Мне нужна всего одна минута.

— Хорошо.

— Сядь рядом со мной. Всего на одну минутку.

Алан сел. Она взяла его руку в свои. Его рука была сухой и прохладной, сказала она мне позже.

— Я не хочу, чтобы ты умирал, — произнесла она.

— Я хочу умереть, — сказал он.

— Я знаю, что хочешь. Я знаю.

— Какой способ ты нашла?

— Посиди здесь, — попросила она. — Подожди вместе с Рэем.

Она встала и пошла в спальню, где снова жил Алан. Вытащила из ящика комода, из-под носков, конверт с пилюлями, которые дал ей Высокий. Достала из конверта одну из двух пилюль и сунула конверт обратно в ящик, не стараясь его спрятать. Именно так я себе это представил.

Она вернулась обратно в кухню и налила в стакан воды из-под крана.

— Идем со мной, — сказала она Алану.

Он последовал за ней в спальню. Я пошел за ним.

— Ты нашла способ? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Я не знаю, как это делать, — объяснил он.

— Я все понимаю. Я тебе помогу. Ляг, пожалуйста.

— Лечь на кровать?

— Да.

— В одежде? — спросил он.

— Да.

— Это делают так?

— Это делают так, — кивнула она.

Он лег на кровать.

— Возьми это — сказала она.

Когда все было готово, я хотел одного: чтобы все уже кончилось. Она протянула Алану пилюлю, и он, не глядя, сунул ее в рот.

— Запей водой, — сказала она.

Алан приподнялся и стал пить.

— Это так делают? — спросил он.

— Да. — Она села рядом с ним. — Положи голову мне на колени.

— Ладно, — сказал он. — Закрыть глаза?

— Можешь закрыть глаза, — ответила она.

Он закрыл глаза.

— Спасибо, Анна.

Она положила руку ему на голову.

— Какой ты прекрасный мальчик. — Она погладила его по волосам. — Какой ты хороший человек.

Не знаю, слышал ли он ее слова.

Я оставил ее с ним и отправился спать.

Высокий будет здесь в полдень.

Мне должно хватить времени, чтобы закончить отчет.

Я не стал принимать лекарства и не уснул.

Раньше я никогда не видел, как умирают. Не говоря уж о том… Я не знаю, как закончить это предложение. Я не видел, как умер мой отец. Как умерла моя мать. Я уснул в кресле около кровати Сары, когда она умерла. Я оставался с ней потом. Я никогда не видел моего сына.

Мне было горько смотреть, как умирает Алан. Но еще я чувствовал облегчение. От того, что он не столкнется с тем, с чем должен был столкнуться. От того, что Анна не увидит, как его забирают. Для него все было кончено, и для нас тоже. Но в первую очередь, должен признаться, я счел смерть Алана, как она произошла, как он себя вел, поучительной и заманчивой.

Анна пришла в три часа утра. Я видел ее в тусклом свете лампы, которую она оставила в комнате Алана. Она села на другую кровать.

— Я не сплю, — сказал я. — Если хочешь поговорить.

— Спасибо, — ответила она. — Я хочу поговорить.

— Тогда прошу.

Она молчала.

— Прости, Анна. Ты в порядке?

— Не совсем, — отозвалась она. — А ты?

— Я в порядке, — сказал я.

— Я не плакала, — сказала она. — Ни слезинки не проронила.

— Если хочешь, то давай.

— Я сидела, не шевелясь, — заговорила она. — Его голова у меня на коленях. Я смотрела на него. Его глаза были закрыты. Я была этому рада. Я не двигалась. Боялась шевельнуться. Словно могла его разбудить. Я не спала, может, задремала на минутку. Не знаю. Через несколько часов он застыл и похолодел. Не знаю, сколько времени это заняло, могу ошибаться. Я думала о том, чтобы принять вторую пилюлю самой. Это было бы мелодраматично. Неправильно. Я хочу снова увидеть своих детей. Стыдно говорить об этом, но я почувствовала некоторое облегчение.

— Конечно, почувствовала, — подбодрил я. — Как могло быть иначе?

— Да. И мне стало легче при мысли — об этом мне тоже стыдно говорить, — что я люблю своих сыновей и дочь, своих внуков гораздо больше, чем любила Алана. Если я его вообще любила. Я говорила себе, что теперь свободна и могу вернуться к ним.

— Да, — сказал я. — Ты вернешься.

— Я не свободна, — возразила она.

Она встала и начала раздеваться. Сняла рубашку.

— Что я делаю? — воскликнула она. — Прости меня. Я не знаю, что делаю.

— Все в порядке, — ответил я. — Не беспокойся. Это не имеет значения.

— Почему не имеет значения? — спросила она. — Потому что я — старуха?

— Потому что я — старик, — сказал я. — И мы закончили свое дело.

— Да, — согласилась она. — Мы его закончили. Мы сделали все возможное. Разве нет?

— Ты — да, — сказал я. — Ты — потрясающая.

— Спасибо. Я бы не справилась сама. Это расхожая фраза. Но я действительно сама не справилась бы.

— Справилась бы, — заверил ее я. — Ты все делала прекрасно.

— Может быть. Но ты мне очень помог. Ты храбрый. И спокойный.

— Я устал, — сказал я. — Совсем без сил.

Она закончила раздеваться.

— Рэй, он был красивым, чудесным мальчиком.

— Он был хорошим парнем, — согласился я.

Потом она сказала:

— Я лягу с тобой. Мне надо, чтобы меня кто-нибудь обнял. Очень надо побыть с кем-то рядом.

Прежде чем я возразил — я собирался возразить, — она легла ко мне в постель.

— Не просто с кем-то, — добавила она. — Мне нужно побыть рядом с тобой. Ты не против?

— Нет. Все хорошо, — сказал я.

Я уже сорок лет не спал ни с кем в одной постели. Я совершенно от этого отвык.

— Я просто хочу побыть рядом, — сказала она.

— Все в порядке, — ответил я.

— Тогда расслабься.

— Боюсь, что от меня не очень хорошо пахнет.

— От тебя хорошо пахнет, — ответила она. — Ты пахнешь, как старик.

— Спасибо.

— Я тоже не гардения, — добавила она.

— А если я буду храпеть?

— Я отодвинусь.

— А если ты захрапишь? — спросил я.

— Значит, тебе не повезло.

Мы немного помолчали, потом она рассмеялась (ее голос при этом дрогнул) и произнесла:

— Я девушка, которая ни перед чем не остановится.

Больше она ничего не говорила. Она заплакала, стараясь не шуметь. Я закрыл глаза и слушал ее рыдания. Я обнимал ее. Она обнимала меня. Мы походили на двух… Не знаю, на кого. На двух много переживших людей, разделивших одну судьбу. На неудачливых заговорщиков. На фронтовых друзей. Но не на любовников. И не на супругов. Два старых друга, обнявшиеся в последний раз.

Она уснула в моих объятиях. Утром, в шесть часов, когда я ее разбудил — я не спал, не мог уснуть, — она лежала на другой половине кровати.

— Что случилось? — спросила Анна.

Она еще не совсем проснулась.

— Прости, что разбудил тебя, — ответил я, — но мне надо с тобой поговорить. Ты можешь встать?

— Что-нибудь с Аланом?

— Уже ничего.

— Мне кажется, я должна к нему заглянуть, — сказала она.

— Я так не думаю, Анна. Не думаю, что тебе надо его видеть.

— Что случилось, Рэй? Который час?

— Шесть.

— Боже мой.

— Прости.

— Нет, — сказала она.

— Я так не могу разговаривать, — сказал я. — Я хочу сделать вот что. Я хочу, чтобы ты встала и собрала свои вещи. Ты можешь это сделать?

— Хорошо, — согласилась она.

Одевшись, она спросила:

— Я могу пойти пописать?

— Разумеется, — ответил я. — Но возвращайся.

Анна вышла из комнаты. Когда она вернулась, я сидел на краю кровати. Она села на свою кровать.

— Бедный мальчик, — проговорила она.

— Послушай меня, — начал я. Я всю ночь провел, раздумывая над тем, что скажу ей. — Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи, некоторые, и ушла отсюда. Прямо сейчас.

— Подожди, — сказала она. — Куда я должна пойти?

— Куда хочешь, — ответил я.

— Я останусь с тобой, — сказала она.

— В этом не будет необходимости.

— Но я хочу, — настаивала она.

— Мне нужно, чтобы ты уехала, Анна. Я хочу остаться один. Хочу закончить отчет, прежде чем сюда придет Высокий.

— А потом?

— Потом я хочу остаться один. Я устал. Мне надо отдохнуть.

— Я дам тебе отдохнуть, — сказала она. — Я тебе помогу.

— Нет, — покачал я головой. — Мне не понадобится твоя помощь. Ты должна уйти. Ладно?

— Нет, — сказала она.

— Прошу тебя, Анна, делай, как я говорю. Достань из моего шкафа спортивную сумку. Пожалуйста, сделай это.

Она достала спортивную сумку.

— Положи ее на кровать, хорошо?

Она послушалась.

— Теперь вытащи оттуда мои вещи, — сказал я. — Просто вытряхни на кровать.

— Объясни, что я делаю, — попросила она.

— Вытряхиваешь мои вещи.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы ты оставила в сумке носки. Эти деньги твои.

— Я не хочу твоих денег, — возразила она.

— Я тебя услышал. На дне сумки лежит конверт. Видишь?

— Конечно, вижу, — сказала она.

— Его тоже оставь в сумке. Там копия моего завещания. Если потеряешь, у адвоката тоже есть копия. Мое состояние переходит к тебе.

— Мне оно не нужно.

— Отлично, — сказал я. — Тогда отдай его детям. Или отложи для внуков. Пусти на благотворительность. Можешь поступать с ним как угодно. Когда почувствуешь себя в безопасности, свяжись с адвокатом. Его имя и номер на документе. Он — исполнитель завещания. Сообщи ему, что я умер. Объясни, как с тобой связаться. Проверка и официальное утверждение завещания о состоянии займет примерно год. Чтобы продержаться, у тебя будут деньги, которые лежат в носках.

— Ты еще не умер, Рэй.

— Я хочу, чтобы ты сложила свои вещи в эту сумку и ушла. Возьми такси. Поезжай в аэропорт. Сядь в самолет. Отправляйся в какое-нибудь хорошее место. Лети в Ванкувер. Или в Викторию. Вернись в Монреаль. Тебе там понравилось. Оставь страну. Поезжай в Европу. В Шотландию. В Италию. Отправляйся, куда захочешь. Куда тебе хотелось поехать.

Думаю, это было правильно — говорить с ней в таком тоне, отдавая команды и взяв решение на себя. Хотя допускаю, что она просто позволила мне почувствовать себя командиром, в качестве прощального подарка.

— Когда приедешь, — сказал я, — купи себе все, что нужно. Новый гардероб. Новый чемодан, чтобы сложить туда одежду. Через некоторое время пошли за своими детьми. Или сама поезжай к ним.

— Я не знаю, — сказала она.

— Я знаю, — ответил я. — Я хочу, чтобы ты это сделала, Анна. Вот что мне от тебя нужно, прямо сейчас. Я не хочу это обсуждать. Я просто хочу, чтобы ты это сделала.

— А как же Алан? — спросила она.

— Высокий будет здесь в полдень. Он позаботится об Алане.

— Он придет в ярость, — проговорила она.

— Меня это не волнует.

— А вдруг он не приедет?

— У нас есть ридер. Оставь его мне. Когда ты уйдешь, когда я закончу отчет, я нажму кнопку. Если он и после этого не появится, я разобью эту штуку. До него дойдет.

— Что они сделают с Аланом?

— Что они могут с ним сделать? — не понял я. — Похоронят. Кремируют. Все, как положено.

— А если они его используют?

— Как? — удивился я. — Для чего?

— Не знаю, — ответила она.

— Не думай об этом.

— Как я могу не думать? — горько вздохнула она.

Должен признаться, я был удивлен тем, что она не стала продолжать дискуссию и уступила мне.

Я почти закончил.

Мне хочется думать, что этот отчет послужит для пользы дела.

Сборы заняли у Анны примерно час. Она то и дело входила в комнату Алана, что наверняка было для нее ужасно. Я снова лег в кровать и начал писать последнюю часть моего отчета. Анна вошла в спальню. Она уже умылась и оделась, собрала вещи. Она была готова к отъезду. Она села на кровать рядом со мной.

— Я сейчас встану, — сказал я. — Я тебя провожу.

— В этом нет необходимости, — возразила Анна. — Я знаю дорогу.

Она положила руку мне на колено:

— Я буду скучать по тебе, Рэй. Знаешь что? Я столько лет прожила, скучая по тебе.

— Я тоже буду по тебе скучать, — ответил я.

— Спасибо, что говоришь это.

— Я говорю искренне.

— И спасибо за деньги. В носках и другие. Не знаю, что с ними делать. Ты очень щедрый.

— Кому еще мне их оставить?

— Нет. Мне следовало сказать это раньше. Я не хотела думать о твоей смерти.

— Тебе и не надо о ней думать, — сказал я.

— Теперь у меня развязаны руки, Рэй. И я боюсь.

— Я тоже, — отозвался я.

Но это была неправда.

— Ох, — сказала она. — А как же пилюля?

— Она тебе нужна?

— Нет, — покачала головой она.

— Тогда оставь ее здесь.

Анна встала.

— У меня никогда не было шанса, верно?

— Я так не считаю, — ответил я. — Я бы сказал, что тебе повезло. Ты заслуживала большего, и ты это получила. Ты прожила завидную жизнь, Анна.

— Да, — согласилась она. И улыбнулась: — Я хочу еще больше.

— Хорошо. Хорошо. Тогда иди.

— Я пойду, — сказала она и направилась к двери. — Я все время тебя теряю. Я рада, что не ошиблась в тебе. Не такой уж ты и засранец.

— Тебе виднее, — ответил я.

Я закончу, потом приму пилюлю.

Мы с Сарой на то последнее Рождество договорились не покупать друг другу подарков — ребенок был лучшим подарком для нас обоих, — но ни один из нас не собирался соблюдать договоренность. Когда я рождественским утром спустился по лестнице, то увидел на расстеленном покрывале прислоненную к стене гравюру Одюбона с изображением белоголового орлана — большую, в резной рамке. (Должно быть, Сара вставала ночью, чтобы поставить туда гравюру.) Мой подарок для Сары лежал под елкой, завернутый в красочную бумагу. Я положил его туда накануне вечером, когда Сара легла спать. В полдень сочельника, в последнюю минуту, я съездил в Ганновер. Там в модном магазине я купил ей бледно-зеленый льняной сарафан. Мне нравился на ней этот оттенок зеленого, мне нравилось смотреть на нее в сарафанах, видеть ее открытые руки, шею, плечи и ноги. Мне хотелось напомнить ей о том, что она снова станет изящной и стройной, что после свирепой зимы снова наступит весна.

Я больше года прожил с Анной и клоном. Я жил. Я выполнил то, о чем меня просили. Я забыл, кем был прежде и кем мог стать. Мне пришлось вспомнить.

Вот мой отчет.