Павел Михайлович Скрябин, имевший в Москве кое-какие связи и знакомства, отправляясь из Гавшинки, питал некоторую надежду на то, что и ему тоже не придется везти князей до самого Яренска. Ему почему-то представлялось, что его покровители и заступники сумеют о нем озаботиться не хуже, чем о Бредихине озаботились его милостивцы. «Доеду до Вологды, – мечтал суровый пристав, – а там уж, верно, пришлют на мое место кого-нибудь другого». И вот, ввиду ни на чем не основанных предположений, Скрябин спешил и погонял к Вологде, ехал почти безостановочно, нимало не обращая внимания на то, что князья и их семьи не были привычны к такой тяжелой и утомительной езде и должны были, при изнеженности и привычке к роскоши, с большим трудом переносить неудобства пути и недостаток в здоровой и свежей пище. Обе княгини и грудной внук князя Василия, конечно, простудились и расхворались дорогою и ехали полубольные. Князья страдали не менее жен, в первый раз в жизни испытывая прелести осеннего переезда по русским проселочным дорогам в тряской телеге. Но Скрябин прикидывался, что ничего этого не знает и не замечает: ему нужно было поскорее добраться до Вологды. «Из Вологды пошлю доклад великим государям, что далее по бездорожью нельзя ехать до зимнего первопутка, а тем временем авось меня и заместят… Нечего мне от Москвы далеко-то забираться!»

По странному и совершенно случайному соотношению положений князь Василий и князь Алексей тоже мечтали об остановке в Вологде и о возможности отдохнуть от тяжелого и непривычного путешествия, как о чем-то весьма желанном и приятном. Князю Алексею приходило в голову даже и то, что, может быть, их только припугнули Яренским, а дальше Вологды и не повезут… Князь Василий, мрачно настроенный, озлобленный мелкими придирками пристава и непривычными условиями жизни, ни о чем не мечтал, ни на что не надеялся, но и над ним еще раз собиралась подшутить шалунья-судьба, и подшутить очень злобно, пробудив какие-то проблески упований на возможность улучшения участи…

По приезде в Вологду Скрябин остановился с князьями на Соловецком подворье и, думая здесь остаться довольно долго, озаботился о том, чтобы устроиться поудобнее. Сам занял он на подворье большую избу на средине двора, из которой во всякое время мог, сидя под окном, наблюдать, что делалось в двух меньших избах, отведенных под помещение князей с их семействами и их прислуги. Стрелецкий караул поставлен был у ворот подворья и на входном крыльце к княжеской избе, и сверх того капитаны по нескольку раз в день заходили к князьям для ближайшего за ними надзора.

Казалось, что всякие сношения с внешним миром были прерваны… «К ним и муха без моего ведома не пролетит!» – утешал себя Скрябин и совершенно погрузился в сочинение доклада великим государям и письма к боярину Тихону Никитичу Стрешневу. Но Скрябин совсем упустил из виду, что одно из окон княжеской избы выходило в огород подворья, обнесенный частоколом, и что именно это окно облюбовал князь Василий и проводил около него большую часть дня, потому что из него не было видно ни капитанской избы, ни стрельцов, ни сторожей. По целым дням, сумрачный, унылый, он просиживал в глубоком молчании у этого окна, без всякой мысли устремив взгляд на тянувшиеся перед ним пустые гряды огорода, которые начинало порошить первым осенним снежком. Совершенно безучастно относился он к совершавшейся около него жизни, не замечая ни забот жены, ни устремленных на него с любовью и надеждою взоров сына и почти тяготясь невольною близостью к полубольной снохе и к маленькому внуку. Полное и вынужденное бездействие умственное и неподвижность физическая наводили на него какое-то отупение, погружали его мысль в состояние нравственной дремоты.

В один из тех сентябрьских дней, которые князь Василий просиживал под окном, он досидел до сумерек и уже собирался сойти с насиженного места, как вдруг увидел, что через частокол огорода перелезают два каких-то человека… В одном из них князь узнал своего конюха Микитку; другой, закутанный в охабень, был ему совершенно неизвестен. Каково же было его удивление, когда Микитка подвел этого человека к самому окошку и сказал князю вполголоса:

– К тебе, князь-батюшка, с вестями из Москвы…

Князь отскочил от окошка как ужаленный.

– Что с тобою? – спросила его жена, подходя к нему и хватая его руку.

– Кто-то с вестями из Москвы! – мог только ответить ей князь, а через минуту незнакомец переступал уже порог избы, прокрадываясь в нее как вор и боясь скрипнуть дверью.

Опустив воротник охабня и перекрестившись на икону, вошедший поклонился князю Василию и сказал вполголоса:

– Чай, не узнал меня, государь?

Князь вгляделся в гостя и признал в нем Михайлу Кропоткина, ближнего стольника царя Иоанна Алексеевича.

– Узнать-то узнал, да не знаю – пугаться ли мне или радоваться твоему приходу?

– Уж и не говори, князь! Душа не на месте! Коли я у тебя попадусь твоим караульным на глаза – пропала моя головушка! Возьми ты от меня, Христа ради, письмо и посылку да пиши поскорее ответ, а меня припрячь куда-нибудь покамест…

И он вытащил из-за пазухи холщовый мешочек, завязанный и запечатанный, и записку, писанную знакомым крюком; положив все это на стол перед князем Василием, он заговорил скороговоркой, наклоняясь к самому его уху:

– Призвала меня на Верх, в церковь Воскресенья (изволила быть у обедни), в церковных дверях остановила и говорит: «Слышала, что ты в свою Вологодскую деревню едешь, так буде можно, посмотри, как везут князя Василия. Ведомо мне учинилось, что везут его скованного в телеге и сказывают-де-которае у него была рухлядь – и то-де взяли на великого государя. Вот, говорит, отвези ему… что могу!..» Я было попробовал ей челом ударить, чтобы меня от того освободила: «Опасаюсь-де я гневу государского…» Так куда тебе! Изволила прогневаться; говорит: «Если ты не послушен учинишься – и за Сибирью места не сыщешь!» Видя я такую напасть, уж не смел ей и перечить, а только челом ей бил, чтобы мне какого бедства не было… «Ничего, говорит, не будет; отдай князю Василию золотые, что в мешке, и пусть на меня не обижается. А еще ему скажи, что, как увижусь с братом Петром Алексеевичем, стану просить, чтобы над князем Василием милость показал».

Но князь Василий его уже почти не слышал; он не верил ушам своим, не верил глазам… Ему казалось, что он видит во сне и этого человека, занесенного случаем из Москвы в Вологду, и этот посильный дар царевны Софьи, и теплый привет, присланный ею далекому другу, забытому всеми.

Князь Алексей увел Кропоткина в чулан, в котором сидели его мать и жена, а сам стоял у двери на стороже, пока отец его вздувал огонь, читал письмо царевны и писал на него ответ условным крюком.

Стоя у двери и прислушиваясь к малейшему шороху в сенях, князь Алексей не спускал глаз с отца и дивился той перемене, которая в нем произошла: щеки его горели румянцем, взор оживился и заблистал, рука быстро бегала, набрасывая строку за строкою…

– Ох, господи! Да кончит ли он? – шептал между тем князь Кропоткин, сидя в чулане. – Князь Алексей, попроси ты отца, чтобы отпустил мою душу на покаянье!..

Но вот князь Василий окончил письмо и, вручая его Кропоткину, мог только сказать:

– Кланяйся… расскажи, что сам видел…

Минуту спустя князь Алексей и Микитка тем же путем, через сени, проводили Кропоткина в огород и помогли ему перебраться через частокол.

А между тем князь Василий ходил взад и вперед по избе, с отвращением заглядывая в ее темные и грязные углы… Ему вспомнилась его роскошная палата, ему чудились в самом привлекательном свете картины дворской жизни, блеск и почет и раболепное преклонение перед ним – великих посольских дел и царственной печати Оберегателем… И он с отвращением и злобою возвращался от своих золотых грез к окружавшей его действительности и клял свою судьбу, и дерзал роптать, забывая о том, каких бед он избег, забывая о грядущих бедствиях.

А грядущее готовило новые удары… Скрябин, ожидавший со дня на день ответов на свои письма в Москву, медлил с отъездом из Вологды и прожил на подворье еще две недели. Между тем наступила глухая осень, со слякотью, с холодными резкими ветрами. И вдруг вместо ожидаемого разрешения выждать земного пути из Москвы был прислан строгий выговор Скрябину за остановку в пути и строгое приказание везти опальных князей, несмотря ни на что, к месту ссылки.

Приходилось ехать на Тотьму Сухоною, которая к осени обыкновенно мелеет, так что плавание по ней становится очень затруднительным. Пришлось всю рухлядь князей и их экипажи и телеги нагрузить на небольшие суда и бечевою тащить их по реке, перегружать на перекатах и беспрестанно стаскивать суда с бесчисленных мелей. На беду вдруг завернули легкие морозцы, реку затянуло тонким ледком, а потом повалил снег, – суда пришлось бросить и ждать возможности ехать рекою в повозках, поставленных на зимний ход. Местные жители остерегали Скрябина: «Выжди, – говорили они, – дороги еще нет, лед тонок, потому снеги упали великие, а под снегом мерзнет лед мало и ваших тяжелых возов не подымет». Но Скрябин спешил, опасаясь новою выговора. 18 октября выехал он из села Турантьева, прокладывая дорогу по таким местам, где никто еще до него не езжал. Подвигались вперед всего по пять-шесть верст в день, а через речки и ручьи, пересекавшие путь, приходилось брести мужчинам пешком, перетаскивая на плечах сани и возки, перенося детей и женщин на руках.

«Господи боже, – думал опять князь Василий, совершенно изможденный трудным путем, – хоть бы до какого-нибудь крова поскорее добраться!»

– А вот и Тотьма! – сказал, оборачиваясь к нему, ямщик, указывая вдаль и как бы отвечая на его мысль. – Тутотка не больше трех верст будет. Как за реку Сухону переедем да на горку вздымемся – тут и есть!

Вот уже и на реку спустились, и не больше версты до городка осталось, и приветливо в тумане замерцали огоньки в окнах домов, и воображению путников стали в самом привлекательном виде представляться и теплый угол, и горшок горячих щей… Но что это? Сзади раздается пронзительный, раздирающий душу крик! Десяток голосов разом зовут на помощь!

– Батюшки, тонем! Помогите! Спасите!

Все выскакивают из саней, бросаются на крики и с ужасом видят, что оба возка княгинь и повозка с женской прислугой медленно опускаются в широкую полынью… и вода, выступившая из-под тонкого слоя льда, заливает несчастных, с ужасом видящих перед собою неминуемую, неизбежную гибель…

Вопль ужаса вырывается у всех разом, и на мгновение всеми овладевает только одна мысль, одно побуждение: спасти погибающего ближнего. Все – князья и слуги, стрельцы и сам Скрябин – устремляются на помощь, не помня о себе, бросаются к полынье, лезут в воду, забывая о личной опасности!

По счастью, оказывается, что возки обломились не на глубоком месте и всех женщин и детей, обезумевших от страха, удалось вытащить из воды и кое-как привести в чувство.

И вот, когда после этого смертного страха продрогнувшие, иззябшие, мокрые князья пришли в отведенную им дрянную избенку с закоптелыми стенами и спертым, затхлым, смрадным воздухом, когда они внесли в эту избу своих полузамерзших жен и детей, еще не оправившихся от перепуга, князь Василий впервые убедился в том, что у него есть в сердце привязанности, не имеющие ничего общего ни с внешним блеском, ни с мирскою суетною славою, ни с богатством, ни с соблазнительною роскошью и удобствами жизни.

Проведя бессонную ночь над изголовьем жены и молодой снохи, метавшихся в бреду на жесткой лавке, князь Василий в первый раз после отъезда из Троицкого посада позабыл о себе, о своем прошлом и будущем, и не роптал, и не сокрушался, и не жаловался, поглощенный заботою о ближнем и кровном.