– Деда-а-а-а-а-а-а! – Сенькин крик раздался от двери.

Он несся ко мне в яркой салатовой курточке, спотыкаясь обо всю обувь, стоявшую в коридоре, цепляясь за край ковра. Я попытался встать с кресла, но спину опять прострелило так, что я скорчился от боли. Внучок остановился, удивленно на меня уставившись, хлопая карими глазками. Пришлось виновато улыбаться, пересиливать себя и вставать. Деда ж для него пока самый сильный, самый здоровый. Он единственный, кто еще в меня верит.

– Ну чего ты стал там, сорванец? А ну-ка! Беги к деду!

Сенька вмиг влетел ко мне на руки. Я поднял его так высоко, как только мог. Глазки его светились таким восторгом, что я чуть не прослезился. Дескать, какой мой дед сильный: я уже такой большой, а он меня так легко поднимает. И спина чудом прошла, это из-за Сеньки все. Да я и не старый вовсе, всего шестьдесят на прошлой неделе исполнилось. А спина вот уже прихватывает. Не дело, не дело…

– А мама что, опять не зашла? – спросил я, расстегивая внучку куртку.

– Неа, она дверь ключом открыла и сказала, что ты меня ждешь.

Я понимающе кивнул. Нину, дочку, вижу с порога один раз в месяц, когда Сеньку привозит. Кивнет мне, рукой помашет, да и уходит сразу. Все она в обиде, что с матерью развелись. Слава Богу, хоть с внуками видеться дала.

Сенька показывал мне нового робота, а я почти не слушал. Смотрел на его пушистые, немного девчачьи реснички, на гладкие щечки, мою горбинку на носу. Никогда не думал, что внук в меня пойдет. А он – вот как. Говорят, что моя копия.

Накормил его, он даже не кривился. Это он дома суп не ест. А у деда суп другой, у деда вкусный. После обеда забрался ко мне на коленки, про садик что-то рассказывать. Это у нас традиция такая. И обычно трещит без умолку, а тут что-то весь пятнами покрылся, пальчиками замок на кофточке теребит. Волнуется.

– Сенюш, ты деде рассказать что-то хочешь?

Тут осторожно надо, бережно. Чтобы понял, что дед его и вправду хочет слушать.

– Деда, – начал внучок, и вздохнул тяжело, прерывисто, – деда, а ты когда в первый раз на бабушке женился?

Надо же. Неужели первая любовь пришла?

– Женился-то я один раз всего. Ты хотел спросить, когда влюбился?

Сенька заулыбался и спрятал личико в мой ворсистый свитер.

– Да, – еле слышно пискнул он, – Когда ты первый раз влюбился? В бабушку.

– Ну, мы уже с ней взрослыми были. Красивая она была, вот и влюбился.

Нахмурился я, хорошо, что Сенька не видел. Не любил я его бабушку никогда. Просто получилось так. Матери свели, а потом Нинка появилась. Но недолго мы прожили. Развелись, когда дочке и трех еще не исполнилось. Светка, жена моя, сразу замуж выскочила, до сих пор живут и вроде бы счастливо. А у меня вот как-то не сложилось…

– Деда, а можно влюбиться, когда ты еще маленький, как я? – Сенька зарделся.

И вспомнил я, что как в его возрасте в первый раз и влюбился.

– Конечно, можно, внучок. В садике девочка какая-то понравилась?

– Деда, вот знаешь, – внук ко мне уже развернулся, – мама говорит, что на красный светофор – нельзя. И все такие вещи, которые нельзя, красные. Да же?

– Ну, обычно так, да, – я улыбнулся ему, чтобы подбодрить.

– И вот я в садик пришел, – Сенька начал кусать верхнюю губу. Всегда так делал, когда волновался, – а там она стоит. В красном платье, представляешь? Кто в садик, и еще в первый день, надевает платье? Красное платье, деда! И от нее, как от светофора!

– Это как так, как от светофора? – я не смеялся. Просто пытался понять.

– Ну, от светофора красного, как будто бы страшно. Он тебя предупреждает: не ходи. И ты не идешь. И от нее так же. Кажется, что трогать ее страшно, подойти к ней страшно. Я ее волосы сегодня случайно потрогал, и чуть не обжегся. Как от утюга. Понимаешь, деда?

– Понимаю, внучок, конечно. Но ты не бойся ее так. Позови играть с собой. Хорошо?

– Деда, я такой дурацкий, – Сенька хлопнул по лбу ладошкой. – Мне же мама ботинки новые купила. А там красные шнурочки.

– А ты их так и не научился завязывать… – с легкой укоризной проговорил я.

– Вот не надо, деда! И так стыдно. – Сенька насупился. – У меня не получалось завязать, а она помогла. Представляешь? Сама подошла и помогла. Но не завязала, нет. А то я бы себя совсем маленьким почувствовал. Она научила.

– И у тебя хорошо получается? А ну, быстро показывай!

Сенька соскользнул с коленей и помчался в коридор. Вернулся с грязным ботинком, поставил мне на брюки и стал показывать. Не выходило.

– Сенюш, ты бы на ножку обул, так привычнее было бы.

Внук тут же бухнулся на пол, натянул ботинок и стал завязывать. Не две петельки сразу брал, а одну, длинную, а потом ею другую обвязывал.

– Вот деда, смотри, какие шнурочки красивые! – лицо Сенькино светилось от счастья.

Я улыбался ему, потрепал по гнезду курчавых волос, а в груди что-то кольнуло. Вроде бы, приятно так, но тоскливо-тоскливо.

* * *

Давно уж Сеньку забрали, а я все сидел, уставившись в окно. Шнурочки… Зося. Только один раз в жизни видел, когда так шнурки завязывали. И завязывала их моя Зося.

Я раздраженно хмыкнул. Больше тридцати лет уж не моя. Не часто ее вспоминал, но вспоминал. Мы жили по соседству. Деревенька у нас небольшая была, детей немного рождалось. Одногодками только мы с Зосей и оказались. Вспомнилось мне яркое солнце, горящее в ее тонких русых волосах, ее вечно грязные пятки, мелькавшие то тут, то там. Не любила Зося в детстве обуви, везде босиком моталась. Помню, бежишь за ней через все поле, а словно и ног у тебя нет. Как будто бы по воздуху несешься. Сейчас все не так, сейчас каждый шаг тяжелым кажется, основательным. А тогда носились так, что никому не догнать было. Травинку за ухо себе засунет, и кричит, что она индеец.

Моя Зося. Я улыбнулся. Тепло разливалось в груди. Почти как огромные лужи в дорожных выбоинах. Ох, и широкими они были. А местами и глубокими, нам, шестилеткам, по пояс. Но Зоську это не пугало: она прыгала в них, и меня с ног до головы окатывало водой. А потом и я ее догонял. Помню, как мягкая грязь скользила, просачивалась между пальцами ног, волосы прилипали ко лбу, мешая видеть. Но дождь нисколечко нас не огорчал, а делал только счастливее.

Зоську мама моя не взлюбила страшно, за то, что та такой егозой была. А я любил. Так же, страшно, до жути сильно. Помню, как свалился с воспалением легких после одной из таких прогулок под дождем. И волновался только, что Зоська подумает, будто я такой слабый, взял и заболел. Но тяжело мне совсем стало, отвезли меня в город большой, в больницу. Сказали, что лечить будут. В палату с мамой заходим, а там на кровати Зоська сидит вся в соплях и смеется. Ее в другой город хотели везти, там у нее дедушка с бабушкой жили, а там из-за карантина места закончились. Пришлось возвращаться в нашу, в деревенскую. Все палаты забиты были, но ее положили в маленькую, на два места. С еще одной девочкой. А девочку почему-то домой забрали, а вместо нее меня положили. Родители смеялись тогда так, говорили, что не разлучить нас. Судьба, значит.

Помню, как поцеловал впервые Зосю. Возле ее дома, под березой. Краснели оба. Зоська все в руках платочек голубой вертела. А я все не мог решиться. Чувствовал, что еще немного и сознание потеряю. Зубами, в общем, стукнулись, а потом смеялись так, что родители из дома вышли поглядеть, что же там такое. И тогда я ей колечко подарил. Бабушкино, тонкое совсем, с маленькими голубым камешком. На память как бы, но как будто бы всерьез. Я тогда чуть не ляпнул, что жениться на ней хочу. Нам только по пятнадцать исполнилось, не до женитьбы было.

Я был еще совсем оболтусом, а Зося – зрелой девушкой. Не угловатой непоседливой девчонкой, а высокой, стройной такой, тонкой. Перестала часто на улице гулять, к экзаменам готовилась. Мне тогда казалось, что школа не кончится никогда, что Зося всегда будет рядом, мама и папа всегда будут здоровы. А оно по-другому вышло. Отец у меня фронтовиком был, мальчишкой на фронт ушел, ранений много перенс. Да и помер он, когда мне шестнадцать исполнилось. Я работу нашел, а Зося поступать уехала. Злился я на нее, ругался. Мол, зачем тебе город какой-то, со мной оставайся. А Зоська плакала, но уезжала каждый раз. Далеко уезжала, потом и письма писать перестала. Ни с того, ни с сего. Я переживал так, чуть не помер. А тут мама со Светой познакомила. Женился, дочка родилась. И все это за год. Зося даже не появилась. Так я и не узнал, что с ней приключилось.

Удивительно, как мелочь, случайность, способна разбередить душу. Подумаешь, шнурочки… Я даже не думал, что помню все это. Засыпал я, а мне все виделся маленький голубой платочек, с розовым цветочком в уголке, который беспокойно мялся тонкими девчачьими пальцами. Зосиными пальцами.

* * *

Нинка, как обычно, стояла в дверях, даже не расстегиваясь. Совсем на меня не похожа. А вот Арсений точь-в-точь я.

– Пап, сегодня Сеньку сразу после садика к тебе привезу, ладно? А то у нас с Вадиком ужин с клиентами.

Я кивнул, шагнул к ней, но как-то неловко вышло. Дочка отстранилась, может бессознательно, но отстранилась. Я кивнул еще раз и ушел в комнату.

– Пап, подожди!

Я сначала обрадовался, думал, что обнять спешит, а она все так же в дверях стоит.

– Пап, мы в бабушкиной квартире вещи разбирали, а там целая стопка твоих писем. Тебе привезти?

– Каких таких писем, Ириш?

– Да я не помню, но все старые. Тебе адресованы. От Зои Ивановской, кажется.

– От Зоси, может? – тихо спросил я, а сердце ухнуло в пятки.

Значит, писала? А мамка спрятала? Все Зосины письма, которые я получил, у меня хранятся. Ни одного не пропало.

Что ж за наваждение-то такое. Повсюду Зося.

– Да может и от Зоси. – Нина не придала этому значения, – Ладно пап, до вечера.

Смотрел на часы, а там уже шесть. Нины все нет, на улице все темнее и темнее. Садик-то от меня недалеко совсем. Может, в пробку стали? Я сидел и беспокойно грыз ремешок часов дедовых. Всегда так делал, когда волновался. Встал я, собрался, да и пошел к садику. Ну, если разминемся, так ничего страшного. У Нины ключи от квартиры есть, дома меня подождут.

Зашел в садик, никогда там не бывал. С трудом доказал, что я Сенькин дед. Поднялся в группу, а там мой оболтус сидит, куртку натягивает, да и с девчушкой болтает.

– Сейчас бабуля тебе покажет еще раз, как правильно! А то ты совсем разучился, Сенечка!

Перед девчушкой на коленях, ко мне спиной, сидела седовласая женщина. Она аккуратно подхватила тонкими пальцами красные шнурочки на ботинках Сени. А на мизинчике у нее колечко мелькнуло. С маленьким голубым камешком. Я к стене отшатнулся, лицо руками закрыл да и затрясся. Расплакался.

Сенька подскочил с испугу, за ноги меня обнял.

– Деда, ты чего, деда?

Я отнял руки от лица. Женщина встала, удивленно глядя на меня. Глаза голубые, а в них все тот же огонь. Светлый огонь, огонь самой жизни. Она побледнела и присела на детский стульчик. Такая же тонкая и изящная. Такая же моя. Я это сразу почувствовал.

– Бабуля? – девчушка принялась ее обнимать. Они с Сенькой удивленно переглянулись.

– Леня, – ни о чем не спрашивая, проговорила она.

– Зося, – произнес я имя, которое не произносил вслух больше тридцати лет. И будто бы мигом растаяло это время. Она стоит передо мной на вокзале. Ей шестнадцать, тонкую шею обнимает теплый шарфик, распущенные волосы треплет ветер, а в глазах стоят слезы.

Я подошел к ней и встал на колени. На голову опустилась мягкая рука. Я притянул ее к губам.

– Ты все так же грызешь часы, – нервно усмехнувшись, сказала она.

И мы тут расхохотались. Тяжело, надрывисто, со слезами. Но мы смеялись, пытаясь осознать, что судьба штука беспощадная. И сорок лет ей не помеха.

– Мам, спасибо, решила зайти за Лизаветой, я не успевал!

– Папа! Я в такую пробку стала…

В коридорчик вошла Нина и долговязый мужчина. А мы все сидели. Моя голова на коленях у Зоси, а она гладит меня по седеющим курчавым волосам.

– Мама, тише ты! – Сенька подался вперед.

– Да папуля, не кричите! – Лизавета шагнула к Сеньке и сжала его руку.

– А что тут происходит? – послышался Нинкин голос.

– Я, конечно, еще маленький, – озадаченно сказал Сеня, – Но, кажется…

– Да не кажется тебе, Сенечка! – перебила его Лизавета, – Мне бабушка об этом рассказывала! Любовь это, Сенька! Настоящая!