Мама Моти была очень экстравагантной женщиной. Она любила яркие наряды, крупные украшения, пряные духи и вычурные имена. Наверное потому, что саму ее звали Инессой, свою дочь она всенепременно решила назвать Матильдой.

Но дочурка с самых ранних лет мало оправдывала гордое, почти королевское, имя. К пяти годам Матильда отчего-то располнела и перестала влезать в элегантные платьица, что мать сама ей шила. В шесть, за пару дней до своего первого Первого сентября, Матильда прихорошилась и обстригла челку почти под самый корень. Полненькая, лопоухая, кривозубая, с жесткими волосенками на лбу, торчащими во все стороны – девчонка скорее походила на ежика, чем на Матильду.

Прекрасную Инессу добило то, что девчонку в школе стали называть не Матильдой, а Мотей. Совсем просто, как какую-то деревенскую собачонку. Инесса пыталась украшать непослушные Мотины волосы крупными заколками из бисера, но дочка их почему-то все время снимала.

Вместо леопардовых платьиц в подростковом возрасте Мотя полюбила джинсы и длинные футболки. Одна была для матери отрада – Мотя красила губы только алой помадой. Хоть один признак благородства Инессе сохранить удалось. Мотю замечали, и это было самое главное.

После школы Мотя, нещадно стащив с лица матери розовые очки, объявила, что не пойдет в модельный бизнес. И даже дизайнером Мотя быть не хотела. Мотя хотела стать врачом. Инесса вздыхала долго и протяжно, пару раз даже устраивала показательные истерики, хоть сама мало верила в их успех. Мотя почему-то получилась очень упрямой. Хоть что-то в ней осталось от благородного имени.

После ВУЗа Мотя собралась в ординатуру. Да и не куда-нибудь, а в анестезиологию и реаниматологию. Заявила маме: «Хочу жизни спасать! По-настоящему! Чтобы пациент раз…а я подбегаю…разряд! И все хорошо, мама! Понимаешь?! Без меня бы ничего не было, а со мною – все хорошо будет! Прямо все-все-все!»

Поступила Мотя, взяли ее на отделение ОРИТ и приставили к суровому Сергею Петровичу. Он, конечно же, только внешне казался суровым. Мотя его сразу полюбила. Это со стороны он выглядел как сутулый черствый мужчина. Но когда мониторы начинали верещать, Степан Петрович четко и отлажено делал все, что мог сделать. Многих он спасал, а кого-то не удавалось. Тогда Мотя долго ревела, а Степан Петрович обзывал ее дурой и уходил в ординаторскую. Запирался на полчаса, выходил и дальше работал. А в ординаторской потом еще долго стоял запах сигарет и крепкого кофе.

Мотя быстро поняла, что, если даже очень хочется, все-все хорошо не бывает. Бывает по-разному. И разные случаи, и пациенты разные, и их родня. И говорить со всеми приходится, и упрашивать, и успокаивать. И что недостаточно крикнуть «разряд!», чтобы все поправилось. Мотя неожиданно поняла, что врачи, и даже самые врачистые из врачей – реаниматологи – иногда бывают бессильны.

Очень переживала Мотя, а потому упросила Сергея Петровича давать ей иногда все-таки кричать разряд и смотреть, как трепыхавшееся неверное сердце вдруг на мгновенье замирает, а потом заводится вновь и идет как часики.

Степан Петрович, видимо, чтобы от Моти отвязаться, позволил. И самой ответственной оказалась Мотя, и самой быстрой, а потому прибегала к пациенту всегда первая. Только ростом Мотя не вышла, а кровати в отделении разные были, и низкие и повыше. Да все равно Моте приходилось на пациента чуть ли не ложиться, чтобы электроды наложить, не доставали ее коротенькие ручки. И вот на отделении так повелось, что Мотя и Степан Петрович кричали одновременно.

«Разряд!» – кричала Мотя. «Мотя, твою мать!» – кричал Степан Петрович. Это он так кричал, чтобы Мотя чуть отодвинулась и током ее не шандарахнуло. Ох, сколько раз Степан Петрович уговаривал ее к дефибриллятору не прикасаться. Причитал, мол, убьет же, Мотя! Разряд огромный!

А Мотя слушала его и улыбалась. И все так же первой бежала к пациенту, и все так же отскакивала за долю секунды до того, как дать разряд.

Но однажды Мотя не успела. Ночное дежурство шло спокойно, два пациента всего, да неделя до окончания первого курса ординатуры. Мотя бумажки заполняла всякие, пока не услышала зов приборов. Степан Петровича отвлекать не стала: он в ординаторской о чем-то важном по телефону говорил. Подлетела Мотя с дефибриллятором, только вот окликнуть ее некому было. Прошел ток по телу пациента, перезапуская его сердце, а потом и на Мотю перекинулся, сердечко ее останавливая.

Очнулась Мотя на полу, растрепанная, с исколотыми венами. А рядом Степан Петрович. Плачет, рукой усы вытирает.

Мотя ему улыбнулась, а он махнул только на нее, крикнул: «Дура!» и ушел в ординаторскую. Мотя следом пошла: не оставлять же человека в таком состоянии.

Степан Петрович свесился в окно и закурил. А Мотя все стояла у дверей и сказать ничего не решалась. Потом про пациента вспомнила, да и понеслась обратно. Живой. Сердце бьется, давление держит. Вот какой Степан Петрович молодец. Обоих их спас.

– Сергей Петрови-и-и-ич! – Мотя, впервые не сдерживаясь, ворвалась в ординаторскую и обняла сурового руководителя со спины.

Степан Петрович не оборачивался. Только носом шмыгал и сигарету за сигаретой доставал.

– Уходи, Мотя, – осипло сказал он.

– Ой, Степан Петрович! – Мотя испуганно отскочила. – Простите! А то правда, чего это я! Пойду тогда, посмотрю…

– Мотя, совсем уходи, – Степан Петрович резко обернулся и потушил окурок о пепельницу, стоявшую на подоконнике.

Мотя глупо улыбнулась и одернула рубашку хирургички. Степан Петрович продолжал смотреть на нее. Спокойно так, но устало-устало.

– Ой, чего это вы, Степан Петрович, – Мотя кинула беглый взгляд на часы, висевшие над раковиной. – До конца смены ж еще…

– Мотя… – Степан Петрович не стал договаривать. Потер усы и вновь отвернулся к окну.

Мотя заскулила. Слезы принялась тереть, волосы короткие поправлять.

– Хорошая ты девчонка, Мотя. – Степан Петрович, наконец, закрыл окно и вновь обернулся. – Но только не твое это, понимаешь? Не твое. Ты старательная, умная… Но уходи отсюда, Мотя. Переводись.

– Серге-е-е-е-е-ей Петро-о-о-о-о-о-ович, – заревела Мотя, шагая к руководителю. – Ну, чего ж вы тако-о-о-е го-о-о-о-орите! Я ж так хо-о-о-отела! Я ж сю-ю-юда только и шла!

– Мотя, не всегда мы созданы для того, чего нам хочется. Понимаешь меня? Я за год с тобой столько натерпелся… С Никитой тупорылым и то проблем меньше. Из него хоть веревки вей. А ты упрямая, Мотя. И слабенькая. И духом и телом. Уходи, Моть. Не заставляй меня грубить.

Степан Петрович смотрел очень печально. Мотя видела, как от слабости дрожат у него пальцы, как стоит он, пошатываясь и вздыхая, но она не могла сдаться. Просто не могла!

Мотя кинулась на диван и завыла пуще прежнего. Сквозь слезы все причитала, что исправится, станет сильнее и тверже, и упрямой больше не будет. Что ей опыта просто не достает, а там уж все приложится… Выла, что людей спасать хочет, что хочет к жизни возвращать. Но сухой Степан Петрович молчал, усевшись на стол.

– Мотя, наконец, тихо сказал он, – Ты понимаешь, что у меня выбор сейчас был, тебя откачивать или дедульку этого? Ты девчонка молодая, с медицинским образованием, много пользы еще принести можешь. А он старик, говорят, мол, свое отжил. Но он ведь тоже человек, Мотя! У него дети есть и внуки! И пусть говорят, что старым жить не хочется, еще как хочется, Мотя! Я захожу, а там ты и он. Чтобы ты сделала, а, Мотя? Я, конечно, к тебе кинулся, а сам думаю, что если и деда не успею откачать, прокляну себя… Успел, Мотя. Обоих успех. А мог не успеть! Понимает это твоя дурья башка или нет?! Ты ж по глупости сейчас чуть две жизни там не оборвала, Мотя! Тебе игрушки все, геройство… Да не геройство это ни черта, Мотя. Это грязная, тяжелая работа. Изо дня в день, изо дня в день. Там у них, – Степан Петрович неопределенно махнул в сторону окна, в котором виднелись другие корпуса, – Там у них жизнь и геройство, Мотя. Они там лечат. А у нас тут – смерть. Каждую минуту, каждый час. И десятками лет с ней ногтями корябаться ты не сможешь, Мотя. Не выдержишь ты тут. Уходи.

Мотя всхлипнула раз другой, а там и успокоилась. Только вот на душе пусто-пусто стало. Вернулась к пациенту и долго-долго читала его историю болезни, смотрела на него, разговаривала, хоть он ее и не слышал. Больно стало Моте. Больно и так совестно, что с самого утра собралась она, да пошла документы подавать на перевод.

* * *

Встретились Матильда Алексеевна и Степан Петрович через двадцать лет на большой конференции. Попили вместе кофе, поболтали. Степан Петрович уж старым стал, приходил послушать, как его аспиранты доклады обкатывают. А Мотя в председателях сидела, как ведущий сосудистый хирург. Смотрела она на Сергея Петровича, да со смехом рассказывала, как решила тогда, что жизнь ее кончена, и не найдет она в жизни места. А Степан Петрович любовался Мотей и ужасно гордился. Все-таки, не зря он ее с отделения выгнал. Не зря.