Анна и я провели вместе с клоном больше года, но нам не удалось узнать о его жизни на Отчужденных землях, чтобы понять, насколько организация Анны близка к истине в своих предположениях. Клон приобрел необходимые языковые навыки для того, чтобы рассказать о своем опыте, но не желал — а может, пока не мог — этого делать. Кто стал бы его винить? Судя по его поведению вначале, а также по нескольким обмолвкам в доверительные минуты (позже, когда он привык к нам и не боялся с нами общаться, особенно с Анной), я могу сказать, что как минимум две догадки товарищей Анны неверны, хотя они пытались рассуждать так, как, на их взгляд, рассуждает правительство.

Вот одна из этих догадок. Организация Анны воображала, что существуют специальные обособленные места жительства для клонов, которые оставались жизнеспособными после того, как у них забирали органы. Чтобы клоны до самого конца оставались спокойными, послушными и управляемыми, правительство якобы не может рисковать и оставлять их жить с теми, кто вернулся после хирургических операций. Судя по тому, что сумели понять мы с Анной, на Отчужденных землях подобных резерваций нет. Искалеченных, использованных клонов отсылали назад, к их пока еще целым собратьям, а те при виде изуродованных клонов с различными травмами лишь думали: «Это время от времени случается с нами». Не зная другой системы, другого мира, им в голову не приходило задуматься о том, почему это с ними случилось или что это значит. Они просто не могли себе представить истинной и единственной причины своего существования. Эта ужасная, безжалостная практика была, конечно, рассчитана не на возмущение клонов, не на протест, мятеж или даже восстание, а на деморализацию. Их ввергали в апатию и отчаяние. А в этом состоянии — о чем, разумеется, знало правительство — клоны, прооперированные или нет, становились еще покорнее.

Второй случай: организация Анны считала, что клонам, по крайней мере взрослым мужчинам, проводят курс психотропных препаратов для того, чтобы подавить их сексуальные потребности, в данной ситуации гомосексуальные. Оказалось (мы поняли это по поведению клона, а также из его обмолвок), дело обстоит совсем не так. То ли правительство не видело в сексуальных потребностях клонов никакой угрозы себе, то ли находило какие-то практические преимущества в политике невмешательства, сексуальной активности мужских клонов было позволено развиваться естественным путем. После нескольких месяцев наблюдения за клоном и разговоров с ним мы с Анной убедились, что среди мужских клонов царил необузданный гомосексуализм, порой довольно жестокий. Мы были уверены, что с ранней юности (скажем, лет с тринадцати) моего клона периодически вовлекали в содомию, а также заставляли заниматься оральным сексом со взрослыми, более сильными клонами. Потом, став старше и сильнее, он сам насиловал и принуждал к оральному сексу клонов моложе и слабее себя.

Мы выехали из отеля «Бонсекур» в полдень — мы были до отвращения послушны — и двинулись на запад, в Оттаву. Был понедельник, 24 августа, день, когда я должен был встретиться со своим клоном. Может показаться странным, что я упорно продолжаю так его называть, хотя это означает ответственность, соучастие. Мы пытались использовать имя, которое организация Анны выбрала для его водительских прав. Насколько мы поняли, пока он не оказался в нашем мире, у него не было имени. Возможно, он не знал никого, у кого было бы имя, вообще не знал имен собственных и не знал, что это такое — имя собственное. В этом отношении он был младенец. Хотя уже знал названия определенных предметов. (Такая же разница есть в использовании человеческих имен. Разница между словом «стул», «стул Морриса» и, скажем, «Бад». Разница — я не философ — между «что это» и «кто это».) Вначале мы употребляли его новое имя — Алан Грей — при каждой возможности, чтобы он мог назвать себя в том случае, если потеряется и его найдут. По-моему, так делают родители со своими малышами. Мы указывали на себя и произносили свои имена. Я указывал на Анну и говорил «Анна». Она указывала на меня и говорила: «Рэй». Я указывал на себя, и так далее. Клон быстро выучил наши имена. (Должно быть, у клонов есть врожденная латентная генетическая способность к присвоению имен.) В его присутствии мы называли себя не Анна и Рэй, и не Оливер и Джейн, а произносили наши настоящие имена. (Один раз, только один, Анна предложила: поскольку мы делаем вид, что мы семья, и чтобы дать клону, как она сказала, «более уверенное чувство принадлежности», мы могли бы называть друг друга «мать» и «отец». Я отказался от ее идеи.) Мы указывали на него и говорили: «Алан». Я уверен, он понимал, что мы ему предлагаем, но нам ни разу не удалось убедить его показать на себя и произнесли имя «Алан». Нам тоже было сложно звать его Аланом или Элом, никак не удавалось придумать более подходящее и естественное имя. Однажды Анна попыталась вспомнить имя Сонни. Несколько раз я случайно называл его «Малыш». И то, и другое совершенно ему не подходило, «Малыш» было настолько неуместно, что это было даже забавно. Поэтому все осталось по-прежнему. Когда клону приходилось сталкиваться с другими людьми (таких было несколько человек), мы продолжали называть его Аланом Греем.

Мне кажется, он не считал или не мог настолько осознать свою личность, чтобы носить имя. Он не возражал, когда мы называли его Алан или Сонни, не возражал даже против Малыша; казалось, его вовсе не заботит, как мы его зовем. Сам он никак не реагировал, когда мы предлагали ему самому выбрать себе имя.

В чем же заключалась моя проблема? Может, в том, что я не мог думать о нем как о полноценной личности, полноценном человеке, независимо от желания относиться к нему по-другому? Без сомнения, это печально, но когда кто-то впервые сталкивается с таким явлением, его можно понять. Итак, у клона не было имени.

В дальнейшем я буду называть его Аланом.

Я захотел вести машину. День был пасмурным. К полудню стало жарко, воздух был влажным. Зеленая машина — мы чертовски прогадали при обмене — казалась консервной банкой, в ней еле-еле работал кондиционер. Мне не хватало прочного и удобного грузовика Анны. Нам велели нигде не останавливаться по пути, но после часа монотонной езды по шоссе, в духоте, я стал клевать носом, глаза закрывались. Я свернул на обочину, и мы с Анной поменялись местами. В дороге мы почти не разговаривали, и я был рад тишине. «Хвоста» за собой мы не заметили.

Мы приехали в Оттаву меньше чем за два часа. Нам потребовалось время, чтобы найти Фриэл-стрит и дом, где нам предстояло жить следующие три месяца, но все равно мы просидели в машине перед домом еще как минимум полчаса до указанного срока. Я предлагал войти в дом, невзирая на чертово время, хотя мы оба знали, что это лишь бравада. Чтобы помочь мне не уронить достоинство — ей это отлично удавалось, благослови ее Бог! — Анна предложила проехаться по соседним улицам и посмотреть, где тут что находится.

Мы вернулись на Фриэл-стрит в три часа. Минута в минуту. Высокий — мы так и не узнали его имя — ждал нас перед домом на тротуаре.

Он помог нам вытащить из машины сумки.

— Отныне, — сказал он Анне (та же тонкая тактика исключения меня из беседы), — при любой возможности оставляйте машину за углом или на квартал дальше, хорошо?

Здание стояло в ряду таких же трех-четырехэтажных домов из красновато-коричневого камня, построенных в двадцатых или тридцатых годах прошлого века. Как и у соседских домов, ко входу вела бетонная лестница из восьми или девяти ступенек. В доме не было лифта, даже грузового. К счастью для меня, наша квартира оказалась на втором этаже. Она располагалась в глубине дома и окнами выходила в неожиданно просторный внутренний двор, общий с соседними зданиями. В одной его части, отгородив ее кирпичной стеной, квартиросъемщики разбили небольшой общий огородик с дюжиной маленьких прямоугольных грядок. На этом участке Фриэл-стрит стояли только жилые дома, она была тихой и хорошо сохранившейся, усаженной большими тенистыми деревьями. Мне это место сразу понравилось. Анне тоже.

— Здесь хорошо, — проговорила она.

— Не сомневаюсь, — кивнул Высокий. — Вам здесь должно быть удобно.

— Сколько времени нам здесь оставаться? — поинтересовался я.

— Не могу сказать.

— Потому что не можете, — уточнил я, — или потому что не хотите?

— И то, и другое, — сказал Высокий. — Давайте возьмем сумки и поднимемся в дом.

Я поднял по лестнице свою сумку. Высокий взял сумку Анны. В вестибюле — небольшом пространстве, где висели почтовые ящики, — на каждом из четырех этажей находилось по три квартиры. Высокий опустил сумку Анны на пол. Он встал спиной ко входной двери, загородив ее.

— Прежде чем мы поднимемся, — обратился он к Анне, — я должен вам кое-что сообщить. Боюсь, вы найдете клона не таким, каким он был у вас.

— В каком смысле? — уточнила Анна.

— Да во всех, — ответил Высокий. — Я вот что хочу сказать. С ним постоянные проблемы. Просто маленький говнюк.

— Мы справимся, — пообещала Анна.

— Я в этом не уверен, — сказал он. — Понимаете, он очень силен. Когда он злится, а он злится большую часть времени, с ним почти невозможно справиться. Не знаю, будете ли вы даже вдвоем достаточно сильны для этого. Как я уже сказал, я сомневаюсь.

— Мы найдем способ, — сказала Анна. — Я не беспокоюсь об этом.

— А надо бы. Он — не ребенок, — ответил Высокий.

— Знаю, — кивнула Анна.

— К тому же, — повернулся он ко мне, — никто не знает, как он отреагирует на вас. Похоже, он не любит мужчин.

(Мы с Анной говорили об этом. Мы согласились, что одной из причин его антипатии к мужчинам — не сбрасывая со счетов того, что с ним делали в Отчужденных землях, — было то, что мужчины из организации Анны обращались с ним неоправданно грубо. Это вполне логично: тот, кто ненавидит клонирование, ненавидит и клонов. Да, клона было нелегко полюбить. Меня самого полюбить довольно трудно.)

— Вы ему не нравитесь? — спросил я.

— Совсем, — ответил он. — И я не единственный, кого он не любит.

— И что, по-вашему, нам делать? — осведомился я. — Нанять телохранителя?

— Соблюдать осторожность. Не раздражать его. Не выпускать из квартиры. — Высокий кивнул в сторону Анны. — Пусть им занимается она, это мой совет. Вы держитесь как можно незаметнее. Старайтесь не оказываться у него на пути. Хотя бы первое время.

— Он сейчас там? — спросил я. — В квартире?

— Да.

— С ним кто-нибудь есть?

— А вы как думаете?

— Давайте поднимемся, — предложила Анна.

Чтобы попасть в нашу квартиру под номером 2-Р, надо было подняться по широкой, покрытой ковром лестнице на небольшую лестничную площадку, а потом пройти по холлу направо до конца. Высокий постучал в дверь. Три коротких стука костяшками пальцев с разницей в несколько секунд. Изнутри мужской голос спросил:

— Кто там?

— Вам не мешало бы научить нас условному стуку, — заметил я.

Высокий сказал:

— Это мы.

Нас впустил чернокожий, которого мы видели на шоссе возле Шабевуа.

— Сейчас мы спокойны, — сказал он.

Квартира была в форме буквы Г. Мы вошли в маленькую прихожую. С правой стороны от нас шел коридор, куда выходили две длинные узкие спальни одинаковой величины, каждая с одним подъемным окном в противоположной от двери стене. В конце прихожей была ванная без окон, с ванной и душем. Слева была кухня, этакий камбуз, где с трудом мог развернуться один человек.

Клон постоянно был голоден, но ел он далеко не все. Не ел рыбу и морепродукты, даже не переносил их запаха, если Анна готовила. Не ел ничего сливочного, хотя пил молоко. Не ел супов и жаркого. Ел цыплят, но не красное мясо. Мог съесть пасту с оливковым маслом. Он любил овощи, особенно брокколи и морковь, сырые или приготовленные. На завтрак ему готовили хлопья, яйца или блины, но больше всего он радовался замороженным вафлям. Обедал он сандвичами с арахисовым маслом и желе или с мягким сыром и желе, а также картофельными чипсами. Для сандвичей мы должны были срезать с хлеба корки. Он любил картофель-фри, хотя получал его не часто, и маринованные огурчики. Как-то раз, будучи в Виннипеге, мы позволили ему попробовать пиво. Оно ему понравилось, и это заставило нас быть осмотрительнее. Из всей еды он больше всего любил сыр, особенно «Мюнстер». В первые две недели мы допустили ошибку, несколько раз заказав пиццу. Целый месяц после этого клон не соглашался почти ни на что другое, предпочитая пиццу из микроволновки. Мы ели то же самое, что и он.

За кухней, параллельно спальням, находилась гостиная, тоже длинная и узкая, с двумя подъемными окнами, смотрящими во внутренний двор. На выходе из кухни стоял прямоугольный стол с тремя стульями. Вдоль стены гостиной, слева от нас стояла высокая книжная этажерка. На ней ничего не было, кроме большого конверта формата А4 на одной из полок. Еще в гостиной имелся камин, обложенный кирпичом, и телевизор на тумбочке. Возле противоположной стены, напротив телевизора, стоял диван, а перед ним — журнальный столик со стеклянной столешницей. В проеме между окнами, у дальней стены, находилось мягкое кресло с высокой спинкой и такая же оттоманка.

Клон сидел на диване. Алан сидел на диване, положив ноги на журнальный столик и сложив руки на коленях. Его голова была откинута на спинку, глаза закрыты.

Чернокожий вошел в гостиную и встал возле дивана, отделив нас от Алана.

— Он спит? — спросил я.

Мы остановились в прихожей, держа сумки.

Высокий ответил:

— Нам повезло, если да. Итак, смотрите. Вот чем вы располагаете. В дальней спальне есть две кровати. Клон будет спать там вместе с мистером Шутником. Вы, — сказал он Анне, — займете другую спальню. Спите чутко, оба. Будьте настороже. Мы не хотим, чтобы этот кретин сбежал. Теперь идем со мной, на минутку.

Алан не шевелился и никак не показывал, что ему известно о нашем присутствии. Признаюсь, я боялся смотреть на него.

Высокий повел нас в первую спальню, предназначенную для Анны. Возле стены, разделявшей спальни, стояла полуторная металлическая кровать без спинки, с пружинным матрасом. Над кроватью висела тусклая картина маслом, изображавшая горное озеро. Еще там был ночной столик, лампа и комод. Во всех комнатах, кроме кухни и ванной, на полу было постелено одинаковое светло-коричневое ковровое покрытие, на вид совершенно новое и пахнущее химией. Анна положила сумку на кровать.

— Единственный шкаф, — сказал Высокий, — находится в другой спальне.

— Обойдусь, — ответила Анна, хотя это было явным неудобством.

— В прихожей есть бельевой шкаф, — продолжал Высокий, — с простынями, полотенцами и прочим. В кухне найдете тарелки, кастрюли и сковородки. Столовое серебро. Чашки. Все необходимое. Посуда. Вам придется купить себе еды. В общем, устраивайтесь.

— Спасибо, — кивнула Анна.

— Я отнесу сумку в спальню, — сказал я.

— Не сейчас, — возразил Высокий.

Он вынул из кармана брюк небольшой черный приборчик, похожий на сотовый телефон.

— Возьмите, — протянул он прибор Анне. — Это ридер.

— Что это? — не поняла Анна.

— Это помогает не выпускать клона из виду, — сказал он. — В Айове, когда мы забрали его от вас, ему вживили под кожу крошечную кремниевую капсулу с микрочипом внутри. Если вы внимательно посмотрите на его руку спереди, чуть ниже плеча, то увидите синюю точку. Ее едва видно. Устройство не нуждается в замене как минимум год.

— Следящее устройство, — проговорил я.

— Да, — ответил он, — но наше. Если вы его потеряете, если он сбежит, вы всегда узнаете, где он. И мы тоже.

— У вас имелось такое устройство? — спросил я.

— Да, и не одно. Если он потеряется, просто нажмите кнопку. — Он показал Анне кнопку сбоку. — Вы ее нажмете, и мы отправимся за клоном. Не пытайтесь найти его сами. Может быть, что он не захочет, чтобы его нашли. Понимаете?

— Да, — сказала она.

— Держите прибор в безопасном месте, где клон его не найдет. Теперь внимательно послушайте, что я скажу. Вы тоже, — обратился он ко мне. — Если вы почувствуете, что вас собираются арестовать, отпустите клона. Не ждите. Рискните. Пусть он будет свободным. Скажите ему, чтобы уехал так далеко, как только можно. Убедитесь, что он это сделал. Потом нажмите кнопку. После этого разбейте ридер. Раздавите ногой. Потеряв ваш сигнал, мы поймем, что у вас проблемы. Как только мы найдем клона, постараемся вам помочь.

— Где вы будете? — спросила Анна.

— Где-нибудь поблизости.

— Что значит «наш сигнал»? — поинтересовался я.

— Внутри ридера есть чип, — пояснил он. — С его помощью мы всегда будем знать, где вы находитесь.

— Удобно, — согласился я.

Он сунул два пальца — костистые, кривые и длинные, словно щипцы, — в карман рубашки.

— И вот это.

Он вытащил из нагрудного кармана маленький конверт и протянул нам на длинной огромной ладони.

— Здесь две пилюли. По одной на каждого из вас. На случай ареста. Они действуют мгновенно и безболезненно. Нет нужды страдать. В этом нет никакой пользы.

— Нет, благодарю, — отказался я.

Высокий расхохотался.

— Считаете, у вас достаточно мужества?

— Я знаю, что нет, — ответил я.

— Я возьму, — сказала Анна.

— Держите их подальше от клона.

— Разумеется, — ответила Анна.

— Не оставляйте его одного, — продолжал наставлять Высокий. — Рядом с ним постоянно должен находиться один из вас. И еще одно. Нет необходимости предупреждать, но если клону придется покинуть квартиру, чего я бы не рекомендовал, убедитесь в том, что его татуировка не видна.

Я понес свою сумку в другую спальню. Там стояли две кровати, разделенные тумбочкой. На достаточном расстоянии друг от друга, чтобы мы, Алан и я, спали каждый в своей, но на расстоянии вытянутой руки. Было заметно, что на кроватях еще никто не спал. Алан провел ночь не в этой квартире. Я положил сумку на ту кровать, что была ближе к двери — это показалось мне стратегически верным — чтобы обозначить свое место.

Когда я вернулся в гостиную, Алан так же сидел на диване, и казалось, что он спит. Чернокожий по-прежнему стоял рядом и наблюдал за ним.

Я впервые получил возможность по-настоящему рассмотреть своего клона. В этом моменте не было ничего интимного или сверхъестественного, учитывая (правда, мне бы не хотелось встретиться с Аланом с глазу на глаз) присутствие двух чужаков, причем один из них, чернокожий, все время маячил у меня перед глазами. Голова Алана была откинута на спинку дивана, шея вытянута до предела, открывая нижнюю часть подбородка. Я почти не видел его лица, а то, что видел, мог рассмотреть с большим трудом. Он не шевелился, казалось, что он не дышит. Безжизненное существо. Как восковая фигура.

Анна и Высокий подошли к этажерке на противоположной стороне комнаты. Высокий взял конверт, лежавший на полке, и достал из него водительские права.

— Документы клона, — сказал он. — Но пусть они будут у вас.

Права на имя Алана Льюиса Грея. Тот же адрес в Гастингсе, как на документах, приготовленных для Анны и меня. Ему был двадцать один год, родился — вот совпадение! — 12 сентября, в день, когда мы с Сарой поженились.

— Мы будем приезжать раз в месяц, чтобы посмотреть, как у вас дела, как дела у клона. — Он посмотрел на меня. — И у него.

— Мои дела вас не касаются.

Высокий улыбнулся.

— Разумеется, касаются. Принимайтесь за работу.

Я начал писать отчет лишь через год.

— Мы пробудем здесь месяц? — спросил я Анну.

— Как минимум, — подтвердил Высокий. — Если все будет в порядке.

— А если нас не будет дома? — спросила Анна. — Когда вы приедете.

— Мы не приедем, если вас не будет дома, — ответил он. — На кухонном столе возле плиты вы найдете два ключа от квартиры.

— Да. Я видела, — кивнула Анна.

— Не потеряйте их. Запирайте дверь. У нас есть свои ключи, если нам потребуется войти.

Высокий оглядел комнату.

— Ну, ладно, — проговорил он. — Думаю, мы обо всем условились. Я все сказал. Желаю вам удачи. Удачи вам обоим. Вам троим.

Потом кивнул чернокожему:

— Идем.

Как только они ушли, Алан поднял голову со спинки дивана и открыл глаза.

Описывая этот момент, когда Алан открыл глаза и поглядел на меня, а я оглянулся и впервые как следует рассмотрел его, я рискую послужить интересам и политическим целям организации Анны. То, что я пишу здесь о своей первой реакции на моего клона Алана теперь, больше чем через год, проведя с ним бок о бок столько времени, станет для них ядром моего отчета, самой целью его существования. Цель же моего существования слишком далека от их интересов. Ведь я — единственный человек, оказавшийся лицом к лицу с собственным клоном. Другими словами, я — единственный человек в мире, оказавшийся лицом к лицу с собственной копией, значительно младше по возрасту, но все-таки идентичной мне, созданной правительством, с его ведома и согласия. И я прожил достаточно долго, чтобы говорить об этом, чтобы стоять и смотреть на своего клона, одновременно видеть себя и смотреть на себя такого, каким был сорок пять лет назад.

Алан открыл глаза. Он взглянул на меня, мельком и с гораздо меньшим интересом, чем смотрел на него я. Для него я был просто еще одним старшим мужчиной, существом (Высокий не ошибался) опасным и ненужным. Более того, я уверен, что вначале он испытывал ко мне особую враждебность. Он сразу же понял, что я давно знаком с Анной и имею на нее права. Я стоял на пути его желания быть с ней наедине, ближе к ней. Есть и еще кое-что, и это очень нелегко — оглядываться назад и видеть себя юношей. Совсем другое дело — заглядывать вперед. Он понятия не имел, кто я такой. Он не мог видеть и не видел себя во мне, что было своеобразным милосердием. Представьте себе, что бы вы почувствовали в двадцать один год, увидев того старика, каким вам предстоит стать. Вы бы умерли на месте.

Он сидел на диване. Его руки все так же лежали на коленях. Он смотрел на меня испуганно. Смущенно. Наверное, я решил, что он напуган, потому что я — это он. Мне так показалось. Возможно, ему просто все надоело. Или он был удивлен. Или прикидывал шансы справиться с нами и сбежать.

Стоя там и глядя на факсимиле самого себя в двадцать один год, я ощутил своего рода бурный восторг, ощущение, что вижу себя со стороны. Я ему ничего не сказал. «Привет. Я — Рэй, твой оригинал. Рад познакомиться. Я не сделаю тебе ничего дурного». Думаю, я мог бы сказать именно так. Но я ничего не сказал, а он не выказал удивления.

На Алане была темно-зеленая рубашка-поло с длинными рукавами, расстегнутая на шее, широкие голубые джинсы, белые носки и белые кроссовки. Все совершенно новое. На голове — бейсболка. Помню, как я опечалился, глядя на эту кепку: ведь он никогда не играл в бейсбол и даже не видел ни одной игры. Позже в тот день, перед тем, как клон лег спать, Анна заставила его снять кепку. Она сказала ему, что собирается делать, взялась за козырек и очень аккуратно сняла бейсболку с его головы, словно макушка клона состояла из суфле, и она боялась его повредить. Он не сделал попытки к сопротивлению. Он удивился, когда бейсболка оказалась в руках Анны, словно не знал, что у него на голове. Я заметил, что он расчесывает волосы на пробор справа. Я всегда делал пробор слева. (У меня до сих пор сохранились почти все волосы, правда, они истончились и в последнее время почти полностью поседели.) Я удивился, почему волосы Алана лежат естественно, хотя и в противоположном направлении. Еще я удивился тому, что, оказывается, все эти годы делал пробор с неправильной стороны, причесываясь против роста волос. Было очевидно, что у Алана волосы лежат гораздо лучше, и я решил — возможно, глупо? — когда все придет в норму, попробовать причесываться, как он.

У меня было много времени, чтобы представлять себе эту встречу и моего клона. Я прочитал дневник Анны и слушал ее рассказы. Я должен был знать, чего ожидать, но удивился, обнаружив, что на первый взгляд Алан совершенно неотличим от оригинала (по-другому я не могу выразиться), и ничто не выдавало в нем копию. Он выглядел гораздо лучше, чем я в его возрасте. Это бросалось в глаза. Как заметила Анна, он был шире меня в плечах и гораздо крепче. Его лицо казалось более четко вырезанным, кожа на лице — чистая и нежная. Глаза у него мои, подумал я, и губы.

Разглядывая его, я был поражен, до головокружения изумлен — у меня даже колени затряслись — и глубоко опечален тем, насколько он молод. Он выглядел новым, как будто его только что сделали. Он был, можно сказать, ослепителен. Позже, когда он стал относиться ко мне миролюбивее, Анна заставила нас встать друг к другу спинами, и он оказался на дюйм выше.

Мне захотелось увидеть его без одежды. Мой живот никогда не был плоским. Руки, ноги и плечи были достаточно сильны, но мускулистостью я не отличался. Я говорил себе, что не создан для этого. Я хотел увидеть его живот. Хотел увидеть его грудь, плечи, предплечья. Мне хотелось его потрогать. Почувствовать его кожу. Ощутить его мускулы. Признаюсь, мне ужасно хотелось увидеть его член. Анна писала, что он не обрезан. Мне хотелось посмотреть, как он выглядит, насколько он большой. На моем теле всегда было мало волос. Мне было интересно, сколько волос у него на груди, спине, ногах. Я хотел видеть пальцы его ног. У меня очень некрасивые пальцы ног.

В первые моменты я стеснялся самого себя перед ним и продолжал смущаться. Клон заставлял меня чувствовать себя некрасивым и старым, старомодным, не сумевшим реализовать себя. Я представлял себе, что он думает обо мне, не знаю уж, на каком языке: «Вот что из тебя получилось. Несмотря на все преимущества, данные при рождении». Честно говоря, смешно себя так чувствовать, но иначе было невозможно. Еще более тяжким для меня стало следующее: в его присутствии (я ничего не мог с этим поделать) оживали все потери, понесенные мной с его возраста. Все, что потеряно впустую. Все, что я растратил. Постоянная непреходящая боль. Ни потери, ни растраты не стали привычными. Боль была вполне обоснованной и, как напоминал мне Алан, часто заставляла меня падать духом. Глядя на него, мне порой хотелось обнять его и заплакать, но не о нем.

В то же самое время я знал, что на самом деле никогда не был похож на Алана. Ни в двадцать один год, ни в любое другое время, за исключением, может быть, момента рождения. У него не было родителей, которые его воспитывали. Я смотрел на него и начинал думать (если не сразу, то позже) о том, кем бы я стал, насколько хуже я стал бы, будь я сиротой или живи у других родителей. Мой отец, пока он был со мной, и мать, остававшаяся со мной гораздо дольше, были ко мне внимательны и заботливы. Когда я смотрел на Алана, я был благодарен им обоим. В прошлом году я стал стариком. У меня бессонница. Барахлит сердце. Я собираюсь покинуть этот мир, но я вечно благодарен ему, несмотря на все его неизбежные мучения, ужасы, уродства. Миру, в котором Алан никогда не жил.

Я должен сказать: хотя я приехал с совершенно другими мыслями, он мне сразу же не понравился. Не потому, что так явно невзлюбил меня. Не потому, что был невежествен, плохо воспитан и груб, хотя все это в нем было. Не потому, что я чувствовал себя униженным, представленным в ложном свете его поведением или ощущал личную ответственность за это. Вы можете подумать, что мне просто не понравился тот, кем я был в двадцать один год. Не знаю, чем объясняется мое отвращение. Может быть, действовал своего рода инстинкт защиты своей территории в этой игре. Думаю, инстинктивно я рассматривал Алана как более молодого, более сильного, более красивого двойника, неправильное существо в моем теле, ошибочно созданное, чтобы быть моим соперником — конкурентоспособным, жадным, занимающим чужое место. Если он существует, как могу существовать я? Так, наверное, я думал.

В его возрасте я встретил Сару. Не могу представить его рядом с ней.

В тот первый миг я не чувствовал ни вины, ни позора. Не чувствовал себя соучастником того, что Алан существует. Не испытывал гордости или утешения от того, что дал ему жизнь. (Да и что, ради Христа, я сделал? У меня взяли пробирку крови, и двадцать один год я даже не вспоминал об этом.) Я ни разу не ощутил, что воплотился в нем, как порой думает отец, глядя на сына. В тот первый день в моей реакции не было ничего отеческого; я не чувствовал к клону ничего, что мог бы почувствовать к собственному сыну. Он был клоном, этот факт исключал любые другие факты и делал неуместным любое знание или мудрость, которые я, возможно, приобрел в течение всей жизни. Время от времени, уже через несколько месяцев (когда я полюбил Алана и стал заботиться о нем), когда он расслаблялся, общаясь со мной, я ловил себя на мысли: если бы мой сын остался жив, он был бы похож на него. (Если бы мой сын остался жив, он был бы гораздо старше Алана, в котором к тому же не было ничего от Сары.)

Материнский инстинкт Анны был безграничен. С первой и до последней минуты, проведенной рядом с Аланом, Анна была нежна с ним. Она была терпеливой, заботливой, сострадательной и любящей, насколько вообще возможно в этой ситуации. Наблюдая за тем, как она ведет себя с клоном, как она учит его и направляет, как успокаивает его, когда он впадает в буйство, я не раз спрашивал себя: испытывала ли она ко мне, когда мы вместе жили в Айове, материнские чувства. Я спросил ее об этом. Анна засмеялась.

— Нисколько, — ответила она. — Хотя тебе, думаю, не помешала бы материнская забота. И потом, как ты можешь об этом спрашивать? Я была влюблена, ты был глух и слеп. Как ты мог этого не понимать? Я хотела спать с тобой. Хотела, чтобы ты предложил мне лечь с тобой в постель. Как ты мог этого не понимать?

Она сказала мне, что ее материнские чувства к Алану были слегка притуплены постоянным ощущением, что у нее есть свои дети, что ей есть о ком заботиться и волноваться, что у нее есть внуки.

— Я часто думаю, — призналась она, — кто он для меня? Я думала то же самое, когда преподавала и одновременно пыталась воспитывать своих детей. К счастью, я не так уж часто обижалась на своих учеников за то, что они — не мои дети, за то, что они отнимают у меня большую часть моего времени и сил. Это тяжело — ощущать, что забросила собственную семью, целыми днями занимаясь чужими детьми. Сотнями детей. Ты сам знаешь.

(Я не знал, но Анна не хотела меня обидеть.)

Мне не нравилось, и вовсе не от обиды, предположение о том, что материнские чувства Анны хотя бы отчасти объясняются тем, что этот клон — мой.

«Он — не ребенок», — предупреждал нас Высокий. Он был прав, и нужно сказать, что он не зря предупреждал нас. Было легко и удобно позволить себе думать о нем как о ребенке. Основа его поведения, его эмоциональная гамма была вполне детской. Но он был мужчина двадцати одного года. Он прожил двадцать один год, был наделен соответствующим сознанием и разумом. Двадцать один год он переживал определенный опыт. Он провел двадцать один год в мире Отчужденных земель, каким бы ни был этот мир. Если организация Анны не ошибалась в своих гипотезах, он начал работать с тринадцати лет.

В первое время, пока мы еще были в Оттаве, Анну беспокоила напряженность, открытая враждебность в моих отношениях с Аланом. Она спорила со мной, апеллируя к моему возрасту и предполагаемой мудрости.

— Ведь он как ребенок, — нетерпеливо говорила она. — По возрасту ты ему в отцы годишься. Даже в дедушки. Ты должен быть умнее. Именно ты должен наладить отношения.

— Ну, знаешь, тебя он не презирает.

— Не нужно принимать это близко к сердцу, — убеждала она.

— Может, он все понимает?

— Нет. Невозможно. Не понимает.

Я смотрел на Алана, сидящего в бейсболке на диване. Он взглянул на меня, не увидел для себя ничего приятного и полезного и быстро отвел взгляд. Потом посмотрел на Анну. Он пристально вгляделся в нее. Ему понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, кто она такая. Было ясно видно, что он очень старается ее вспомнить. Он был в плохой форме, когда видел ее в последний раз. Когда же он наконец узнал ее, его реакция была неожиданной. Он выпрямился и стал подпрыгивать на диванной подушке. Его глаза были широко открыты. Губы шевелились, как будто он силился что-то сказать. Он дрожал. Сжимал и разжимал кулаки, будто подавал сигнал. Потом, хотя Анна была на другой стороне комнаты, стояла рядом со мной около пустой этажерки, он наклонился в ее сторону, как цветок, потянувшийся к солнцу, сместившись на самый край дивана, словно мог дотянуться до противоположной стены. Он начал издавать странные звуки. Это не было удушье, хотя его дыхание прерывалось. Из горла Алана вырывалось гортанное хныканье, горестное и жалобное, пронзительное, вроде кошачьих воплей. Как только он увидел Анну, он больше ни на что и ни на кого не смотрел.

Позже, вечером, мы говорили о его реакции и том, что она может предвещать. Анна назвала это случаем «запоздалого импринтинга». Этот термин она только что изобрела.

— Если утята, — говорила она, — только что вылупившиеся птенцы, первым делом видят не мать, а большой оранжевый мяч, они начинают считать этот мяч своей матерью. Не отходят от него ни на шаг, повсюду следуют за ним, делают все возможное, чтобы не выпускать его из виду. Я была первой женщиной, которую он увидел, выбравшись из Отчужденных земель. Может быть, первой женщиной, которую он вообще когда-либо видел. Он привязался ко мне.

Она привела еще один пример: маленькие обезьянки, которым давали суррогатных матерей, неодушевленных и различной степени мягкости.

— С ним обращались грубо, — объяснила она. — А я была мягкой.

Очевидно, что в ее словах была своя правда. С самого начала его отчаянно тянуло к Анне, в нем играло чувство собственника. Он не оставлял меня с ней наедине. Но ее объяснение казалось мне слишком простым, не учитывающим эротическую составляющую его чувств.

Вопрос физического поведения Анны с Аланом был затруднительным и беспокоил нас обоих. По мнению Анны, в процессе приобщения Алана к цивилизации, его обучения и воспитания она обязательно должна прикасаться к нему — аккуратно, осмотрительно, но часто, насколько это возможно.

— Ему необходим тактильный контакт, — говорила она.

— Похоже, ему это просто нравится, — возражал я.

— Ему это нужно. Отчаянно необходимо.

— Будь осторожна.

— Я знаю. Я осторожна. Пытаюсь быть осторожной. Черт. Естественно, я не хочу внушать ему дурные мысли. Это абсурдно, — пожала она плечами, — представить себе, что я, в моем возрасте, способна возбудить мужчину.

— Не знаю, — ответил я.

— Взгляни на мои руки, — сказала она и показала мне их. — Они как лопаты. Мозоли. Вот и все.

— Может, все не так просто, — сказал я. — Для вас обоих.

— Возможно, — согласилась она.

Анна сделала несколько шагов к Алану. Я остался на месте и смотрел на них. Она приближалась медленно, чтобы не напугать его, хотя сразу было видно, что он вовсе не испуган. Она неловко наклонилась, согнув ноги в коленях, чтобы стать меньше ростом, не такой внушительной. Не было нужды это делать. Если бы он захотел, то переломил бы ее шею, как прутик.

— Привет, — сказала ему Анна.

Алан был страшно напряжен. Чем ближе она подходила к дивану, тем более буйно он подпрыгивал, все быстрее сжимал и разжимал кулаки. Хныканье сменилось на монотонные серии коротких отрывистых звуков, похожих на «ху». Обезьяний клич. Он замотал головой из стороны в сторону. Было неприятно и страшно наблюдать такое поведение у нормального на вид двадцатилетнего парня. Поскольку он так сильно походил на меня, каким я был когда-то, мне тяжело было наблюдать за его выходками. Даже не из-за того, как он выглядел. Было ли у меня когда-либо чувство собственного достоинства? Изящество? Глядя на него, я ужаснулся сам себе. Ужасала сама мысль о том, чтобы быть собой. В тот миг я почти потерял надежду. Для любого из нас.

Анна села рядом с Аланом на диван. Он перестал мотать головой и теперь смотрел на нее.

— Тс-с, — сказала она. — Тише.

Обезьяний клич стих.

— Хорошо, — сказала она. — Ты молодец.

Она положила ладонь ему на бедро. Он перестал подпрыгивать. Кончиками пальцев она коснулась его запястья, и его руки замерли. Это походило на ритуал изгнания нечистой силы.

— Так-то лучше, — сказала она. — Хорошо. Теперь ты молодец.

Анна улыбнулась ему. Мягко погладила по руке, чуть ниже плеча.

— Все хорошо. С тобой все будет в порядке. Все в порядке. — Она взяла его за руку. — Я рада снова тебя видеть. Я по тебе скучала. — Костяшками пальцев она провела по его щеке. — У тебя было плохое время, малыш. Все хорошо. Теперь все будет хорошо.

Он смотрел на нее, ожидая и желая большего.

— Ты знаешь, кто я? — сказала Анна.

Она все время ему улыбалась.

Он не отвечал. Не моргал. Если бы он мог, то вывернулся бы наизнанку.

— Да. Конечно. Ты знаешь. Ты помнишь. Мы некоторое время жили вместе, ты и я. В моем доме. Ты жил у меня дома. Ты помнишь. Ты был болен. У нас было время. Ты оставался со мной. В моем доме. Помнишь?

Он ничего не говорил.

— Ты понимаешь, что я говорю? — спросила она.

Трудно сказать наверняка, но мне показалось, что он кивнул.

Анна посмотрела на меня. Я не двигался.

— Хочешь ему что-нибудь сказать?

— Что я должен сказать?

— Скажи: привет.

— Привет, — повторил я.

Я с трудом смог заставить себя взглянуть на клона. Он не глядел на меня.

— Поговори с ним, — попросила Анна.

— Мне нечего сказать. Я его не интересую. Он не замечает, что я здесь.

— Скажи что-нибудь. Дай ему понять, что ты не опасен.

Я ничего не мог придумать.

— Карл у Клары украл кораллы, — наконец проговорил я.

— Потрясающе, — отозвалась Анна.

— Я много о тебе слышал. — Я показал на Анну. — Я — ее друг. Мы — старые друзья. — Потом обратился к ней самой: — Это все, что я могу. Дай мне время. Мне трудно.

— А ему, думаешь, легко?

— Мы — твои друзья, — сказал я Алану. Потом повернулся к Анне: — Может, мне подойти поближе?

— Лучше не надо, — ответила она.

Должно быть, Анна чувствовала смятение при виде нас, Алана и меня, сошедшихся в пространстве и времени (причем обошлось без «большого взрыва»): двойник ее знакомого юноши, точно такой, каким она его помнила, а рядом — сам юноша, состарившийся и непохожий на самого себя. Видя ее в тот день с Аланом, я, должно быть, подумал, что, глядя на него, в ней могут проснуться воспоминания о том, что она чувствовала ко мне, когда мы учились в аспирантуре. Помню, что мне подумалось — она предпочитает мне Алана. Она могла позволить себе думать (и это очень печально), что он, в отличие от меня, не выберет себе другую женщину, кроме нее. Что ей не придется ни с кем соперничать за его расположение или привязанность. Что Алан — это версия меня, не поддающаяся другим чарам. Но подсознательно она, возможно, видела в нем более безопасный, денатурированный, «родственный» способ испытать хоть какую-то близость, в которой ей сорок пять лет назад отказали в Айове. Вот так бесцеремонно я помещаю себя в эпицентр ее мыслей и чувств.

Анна приставила к груди указательный палец.

— Меня зовут Анна, — сказала она Алану. — Анна. Я называла тебе свое имя. Когда ты был со мной. — Она снова показала на себя. — Можешь сказать: «Анна»?

Она подождала его ответа. Мне показалось, прошло очень много времени. Хорошая педагогика.

— Ладно, — кивнула она, когда стало ясно, что клон собирается хранить молчание. — Не говори. Скажешь, когда будешь к этому готов.

Она показала на меня:

— Это — Рэй. Рэй — мой друг. И твой друг тоже.

Вы ожидаете, что следующим жестом она указала на него и произнесла его имя, но она этого не сделала.

— Когда ты был у меня, — сказала она, — ты находился в Айове. Там я живу. Это далеко отсюда. В другой стране, она называется Америка. Ты проделал долгий путь.

Она встала.

— Иди сюда, со мной, — предложила она ему.

Она взяла его за руку и заставила встать.

Я в первый раз увидел Алана в полный рост. Он был больше, чем я ожидал. На его предплечьях выделялись налитые мускулы и вены, шея была мощная. Стоя на месте, он всегда казался неуклюжим, неловким, словно не знал, как равномерно распределить вес. Но в движении он был легким и свободным, спортивным.

Я никогда не был легким, свободным или спортивным. Во всех видах спорта, кроме бейсбола и боулинга, я вечно был хуже всех. Мой отец, который почти всегда подбадривал меня, говорил, что я бегаю как Граучо Маркс. Я не понимал, что это означает. Позже учитель физкультуры говорил, что я бегаю так, словно мне в пятки вбили гвозди. Школьный футбольный тренер заявил, что во мне отсутствует стержень. Но Алан, похоже, обладал способностями к любому виду спорта.

Анна подвела его к окну справа от кресла.

— Посмотри сюда, — сказала она.

Алан послушно выглянул в окно вместе с ней.

— Это — Оттава. Сейчас ты в Оттаве. Оттава — город в стране под названием Канада. Это хорошее место. Ты здесь в безопасности. Мы теперь с тобой.

Трудно сказать, понял ли он что-нибудь.

Стоя у окна, Анна продолжала:

— Вон там, внизу — огород. Те два человека живут здесь. Они выращивают овощи. Помидоры. Фасоль. Морковку. Кабачки. Всякие вкусные вещи.

Он продолжал смотреть в окно, переминаясь с ноги на ногу.

— Может, ты работал на огороде?

Он не ответил.

— Ты ешь овощи, я знаю, — сказала Анна.

Она тронула его за руку.

— Как тебя зовут? — спросила она. — Назовешь мне свое имя?

Он не ответил.

— У тебя есть имя?

Снова молчание.

— Как же нам тебя называть?

Она проговорила это с надеждой, потом беспомощно взглянула на меня. Я пожал плечами. Она улыбнулась ему и легонько сжала его руку:

— Не волнуйся, милый. Мы что-нибудь придумаем.

Она оставила его у окна и подошла ко мне.

— Мне ужасно не нравится, как я с ним разговариваю. Звучит так снисходительно. Неудивительно, что он не отвечает. Это ниже его уровня.

— Думаешь? — усомнился я.

— Уверена, — кивнула она.

— Ну, у тебя все равно получается лучше, чем у меня.

— Но что дальше? Он здесь. Мы здесь. Что нам теперь делать? С чего начать? Как провести следующие пять минут? Следующий час?

— Ты меня озадачила, — сказал я, хотя вопрос о том, как провести время, совсем недавно был наиболее существенным в моей жизни.

— Хочешь посмотреть свою комнату? — спросила она Алана. — Пойдем посмотрим твою комнату.

Алан стоял на месте, спиной к нам.

— Идем, — позвала она. — Я покажу тебе, где ты будешь спать. Посмотрим на твою кровать.

Он не шевельнулся.

— Почему бы тебе не переодеться? — предложила она. — Давай? У тебя есть одежда?

Он стоял, словно окаменел.

— Ладно, я пойду посмотрю твою спальню.

Она вышла из гостиной и направилась по коридору.

Алан отвернулся от окна. Он выглядел несчастным.

— Подожди, — окликнул я Анну. — Думаешь, мне надо остаться с ним?

— Я надеялась, он пойдет за мной, — ответила она из коридора.

— Он не пошел, — сказал я.

Она вернулась в комнату.

— Идем.

У нее был умоляющий голос.

— Иди, — сказал я клону. — Скорее.

Он не обратил на меня никакого внимания.

— Пожалуйста, — попросила Анна. — Прошу тебя, идем со мной.

Не знаю, была ли какая-то связь между тем, как она попросила, и его согласием, но на этот раз он пошел с ней. Я стоял чуть в стороне, но он, проходя мимо, толкнул меня плечом. Ощущение было такое, будто меня ударили в грудь тяжелым набивным мячом. Я пошатнулся. У меня перехватило дыхание, я сделал шаг назад, чтобы удержаться на ногах. Когда я сумел выдавить: «Эй, осторожнее!», Алана уже не было в комнате.

Я подошел к окну. В огороде за кирпичной оградой две женщины согнулись над грядкой. На вид они были ровесницами, лет под семьдесят, и, скорее всего, сестрами. На одной из них была широкополая соломенная шляпа, на другой — красный козырек. Обе одеты в шорты и футболки, у обеих на руках садовые рукавицы. Я наблюдал за ними, пока Анна и Алан осматривали спальню, которую нам с ним предстояло делить, что в данный момент казалось зловещей перспективой. Одной из многих. Эти две женщины выглядели так счастливо и мирно. Мне хотелось открыть окно и позвать их. Рассказать им, что здесь происходит. Мне никогда не нравилось копаться в земле — слишком много насекомых, слишком много грязи. Я предоставлял заниматься этим Саре, и она вдохновенно работала в саду. Но сейчас я предпочел бы спуститься в огород к этим двум старым счастливым сестрам, занятым обычным делом под дневным солнцем, наедине с насекомыми и канадской грязью.

Анна вернулась в комнату, Алан держался около нее. Он выглядел довольным. Она несла коричневый бумажный пакет из магазина.

— Это вся его одежда, — объявила она. — Ему нужно все. Белье, носки, рубашки и брюки. У него ничего нет. Не могу поверить. О чем они думали?

— Он может пока надеть что-нибудь из моих вещей, — предложил я.

— Если они подойдут, — сказала она. — Скоро осень. Ему нужна теплая одежда.

— Все будет в порядке, — заверил я.

— Нам придется повести его за покупками.

— Только не сейчас, — попросил я.

Анна улыбнулась:

— Нет. Не сейчас.

Мы повели его за покупками неделю спустя. Совершенно безрассудно. Если не считать короткой полуночной прогулки по Фриэл-стрит, чтобы он немного подышал свежим воздухом, он впервые вышел из квартиры. Прошедшая неделя показала, что он кое-как мог говорить, когда хотел. Ему нравилось произносить имя Анны. Он не называл меня по имени и не заговаривал со мной. Если он хотел есть, он просил еду. Говорил: «Я голоден», или «Я хочу еду», или «Дайте мне еду», или «Я хочу есть». Он не испытывал трудностей с местоимениями, никогда не путал «я» и «ты», «мой» и «твой», как, по словам Анны, часто делают маленькие дети. Говорил: «Я устал», когда ему хотелось спать, желал Анне спокойной ночи, прежде чем лечь спать. Он говорил: «Мне надо поссать» и «Мне надо посрать». Анна просила его употреблять вместо этих слов «пописать» и «покакать», но он не стал этого делать. В первую неделю он узнал, что такое телевизор, а потом постоянно просил включить его. «Я хочу телевизор», — громко повторял он, и нам приходилось его включать, чтобы клон заткнулся. Когда он уставал сидеть в квартире — в первые несколько недель мы, не без причины, отказывались выпускать его на улицу, и он слонялся из угла в угол, — то говорил: «Я хочу на улицу».

Мы поехали за покупками в понедельник утром, выбрав такой день и время, когда, как мы полагали, в магазинах мало народу. Мы отправились в молл в западном пригороде. Мы не учли, что скоро начнутся занятия в школе, и трехэтажный универмаг в одном конце молла был полон матерей с детьми. Я наблюдал за реакцией Алана на отношения матерей с детьми, представленные там во всем своем многообразии, но его это как будто не удивляло. Он не проявлял никакого интереса к детям, но смущенно разглядывал женщин, особенно молодых матерей, и так глазел на каждую из них, словно пародировал изумление. Анна прилагала усилия, чтобы увести его оттуда, заставить молчать и шагать дальше. Проходя мимо молодой светловолосой женщины с большой грудью (возможно, она еще кормила цепляющегося за нее малыша), Алан наклонился и сказал что-то на ухо Анне. Не знаю, что он сказал — она не стала повторять, — но его слова расстроили и рассердили ее.

После этого Анна взяла инициативу в свои руки. Она быстро подобрала носки, трусы — я настоял на «боксерах» — и пижаму, потом взяла несколько рубашек и слаксы, чтобы он примерил. Еще шерстяной свитер с треугольным вырезом. Все это, кроме свитера, мне не понравилось — вещи были слишком модными и дешевыми — но клону было безразлично, как и ей. Мы нашли мужские примерочные. Мы радовались тому, что Алан ведет себя прилично, но все же побоялись отправить его в занавешенную кабинку одного. Мне с ним идти было нельзя, мы даже не рассматривали такую возможность. Всю прошлую неделю мне пришлось спать на диване в гостиной, потому что он отказался впустить меня в спальню. К тому же он не позволял мне смотреть на него, пока он полностью не оденется. Алан спал в нижнем белье — он избегал пижамы, которую купила Анна, — и даже когда он согласился на то, что я буду спать в комнате, я мог войти туда лишь после того, как он ляжет в постель и укроется одеялом. Отчаявшись, Анна решила рискнуть и заплатить за одежду без примерки. За исключением коротковатых слаксов, обтягивавших промежность, одежда вполне подошла ему.

— Он, должно быть, голоден, — сказала Анна. — Ты голоден? — спросила она Алана.

На сей раз он отчетливо кивнул.

— Прогресс, — заметил я.

— Он голоден.

— У нас есть еда?

— Нет, — сказала она. — Холодильник пустой. Надо купить.

— Я схожу.

— Это было бы здорово, — согласилась она.

С утра мы полчаса гуляли по окрестностям, чтобы убить время, и увидели небольшой супермаркет недалеко от нашего дома.

— Что купить?

— О, ты сам знаешь. Все, что необходимо. Хлеб, молоко, яйца, масло. Оливковое масло. Купи фруктов и овощей. Может быть, пасту и соус. Чай, кофе. Не знаю — куриное филе… Купи, что хочешь. Что понравится.

— Ладно, — кивнул я. — Но я обычно плохо соображаю, что нужно. Учти.

— Купи хоть что-нибудь.

— Я возьму машину.

— Конечно, — ответила она. — О, еще купи бумажные полотенца, салфетки и губки для мытья посуды. И туалетную бумагу.

— Ладно, — ответил я. — Я быстро.

— Давай, — сказала она. — Может быть, хлопья. Какие ты любишь. На завтрак. Сок.

— Ты справишься?

— Все будет в порядке. Но все-таки возвращайся побыстрее.

— Так быстро, как смогу.

Я взглянул на Алана, стоявшего около нее. Он улыбался.

— Анна, может, мне лучше остаться?

— Нет. Поезжай. И привези мне несколько журналов.

— Каких?

— Все равно. Любых. На твой выбор. Что-нибудь почитать. И десерт. Крекеры. Печенье. Мороженое. Шоколадное с шоколадными крошками. Мы его любим.

— Что-нибудь еще?

— Ха-ха, — усмехнулась она. — Список нужен? Или запомнишь?

— Будет здорово, если я запомню, где мы живем.

Зеленая машина все так же стояла перед домом, и я сумел найти супермаркет без особых проблем. Уверен, что забыл половину того, что перечисляла Анна. Помню, что купил шоколадное мороженое с шоколадными крошками, потому что вечером во время ужина Анна дала Алану на десерт шарик мороженого, после чего он требовал того же во время каждого приема пищи, даже на завтрак. Если мы не ходили в магазин, и мороженого он не получал, он мог вести себя неприветливо и грубо. Впрочем, в самом начале он почти всегда был таким.

В тот день в магазине со мной произошла неприятность. Не самая последняя неприятность такого рода. Я был в середине какого-то прохода, тележка была завалена покупками. Я смотрел на тележку, смотрел на покупки, но не мог вспомнить, как брал их с полок. Не знаю, как это вышло, но я не узнавал ничего, что лежало в моей тележке. Если, например, там были помидоры, я не мог сказать, что это. Мое сердце заколотилось, появилась одышка. А может, мне просто показалось, что у меня учащенное сердцебиение и что мне трудно дышать. Я превосходно знал свое тело и как оно работает. Начался звон в ушах. Я подумал, что у меня инсульт — я до сих пор помнил весь этот медицинский малопонятный жаргон, — но мне не было больно, я не ощущал особого дискомфорта. Меня захлестнул ужас. Я хотел бежать. От этой тележки. Из этого магазина. Из этого города. Из этой страны. Что я здесь делаю? Покупаю продукты в продовольственном магазине в понедельник днем в Оттаве. Кто бы мог поверить в такое? В тележке лежали продукты, а я не знал, как они называются. Я думал: что я делаю? Кто я такой? Я на самом деле задавал себе эти вопросы. Мне хотелось сесть в зеленую машину и без остановки ехать обратно в Нью-Гемпшир. Я помнил, где живу. Семь часов, и я дома. Меньше всего на свете мне хотелось возвращаться в квартиру, где меня ждали Анна и клон.

Я не сбежал. Я малодушно стоял около тележки и ждал, сам не понимая этого, пока пройдет приступ. Он прошел. Я покатил тележку — хорошо, что было за что держаться, на что облокотиться — к кассе, заплатил за продукты наличными. Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул вечерний воздух. Было все еще жарко и душно. У меня собралось пять пакетов с продуктами. Я изумился, увидев, сколько всего я купил. Загрузил сумки в багажник зеленой машины и вернулся на Фриэл-стрит. Оставив машину перед нашим домом, я три раза проделал путь вверх и вниз по лестнице, отдыхая между подъемами, оставляя сумки перед дверью квартиры. Когда я принес все, я постучал в дверь. Три коротких стука — у меня и в мыслях не было шутить, — как стучал Высокий. Никто не ответил, не раздалось ни шороха. Я снова постучал три раза, подождал, затем попробовал повернуть ручку. Дверь была открыта. Я поднял две сумки с продуктами и вошел внутрь. Анна сидела в углу дивана, клон лежал, растянувшись во весь рост и положив голову ей на колени. Она поглаживала его по волосам. Она поднесла к губам указательный палец, потом улыбнулась мне. Клон спал. Пьета, подумал я, чувствуя себя внезапно расстроенным. Я внес остальные сумки тихо, как только мог.

Анна так и сидела на диване, держа голову Алана у себя на коленях. Я унес сумки на кухню. Мы не разговаривали. Никто из нас, хотя и по разным причинам, не хотел его будить.

День почти прошел. Алан спал, Анна сидела с ним. Может быть, она тоже задремала. Я распаковал в спальне свою одежду. Алан проснулся. Анна приготовила ужин. Пока она была на кухне, я старался вести себя как можно тише. Не помню, что мы ели на ужин. Манеры Алана за столом были лучше, чем я думал. Он умел пользоваться ножом и вилкой. Жевал с закрытым ртом, сидел ровно, не звякал приборами. Когда он не пользовался салфеткой, то клал ее на колени. Он ел вдумчиво и съел все, что дали, включая два шарика мороженого на десерт.

После ужина я стал мыть посуду, а Алан долго сидел в туалете. Он провел там довольно много времени, так что Анна забеспокоилась и постучалась, чтобы узнать, все ли в порядке. Мы втроем посмотрели телевизор. Я сидел в кресле, Алан и Анна — на диване. Не помню, что мы смотрели — что-то развлекательное, — но, судя по всему, Алан впервые столкнулся с телевидением. Он очень заинтересовался программой и расстроился, когда через несколько часов мы выключили телевизор.

Анна первая собралась спать. Алан стоял перед дверью ванной комнаты, пока она была там, а я следил за ним из другого конца коридора, чтобы он не сделал ничего дурного. Когда Анна вышла из ванной в длинной ночной рубашке и халате, туда вошел Алан. Этот случайный порядок — сперва Анна, потом Алан, потом я — так и остался незыблемым, потому что Алан отказывался его менять. Мы с Анной стояли в коридоре.

— Долгий день, — сказал я.

— Да.

— И странный.

— Очень странный, — кивнула она.

— Что будем делать завтра?

— Начнем.

— Что начнем?

— Начнем с ним работать.

— Это будешь делать ты, — уточнил я. — А я?

— Ты будешь помогать.

— Не уверен, что от меня будет польза.

— Значит, просто не будешь мешать.

Анне нравилась роль учительницы Алана, она относилась к ней очень серьезно. Но она испытывала двойственные чувства к этому проекту. Ради Алана, да и ради себя она хотела, чтобы он постоянно развивался под ее руководством. И так оно и было. В то же время она считала планы своей организации в отношении Алана и те способы, какими ее соратники намеревались использовать его, когда он будет готов к разговорам и выступлениям на публике, настолько одиозными и жестокими, что ей всеми фибрами души хотелось замедлить процесс, помешать развитию клона, чтобы он оставался бесполезным для них так долго, как только возможно. Однако это было сложно для нее самой. Она без тени сомнения верила, что Алан может стать определяющим фактором в усилиях ниспровергнуть правительственную программу клонирования. Точно так же она верила в великую важность этих усилий. Обучая Алана, она считала, что у нее есть возможность участвовать в чем-то, что имеет важное преобразующее значение. Она полагала — и говорила об этом, заглядывая вперед, — что находится если не во главе революции, то в самом ее сердце. Ее саму нисколько не интересовала власть, но, несмотря на принципиальную приверженность к жизни простой, как григорианский хорал, в глубине души Анна была революционеркой. Она давно могла бы… что? Править? Нет. Жить. Я не верил в идею, что Алан, Анна или ее организация сумеют вызвать хоть какое-то реальное изменение в политике или действиях правительства, и не хотел участвовать ни в этой революции, ни в любой другой.

Алан вышел из ванной. Он все еще был в одежде.

— Стой спокойно, — сказала Анна.

Она сняла бейсболку с его головы.

Алан вошел в спальню, нашу спальню, и закрыл за собой дверь. Анна немного подождала, потом постучала (она ожидала ответа, но не получила его), потом вошла в дверь. Я остался в коридоре. Алан лежал в кровати, той, что стояла дальше от двери. Он укрылся одеялом. Анна присела на краешек его постели. Положила руку ему на грудь.

— Хочу пожелать тебе спокойной ночи, — сказала она. — Желаю тебе хорошего сна. Хочу, чтобы тебе приснились добрые сны. Утром все будет гораздо лучше. Будет не так странно, не так чуждо. Спи. И не тревожься. Если я тебе понадоблюсь, я буду в соседней комнате. — Она выключила лампу, стоявшую на тумбочке между кроватями. — Спокойной ночи. Сладких снов.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

— Думаешь, подействует? — поинтересовался я.

— Что именно?

— Думаешь, он уснет?

— Надеюсь, — ответила она.

— Я тоже, — проговорил я. — Не хочешь поговорить?

— Не знаю. Не очень. А ты?

— Я бы не возражал.

— Ладно, — сказала она. — Идем в гостиную.

Мы проговорили около часа. Мы говорили об Алане. О его отношении к ней — я выразил свои сомнения — и о его отношении ко мне. Это беспокоило нас обоих. Я не стал рассказывать о том, что случилось со мной в магазине, но выразил опасения о своем здоровье.

— Ты ведь знаешь, — сказал я, — рано или поздно мне понадобится врач. Кардиолог.

— Хорошо, — ответила Анна.

— Я рассчитывал попасть к своему врачу через семь недель. Чтобы проверить, насколько сильно повреждено сердце.

— Семь недель еще не прошли, — отозвалась она. — Заканчивается вторая.

— Правда? — изумился я. — Господи! Действительно, правда. Но мне все равно нужно это сделать. Напомнишь мне?

— Ты волнуешься.

— Да, — кивнул я. — А ты бы не волновалась?

— Волновалась бы.

Мы поговорили о Высоком. Я пожаловался на зеленую машину. Обсудили завтрашний день. Пока мы разговаривали, Алан лежал в постели и, по-видимому, уснул.

— Ты заметила, — спросил я, — что у него пробор с правой стороны?

— Нет, — ответила она. — А что?

— У меня пробор слева. Похоже, он делает его в соответствии с ростом волос. Тебе это не кажется странным?

— Не знаю, — сказала она. — Не думаю, что это имеет значение.

— Нет, конечно, я понимаю, — ответил я.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Анна ушла в свою спальню. Я помылся, потом проверил дверь квартиры, чтобы убедиться, что она заперта. Выключил свет. Я оставил свет в ванной и прикрыл дверь в нее так, чтобы в коридоре было не совсем темно. Потом открыл дверь спальни. Увидел Алана, лежащего в кровати. Казалось, он спит. Я разделся как можно тише и лег в постель. Как только я натянул одеяло, Алан сел.

— В чем дело? — спросил я и тоже сел.

Он не ответил. Встал с постели. Я увидел, что он не снял брюки.

Я тоже поднялся.

— Что случилось? — спросил я. — Все в порядке?

Он подошел к двери. Вышел в коридор, но свернул не к туалету. Я пошел за ним. Он остановился перед дверью Анны. Взялся за ручку двери.

— Эй, — окликнул я. — Что ты делаешь, малыш?

Он открыл дверь.

Я вцепился в его руку, чуть выше локтя.

Это был первый раз, когда я дотронулся до моего клона. Что я почувствовал, коснувшись плоти, которая была моей плотью? Самое тесное в мире кровное родство. В Нью-Гемпшире Анна рассказывала мне, что ощущала, когда касалась своих детей. Она говорила, что ее это успокаивало. Говорила, что это похоже на прощение, словно возвращаться домой из долгих странствий, как блудный сын. Я не почувствовал ничего подобного. Его рука была твердой и мощной, и я ощутил под рукой только грозную силу.

— Что ты делаешь? — воскликнул я.

Он повернулся ко мне, вырвав свою руку. Бросил на меня сердитый взгляд. Клянусь, он оскалился! Затем, ясно как день, он произнес:

— Долбаная задница!

(Это были единственные слова, которые он произнес за весь первый день. Мы обнаружили, что у него был довольно богатый словарный запас сексуальных понятий, особенно гомосексуальных, извращенных.)

Он поднял кулак, чтобы меня ударить. Я съежился и закрыл лицо.

Анна открыла дверь.

— Прекратите, оба, — велела она. — Просто перестаньте. Что происходит?

Он опустил кулак.

— Возвращайся в постель, — сказала она Алану. — Сейчас же. А ты, — повернулась она ко мне, — ляжешь спать в моей комнате.

— А ты где будешь спать? — спросил я.

— У вас.

— Только не это. Он — сумасшедший. Я тебе не позволю.

Алан стоял и смотрел на нас.

— Иди спать, — снова велела ему Анна.

Он повиновался.

— Что, черт возьми, происходит? — спросила она.

— Он меня чуть не ударил.

— Почему? Что ты сделал?

— Я пытался не дать ему войти в твою комнату.

— Почему?

— Я не знал, что у него на уме.

— Я разрешила ему прийти, если понадоблюсь, — сказала она.

— Я не был уверен, что он ничего не замышляет.

— И что, по твоему мнению, могло случиться?

— Понятия не имею, — ответил я.

— Ничего бы не случилось, — настаивала она.

— Ты не знаешь.

— Знаю, — возразила она.

— Ты слышала, что он сказал?

— Да.

— И что ты думаешь?

— Просто слова, — сказала она.

— О, я так не считаю.

Той ночью я спал на диване, как и всю последующую неделю. Анна спала в своей комнате. Я настоял, чтобы она запирала дверь, и она согласилась. Когда я освободил комнату, довольный Алан стал спать там один.

В самом начале этого отчета я заметил, что в какой-то невероятный момент — мне было двадцать два, и я учился в аспирантуре — мною интересовались сразу три женщины, Энн, Анна и Сара, причем две из них, Энн и Сара, были в меня влюблены. Учитывая мою, как я считаю, реалистическую самооценку, а также скудный опыт общения с девушками, это действительно достойно изумления. Я не знал тогда, чем объяснить их тяготение, и теперь, после года наблюдений за Аланом, пытаясь понять его и мою привлекательность, тоже этого не знаю. К примеру, взять Энн (с которой я поступил бесцеремонно): мы дружили с раннего детства; наша любовь была скорее родственной, она не зависела — по крайней мере, так было с ее стороны — от внешности. Но как объяснить отношение Анны и, что еще более непостижимо, Сары? Ни у одной из них, как мне это представляется, не было никакой нужды, никакой разумной причины полюбить меня.

Анна уверяет меня, что Алан красив, и часто добавляет — не только для точности, — что он выглядит лучше, чем я, каким она меня когда-то знала. Я согласен, что он не лишен привлекательности и выглядит лучше, чем я когда-либо. Но когда я смотрю на него, когда сравниваю его с собой — хотя стараюсь делать это как можно реже, — я вижу в основном то, что мне не нравится в себе.

Как и у меня, у него почти нет волос на теле. В моем отрочестве это было причиной многих проблем: я сменил много прозвищ, пока не стал Фасолиной, и эта кличка прижилась. Проведя рядом с нами несколько месяцев, Алан стал менее щепетильным, и я несколько раз видел его в его трусах-«боксерах». Как и у меня, у него нет волос на груди и животе, за исключением тонкой вертикальной линии на груди — она всегда казалась мне похожей на шрам — и уродливых жестких курчавых волосков, похожих на лобковые, вокруг сосков и необъяснимым образом появившегося пупка. Как и у меня, на ногах у него есть лишь маленькие смешные пучки над коленями. Когда я впервые увидел его в Оттаве, у него слегка загорели лицо и руки (судя по всему, прежде чем очутиться за пределами Отчужденных земель, он проводил много времени на воздухе), а когда мы приехали в Виннипег, а также зимой, его кожа (везде, кроме лица) стала белой и восковой, какой она во все сезоны бывает у меня. Его пальцы, как и мои, были короткими, толстыми, с маленькими ногтями, а большие невелики. Мои руки и руки Алана не так страшны, как у Высокого, но далеки от стандартов красоты. Два пальца моей правой, метательной руки, искривлены из-за травмы, полученной во время бейсбольных состязаний, когда я ловил мяч. У Алана все пальцы прямые. Мои ступни, плоские, с растрескавшимися подошвами — мне это кажется оскорбительным, — сейчас двенадцатого размера и даже больше, хотя, когда я был в его возрасте, я тоже носил десятый. За исключением больших, пальцы моих ног — из-за неподходящей обуви? — изогнуты, мизинцы едва видны, ногти похожи на рог. У Алана пальцы ног аккуратные.

У нас карие глаза, носы длинные и тонкие. Его волосы темнее и гуще, чем мои, более волнистые, но я помню, что мои волосы когда-то были точно такими. Его зубы белее моих, потемневших, как и весь я. У меня слегка неправильный прикус; у него все в порядке. Как и я, он опускает взгляд, когда улыбается, хотя делает это неохотно и не часто. Я часто спрашивал себя, почему. Это жест застенчивости? Покорности? Страха? В любом случае это привычное и машинальное движение, которое я не могу контролировать, а наблюдения за Аланом напоминают мне о том, что я слишком большую часть жизни провел, отводя взгляд или отворачиваясь.

Очень редко доводится услышать со стороны собственный голос, как его слышат другие, но Анна подтверждает, что голос Алана имеет тот же самый тембр. Думаю, его можно назвать гортанно-хрипловатым, что звучит не так уж неприятно. Смеется он еще реже, чем улыбается, и его смех обычно короткий и носовой. Я тоже так смеюсь, и тоже нечасто. Когда он растерян, что в то время бывало нередко, он указательным пальцем почесывает голову сбоку, как шимпанзе, когда подражает задумавшемуся человеку. То, что я делаю то же самое, как заметила Анна, заставляет меня ежиться от отвращения. Он постоянно подражает мне, хотя и без всякой задней мысли. В первые месяцы нашей совместной жизни мне казалось, что меня непрерывно передразнивают, и это было очень тяжело.

В этом смысле Алану повезло: он не видел себя во мне.

Я обрезан. Алан, насколько я знаю из дневниковых свидетельств Анны, нет. Я не жестикулирую, когда разговариваю. Думаю, я этому научился, привил себе кое-какие хорошие манеры. Может быть, поэтому и Алан не жестикулирует, когда говорит. Не знаю, определено ли это генетически, но, когда я смотрю на него, на его неподвижные руки, прижатые к бокам, это кажется неестественным.

Если ему интересно то, о чем ему говорят, особенно Анна, он слушает, наклонив голову набок, как щенок. Я очень надеюсь, что не делаю так. Один раз я видел, как он плачет. Я не плачу.

Мы оставались в Оттаве, в квартире на Фриэл-стрит, три месяца, до конца ноября. Мы жили также в Виннипеге, Риджайне и Калгари. Из этих городов — конечно, если бы я мог жить там самостоятельно — мне больше нравилась Оттава, город величественный, спокойный, настоящий.

Обычный распорядок наших дней в Оттаве был таким. Утром, после завтрака, пока я выполнял разные поручения и задания — порой ненужные, только чтобы удалить меня из квартиры, — Анна несколько часов учила клона говорить и читать. Она быстро забросила книги, купленные в Монреале. Каждый вечер она читала ему «Принца и нищего», затем «Оливера Твиста», и он слушал. (Он не интересовался книгами, где главными действующими лицами являлись животные или игрушки, а также не любил сказки и явное фэнтези.) При первой возможности мы набрали полку книг, легких для чтения, иллюстрированных словарей и прочего, чем Алан, похоже, остался доволен. Но Анна быстро заметила, что лучше всего он поддавался обучению в форме рассказа, систематического и подробного. Она делала это всякий раз, когда Алан изъявлял желание слушать. Он не слишком стремился выучить язык.

Она рассказывала об окружающем мире, начав с квартиры и при помощи детского атласа перемещаясь наружу. Когда, по ее мнению, поведение Алана стало более цивилизованным и предсказуемым (понадобилось всего несколько недель обучения), а его открытая враждебность ко мне уменьшилась — он разрешил мне, например, спать в одной с ним комнате, — мы стали выводить его в общественные места. После обеда, если погода была хорошей, он и Анна шли на улицу. Сначала они не слишком удалялись от квартиры, но со временем отважились заходить подальше. Иногда с ними гулял и я, хотя в таких случаях Алан был менее предсказуем и его было труднее контролировать. Ему нравилось наблюдать за сменой караула. Он любил гулять вдоль канала, стоять на площади перед Шато-Лорье. Ему нравилось смотреть на прохожих. Нравилось разглядывать пары, группы юношей и девушек, идущих вместе, хотя его явно тревожили компании, состоящие из одних мужчин, молодых или постарше. Анна рассказывала ему о том, что он видит. Мы купили детскую энциклопедию о человеческой анатомии и физиологии. Анна называла Алану части тела, его и свои — я всячески старался не присутствовать на этих уроках, — и они обращались к тексту. Она рассказывала ему об истории, например, о второй корейской войне, которую изучала сама. Алану нравилось, когда она рассказывала о войне. Время от времени — что ему не очень нравилось — она привлекала меня, чтобы дать ему представление об арифметике, о числах, простых действиях сложения и вычитания. Ни она, ни я не говорили с ним о смерти.

Больше всего Алану нравилось — как и самой Анне, — если она рассказывала о себе, о своей жизни. (Она пыталась рассказывать ему обо мне, но это интересовало его меньше. Хотя он находил подленькое удовольствие в истории о том, как я скатился на заднице с заснеженного холма в Эймсе, когда догонял Анну и Сару.) Некоторые истории он просил повторить снова и снова. Ему очень нравилось, когда рассказ обрастал подробностями, и ни одна из деталей не упускалась, но терпеть не мог сокращений. Особенно он любил одну историю Анны и готов был слушать ее, как одержимый. Это была история про дикую яблоню. В наиболее кратком пересказе она звучала так:

«Когда я была маленькой девочкой, лет шести-семи, однажды утром я сидела дома. Было лето. Мне было нечего делать. Я спросила маму, можно ли поиграть на заднем дворе. Я задумала влезть на старую дикую яблоню, что там росла. Я всегда мечтала это сделать. Мама разрешила мне пойти погулять, но запретила залезать на дерево.

— Ветки тонкие, — твердила мне она, — хрупкие, и если ты заберешься на них, они сломаются.

Я заверила ее, что не полезу на дерево. Вышла во двор. На заднем дворе довольно скучно, если ты один. И я решила забраться на дерево. Я уже лазала на яблоню, несмотря на запрет матери, но никогда не забиралась очень высоко.

Я поднялась к нижнему ряду веток и уселась там. Ветки были толстыми и крепкими. Я немного посидела там, рассматривая двор и дом и поглядывая в кухонное окно, чтобы вовремя заметить маму.

Потом полезла выше. Нашла сук и уселась на него. Ветки там были тоньше, но с легкостью выдерживали мой вес.

Я полезла выше. Теперь я находилась на уровне второго этажа нашего дома. Но ветки не ломались.

Я поднялась еще выше. Забралась на самую макушку дерева. Добравшись до верха, я услышала, как ветка, на которую я опиралась, треснула и сломалась. Я упала. Так вышло, что при падении я не задела ни одной ветки и плюхнулась (это слово из всей истории нравилось Алану больше всего) на лужайку. Я приземлилась в нескольких дюймах от места для барбекю, огороженного кирпичом. На мне не было ни царапины. Я встала и отряхнулась. Мама подошла к кухонному окну, как раз когда я падала, и видела все. Она страшно испугалась, а когда поняла, что я цела и невредима, очень рассердилась. Она отругала меня, а потом отправила на весь день в комнату. Вечером я осталась без ужина».

Боюсь, я не нахожу в этой истории ничего особенного, да и рассказчиком Анна была довольно посредственным. (Сам я в устном жанре безнадежен, поэтому никогда и не пытаюсь.) Можно поразиться тому, что она не разбилась и даже не оцарапалась — хотя, думаю, Алана интересовало что-то другое, — и все-таки история была абсолютно заурядной. Не знаю, почему Алан ее так обожал.

Грустно говорить об этом, но, несмотря на все усилия и таланты Анны, было ясно, что в основном Алан изучает язык и получает представление о мире из телевизора. Он смотрел его все время, когда мы ему разрешали и даже когда не разрешали. Мы с Анной не сходились во мнениях по этому поводу. Анна приводила доводы в пользу телевидения, с разумными ограничениями: оно помогает овладеть языком, социализироваться, способствует росту культурного уровня. Я же считал, что оно бессмысленно и бессодержательно. Просмотр телевизионных программ служил и другой цели: Алан замирал, как только включали телевизор, и это было единственное время, когда она могла спокойно оставить его наедине со мной. Единственное время, которое она могла посвятить себе.