Выполняя задуманный план, Борис Алексеевич в декабре 1688 года стал мало-помалу завлекать Петра на заседания Думы, побуждать его к тому, чтобы он заглядывал в Приказы и чаще показывался в народе. С этой целью князь Борис уговорил царицу Наталью Кирилловну переехать на зимние два месяца в ту половину Теремного дворца, которая была незадолго перед тем отделана для царя Петра Алексеевича.
Надо, однако ж, сказать правду, что преображенский баловень в это время относился еще совершенно равнодушно к стараниям ввести его в дела управления – так же равнодушно, как и к подготовляемой ему женитьбе; его голова была занята главным образом теми кораблями, которые он раннею весною собирался строить на Переяславском озере. Но Петр верил князю Борису и потому следовал его советам. Ему досаждали только придворные церемонии, в которых он вынужден был принимать участие и выполнял свою роль весьма неохотно, в угоду матери подчиняясь требованиям этикета. И вот в один из декабрьских дней, в то время когда Петр занят был с Тиммерманом решением какой-то трудной геометрической задачи, явился Никита Зотов и доложил о приходе думного дьяка по делу.
– Мне некогда – видишь, я занят! – резко отвечал Петр, не отрываясь от своей тетради, исписанной его крупным и неровным почерком.
Прошло сколько-то времени. Никита Зотов напомнил вторично о думном дьяке.
– Убирайся со своим дьяком! – громко крикнул Петр, оборачиваясь к Зотову. – Сказал тебе, что некогда!
– Тебе некогда, государь, да ведь и ему недосуг: у него – дел беремя! Побольше твоего!
Петр, вероятно, согласился с этим доводом, потому что сказал недовольным тоном:
– Ну позови его сюда!
Вошел думный дьяк – человек пожилой, степенный и благообразный; чинно перекрестился он на образа, чинно отвесил поклон государю и стал у порога в ожидании приказаний.
– Читай что принес!
– Принес тебе, великий государь, роспись: как на завтрее вашим царским величеством мать гетмана Мазепы являть будем и что при том говорить положено.
– Читай скорее!
Дьяк развернул столбец и прочел в нем следующее:
– «Думный дьяк скажет: „Вашего царского величества богомольцы, Киево-Печерского Вознесенского девичьего монастыря игуменья, а подданного нашего царского величества гетмана Ивана Степановича Мазепы мать, Мария Магдалина, с сестрами вам, великим государям, челом ударила”. И подаст игуменья великим государям лист»…
– Какой лист? – перебил Петр.
– Лист – а в том листе похвала великим государям и молитва о здравии их, – пояснил дьяк и продолжал чтение: – «Да она ж, игуменья, великим государям челом бьет в поднос: великому государю царю и великому князю Иоанну Алексеевичу, всея Великие и Малые и Белые России самодержцу – просвиру и полотенце, шито золотом. И тебе, государь – просвиру ж и полотенце ж, шито золотом», – добавил дьяк, отрываясь от чтения и отвешивая низкий поклон Петру.
– Только и всего? Или еще что есть? – нетерпеливо допрашивал Петр.
– Еще есть малая толика, государь, – отвечал дьяк и продолжал чтение: – «И великие государи укажут у ней принять лист и поднос, а игуменью с сестрами пожалуют к руке и укажут игуменью с сестрами спросить о спасении. И думный дьяк скажет: „Игуменья и сестры! Великие государи, их царские величества, жалуют вас, – велели спросить о вашем спасении”. А потом скажет он игуменье: „Великие государи, их царские величества жалуют тебя, игуменья, вместо стола кормом. И отпустить на подворье”».
– Ну, теперь все?
– Все, государь, – отвечал дьяк с низким поклоном.
– Ну так и я отпускаю тебя на твое подворье.
И когда дьяк вышел за двери, Петр с досадою ударил кулаком по столу и сказал, обращаясь к Тиммерману и Зотову:
– И вот из-за этих дьячих речей да из-за ее шитого полотенца у меня завтра целое утро пропадет!.. Да и сегодня помеха в ученье вышла! Вон, смотри, Франц, я тут углы-то верно взял, и аддицию верно сделал, а в мультипликации наврал… Давай все сызнова переделывать.
В тот же день вечером князь Борис Алексеевич на своем московском подворье принимал и угощал дорогого гостя – Емельяна Игнатьевича Украинцева, угощал его наедине и с глазу на глаз вел с ним беседу, прихлебывая заморское винцо из дедовских кубков:
– Так ты говоришь, Емельян Игнатьевич, что князь Василий в уныние впал?
– Совсем буйную головушку ниже могучих плеч повесил! Гложет его червь какой-то – даже и не понять, со стороны-то глядя…
– Чего тут не понять? Видит теперь, что я ему правду говорил: опомнись, мол, куда ты гнешь, – дни ее изочтены, не миновать ей монастыря… Где же ей управить! Вот это самое и мутит теперь его…
– Нет, тут и другое есть: ее покинуть жалко, а с нею-то сам видит, что добром не кончить… Ну и тоскует, и ходит сумрачнее ночи. Намедни гетманские казаки – что с матерью Мазепиной приехали – принесли ему при мне письмо от гетмана и десять тысяч рублей в червонных золотых, в серебряных копейках да в талерах битых. А в письме Мазепа просит «принять приношение милостиво и ховать его в отческой ласке и заступлении». Так что бы ты думал, князь? На деньги князь Василий даже не взглянул, не приказал пересчитать – велел снести в подвал… И только!
– Что же так? Или не любы стали?
– Говорит: «Все прах и тлен! С собою в гроб не возьмешь». И все-то опротивело ему! Бывало, все ему подавай, все в руки забрать хочет, всего ему мало! Из-за моря ему привозят немцы всякие диковинки, то часы, то клевикорты, то фонтаны, а он у них меняет, покупает! А теперь на все свои сокровища даже и не смотрит… Как-то раз сказал мне: «Все бы бросил – в монастырь ушел бы».
– И хорошо бы сделал, кабы ушел до времени! А то, пожалуй, так его запутают, что угодит и подальше монастыря…
Да! Шакловитый, чай, только и ждет его отъезда. Как князь Василий в поход, так он опять за шашни…
– Ну этого мы скрутим! С ним расчет короткий!.. А брата, князь Василья, мне жалко… Хотя мы с ним и врагами друг на друга смотрим и на разных берегах стоим, да знаю я, чего он стоит, с его умом-то! Ведь царевна только им и держится!.. Отшатнись он от нее – она бы не чинилась нам противной… Сдалась бы сразу, – с Шакловитым да с Сильвестром в советниках не далеко уедешь!
– А все же Шакловитый вам хлопот еще наделает – ведь он шальной! Ведь он на все пойдет…
– Я говорю тебе: он мне не страшен! Есть люди у нас, к нему приставлены… Такие, что так по пятам за ним и ходят. А на тебя надежда, что ты нам замыслы царевнины, какие будут, – не замедлишь проявить…
– Уж это – как перед Истинным! Уж будь спокоен, князь Борис Алексеевич! Уж и на тебя надеюсь, что, в случае чего, не дашь пропасть мне… Ведь ваш-то, говорят – у-ух! Крутенек…
– Крутенек – что и говорить! Да зато и голова! И взгляд какой – орлиный!.. Все разом схватит… С этаким царем-то не задремлешь, не ляжешь на боковую – сумеет разбудить! И сам зато работник; все смыслит сделать – и с топором, и с долотом. Намедни – лошадь сам подковал! А тут еще Лука Хабаров (такой у нас есть в потешных) заболел было нарывом на ноге; большущий – ни встать, ни колена согнуть. Он видел, как дохтур-немец взрезывал нарывы: тотчас взрезал, гной выпустил и сам перевязал ему ногу-то! Пошел опять Лука в здоровых. Но зато уж если кто его не понял, не дослышал или не исполнил, как он велел, – тут уж жди беды! Сейчас расправа… Точно, что крутенек!
И князь Борис смолкнул, задумавшись над кубком… Вдруг вбежал слуга впопыхах и только успел проговорить: «Царь Петр, а с ним Нарышкины и Зотов к тебе пожаловали!» – как уже распахнулись настежь ворота и две тройки в расписных и раззолоченных санях заскрипели полозьями у крыльца княжьих хором.
– Не в пору гости! Нам еще бы надо побеседовать с тобою, Емельян Игнатьевич! – проговорил князь Борис, вскакивая из-за стола и спеша навстречу гостям.
Через минуту он вернулся в комнату, предшествуя гостям, которые возвращались из Немецкой слободы и все были веселы…
Петр как вошел в палату, как увидал Украинцева, отвесившего низкий поклон, так уперся в бока кулачищами и пристально вперил в лицо дьяка свои большие черные очи.
– Он свой или чужой? – спросил он князя Бориса вполголоса.
– Свой, свой! – громко ответил ему князь Борис. – И человек надежный, нужный.
– Ну, коли свой да нужный – так здравствуй, Емельян Игнатьевич! – сказал Петр, отвечая на поклоны Украинцева. – И без чинов садись с нами за стол… А если бы не свой был – мигом бы я тебя спровадил!
– Нет, государь, – сказал князь Борис, смело глядя в глаза Петру, – моих гостей нельзя так-то… Здесь я хозяин – а ты здесь мой гость. Ведь мы тебе не немцы дались – у нас на все обычай и порядок! Милости прошу!
– Хорош обычай! Хорош порядок! – воскликнул Петр, усаживаясь за стол и пропуская мимо ушей нравоучение князя Бориса. – Вот завтра будет дьяк с тобою вместе являть игуменью Марию Мазепину, и будем мы с братом сидеть как истуканы каменные, а дьяк станет за нас речи говорить… «Великие, мол, государи сказали то-то… да великие государи пожаловали то-то…» А я все дело разом бы повернул! Стоит ли на это время терять?.. Ну, за твое здоровье, князь Борис!
И Петр осушил кубок.
– Вот у немцев, должно быть, славное житье! – продолжал Петр, оживляясь. – Как порасскажут… Какой у них везде порядок! Какая чистота во всем, какая работа везде кипит! Недаром они и насмехаются над нами…
– Насмехаются? – гневно вымолвил князь Борис. – А чего же они к нам лезут? Разве мы без них не можем прожить?
– Мы им должны сказать спасибо! – горячо продолжал Петр. – Должны у них перенимать, у них учиться – и дай мне только волю забрать, я вас всех отдам к ним в науку… Всех! Не посмотрю, что ты там князь или боярин! Прикажу – так должен будешь колесом ходить…
– Ну, государь! – заметил, лукаво улыбаясь, князь Борис. – В наших шубах да кафтанах колесом ходить дело непривычное и нестаточное. Это вот в кургузках-то немецких так сподручнее…
Все рассмеялись. Но Петр вспылил – ударил кулаком по столу так, что заплясали на нем дедовские кубки и дорогое вино расплескалось на скатерть.
– Как смеешь ты со мною так говорить! – закричал он гневно на князя Бориса. – Да если я велю, так все вы понаденете эти самые кургузки!
– Великий государь, – серьезно и спокойно ответил князь Борис гневному юноше, – русскому царю так говорить негоже. Все мы здесь твои верные слуги, а рабами твоими николи не будем. Другое дело перенять у немцев путное, поучиться у них доброму, – а скоморошье платье их носить да трубку с табачищем сосать – что проку? Не все у немцев хорошо – не все и у нас худо. Небось изволил читать в статейных-то списках наших послов: «Князь Флоренский примает посла, а рядом с ним его княгиня и все ее боярыни стоят словно осы, в дудку перетянуты, плечи голы, сосцы навыкате?..» Это разве можно, по нашему обычаю? Это разве нужно перенять?
– А по-твоему, наш терем лучше? – отвечал Петр, уже несколько успокоенный. – И наряды наших боярынь разве лучше? В телогрее, в опашне да в шубе – копной нарядятся, так и не разберешь дородства от наряда! Я своей жене так не позволю наряжаться!
– Ты прежде отженись, государь, а там уж и посмотрим – что ты запоешь? – сказал князь Борис, смеясь.
– А ты, видно, так же думаешь, как матушка, что меня можно опутать женою и усадить на место?.. Этого не жди! Вот дай только весне прийти: сейчас отсюда укачу на стройку кораблей, а там и на море поеду – и за море, коли придется, посмотреть, как люди за морем живут. И если увижу, что там лучше, – я на вас не посмотрю: все так же у себя устрою.
– Твоя воля, государь, – да и Божья воля! – твердо сказал князь Борис. – Выше Бога и ты не будешь! Нестроений у нас точно что много… Но и править их надо тоже умеючи. А так с размаху-то – много можно беды наделать. Припомни, сколько крови пролилось из-за одной книжной справки?..
– На месте сидя не много сделаешь! – воскликнул Петр. – Царю все надо самому видеть, все надо знать! А разве ты не веришь, князь Борис, что я всему сумею научиться – везде поспею! Недоем и недосплю, а с делом управлюсь?
– Сумеешь – этому я верю! Боюсь я только одного, великий государь, что уж до немцев ты больно охоч! А и немцы льстивы… Из-за хлеба станут хвалить и то, чего хвалить не след. Ум у тебя большой и воля сильная, государь, да только не дай бог тебе таких советников, чтобы тебя манили да ласкали. Тебе таких надо, чтобы тебе правду-матку резали! Ты осердишься и поблажишь, а – когда гнев пройдет – совету доброго все же послушаешь!
– Правда, правда! Верно, князь Борис! – сказали в один голос Нарышкины и Никита Зотов, между тем как на лице Петра расцвела самодовольная улыбка.
И вот, поднявшись с места, он высоко поднял свой кубок и звучно, громко произнес:
– Пью за тех советников, что и в гневе моем не побоятся мне правду высказать!
И все в ответ ему громко и весело крикнули:
– Да здравствует государь наш Петр Алексеевич на годы неисчетные!