Я беспомощно смотрю на шефа. С трудом набираюсь сил, тяну за галстук и тихо прошу:

– Леонид Игнатьич. Будьте человеком. Не сейчас.

Он хмурится, теребит нелепые бакенбарды. Снимает очки, и они повисают на его груди, цепляясь за кожаную веревочку. Я невольно провожу рукой по шее, сглатываю. Прошу еще раз:

– Пожалуйста… У меня жена…

– Александр Евгеньевич, я все знаю. Но держать в штате такого сотрудника не в моих интересах.

Конечно, в его интересах взять племянника на прибыльное место. Тонкие морщинистые пальцы шефа снова суют мне листочек. За меня уже все набрано. Осталось только подписать. «По собственному»… Я отчего-то хохочу, завидев слово «желание». И сколько лет я ничего не делал по собственному желанию? Уж точно лет десять, если не пятнадцать.

Я ставлю размашистую подпись, вскакиваю со стула. Еще один удар достигает меня у дверей.

– И вещи свои забери обязательно сегодня. Завтра уже выходит новый сотрудник.

– Ну вы же знаете, что я в прошлом месяце в аварию попал. Мне на такси все за раз не увезти! – тихо возмущаюсь я, забыв про то, что шеф мне уже, собственно, и не шеф. Могу орать, сколько вздумаю.

– Я закрываю офис в… – шеф морщится, глядя на настенные часы. Хочет сделать вид, что ради меня закроется попозже. – В половину седьмого. Это через сорок минут. Поторопись, Саш.

Я закусываю губу. Значит, когда я работаю до одиннадцати, то это ничего, это можно. Я, мать его, отчеты за него пишу до ночи, а он тут мне за сорок минут велит выметаться…

Выскакиваю из кабинета и со всей силы хлопаю дверью. Стекло, не выдержав, рассыпается мелкими осколками. А я вам говорил, Леонид Игнатьич, не надо было на них экономить.

Показываю шефу нелицеприятный жест, как дикарь ношусь по офису, отбирая у коллег коробки. Набралось девять. Немало за шестнадцать лет работы, немало. Таксист орет на меня, пока я бегаю за коробками туда-сюда. А все их в лифт нельзя – застрянет. Из дорогих коллег, конечно же, помочь никто не вызывается. Все сочувствуют шефу и радуются, что он избавился от такого психа.

Возле подъезда меня уже ждут три любимых фурии: Антонина Семеновна, Полина Максимовна и Степанида Сергеевна. Дорогие мои ведьмы. Хранительницы нашего дома. Клянусь, они уверенны, что на их согбенных хребтах все и держится.

Когда я выхожу из такси, они даже вскакивают с лавки. С интересом заглядывают в багажник, а потом визгливо и надрывно хохочут. Мол, непутевый, он и есть непутевый. Сначала, вот, жена ушла и детей забрала, теперь с работы поперли. А что дальше-то? Что дальше? Сопьется – это уж наверняка.

Степанида Сергеевна – гадское, отличное подходящее для нее имя – сразу вспоминает о внучатом племяннике ее свояченицы. У того вот так тоже все под откос пошло, потом он пить начал, потом вовсе бомжом стал, а в итоге даже кого-то убил.

«Не бабку ли из своего подъезда?!» – рявкаю я, пытаясь ногой придержать дверь – в руках три тяжеленых коробки, от них у меня уже дрожат руки. Мои любимые ведьмы и не думают помогать. Дверь пружинит, шарахает мне по лбу и по носу. Бабки визжат, вызывают «Скорою», очень активно меня хоронят. Я считаю минуты до своей смерти: от сотрясения, от разрыва аневризмы, от кровотечения, от заражения крови…Остальных версий уже не слышу, надоело.

Смерть не приходит, а я сижу прямо на асфальте в окружении документов из своих коробок. Из носа льется кровь, а из глаз слезы. То ли больно, то ли бабки, то ли еще чего.

Мужик со «Скорой» помогает мне с коробками, долго осматривает. В итоге кладет на нос пакет замороженной фасоли и, попрощавшись, уходит. Я лежу на диване до тех пор, пока ледяные капли с фасоли не начинают мочить окровавленную рубашку.

Вспоминаю, что ужасно хочу есть и долго зову кота. Нет, его есть, я, конечно, не собираюсь. Просто не привык еще ужинать в одиночестве. Кота нигде нет, а я долго пялюсь на раскрытую форточку. Олька же мне говорила ее закрывать… Обещала, что говорить со мной перестанет, если я ее Фуфика потеряю. Ленька тоже мне не простит пропажу рыжего троглодита. Леньке хоть и четырнадцать уже, но он иногда в детство впадает. Особенно часто это происходит, когда он играет с Фуфиком. Обожаю эти моменты. Ленька снова кажется мне беззащитным, и я чувствую, что все еще ему нужен.

Вытираю мокрое от слез лицо полотенцем и ложусь спать. Прямо в одежде, в заляпанной рубашке. Не поевши. Светка бы сказала, что я совсем одичал.

На следующий день иду к любимым ведьмам на поклон: их лавка со стороны моего окна. Может, Фуфика и видели. Бабки снова визжат, хохочут. Мол, рожа у меня страшная с разбитым носом. А говорить хоть что-нибудь отказываются. Я ведь невежливый и вообще ирод.

Светка не звонит. Я звоню детям, но они не берут трубки. Мама велела, наверное… Уж Олька бы трубку точно взяла. А Ленька мне сломанную ногу не простил еще, наверное… А, может, никогда уже и не простит.

Их нет, и я осознаю, что нет больше моего дома. В груди тяжело и пусто одновременно.

Почти две недели я только сплю, ем, пялюсь в потолок, и порой переругиваюсь с любимыми ведьмами. Мне кажется, они делают ставки, когда я возвращаюсь из магазина. Специально беру прозрачный пакет. Когда ведьмы не видят в пакете бутылки, их взгляды гаснут, разговоры становятся тише. Ну, не спиваюсь я. Не спи-ва-юсь.

Пытался найти работу, но нет никаких сил рассказывать, что я инициативный, трудолюбивый, креативный, еще черт знает, какой… Об этом я с жаром говорил шестнадцать лет назад. А сейчас не могу.

Когда в очередной раз пересматриваю семейные фотки, приходит, наконец, осознание, насколько скоротечна жизнь. Вот, Леньки нет еще, мы со Светкой молодые, загорелые. Вот Леньке два, а следующий понедельник – уже пятнадцать. Плей Стейшен все равно ему купил, если трубку не возьмет, оставлю под дверью квартиры и убегу. Благо, через два квартала отсюда поселились, я их уже вычислил.

Как-то быстро все. Слишком быстро. Нахожу на голове два седых волоска и долго-долго смотрю в пустоту. Так вот она – жизнь? Я все быстрее, быстрее, быстрее, а она все равно меня обгоняет.

На следующий день смотрю из окна на трех ведьм, и мне неожиданно становится их очень жаль. Что же у них, даже кота нет, если они к этой лавке приросли? И заняться, выходит, нечем. Они встают, чуть проходят вдоль дома, а потом замирают у липы. И долго-долго водят носами, улыбаются, как девчонки. И вдруг за платками, платьями, косынками и морщинами я действительно вижу девчонок. Было время, когда и они жили. Не следили за чужой жизнью со своего наблюдательного пункта, не смотрели ее по телевизору, а по-настоящему жили. Совсем, как я.

От избытка чувств срываюсь в магазин и покупаю любимым ведьмам по мороженому. Из рук берут его недоверчиво, хитро щурясь.

А я ложусь спать почему-то умиротворенным, будто только увидел жизнь и ее понял.

В пять утра просыпаюсь от стука в стенку. Выхожу на лестничную площадку, пытаюсь не убить Антонину Семеновну. Она лепечет что-то про то, что не спала, кутается в потертую ночную рубашку, пытается завязать на удивление длинные волосы в привычный пучок. Я, так и не поняв, чего она хочет, иду за ней в ее квартиру.

Пахнет корвалолом, травами и…кошачьим кормом. Значит, не одинокие мои ведьмы. Хотя бы коты с ними уживаются.

Антонина Семеновна говорит, что не может спать с нечистой совестью. Выносит мне из спальни Фуфика. Живого, невредимого. Хорошо откормленного. При виде кота я сразу думаю об Ольке, хочу ей позвонить. Забываю, что она не возьмет трубку. Беру рыжего жирдяя на руки, прижимаю к груди…и вдруг начинаю реветь, как девчонка.

Через полчаса я уже запиваю корвалол теплым чаем на кухне, пропахшей старушечьим запахом, и взахлеб рассказываю о том, что по дурости пошел поручителем к другу, а он обул меня и уехал куда-то в Сербию. Светка, узнав про два миллиона долга, сказала, что тут же заберет детей и уедет к маме. Когда я вез детей к теще, в нашу машину влетел чей-то сыночек на инфинити. Я отделался парой сломанных ребер, Леньке перебило ногу. А Олька вот вообще заикаться начала… Узнав об аварии Светка сказала, что мне вообще нельзя доверять детей, и теперь даже не разрешает им со мной, непутевым, общаться. Даже не дала сказать детям, как я их люблю. Да и Светку люблю, жизни мне без нее нет, и не будет никогда.

А машина-то наша тоже в кредит была, Светка все новую хотела… А потом и с работы меня взашей выгнали. А я ж все ради них…чтобы и Леньке приставку, и Ольке наряды для гимнастики, и Светке йогу с супер-мастерами… И даже из последней зарплаты сорок пять тысяч за разбитые двери вычли, хотя я сам же их по пятнадцать покупал…

Я говорю, говорю, говорю, шмыгая носом и потирая глаза, и, кажется, только перед тем, как замолчать, понимаю, что Антонина Семеновна размножилась. Теперь их трое, моих любимых ведьм. Они сидят вокруг меня на тесной кухне, накинув на спины пуховые платочки, и сочувственно качают головами. А рядом сидит Олькин Фуфик и беззастенчиво хлещет теплое молоко из огромной тарелки.

На следующее утро я просыпаюсь оттого, что Фуфик тычется мне мордой в ухо. Кормлю его и вдругпонимаю, что на душе стало чуть легче. Оказывается, просто говорить с кем-то – уже неведомая благодать. Надеваю лучшую рубашку: пора искать работу.

Под дверью нахожу записочку: «+798… Спросить Валеру, сказать, что от бабы Поли»

Звоню. У Валеры низкий приветливый голос. Немного запинаясь говорю, что я от бабы Поли. Он радостно восклицает, и назначает мне собеседование. Когда он называет адрес я, наконец, понимаю, куда пытается мне пристроить одна из моих любимых ведьм. Самая крупная газовая корпорация… Допустим, баб Поль, допустим.

Валера, точнее, Валерий Константинович, оказывается внуком бабы Поли. Посмотрев резюме и задав пару вопросов, велит выходить на работу через неделю. Зарплату обещает такую, что у меня темнеет в глазах.

Я тащу своим ведьмам цветы. Каждой по букету роз. Они улыбаются, отмахиваются, а баба Поля велит хорошо работать и не расстраивать ее внучка.

В обед я наконец-то решаюсь разобрать документы с работы. В файле вместе с отчетом оказывается записка: «Па, мы переезжаем на Строителей 15, 3 подъезд, кв 48. Мамы нет с девяти до восьми. В школу мы теперь ходим 1803. На сотовый не звони, мама бесится»

И снова реву. До чего уж у Леньки корявый почерк. Весь в меня. Бегом несусь на Строителей, становлюсь перед мелкими на колени. Ленька не сразу верит, что я не видел записку. Но тоже ревет, прямо как маленький. А Олька все визжит и скачет вокруг. В следующий раз обещаю ей принести фотографию Фуфика.

Возле моего подъезда, как обычно, сидят любимые ведьмы, а с ними кто-то четвертый. Подхожу ближе – Светка. Ее губы дрожат, глаза на мокром месте.

Степанида Сергеевна говорит, что Светку у работы дожидалась. А там ее поймала, да привела сюда, рассказывать, как я мучаюсь.

Светка встает, подходит ближе и долго – долго говорит, что я непутевый. Я киваю, киваю, пока мои ведьмы не начинают кричать: «Да целуйтесь уже!». Мы целуемся. Ко мне снова возвращается дом.

Я чиню старушкам краны, хожу к ним на чай, ношу цветы и продукты. Никогда им не признаюсь, что дразнил их про себя ведьмами. Пока они безоговорочно уверились в том, что я всегда звал их любимыми феями.