Плохой, очень плохой я отец и муж. С лета, с начала нашего наступления у Львова и Бродов, не сумел вырваться домой. Мой сын, маленькое, белокурое, кудрявое существо, с удивлением и даже, кажется, с испугом уставился на дядю в шинели, с мешком за плечами, возникшего в дверях комнаты.

— Андрейка, это же твой папа, — не без надрыва сказала жена и лишь после этого бросилась ко мне, смеясь и плача. — Приехал, приехал. — И, обращаясь уже к моей матери, очевидно оканчивая какой-то спор, сказала: — Вот видите, я же говорила, что его все-таки вызовут, и вызвали.

Да, на этот раз как это ни странно, меня вызвали вовсе не по какой-то срочной редакционной надобности, а потому, что ей, моей жене, приспело время рожать. Вообще-то в «Правде» суровые порядки. Нашему брату кейфовать в тылу не полагается. Но когда вот так назревало какое-то важное событие в жизни или когда кто-то из близких серьезно заболевал, редакция вызывала человека и с активного фронта, даже иногда посылала за ним самолет. В случае со мной, вероятно, помогло и такое обстоятельство. У нашего редактора П. Н. Поспелова когда-то при родах умерла жена, оставив ему новорожденную девочку. Должно быть, помня свое горе, этот человек, и вообще отличающийся чуткостью, узнав о моих семейных обстоятельствах, одобрил вызов.

Целый вечер в кругу правдистских друзей мы разбирали только что отгремевшие сражения. Наш начальник, убеленный сединами, благообразный образованный генерал Галактионов, разложив на столе карту, уточнял по моим сообщениям детали обстановки. И хотя по нашим корреспондентским репортажам и телеграммам с места трудно было следить за тем, что происходит, карта его оказалась весьма точной. В общем-то он мою деятельность одобрил. И все-таки на прощание не удержался, не смог не упрекнуть:

— Этим вылетом в Словакию, в немецкий тыл, вы, товарищ подполковник, нас все же удивили. Ну как же, исчез корреспондент. На телеграммы не отвечает. Борзенко и Устинов отстукивают: ничего о нем не знаем. Разве можно так?

— Да, друг мой, ты тут нас заставил пометать икру, — грохотал своим громоподобным басом заместитель генерала полковник Яхлаков. — Ну а потом вдруг откуда, сами не знаем, прорывается корреспонденция "У словацких повстанцев". Одна, другая и снова пауза. Кстати, примерно через месяц пять штук, и опять неведомо откуда прибыли. Мы их для тебя сохранили, для твоих будущих военных мемуаров. — И он передал мне аккуратно перепечатанную пачечку моих, уже забытых мною сочинений. — Как у вас там, не готовятся к заключительному прыжку?

Ответил, что в самом деле похоже, что нам скоро предстоит наступать. И видимо, предпринимать решающее наступление, а я вот тут, в Москве, выполняю долг мужа и отца.

— Не психуй, — утешал добрейший Яхлаков. — Там такие зубры, как Борзенко и Брагин. Ты себе тут спокойно рожай. Они твой фронт продержат.

И все-таки на душе кошки скребут. Готовится последнее наступление войны, может быть, ее заключительный аккорд, и не увидеть, не услышать его! И черт меня дернул поделиться этими моими терзаниями с женой. Маленькая мужественная женщина, стойко переносившая тяготы военного времени, тащившая на своих плечах всю семью, не падавшая духом при любых трудностях, помогавшая мне святой ложью своих писем — все хорошо, слава богу, все есть, Андрейка растет здоровый и крепенький, — на этот раз не выдержала и обиделась.

— У тебя наступление, ну и уезжай завтра, и уезжай, и забудь о нас. Что же мне, с комода прыгать, чтобы скорей родить, как это раньше делали?

Но тут же взяла себя в руки. Весь вечер сидели мы с ней рядышком на диване. Временами она брала мою руку, прикладывала к животу, я я чувствовал, как там что-то уже живет, ворошится. Это будущее живое существо, по уверениям жены, должно быть девочкой. Уже даже имя она для нее надумала — Алена. Оказывается, видела даже эту девочку во сне и оттуда, из этого ночного видения, и пришло сказочное имя.

На дворе уже весна. Грязный снег бурно тает. Проезды улиц не только освободились ото льда, но даже высохли, и в полдень над асфальтом кружатся завитушки пыли. Без дела слоняюсь по редакции. Единственное, чего я в те дни добился, так это добыл наряд на получение на фронтовых базах вездехода горьковского завода по фронтовой кличке «козелка». С этим нарядом Петрович вылетел немедленно в Германию, победив свое отвращение к авиации. А будущая Алена все заставляет себя ждать. Ей, разумеется, нет никакого дела до наступления, назревающего на юго-западном участке великого фронта и до терзаний папаши.

Но в результате она все-таки оказывается молодцом, эта еще неведомая мне девочка. Ночью мы с сыном отвезли нашу маму в родильный дом, а едва добравшись до квартиры, я услышал телефонный звонок. Незнакомый, усталый и ласковый голос, послышавшийся в телефонной трубке, поздравил меня с дочкой. Роды прошли хорошо. Ребенок здоров. Вес нормальный. Роженица шлет всем привет. Утром мы с сыном понеслись в родильный дом и, заехав по пути на Центральный рынок, купили тюльпаны.

К нашей маме мы, естественно, не были допущены. Свидание с нашей мамой и Аленкой происходило через стекло окна. Увидели мы разное. Я — маленькую, хорошенькую, чернявую девочку. Сын скептически заявил:

— Она какая-то старушонка, вся сморщенная, — и, разочарованный, удалился в машину.

Пока мы с женой обменивались сквозь окно жестами, он с женщиной-шофером успел уже разучить весьма поучительный стишок:

— Пап, я не буду больше гулять по мостовой, — сделал вывод разумный сын. — И ты не гуляй там, в Германии, ладно?

Я обещал по мостовой в Германии не гулять. И мог ли я думать, что почти такой же наказ через пару часов получу от нашего редактора, всеми нами любимого Петра Николаевича Поспелова.

В редакции тем временем уже оформлялась командировка. Договаривались с ВВС о самолете, который должен был доставить нас на фронт. Решено было, что мы вылетим завтра утром. Мы, потому что со мной летел писатель Вадим Кожевников. Оставив работу в редакции, он спешил на наш фронт. Перед отъездом мы зашли проститься к редактору.

— Ну, доброго вам пути, — сказал Петр Николаевич и показал не без гордости: — Вот только что получил телеграмму от Всеволода Витальевича Вишневского… Предупреждаю вас обоих: война кончается. Не смейте рисковать. Будьте осторожны, не лезьте зверю в пасть.

— Петр Николаевич, ну зачем вам лезть зверю в пасть? аади чего?

— Ради чего? А вот извольте прочесть эту телеграмму. Вишневский, Он рвется туда, где опасно. — И редактор торжественно прочел: — "С каперангом Золиным только что вернулись из столицы проклятого фашизма. Берлин горит. Наши доблестные войска наступают. Дважды в боевых порядках пехоты ходили в атаку. Прострелена шинель. Подробности в корреспонденции. Всем пламенный правдистский фронтовой привет. Кавторанг Вишневский".

Мы с Кожевниковым невольно переглянулись и не сумели сдержать улыбки. Мы оба звали склонность этого замечательного писателя, как бы это сказать… к романтике. Опыт военных лет научил нас обоих, что корреспонденту мало что может дать пребывание в наступающей цепи — очень ограничен обзор. И узнаешь лишь то, что происходит в немногих метрах от тебя. И если Вишневский действительно был среди наступающей пехоты, которая, по нашим сведениям, едва оседлала Зееловские высоты, он мог оттуда рассмотреть Берлин разве что в телескоп.

Увидев лицо редактора, мы сразу же убрали свои иронические улыбки, но было поздно.

— Циники! — вскричал он, — Изживайте этот ваш солдатский фатализм, учитесь ценить героизм товарищей. Я требую, чтобы вы там под огонь не лезли. Слышите? Запрещаю рисковать!

Получив это напутствие нашего умного, но иногда слишком уж доверчивого к нашему брату редактора, мы через час были на Центральном аэродроме. Все шло вроде бы хорошо. Самолет был на старте. Но, поднявшись в воздух, мы вдруг узнали, что летим на другой конец Силезского бассейна и сядем километрах в пятидесяти от аэродрома, возле которого я назначил свидание Петровичу.

Приземлились в Гляйвице. С час маялись в ожидании какой-нибудь попутной машины. Видя наше нетерпение, начальник батальона аэродромного обслуживания посоветовал:

— А вы поезжайте на трамвае.

— На трамвае? Это вы как, в переносном смысле?

— Нет, в самом прямом. Тут ведь города слились. Вот посмотрите на карту, видите, синее — это трамвайные линии. Все впритык друг к другу… Только предупреждаю, придется брать билеты. Здесь у немцев строго, бесплатно никого не возят. Оккупационные пфенниги есть? — И протянул нам горсть монет.

"На трамвае по Силезии". Чудесный заголовок. Но как-то оно окажется на практике? Держим с Кожевниковым совет. Э, была не была — на трамвае так на трамвае. И тронулись в путь. Если когда-нибудь потом придется нам рассказывать внукам о том, как мы проехали на трамвае через четыре города, они, вероятно, нам не поверят. А ведь проехали. Доезжали до конца линии, до оборотного круга, брали с собой пожитки, шли к оборотному кругу следующего города, брали билеты и — дальше. И, что удивительнее всего, завяло это не так уж много времени. Трамвай нас довез к месту, где был аэродром, возле которого я назначил свидание с Петровичем. У ворот, где мы должны были встретиться, вездехода не было видно. Стоял огромный красивый черный «бьюик». Именно из этой роскошной машины появился Петрович, картинно раскрыл дверцу и, даже не поздоровавшись, сказал:

— Битте дритте. — Это у него такое приглашение, состряпанное из двух немецких слов и в переводе совершенно бессмысленное. — Здорово, что вы задержались, Я хоть выспался. А то ведь теперь спать не дадите. Фронт уже перешел в наступление. Нейсе форсировали.

— Ну, а машина такая откуда?

— Наша, — скромно сказал Петрович, опуская свои плутовские глаза. — Нет, все по закону… По наряду получили. Им был вездеход позарез нужен. Ну а нам взамен они выдали из трофейного барахла. Знаете, сколько его теперь.