Сумрачен вернулся Оберегатель из похода на богомолье. Он понял, что теперь его положение день ото дня будет становиться все более и более трудным. Тактика врагов совершенно изменилась: они уже не обороняются, не сторонятся, а наступают, готовятся вести открытую борьбу. Их много; у них есть опора в настоящем: есть свое знамя – законный государь Петр Алексеевич, который рано или поздно захватит всю власть в свои руки; у них, следовательно, есть и будущее… А он один; он сам – опора горячей, страстной, подвижной женщины, привыкнувшей жить более сердцем, чем умом, руководиться более впечатлением, чем разумом; она способна создать заговор, способна стать во главе его, способна ловко руководить им известное время, но она не способна упрочить за собою власть, доставшуюся ей случайно; не способна уже потому, что при всем ее уме, ее блестящих способностях у нее нет ни выдержки, ни спокойствия… У нее как правительницы нет будущего; следовательно, и у него также нет будущего. Петр должен одолеть Софью со временем; и один князь Василий не в силах будет поддержать Софью.
К этим тягостным соображениям примешивались в душе Оберегателя другие черные думы, которые не давали ему покоя со времени крымских неудач. В душе избалованного счастьем вельможи эти неудачи залегли неизгладимым темным пятном, которое на все бросало свои мрачные тени и побуждало ожидать отовсюду каких-то неведомых невзгод и бедствий… В настоящем он видел кругом себя лишь козни врагов, которых приходилось опасаться на каждом шагу; в будущем – над его головою как дамоклов меч висела неизбежность второго Крымского похода, который так или иначе должен был решить его судьбу и судьбу Софьи…
Более и более поддаваясь этому мрачному настроению, князь Василий становился неузнаваем в своих отношениях к окружающим. Он мало с кем виделся, почти никуда не выезжал и у себя принимал очень немногих. Но зато почти каждый день принимал доклады Степана Евдокимова и два-три раза в неделю виделся с дохтуром Шмитом. Прежняя любезность, остроумие и мягкость в обращении, которыми князь Василий славился не только в своем кругу, но и между всеми иноземцами, исчезли бесследно… Какой-то сумрак не сходил с лица Оберегателя. Замечали даже, что он ко всем окружающим относился с недоверием, поступал иногда очень круто и резко и проявлял небывалую суровость в отношении к подчиненным.
Мрачному настроению князя много способствовали «преображенские приятели», которые не упускали ни одного случая, чтобы схватиться с Оберегателем в Думе. Каждый вопрос, который поднимался во время боярского сидения царевною Софьей или князем Василием, непременно вызывал возражение со стороны Черкасских, Шереметевых, князя Бориса Голицына, Прозоровских или Троекуровых. Бесконечные прения длились долго, затягивали решение дела, побуждали к собиранию справок и сведений по Приказам – и расстраивали иногда даже самые благие, самые разумные начинания или приводили к сильному раздражению, которое вынуждало стороны обмениваться резкостями и намеками самого недвусмысленного свойства.
После одного из таких сидений, в котором Оберегателю, несмотря на все усилия противной партии, удалось отстоять и провести свое мнение, он собрался уезжать из дворца домой, на свой Большой двор. Но на пути от палаты, в которой происходило сидение, к выходу на площадку несколько разных лиц – то дьяки, то бояре – задерживали князя Василия различными вопросами, и, по мере приближения его к площадке, за ним образовалась группа разных лиц человек в десять. На площадке, которая обыкновенно сторонилась и провожала князя Василия низкими поклонами, к сопровождавшей его группе присоединилось еще человек двадцать разных досужих людей из стольников и дворян, заискивавших в Оберегателе и потому не упускавших возможности проводить его до кареты и при этом попасться ему на глаза. В то время как князь Василий, уже накинув шубу на плечи, с шапкою в руках переходил со своею свитою через Дворцовый двор к воротам, в двух шагах позади его произошло что-то странное… Один из сопровождавших его дворян упал ничком наземь, с судорожною поспешностью собрал и зажал в кулаки мокрую землю и, не поднимаясь с земли, стал произносить какие-то невнятные слова, между тем как все его тело подергивалось конвульсиями.
Поднялся крик, переполох… Никто не решался подступиться к упавшему – и все суетились, все говорили, никто никого не слышал.
– Он колдует! Волшебствует!.. Бери, держи его!.. Я сам видел, как он след князя Василия Васильевича вынял… И теперь еще землю в руках держит!..
– Враки! – кричали другие. – Он больной; видишь, как бьет его, словно в лихоманке; это утин! Его еще не так шибает…
Около упавшего собралась такая толпа и поднялся такой шум, что Оберегатель невольно повернул от кареты обратно и осведомился о причине всей этой сумятицы.
– Из дворян такой человек объявился, который над следом твоим колдует, – объяснил Оберегателю досужий человек.
Князь Василий изменился в лице и нахмурился.
«Верно, оттуда подослан! Мало они меня донимают – еще колдовством известь хотят!» – подумал он.
И он подошел к толпе, все еще стоявшей над упавшим дворянином. Толпа почтительно расступилась перед князем Василием; но в ней не прекращался спор и крики: «Взять его! За приставы его! Колдует – да еще на Государском дворе!.. Нет! Он больной! Не троньте – отлежится!»
А несчастный все еще лежал ничком; его все еще било и подергивало какими-то конвульсиями; и в судорожно сжатых кулаках он по-прежнему крепко держал по горсти земли.
– Кто ты? – спросил Оберегатель. – Как тебя зовут?
Лежавший взглянул на князя Василия испуганным, бессмысленным взглядом и опять опустил голову, ничего не отвечая.
Другие ответили за него:
– Это здешний дворянин Ивашка Бунаков.
– Он больной, должно быть… – добавили несколько голосов нерешительно.
– Враки! – яростно закричали другие. – Прикидывается больным! Сами видели! След твой вынял и нашептывал над ним неведомо какие слова. За приставы его!
Оберегатель сумрачно окинул взглядом собравшуюся около Бунакова толпу и приказал взять его за приставы. Толпа смолкла. Подошли стрелецкие десятники и жильцы, подняли Бунакова с земли, поставили его на ноги; но он опять повалился на землю и забормотал какие-то невнятные слова.
Его подняли на руки; но чуть только хотели разжать ему кулаки и высыпать оттуда землю, как несчастный завопил так громко, что его поспешили унести с Государского двора.
Оберегатель приказал отправить его в Стрелецкий приказ и там допросить «с пристрастием», зачем он его след вынимал, а если окажется, что точно утином болен, то как смел он, знаючи за собою болезнь, являться с тою болезнью на двор великих государей и стоять на площадке.
И затем, приехав домой, князь Василий долго не мог успокоиться и все ходил взад и вперед по Шатровой палате, и все думал невеселые свои думы.
«И за что они меня гонят? Что я им сделал? За что напускают на меня все эти напасти? Мало им вражды и всяких подвохов – к волхвованию прибегать стали! Ну так пусть и разыщут – кто его подослал мой след вынимать? Пусть его пытают – доходят до правды!..»
Но при мысли о пытке князь Василий невольно вздрогнул…
«А если он ни в чем не виноват? Если он точно больной, страждущий… И его же еще из-за меня станут мучить, бить, истязать… Не послать ли туда?.. Не остановить ли розыск?.. Да нет, теперь уже поздно – теперь уж пошло дело… Уж попался он в руки заплечных мастеров немилостивых»…
Под вечер того же дня Кириллыч доложил, что Куземка вернулся и ждет приказаний князя.
– Зови, зови… Позови его поскорей ко мне! – вдруг спохватился князь и еще тревожнее зашагал по своей палате.
Куземка явился немедленно на зов князя и, переступив порог, тщательно припер за собою дверь.
Князю вдруг почему-то стало неловко, даже жутко с ним быть с глазу на глаз. Он ждал доклада и подробностей – но Куземка молчал как могила.
– Ну! Говори – как там… уладил? – спросил наконец князь, остановившись перед Куземкой и нарушая тягостное молчание.
Но Куземка, должно быть, или не понял вопроса, или не спешил на него ответом.
– Пожни-то Лыковские? – переспросил он князя нерешительно, переминаясь с ноги на ногу и оправляя кованый пояс.
– Какие там пожни! – нетерпеливо крикнул князь. – Я тебя о Ваське Иконнике спрашиваю, а ты мне о пожнях!
– Васьки… там… теперь, государь, уж нет больше…
– То есть как же нет? Сбежал?..
– Не то чтобы сбежал… а так, значит, совсем его нет…
– Куда же он девался?
– Сгорел… – глухо ответил Куземка, хмуря брови и искоса поглядывая по сторонам.
– Как сгорел?! – тревожно переспросил князь Василий.
– Да так… Хмельной пошел в баню колдовать… Должно быть, заропил…
– Ты врешь! – закричал князь Василий, в исступлении сжимая кулаки и подступая к Куземке. – Ты его сам сжег… ты его убил!
Куземка не тронулся с места и только, понурив голову, произнес как-то нехотя:
– Я его и пальцем не тронул… А только как баня занялась, я точно что дверь у ней колом подпер! Твой приказ исполнил… Прости, государь, своего холопа за усердие!
И Куземка низко поклонился князю, с растерянным видом разводя руками…