I
В такси, которое везет его из Оперы в редакцию «АВС», на Кастельяна, черной от ночи, красно-белой от света фар и желтой от фонарей, Федерико Гарсия Гарсия пишет, держа открытый ноутбук на коленях. Он требует, чтобы шофер выключил радио, оно ему мешает. Шофер повинуется, надеясь, что «Реял» не успеет забить, пока он не высадит несносного пассажира и не сможет включить приемник.
Федерико печатает очень быстро, почти закрыв глаза, чтобы сосредоточиться.
DON JUAN JODIDO [46]
Мадрид радовался, и недаром, событию, делавшему его европейским центром музыки: «Дон Жуан» Моцарта с участием самого чарующего дирижера, голландца Густава Карста. Однако же публику постигло разочарование. Нет, гениальный Карст упований не обманул: увертюра, исполненная оркестром Концертгебау в полном согласии с могучей и трепетной душой дирижера, была великолепна. Она внушала самые смелые надежды и открывала совершенно невероятные перспективы верности, оригинальности и злободневности. Зал, разогретый двадцатиминутным опозданием (по неизвестной причине), был в восторге. Зрители испытали трепет перед подлинным величием.
Эмоции, однако, были недолгими, если не считать таковыми чувство гнева: выход дона Жуана (в исполнении юного каталонского баритона, чье имя мы не станем здесь называть) стал концом всех надежд. Смешная походка посреди изысканной мизансцены (постановщик Жан-Пьер Жомен), смазанный ритм и ноты на грани грубой фальши накрыли субтильную теплоту музыки холодом самой немыслимой вульгарности. Впечатление было безнадежно испорчено… (дополнить)…
Не надо, конечно, делать поспешных выводов. Однако невольно думается, что Густав Карст вряд ли захочет вернуться в город, где ему пришлось иметь дело с посредственностью. Трудно также удержаться от мысли о том печальном факте, что, если не считать хора, на сцене не было ни одного испанца, кроме этого ходячего недоразумения.
Несколько лет назад, объясняя низкий музыкальный уровень в Испании, говорили о скудных бюджетах и обвиняли правительство, сплошь состоящее из неотесанных мужланов, имеющих в области культуры вкусы нуворишей, не идущие дальше рыночной стоимости Пикассо, которые, естественно, неспособны на мало-мальски внятную культурную политику. Уместен ли тот же упрек сегодня? Не факт. Глава правительства собственной персоной, сидя среди меломанов, питал те же надежды и испытал то же разочарование. Нет, не политическую власть надо сегодня обвинять, надо оглянуться на наши консерватории, наших директоров, наших преподавателей и наших учащихся. (Продолжить: атаковать Бернардо.)
На светофоре на пласа де Лима горит красный, такси остановилось. В нескольких метрах от шофера возвышаются бетонные стены, огромная раковина стадиона Сантьяго Бернабеу, внутри которой сейчас играет славная команда. Ее не видно. И не слышно — из-за пассажира.
Шофер опускает стекло. Федерико закрывает компьютер. Загорается зеленый, такси медленно трогается, и вдруг вот он, долгожданный гул, дружный рев поднимается со стадиона, из большого разинутого рта, рупора на всю округу, а шофер не знает, что это гол, грубое нарушение или спорное судейство.
— Ладно, включайте ваше радио, раз вы такой фанат.
— Спасибо, сеньор.
Комментаторы согласны с судьей: пенальти не было, зачем свисток? Счет по-прежнему один-один.
На следующем светофоре зеленый, и такси, перестраиваясь в потоке машин, подъезжает к стеклянному зданию, пять этажей которого занимает редакция «АВС». Федерико расплачивается, щедро дав на чай, делает два шага по тротуару, и охранник у входа с ухмылкой спрашивает его, неужто он уже разбил свой «лотус».
— Да вот, неудачно припарковался, полиция увезла, пришлось взять такси.
Охранник — рука на ремне, — жизнерадостно хохотнув, хлопает его по плечу. Федерико входит внутрь.
II
В лифте Федерико смотрит на себя в зеркало, поморщившись, отворачивается и видит в маленькое окошко кабины, как проплывают этажи. Четвертый, пятый, шестой. Перед каждым этажом, выставив вперед палец, словно отдавая команду, Федерико произносит номер, и этаж, неизменно и пунктуально, повинуется ему. Седьмой, восьмой. Девятый, он приехал. Так же рукой он приказывает автоматическим дверям открыться. Широко шагает, выходя из лифта, сразу сворачивает налево по синему ковру коридора, сумка с ноутбуком покачивается в правой руке, он на ходу здоровается с людьми в кабинетах, которые работают при открытых дверях, и добирается до своего кабинета. Связка ключей всегда лежит в кармане его брюк, и, когда он лезет за ней, низ брючин и жесткие складки приходят в движение, поглаживая кожаные ботинки на деревянных каблуках. Он поворачивает ключ, резко опускает ручку, толкает дверь и чувствует, открыв ее, непривычный запах табака. По обыкновению Федерико закрывает за собой дверь, прежде чем зажечь свет. Пока неоновые трубки мигают в нерешительности загореться или погаснуть, — Федерико, стоя спиной к своему столу в углу между закрытой дверью и стеной, где крючки, снимает пальто, вешает его и — рука еще скользит по кашемиру — оборачивается и видит в свете наконец-то решивших зажечься неоновых ламп высовывающиеся из-за большого офисного кресла, повернутого к стене, две ноги, синие брюки, черные носки, черные кожаные ботинки на каучуковой подошве. Над спинкой офисного кресла поднимается к неоновым лампам сигаретный дым.
Не впервые в кабинет Федерико Гарсия является незваный гость. Даже дома, в его квартире на калье Коэльо, это случалось пару раз. Так что Федерико не пугается, и мозг его продолжает спокойно и эффективно работать. Вслух, но негромко, чтобы не услышали в коридоре, он говорит:
— Каучуковая подошва: чиновник.
Голос из-за кресла:
— Ага!
— Такая мизансцена: легавый.
— Ага!
— Или по крайней мере, кто-то строящий из себя легавого. Значит, легавый-простак или друг, который хочет пошутить.
— Ага!
— Играем в угадайку дальше? Повторяю: или парень, который мнит себя Аль Пачино, или парень, который забавляется, строя из себя Аль Пачино. Первый вариант: это легавый, и, учитывая сегодняшние события, это… вы! Лейтенант Бедельман!
Из-за кресла никакого ответа. Ноги, ботинки, брючины чуть подрагивают.
— Или второй вариант: это друг, старый кореш, ведь играть со мной такие шутки, вместо того чтобы послать эсэмэску, — это надо быть старым корешем. Но у меня нет корешей, которые носят кожу на каучуковой подошве. (Надеюсь, я никого не обидел.) Кореш, которого я давно не видел? Или который может даже вырядиться?
Нога, брючина и ботинок, высовывающиеся из-за кресла, дергаются все сильней.
— Я вижу, кореш смеется или сдерживается изо всех сил и вот-вот прыснет.
После паузы:
— Лейтенант Бедельман? Нет? Тогда… Альваро? Старина Альваро! Нет?
С громким американским смехом кресло разворачивается, и двое мужчин смотрят друг на друга.
— Эдвард! Эдвард! Ущипни меня, скажи мне, что это сон! Как ты здесь оказался? Обнимемся, старый чертяка!
— Федерико! Ты знал, что я в Мадриде?
— Откуда? Ты ж никогда не сообщишь! Каналья!
— Ага, у меня здесь выставка.
— Но как ты сюда вошел, а? Подмазал секретарш?
— Угу.
— Серьезно?
— Я им все объяснил, показал фотографии, где мы с тобой вместе в Оксфорде. И они на это клюнули? Мы ужасно хохотали, и они согласились запереть меня здесь при условии, что я оставлю им одну фотографию.
— А что тут смешного?
— Это та, где мы играем в карты, в дым пьяные, на кухне моей тети.
— Черт!
— Ты помнишь?
— Где мы голые?
— Угу.
— Ну ты даешь! Завтра ее увеличат и расклеят по всем коридорам. А тебе смешно.
У Эдварда занятная манера смеяться. Рот открыт в широкой улыбке, глаза навыкате, лицо неподвижно, а губы как бы натянуты на круглые ровные зубы.
— А что ты мне устроил, спятить можно, я просто обалдел.
— Да я заходил с утра, мне сказали, что ты будешь вечером.
Эдвард расстегивает ремень, пуговицу и спускает брюки. Расшнуровывает ботинки, снимает их и переступает через штанины. Сидя в одних трусах — голые ноги в рыжей поросли, — и носках, он поворачивает голову к Федерико, показывая на брюки и ботинки:
— Прикинь, как я подготовился?
— Умно, ничего не скажешь. Я купился.
— Конечно, в моих обычных шмотках не сработало бы. А кто такой этот Бедельман?
— Да легавый один нарывается. Я хочу уделать его в сегодняшней статье, думал, он пришел торговаться.
— Отлично.
Эдвард уже надел свои широкие красные брюки и сине-бело-красные кроссовки.
— А Альваро — это кто?
— Старый кореш. Ты его не знаешь? Я ведь наверняка тебе о нем говорил. Друг детства. Надо же, вот сейчас о нем вспомнил… Сто лет его не видел. Слушай, Эдвард, давай по… Хотя ты, америкашка, наверно, уже поел.
— Нет, я подстраиваюсь под здешнее расписание. У меня живот подвело, но я еще не ужинал.
— Тогда поужинаем сегодня вместе. И я все-таки позвонил бы Альваро. Пусть сегодня будет вечер друзей, настоящих корешей, а не паблик рилейшенз, соберу уж всех. Идет?
— Нет проблем.
Эдвард заканчивает одеваться. Федерико открывает компьютер.
— Слушай, ты здорово загорел, хоть и рыжий.
— Угу, я делал репортаж в Андах две недели назад.
Федерико садится, открывает файлы.
— Может, ты хочешь сесть в свое кресло?
— Нет, сиди, мне и здесь хорошо. Ты не против, если я поработаю, пока мы будем болтать? Мне осталось всего ничего, несколько колонок для завтрашнего номера.
— Валяй, мне это не помешает.
— А! Я его ждал, вот и он!
— Кто?
— Твой американский акцент. Вот сейчас я его услышал. Ты молодец, просто молодец.
III
— Ну, как поживаешь? Все фотографируешь, как я погляжу. Ты был в Андах?
Эдвард, в сине-сером спортивном свитере, красных брюках и трехцветных кроссовках, сворачивает новую сигарету, а Федерико время от времени поднимает глаза от компьютера, чтобы посмотреть на собеседника.
— Я там снимал пейзажи.
— И как, удачно?
— Да, но после пейзажей, знаешь, хочется чего-то более интимного, более человеческого. А вообще, из этого, знаешь, книгу сделают. Проект еще неясный. Может быть, с текстом.
— Документальную?
— Нет, скорее tea-table-book, коротенькие легенды или стихи. Хотят обратиться к тамошнему автору.
Пальцы Федерико летают по клавиатуре, и на экране, как по волшебству, появляются строчки текста, они бегут, растут, движутся, мчатся, спотыкаются о невидимые поля, возобновляют свой бег и, пока их автор беседует, складываются в три одинаковые плотные колонки.
— А здесь ты эти фотографии выставляешь?
— Нет, здесь другие. Это старый замысел. Я сделал цикл фотографий два года назад здесь, в Мадриде, и отобрал из них для тематической выставки.
— Что за тема?
— Городские виды, снятые снизу вверх, верх фасадов с тротуара, небо, все как бы с детского роста. Там немало удачных.
— Надо же, я как раз пишу про Альмодовара, он снял город с неба для титров будущего фильма. Обратная перспектива, прикинь.
— Угу, в последнее время я делаю нечто подобное, виды Мадрида из окон. Немножко в духе Кайботта, знаешь.
АЛЬМОДОВАР В НЕБЕСАХ
Вчера во второй половине дня можно было встретить на улицах города детей, идущих, задрав голову, и только чудом (дети — мастера на чудеса) не натыкающихся на прохожих и фонари. Впрочем, не только детям было интересно, что же делает этот вертолет, который висел над Мадридом много часов, почти не двигаясь.
Кто бы мог поверить? Это Педро Альмодовар, тоже дитя города и великий мастер на чудеса, снимал столицу, «из любви, — поведал он, — только из любви к городу». Мы, однако, подозреваем, что вполне конкретная причина побудила священное чудовище испанского кино оплатить услуги частного пилота и добиться необходимого разрешения властей. «АВС» получила информацию из первых рук: съемки города необходимы Педро для начальных кадров его будущего фильма (нового хита проката), в котором, насколько нам известно, он оставит Барселону, чтобы заняться Мадридом и даже сделать его главным героем.
Об остальном режиссер пока таинственно молчит, и можно ожидать сильного фильма, очень интимного и личного (Феллини, «Амаркорд»), тем более что Альмодовар вряд ли стал бы зря снимать так долго и в одиночку материал для вступления.
Альмодовар обещал дать нашей газете первую информацию о том, что, вероятно, станет признанием, исповедью — и шедевром.
— Славно. А как ты до окон-то добираешься? Звонишь в квартиры?
— Вроде того. Вообще-то прошу знакомых и их знакомых…
— Хочешь зайти ко мне?
— С удовольствием, но у меня, наверно, уже есть такие виды. Я вообще-то обретаюсь в основном на Глорьета Бильбао.
— Да?
— У подружки, и уже сделал отличные снимки.
— Покажешь мне. Для прессы ты по-прежнему не работаешь?
— Нет, насколько могу, избегаю.
— Это так ужасно?
— Не знаю, но я вижу, как многие фотокорреспонденты хотят стать фотохудожниками и добиваются выставок. Обратное случается куда реже.
— Да, как ни печально, но они похожи на журналистов, которые толпятся у дверей издательств, чтобы стать писателями. Одностороннее движение. Ну да ладно, не всем везет выставляться, как тебе, да еще выпускать книги. Я хочу сказать, не всем дан твой талант. А кстати, где в Мадриде у тебя выставка?
— В галерее Поро.
— Неужели?
— Подружка, у которой я живу, там работает, она все устроила.
— У тебя выставка в Поро, а я ничего не знаю! Это ведь самая известная галерея, ну, почти самая, и я обычно в курсе.
— Вот именно, об этом я и хотел тебя попросить. Я не знаю, как Альберто Поро пиарит свою галерею, но это просто катастрофа! Кроме коллекционеров (ладно, согласен, это важно, они ведь покупают, они запоминают и они рекомендуют), никто вообще не в курсе. Обязательно нужен толчок, например хорошая статейка за твоей подписью.
— Я это устрою. Немыслимое дело — галерея Поро не в состоянии пиарить свои выставки. Хотя бы позвонили мне, пригласили на вернисаж! Это же так просто. Почему не отправляется, не могу послать материал, извини, у меня тут проблема с компом…
— А сетевой кабель, вон он валяется, его не надо подключить?
— А, да, извини, спасибо. Хоп!
Статья об Альмодоваре ушла по внутренней сети. Федерико открывает файл «Берналь».
— Это очень кстати, я как раз делаю обзор культурных событий. Сразу после этой напишу про тебя.
(Вставить фото: BERNAL83.jpg. Подпись: «Фернандо Берналь получает премию „Европалия“, 1983»)
ФЕРНАНАО БЕРНААЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ: ЗА НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИЕЙ?
В некоторых хорошо информированных кругах ходят слухи, что издатель Миранда в скором времени преподнесет искушенной публике сюрприз и возможность прочесть новый текст Фернандо Берналя. Речь идет, если верить тем же кругам, об эссе или о сборнике эссе. Стало быть, нон-фикшн. С беллетристикой покончено? Надо ли напоминать, что Фернандо Берналь, которого принято считать одним из лучших ныне живущих испаноязычных писателей (наряду с Варгасом Льосой, Гарсия Маркесом, Гойтисоло и прочими), представил читающей публике, начиная со своего первого романа в 1957-м, литературный путь столь же редкий, сколь и взыскательный, от неореализма своих первых книг к формам все более зеркальным, где история и язык взаимно перекликались (цитируя слова Х. Феро) «эхом их бездн» и где читатель терялся, завороженный, в том, что назвали «барочной экономией отчаяния», тайна которой была, казалось, неизбежно, трагически доверена одному лишь молчанию.
Берналь остался верен глубинной логике и больше не писал по требованию, хоть и настоятельному, своих поклонников. Не удивительно ли услышать, что нас ждет новый Берналь, и, напротив, удивительно ли, что на сей раз речь идет не о беллетристике? Коль скоро Берналь остался Берналем, речь не может больше идти о беллетристике ; придуманный мир более невозможен, и роман исчезает вместе с ним; искушение «я» умерло — нет больше поэзии; попытка выразить себя стала отныне последним боем и последним пристанищем: Берналь, новый Монтень, дарит нам свои «Опыты».
Кому, однако, придет в голову, что это чистой воды случай — выход именно сейчас произведения, возвращающего его автора, подзабытого в силу молчания, но достигшего подобающего возраста, в первые ряды плеяды претендентов на Нобелевскую премию? Чего мы ему от души желаем.
— Я сейчас позвоню Альваро, один момент, ладно?
— Звони сколько хочешь.
Федерико звонит Альваро, тот не может сегодня вечером, увы, он идет со своей девушкой в ресторан, в шикарный ресторан, а Эдвард тем временем поднялся и смотрит в окно на колышущиеся ветви деревьев, движение фар на Кастельяна и темные дома на далеком тротуаре напротив, похожие на дизайн «Bang & Olufsen» в бетоне. Из красного автобуса выходят люди, он отъезжает. Люди пересекают улицу, их уже не видно.
— Жаль, Альваро не может. Поужинаем вдвоем.
— Ладно.
— Ты смотришь в окно? Это уже профессиональная деформация, ей-Богу.
— Да.
— А теперь поднимем немного шума вокруг твоей выставки.
— Было бы хорошо вставить что-нибудь об экспозиции. Этим занимался не я, а Маргарита, ну та подружка, о которой я тебе говорил, я у нее живу.
— Об экспозиции? Да, будет хорошо упомянуть об экспозиции с профессиональной точки зрения. А какая она, экспозиция? Зрелищная? Своеобразная?
— Нет, обычная. Хорошая, но обычная. Я прошу тебя об этом написать, чтобы Поро обратил на Маргариту внимание. Она делает для Поро планы экспозиции, но чувствует себя постоянно как на катапульте: если надо будет кого-то уволить — она первый кандидат.
— Понятно.
— Когда она хоть немного засветится, то сможет послать Поро куда подальше и работать самостоятельно.
— Сверни мне сигаретку, а? Глядя на тебя, мне тоже захотелось. Так, значит, фотографии твои — в цвете?
— Да.
— Мадрид: вид из окон.
— Нет, это нынешний проект. Выставка — это старые дела, Мадрид: вид снизу.
— Ты один выставляешься?
— Да. Соло.
— Ладно, так и напишем.
— Держи сигарету.
Федерико, зажав губами сигарету, хмурит брови, и морщинки образуют на лбу букву «пи». Он печатает.
МАДРИД: ВИД СНИЗУ ВЫСОКОЕ ФОТО
Изящество линий, очарование и провокационность красок, движение материи и головокружительные виды: пробежав глазами перечень сих совершенств, рассеянный читатель может подумать, что я был на дефиле Каролины Эррера, тогда как на самом деле я был на фотовыставке, что много лучше. Мы говорим о высокой моде. Надо бы говорить также о высоком фото.
Галерея Поро — замечательное место, мы это знаем. И мы счастливы узнать, что таким она и остается. Несомненно. Скромная, изысканная, но никогда не испытывающая недостатка во внимании критики и международного рынка, галерея Поро неизменно поражает уместностью, всегда новой и прельстительной. Искушенный зритель подумает, что искусство галериста (как и королей, по меткому выражению одного французского правителя) состоит в умении создать свой круг. В самом деле, какой великий фотограф согласится выставляться (тем более повторно) в галерее, где пространство, свет и экспозиция оставляли бы желать лучшего? Это необходимо подчеркнуть. Экспозиция, исключительная, совершенно гениальная, хотя и (или потому что) весьма скромная, играет главенствующую роль в высоком качестве выставки, которая иначе не была бы доступна вкусу широкой публики.
Ибо, в самом деле, художник обращается к вкусу широкой публики, в то же время (что редкость) не льстя ему. Глубинная вещь в себе, взгляд Эдварда Праута (стиль есть вопрос оптики, полагал Пруст), непосредственный и отстраненный, видит самое элементарное, улицу, ставшую головокружением, и все вещи, ставшие самими собой для самих себя.
Увидев и не спеша посмотрев (так воспринимается истинное искусство) выставку Эдварда Праута, вы убедитесь: ничто больше не будет как прежде. Праут что-то изменил, что-то изменилось в городе, который я вижу каждый день. Я знаю: здесь побывал взгляд Эдварда Праута и он оставил повсюду за собой красоту. Фотограф открыл нам вещи, их природу и красоту.
— Слушай, ты уже выставлялся во Франции?
— Нет, а что?
— А в Бельгии, в Швейцарии или в Квебеке?
— Тоже нет.
— Знаешь, когда ты туда соберешься, над твоей фамилией умрут со смеху.
— Почему?
— Праут по-французски звучит «прут». Ты не знаешь, что это значит?
— Нет. Это смешно?
— Умора, это значит пук, кишечные газы. Тебе, наверное, придется взять псевдоним. Хотя ладно, это не имеет значения, у многих великих людей смешные фамилии. Но, короче, я хотел спросить, знают ли тебя во Франции.
— Нет, не сказать чтобы.
— Значит, у тебя — Нью-Йорк, Лондон, Мадрид и Мюнхен.
— Еще Барселона.
— Если пишу Мадрид, то Барселону не пишу.
— А в Мюнхене почти ничего, три фотографии в коллективной выставке.
— Ладно. И дай мне проспект выставки с информацией. У тебя есть?
— Держи.
Крупная выставка первоклассного художника, которого Мадрид рад принять в свое лоно. Пока Париж раскачивается, приходите в Поро полюбоваться работами артиста, которого ждут в Нью-Йорке, Лондоне и Мюнхене и о котором мы так много слышим.
Галерея А. Поро, Коэльо 17, до 20/01.
Тел.: 91 4 322 188.
— Готово. Прочесть тебе?
— Давай.
Федерико читает статью вслух. Эдвард благодарит его; статья уходит по внутренней сети.
— Если у тебя еще много работы, я могу оставить тебя в покое, пойду прогуляюсь, встретимся попозже и пойдем ужинать.
Федерико задумывается.
— Нет, все в порядке. Я так рад тебя видеть. Ты не представляешь, какая это нудятина — делать хорошую карьеру. Но сегодня вечером мне на нее плевать. Я закругляюсь, и сваливаем. Осталась одна статейка, если у тебя есть еще немного терпения.
— Работай, сколько надо, мне нравится смотреть, что ты делаешь и как ты это делаешь.
— А потом я поведу тебя в «Казино». Там лучший шеф-повар в городе, старина.
Федерико достает телефон и визитную карточку. Набирает номер. Отвечает Эдит.
IV
— Эдит? Это Федерико Гарсия, из «АВС».
— Да, Федерико, дорогой. Вас все ищут здесь, у выхода.
— Да, after вы уж без меня, я завален работой. Извините, что ушел по-английски. Но мы еще возьмем свое в Париже, через месяц?
— С удовольствием.
— Я вам позвоню. Ну как, вы все-таки неплохо провели вечер, несмотря ни на что? Я думал о вас во время второго акта.
— Мучение, правда?
— О да. И я хотел спросить, что такой знаток, как вы, думает о сценографии.
— А, Жомен — прекрасно, да, да.
— И я тоже так считаю. Но до сих пор я знал о нем только понаслышке.
— Честно говоря, если бы не хор и баритон, это можно было бы слушать. Даже очень неплохо.
— Короче, я еще раз прошу прощения, что кинул вас, привет от меня Сантьяго и остальным и счастливо, дорогая Эдит.
— До свидания.
Она отключается в гвалте Оперы. Он вешает трубку в тишине своего кабинета. Она чувствует под плащом воспользовавшуюся толпой и сутолокой руку Сантьяго Кариньены. Федерико открывает файл «Опера» и заканчивает недописанную статью. Эдвард, стоя у окна, докуривает сигарету.
Эдит, Сантьяго, Грасиэла Мата, Селина, Берналь, Миранда, Матильда, Тибо, Альберто Поро и его жена Пилар встречаются на пласа де Орьенте, чуть в стороне от публики, которая выплескивается из Оперы и становится просто прохожими, пешеходами, растекающимися по соседним переулкам, по калье Ареналь, подзывающими такси на пласа де Орьенте, на пласа Исабель II, ныряющими в метро. В тихих, быстро опустевших коридорах Летисия ищет вход за кулисы или кого-нибудь, кто мог бы ей его показать. Она растерянна, поскольку слышала комментарии неизвестных соседей в зале и понимает, что все прошло не лучшим образом. Вот, ускорив шаг, Летисия натыкается плечом на красный огнетушитель, висящий на стене — глупо, неподвижно и безучастно. Федерико посылает статью по внутренней сети, выходит из кабинета, оставив там Эдварда и не закрыв дверь, делает несколько шагов по синему ковру коридора, сворачивает направо, в другой коридор, открывает дверь, проходит через закуток с ксероксами, толкает еще одну дверь и видит длинное, ярко освещенное помещение, где журналисты, сидящие в ряд за компьютерами, как швеи за машинками, заканчивают завтрашний номер. Шум, гвалт, дым, чашки кофе, баночки «Ред-булла», стаканчики с холодной водой, которую щедро отпускает кулер, похожий на большой самовар, у стены, возле двери, за ручку которой держится Федерико Гарсия, спрашивая коллегу, дошли ли до него четыре материала.
— Хосе! Все четыре получил?
— Постой, Опера, Берналь, выставка в Поро и Альмодовар.
— Точно. Обсчитал?
— Да!
— Маловато будет.
— Поставь фото.
Летисия стучится в дверь уборной своего брата, тот не открывает. Проходящий мимо артист, еще не до конца переодевшийся, сообщает, что он не открывает никому.
— Хуан Карлитос, открой…
— Вы все сделали, чтобы я провалился.
— Хуан Карлитос, это я, Летисия, открой…
— Ты первая! Я просил тебя прийти, ты знала, как мне нужно, чтобы ты была здесь. Ты меня просто убила. Убила.
Эдит предупреждает, что Федерико ждать не надо, он только что позвонил и извинился. Хавьер Миранда говорит, что это его не удивляет, а Грасиэла: «Очень жаль». Группа входит в ресторан «Эль Энтеро».
Федерико возвращается в кабинет к Эдварду. Закрывает ноутбук:
— Все, на сегодня я закончил, мы свободны. Ужинать!
— Но ты же говорил, что хотел еще написать про полицейского, того, что тебя достал?
— Ах да, Бедельман, я и забыл. Черт. Знаешь, тот еще придурок. И у меня есть средство заткнуть ему пасть. Солидное. Ну да ладно, сегодня мне не хочется терять на это время: ты здесь, не каждый день я встречаюсь с другом. Черт с ним, с Бедельманом. Помилую его, не буду писать статью.
— Можешь написать завтра.
— Нет, еще чего. Я никогда ничего не откладываю на завтра. Что сделано, то сделано; что не сделано, того не существует. Это моя философия. Говорят, журналисты меняют мнение каждое утро, как рубашку. Это неправда. Мы не меняем мнение: мы возрождаемся, как фениксы из пепла, просыпаемся обновленными, будто мир просыпается с нами и ничего никогда не существовало. Вперед! Ужинать!
— Куда идем?
— В «Казино», я же тебе говорил. Лучшая кухня в Мадриде!
— А не надо было заказать столик?
— У меня как раз заказан на сегодняшний вечер. Я собирался туда с моей малышкой. Но раз ты здесь! Да, кстати, надо ей позвонить, чтобы не приходила. Я плохо представляю нас втроем.
— Если ты ее так кинешь, она обидится.
Федерико прерывает его, чмокнув губами и махнув рукой — мол, плевать, — уже держа телефон у уха, надевает пальто, приглашает Эдварда выйти из кабинета, выходит вслед за ним, запирает дверь на ключ, прячет связку в левый карман и, уходя по коридору:
— Алло, малышка? Слушай, сегодня вечером…
V
Селина, еще не привыкшая к атласной шляпке, то и дело подносит руку ко лбу, поправляя ее. Группа знаменитостей уже вошла в «Энтеро». Она отлучилась, потому что у нее зазвонил мобильный и ей не хотелось при всех говорить по телефону с Филиппом Куврером. На ее уход никто не обратил внимания. Она прохаживается по пласа де Орьенте, а Филипп Куврер нетерпеливо расспрашивает ее:
— Она так тебе ничего и не сказала, ни единого слова?
— Нет, говорю же тебе, нет. Я просто обалдела.
— Но может быть, жест, гримаса или что-нибудь?
— Ни-че-го. Она дочитала, это да, в конце оперы я видела, как она переворачивает последнюю страницу рукописи. Но и все.
— Она все-таки предложила тебе поужинать с ними, это хороший знак.
— Но может, это из дружеского отношения к моей тете, из вежливости.
— Нет, Селина, у тебя пораженческие настроения, так нельзя! Поставь себя на мое место, я тут весь извелся, а ты там, в гуще событий, ты должна быть сильной, смотреть уверенно, пусть почувствуют, что ты победительница, пусть в тебя поверят, это так же важно, как и наша рукопись, надо покорять, надо уметь продаваться!
— Ты прав, но это тяжко. Ты бы видел этих людей, гонор из них так и прет, у них у всех рыбья кровь. Не знаю, может быть, слава и деньги так влияют, но более неприветливых людей я не встречала. У них есть все, а от них так и шибает фрустрацией. Что бы им стоило поговорить со мной, черт побери!
— Им бы это ничего не стоило, но и ничего бы не дало. Ладно тебе, Селина, это просто надо пережить, никуда не денешься.
— Это унизительно, знаешь ли.
— Это часть стратегии. Перед тобой закрывают все двери, тебе достаются все плюхи, но тот, кто, несмотря ни на что, сумеет все преодолеть, — тот крутой, тот молодец. Это что-то вроде естественного отбора.
— Это отбор для тряпок, для размазней, для тех, которые готовы на любые унижения, которые себя не ценят, им плюют в глаза, а они утираются да еще благодарят.
— Ну да, есть такие, а есть крутые, настоящие, которые все вынесут и не сломаются. Мы-то с тобой из таких.
— Тебе видней.
— Да, мне видней, я тебе это говорю и повторяю! Мужайся, моя Селина, мужайся! Надень доспехи, спрячь под них чувство собственного достоинства и держись. Играй в их игру! Когда нас напечатают, мы не будем ни от кого зависеть, но пока — надо биться.
— Ладно, знаю.
— Не переживай, я уверен, что она не повела бы тебя с собой в ресторан, если б ты ее не заинтересовала, если б она что-то не имела в виду. Ей проще всего было бы сделать тебе ручкой, она ведь выполнила то, что обещала твоей тете, верно? Принять тебя, прочесть текст. Ей достаточно было высказать свое мнение, охаять или подбодрить — и до свидания. Она была бы в своем праве, слово-то сдержала. А она пока ничего не сказала. По-моему, это что-то значит. Это отлично, моя Селина, это попадание в десятку, вот увидишь. Будь естественной, будь собой, ты молода, красива, ты — новое лицо, они непременно тобой заинтересуются, хотя бы ради того, чтобы закадрить. Там нет старого развратника в компании?
— Красива? Скажешь тоже! Меня чудовищно постригли, и я купила шляпку от Версаче, чтобы спрятать этот кошмар. Она мне стоила бешеных денег, и я чувствую себя смешной.
— Хватит, Селина, иди, а то они все съедят без тебя. А насчет шляпки, постарайся ввернуть, что ты из Парижа, и они сочтут это последним писком моды. Вот увидишь.
— Знаешь, Париж таких людей не проймет.
— Да нет же! Париж всех проймет, особенно таких людей. Только не говори, что ты живешь в Сен-Дени, вот и все. Давай, моя красавица, вперед и с песней! Я сегодня снял деньги. Проведем ночь с шампанским, как бы дело ни обернулось.
— Ладно, я пошла.
— Целую тебя.
— Пока.
— И держи меня в курсе! Я тут места себе не нахожу.
Селина убирает телефон в свою плоскую сумочку и поправляет тюрбан. На пласа де Орьенте темно, круглые фонари висят в воздухе островками белого света. Зато освещенный фасад «Энтеро» чуть подальше пламенеет, как жерло ада. А Опера, уже затихшая и опустевшая, кажется, тихонько гаснет. Пробегает собака, идут женщины в мехах и мужчины в кашемире. Понемногу выходят музыканты из последней открытой двери, вертушка которой то приходит в движение, то замирает. Они идут, кто один, кто по двое, неся в руках всевозможные черные футляры с инструментами. Прямоугольные со скрипками, женщины несут их на ремнях на спине, а мужчины за ручку. Огромный ящик с контрабасом, блестящий, как гроб, катится на колесиках. А рожок в занятном футляре, повторяющем его форму, кажется, ничего не весит в сильной руке Яапа ван Лира, который, болтая и смеясь, рассеянно толкает человека в бежевом плаще с поднятым по-детективному воротником, застывшего у двери, Яап извиняется по-английски и продолжает со своим коллегой явно приятный разговор на языке, который Селина слышит, не понимая и не узнавая. Селине холодно, ноги у нее окоченели. Что-то падает ей на голову, прямо на тюрбан. Большая капля? Дождь? Неужели дождь пошел? Но нет, ничего, в светящемся ореоле фонарей, где дождь был бы хорошо виден, все пусто, совершенно пусто.
— Это голубь, я уверена. Даже голуби гадят мне на голову.
VI
Селина возвращается в «Энтеро». Карст выходит из Оперы. В широком синем пальто. Он один, усталый, злой. Промокшая от пота рубашка липнет при каждом движении и холодит спину. Он застывает ненадолго в нескольких метрах от блестящего лысиной мужчины в бежевом плаще с поднятым воротником. Карст делает несколько шагов в направлении «Энтеро». Сцепив за спиной руки, наклоняется, чтобы прочесть меню. Смотрит на часы. Удаляется к пласа Исабель II, садится в такси.
— В отель «Сенатор», пожалуйста, на пересечении Гран Виа и Монтеры.
— О'кей, о'кей.
Дверь-вертушка замерла, и гудение смолкло. Мужчина в плаще так и стоит столбом. Снова пробегает давешняя собака, размытый силуэт на черноте асфальта, голова пригнута, морда хитрая, хвост полумесяцем указывает в небо, бежит, молчит. Дверь снова крутится, и стекла отбрасывают отсветы на голый череп Хосуа Бедельмана Переса.
Из вертушки выходят Аурора, рыжая билетерша в пальто поверх форменного костюма, и высокая красавица Летисия Ромеро собственной персоной, с каменным лицом, осунувшаяся, сжимая ручки своей сумочки.
— Вот дама, которую вы спрашивали, сеньор.
— Благодарю вас, сеньорита.
Аурора уходит торопливым шагом к метро на пласа Исабель II, роясь на ходу в сумке и доставая разноцветный томик «Шести жен», открывает его и перечитывает дарственную надпись, спускаясь по ступенькам, а Летисия тем временем, без труда узнав неповторимый бильярдный шар лейтенанта Бедельмана, идет рядом с ним и слушает его объяснения.
— Прошу прощения, сеньорита. Меня прислал мой начальник, капитан Фидео, который допрашивал вас сегодня.
Летисия не перебивает его, слушает, вялая, пришибленная, рассеянная, но изо всех сил старается держаться прямо, сохраняя элегантную походку.
— Вы не проводите меня немного? Я должен вам кое-что объяснить.
Летисия издает звук, который Бедельман принимает за «да».
— Можем присесть где-нибудь, если хотите, чего-нибудь выпить. Вы ужинали?
— Нет, но я не голодна. Лучше пройтись.
— Как скажете. Я тоже предпочитаю пройтись.
Они пересекают Исабель II и идут вверх по калье Ареналь к Пуэрта дель Соль.
— Ну, что еще за проблема?
— Я сейчас вам объясню. Все довольно просто и касается вас только косвенно. Не беспокойтесь. В общем, так. Это по поводу того, что с вами случилось сегодня, то есть с вашей машиной. Вы уже догадались. Но я начну сначала.
Бедельман закуривает сигарету. Тротуары узкие, по мере того как они приближаются к Соль, народу становится все больше.
— Этот Висенте Гонсалес, знакомый вашего бывшего друга Хоакина Портеро, знаком также и нашим службам. Я хочу сказать, на него заведено дело и мы уже довольно давно за ним следим. Не знаю, в курсе ли вы, но он из тех, кого называют мелкими правонарушителями.
Летисия слушает, не перебивает.
— Ну ближе к делу. Этот Висенте — звено небольшой цепочки ввоза и распространения наркотиков. Они привозят товар из Марокко и сбывают здесь дилерам из дискотек. При перевозке у этих мерзавцев есть золотое правило — никогда не держать товар при себе. Они ухитряются прятать его в чужих сумках и доставать после таможенного контроля. Прием известный и работает неплохо. Часто, чтобы не потерять товар, они прячут его у кого-то, кого немного знают и с кем имеют повод в дальнейшем увидеться. На всякий случай. Здесь они поступают так же. Что нас заинтересовало в ваших показаниях — вы сказали, что машину купили по случаю при помощи и по рекомендации того самого Висенте Гонсалеса, когда еще были с Хоакином Портеро, который ни при чем, спешу вас успокоить.
— При чем или ни при чем, он мудак.
— Вам виднее. Короче. Вы искали машину, и Висенте нашел для вас у знакомого владельца гаража отличный вариант. Вы купили. И с тех пор вы, судя по всему, служили транспортом и складом. Машину вам продали с одним ключом, не так ли?
— Да… вообще-то я не помню.
— Конечно, вы не обратили внимания, а они оставили второй ключ себе. Они отпирали и запирали вашу машину, когда хотели, вы были в каком-то смысле их сейфом на колесах.
На Пуэрта дель Соль полицейские узнают лейтенанта Бедельмана, но, видя его в штатском, не приветствуют.
— Кармашек на спинке водительского сиденья служил тайником. Они оставляли в нем товар, а курьер забирал его там, где вы парковались, без прямого контакта с поставщиком. Так было и сегодня у Королевского дворца, только, вероятно, возникла небольшая проблема, и парень разбил стекло. Думаю, он запаниковал. Грубая ошибка.
Бедельман исподволь поглядывает на Летисию и видит, что на ее лице нет никакой тревоги. Она наглухо закрыта.
— Да, грубая ошибка, которая показывает, насколько мелкое это дело. Таких делишек много, мелких, жалких, эти люди в общем-то пролетарии бандитизма, они зарабатывают совсем немного, подвергая себя Бог знает какому риску. Ведь им не только общества и полиции приходится опасаться, но и ожидать любой пакости со стороны более серьезных бандитов, преступных сетей, в которых они последние шестерки и которые используют их как предохранители, чтобы сжечь при малейшей опасности. Жалкие людишки, и мне их жаль. Они суетятся, как крысы, всего боятся, не могут показаться на свет Божий, не могут толком жить. Пролетарии преступления. А что ужасно — они порой заходят далеко, слишком далеко и ничего уже не контролируют.
Они идут дальше, через Соль к Сан-Херонимо, сворачивают направо, на Принсипе, инстинктивно выбирая улицы, где больше народу. Летисия закуривает сигарету. Впереди виднеется пласа Санта Ана, в конце мерцающей реки из вывесок и освещенных баров.
— Но я отвлекся. Сегодня, когда вы думали, что у вас ничего не украли, я нашел конверт с пакетиками в кармашке на спинке. Понимаете, что к чему?
— Конечно. Так что же я должна сделать? Сменить машину? Не общаться с этими людьми?
— Именно так. Но необходима еще одна маленькая предосторожность. Помните таксиста, с которым вы говорили, когда вызвали нас? На самом деле этот парень из той же банды, он приглядывает за вами, следит, когда надо. Поэтому и оказался там.
— Я видела его позже, думала, это совпадение.
— Вот так. В их делах много кто крутится. Это бандиты, понимаете? И вчера вечером они совсем сорвались с тормозов. Вы слышали о несчастном случае на Глорьета Бильбао?
— Нет.
— Там одного типа задавил автобус. Это был автобус Висенте Гонсалеса. Вы знали, что он шофер?
— Да.
— На самом деле это были разборки.
— Вот как!
— Погибший — что-то вроде бомжа, из тех, что ночуют в подземном переходе между Ретиро и О'Доннелл, знаете?
— Да, знаю, я прохожу там иногда. Как все.
— Я немного знал этих людей, это мой участок. Один там приторговывал наркотой, я был в курсе, и оказалось, что он из той самой банды.
— Но каким образом это касается меня?
— Просто эти придурки показали, что они не только жалкие, но и жестокие людишки. И для вас будет лучше, после ваших сегодняшних показаний, потому что они наверняка в курсе…
— Конечно, раз такси ехало за мной.
— Так вот, сегодня вам лучше не возвращаться домой.
— Но ведь я ничего не сделала!
Летисия чувствует, что у нее дрожит голос.
— Да, но осторожность не повредит. Только на один вечер. Не беспокойтесь. У вас наверняка найдется приятельница, которая вас приютит. Но не лучшая подруга. Чтобы они не вычислили, к кому вы пойдете.
Летисия пытается справиться со слезами.
— Не беспокойтесь. Целая команда моих коллег занимается этим сегодня ночью. Завтра дело будет закрыто. Мы всегда действуем в последний момент. После происшествия на Бильбао последний момент настал.
— А если не получится?
— Все получится. Говорю вам, это серьезно, да, но дело-то плевое. Это же все мелочь, мы таких берем по десятку в год, всегда без сучка без задоринки. И вы же видите, мы достаточно о них знаем. Завтра парни окажутся за решеткой, все кончено, вам нечего больше бояться, а послезавтра купите газету и прочтете историю, как ее изложит пресса, подружкам расскажете, что были в самой гуще событий, и это уже будет древняя история. Не унывайте. Только один вечер, осторожности ради, пока мы будем действовать. Если хотите знать, скорее всего, уже сейчас половина группировки под контролем. Для нас это дело привычное. Так что не переживайте. Не нервничайте. Сейчас страшновато, это правда, я вас понимаю. Но скажите себе, что завтра вечером это уже будет восприниматься как анекдот.
На пласа Санта Ана поздняя толпа выплескивается из театра, зрители обмениваются впечатлениями, слышатся высокие голоса тех, кто, потеряв друг друга в сутолоке, хотят встретиться, чтобы где-нибудь выпить. Столиков на улице в этот сезон уже нет, и народ держится оживленных краев площади, предоставляя ее центр тревожным силуэтам в черных куртках, безмолвным одиночкам центра города, кто знает, зачем они здесь, эти бездельники?
Летисия останавливается, Бедельман тоже. Она приводит в порядок волосы, озирается, отыскивая скамейку, чтобы присесть, но ничего не видит. Голова ее пуста и полна одновременно, она растерянна, и Бедельман сам себе удивляется, испытывая к ней такую жалость, словно чувствует ее страх. Для него-то это дело обычное, работа, приказ начальства, но меланхолия ночи, видно поймав момент усталости, накопившейся в нем, Боже мой, за годы и годы, охватывает его без спроса, и он вдруг ощущает непривычное желание или даже потребность, чтобы все на этом не кончилось, чтобы она не кинулась сразу звонить подруге, чтобы не ушла сейчас, ничего не сказав, ему хочется поговорить, хочется чего-то, чего не было с ним так давно, разговора по душам, откровенности, как будто настало время облегчить душу, излиться, проветрить немного этот внутренний чердак, полный раздрызганных чувств, неусвоенных ощущений, нерассортированных воспоминаний, одиноких мыслей, резонов, тысячу раз повторенных про себя и ни разу не сформулированных, весь этот вал, который тяготит, хочет оформиться, выйти, высказаться, вылететь во фразе на свободу. Он устал от своего монолога.
Бедельман делает шаг к Летисии, которая опустила голову.
— Это надо пережить, верно? — говорит он. — Могу я предложить вам выпить? Скажу вам одну вещь: у меня есть привычка, которая, может быть, покажется вам странной, но, когда все плохо и мне хочется, чтобы стало лучше, я делаю вид, будто мне есть что отпраздновать, и иду куда-нибудь выпить бокал шампанского. Вообще-то обычно я делаю это один. А сегодня приглашаю вас.
Летисия вскидывает голову, смотрит прямо перед собой, поверх гладкого черепа Бедельмана, по-прежнему блестящего всевозможными отсветами, и выдыхает «да». Да, да, это прекрасная мысль. Она откидывает голову назад, открыв длинную тонкую шею и часть скулы. Белокурая шевелюра свисает сзади. Она смотрит в черное небо, на созвездия, упорно мерцающие в пику слепящему свету города.
— И потом, забудьте, что я полицейский. Я Хосуа, и все.
— Мне это, знаете, все равно.
Бедельман засовывает руки в карманы плаща и тоже, запрокинув голову, смотрит на звезды. После недолгой паузы Летисия, по-прежнему глядя в небо, говорит Бедельману:
— Любопытно, правда, некоторых звезд не видно, когда на них смотришь, а стоит отвести глаза, они появляются.
— Да, самые дальние. Это оптический феномен.
— Я знаю.
Прохожие поднимают глаза к небу, думая, будто мужчина в плаще и высокая блондинка увидели что-то интересное, потом идут дальше своей дорогой.
— Вы умеете распознавать созвездия, Хосуа?
— Как все.
— А я неплохо умею, представьте себе.
— А вон там, смотрите, тоже интересно, правда, эта звезда как будто движется?
— Где?
— Да вон там, видите, рядом с… что же это, Кассиопея, да? Рядом с Кассиопеей, белая точка движется.
— Да, вижу, ну это просто, это спутник. Может быть, даже космическая станция, говорят, их видно.
А спутник, за пределами земной тени, озаряемый солнцем в скорости и невесомости своего бесцельного пути, как раз проходит по точной, прямой траектории между светом Сириуса и телескопом Хенаро Коуто, внезапной вспышкой, мимолетной, но сильной, жестко ослепляющей в линзе его вытаращенный глаз. Выругавшись, Хенаро отрывается от телескопа, делает шаг в сторону по черному шуршащему гравию террасы, жмурится, трет глаз пальцами левой руки большой заклеен коричневым пластырем, уже запачканным по краям, который ему пришлось наложить сегодня на глубокий порез, а виной тому был гриб, коварно выскользнувший из рук, покатившийся по кухонному полу и наконец яростно выброшенный в мусорный бачок с педалью, что стоит у холодильника. Такой чудесный вечер, в самый раз наблюдать Сириус и Большого Пса в бескрайнем небе, темном и благодатно чистом, куда смотрит и Эмилио Алонсо, безразличный к названиям и свойствам небесных тел, сидя на холодной скамейке на Авенида дель Бразиль, печальный, униженный, пристыженный, недовольный, злой, он уже опаздывает больше чем на час, курит и выдыхает к звездам дым, который заслоняет их, окрашивается их белым прозрачным цветом и тает, провожаемый его взглядом. Под небом высятся дома, вот фасад, на него смотрит теперь Эмилио, нервно отбрасывая щелчком докуренную сигарету, которая, ударившись об асфальт, на миг взрывается облачком оранжевых искр. В другой руке Эмилио комкает лотерейный билет. Дом, фасад и на четвертом этаже освещенное окно, где мелькает силуэт и парикмахерская завивка его матери.
Наконец он решается. Встает, пересекает улицу, звонит, ему открывают, он поднимается на четвертый этаж, навстречу ему — голос матери, нетерпеливый и обрадованный, гулко звучащий на лестничной клетке:
— Что-то ты не торопишься, Эмилио, два часа тебя ждем.
— Час, мама, час.
— Ты не мог прийти пораньше? Тебя не дождаться. У нас тут ужас ужасный. Не знаю, что случилось у твоего брата с женой, но они как пришли, так и собачатся в кухне. А я тебе обзвонилась. Ты что, отключил телефон?
VII
— Получилось, Филу, ты был прав, все получилось!
— Я тебя обожаю, Селина, обожаю!
— Во-первых, когда я вернулась, то их не нашла. Сперва ударилась в панику.
— Ты меня удивляешь.
— Они оказались на втором этаже, там как бы отдельный кабинет.
— Неслабо.
— Да, высокий класс. Правда, еда не так чтобы очень… Что-то вроде косидо…
— Плевать на меню, Селина, рассказывай!
— Ладно. Сюрприз первый — Грасиэла приберегла для меня место. Я-то думала, что буду в конце стола, в одиночестве. Ничего подобного. Я сидела между Грасиэлой Матой и неким Альберто Поро, знаешь такого?
— Нет. Кто это?
— У него вроде бы художественная галерея на калье Коэльо, недалеко от тебя вообще-то. Умора, на нем повисла жена Сантьяго Кариньены, она старается впарить ему одного парня, бельгийского фотографа, хочет, чтобы он устроил его выставку. Кругом кумовство.
— А про нас, Селина, про нас?
— Да. Сначала Грасиэла поговорила со мной с глазу на глаз. Сразу сказала, что очень хорошо написано, особенно ей понравился стиль, разнообразный, ровный, цветистый. Она очень удивилась, что мы написали это вдвоем. На ее взгляд, стиль единый, она видит одну руку. И она сказала, что лучше будет опубликовать это под одним именем.
— Плевать, там посмотрим. Дальше!
— Дальше. Знаешь, сколько они пьют? Еще в антракте кава шла бутылками. А тут риоха рекой. Умора, да и только: Грасиэла, хорошо поддатая, и другие не лучше. Ну да это нам на руку… Так вот. Мне пришлось ей объяснить, почему мы это сделали, что на французском дело не пошло, на испанскую литературную продукцию больше спроса, а мы хорошо говорим по-испански и решили, что сможем писать на испанском, подумали, что будет забавно прийти во Францию через перевод. Она тоже посмеялась, но сказала, чтобы мы губы не раскатывали, первые романы переводят редко, мол, не надо бежать впереди паровоза.
— Вот-вот. До нее не дошло, что мы не укладываемся в статистику.
— Этого я ей не сказала.
— Ты меня удивляешь. Ну ладно, ей понравилось, а как насчет более конкретных авансов?
— Погоди, сейчас до этого дойду. Напротив нее сидит Миранда.
— Ну да, издатель.
— Он самый. Большой издатель, она говорит. Она не без труда оторвала его от оживленной беседы, которая чуть было не закончилась ссорой, с Берналем, по поводу Вильены. Забавная была, кстати, эта беседа. Короче, оторвала она его, успокоила на раз — они все ее уважают до безумия, — заговорила о нашем романе, обо мне ни слова и даже не представила меня. Я ее слушаю — как бальзам на душу: прекрасный роман, написанный двумя французами, очень оригинальная вещица, дебют, непохожий на другие, с большими надеждами на успех. И потом, авторы молодые, литература у них в крови, и они на этом не остановятся. Вот так! Ну он-то, правда, не особо загорелся. Смотрел все больше в свой стакан, знай себе подливал. А потом она сказала, что автор — я, и представила меня. Селина Делло, Париж, агреже по испанскому языку, и все такое. О тебе речи не было.
— Я тебя прощаю.
— Le informamos de que su saldo está próximo a agostarse.
— Алло?
— Да?
— Что такое?
— Черт, это моя карта, деньги кончились.
— Ты в кабине?
— Нет, в туалете. Это моего мобильного карта.
— Ладно, отключись, я тебе перезвоню.
— Нет, нет, позвони попозже, я не хочу слишком надолго уходить из-за стола.
— Постой, нет, я лучше приду, подожду тебя у выхода, вы ведь в «Энтеро»?
— Да.
— Вот и хорошо, когда закончите, встретимся в «Гальо», он круглосуточный и недалеко, я буду там.
— О'кей, kiss.
— Постой, постой, а она передала ему рукопись?
— Да! На моих глазах!
VIII
— Просто убила его. Круто, правда?
— Да, это…
— Я понимаю, в каком он был состоянии, но есть слова, которые разят наповал.
— Эти слова точно разят.
— Кроме шуток. В самом деле, для него это катастрофа. Я слышала, как его оскорбляли. Рядом со мной люди вздыхали, как только он появлялся и начинал петь. Разве можно так себя вести? У зрителей есть права, но есть и обязанности. Чувствуй он поддержку, ему было бы легче. А знаете, что глупее всего?
— Нет.
— Дело в том, что я уверена: последуй он моему совету по поводу сапог, все прошло бы лучше. С этими сапогами целая история. Ему дали пару в последнюю минуту, и они оказались малы. Он постеснялся попросить заменить их еще раз. А когда вам обувь жмет, сами понимаете…
— Правда, обувь — это важно.
— Вот именно, я ему тоже говорила. И я же не виновата, что опоздала. Он вообще сначала никого не хотел видеть, а потом, в последнюю минуту, прислал сообщение, просил, чтобы я пришла, непременно. Я была свободна, да, но ведь у меня могли быть какие-нибудь планы, почему нет, и потом, машина, эти наркодельцы, использующие мою машину, ну чем я виновата, разве все предусмотришь, и пришлось идти в полицию, куда мне было деваться, а что допрос так затянулся, это полковник виноват.
— Капитан.
— Да, капитан, я ему сказала, что спешу, а потом еще этот чокнутый журналист остановился и четверть часа трепался с придурком из «бар-Бара».
— С коротышкой, одетым Моцартом?
— Да. Вы его знаете?
— Разумеется, но я не знал, что этот подонок Гарсия тоже с ним знаком.
— Они как минимум четверть часа болтали. Конечно, я все равно уже опоздала.
— Знаете, что я вам скажу? Вы тут совершенно ни при чем. И, положа руку на сердце: он сам виноват в своем провале, братец ваш. И ему еще повезло, что вы у него есть и что вы не врезали ему за это. Именно этого ему и не хватало — хорошей оплеухи. Я бы даже сказал, этак десятка хороших оплеух в детстве.
— Вы не должны так говорить.
— Нет, правда, я так, абстрактно, но априори…
— Априори, как вы говорите. Отец его бил.
— Простите.
— Да.
— У у-у, каким холодом повеяло. Я правда прошу прощения.
— Вы не могли этого знать.
— Налить вам еще капельку?
— С удовольствием.
— Вот бутылка и кончилась.
— Родится ребенок в этом году.
— Да ну?
— Есть такая примета.
— Ладно. Заказать еще бутылку?
— Лучше выйдем на воздух. Пройдемся еще немного? Я что-то опьянела.
— Вы правы, идемте.
IX
— Я тебе говорил и в тысячный раз повторяю, что он мудак!
— Я тебе говорил и в тысячу первый раз повторяю, что он великий человек.
— Я тебя прощаю, потому что ты пьян. Не то бы…
— А ты, если не хочешь, чтобы я вышвырнул твою писанину, «Органическое», фу-ты, ну и название, прямиком в помойку, советую тебе помалкивать.
— Вот! Вот издатель во всей своей красе, власть и угрозы. Но не забывай, что без нас, авторов, вы, издатели, — ничто. Пшик. Пустые бутылки, белая бумага, херы без яиц, да-да.
— Слушайте, извините меня, но вам, кажется, обоим хватит, мы тут не в забегаловке на рынке. Здесь дамы, и ваша грубость непозволительна. Селина, эй, этим двум охламонам больше не наливать, поставьте бутылку на пол, прошу вас, и не слушайте, что они говорят, или хотя бы забудьте. Знаете, до полуночи они вполне приличные люди.
— А ты, Сантьяго, вообще заткнись. Я не скажу здесь кое-чего, что, впрочем, само за себя говорит, но если не хочешь, чтобы… ну ты понял, лучше держи свои замечания при себе.
— Ладно, кажется, пора уходить, не так ли? Рюмочку после кофе я уже выпила.
— А рюмочку после рюмочки, а, Грасиэла, ты забыла это гениальное изобретение?
— Вы как хотите, а я ухожу. Сеньор Поро, было очень приятно. Селина, ты как? Идешь со мной или у тебя еще что-то?
— У меня встреча с соавтором, ну вы понимаете?
— Ладно, тогда расходимся.
Двери отдельного кабинета открыты, и двойная цепочка официантов убирает со стола. Сантьяго Кариньена помогает одеться Грасиэле, потом Эдит, которая стоит рядом. Альберто Поро подает пальто своей жене, Тибо Дюфрен Матильде Кариньена, а Селина Делло, Фернандо Берналь и Хавьер Миранда одеваются сами. Кто-то из официантов интересуется, кому выписать счет. Грасиэла Мата, с другой стороны стола уловив замешательство, говорит:
— Мне, малыш, мне.
Компания, с относительным достоинством, слегка пошатываясь, спускается по лестнице, пересекает почти пустой зал, где с ними прощается обслуга, покидает ресторан и вываливается на улицу. Сантьяго Кариньена исчезает, больше ни с кем не прощаясь и прихватив с собой Эдит Жако. Грасиэла Мата берет такси и уезжает одна; Селина уходит пешком; Альберто Поро спрашивает свою жену Пилар, в состоянии ли та вести машину. Нет. Матильда Кариньена предлагает их подвезти: Тибо на машине и не пьет спиртного. Поро соглашаются, и обе пары уходят к подземному паркингу на Пуэрта дель Соль. Хавьер Миранда и Фернандо Берналь остаются на тротуаре одни. За их спиной скрежещут замки ресторана, которые официант запирает на два оборота.
Берналь:
— Хавьер, ты как поедешь?
— Я приехал с Эдит Жако, подружкой Санти. Кривляка такая. Но Санти ее увел, а я тут остался, как дурак.
— Возьмем такси?
— Ты езжай. Я пройдусь пешком.
— Домой?
— А куда же еще!
— Как хочешь. Без обид?
— Отвали.
— Спасибо за книгу, старина.
— Вот-вот.
Хавьер Миранда, стоя на тротуаре, смотрит вслед удаляющемуся Берналю, видит, как тот поднимает руку, садится в такси, не слышит его, но знает, что он говорит: «Калье Маласанья, пожалуйста, дом тридцать один», и, только когда такси скрывается, Миранда, встряхнувшись, пускается в путь, чувствуя кружение в пьяной голове. Опершись рукой на фасад «Энтеро», который как раз гаснет, — под мышкой другой руки две стопки бумаги, которые ему передали сегодня, — он не может удержать позорную рвоту, забрызгав плиты светло-оранжевым.
Выпрямившись, выругавшись, он продолжает едва начатый путь и ищет чего-нибудь, чтобы избавиться от мерзкого привкуса, шибающего в нос. На пласа Исабель II еще открыт «Бургер Кинг». Пепси. Миранда расплачивается, выходит со стаканчиком пепси в руке, посасывая время от времени соломинку и стараясь держаться прямо. Он идет вверх по узким улочкам центра, которые знает наизусть, по которым ходил, будучи куда пьянее, но и куда моложе, с головой, занятой совсем другими мыслями, в той жизни, что была куда короче и, в сущности, тоже совсем другой. Лос-Каньос. Слева Лос-Анхелес, пласа Санто Доминго, справа Хакометресо, Кальяо и Гран Виа, Гран Виа, монументальная победа освещенных фасадов, и над ней, гигантской, нависает мощная художественная громада Башни — башня «Телефоника», самая высокая, самая прямоугольная и телескопическая, взлет камня, точности и пропорций, и красный светящийся циферблат часов на верхушке отсчитывает время для всех, не важно, смотрят на него или не смотрят. Миранда неспешным шагом идет дальше, бормочет себе под нос, повышает голос, снова бормочет:
— Гран Виа, Гран Виа, это я. Мадрид, вот и Миранда. Табличка с моим именем будет висеть на одной из твоих стен, я буду здесь! Мадрид, вот мой итог. Ты сделал меня богатым? Не настолько, чтобы об этом помнили. Ты дал мне женщин? Да. Нет. Даже и этого. Ты сделал мне имя? Миранда. Издатель. Меня не узнают на улице. Власть? Власть. Я увольнял людей. Власть. Что хочу, то и ворочу. Мне льстят. Власть. Пшик! Какая власть? Какая? Старая стерва, которая меняла ориентацию каждые два года, теперь, когда у нее седые волосы, негр, разноцветные обложки и розовые банкноты за подкладкой, хоп, Миранда, а ну-ка, Миранда, опубликуй-ка, Миранда, белая бумага, хер без яиц. К черту, Миранда! К черту, Мадрид! К черту, Испания! Десять лет я хожу по струнке. Миранда! Власть! Пшик. Школяр с домашними заданиями под мышкой. Ах, эта шлюшка с шелковым горшком на голове, ах ты, прошмандовка, ну-ка, Грасиэла, пусть-ка мне это издаст толстячок напротив! Миранда! Вот тебе твоя дерьмовая рукопись, вот, вот, вот! К черту, Миранда!
Яростно отброшенная рукопись, стукнувшись о край мусорного бака, отлетает на тротуар. Миранда вопит как оглашенный:
— Промазал! Миранда!
Он нагибается, чтобы поднять пачку бумаги, теряет равновесие, приземляется на четвереньки.
— Прекрасно. Великолепно.
Он встает, отряхивается. Мимо по Гран Виа как раз проезжает мусоровоз, за ним следуют два мусорщика в блестящих комбинезонах. Миранда, прицелившись в кузов, прямо в измельчитель, швыряет рукопись, которая на ветру отрывается от слабого переплета, страницы рассыпаются, частью в мусор, частью по асфальту, взлетая и кружа, когда проезжает машина. Один из мусорщиков толкает его:
— Cálmate, tió. Мешаешь работать. Отвали.
Мусорщик догоняет своего товарища. Миранда рукопись Берналя еще у него под мышкой — словно проснулся. Он смотрит перед собой, оглядывается. Ловит такси.
— Калье Гойя, шестой этаж.
— Этаж — это ваше дело. Номер дома?
Х
— Еще. У тебя есть еще?
— Это и есть моя работа: истории, которые не рассказывают. Что меня убивает, это, наверно, секретность.
— Ну давай, не держи в себе, продолжай.
— Это случилось не далее как вчера, глупость несусветная. Сержант Лопес. Он жирдяй, весит тонну и старается никогда не покидать свой кабинет. Но вчера ему как раз пришлось поехать на вызов. Когда я вернулся в участок с тобой, оставив тебя капитану, то зашел к нему в кабинет, к Лопесу. У него и смех жирный, он вообще все время смеется, но вчера его так разобрало, что он рассказывать не мог. Выехал он, значит, на кражу со взломом на калье Серрано. Надо сказать, если Лопес вытащил свои сто пятьдесят кило на кражу со взломом, вору бояться нечего. Но тут Лопес вернулся с парнем в наручниках. Невиданное дело. И Лопес хохотал, хохотал, он такой глупости в жизни не видывал, это чистая правда, парень взломал дверь, взял все, что мог, и поехал вниз на лифте. Завидное хладнокровие. Но не повезло — лифт сломался, застрял! Такое раз в жизни бывает. Представь себе лицо этого парня: драгоценности, деньги, ноутбук все у него в сумке, а лифт стоит между этажами. Что ему делать? Нажать кнопку вызова? Глупее не придумаешь! Вот так Лопес его и взял.
Хосуа завершает рассказ коротким смешком, поджав губы. В глубине своего кармана он комкает бумажку, какой-то проспект, из тех, что раздают на улице и берут почти из жалости, «ЧАСЫ ЛУЧШИХ МАРОК. НАШИ ЦЕНЫ ВАС ПРИЯТНО УДИВЯТ».
— Он все правильно сообразил, этот Лопес. Не уверен, что я сам бы додумался. Решил бы, что вор уже смылся, а лифт ни при чем. Так что Лопес парня взял с поличным, без сучка без задоринки. Что я хотел бы увидеть, так это лицо вора.
— Еще бы.
— Что-то я разговорился. Ты знаешь, который час?
Летисия поднимает голову. Красный циферблат на башне «Телефоника» показывает 3 часа.
— Думаю, уже нет смысла идти ночевать к подруге, да?
— И правда…
— Погуляем еще?
— Всю ночь?
— Я совсем не устала. Так хорошо ходить, гулять, разговаривать.
— Ты читала «Тысячу и одну ночь»?
— Нет, кто это вообще читает?
— Я, например. Наверно, в основном страдающие бессонницей холостяки. Там принцесса так же рассказывает истории, чтобы скоротать ночь.
— Да. Немножко похоже.
— Похоже. О, посмотри-ка, Гран Виа. Наглядеться не могу. Смотри. Даже слов нет. Это стоит всех прогулок и всех бессонниц на свете. Гран Виа — какая красота. И всегда полно людей, в любой час. Жизнь хороша, правда?
— Ну что, пойдем? Я замерзаю, когда стою на месте.
— А тебя не впечатляет?
— Во-первых, мне холодно, и потом, в этот час страшновато. И все-таки, согласна, неплохо.
— Брось, Летисия, смотри, это весь город, это мы, это все, это, в общем, я хочу сказать…
— Я никогда так на это не смотрела, но понять могу.
— Когда я уехал из Барселоны, думал, что вовек не привыкну. А теперь мне даже не хочется туда возвращаться.
— Ты из Барселоны?
— Да.
— Я не знала. Ты знаешь, что я тоже?
— Да, знаю.
— А где ты жил?
XI
Авенида дель Бразиль, четвертый этаж. Сеньора Алонсо уснула в кресле. Капрал, его жена и Эмилио пьют «анис дель моно» в сизой от дыма кухне.
— Да-да, атакуй! Ты слишком быстро опускаешь руки.
— Это правда, Эмилио, можешь мне поверить, я ведь женщина, я знаю, как это бывает, с первого раза они никогда не соглашаются. Вот я твоего брата два раза отшивала.
— Нет, один.
— Два.
— Один! Откуда ты взяла второй?
— В парке Ретиро, ты не помнишь? Он был такой лапочка, знаешь, мы шли, он молчал, как язык проглотил, а потом украдкой взял меня за руку.
— Это не называется отшила.
— Да? Я отняла руку, он смутился и через пять минут ушел, сославшись на деловую встречу, это в воскресенье-то!
— Перестаньте. Она меня не отшила, это не отказ. Она сказала, что занята, у нее кто-то есть.
— Ну и что? Ложь, говорю тебе, ложь. За слепыми, знаешь ли, по-моему, в очередь не выстраиваются.
— Спасибо.
— Да не обижайся ты, я не то хотел сказать, но ведь это правда, будь реалистом. Стой на своем. Ты хоть посмотрел, обручальное кольцо она носит?
— Нет на ней кольца. Но это ничего не значит.
— Конечно, если тебе хочется все видеть в черном цвете.
— Еще глоточек анисовой?
— Хорош ты будешь завтра утром.
— Да оставь его, милый, завтра же суббота.
— А он, знаешь ли, в субботу работает. И с раннего утра, так ведь? Если вы в «Телефонике» не будете работать по субботам, жизнь в стране замрет. В котором часу ты начинаешь?
— В шесть.
— Тебе надо быть там в шесть утра?
— Да.
— Переночуешь здесь?
— Нет, у меня вещи, комбинезон и прочее, все дома. Да я и спать-то не собираюсь. Не знаю даже, пойду ли завтра на работу. Не представляю, как опять выдержу целый день в пяти метрах от ее киоска.
— Эмилио, послушай меня. Ты не можешь вот так сразу же отступиться. Ты любишь ее, да? Ну так подари ей цветы, напиши ей письмо…
— Она слепая.
— Я знаю, но есть же у нее кто-то, кто ей прочтет?
— Это точно, кто-то у нее есть.
— Да прекрати, я уверен, что она соврала. Защищается, это нормально. Она не скажет «да» вот так запросто первому встречному. Ты подходи к ней каждый день, перекинуться словом, поболтать, так и завяжешь отношения. В конце концов она привыкнет к твоему голосу, это очень важно для слепых — голос. Они многое распознают по голосу, им ведь только этому и приходится доверять. Рано или поздно она убедится, что ты от чистого сердца, и ответит тебе тем же, и не будет больше говорить, что, мол, у нее кто-то есть. Разговаривай с ней обо всем и ни о чем, говори приятное, только не форсируй.
— Да, Эмилио, сразу ниже талии не надо. Как у нее, кстати, ниже талии-то?
— Прекрати, а то я разозлюсь.
— Ну ладно, ладно.
— Конечно, она красивая, очень красивая. И сама этого не знает.
— Она слепая от рождения? Никогда не видела?
— Понятия не имею.
— Вот видишь, ты даже таких вещей не знаешь. Поговори с ней — о ней, о себе, подари ей цветы, почитай газету, короче, сделай ей что-нибудь приятное, это же так важно чувствовать, что кто-то думает о нас. Будь романтичным.
— Быть романтичным после тридцати? Нерасчетливо как-то.
— Ох, братишка, кончай ты про расчеты. Знаешь, что я тебе про них скажу? Расчеты — это двустволка. А жизнь — автомат Калашникова. Ну же, дерзай и покажи ей, что она стоит твоих усилий и терпения.
— Вот-вот, не спеши, ухаживай за ней, для женщины это главное — чтобы за ней ухаживали, важно знать, что кто-то живет ради нас, просто так, ни за что. Знаешь, какое это счастье! Сделай ее счастливой, вот и все.
XII
— Который час?
— Пять минут пятого. Я просто с ног падаю.
— Ты меня удивляешь. Какой вечер и какая ночь! Ладно, допьем бутылку и пошли.
Филипп Куврер берет свой бокал и встает, опрокинув стул. Народу в баре уже мало, никто этого не замечает.
— Селина, я поднимаю свой бокал за твои подвиги и за мое терпение.
Он ставит стул на место, садится и пьет. Усталая Селина, поставив локоть на стол и вяло подперев рукой щеку, закуривает очередную сигарету.
— Как же ты, наверно, скучал все это время! Что ты делал?
— Представь себе, читал. Тассо, ни больше ни меньше, «Освобожденный Иерусалим». Вслух. Смешно, никак не мог сосредоточиться.
— Ты меня удивляешь.
— Ну вот, я его отложил, взял Мейринка, «Голема», прочел несколько страниц, опять отложил, взял Роденбаха, «Призвание», все вслух, опять несколько страниц, потом Теккерея, потом Стерна, потом Овидия, я уже не помню, в каком порядке. Еще Ламартина, Лорку, Кеведо, в общем, лоскутное одеяло самого что ни на есть эстетического чтения, и я добрался до «Неистового Роланда», когда ты позвонила с хорошей новостью.
— Из сортира.
— Каждому свое. Это был перст судьбы, телефон зазвонил в тот самый момент, когда я читал прикинь, наизусть запомнил эти строки, то место, где Астольф на Луне, а апостол Иоанн говорит о поэтах. Duolmi di quei che sono al tempo tristo, quando la cortesia chiuso ha le porte; che con pallido viso e macro e asciutto la notte e ‘l dì picchian senza frutto. Представляешь себе?
Селина прижала пальцем к столу измятый тюрбан и возит им между пепельницей, своим бокалом и бокалом Филиппа Куврера.
— Допей мой бокал, если хочешь, я больше не могу.
— Я тоже! Тогда пусть достанется шляпке, она тоже заслужила возлияния.
Филипп выливает на тюрбан содержимое фужера, шампанское, разбрызгиваясь, течет по столу.
— Прекрати, нас сейчас выставят.
— Плевать, мы все равно сваливаем. Алле-оп!
Они встают, надевают пальто, и Филипп нахлобучивает на голову мокрый тюрбан.
— Моя очередь, божественный убор!
Селина виснет на руке Филиппа Куврера, тот толкает дверь, шумно прощаясь.
— Обожаю эти круглосуточные бары.
На калье Ареналь редкие полуночники. И бесчисленные такси.
— Переночуешь у меня, цыпа моя?
— Ну да, не заканчивать же на этом.
— Но это не то, что ты подумала, цыпа моя.
— А что, по-твоему, я подумала, задохлик?
— Нет, я это говорю, потому что, представь себе, я почти влюблен.
— Прекрати! Ты? Почти влюблен? Не верю своим ушам.
— Именно так, дорогуша. Украсть мирты и лавры мадридцев — дело хорошее, но мне этого мало, я хочу сорвать еще и их розы.
— Сразу видно, что ты читал Тассо и Ариосто сегодня вечером.
— Именно.
— Что это за история? Расскажи.
— Встреча в метро. Как в нашем романе. Да, дорогуша. Блондинка в полосатом топике располосовала мне сердце.
— Говори потише, что ты так орешь?
— Пользуюсь последними часами инкогнито. Скоро мы будем слишком знамениты, чтобы дурачиться на улице, моя дорогая. Мсье, да-да, вы, дайте, пожалуйста, автограф!
— Прекрати, у нас будут неприятности.
— Я просто хочу тебя порадовать.
— И что же эта полосатая?
— Ах да, полосатая. Встреча на четвертой линии, направление «Санта-Мария». Хороша несказанно. Я оставил ей свой адрес и все прочее. Жду ее звонка.
— Да брось ты. Она согласилась?
— С восхитительной улыбкой. Говорю же, любовь с первого взгляда.
— Ну, Филу, это уже опасно.
— А я больше ничего не боюсь.
— Решительно, сегодня твой день. Ты повсюду оставляешь свой телефон.
— Да, верно подмечено, мой день.
— А как ее зовут?
— Не знаю. Она мне скажет по телефону!
— Все-таки ты шут гороховый.
— Такая наша шутовская доля.
— Слушай, Филу, я что-то замерзла. Возьмем такси?
— Еще как возьмем, я тоже. И ветер дует злой на мокрый мой убор! Такси!
Они садятся. Такси выезжает с Ареналь, пересекает Пуэрта дель Соль и скрывается на Сан-Херонимо. На сиденье, в неожиданно душном тепле салона, Селина молча опускает голову на плечо Филиппа Куврера и тут же засыпает. На поворотах ее голова чуть соскальзывает, оттягивая мягкую щеку, рот немного открывается, она не просыпается, и тоненькая ниточка слюны свисает на шерстяной воротник пальто, мимолетно освещаемая проносящимися фарами.
XIII
Калье Гойя, дом 101, шестой этаж, в тишине в своей постели Хавьер Миранда так и не смог заснуть. Даже спиртное уже не помогает от бессонницы. Энергичным движением он откидывает пуховое одеяло, садится на край кровати и сует ноги в тапочки, которые стоят наготове, строго параллельно, на геометрических узорах коврика. Он встает, идет в ванную, смотрится в зеркало, ополаскивает лицо холодной водой, вытирается большим мягким полотенцем с фестонами, бросает его на край ванны, надевает халат, идет в гостиную, подбирает свой смокинг и, скомкав, швыряет его вместе с рубашкой к двери. Чертыхается, услышав звяканье запонок, о которых он забыл, они отскочили на пол и, кажется, закатились под шкаф, придется искать их на четвереньках, если он не хочет, чтобы уборщица, не заметив, засосала их в пылесос. Он берет рукопись Берналя с мраморной доски комода, шаркая тапочками, зажигает галогеновую лампочку, устраивается, скрестив ноги, в мягком кресле, окруженный ровным светящимся нимбом. На круглом столике в тени кресла пепельница, пачка табака, трубка и узкие, прямоугольные очки для чтения. Он надевает их на нос и с присвистом выдыхает.
«Органическое». Ну и название!
ПЕРВОЕ ОРГАНИЧЕСКОЕ ЭССЕ
ОБ ОРГАНЕ ЗРЕНИЯ:
ВЕЛИКАН АРГУС, ЮНОНА, ЭРОС
И ПИР ЧУВСТВ
Скука, суета, монотонность — мне это безразлично, ведь я пишу «Болота».Андре Жид
Есть вещи,
которых не делают с закрытыми глазами.
Или они теряют свою прелесть.
Или становятся неприятными.
Без зрения.
Например:
есть,
курить.
Что он хочет сказать своими рваными строчками? Это верлибр или просто для объема? Por Dios!
Почему же?
Зрение,
участвует ли оно, зрение, в этом, составляет ли основополагающий, изначальный аспект этих видов деятельности?
Dios mio.
И не в силу ли этой, неожиданной и важнейшей, визуальной составляющей
это действие — есть — так обильно представлено — через метонимию еды — в живописной традиции?
Равно как и другое действие — курить — в традиции кинематографической?
Он опять с присвистом выдыхает. Сквозь паркет и тишину слышит шум воды в душе, вероятно, этажом ниже. Он смотрит на часы. Пять утра. Рановато встают соседи снизу.
И любовь.
Разве не говорят, что она слепа?
И разве не чувствует каждый границ этого утверждения в пределах своего жизненного опыта?
Любить.
Есть в акте любви два аспекта:
один, для которого видеть важно;
другой, для которого видеть не важно.
Черт-те что.
Один, которому видение способствует;
Другой, которому видение препятствует.
Нет слов.
Очевидно, это разграничение совпадает
с классическим биномом Эроса
и Агапэ.
Эротика,
по сути своей визуальная,
и ее извращенная форма:
порнография. Великан Аргус.
Агапэ,
любовь, на сей раз слепая,
и ее извращение — аутотелическое,
эгоистичное,
аутичное,
квиетистская внутренность,
безразличная к остальному миру
и к предмету любви,
Нарцисс, быть может,
птица Геры,
скажем, Юноны,
там будет видно почему,
прежде всего Павлин.
Но и я мог бы написать это, Господи, и я мог бы! Хавьер Миранда снимает очки и роняет их на рукопись. Они падают с глухим стуком в тишине. С нижнего этажа теперь слышится радио. Кажется даже, государственная волна, информационный выпуск. Температура воздуха, состояние дорог, новости. Радио умолкает. Несколько мгновений тишины. Потом хлопает дверь. Сосед снизу выходит из своей квартиры, спешит, опаздывает, гудит спускающийся лифт, он пересекает холл, дверь подъезда захлопывается за его спиной, остановившись на тротуаре, он сует в рот сигарету, ищет зажигалку, ощупывает карманы, чертыхается и просит огня у одного из двух парней, моющих витрину парикмахерского салона. Парень подносит ему огонь мокрыми, мыльными руками. Синие ведра с водой и пеной окутаны паром в рассветной прохладе. В редких в этот час машинах, как правило, по одному человеку, свет фар ложится на асфальт. Маневрируют грузовики, паркуясь перед магазинами, в кафешках поднимаются стальные шторы, доставляют большими кипами свежие газеты и увозят непроданные.
XIV
Хенаро Коуто заканчивает укутывать свои телескопы в нейлоновые чехлы. Он складывает треноги, убирает записи в пронумерованные ящички старой картотеки, тихонько подпевая Сто первой симфонии Гайдна, льющейся из черных колонок в углу гостиной. Он зевает. Зевает. Зевает. Зевает. Раз начав зевать, невозможно остановиться.
Он пересекает кухню, чтобы закрыть на ключ застекленную дверь террасы, и с досадой втягивает носом ненужный запах грибов, надо бы проветрить. В окно он видит за киоском ONCE газетный киоск и киоскера, раскладывающего на стойках килограммы печатной продукции. Хенаро выключает музыку в гостиной, надевает пальто, выходит, спускается по лестнице с восьмого этажа и вдыхает темный и холодный воздух улицы. Запустив руку в карман, нащупывает нужную монетку, чтобы заплатить за «АВС», доходит до киоска, потом, с газетой под мышкой, как всегда, вместо того чтобы вернуться домой, идет к скамейке, с которой старая бродяжка снимает свой огромный мешок, освобождая ему место.
— Ну, сеньора, где ваши билеты? Выиграем сегодня?
Старуха, наполовину расстегнув молнию куртки, с трудом ищет билеты, спрятанные в ее просторном лифчике. Она протягивает их Хенаро, тот открывает страницу с результатами.
— Ветрено сегодня утром, не правда ли?
— Кому вы это говорите!
Ветер колышет легкие листы газеты, хлопает волнистыми краями зеленого навеса над газетным киоском, гонит по земле бумагу, песок, опавшие листья и вздымает на стыке калье Фуэнкарраль и Глорьеты длинные бежевые полы плаща лейтенанта.
— Смотри, Летисия, еще одно мое любимое место. Скоро включат фонтан. Я часто наведываюсь сюда по утрам, потому что этот газетный киоск открывается первым в городе. На ночных дежурствах мы кормимся в «Бургер Кинг» на Исабель Второй, а на обратном пути заходим сюда за газетами.
— Мы так и будем гулять всю ночь?
— Вот это, я понимаю, настоящая прогулка.
— Должна признаться, я больше не могу. Ноги болят.
— Да, конечно, туфли у тебя не для долгой ходьбы.
— Да уж. Ты знаешь местечко, где можно посидеть в тепле?
— Тут есть кафешки неподалеку.
— А поближе ничего нет?
— «Коммерсьяль», вон, напротив, откроется через… через четверть часа.
— Вот и хорошо. Я лучше подожду четверть часика на скамейке, чем еще куда-то идти.
— Садись, а я схожу за газетой, ладно?
— Лишь бы больше не ходить.
Хосуа обходит Глорьету, нервно крутя печатку на мизинце. Он минует киоск ONCE, канаву, где желтые комбинезоны курят сигареты, и оказывается перед стойками с прессой. Выбирает «АВС», берет, забывает заплатить, уходит, листая на ходу, его окликают, он извиняется, платит и снова уходит. На первой полосе он читает:
ОБУЗДАТЬ ЭТА [59]
Вчера вечером мадридская полиция арестовала двух членов террористической организации ЭТА.
Политика правительства дает результаты.
При обыске оружия и взрывчатки не обнаружено.
См. с. 7.
ЛИГА
Мадридский «Реал» обыграл «Ла Корунью» со счетом 3:1
и выходит в верхнюю строчку турнирной таблицы.
Два гола забил Рауль, третий, решающий, — Зидан.
См. с. 19.
Он возвращается к Летисии, садится рядом на скамейку и внимательно просматривает одну за другой страницы газеты. Ничего. Ничего. Гарсия не дал делу ход. У него вырывается бесконечно долгий вздох облегчения. Летисия спрашивает:
— Что случилось?
— Нет, ничего, ровным счетом ничего.
Он думает, что, возможно, все еще впереди. Но вряд ли. Гарсия, наверно, не захотел, не решился ввязаться в драку. И как бы то ни было, у него есть целый день, чтобы убедиться в этом.
— Уже пишут что-нибудь про наших наркодельцов, их арестовали?
— Нет, пока ничего, это будет в завтрашней газете. Не переживай.
— Да я и не переживаю. Мне плевать.
— Ну и ладно. Смотри, «Коммерсьяль» уже открывается. Идем?
— Постой, я вспомнила, дай-ка мне газету, может быть, есть что-нибудь про вчерашнюю оперу.
— Посмотрим в тепле за кофейком, пошли.
XV
Дверь подъезда дома 31 на калье Маласанья с громким стуком захлопывается за Фернандо Берналем, который идет по тротуару, удаляясь от своего дома, и выходит на Глорьета Бильбао, где уже тарахтят в канавах отбойные молотки. Фернандо Берналь не спал. Какой-то юношеский восторг не дает ему уснуть. Мысль-ликование. Его веки ничего не весят, глаза широко открыты. Он видит все, и в свете зари внезапно рождаются девять водяных струй — на весь день. У него в руке черный блокнот с разлинованными листками. Газету он не покупает. Квадратные плиты тротуара отчетливо вырисовываются в прозрачности утра, каждая в отдельности, и стыки их лежат бесконечной сетью с четкостью карандашного рисунка. Крошечные кристаллики кварца поблескивают в шероховатой поверхности асфальта, а за бело-красными лентами, которые полощутся на ветру, как пляжные флаги, рабочие в желтых комбинезонах бросают лопатами влажный песок. На стальном засове киоска ONCE на красном шнурочке висит маленький, не больше кулака, букетик гвоздик.
Дверь-вертушка втягивает его. Фернандо Берналь входит в «Коммерсьяль», где греются кофеварки, а на них подрагивают штабеля белых фаянсовых чашек. Он видит все, все воспринимает. В зале его обычное место у витрины занято двумя молодыми людьми — а они сели за тот же столик, который занимали вчера. Официант в белой куртке с галунами, здороваясь на ходу с сеньором Берналем, приносит им кофе и пирожки. Жан-Кристоф и Жан-Франсуа кладут дымящиеся сигареты в выемки пепельницы. Вот они, значит, их знаменитые «чуррос кон чоколате». Если хочешь знать мое мнение, этот город нас меняет. Давненько я не выходил из заведения, не понимая, что уже утро. Давненько. Вот что я тебе скажу, старина. Несмотря на непредвиденный инцидент с чемоданом, эти маленькие каникулы начинаются неплохо. Фернандо Берналь садится за соседний столик, на банкетку, обитую коричневым кожзаменителем, который вздувается под его весом и приподнимает синюю куртку Жана-Кристофа, на которой можно разглядеть смятый хрупкий скелетик крошечного перышка.
Берналь заказывает кофе, встает, пересекает зал в направлении туалета и проходит мимо столика, где Летисия борется со сном, склонившись над газетой. Посмотри-ка сюда, эта реклама, что ты о ней скажешь? Да не знаю я. Странно это. Красивые плечи, во всяком случае, и шея хороша. В яблочко, Хосуа. Это я.
Входят все новые клиенты и постепенно заполняют зал «Коммерсьяль». Официанты начинают двигаться быстрее. Фернандо Берналь, с блокнотом в одной руке и ручкой в другой, возвращается за свой столик, где его уже ждет, остывая, кофе. Он отстегивает черную резинку, перетягивающую блокнот, и открывает разворот — чистый, разлинованный. Оглядывается вокруг. Что ж. А теперь. Начнем роман.