— Посмотри, пожалуйста, Орозбаев. Пожалуйста!

Зарлык, не отпуская повода, стал пробиваться к кассирше, еще издали вглядываясь в красненькие десятирублевки и синие пятерки, пачками лежавшие на открытой крышке чемоданчика.

— Что тут лезет всякий школьник? — зашумели чабаны, сторонясь от коня.

— Ха! Школьник! Мы работали, а не школьник! — добродушно отозвался Зарлык.

— Старший табунщик Орозбаев? — спросила кассирша.

— Он самый, — закивал Зарлык, протягивая руку за авторучкой, чтобы расписаться в ведомости.

— Полин, не давай этот нахал! Почему даешь без очередь?

Кто-то замахнулся на коня!

— Пшел!

Конь вздернул головой. Зарлык резко обернулся. Ноздри его побелели, но он сдержался и даже растянул свои губы в улыбке. Он обвел чабанов укоряющим взглядом, выискал того, кто обозвал его нахалом, и покачал головой.

— Это ты, Бакир? Разве ты не знаешь Орозбаева? Хорошо, мы с тобой потом поговорим. Ты мне еще ответишь за отца!

Чабаны вежливо молчали. Сын, конечно, нахал, лезет без очереди, но его отец Мурат Орозбаев — почтенный человек. Два года еще не прошло, как он ушел с поста председателя Тунукского колхоза, но люди не забыли его, до сих пор вспоминают времена, когда он был председателем. Сейчас он простой табунщик, но по старой привычке люди зовут его председателем — баскармой.

Да, если бы Мурат не был инвалидом, если бы не проклятая контузия, неизвестно еще, кого бы выбрали в председатели нового, укрупненного колхоза. И еще неизвестно, кто лучше справлялся бы с делами — Мурат Орозбаев или этот Урыльцев! Кто он такой, этот Урыльцев? Откуда он? Чабаны его знают? Он знает чабанов? С кем он здесь чай пил? С кем ел бешбармак? Кто его видел, пока не стал председателем? Привезли в машине из города, сказали: вот вам баскарма, слушайте его и уважайте. А за что уважать? Раз в год приезжает в машине, толстый, важный, кричит на всех, ругается, а чабаны только плюются потихоньку. Разве это баскарма? Разве он зайдет в дом к чабану, выпьет с ним чаю, спросит: как живешь, что тебе надо?

Хорошее было время, когда председателем был Мурат Орозбаев! Колхоз небольшой, весь как на ладони, всех здесь знаешь, как родных, и все знают тебя. А теперь? Теперь колхоз из конца в конец не проедешь за день на коне, а председателя видишь только раз в год. Где уж с ним посидеть просто так, поговорить по душам, чай попить! Он как аллах, до него высоко, а его наместник Жиренше, старый, хитрый Жиренше, заведующий участком, — он хоть и близко, но разве с ним поговоришь, как надо? Придешь к нему, скажешь: дай то, сделай это. А он: баскарма распоряжения не давал. За баскарму прячется, как за стену, а сам кунакам — приятелям лучшие делянки на покосы отдает, выгодные наряды выписывает, скота дает держать сколько хочешь. Никакого закону не знает, все на баскарму сваливает, а баскарму только раз в год и видишь.

Ну, однако, плати, Полина, Зарлыку. Отец — хороший человек, а сын — ой какой нахал, от него все равно не отстанешь, добьется своего. Ладно уж, чего там, плати, не тяни — заработал, отца в табуне заменял, все знают. Не задерживай.

Полина склонилась к тетрадке с ведомостью, поискала глазами, но Орозбаева не нашла.

— Почему нет Орозбаева? — удивился Зарлык.

— А я почем знаю? У Жиренше спроси, он тебе скажет. Кто там следующий?

Зарлык был выдавлен из толпы, как горошина из стручка. Он стоял оглушенный и тихий. Кровь медленно отливала от лица, выходила из тела, стекала куда-то вниз, прямо на траву. Руки свисали, как плети, потные и бессильные, слабо сжимая камчу.

Почему Орозбаева нет в списке? Разве он, Зарлык, не пас табун вместо отца? Разве отец не сам просил об этом и обещал ему деньги на костюм? Зарлык успел даже присмотреть себе костюм в сельпо — шерсть с лавсаном, стоит семьдесят пять. Он хвастал приятелям, что в школе ни у кого не будет такого. Самой классной руководительнице Зулныш Исменовой похвалился, что к началу учебы придет в новеньком костюме. Почему отнимают у него костюм? Разве он не имеет права на него? Разве он не жил все это время в горах, не трясся целыми днями на коне, перегоняя табун с одного пастбища на другое? Разве не выскакивал по ночам из юрты и не стрелял из ружья, прогоняя волков? Не вставал на рассвете, когда еще мороз лежит на траве и так хочется спать? Разве виноват отец, что сам не мог пасти табун? Хорошо бы еще, помог санаторий, куда он уезжал лечиться, а то как болела голова, так и болит. Хуже даже стало. Лежит сейчас дома, мокрое полотенце с головы не снимает. Чтоб пропал ваш санаторий! Нет, вы деньги мне отдайте!

Вдали показался «газик». Он шел из поселка МЖС. Сбоку, не отставая, пылил всадник в выцветшем кителе и синей шляпе. Это Узанов, парторг колхоза. Он слетел с коня и замахал рукой.

— Закрывай кассу! Собрание будет. Зови народ на собрание. Сам баскарма приехал.

Из машины вышло несколько человек. Первым шел Урыльцев — краснолицый толстяк в соломенной шляпе, из-под которой белел платок. Он чуть прихрамывал, шел не оглядываясь, припадая на палку, и не отвечал на приветствия. За ним, шумно здороваясь и пожимая на ходу руки, шли остальные.

— Давай скорей! — кричал Узанов. — Начинаем собрание!..

Полина закрыла чемодан. Чабаны неохотно потянулись к лужайке, расселись кружком. Узанов, заглядывая в бумажку, открыл собрание, выдвинул президиум и объявил повестку. Затем, дав себе слово, заикаясь, катая кадык по тощей шее, стал говорить. Что он говорил, Зарлык не слышал, как не слышал и того, что говорили вслед за ним Тюранкулов — бритоголовый, похожий на борца инженер по технике и Жолдыбаев — председатель сельсовета, маленький человек, с вздернутыми плечами, с головой, большой и грузной, как арбуз. Говорил он, заложив правую руку за отворот кителя, изредка вытаскивая ее оттуда, чтобы взмахнуть кулачком. После него говорил председатель ревизионной комиссии Степан Кузовкин — тощий человек в кепчонке на седой гриве косматых волос, с глазами, розовыми с похмелья. Он говорил, кажется, что-то смешное, потому что все смеялись. Но и его Зарлык не слышал, как не слышал потом и чабанов, выступавших с мест.

Председатель Урыльцев часто снимал шляпу, вытирал ее платком изнутри. Он сидел, почти не видный за членами президиума, изредка взглядывая на чабанов тяжелыми, слегка выпученными глазами. Зарлык только его и видел. До него долетали отдельные слова из речей выступавших: «закон… нарушение… устав…» И эти слова, жесткие и колючие, исходили, казалось, от Урыльцева. От них становилось пусто в животе и груди, и солнце в небе светило не грея, заливая долину безжизненным светом. Зарлык смотрел на баскарму и думал об одном: почему нет Орозбаева в списке? Почему не заплатили? Скажи, баскарма: разве я не работал, как все? Почему Полина деньги чабанам привезла, а мне нет?

Солнце взошло в зенит, нещадно пекло шеи и затылки. Некоторые, позевывая, стали подниматься и уходить. Дети затеяли возню, бегали вокруг сидевших, гоняя конские шары. Женщины топили печи и нетерпеливо поглядывали из дворов: когда же все это кончится? Обедать пора. Старики клевали носами, засыпали и снова просыпались, а собрание все шумело. Солнце спустилось с зенита на ближнюю вершину. Отара овец у подножия горы сгрудилась в кучу, овцы дремали, опустив головы вниз.

Наконец поднялся председатель. Он вышел на середину, потыкал палкой землю, пробуя ее на прочность, густо покраснел, надувая щеки, и молча оглядел чабанов. Все затихли. Из ушей Зарлыка словно вытащили затычки. Он услышал клокочущий голос.

— Первое: много держите скота. Спрашивается: как его кормить? Хочешь не хочешь, а пасете на колхозных пастбищах. Примеры? Нурмаханов Нияз. Скот был замечен на верхнем джайлау. Почему, товарищ Байтемиров, не составил акт? Предлагаю: составить акт, рассмотреть на правлении, наложить штраф. Второе: дисциплина. Никто не хочет работать. Склад строить — надо людей приглашать. Деньги вам не нужны, это ясно. Зачем деньги, когда барана продашь — шестьдесят рублей в кармане. Предлагаю: определить наличие собственного скота и довести поголовье до нормы. Излишки взять по закупочным ценам. Третье: откочевка скота… Четвертое: строительство детского сада… Пятое: электричество…

Старики просыпались. Они жевали табак, прополаскивали рот табачной слюной и плевались длинной струей почти в самые ноги баскарме. Они усмехались. Зачем говоришь такие вещи? Чабан не знает, когда кочевать? Зачем качаешь воздух? Зачем учишь чабанов, как ребят? А ты, сельсовет в галифе, зачем киваешь своей большой башкой? Забыл, как сам пас овец? Сколько лет на коня не садился? А ты, инженер, что смотришь в рот баскарме? Зачем слова ловишь, как птичку? Что такое говорит баскарма?

Чабаны усмехались и переглядывались. Зачем ругаешь нас, баскарма? Ты скажи, как без баранов жить? Мясо кушать надо? Шерсть надо? Посмотри, сколько детишек в каждом доме, — обуть-одеть их надо? Кошму валять надо? Рубашку-штанишки купить надо? Чай-сахар надо? Книжки в школу купить надо? Зачем так кричишь? Ты скажи лучше: почему электричество прошлый год обещал, а его и сейчас нет? Почему чабанам в горы фрукты-овощи не завозишь? Чабан огурец видел? Помидор чабан видел? Да, чабан не хочет пасти на дальних джайлау. А почему не платишь ему больше? Хочешь ближнюю отару пасти — получай меньше, на дальнюю — давай больше. И тогда не надо кричать будет, сам чабан скажет: дай мне дальнюю джайлау. Почему, баскарма, забыл материальный интерес? Склад строить, говоришь? А почему платишь мало? Почему плотникам деньги в руки, а колхозникам записку пишешь, а потом вычитаешь? Зачем штрафы придумал?

Председатель говорил фразами короткими, речь разбивал на пункты: первое, второе, третье, но остановиться не мог. Старики полоскали рот табачной слюной и остервенело плевались. Дети носились вокруг и шумели, не обращая внимания на окрики взрослых. Молодые устало и нервно зевали. Пора бы кушать, чай пить, а баскарма все говорит и говорит. Надо еще акт комиссии утверждать, принимать решение. Скорей кончай. Чай пить надо. Кричи не кричи, а чай пить надо. Баскарма взмок от жары, шея красная, как огонь, а кончить не может. Ну кончай скорей, чай пить надо!..

Зарлык отвел коня в сторону, вскочил в седло и взмахнул камчой.

— Это кто уходит с собрания? — заорал вдруг Урыльцев. — Минуту подождать не можешь? Как фамилия? Орозбаев? Сын Мурата Орозбаева? Вот вам еще пример. Вопрос: какое право имеет чабан отдавать отару? Мы знаем Орозбаева, авторитетный товарищ, коммунист, инвалид. Мы уважаем товарища Орозбаева. Колхоз пошел ему навстречу и помог с путевкой. А что он сделал в ответ на заботу? Сам отдыхает в санатории, а отару отдает на откуп. Это его частная собственность? Может, он согласовал вопрос с заведующим участком? Жиренше, скажи, ты давал распоряжение, чтобы отара пошла в другие руки? Нет. Сыну, говорите, передал? Ничего не знаю. Сыну или дочке, ничего не знаю. Тем более сын в школе учится. Пускай учится. Пускай думает о пятерках… Перейдем к следующему пункту — девятому…

— Пятнадцатый, — уточнил кто-то.

— Хорошо, пятнадцатый…

Зарлык смотрел на председателя и ни слова не слышал. Баскарма двигал ртом, как рыба, открывал и закрывал его, вращал глазами-шариками, шевелил бровями и, наверно, что-то говорил, но Зарлык не слышал, потому что кровь шумела в ушах. Кровь не только шумела, она гудела и кричала, бурными толчками ударялась в сердце. Она носилась в горячем теле, как пожарная машина. Руки Зарлыка побелели в суставах, сжимая камчу. Что делать? Куда бежать? К кому взывать?

По черным склонам гор катились кровавые круги. Они расходились по небу, дрожали и полыхали сухим огнем, расплываясь все дальше. Чабаны поднимались с земли, раскоряченно переминались с ноги на ногу. Они не расходились. Они сбились теперь в кучу и кричали, размахивая руками. Председатель Урыльцев пошел к «газику», пошел молча, ни с кем не прощаясь. За ним, пожимая всем на ходу руки, торопились Тюранкулов — техника, Жолдыбаев — сельсовет и Жиренше — участок. Парторг Узанов влез на коня и запылил сбоку…

Зарлык понял — собрание кончилось. Он вскочил на коня и помчал в горы. Он летел, привстав на стременах, и неистово охлестывал коня. Лицом, шеей, грудью, всем телом наваливался он на упругий, плотный холодящий воздух. Он летел к вершинам, окованным сверкающим серебром. Он задыхался от бессилия. Зачем эти горы, солнце, снег, зачем это чистое синее небо, когда есть такие люди, как Урыльцев? Зачем?..

Конь понес его медленнее. Подъем становился круче. Камни, серые, ржавые, покрытые мхом, лежала, как овцы, уставшие от восхождения. С каждым шагом отваливались куски каменистой породы и с шорохом — сперва нарастающим, а потом замирающим — скатывались вниз. Конь приседал на задние ноги и дрожал всеми мышцами. Он осторожно переставлял передние ноги и ощупывал ими тропу, как руками. Крутизна кончилась — впереди ровная площадка.

Зарлык слез с коня и огляделся. Горные отроги сбегали вниз, распростертые как крылья. Чуть повыше лежали снеговые склоны и поля. Из-под снега пробивалась местами трава. Тонкими сверкающими нитями ветвились в траве ручьи. Воздух был разрежен, резок и чист, и легким гулом разносились в нем поднебесные шумы — таяние снегов, шелест ручейков и движение камней. Внизу расстилались холмистые пастбища, а слева, за отрогом, виднелся краешек поселка — белые фермы и несколько домиков вдоль темной полоски реки.

Зарлык остановил коня, а сам влез выше, — отсюда ползти уже некуда, потому что впереди ущелье, на дне которого блестела шоссейная дорога. И здесь он просидел до вечера, глядя вниз, на дорогу.

Солнце успело обойти его слева, тени от валунов, длинные и косые, обламывались над обрывом и падали вниз, сливаясь с черными тенями скал. Шоссейная дорога поверяла свой глянец.

Конь перестал щипать траву, оцепенело стоял внизу. Вдруг он вскинул голову, прислушиваясь. Снизу донесся тихий гром.

Нет, громыхал не гром, обещая грозу, — это ровно гудел мотор, и острые глаза Зарлыка сразу же разглядели машину. Она медленно ползла из черного ущелья к полоске света.

Кто бы это мог сейчас ехать? Наверно, это Урыльцев с друзьями возвращается домой. У Жиренше они славно погостили, ничего не скажешь. Одной водки выпили ящик, бешбармаку съели целый котел. Зарлык сглотнул слюну: в животе заурчало от голода. Пейте, ешьте, веселитесь на мои денежки, на мой костюм, дорогие гости! Угощайтесь, не жалейте свои животы, распускайте пояса, лейте в глотку вино, набивайте брюхо бешбармаком, дорогие гости! Что вам сделает Зарлык? Ничего вам не сделает жалкий мальчишка. Зачем бояться его? Разве есть у него заступники? Отец его — тихий, спокойный человек, никому резкого слова в жизни не сказал. Разве станет он шуметь и скандалить? Разве найдется человек в поселке, кто стал бы спорить с Урыльцевым? Так что пейте, дорогие гости, ешьте на здоровье, набивайте животы бараниной! Жир стекает по рукам? Нате вам полотенце, утрите себе локти. А вот вам и шорпа — жирная, острая, тающая во рту, ароматная шорпа…

Над ущельем повис камень. В глазах Зарлыка темнеет, грудь захлестывает горячей волной… Толкнуть бы его вниз! Камень, падая, стукнется о выступ, опишет дугу, и зашипит, оползая, гравий. Затихнет и, нарастая, снова понесется вниз. Да, только и всего — толкнуть!..

…Налетел ветерок из восточных ущелий, затрепетала рубаха, грудь охватила прохлада. Зарлык сидел над обрывом, закрыв глаза, и видел себя дома. Вот мать укачивает Мурзу, младшего братишку. Керосиновая лампа стоит на подоконнике, бросая жидкий свет на братьев и сестер, спящих на полу.

Не снимая малыша с рук, мать подает Зарлыку миску с холодным мясом, хлеб, наливает кумыс. Зарлык ест долго и жадно, глаза его, помутневшие от голода, ничего не видят.

— Отец спит? — спрашивает он.

Отец не спит. Он лежит в углу, положив руку под голову, покрытую полотенцем. На полу стоят бутылочки с лекарством и алюминиевая кружка с водой.

— Эке, ты знаешь, денег не выписали…

Тон Зарлыка спокоен, будто не ему, а другому отказали. Он сообщает об этом с некоторым даже торжеством, желая удивить отца.

— Где ты пропадал? — спрашивает отец.

— В табун ездил, у Байбенова был…

— Все там в порядке?

— В порядке, конечно. Ветеринар приезжал, посмотрел, уехал.

— Ну ладно, ложись спать. Нармин, дай сюда Мурзу, а сама тоже ложись. Пора уже спать.

…И дальше ему представлялось уже утро. В доме только дети. Они спят в разных концах комнаты. В тусклое окошко пробивается солнце. Зарлык подтягивает к себе Сапара, младшего брата, уже школьника, но тот не просыпается. Зарлык щекочет его пятку. Нога сокращается, как у лягушонка, прячется под одеяло. Оттуда несется бурчанье, а спустя минуту спокойное сопение: Сапар опять спит.

Зарлык вытягивается на кошме и зажмуривает глаза. Радостно оттого, что рядом, разбросавшись, лежат братишки и сестренки, от которых пахнет молоком.

Во дворе слышатся шаги. Дверь открывается.

— Ты ничего не знаешь, сынок? Что-то случилось на дороге, на той самой, новой. Баскарму в больницу отвезли.

…Перед ним вдруг предстает шоссейная дорога. Весь поселок толпится на месте обвала. Ревут бульдозеры, сгребая щебень и землю. Еще вчера над дорогой висел знакомый козырек — каменный карниз скалы, прозванной Шапкой аллаха, а теперь на его месте неровная стена. Ниже и по сторонам застывшие ручьи гравия, перевитого ветвями и корнями кустарников. Люди спорят. Кто же прокладывает дорогу под самым карнизом скалы? При старой дороге ничего не случалось, так нет — построили новую.

— Можете идти домой! — кричит Жолдыбаев, выпятив грудь и размахивая кулачком. — Расходитесь, это вам не собрание…

…Теперь он уже видел, как они едут вместе с отцом. Он ерзает в седле, то бросает коня вперед, обгоняя отца, то придерживает. И тихо ругается… Лежишь в больнице? Лежи, лежи! Боком тебе выйдут мои денежки. Знай, как связываться с Зарлыком! И пусть камни летят, как небесный град, падая на крикунов с заплывшими глазками. Пусть кричат, выпучив глаза, толстые Урыльцевы. Пять, десять, сто, тысячи Урыльцевых — пусть все они летят в пропасть и пусть едят их потом шакалы!

Отец что-то говорит. Зарлык видит его широкое, бледное лицо, видит, как двигаются усы, раскрываются губы, мигают глаза, но не слышит его.

— Я так и думал, что тут какая-то ошибка, — слышит он наконец.

Зарлык оглядывается, словно и в самом деле рядом где-то отец. Да, да, что же он говорит, что?

— Тугельдыев сказал, что не вписали потому, что ведомости оформлялись, когда я еще не вернулся из санатория. Деньги ты получишь. А если не хватит на костюм, я добавлю из пенсии.

Ах, значит, деньги отдадут! Значит, вышла простая ошибка. Зарлык разочарован. Из многих Урыльцевых, только что летевших в пропасть, образуется один — он стоит на поляне, вытирает платком красную шею и тяжело отдувается. Он толст и страдает одышкой. Он уже стар, плохо переносит горное солнце. Баскарма живет в долине, в доме с густым садом, любит прятаться от солнца в саду и пить там чай под каштаном, вытирая лицо полотенцем. На коленях у него дочери — одной года три, а другой пять. Они тянут из сахарницы конфеты и спорят, но он не кричит на них. Он умеет даже улыбаться, Урыльцев, а когда улыбается, глазки у него как у дельфина — добрые и внимательные. У него молодая жена и три дочери, и всех он, и жену в том числе, называет дочками. У него хорошая семья. Непонятно только, что в нем, старом и хромом, нашла молодая и красивая жена. А ведь ему уже скоро на пенсию, совсем недолго ждать. Да, скорей бы он ушел на пенсию, тогда придет в колхоз новый баскарма. Он будет всех спокойно слушать, не будет кричать, а только советовать, и все с радостью станут выполнять его советы.

…Зарлык закрывает глаза — и опять видения, видения… Возле дома отец сходит с коня и, глядя в сторону, спрашивает:

— Где ты все-таки был вчера?

— Я же сказал тебе — в табуне…

— Но ты еще сказал, что ветеринар приезжал, а ветеринар уже неделю как в городе — экзамены сдает в институте…

— Был ветеринар, прививки делал, я ему помогал. Можешь у Байбенова спросить. Чтоб мне на месте провалиться!..

Голос у Зарлыка хриплый и грубый. Кричит не хуже, чем баскарма.

— Ладно, был там, был…

— Конечно, был! Мы еще вместе кумыс пили…

Отец смеется. Он хлопает Зарлыка по плечу и увлекает его за собой в дом.

— От вчерашнего кумыса сегодня сыт не будешь. А ну-ка, Нармин, дай нам поесть. Всю ночь и все утро ни капель не ели, не пили…

…Зарлык устало закрывает глаза и поеживается. Крепчает ветер. И вот он уже снова трясется на коне. Он едет в поселок, где живет его приятель Арстанбек. Он не находит его и долго стоит возле сельпо и смотрит, как толпятся у прилавка колхозники, выбирая товары. В лавке навалом всяких вещей, даже костюмов, точно таких, что собирался купить Зарлык. Люди толкуют об обвале. Знают уже обо всех подробностях. Кто-то видел баскарму в больнице, он лежит в отдельной палате, весь перевязанный, лицо изуродовано осколками разбитого стекла. Говорят, шоферу повезло — его зажало между сиденьем и рулем, а баскарма упал на него сверху и прикрыл собой. Говорят, что камень пробил стекло, угодил баскарме в бок и отбил печенку. Непонятно, как остался жив. Все равно, однако, не жилец. Что теперь делать его жене с тремя детьми?

…Откуда-то из тумана выплывает клуб. Привезли новую картину, но билетов еще не продают. Парни и девушки жмутся по стенам и говорят — опять же о баскарме. Зарлык затравленно оглядывается. Нет, никто на него не смотрит. Тогда он поворачивается к стене и рассматривает киноартистов — Бабочкина, Андреева, Баталова. Особенно нравится ему Извицкая. Приходя в клуб, он любит смотреть на нее, в ее мягкие, добрые глаза. Но сейчас ее глаза смотрят с печальным укором: что ты сделал, Зарлык?

Перед самым началом сеанса в клуб с шумом влетает Арстанбек.

— Обыскался тебя. Где ты пропадаешь?

В зале Арстанбек берет Зарлыка за руку и тихо, чтобы не слышали соседи, спрашивает:

— Как тебе нравится вся эта история? По-моему, тут что-то не так. С чего это вдруг камни сами по себе посыплются?

…И вот уже ночь. Из клуба Зарлык возвращается домой. В сенях он снимает сапоги и, стараясь не шуметь, входит в комнату и ложится рядом с Сапаром. Тихо. Не слышно даже трудного, частого дыхания отца, не слышно покашливания, к которому в доме привыкли.

— Эке, ты не спишь?

— Не спится, сынок, — отвечает отец из угла. — Может быть, подвинешься поближе, чтобы детей не разбудить? Вот так, пошепчемся. Послушай, сынок, что я тебе скажу. Сам бог не знает, сколько мне осталось жить. Если с тобой не поговорить об этом, то с кем же еще? Так вот, если что случится, кто станет главным в семье? Больше некому, ты станешь главным, и на твои плечи падут тяжелые заботы. Тебе, сынок, уже сейчас надо думать о твоих братьях и сестрах. Я хотел поговорить с тобой раньше, но вижу, ты чем-то расстроен…

Зарлык дышит тихо и напряженно. Может, отец хочет проститься с ним? Что все они станут делать без него? Нет, нет, он должен, он будет жить… Зарлык сделает все, чтобы отец не страдал. Он уйдет из школы, станет зарабатывать деньги и отдавать их в семью. Отец должен жить, с ним ничего не может случиться.

— Подвинься еще поближе. — Отец вытаскивает руку из-под одеяла и приподнимается, пытаясь заглянуть сыну в глаза. — Я ведь знаю, что ты не был в табуне и скрываешь от меня. Тебе станет легче, если все расскажешь. Ну расскажи. Я ведь знаю, что ты был там…

Лоб отца, большой, изрезанный морщинами, бросает глубокие, черные тени на глаза, горящие вниманием и любопытством.

— Не был, не был, не был я там!

Зарлык отшатывается от отца, но тут же, боясь разбудить спящих, снова придвигается и мычит хрипло и сдавленно. Отец нащупывает своей теплой рукой плечо сына. Зарлык чувствует на себе мягкую тяжесть, а на щеке — неровное дыхание отца.

— Ладно, сынок, спи, а то давно уже, наверно, спать хочешь и устал от моих разговоров…

…Зарлык застегивает ворот рубахи и поворачивается спиной к ветру. Он сжимает руками голову, раскачивается и вздыхает. Уже светает. Отец стоит у выхода в шапке и коротком зимнем пальто. Он не брит, на висках нехорошая желтизна. Он застегивает пальто, берет палку, глядит на сына как-то странно — то ли укоризна в глазах, то ли недоумение. Он выходит из дому и устало шагает, опираясь на палку. У моста его догоняют несколько человек. Куда это все они?

Маленький Мурза дергает Зарлыка, хнычет, требуя, чтобы его взяли на руки. Мать молчит. Зарлык отталкивает брата, но тот не унимается — скулит и лезет драться.

— Ма, возьми его!

Мать молчит.

— Куда отец пошел?

Мать хватает Мурзу и дает ему увесистого шлепка.

— Да замолчи ты, негодник!

— Он к врачу ушел?

— Сегодня умер баскарма…

…Зарлык вскакивает, что-то ищет глазами в ущелье и снова садится. Теперь он видит толпу у больницы. Автобус у почты пуст — никто не едет в город. Рабочие сидят на крыше недостроенного склада и смотрят. У ворот Жолдыбаев. Стоит, заложив руку за ворот кителя, лицо его значительно и скорбно. Кони, привязанные к забору, опустили головы…

Зарлык с заднего двора бесшумно пробирается к больнице, приникает к окну. Палата. На постели покойного сидит женщина, спина ее дрожит. Простыня недвижна и бесформенна. Рядом стоит отец. Он то прикладывает руки к груди, то бьет себя по лицу, жалко мотает седой головой. Он поворачивается к окну, глаза его белеют и ширятся — он узнает сына…

Зарлык поднялся, размял затекшие ноги и вгляделся вниз, туда, где недавно проехала машина. Он протер глаза и спустился вниз, где, дожидаясь его, недвижно стоял конь.

Напряженным гулом шумел ветер, тянувший с восточных ущелий, где берет начало местная река.

Вскочив в седло, Зарлык резко дернул поводья и ударил стременами в бока. Но конь не торопился; это был опытный конь, выросший в горах. Он спустился медленно, полого срезая крутые склоны, и только в долине дал себя разогнать.

Теперь Зарлык летел, как бы отделившись от коня. Он скользил в воздухе, привстав на стременах, вслушиваясь в настигающий ритмичный перестук галопа. Могло случиться страшное — и не случилось, и сердце его, заледеневшее от обиды, стало отходить, наполняясь радостью от мысли об отце, о матери, о братьях и сестрах, от того, что он знал: приедешь — и дома все будет так, как всегда, и это было счастье. Ему стало жарко оттого, что по глупости, слепой и дикой, он мог бы убить человека и осиротить жену и детей. Как с этим дальше было бы жить? На свете немало недобрых людей, но разве правда в том, чтобы убивать их? Разве суд человеческий так уж бессилен, чтобы не знать других путей защищаться от них?

Чу!

Зарлык хлестнул коня, обернулся и поймал щекой острую, как пчелиный укус, каплю дождя. За спиной клубились облака, рваные черные клочья неслись по склонам, цепляясь за валуны и кустарники. Лицом, грудью, всем телом Зарлык ложился на упругий холодящий воздух быстро густеющих сумерек. Он торопился к манящим, теплым, родным огням поселка, чтобы гроза не застала в пути…