На одной из площадей Львова, на той самой, где издревле перекрещиваются дороги, ведущие на все четыре стороны света, стоит старинный дорожный указатель — столб литого чугуна со стрелками. Стрелки нацелены в разные стороны, и на них значится: Краков 341 километр… Варшава 392 километра… Вена 783 километра… Москва 1408 километров… Берлин 896 километров.

Когда сегодня я слова увидел этот указатель, мне вспомнилось, что пять лет назад в бурные дни, когда во Львове происходило Народное собрание, провозгласившее воссоединение Западной и Восточной Украины, я уже стоял у этого столба. Вокруг все кипело. Толпы волнами ходили по узким чинным улицам, заливали аккуратно подстриженные, чистенькие бульвары. Пестрые, живописные одежды крестьян, их шляпы с перьями, расшитые шерстью полушубки и билеты, тяжелые мониста, цветастые платки и шали женщин — все это выглядело необычно на фоне чинных проспектов и улиц. в архитектуре которых господствовали позднее Возрождение и раннее барокко.

Крестьяне, приехавшие с долин и гор Западной Украины, удивленно глазея по сторонам, неторопливо двигались по узеньким тротуарам, стояли у витрин, располагались по-домашнему на скамейках Стрийского парка, а то и прямо на тротуарах у стен домов и, поставив перед собой мешок с домашними припасами, постелив рушник, раскладывали на нем всякую снедь, резали хлеб, сало, грызли лук, жевали помидоры.

Звучала украинская, русская, польская речь.

Ну, а вокруг этого дорожного указателя, стиснутый со всех сторон старинными домами с барочной вязью на фронтонах, бурлил базар, напоминающий питерские барахолки первых послереволюционных лет. Город выбрасывая на него все, что могло найти покупателя. Рядом с босяцкими лохмотьями лежали старинные гобелены. Дивной работы охотничий рог в серебряном окладе и ржавые утюги. Деревянные Иисусы и девы Марии перемежались с разудалыми голыми девицами венской базарной работы. Предметы аристократического быта соседствовали со ржавой скобяной дрянью. Особенно запомнился мне тогда в этой густо гомонящей толпе высокий старик в котелке, в темном пальто до пят и в калошах. Он прижимал к груди бюст Гинденбурга с отбитым носом.

— Кто же его возьмет? Кому он здесь нужен, Гинденбург?

Старик поднял на меня большие черные глаза, в которых отлично уживались и вековечная скорбь и сегодняшние тревоги.

— Зачем так говорить: кто возьмет? Всякий товар находит своего покупателя. Пан офицер не знает этого?.. Напрасно. Это таки так…

И вот я снова во Львове пять лет спустя. Четыре страшных года гитлеровской оккупации. Стою у дорожного указателя, стрелки которого нацелены на все стороны света. Он тяжело ранен, этот указатель. Осколок снаряда пробил его чугунный столб, и он покосился. Пули оставили две пробоины на стрелке, указывающей на Краков. Столб цел, а Львов? Если пять лет назад он, готовясь к Народному собранию, напоминал пожилого бодрого аристократа, ждущего гостей к праздничному столу, то теперь выглядел одряхлевшим старцем, только что поднявшимся с койки после тяжелой болезни, — так он обветшал и облупился за годы войны. Только яркие и новые немецкие вывески лезут в глаза, как сыпь, не сошедшая после болезни.

Столб-указатель хотя и раненный, но стоит. И на стрелке, что устремлена на северо-запад, на той самой, где записано "Берлин 896 километров", кто-то по-русски и очень отчетливо вывел мелом: "Ни фига, дойдем!" Сказано даже крепче, выразительнее, но, готовя эти дневники к печати, я вынужден был заменить одно чересчур уж соленое слово.

Старая площадь затянута дымом и пуста. Летний жаркий ветер гоняет по ней какие-то бумаги, серый шелестящий пепел. С западной и южной окраин доносится канонада, а когда ветер дует с той стороны, слышна и перестрелка.

Но у столба стоит маленькая краснощекая девушка в солдатской форме, так сказать всунутая в огромные кирзовые сапоги. Дирижируя красным флажком, она пропускает колонну запыленных танков и машин с пехотой. Они спешат туда, откуда слышится канонада. Впрочем, слово «дирижирует» в данном случае я употребил неправильно. Она просто стоит, молодцевато вытянувшись, показывая путь в том направлении, куда нацелена и стрелка дорожного указателя. На северо-запад. На Берлин, до которого еще 896 километров. Лишь изредка девушка повертывается в обратную сторону, чтобы открыть путь автофургону с красным крестом.

Центр Львова уже освобожден. Но бой за город еще идет. Взрывы нет-нет да и встряхивают торцы мостовой. Над городом, над районом, где идут бои, то и дело появляются вражеские «юнкерсы». Стайкой они несутся вниз, будто съезжая с горы. На миг разрывы их бомб, сливаясь с канонадой зениток, образуют сплошной гул, начинает казаться, что глубоко под землей, сотрясая ее, работает какая-то гигантская машина. Налетают истребители, завязывается воздушный бой. Его уже не видно за островерхими крышами и шпилями Львова. Звуки воздушной дуэли долетают как стрекотание швейной машинки.

Смотрю на дорожный указатель: до Москвы 1408 километров. Этот путь уже пройден Красной Армией. Сейчас, когда мы вырываем у врага последние сотни километров нашей земли, с какой-то особой очевидностью постигаешь величие уже одержанных нами побед.

Из Москвы во Львов мы ехали трое суток. Двигались по маршруту Москва — Смоленск — Минск — Барановичи — Брест — Ковель — Томашув — Рава-Русская. Наша старая, видавшая виды эмочка, которую когда-то, еще в первый год войны, еще на Калининском фронте, за ее немыслимую окраску братья журналисты окрестили «пегашкой», резво пробежала эти самые 1408 километров, о которых напоминает стрелка-указатель. Пробежала через десятки больших и малых городов, сотни поселков, сел и деревень, и всюду на этом пути мы видели то уже зарубцевавшиеся, то еще рубцующиеся, а на последнем отрезке пути еще открытые, кровоточащие раны войны и оккупации. И на пути этом бросилось в глаза одно, и как мне кажется, примечательное явление: чем дальше удалялись мы от Москвы, тем менее заметны были следы боев. За разбитым и сильно пострадавшим от пожаров Брестом с его старой крепостью, превращенной в сплошную гигантскую кирпичную руину, стали появляться уцелевшие деревни и мало поврежденные войной городки. Зато у переправ через реки и ручьи, на опушках лесов, у подножья высоток, где, пытаясь остановить вал наступления, неприятель выставлял рубежи обороны, мы видели такие сгустки разбитых и сожженных машин, танков, самоходок, орудий разных калибров, что невольно вспоминались Сталинград, Курская дуга, Корсунь-Шевченковское побоище.

В Ковеле регулировщица подсадила к нам в машину попутчика, полковника-сапера. Пожилой и бывалый, он этими краями отступал на восток тяжким летом 1941 года. Минировал дороги. Взрывал мосты. Подрывал электростанции. Теперь вот, оправившись после третьего ранения, он следует в штаб Первого Украинского фронта. Держит в зубах незажженную трубочку и, не уставая, разглядывает пейзажи, которые развертывает перед нами дорога, очень приличная асфальтированная дорога с уже тщательно заделанными воронками от авиационных бомб и мин. Не вынимая изо рта трубки, сквозь зубы комментирует увиденное.

— Вот вы ехали от Смоленска, видели, сколько наших танков в траве ржавеет, особенно между Минском и Брестом? Слабенькие были танки БТ-7, не то что Т-34. Быстроходные, но слабенькие, не по этой войне, на прямом попадании пуля прошивала. А вон-вон, видите, какие орясины стоят, «тигры», "пантеры". — Сквозь опущенное стекло он указывает на несколько стальных машин, будто бы притаившихся в кустах возле переправы. — Колоссы. Броню средним калибром и при прямом попадании не взять, А ведь бьем этих «тигров», как медведей бьем, вон их сколько.

Моему водителю старшине Петровичу пришлось трое суток крутить баранку, прежде чем мы добрались из моей редакции сюда, где войска Первого Украинского фронта под командованием Маршала Советского Союза И. С. Конева сейчас освобождают Львов и заканчивают разгром бродской группировки.

Сколько войн повидал, сколько осад выдержал Львов с тех давних времен, когда основал его князь Данила Галицкий как передовой форпост на юго-западной окраине древней Руси. Но такого сражения, как ныне, и этот город не помнит. И хотя сражение идет не первый день, сам город не так уж пострадал. И в этом я узнаю полководческий почерк маршала Конева. Когда-то, еще в первый год войны, когда войска Калининского фронта освободили мой родной город, давая интервью для «Правды», полководец сказал:

— Я считаю очень важным по возможности избегать уличных боев. Наступая, надо поставить противника в такое положение, чтобы он сам ушел из города, вывести его в поле и там уж помериться с ним силами. Уличные бои — лишние потери, большая кровь.

Да, здорово, очень здорово выросли за эти четыре года и боевое мастерство солдат и полководческое искусство генералитета. Впрочем, до Берлина еще далеко, очень далеко. Однако кто ж теперь у нас сомневается в правоте бойца, сделавшего на стрелке, указывающей направление на Берлин, озорную оптимистическую надпись. Дойдем! Непременно дойдем.

Флаг над ратушей

Добравшись до Первого Украинского фронта, мы не стали терять времени на представление начальству, на бытовое устройство и, миновав большое село, где располагался штаб, прикатили прямо в предместье Львова. На ночлег устроились в редакции дивизионной газеты. Пока мы отмывались от пыли и насыщались, редактор газеты, маленький, коренастый, лохматый и очень подвижный капитан прочел, нет, не прочел, а просто продекламировал свою только что написанную передовую статью. Она была озаглавлена "Красное знамя над древним Львовом".

— Ну как, а? Обжигает?

Статья действительно была хотя и несколько наивная, но горячая, искренняя. Но поскольку на западной окраине еще шли бои, давать ее, как мне показалось, было рановато.

— Может быть, стоит подождать?

— Нет, надо давать завтра, обязательно завтра… Что? Львов не полностью освобожден? Верно. Но ведь красное знамя над Львовом уже мы водрузили. И я имею право, просто должен об этом сообщить, — с энтузиазмом воскликнул маленький редактор, встряхивая шапкой курчавых волос, штопорками подымавшихся над его головой. — Да, да, флаг победы реет над ратушей уже третий день.

— Как это произошло?

И тут он сообщил мне вещь ну прямо-таки невероятную. Оказывается, когда завязалась борьба за Львов и гвардейская танковая бригада полковника М. Г. Фомичева ворвалась в город, экипаж танка «Гвардия» под командой лейтенанта Додонова получил необычное задание — пробиться к центру, отыскать здание ратуши и поднять над ней красный флаг.

— Почему именно над ратушей?

— Почему? Вы не знаете почему? — агрессивно спрашивает редактор, тряся невозможной своей шевелюрой. И снисходительно поясняет: — Ведь Львов средневековый город, так? А по средневековым правилам со времен Данилы Галицкого здесь был обычай: раз флаг над ратушей, значит, город взят. Понятно?

— Но как же можно поднять флаг в центре еще занятого противником города?

— Не верите?.. Смотрите. — И он положил на стол политдонесение, в котором сообщалось, что 22 июля танк «Гвардия», действуя в составе своего подразделения, прорвался первым к центру города, подошел к ратуше и радист, рядовой Марченко, с группой бойцов десанта проник в ратушу и водрузил на башне, как торжественно было сказано, "алый стяг". За шесть дней боев в городе экипаж «Гвардии» уничтожил свыше ста фашистских солдат и офицеров, подбил и поджег семь неприятельских танков.

Я еще раз перечитал политдонесение. Ну кто из нас, военных корреспондентов, приехав на новый фронт, не мечтает найти для своей первой корреспонденции что-то такое, особенное, чтобы сразу обратило внимание читателей. Ну, сто уничтоженных солдат и офицеров можно откинуть. Кто их там считал? Семь вражеских танков? Тоже многовато. Но главный факт — прорыв к центру занятого противником города, водружение флага на его башне — это-то ведь, несомненно, было. Но разве что-нибудь можно написать на основании сухого политдонесения?

И вот мы с редактором ищем следы этого самого танка «Гвардия», а это нелегкое дело. Танковые части в постоянном движении. Командование все время тасует их по ходу боя. Я уже готов поднять руки и сдаться на милость обстоятельств, ибо моей визитной карточкой на новом фронте может стать и корреспонденция об итогах Бродско-Львовской операции. Но мой новый друг неутомим. У него великолепные для журналиста преимущества: в частях дивизии он знает всех и все знают его. Он тоже решил описать этот случай "на полный разворот". Взяв след, он неутомимо идет по нему, а я, подчинившись его темпераменту, покорно бреду за ним.

Бреду и вспоминаю, что когда-то, в самом начале моей деятельности в качестве военкора «Правды», когда бои шли за Калинин, нечто подобное уже было. В частях фронта вдруг заговорили о том, что некий танк Т-34 однажды среди бела дня ворвался с запада, именно с запада, в оккупированный город, с боем прошел по нему, обстрелял немецкую комендатуру, опрокинул несколько машин с пехотой и, разметав огнем вражеский артиллерийский заслон, вышел из города у заставы с восточной его части и пришел в расположение своих частей. И тогда так же вот, как теперь, я пошел по следам этого танка. Когда город освободили, отыскал нескольких очевидцев этого подвига, людей, видевших этот танк. Они показали мне развороченное снарядами здание комендатуры и место, где танк проутюжил несколько грузовиков с солдатами. На снегу еще лежали щепки от бортов разбитых им машин. Но о самом танке и его экипаже ничего конкретного так и не удалось узнать. Осталось неясным, существовал ли этот танк на самом деле или это одна из героических легенд, каких немало распространялось в народе в ту очень тяжелую пору.

И вот теперь знамя над ратушей. Прежде всего мы побывали в ратуше и установили, что все действительно было. О коротком бое, который провел здесь танковый десант во главе с радистом Марченко, как оказалось, львовцем по рождению, говорили выбитые стекла, поклевы автоматных очередей на стенах массивного здания, выбитые двери. Потом дотошный мой спутник извлек из каморки под лестницей свидетеля боя пана Осиевского, старого швейцара, который не покидал свой высокий пост "ни при санации, ни при товарищах, ни при германе". Не покинул и теперь. Видел ли он, как все произошло?

Езус Мария, ну как же ему не видеть, когда он сам и вел этих сумасшедших жолнежей на башню ратуши! Иначе разве им самим можно было найти дорогу? Еще герман здесь был, они тут свое добро сбирали и бумажки какие-то жгли, и тут, матка боска Ченстоховска, летит этот самый танк. Остановился, как конь, пушку на дверь навел, посыпались с танка жолнежи, и один черный такой, как цыган, выскочил из танка, и красный флаг у него в руке. Тут германы из окон палить начали, но ваши в здание ворвались, этот черный, что на цыгана похож, ко мне. Он и украинскую мову и польску речь знал. "Отец, веди на башню…" Ну повел, что будешь делать. Пока другие тут, в ратуше, за германом гонялись, он по лестнице вбежал, этот флаг на башне привязал и на флагштоке поднял, а когда сходить стал, ему в спину один герман пальнул. Он упал, его ваши подобрали и на танке увезли. Езус Марпя! Так это все было, Панове, именно так.

Потом нам удалось на окраине отыскать штаб 63-й гвардейской танковой бригады. Ее командир полковник Фомичев был в одном из батальонов, где руководил боем. Начальник же штаба, худой человек, с землистого цвета лицом, был так измотан, что засыпал над картой. Даже, кажется, не очень и понял, чего мы от него хотим и о каком танке «Гвардия» идет речь. Помог нам молоденький офицер связи, прикативший на мотоцикле из района боев. Он, оказывается, как раз уточнял материалы к наградному листу экипажа и подтвердил, что действительно шесть дней «Гвардия» вела бой и действительно подбила и подожгла шесть или семь машин. Вчера и сам этот танк был подбит. Командир танка Додонов погиб. Башенный стрелок Мордвинов и водитель старшина Сурков ранены. А Марченко умер уже в госпитале. Порывшись в планшете, лейтенант отыскал и адрес медсанбата.

Мы, разумеется, покатили в медсанбат, который шикарно развернулся в помещении львовской клинической больницы, где каких-то два дня назад располагался немецкий офицерский госпиталь. На высокой пружинистой кровати лежал весь забинтованный старшина Сурков. Смуглое остроскулое лицо его чернело в свежей повязке, как уголь на снегу. Казалось, что в нем, тяжело раненном, не погасло еще нервное напряжение нечеловечески трудных дней, которые он провел в боях, почти не вылезая из раскаленной солнцем машины.

— …Сашко-то Марченко, радист наш, он здешний был, львовский… Так его немец еще там, в этом самом горсовете… из автомата подрезал. А без него мы — как слепые без поводыря… Суемся туда, сюда. Путь, можно сказать, гусеницами прощупывали. Однако… хоть и без поводыря, сложа руки не сидели… Дали им дрозда… Ну и они нас вчера подковали. Ни фига, семь один в нашу пользу…

Речь его потеряла две трети своей красочности оттого, что некоторые слова, которые Сурков, великий знаток русской словесности, остервенело выкрикивал, пришлось заменять многоточием. Но все же нам удалось уточнить картину этого замечательного и, может быть, единственного в своем роде боя.

Мы взялись было выуживать из Суркова подробности, но женщина-врач, суровая старуха с басистым голосом, выставила нас из палаты: раненый недавно оперирован, он в тяжелом состоянии, его нельзя утомлять.

— Так поправляйтесь, старшина.

— Я что, на мне… все как на кошке заживет. А вот Сашко Марченко да лейтенанта нашего нет. Они… — И тут на загорелом скуластом лице появились и побежали в бинты две крупные слезы.

Корреспонденцию "Флаг над ратушей" я писал в редакции дивизионной газеты. Маленький редактор по мере сил мешал мне писать, подсовывая под нос все новые и новые материалы. Он был страстно влюблен в свою дивизию, в ее людей и требовал, чтобы я обязательно прочел еще какую-нибудь заметку или очерк, где эти люди были им воспеты. Он, искренне помогавший мне в поиске танкистов, как мне кажется, все-таки жалел, что писал я не о людях его славной дивизии, а о танковой бригаде, действовавшей в составе Уральского добровольческого корпуса 4-й танковой армии.

В заключение оказалось, что и сам этот капитан — любопытная личность. Вечером перед прощанием он сменил засаленную гимнастерку на новенький китель, и я не без удивления увидел на нем орден Славы и две нашивки за ранения — красную и золотую. Оказалось, что этот энтузиаст военной печати с мальчишеских лет был рабкором в многотиражке одного из харьковских заводов, стал ее редактором, в войну пошел в ополчение. Был определен в полковую разведку. Отличился, вынеся на плечах командира, раненного во время поиска. Только потом уже, выйдя из госпиталя после второго тяжелого ранения, вернулся к профессии журналиста.

— Приезжайте, обязательно приезжайте в нашу гвардейскую дивизию. Люди у нас во! — напутствовал он меня, — Воюем во! Герои у нас во! — На каждом этом «во» он подымал вверх большой, испачканный чернилами палец своей маленькой, почти женской руки. И так разволновался, что добавил для убедительности: — И харчи у нас во! — вызвав ироническую улыбку на круглой румяной физиономии моего водителя старшины Петровича.

— Уж такие харчи, что после них кишка кишке фигу кажет. Тоже мне гвардейцы, — заявил он, отыскивая по карте ближайшую дорогу к штабу фронта. — С таких харчей только лазаря петь.

Откровенно говоря, мне тоже показалось, что маленький коллега из дивизионной газеты немножко не от мира сего и тылы его редакции работают просто неважно. Но какое это имело значение, если человек этот помог мне добыть материал для первой корреспонденции с Первого Украинского фронта.

Друзья встречаются вновь

Итак, я озаглавил свой очерк "Флаг над ратушей" и, признаюсь, немного гордился, кладя его на пюпитр ДСа, добравшись к исходу дня до фронтового телеграфного узла. ДС — рыжий бледнолицый капитан, пробежав очерк, поднял на меня свои зеленоватые насмешливые глаза.

— На второй заход идете, товарищ подполковник?

— Простите, не понимаю.

— Да мы об этом флаге уже передавали утром.

— Чье? Кто написал?

— Капитан Крушинский. Передал в "Комсомольскую правду". Довольно, скажу вам, интересный материал. — И насмешливо спросил: — Что же, будем дублировать и для "Правды"?

Всяких я повидал ДСов за время войны. Были среди них сердитые и добрые, были охочие поболтать о литературе и о женщинах, были любители послушать анекдоты и потолковать о стратегии. Даже любители попеть были, но такого вот, как этот рыжий капитан, в своей иронии не щадящего, как говорится, ни чинов, ни званий, еще не встречалось.

— Не будем дублировать, отдайте назад, — ответил я как можно спокойнее и, забрав свой действительно интересный, действительно весомый материал, небрежно сунул его в планшет.

С капитаном Сергеем Крушинским, корреспондентом "Комсомольской правды", у меня были старые счеты еще по Калининскому и по Второму Украинскому фронтам. С виду неторопливый, даже флегматичный, а на самом деле собранный, организованный и азартный, он при наших самых добрых отношениях не упускал случая, как говорят газетчики, "вставить фитиль". Самый последний фитиль, вставленный только что, был налицо. Лопнул мой "Флаг над ратушей". И все-таки я обрадовался, узнав, что постоянный соперник в профессиональном соревновании тут и нам вновь предстоит работать вместе.

А когда мы добрались до журналистского жилья при штабе фронта, меня ждал еще сюрприз. Один из двух корреспондентов Советского информбюро, Александр Навозов, был знаком мне еще с юношеских лет. С ним вместе работали мы в Калинине в "Пролетарской правде". Был он крупен, широколиц, нетороплив, в делах основателей, раздумчив и в отличие от многих людей моей профессии действовал по принципу семь раз отмерь, одни отрежь. Мерил он, может быть, и долговато, писал медленно. Зато написанное им не нуждалось уже в дополнительных проверках. Редакция могла спокойно посылать это в набор, зная, что «проколов» не будет. Третьим обитателем "корреспондентского стойбища", как почему-то называли здесь просторный крестьянский дом, рубленный из толстых бревен, был его напарник по Совинформбюро майор Александр Шабанов, человек интеллигентиейшей внешности, с тихим голосом, мягкой улыбкой, с застенчивыми повадками, которые, как говорится, просто противопоказаны нашей беспокойной, агрессивной профессии.

Меня разместили на просторных полатях и, по обычаю военных корреспондентов, к приезду новенького сложили всю снедь, какая у кого имелась, а в центре стола я торжественно поставил две поллитровки, которые вез из Москвы, прижимая к груди, когда машина начинала прыгать на колдобинах растоптанной колесами и гусеницами дороги. Это тоже было по обычаю — так сказать, вступительный взнос в новую корреспондентскую семью.

А потом подошел на огонек известинец майор Виктор Полторацкий. Мы простились с ним в дни штурма Харькова, за день до того, как он попал в госпиталь. Полторацкий в некотором роде был львовским старожилом. Он обосновался здесь до войны как корреспондент «Известий». Ушел из города с войсками, оставив свою квартиру и все свое добро на улице Листопада. В квартире этой, как он сейчас узнал, жила какая-то эсэсовская фрейлейн, секретарша гебитскомиссара Львова. Когда Полторацкий вернулся на улицу Листопада, всюду валялись какие-то женские туалеты — следы поспешного бегства. Но на окне он отыскал томик стихов Тютчева со своим экслибрисом — все, что осталось от его библиотеки.

— Я обрадовался ему как старому другу, — сказал Виктор Полторацкий. — Ношу вот с собой, не расстаюсь. — И он достал из подсумка маленькую книжечку.

Мне, разумеется, пришлось признаться, что я уже побывал во Львове, но о проколе своем умолчал. В конце концов, не так уж важно, из какой газеты узнает советский читатель о подвиге экипажа танка "Гвардия".

Чудно проходят у нас эти корреспондентские встречи. Только к слышишь: "А помнишь, тогда под Москвой…", "Знаешь, как мы им на Втором Украинском…", "Вот под Великими Луками было…", "Други мои, когда мы форсировали Днепр…". У каждого в запасе множество дорогих еще историй, и, когда слушаешь такую вот бестолковую беседу, вдруг приходит на ум, что люди эти, журналисты-офицеры, готовые шагать за десятки километров, лежать в кюветах во время бомбежек, ежедневно, а то и ежечасно рисковать, чтобы добыть для своих читателей интересный факт, что они сейчас вот, в кипении этой нечеловеческой трудной войны, пишут первый, может быть, отрывочный, может быть, неуклюжий и топорный, но зато самый справедливый и неприукрашенный черновик военной истории.

Как водится, разобрали по косточкам Бродско-Львовскую операцию, которая, естественно, занимала наши умы.

И старые и новые мои друзья — бывалые люди, ветераны, побывавшие на многих фронтах. Имеют немалый опыт, И все они сошлись на том, что операция эта пока что единственная в своем роде. В ней войска Первого Украинского фронта противостояли группе немецких армий "Северная Украина" — очень сильной группе. Припоминаем, что в Белгородской операции группу «Центр», такую же примерно по численности, громили войска четырех фронтов. Теперь громит один, и, как мы видим, громит успешно.

— Во воевать-то стали! — восклицает Шабанов, беря на гитаре густой басовый аккорд.

— Ну что ж, и силы у фронта немалые. Не меньше миллиона, — говорит корреспондент "Красной звезды" майор Михаил Зотов, слывущий среди нас великим стратегом.

— Ты считал?

— Так, прикинул… Думаю, что сейчас у Конева не меньше миллиона.

— Н-да… На третий год войны и на одном фронте столько сил выставляем… Недаром союзнички в затылке чешут — откуда что у нас берется…

Разговор становился все более горячим и бестолковым, Потом вдруг стих, и тут обнаружилась еще одна привлекательная черта журналистского братства на Первом Украинском фронте. Здесь, оказывается, любили и даже умели петь. Шабанов в этом отношении оказался просто-таки бесценным человеком.

Снова зарокотала гитара. Под зыбкие ее звуки мягким тенором Шабанов неожиданно запел романс "Гори, гори, моя звезда". Пел так задумчиво, так хорошо, что никто из нас не решался вмешаться в пение, пока не прозвучали последние строки:

Умру ли я, в над могилой

Гори, гори, моя звезда.

Ну а потом, когда все расчувствовались, мы спели песню, которая в то лето, как поветрие, обошла все фронты: "С берез, неслышен, невесом, спадает желтый лист, старинный вальс "Осенний сон" играет гармонист". И немудрящая эта мелодия захватила бывалых, прошедших огонь и воду воинов. Когда прозвучало "И каждый думал о своей, припомнив ту весну, и каждый знал, дорога к ней идет через войну", ей-богу, у некоторых, не буду уж уточнять, у кого именно, глаза были влажными…

"Нет, в отличную компанию привела меня военная судьба в лице начальника военного отдела «Правды» генерала Галактионова в финале войны", — раздумывал я, укладываясь на своих полатях на свежей, шуршащей, душистой овсяной соломе. И все-таки, каюсь, скребет, ох как скребет на душе: с флагом-то на ратуше вышел прокол. Не мою корреспонденцию и не в «Правде» прочтет на эту тему маленький лохматый редактор, прочтет и, может быть, нехорошо подумает обо мне. Ну ничего, ничего. До Берлина 896 километров. Будет еще время.