Луна плывет на небесах,       Сребрится берег Лоры; В туманных диких красотах       Вдали чернеют горы. Умолкло всё… Окрестность спит,       Промчалось время бо́ев: В чертогах Альвы не гремит       Оружие героев.

Как часто звездные лучи       Из туч в часы ночные Сребрили копья и мечи       И панцири стальные, Когда, презревши тишину,       Пылая духом мести, Летел сын Альвы на войну —       Искать трофеев чести!

Как часто в бездны этих скал,       Веками освященных, Воитель мощный увлекал       Героев побежденных! Быстрее сыпало тогда       Свой блеск светило ночи, И муки смерти навсегда       Смежали храбрых очи.

В последний раз на милый свет       Из тьмы они взирали, В последний раз луне привет       Изобразить желали. Они любили — им луна       Бывала утешеньем; Они погибли — им она       Отрадой и мученьем…

Исчезла слава прежних лет       И сильные владыки, И замок Альвы, храм побед,—       Добыча повилики. В забвенье сладостных певцов       И воинов чертоги, И бродят лани вкруг зубцов       И серны быстроноги.

В тяжелых шлемах и щитах       Героев знаменитых, В пыли висящих на стенах       И лаврами обвитых, Гнездится дикая сова       И ветр пустынный свищет; На поле битв растет трава       И вепрь свирепый рыщет…

О древний Альва, — мир тебе,       Ничтожности свидетель! Со славой отдал долг судьбе       Последний твой владетель. Погас его могучий род!       Нет ужаса народов! И звук мечей не потрясет       Твоих железных сводов.

Когда зажгутся небеса,       Расстелятся туманы, И гром, и вихри, и гроза       Взбунтуют океаны,— Какой-то голос роковой,       Как бури завыванье Иль голос тени гробовой,       Твое колеблет зданье.

Оскар, вот твой медяный щит,       Воюющий с грозами, Носясь по воздуху, звучит       Над альвскими стенами! Вот твой колеблется шелом       На тени раздраженной, Как черной нощию, крылом       Орлиным осененный.

Ходили чаши по рукам       В рождение Оскара; Взвивался пламень к облакам       Веселого пожара: [113] Владыка Альвы ликовал       В кругу своих героев, И бард избранный воспевал       И гром и вихри боев.

Ловец пернатою стрелой       Разил в стремнинах ланей, И рог отрадный боевой       Сзывал питомцев браней. Призывный рог пленял их слух,       И арфы золотые Восторгом зажигали дух,       Как девы молодые.

«О будь, невинное дитя,—       Пророчил старый воин,— Могущ, бестрепетен, как я,       Будь Ангуса достоин! Да будут девы прославлять       Копье и меч Оскара, Да будет злобный трепетать       Оскарова удара!»

Проходит год — и снова пир:       У Ангуса два сына; И весел он при звуке лир,       И радостна дружина. Копье ли учит их метать —       Их дикий вепрь трепещет, Стрелу ли меткую пускать —       Никто верней не мещет.

Еще младенцы по летам,—       Они в рядах героев: По грозным, пагубным мечам       Их знают в вихре боев. Кто первый грянул на врагов?       Чьих стран герои эти? То цвет Морвеновых сынов,       То Ангусовы дети.

Чернее вранова крыла,       С небрежной красотою Вокруг Оскарова чела       Власы вились волною; Их ветр вздымал на раменах       Угрюмого Аллана. Оскар был месяц в облаках,       Аллан — как тень тумана.

Оскар, с бестрепетной душой,       Чуждался зла и лести; Всегда волнуемый тоской,       Аллан был склонен к мести. Оскар, как искренность, не знал       Притворствовать искусства; Аллан в душе своей скрывал       Завистливые чувства.

С блестящей утренней звездой       В лазури небосклона Равнялась гордой красотой       Царица Сутгантона. И не один герой искал       Супругом быть прекрасной, И к деве милой запылал       Оскар любовью страстной.

Кеннет и царственный венец       Приданым к сочетанью, И в думе радостный отец       Внимал его желанью; Ему приятен был союз       С коленом Гленнальвона: Он мнил посредством брачных уз       Соединить два трона.

Я слышу рокоты рогов       И свадебные клики, И сонмы старцев и певцов       Ликуют вкруг владыки; Летают персты по струнам,       Пылает дуб столетний, И ходит быстро по рукам       Стакан отцов заветный.

В одеждах пышных и цветных       Герои собралися, И в Альве песни дев младых       И цитры раздалися. Кипит в сердцах восторг живой:       Все пьют веселья сладость — И Мора, в ткани золотой,       Таит невольно радость.

Но где Оскар? Уж меркнет день,       Клубятся в небе тучи; Покрыла лес и горы тень…       Приди, ловец могучий! Луна лиет дрожащий свет       Из облака тумана; Невеста ждет — и нет их, нет,       Оскара и Аллана.

Пришел Аллан, с невестой сел       И в думу погрузился. И вот отец его узрел:       «Куда Оскар сокрылся? Где были вы во тьме ночной?»       — «Гоняя лютых вепрей, Давно расстался он со мной       В кустах дремучих дебрей.

Гроза ревет; быть может, он       Зашел далёко в горы: Ему приятней зверя стон       Руки прелестной Моры». — «Мой сын, любезный мой Оскар! —       Вскричал отец унылый.— Где ты? Где ты? Какой удар       И мне и Море милой!

Скорей, о воины-друзья,       Обресть его теките, Спокойте Мору и меня:       Оскара приведите! Ступай, Аллан, — ищи его,       Пройди леса, долины… Отдайте сына моего       Мне, верные дружины!»

В смятенье все. «Оскар, Оскар!» —       Взывают звероловы, И грозно вторит им удар       В подне́бесье громовый. «Оскар!» — ответствуют леса,       «Оскар!» — грохочут волны, И воют буря и гроза —       И все опять безмолвны.

Денница гонит мрак ночной,       Свод неба прояснился: Проходит день, прошел другой —       Оскар не возвратился. Приди, Оскар! — невеста ждет,       Ждут девы молодые; И нет его — и Ангус рвет       Власы свои седые.

«Оскар, предмет моей любви!       Оскар, мой светлый гений! Ужели ты с лица земли       Нисшел в обитель теней? О, где ты, сына моего       Убийца потаенный? Открой его, открой его,       Властитель над вселенной!

Быть может, жертва злобы, он       Лежит без погребенья И труп героя обречен       Зверям на расхищенье; Быть может, змий в его костях       Белеющих таится И на скале Оскаров прах       Луною серебрится.

Не с честью он, не в битве пал,       Но от руки поносной; Сразил могучего кинжал —       Не меч победоносный. Никто слезой не оросит       Оскаровой могилы И славы холм не посетит       В час полночи унылой.

Оскар, Оскар! Закрыл ли ты       Пленительные взоры? Правдивы ль Ангуса мечты       И вышнему укоры? Погиб ли ты, сын милый мой,       Души моей отрада? Сдружися, смерть, сдружись со мной,       Небес благих награда!»

Так старец, мучимый тоской,       Излил свое волненье, И чужд душе его покой,       И чуждо утешенье; Повсюду, горестный, влачит       Губительное бремя, И редко дух его живит       Целительное время.

«Оскар мой жив», — он льстит себя       Надеждою приятной И снова мнит: «Несчастен я,       Погиб он невозвратно». Как звезды яркие во мгле       То меркнут, то пылают, Печаль с отрадой на челе       У Ангуса сияют.

Текут за днем другие дни       Чредою постоянной, И кроют будущность они       Завесою туманной. Плывет луна, проходит год.       «Оскар не возвратится»,— И реже старец слезы льет,       И менее крушится.

Оскара нет — Аллан при нем:       Он дней его опора; И тайным пламенным огнем       К нему пылает Мора. Подобный брату красотой       И дев очарованье, Привлек он Моры молодой       Летучее вниманье.

«Оскара нет, Оскар убит,       И ждать его напрасно,— Стыдливо дева говорит,       Сгорая негой страстной.— Когда ж он жив, то, может быть,       Я — жертвою обмана; Люблю его, клянусь любить       Прелестного Аллана».

«Аллан и Мора! Год один,—       Им старец отвечает,— Продлите год: погибший сын       Мне сердце сокрушает! Чрез год и ваши, и мои       Исполнятся желанья: Я сам назначу день любви       И бракосочетанья…»

Проходит год. Ночная тень       Туманит лес и горы; И вот настал желанный день       Для юноши и Моры. Пышнее на небе блестит       Светило золотое; Быстрей во взорах их горит       Веселие живое.

Я слышу рокоты рогов       И свадебные клики, И сонмы старцев и певцов       Ликуют вкруг владыки; Летают персты по струнам,       Пылает дуб столетний, И ходит быстро по рукам       Стакан отцов заветный.

В одеждах пышных и цветных       Герои собралися, И в Альве песни дев младых       И цитры раздалися. Забыта горесть прежних дней;       Все пьют блаженства сладость, И средь торжественных огней       Таит невеста радость.

Но кто сей муж? Невольный страх       Черты его вселяют; Вражда и месть в его очах       Как молнии сверкают. Незнаем он, не Альвы сын,       Свирепый и угрюмый, И сел от всех вдали один,       Исполнен тяжкой думы.

Окрест рамен его обвит       Плащ черный и широкий; Перо багровое сенит       Шелом его высокий. Слова его — как гул вдали,       Как гром перед грозою; Едва касается земли       Он легкою стопою.

Уж полночь. Гости за столом,       Живее арфы звуки, И кубок с дедовским вином       Из рук летает в руки. Желают счастья молодым,       Поют во славу Моры; Стремятся радостные к ним       Приветствия и взоры.

И вдруг, как бурная волна,       Воспрянул неизвестный, И воцарилась тишина       И трепет повсеместный. Умолк веселый шум речей       И свадебные клики, И страх проник в сердца гостей,       И Моры, и владыки.

«Старик, — сказал он, — вкруг тебя,       Как звезды вкруг тумана, Пируют верные друзья       И славят брак Аллана. Я пил за здравие сего       Счастливого супруга, Пей ты за здравье моего       Товарища и друга!

Скажи мне, старец, для чего       Оскар не разделяет Веселья брата своего?       Зачем не поминает Никто при вас о сем ловце?       Где Альвы украшенье? Зачем не здесь он, при отце?       Реши мое сомненье!»

«Оскар где? — Ангус отвечал,       И сердце в нем забилось, И в золотой его бокал       Слеза из глаз скатилась.— Давно, мой друг, Оскара нет:       Где он — никто не знает; Лишь он один на склоне лет       Меня не утешает».

«Лишь он один тебя забыл…—       С улыбкою ужасной Свирепый воин возразил.—       А, может быть, напрасно Ты плачешь каждый день об нем,       И нам бы о герое Беседовать как о живом       В пиру, при шумном рое.

Наполни кубок свой вином,       И пусть он переходит Из рук в другие за столом:       Оскара он приводит На память любящим его.       Я всем провозглашаю: За здравье друга моего       Оскара — выпиваю!..»

«Я пью, — ответствовал старик,—       За здравие Оскара!» И загремел всеобщий крик:       «За здравие Оскара!» — «Оскар в душе моей живет,—       Сказал старик, — как прежде, И если жив он, то придет:       Я верю сей надежде».

      «Придет иль нет, но что ж Аллан Не пьет вина со мною       И держит полный свой стакан Дрожащею рукою?       Зачем, скажи, Оскаров брат,       Зачем сие смущенье? Иль ты не можешь и не рад       Исполнить предложенье?

Какой тебя волнует страх?       Мы пили — не робели!» И быстро розы на щеках       Аллана помертвели, Течет с лица холодный пот,       На всех взор дикий мещет, К устам подносит — и не пьет,       И в ужасе трепещет.

«Не пьешь, Аллан! Прекрасно, так!       Любви весьма нелестной Ты показал нам явный знак! —       Воскликнул неизвестный.— Я вижу: хочешь честь воздать       Геройскому ты праху, Но на челе твоем печать       Не радости, а страху».

Аллан неверною рукой       Пред воином грозящим Подносит кубок круговой       К устам своим дрожащим… «Я пью, — сказал, — за моего       Любезного Оскара…» И кубок пал из рук его,       Как будто от удара!

«Я слышу голос: это он —       Братоубийца злобный!» — Раздался вдруг протяжный стон       И вопль громоподобный. «Убийца мой!» — отозвалось       По всем концам собранья, И с страшным гулом потряслось       Стремительно всё зданье…

Померк румяный свет огней,       Загрохотали громы, И стал незрим в кругу гостей       Чудесный незнакомый, И отвратительный фантом       В молчании суровом Предстал, одеянный плащом,       Широким и багровым.

Из-под полы огромный меч,       Кинжал и рог блистают, И перья черные до плеч       С шелома упадают; Зияет рана на его       Груди окровавленной, И страшны бледное чело       И взор окамененный.

С приветом хладным и немым       На старца он взирает И, взор осклабив, перед ним       Колено преклоняет; И грозно кажет на груди       Запекшуюся рану Без чувств простертому среди       Друзей своих Аллану.

Вновь громы в мрачных облаках       Над Альвой загремели; Щиты и латы на стенах       Протяжно зазвенели, И тень в ужасной красоте,       Одеянная тучей, Взвилась и скрылась в высоте,       Как метеор летучий.

Расстроен пир; собор гостей       Умолк, безмолвен, в страхе! Но кто — не Ангус ли? Кто сей       Поверженный во прахе? Нет, дни владыки спасены:       Он жить не перестанет, Но дни Аллана сочтены:       Он более не встанет…

Без погребенья брошен был       Убийцей труп Оскара, И ветр власы его носил       В долине Глентонара. Не в битве жизнь окончил он,       Не мощною рукою, Венчанный славой, поражен,       Но братнею стрелою.

Как в летний зной увядший цвет,       Он пал, войны питомец! Ему и памятника нет!..       Ужасный незнакомец, Никем не узнанный, исчез!       Другое привиденье, Как было признано, — с небес       Оскарово явленье!

Прошли твои златые дни,       Невеста гроба, Мора! Не узрят более они       Им пагубного взора! Живи, снедаема тоской,       Печальна и уныла; Взгляни сюда: сей холм крутой —       Алланова могила.

Какие барды воспоют       На арфе громогласной И поздним летам предадут       Конец его ужасный? Какой возвышенный певец       Возвышенных деяний Возложит риторский венец       На урну злодеяний?

Пади, венок поэта, в прах!       Ты — не награда злобе: Одно добро живет в веках,       Порок — истлеет в гробе! Напрасно жалости злодей       У менестреля просит: Проклятье брата и людей       Мольбы его разносит.

О ты, таинственный властитель наших дум — Не дух, не человек — непостижимый ум! Кто б ни был ты, Байро́н, иль злой, иль добрый гений, Люблю порыв твоих печальных песнопений, Как бури вой, как вихрь, как гром во мраке туч, Как моря грозный рев, как молний яркий луч. Тебя пленяет стон, отчаянье, страданье; Твоя стихия — нощь, смерть, ужас — достоянье. Так царь степей — орел, презрев цветы долин, Парит превыше звезд, утесов и стремнин. Как ты — сын мощный гор, свирепый, кровожадный — Он ищет ужасов зимы немой и хладной, Низринутых волной отломков кораблей, Костьми и трупами усеянных полей… И между тем, когда певица наслажденья Поет своей любви и муки, и томленья Под сенью пальм, у вод смеющейся реки,— Он видит под собой Кавказские верхи, Несется в облака, летит в пучине звездной, Простерся и плывет стремительно над бездной, И там один среди туманов и снегов, Свершивши радостный и гибельный свой лов, Терзая с алчностью трепещущие члены, Смыкает очи он, грозою усыпленный… И ты, Байро́н, паришь, презревши жалкий мир: Зло — зрелище твое, отчаянье — твой пир. Твой взор, твой смертный взор измерил злоключенья; В душе твоей не бог, но демон искушенья: Как он, ты движешь всё, ты — мрака властелин, Надежды кроткий луч отвергнул ты один. Вопль смертных для тебя — приятная отрада; Неистовый, как ад, поешь ты в славу ада…

Но что против судеб могучий гений твой? Всевышнего устав не рушится тобой! Всеведенье его премудро и глубоко. Имеют свой предел и разум наш, и око,— За сим пределом мы не видим ничего… Я жизнью одарен, но как и для чего — Постигнуть не могу — в руках творца могучих Образовался мир, как сонмы вод зыбучих, Как ветр, как легкий прах поверх земли разлил, Как синий свод небес звездами населил? Вселенная — его, а мрак, недоуменье, Безумство, слепота, ничтожность и надменье — Вот наш единственный и горестный удел. Байро́н! Сей истине не верить ты посмел! Бессмысленный ато́м! Исполнить назначенье, К которому тебя воззвало провиденье, Хранить в душе своей закон его святой И петь хвалу ему — вот долг, вот жребий твой. Природа в красотах изящна, совершенна; Как бог, она мудра, как время — неизменна. Смирись пред ней, роптать напрасно не дерзай, Разящую тебя десницу лобызай. Свята и милует она во гневе строгом: Ты — былие, ты прах, ты червь пред мощным богом. И ты, и червь равны пред взорами его, И ты произошел, как червь, из ничего. Ты возражаешь мне: «Закон уму ужасный И с промыслом души всемирной несогласный! Не сущность вижу в нем, но льстивую тщету, Чтоб в смертных вкоренить о счастии мечту,— Тогда как горестей не в силах мы исчислить…» Байро́н! Возможно ль так о Непостижном мыслить, О связи всех вещей, превыспреннем уме? Мы слабы. Как и ты, блуждаю я во тьме; Творец — художник наш, а мы — его махины; Проникнем ли его начальные причины? Единый тот, кто мог всё словом сотворить, Возможет мудрый план природы изъяснить! Я вижу лабиринт, вступаю — и теряюсь; Ищу конца его — и тщетно покушаюсь. Текут дни, месяцы унылой чередой, Тоска сменяется лютейшею тоской… В границы тесные природой заключенный, Свободный, мыслящий, возвышенный, надменный, Неограниченный в желаньях властелин,— Кто смертный есть, <скажи?> — Эдема падший сын, Сраженный полубог!.. Лишась небес державы, Он не забыл еще своей минувшей славы; Он помнит прежний рай, клянет себя и рок; Он неба потерять из памяти не мог… Могущий — он парит душой в протекши годы, Бессильный — чувствует все прелести свободы, Несчастный — ловит луч надежды золотой И сердце веселит отрадною мечтой. Печальный, горестью, унынием убитый, Он схож с тобой, он ты, изгнанник знаменитый! Увы, обманутый коварством сатаны, Когда ты исходил из милой стороны, С отчаяньем в груди, с растерзанной душою,— В последний раз тогда горячею слезою Ты орошал, Адам, эдемские цветы. Бесчувствен, полумертв, у врат повергся ты. В последний раз взглянул на милое селенье, Где счастье ты вкусил, приял твое рожденье, Услышал ангелов поющих сладкий хор — И, отвратив главу, склонил печальный взор. Еще невольно раз к Эдему обратился, Заплакал, зарыдал и быстро удалился…

О жертва бедная раскаянья и мук! Какому пению внимал твой робкий слух? Могло ль что выразить порыв твоих волнений При виде мест едва минувших наслаждений? Увы, потерянный прелестный вертоград! Ты в душу падшего вливал невольно яд. Полна волшебного о счастье вспоминанья, Она, как тень, в жару забвенья и мечтанья Перелетала вновь в заветные сады И упивалась вновь всем блеском красоты. Но исчезали сны — и пламенные розы Адамовых ланит, как дождь, кропили слезы. Когда прошедшее нам сердце тяготит И настоящее отрадою не льстит, Мы жаждем более счастливого удела,— Тогда желания бывают без предела. Мы в мыслях воскресим блаженство прежних дней, И снова вспыхнет огнь погаснувших страстей.

Таков был жребий твой в жестокий час паденья. Увы! И я испил из чаши злоключенья, И я, как ты, смотрел, не видя ничего, И так же быть хотел толковником всего. Напрасно я искал сокрытого начала, Природу вопрошал — она не отвечала. От праха до небес парил мой гордый ум И — слабый — ниспадал, терялся в бездне дум. Надеждою дыша, уверенностью полный, Бесстрашно рассекал я гибельные волны И истины искал в советах мудрецов; С Невтоном я летал превыше облаков И время оставлял, строптивый, за собою, И в мраках дальних лет я бодрствовал душою. Во прахе падших царств, в останках вековых Катонов, Цезарей — свидетелей немых Неумолимого, как время, разрушенья — Хотел рассеять я унылые сомненья; Священных теней их тревожил я покой, Бессмертия искал я в урне гробовой — И признаков его, никем не постижимых, Искал во взорах жертв, недугами томимых, В очах, исполненных и смерти, и тоски, В последнем трепете хладеющей руки; Пылал обресть его в желаниях надежных, На мрачных высотах туманных гор и снежных, В струях зеркальных вод, в клубящихся волнах, В гармонии стихий, в раскатистых громах: Я мнил, что, грозная, в порывах изменений, В часы таинственных небесных вдохновений, Природа изречет пророческий глагол: Бог блага мог ли быть бог бедствия и зол? Все промыслы его судеб непостижимы, И в мире и добро, и зло необходимы. Но тщетно льстился я… Он есть, сей дивный бог, Но, зря его во всем, постичь я не возмог. Я видел: зло с добром — и, мнилося, без цели,— Смешавшись на земле, повсюду свирепели. Я видел океан губительного зла, Где капля блага быть излита не могла; Я видел торжество блестящее порока — И добродетель, ах, плачевной жертвой рока. Во всем я видел зло, добра не понимал И всё живущее в природе осуждал. Однажды, тягостной тоскою удрученный, Я к небу простирал свой ропот дерзновенный,— И вдруг с эфира луч блеснул передо мной И овладел моей трепещущей душой. Подвигнутый его таинственным влеченьем, Расстался я навек с мучительным сомненьем, Забыв на вышнего презренную хулу, И так ему воспел невольную хвалу: «Хвала тебе, творец могучий, бесконечный, Верховный разум, дух незримый и предвечный! Кто не был, тот восстал из праха пред тобой. Не бывши бытием, я слышал голос твой. Я здесь! Хаос тебя рожденный славословит, И мыслящий ато́м — твой взор творящий ловит. Могу ль измерить я в сей благодатный час Неизмеримое пространство между нас? Я — дело рук твоих — я, дышащий тобою, Приявший жизнь мою невольною судьбою,— Могу ли за нее возмездия просить? Не ты обязан — я! Мой долг — тебя хвалить! Вели, располагай, о ты, неизреченный! Готов исполнить твой закон всесовершенный. Назначь, определи, мудрейший властелин, Пространству, времени — порядок, ход и чин. Без тайных ропотов, с слепым повиновеньем Доволен буду я твоим определеньем. Как сонмы светлые блистательных кругов В эфирных вы́сотах, как тысячи миров Вращаются, текут в связи непостижимой,— Я буду шествовать, тобой руководимый. Избра́нный ли тобой, сын персти, воспарю В пределы неба я и, гордый, там узрю В лазурных облаках престол твой величавый И самого тебя, одеянного славой, В сиянье радужных, божественных лучей; Или, трепещущий всевидящих очей, Во мраке хаоса ато́м, тобой забвенный, Несчастный, страждущий и смертными презренный. Я буду жалкий член живого бытия,— „Всегда хвала тебе, господь!“ — воскликну я. Ты сотворил меня, твое я есмь созданье, Пошли мне на главу и гнев, и наказанье, Я — сын, ты — мой отец! Кипит в груди восторг! И снова я скажу: „Хвала тебе, мой бог!“ Сын праха, воздержись! Святое провиденье Сокрыло от тебя твой рок и назначенье. Как яркая звезда, как месяц молодой Плывет и сыплет блеск по тучам золотой И кроет юный рог за рощею ночною,— Так шествуешь и ты неверною стопою В юдоли жизни сей. Ты слабым создан был; Две крайности в тебе творец соединил. Быть может, с ними я невольно стал несчастен, Но благости твоей и славе я причастен. Ты мудр — немудрого не можешь произвесть: Склоняюсь пред тобой… Хвала тебе и честь!

Но между тем тоска сменила в сердце радость; Погасла навсегда смеющаяся младость. Угрюмый, одинок, прошедшим удручен, Я вижу: пролетит существенный мой сон! Престанет гнать меня завистливая злоба! Полуразрушенный, стою при дверях гроба: Хвала тебе! Вражды и горести змия Терзала грудь мою. В слезах родился я, Слезами обливал мой хлеб приобретенный, В слезах всю жизнь провел, тобою пораженный: Хвала тебе! Терпел невинно я, страдал, До дна испил я бед и горестей фиал, У праведных небес просил себе защиты — И пал, перунами всевышнего убитый. Хвала тебе! Тобой невинность сражена!.. Был друг души моей — отрада мне одна! Ты сам соединил нас узами любови, И ты запечатлел союз священной крови — Вся жизнь его была лишь жизнию моей, И душу я его считал душой своей… Как юный, нежный цвет, от стебля отделенный, Увял он на груди моей окамененной!.. Я видел смерть в его хладеющих чертах, Любовь боролась с ней, и в гаснущих очах Изображалось всё души его томленье… „О солнце, — я молил, — продли твое теченье!“ Как, жертва палача в час смерти роковой, Преступник зрит топор, взнесенный над главой, Бесчувствен, падает в отчаянье и страхе И ловит бытия последний миг на плахе,— Так, бледен, быстр как взор, внимателен как слух, Я рвался удержать его последний дух… Он излетел!.. — О бог правдивый, милосердый! Простишь ли мне? — роптал в несчастиях нетвердый, Роптал против тебя, судил твои пути… Непостижимый бог! Прости меня, прости!.. Ты прав!.. Безумен я… Достоин наказанья… Ты смертным создал мир — и дал в удел страданья. Так!.. Я не нарушал закона твоего! Лишился милого душе моей всего, Лишился радости, покоя невозвратно, Но что ж? Твои дары я возвратил обратно. Противиться нельзя таинственной судьбе, Желаньем, волею я жертвую тебе! Я полон на тебя незыблемой надежды, И с верою она мои закроет вежды. Люблю тебя, творец, во мраке грозных туч, Когда ты в молниях, ужасен и могуч, Устав преподаешь природе устрашенной, Иль, кроткия весны дыханьем облеченный, На землю низведешь гармонию небес! „Хвала тебе! — скажу, лия потоки слез,— Хвала, верховный ум, порядок неразрывный! Рази, карай меня!.. Хвала тебе, бог дивный!..“» Так мыслил я тогда, так небом пламенел И так, восторженный, царя природы пел. О ты, неопытных коварный искуситель, Неистовый сердец чувствительных мучитель! Познай, Байро́н, мечту твоих печальных дум, Познай — и устреми ко благу пылкий ум! Наперсник ужасов, певец ожесточенья! Ужель твоя душа не знает умиленья? Простри на небеса задумчивый твой взор: Не зришь ли в них творцу согласный, стройный хор? Не чувствуешь ли ты невольного восторга? Дерзнешь ли не признать и власть, и силу бога, Таинственный устав, непостижимый перст В премудром чертеже миров, планет и звезд? Ах, если б, смерти сын, из мрака вечной ночи Ты оросил слезой раскаяния очи, Надеждой окрилен, оставил ада свод И к свету горнему направил свой полет И в сонме ангелов твоя взгремела лира,— Нет, никогда б еще во области эфира Никто возвышенней, приятней и сильней Не выразил хвалы владыке всех царей! Мужайся, падший дух! Божественные знаки Ты носишь на челе. Как легкие призра́ки, Как сон, как ветерок, исчезнет славы дым; Ты адом, гордостью, ты злом боготворим. Царь песней! Презри лесть: она — твоя отрава; С одною истиной прочна бывает слава. Склони пред ней главу, надменный великан! Теки, спеши занять потерянный твой сан Среди сынов, благим отцом благословенных, Для радости, любви, для счастья сотворенных!..

Огонь небесный вдохновенья, Когда он смертных озарит И в час таинственный забвенья Восторгом душу окрылит,— Есть пламень бурный, быстротечный, Губитель долов и лесов, Который сын полей беспечный Зажег внезапно средь снегов. Как змий в листах сперва таится, Едва горит, не виден он, Но дунул ветр — и озарится Багровым блеском небосклон. Душа моя! В каких виденьях Сойдет сей пламень на тебя: Мелькнет ли тихо в песнопеньях, Спокойных, чистых, как заря, Или порывистой струею По струнам арфы пробежит, Наполнит грудь мою тоскою И в сердце радость умертвит? Сойди же, грозный иль отрадный, О вестник бога и небес! Разочарованный и хладный, Бесчувствен, я не знаю слез. Невинной жертвою несчастья Еще с младенчества я был, Ни сожаленья, ни участья Ни от кого не заслужил. Перед минутой роковою Мне смерть, страдальцу, не страшна; Увы, за песнью гробовою, Как сон, разрушится она.

Но смертный жив иль умирает,— Его божественный восторг, Как гость внезапный, посещает: Сей гость, сей дух есть самый бог… С улыбкой кротости и мира, С невинным, радостным челом, Как духи чистые эфира, И в блеске славы неземном — Его привет благословенный Мы уготовимся приять; Единым богом вдохновенны, Дерзнем лицу его предстать.

Его перстом руководимый, Израиль зрит в тени ночной: Пред ним стоит непостижимый Какой-то воин молодой; Под ним колеблется долина, Волнует грудь его раздор, И стан, и мышцы исполина, И полон мести ярый взор.

И сей и тот свирепым оком Друг друга быстро обозрев, В молчанье мрачном и глубоком Они, как вихрь, как гнев на гнев, Стремятся — и вступили в битву.

Не столь опасно совершить Стрелку неверную ловитву Иль тигру тигра победить, Как пасть противникам во брани. Нога с ногой, чело с челом, Вокруг рамен обвивши длани, Идут, вращаются кругом; Все жилы, мышцы в напряженье Друг друга гнут к земле сырой — И пастырь пал в изнеможенье, Врага увлекши за собой. Из уст клубит с досады пена, И вдруг, собрав остатки сил, Трясет атлета и колено Ему на выю наложил; Уже рукой ожесточенной Кинжал убийства он извлек, И вдруг воитель побежденный Его стремительно низверг…

Уже редел туман Эреба, Луны последний луч потух; Заря алела в сводах неба И с ним боролся… божий дух.

Там мы ничто, как звук согласный, Как неожиданный восторг, Персту всевышнего подвластный; Мы — арфа, ей художник — бог. Как в тучах яростных перуны, Восторг безмолвствует в сердцах, Но движет бог златые струны — И он летает на струнах.

О други, сорвемте румяные розы Весной ароматною жизни младой! И время летит, и напрасные слезы, Увы, не воротят минуты златой! Как плаватель робкий, грозой устрашенный И быстро носимый в пучине валов, Готовится к смерти — и в думе смущенной Завидует миру домашних богов, И поздно желает беды неизбежной, Терзаемый лютой тоской, миновать, И снова, не видя отрады надежной, Безумец, дерзает судьбу порицать,— Так точно, о други, и старец, согбенный Под игом недугов и бременем лет, Стремится, приятной мечтой окриленный, К весне своей жизни — и нет ее, нет!.. «Отдайте, отдайте мне юные годы И младости краткой веселые дни!» — Он вопит — и тщетно: как вихри, как воды, В туманном пространстве исчезли они, И грозные боги не слышат моленья. Он розы блаженства срывать не умел, Беспечный, не мог изловить наслажденья, И цвет на могиле — страдальца удел… Сорвемте же, други, румяные розы Весною цветущею жизни младой, И время летит, и напрасные слезы, Увы, не воротят минуты златой!..

Когда задумчивый, унылый Сижу с тобой наедине И, непонятной движим силой, Лью слезы в сладкой тишине; Когда во мрак густого бора Тебя влеку я за собой; Когда в восторгах разговора В тебя вселяюсь я душой; Когда одно твое дыханье Пленяет мой ревнивый слух; Когда любви очарованье Волнует грудь мою и дух; Когда главою на колена Ко мне ты страстно припадешь И кудри пышные гебена С небрежной негой разовьешь, И я задумчиво покою Мой взор в огне твоих очей,— Тогда невольною тоскою Мрачится рай души моей. Ты окропляешь в умиленье Слезой горючею меня, Но и в сердечном упоенье, В восторге чувств страдаю я. «О мой любезный! Ты ли муки, Мне не известные, таишь? — Вокруг меня обвивши руки, Ты мне печально говоришь.— Прошу за страсть мою награды! Открой мне, милый, скорбь твою! Бальзам любви, бальзам отрады Тебе я в сердце излию!» Не вопрошай меня напрасно, Моя владычица, мой бог! Люблю тебя сердечно, страстно — Никто сильней любить не мог! Люблю… но змий мне сердце гложет, Везде ношу его с собой, И в самом счастии тревожит Меня какой-то гений злой. Он, он мечтой непостижимой Меня навек очаровал И мой покой ненарушимый И нить блаженства разорвал. «Пройдет любовь, исчезнет радость,— Он мне язвительно твердит,— Как запах роз, как ветер, младость С ланит цветущих отлетит!..»

«Вы плачете, друзья, и плачете в то время, Когда моя душа, как чистый фимиам, Навек освободясь от тягостного бремя,          Стремится к небесам.

Когда она в пылу священного восторга, Как светлый, горний дух, стрясая прах земной, Из царства горести парит на лоно бога          И истины святой.

Что время и что жизнь без смерти в сей юдоли? Почто приятно мне за истину страдать? Почто моя душа оковы сей неволи          Пылает разорвать?

Что значит, о друзья, без смерти добродетель? Что память мудрого в потомстве оживит? Смерть!.. Смертию одной верховный благодетель          Ее вознаградит.

Она не бич людей, но жребий вожделенный, Победоносный лавр, торжественный венец, Которым нас дарит рукой благословенной          Всеведущий творец.

И если б, вопреки могучему веленью, Я жизнью дорожил и мог ее продлить, О други, и тогда, покорный провиденью,          Я не желал бы жить.

Не плачьте обо мне: не скорбью удрученных Приятно мне узреть сподвижников моих, Но с радостным челом, и амброй окуренных,          И в тканях дорогих.

Как юноша-жених, увенчанный цветами, К невесте молодой идет при звуках лир, Так я хочу идти, о други, между вами          На смертный вечный пир.

Что значит умереть? Прервать соединенье Небесного луча с презренною землей И снова исполнять свое предназначенье          За дверью гробовой.

Напрасно человек стремится за блаженством: Подобный узнику, стрегомому в тюрьме, Одеянный своим земным несовершенством,          Блуждает он во тьме.

Но тот, кого волна низвергла в пристань мира, Кто жизни новый свет с спокойствием узрел, Тот сам, как луч зари, во области эфира,          На небо полетел.

Он чужд уже своей презренной оболочки; Союз с землей его не в силах тяготить, И жизнь и смерть пред ним — невидимые точки:          Он снова начал жить!

„Но смерть есть чаша зол — край бедствий и страданий!“ Друзья, не может быть… Сей тяжкий перелом Есть странствия конец и горьких испытаний,          И зло везде с добром.

Не зрим ли мы, что день течет за мраком ночи, Приятная весна — за хладною зимой; С воззрением на свет блестят младенца очи          Невинною слезой.

Верховного творца могучая десница Сравняла море зла и море вечных благ: Предшественница тьмы, бессмертия денница — И к богу первый шаг.

Не знаю, с торжеством иль с грустью безнадежной Ввергается душа в объятия ея, Но с чистою душой сей жребий неизбежный          Не страшен для меня.

Я думаю, что бог за жизнию земною, Как правый и благой, блаженство обречет И, сердце поразив губительной стрелою,          Бальзам в него прольет…»

Мы слушали… Один с улыбкою сомненья Сократовы слова Цебес сопровождал — И, полный вдохновенья,          Учитель продолжал:

«Так, други! Первый луч блистательной зарницы, Летучий аромат мастики и цветов, Слиянный голос дев с гармонией цевницы          И звуки милых слов —

Ничто не превзойдет чистейшего восторга Страдалицы души, летящей к небесам… Что жизнь, что смерть, что мир? Ничто пред славой бога.          Удел наш — счастье там.

Довольно ль умереть, чтоб снова возродиться? Нет! К вышнему предстань с невинною душой, От тлена и страстей умей освободиться          Пред жизнию другой.

Жизнь в смерть преобрати: земная жизнь — сраженье, Смерть — лавр, земля — огонь, в котором человек Свергает навсегда земное облаченье,          Окончив краткий век.

Тогда, друзья, тогда, от уз освобожденный, Приемлет он уже награду от небес; Простер крыле, парит, он там в сени блаженной —          И мир пред ним исчез!

Так, смертный сча́стливый, покорный вышней власти, Который суету рассудку подчинил, Который обуздал презрительные страсти,          Закон и правду чтил,

Который ниспроверг бессмертия преграду, Был злобы враг, дышал и жил одним добром,— Страдалец праведный украсится в награду          Божественным венцом.

Но тот, кто ложный блеск обманчивых мечтаний Священной истине безумно предпочел, Кто, чувственности раб, в юдоли испытаний          Стезей неверной шел,

Кто в вихре суеты, забав и наслаждений, В порочном торжестве, как Леда, утопал, Кто неба глас среди греховных упоений          И совесть заглушал,—

О други, никогда тот смертный злочестивый Земных своих оков не может сокрушить: Разрушится над ним гнев бога справедливый —          По смерти будет жить!

Как жалостная тень преступной Арахнеи, В кругу своих детей страдать осуждена, И неразлучны с ней сыны ее — злодеи,          И мучится она,—

Так точно и душа преступника земного Подвергнется навек сей горестной судьбе — Не к богу воспарит, но с телом будет снова          В мучительной борьбе…»

Умолк… Сомнительный Цебес прервал молчанье. «Сократ, — вещает он, — приятно для меня На вечность и на суд небесный упованье,          Бессмертью верю я;

Согласен я, что жизнь — ничтожное мгновенье: Тому примером всё, тому примером ты, Но дай на мой вопрос правдивое решенье —          Я в бездне темноты.

Ты рек: душа живет за дверью гробовою, Но если в факеле светильник догорел, То где огонь? Куда с последнею струею          Сей пламень отлетел?

Светильник и огонь — всё вместе исчезает; Душа, бессмертие — не разны, а одно; Бессмертье, как огонь, от тела отлетает —          И после где ж оно?

Иль так сравним: душа для чувственного тела Нужна, как арфе звук. От времени и лет Разрушилась она, разбилась и истлела…          Где ж звук, коль арфы нет?»

С унынием в очах, с поникшими главами Внимали мудрецы Цебесовым словам И мнили: «Прав Цебес — и всё под небесами          Готовится червям.

Всё будет жертвою земли и разрушений; Где звук, коль арфы нет? Где ждать венца наград?..» …И мнилось, ожидал небесных вдохновений          И гения Сократ.

Как старец на пиру, весельем оживленный, Как солнце, просияв в туманных высотах, Изрек ему ответ страдалец незабвенный         В божественных словах:

«Друзья мои, огонь — ничтожное сравненье С лучом всевышнего — с бессмертною душой,— С душой и бренностью такое ж съединенье,          Как с небом и землей.

Душа есть чистый свет, всевидящее око, Пред коим в жизни сей не скрыто ничего; Всё зрит душа — и здесь, и в вечности глубокой —          Она душа всего.

Рожденье, красоту и смерть земного света — Всё чувствует она, но только вне себя; Пред нею будущность туманом не одета,          Пред ней всегда заря.

Исчезнет всё — она, как время, непременна; Где смерть — ей жизнь, где мрак — ей свет. Всегда жива… Исчезнут свет и тьма, разрушится вселенна —          Не рушится она.

Ты мнишь, душа для чувств есть арфы звук согласный, А арфа будет прах от времени и лет. Цебес, не льстись мечтой и ложной и опасной:           Душе предела нет.

Судьба земных вещей ничтожна, быстротечна, Но тайною душой, но нами движет бог. Перст божий — звук души; как бог, душа безвечна…          Бессмертен я!.. Восторг!..»

И между тем уже румяное светило На западе текло во блеске красоты И, крояся в волнах, печально золотило          Гимета высоты.

Спешили к берегам, белея парусами, Укромные ладьи веселых рыбарей, И, с радостными их сливаясь голосами, Пел в роще соловей. И ближе пастухов свирели раздавались, И сча́стливых людей отрада и покой — В темнице мудреца с тоской согласовались,          Как отблеск света с тьмой.

Простерла ночь свои крыле        На свод небес червленый; Туманы вьются по земле…        В сон легкий погруженный, На камне диком я сижу        В мечтаниях унылых И в горькой думе привожу        На память сердцу милых. Вдруг из-за черно-сизых туч        Серебряной струею С луны отторгнувшийся луч        Блеснул передо мною. О милый луч, зачем рассек        Ты горние туманы? Иль исцелить мои притек        Неисцелимы раны? Или сокрытые судьбой        Поведать тайны мира? О луч божественный, открой,        Открой, пришлец эфира: Или к несча́стливым влечет        Тебя волшебна сила, И снова к счастью расцветет        Душа моя уныла? Так! Я восторгом упоен        И мыслию священной! Не ты ли в образ облечен        Души мне незабвенной? Быть может, вьется надо мной        Дух милый в виде тени, Быть может, ивы сей густой        Он потрясает сени. Ах, если это не мечта        В час полночи священный, Носися вкруг меня всегда,        О призрак драгоценный! Хотя твоим полетом слух        Мой робкий насладится, И изнемогший, скорбный дух        Внезапно оживится… Но месяц посреди небес        Облекся пеленою. Где милый луч мой? Он исчез —        И я один с мечтою!

Не ты ли, о мой сын, восстал против меня? Не ты ли порицал мои благодеянья И, очи отвратя от прелести созданья,        Проклял отраду бытия?

Еще ты в прахе был, безумец своенравный, А я уже радел о счастии твоем, Растил тебя, как плод, и в промысле святом        Тебе удел готовил славный.

В совете вековом твой век образовал, И времена текли моим произволеньем, И рек я: «Появись и чистым наслажденьем        Почти мой горний трибунал!»

И ты возник. Мое благое попеченье Не обрекло тебя игралищем судьбе, Огнем моих очей посеял я в тебе        С началом жизни вдохновенье.

Из груди я воззвал млеко твоим устам, И сладко ты прильнул к источнику любови, И ты впивал в себя и жар, и силу крови,        И свет мелькнул твоим очам.

И — искра божества под бренным покрывалом — Свободная душа невидимо зажглась, Младенческая мысль словами излилась,—        И имя «бог» служило ей началом.

В каком великом торжестве Перед тобой оно сияло! Везде и всё напоминало Тебе о тайном божестве. На небе в солнце лучезарном Мое величье ты читал; Когда же с чувством благодарным На землю очи обращал, То всюду зрел мои деянья Во всей красе благодеянья; В природе зрел ты образ мой, В порядке — предопределенье, В пространстве мира — провиденье, В судьбе послушной и слепой — Мое могучее веленье.

И ты почтил во мне царя Твоих душевных наслаждений, И, то забывшись, то горя Огнем приятных впечатлений, В своей невинной простоте Ты шел к таинственной мете. Но между тем как грозный опыт Твой свежий ум окаменял, Ты произнес безумный ропот, Ты укорять меня дерзал. Душа твоя одета мглою, Чело бледнее мертвеца, И ты, терзаясь думой злою, Уже не веруешь в творца. «Он есть великая проблема, Рассудку данная судьбой; Когда весь мир его эмблема, То наподобие Эдема Правдивый был бы и благой».

Умолкни, гордое мечтанье! Я начертал тебе закон, Но для тебя ничтожен он! О, как вели́ко расстоянье! Перед тобою — миг один, Я — миллионов властелин! Когда спадут перед тобою Покровы мудрости моей, Тогда, измученный борьбою Недоумений и страстей, Ты озаришься совершенством Неизреченной правоты И вкусишь с праведным блаженством От чаши благ и доброты, Познаешь горнего участья Дотоле скрытые плоды, И миновавшие несчастья Благословишь в восторге ты.

Но ропот не умолк в душе ожесточенной: Ты жаждешь до времен узреть великий день И дивный вертоград, всевышним насажденный,        Где никогда ночная тень        Не омрачит святую сень.

Безумный! Малый свет и темнота ночная — Вожатые к нему. Надейся и иди, Природу и меня постигнуть не дерзая;        Подобно ей, мои пути        Слепой покорностью почти!

Открыл ли я земле законы управленья? Свирепый океан, великий царь морей, Окован навсегда десницею моей,        И в час урочного явленья        Он силой бурного стремленья        Наводит ужас потопленья        И снова хлынет от степей. И — тень моих лучей в лазури необъятной — Узнал ли этот шар закон моих путей? Куда б он полетел без помощи моей?        Кончая подвиг благодатный,        Улыбкой тихой и приятной        Не обещает он обратно        Заутра радужных огней.

И царствует везде порядок неразрывный: Я утром возбужу вселенную от сна, И вечером взойдет сребристая луна.        И вот Из тишины пустынной        Она на голос мой призывный        Стремится с легкостию дивной —        И ночи мгла озарена.

А ты, прекрасное творенье, Кого создал для неба я, Ты впал в ужасное сомненье О мудрой цели бытия. Ты, человек и царь вселенной, Дерзнул роптать — и на кого? Ты смел в душе ожесточенной Хулить владыку своего! Я твой владыка — благодетель, Моя святая добродетель Тебя спасает и хранит, Я твой незыблемый гранит. Не мнишь ли ты, что в мраке ночи Я беззаботно опочил? О нет! Внимательные очи Я с действий мира не сводил. Моря в волнении суровом, Летучий прах и ветров стон — Всё движу я великим словом, Всему в природе есть закон. Иди с светильником надежды За провидением вослед, Ты не умрешь, смыкая вежды: Тебе за гробом новый свет! И знай: правдиво провиденье, В его путях обмана нет. Зари румяной восхожденье, Природы целой уверенье Твердят о нем из века в век — Один не верит человек! Но брось, о смертный, безнадежность; Моя родительская нежность Твое сомненье постыдит И за безумное роптанье Свое преступное созданье Любовью вечной наградит.

Есть дикая скала на лоне океана… С крутых ее брегов, под ризою тумана Приветствует тебя, задумчивый пловец, Гробница мрачная, обмытая волнами; Вблизи ее лежат обросшие цветами        Разбитый скипетр и венец…

Кто здесь? Нет имени!.. Спросите у вселенной! То имя начертал булат окровавленный — От скифского шатра до нильских берегов — На бронзе, на груди бойцов ожесточенных, В народных племенах, в мильонах изумленных        Пред ним склонявшихся рабов.

Два имени векам переданы веками, Но никогда ничье громовыми крылами Не рассекало мир с подобной быстротой; Нигде ничья нога сильнее не врезала Следов в лицо земли — и грозную сковала        Судьба над дикою скалой!..

Вот здесь его дитя шагами измеряет, Враждебная пята гробницу попирает, Громовое чело объято тишиной, Над ним в вечерней мгле жужжит комар ничтожный, И тень его один внимает гул тревожный        Волны, летящей за волной.

И мир тебе, о прах великого героя, Ты цел и невредим в обители покоя! Глас лиры никогда гробов не возмущал, Всегда таила смерть убежище для славы. Ничто не оскорбит удел твой величавый:        Тебе потомство — трибунал!..

Твой гроб и колыбель сокрыты в мгле тумана, Но ты как молния возник из урагана И, безыменный муж, вселенную сразил. Так точно славный Нил, под Мемфисом глубокий, В Мемноновых степях струит свои потоки        Еще без памяти, без сил.

Упали алтари, разрушилися троны; Ты миру даровал победы и законы, Ты славой наречен над вольностью царем — И век, ужасный век, который местью грянул На царства и богов, перед тобой отпрянул        На шаг в безмолвье роковом.

Ты грозного числа врагов не устрашался, Ты с призраком, вторый Израиль, состязался, И призрак изнемог под тяжестью твоей; Возвышенных имен могучий осквернитель, Ты с слабостью играл, как демон-соблазнитель        Играет с чашей алтарей.

Так, если старый век при факеле могильном Терзает, рвет себя в отчаянье бессильном, Издавши вольный крик в заржавленных цепях,— То вдруг из-под земли герой неблагодарный Встает, разит его — и ложь, как сон коварный,        Падет пред истиной во прах!

Свобода, слава, честь — мечты очарованья — Гремели для тебя, как бранные воззванья, Как отзыв роковой воинственной трубы, И слух твой, языком невнятным пораженный, Внимал лишь одному волнению вселенной        И воплю смерти и борьбы!..

И, чуждый прав людей, надменный, величавый, У мира одного ты требовал — державы! Ты шел… И пред тобой везде рождался путь, И лавры на скалах пустынных зеленели! Так меткая стрела летит до верной цели,        Хотя б сквозь дружескую грудь.

И никогда фиал минутного безумья С чела не разгонял державного раздумья; Ты пурпура искал не в чаше золотой; Как воин на часах, угрюмый и бессонный, Ни вздоха, ни слезы, ни ласки благосклонной        Ты не дарил красе младой.

Войну, тревогу, стон, лучи зари багровой На копьях и мечах любил твой дух суровый, И только одного товарища в боях Лелеяла твоя десница громовая, Когда, широкий хвост и гриву воздымая,        Он бил копытом сталь и прах.

Не равный никому гордыней равнодушной, Ты пал без ропота, судьбе твоей послушный; Ты мыслил… И презрел и зависть, и любовь! Как царственный орел, могучий сын эфира, Один всевидящий ты взор имел для мира,—        И этот взор был: смерть и кровь!

Внезапно овладеть победной колесницей, Вселенную потрясть могучею десницей, Попрать одной ногой трибунов и царей, Сковать ярмо любви из зависти коварной, Заставить трепетать народ неблагодарный,        Освобожденный от цепей!

Быть века своего и мыслию и жизнью, Кинжалы притупить, рассеять бунт в отчизне, Разрушить и создать всемирные столпы, Под заревом громов, надежды неизменной Оспорить у богов владычество вселенной…        О сон!.. О дивные судьбы́!..

Ты пал однако, пал — на пиршестве великом, И плащ властительный ты на утесе диком Увидел наконец растерзанный врагом — И рок, единый бог, в которого ты верил, Из жалости сажень земли тебе отмерил        Между могилой и венцом.

О, если б я постиг глубокие мечтанья, Ужасные плоды того воспоминанья, Которое тебя покинуть не могло!.. На доблестную грудь бездейственные руки Ты складывал крестом, и тягостные муки        Мрачили грозное чело!

Как пастырь на брегу реки уединенной, Завидя тень свою в волне одушевленной, Следит ее вблизи и в недрах глубины — Так точно на скале, печальный и угрюмый, Ты гордо вызывал торжественною думой        Дни величавой старины,

И, радуя твои внимательные взоры, В роскошной красоте текли они как горы, И слух твой утешал их ропот вековой, И каждая волна, блестящую картину Раскинув пред тобой, скрывалася в пучину,        И ты летел за ней душой.

Вот здесь ты на мосту, в огне, перед громами; Там степи заметал враждебными чалмами; Там стонет Иордан, узрев тебя в волнах; Там горы подавил стопой неодолимой; Там скипетр обменил твой меч непобедимый,        А здесь… Но что за чудный страх?

Зачем ты отвратил испуганные очи? Бледно твое чело!.. Скажи, во мраке ночи, Что бурная волна к стопам твоим несет?.. Не тяжкой ли войны печальные картины, Не кровью ли врагов обмытые долины?        Но слава, слава всё сотрет.

Загладит всё она — всё, кроме преступленья; Но перст ее, но перст… Он кажет жертву мщенья — Труп юноши в крови!.. И мутная волна Несла его, несла и снова возвращалась, И, будто судия, к убийце обращалась        С ужасной повестью она!

А он, как заклеймен печатью громовою, Он быстро закрывал чело свое рукою, Но кровь из-под руки прозрачно и светло Являлась и текла струей неукротимой; Багровое пятно, как царской диадимой,        Венчало бледное чело.

И вот, тиран, и вот за это вероломство Восстанет на тебя правдивое потомство: Кровавого пятна ничто не истребит! Ты выше и славней соперника Помпея, Но кто, скажи мне, кто и Мария-злодея        В тебе невольно не узрит?..

И умер наконец ты смертию народной, Уснул, как селянин на пажити бесплодной, Без платы за труды, с притупленной косой! Мечом вооружась, как будто для осады, У вышнего просить суда или награды        Явился ты с твоей рукой.

В последние часы, болезнью изнуренный, Один с своим умом пред тайной сокровенной, Казалось, он искал чего-то в небесах; Невнятно лепетал язык его суровый, Хотел произнести неведомое слово,        Но замер голос на устах!..

Окончи — это бог, владыка тьмы и славы, Царь жизни и смертей! Он силу и державы Вручает и назад торжественно берет!.. Ответствуй… Он один поймет непостижимых; Он судит и казнит царей несправедливых,        Ему рабы дают отчет.

Но гроб его закрыт!.. Он там уже… Молчанье! Пред богом на весах добро и злодеянье!.. Он там!.. С лица земли исчез великий муж!.. О боже, кто постиг пути твоих велений? Что значит человек? Увы, быть может, гений        Есть добродетель падших душ.

            Как смешон,             Неумен             Муж ревнивый,             Неучтивый!             Как хотеть             Завладеть             Лишь ему             Одному             (Без причины)             И рукой,             И душой             Половины!             Хоть сердись,             Хоть бранись, Коль захочется Амуру,             То жена,             Сатана, Изомнет твою фризуру! Будешь горестно рыдать, Будешь лоб свой проклинать,—             Но напрасно! Не найдешь себе утех И услышишь только смех             Повсечасный. Станут дыбом волоса, Коль споют тебе в глаза Песенку такую, Хитрую и злую:             Как смешон,             Неумен             Муж ревнивый,             Неучтивый!             Как хотеть             Завладеть             Лишь ему             Одному             (Без причины)             И рукой,             И душой             Половины!

В вода́х полусонных играла луна. Гарем освежило дыханье свободы; На ясное небо, на светлые воды Султанша в раздумье глядит из окна. Внезапно гитара в руке замерла, Как будто протяжный и жалобный ропот Раздался над морем!.. Не конский ли топот, Не шум ли глухой удалого весла? Не птица ли ночи широким крылом Рассе́кла зыбучей волны половину? Не дух ли лукавый морскую пучину Тревожит, бессонный, в покое ночном?.. Кто нагло смеется над робостью жен? Кто море волнует?.. Не демон лукавый, Не тяжкие весла ладьи величавой, Не птица ночная!.. Откуда же он, Откуда протяжный и жалобный стон? Вот грозный мешок!.. Голубая волна В нем члены живые и топит, и носит, И будто пощады у варваров просит… В водах полусонных играла луна.

Друзья! Не мудрым угрожает Тяжелой скуки длинный час! Вам пир роскошный предлагает Нерон и консул в третий раз, Нерон, владыка полумира, В руках которого гремит Перун и греческая лира, Животворящая гранит.

Услышьте голос мой призывный! Нет, никогда и слух и взор Не услаждали вы так дивно, Паллас и милый Агенор! Ни эти шумные обеды, Где наш Сенека заседал И чаши дружеской беседы Вином фалернским наполнял.

Ни вечера, когда Аглая, В галере легкой и цветной, Пленяла нас, полунагая, Своей волшебною красой! Ни цирк воинственно-мятежный, Где сонмы гнусные рабов Встречались с смертью неизбежной Между когтями диких львов.

Ко мне! Мы с верху этой башни В огне увидим целый Рим! Что зубы тигра! Пламень страшный, Как самый ад, неодолим! Я образую цирк широкой Между семи священных гор, Где озарится в тьме глубокой Весь Рим, как светлый метеор!

Так — мира сильный обладатель Досуг печальный усладит! Так — землю он, как бог-каратель, Перуном грозным поразит! Но время! Гидра огневая Шумит торжественным крылом,— И вот, хребет свой извивая, Зарделась в сумраке ночном.

Смотрите! Вот, она не дремлет! И блеск и дым — ее бойцы! И будто с ласкою объемлет Она и стены и дворцы. О, для чего мои лобзанья, Как пламень серный, не горят, Не могут в душу лить страданья, Не пожирают — не мертвят?

Внемлите голосу молений И воплю старцев и детей! Смотрите: бледные как тени Они мелькают средь огней! Колонны, двери золотые Трещат, колеблются, падут И в волны Тибра голубые С рекою бронзовой текут.

И гибнут в лавах бесконечных Порфир, и мрамор, и гранит — И вас, о статуи предвечных, Победный пламень не щадит! Руководим моею волей, Он всё до хижин обоймет, И аквилон в широком поле Останки Рима разнесет.

Прости, надменный Капитолий! Нерон сказал — и совершит! Вот арка Силлы! Грозной доли Теперь она не избежит! Пылают портики и храмы, Весь Рим! Властительный Зевес, Ужели эти фимиамы Не достигают до небес?

И что пророчества Сивиллы, И где судьба семи долин? Она сказала: «Вражьи силы Тебя возвысят, исполин! О Рим, удел твой — бесконечность! Ты сын бессмертья и веков!» Друзья мои! Вся эта вечность Продлится несколько часов!

Прекрасны пламенные воды! Тебя я понял, Герострат! Повсюду вас, мои народы, Они, как змеи, окружат! Освободите от короны Мое горящее чело! Венок мой свежий, благовонный Золой и пеплом занесло!

Окровавле́нные одежды Вином душистым обольем! Одни безумные невежды Облиты кровью за столом! В высоких, сильных наслажденьях Забудем злобную игру И станем жить не в сожаленьях, Но в упоенье на пиру!

Я наказую Рим державный! Я омрачу его звезду! Он жертвы робкие бесславно Приносит Зевсу и Христу! Что ж алтарей не воздвигают И мне, властителю рабов, Когда вседневно умножает Число героев и рабов!

Я уничтожу Рим — и, смелый, Восстановлю его опять! Но христиане!.. Копья, стрелы Должны их всюду поражать! На смерть их всех — на поруганья! Они зажгли великий Рим! Гей, раб мой! Где благоуханья? Мне запах дыма нестерпим!

Смотрите, как над черными стенами Сокрытого во мгле монастыря Дрожит луна неверными лучами, Как будто страх невольный затая. Дух полночи коснулся диких башен И, овладев чугунным языком, Двенадцать раз, торжественен и страшен, Пронес свой гул в безмолвии ночном. Грохочет он в пространстве необъятном, Звучит, ревет протяжно этот гул, Как ярый лев под острием булатным,— И наконец, ослабленный, уснул. Внимайте! Где? Откуда эти стоны И вопль и вой? Какой ужасный вид: Гранитный дом, верхи его, колонны И весь он, весь блистанием облит; И вспенилась, и бьет вода святая, Как белый ключ в сосуде вековом, И между тем как лава огневая Везде кипит в мерцанье голубом,— Рыданья, свист, неистовые клики Со всех сторон внезапно раздались… И злых духо́в торжественные лики Из вод и гор в обитель принеслись! Волшебницы, вампиры, змеи, гномы, Чудовища — исчадья Сатаны, Гремящие скелеты и фантомы, И мрачные безбожия сыны, Лукавые, как адские обманы, С таинственной тиарой на челе, В магических покровах некроманы, И сонмы ведьм, проклятых на земле, И демонов клубящиеся волны — Сквозь трещины и окон и дверей В священный дом, пустынный и безмолвный, Внеслись как вихрь при зареве огней! Вот Люцифер, их грозный повелитель; В порфире он, в короне золотой, И на алтарь святыни, осквернитель, Он наступил преступною пятой. О ужас! Вот их хоры загремели На месте том, где бодрствует сам бог: Рука с рукой, стремясь к нечистой цели, Они сошлись, как бездна и порок… Как смерть и грех… и демонские пляски Вдруг начались!.. По очереди глаз Встречает их кружащиеся маски, Все дивные в полночный этот час. Смотря на них, представить смело можно, Что самый ад, рассея вечный мрак, Вращает здесь с орги́ею тревожной Свой пагубный и страшный зодиак. Все в цепь одну свилися неразрывно, И Сатаны услышан глас призывный!..

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

Хор демонов Безобразною толпой, Без порядка и разбора, В кликах радостного хора Мы забудем век позора, О наш царь, перед тобой! Это время — время мира, И багровая порфира На плече твоем средь пира Блещет райской красотой.

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

О, стекайтесь же на пир, Наши сестры, наши братья, Заклейменные печатью Громогласного проклятья,— Здесь другой, отрадный мир! Вы, суровые мегеры, Без надежды и без веры, Бросьте темные пещеры И почтите свой кумир! И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

Приноситесь же сюда, Торжествуйте вместе с нами: Карлы с козьими ногами И с кровавыми устами Гробовыходцев толпа! Вы, седые кровопийцы, Заговорщицы, убийцы, Что не мчат вас кобылицы Без узды и без седла?

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов. И сатиры, и козлы, И русалки молодые, Соблазнительницы злые, Бросьте волны голубые, Бросьте темные углы. И кагалом беспокойным, Разноцветным и нестройным, Воспоем хвалу достойным Нашей демонской хвалы.

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

Пусть же в грозный этот час Проповедник волхвованья Воскурит благоуханья Не блюстителю созданья, Отвергающему нас, Но владыке нашей жизни, Аду — ярости отчизне, Где в огне и в укоризне Луч бессмертья не угас!

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

И могущий Сатана, Издеваясь над святыней, Полон мести и гордыни, Произносит как в пустыне Здесь ужасные слова. Взор отчаянья он мещет, Но не бледен, не трепещет Перед книгою, где блещет Имя: вечный Егова!

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

И, восставши из гробов, С жизнью новой и тревожной, Пусть хулит неосторожно Дух лукавый и безбожный Веру дедов и отцов. И под ризою священной, Блеском ада озаренной, Пусть смеется дерзновенно Над создателем миров.

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

Вас заметит Сатана! Вы тяжелыми руками Непонятными чертами Начертите между нами Слово тьмы: Абракарда́! Птицы ночи и боязни, Прилетайте же — не казни, Но веселью, но приязни Эта ночь посвящена!

И мерные звуки их тяжких шагов Тревожат унылый покой мертвецов.

Вот знамение чудес, Вот и клятва роковая: Пусть невинная, святая, С сей поры душа живая Не достигнет до небес! Но чтоб луч надежды ясной Для отшельницы прекрасной В мраке вечности ужасной Потерялся и исчез!

Заря осветила туманное зданье, Сокрылись виденья и сонмы духов! Опять воцарились и сон и молчанье, Ничто не тревожит покоя гробов.

В то время небеса отверзлись голубые; В святой святых огни, как лавы золотые, Мгновенно разлились в блистаньях неземных. И праведных мужей божественные сонмы Узрели юный дух, к предвечному несомый              На крыльях ангелов младых!

То был младенца лик, прекрасный, лучезарный, Бегущий навсегда земли неблагодарной, Под сению кудрей, с алмазною слезой. И с гимном торжества фаланги дев избранных Украсили венком из роз благоуханных              Чело, объятое тоской!

И голоса рекли из облака в то время: «Блаженствуй, юный дух! От тягостного бремя                    Бог крепости и сил                    Тебя освободил! А вы, архангелы, пророки, херувимы,              Склонитесь перед ним: он царь! Воспойте — без вины злодеями гонимый,      Он заслужил страдальческий алтарь!»

«Но где я царствовал? — спросила тень младая.— Я узник, я не царь! Давно ли тень ночная              С темницей, мрачной и сырой,              Меня внезапно разлучила?              Скажи же, бог, владыко мой, Когда я царствовал? Темница мне могила;      Отец мой пал от злобы палачей,              Я — сирота; в кругу людей              Давно, давно меня забыли;      Меня всего священного лишили; Я мать свою ищу всегда в приятных снах, Я видел здесь ее, на светлых небесах!»

Архангелы в ответ: «Творец чадолюбивый      Извлек тебя из бездны нечестивой,              Воззвал к себе из страшных мест,      Где царствуют тираны, кровопийцы, Где нарушают мир гробов цареубийцы              И попирают дивный крест!»

«Итак, — он говорил, — моей суровой жизни Я кончил длинный путь! Итак, посол обид, Покоя моего на лоне сей отчизны              Тюремный страж не возмутит! У бога я просил в печали утешенья,      Ужели он мольбе моей внимал? Ужели умер я — и цепь порабощенья              С моею смертью разорвал? О, верьте мне! Я был достоин сожаленья! День каждый приносил мне лютые мученья! Когда же, слез моих не в силах затаить, Я плакал, — то один, без матери любимой, Которая б могла мой жребий нестерпимый              Одной улыбкою смягчить!

Невинный и младой — весь ужас угнетенья              Я, как злодей, переносил, И никогда не знал, какие преступленья              Я в колыбели совершил!      И между тем пред казнью этой вечной, Мне помнится, внимал я в сладкой тишине И гласам торжества и славы бесконечной, И доблестный народ эгидою был мне. И вдруг покрылось всё непостижимой тайной:              Я стал добычею оков, И на земле, как лист, поблекший и случайный,              Был подавле́н пятой врагов!

И бросили меня с глаголами проклятий В темницу — далеко от солнечных лучей, Но вы знакомы мне, о сонмы милых братий, Вы часто надо мной вились во тьме ночей!              Под кровожадными руками      Моя весна, о бог мой, отцвела,      Но я за них молю тебя с слезами,              Прости им злобные дела!»

И пели ангелы: «С небесного ковчега              Завеса пала пред тобой; Дух юный, приими крыле белее снега,              Лазурней тверди голубой.              Ты наш! Младенческие слезы              Мы будем вместе собирать, И солнцев золотых пылающие розы              Дыханьем светлым обновлять!»

Умолк чудесный хор! Избра́нные внимали: Страдалец преклонил невинную главу, И вдруг среди небес миров мильоны стали, Услышан глас — и все познали Егову!

«О царь! Я даровал удел тебе суровый! Носил ты на земле не скипетр, а оковы.              Но их, мой сын, благослови! Я врезал их в твои младенческие руки, Но юное чело избавлено от муки              И от короны — не в крови!

Дитя, ты изнемог под бременем страданий — Меж тем когда цветы прекрасных ожиданий              Росли вокруг твоих пелен. Но помни: вечный бог, спаситель твой могучий, Мой сын и царь, как ты, носил венец колючий —              И крест был праведнику трон!»

Мне было восемь лет, когда Наполеон Однажды пробегал народный Пантеон. Чтоб видеть мужа битв, увенчанного славой, От глаз моей родной укрылся я лукаво, Как молодой птенец от материнских крыл. Герой уже давно мой ум воспламенил: Мне чудились его сраженья и победы. Младенец, заводил я пылкие беседы О подвигах мечей под заревом огня; И мать моя в толпе страшилась за меня. И между тем, когда властитель знаменитый Явился, окружен блистательною свитой, И дети робкие шептали матерям: «Ужели это он, столь грозный королям?» — Непостижимый страх, невольный и священный, Внезапно оковал мой дух воспламененный. Ни шум народных волн, рассыпанных за ним, Подобно спутникам за солнцем золотым, Ни шляпа ветхая, светлей короны славной, Мелькавшая в толпах на голове державной, Ни сонмы данников, читавших приговор На иглах золотых его гремучих шпор, Ни эти старые, седые гренадеры, Колонны твердые его великой сферы, Безмолвные с трудом, при кликах торжества, Как будто пред лицом земного божества, Ни этот пышный град коленопреклоненный, Лишь думой о любви к отчизне оживленный, Ни этот звучный хор — великий гимн побед: «Спасем и сохраним империю от бед!» — Ни всё великое, печатью вдохновенья Вонзенное в сердца, исполненные рвенья К отчизне и к нему, могло меня сразить, Наполнить грудь мою каким-то исступленьем,— О нет, о нет, с другим, живейшим впечатленьем Торжественного дня я вышел из толпы! Я помню этот миг: муж славы и судьбы, Скучая торжеством, как жертвой бесполезной, Прошел суров и нем, как полубог железный! И вечером, когда упал уже с отца Воинственный доспех старинного бойца,— Играя золотым, блестящим эполетом, Я робко предложил вопрос ему об этом Возвышенном челе, объятом тишиной; Отец не отвечал, поникнув головой. Но часто наша мысль волною разноцветной Струится в памяти, и след ее заветный, В волнении страстей, в бездейственной тиши, Врезается, как тень, во глубину души. Однажды вечером, под солнечным закатом, Когда по небесам, сияющая златом, Роскошно разлилась вечерняя заря, Как чистый фимиам небесного царя, Вдали от суеты столицы раскаленной, Отец увлек меня на холм уединенный, И там пленялись мы надзвездной красотой,— Я снова был объят знакомою мечтой… И с грустию в душе, как зеркало прозрачной, Невинно повторил вопрос мой неудачный: «Скажи, — я говорил, — скажи мне, отчего Посланник божества, владыка, царь всего, Герой Наполеон, унылый и печальный, Мелькал среди толпы, как факел погребальный?» Тогда, мое чело открытое обняв, На дальний небосклон с улыбкой показав, «Мой сын, — ответил он, — не думай, что немая Холодная земля — как масса гробовая, Бесплодна и мертва! О, верь! Живет она, Как воздух и огонь, как бурная волна! Всё дышит бытием в груди ее могучей И движется, как вихрь молниеносной тучи, Когда она висит, сурова и грозна! Растений и плодов златые семена И днем и по ночам, как змеи молодые, Пронзают ей лицо и ребра вековые, Вокруг ее сосцов вращаются, кипят И миллионом уст их, жадные, суша́т! Внутри ее горит неугасимый пламень: То образует он неоцененный камень, То влагу обратит в пленительный кристалл, То, в мраке растопив блистательный металл, Порою разольет рекою многоцветной Его над головой неодолимой Этны!.. И, мать великая бесчувственных сынов, Для них она всегда под бременем трудов. Под ризою ночей, как гении свободы, Струятся из нее целительные воды,— И обнимает всё десницею своей Она — и плющ, и кедр, и нивы, и людей! Смотри же: всё на ней прекрасно и спокойно. Не может ей вредить ни вихрь, ни пламень знойный. Румяные плоды вокруг ее чела! Всё тихо, но меж тем, когда пучина зла В ее груди таится и не плещет, Быть может, тысяча рабов трепещет, И нивы злачные без цвета и одежд Предстанут пред лицо обманутых надежд!.. Так действует душа глубокая поэта, Когда, холодная и мертвая для света, Творит она свой мир, как мощный ураган. Так воин в тишине обдумывает план. Их грудь напоена зиждительною лавой, Которая зажжет зарницей величавой В определенный час пространный небосклон. Но час еще далек! Таков Наполеон, Одевший рамена державной багряницей, Влекущий за своей победной колесницей Народы и царей на поприще войны,— Безмолвны перед ним великие страны! И что же? Удручен таинственною думой, Ты видел, он прошел безмолвный и угрюмый,— Быть может, о мой сын, давно его чело Грядущие судьбы из мрака извлекло! Быть может, мыслию пророческой томимый, Полсвета подарил он Франции любимой И зрит уже Берлин, и Вену, и Милан, И Лондон, и Мадрид, и древний Ватикан, Несущие к нему торжественные дани. Закон и меч в его непобедимой длани! Колеблется земля под тронами царей, И между ними вдруг глава богатырей, Закованный в броню, как призрак Оссиана, Вселенной предстает с державой Карломана, И между тем, когда в уме его растет Великих подвигов грядущий перио́д, Несметные толпы бойцов неустрашимых Рождаются, идут в рядах неодолимых. Конскрипт, охотник — всё подъемлется, шумит, Призывный барабан пред ставками гремит, Железом, бронзою все площади покрыты, На верфи исполин колеблется маститый, Ядро покоится в убийственном жерле, И флоты на морях, и войско на земле! Его стихия — гром, военная тревога, И, может быть, в душе земного полубога, В таинственной душе, сокрытой от людей, Создался новый мир из солнечных лучей». В другие времена, увенчанного славой, Как Цезаря, в стенах столицы величавой Увидел я опять избранного судьбой!.. Пророчество отца уж не было мечтой: Как прежде, перед ним курились фимиамы, Но думы грозные и замысел упрямый Виднелись на его возвышенном челе, Как черные пары на зе́ркальном стекле; За ним текли его когорты, легионы, Сто золотых орлов, развитые знамена, Огромные уста орудий боевых Тянулись посреди широких мостовых, Сурово преклонясь на тяжкие лафеты, Но скоро дивный блеск таинственной кометы Исчез и потонул в блистательной пыли. Наполеон прошел… И между тем вдали При имени его, стократно повторенном И пушками в толпах народа разнесенном, Гремел, не умолкал язык колоколов, Сливаясь с тысячью приветных голосов, И громко славила великая столица В то время своего великого любимца!..

Троянки пленные на бреге Симонса              Страдальческой толпой Воспоминали дни беспечности святой, Которые для них так быстро пронеслися.              С слезами на очах,        С челом, увядшим от печали, Они на Илион разрушенный взирали, И грусть их излилась в унылых голосах.

Хор Отечество рабов, погибшая держава,        Исчез твой блеск, померкла слава!

Троянка Царей соседственных надежда и оплот, Как часто Илион был верной их защитой!              Бесчисленный народ, Как волны, наполнял сей город знаменитый;        Полет губительный веков Коснуться не дерзал его огромных башен; Возникший из земли велением богов,        Верхами храмов и дворцов Касался он, как полубог бесстрашен, Обители твоих божественных творцов.

Другая        И пятьдесят сынов — честь Трои — Сидели на пиру у доброго отца, И старец изливал веселие в сердца        И верил в счастие земное,        Не видя счастию конца!

Другая        Надежда царственного дома,        О Гектор, ты приемлешь щит;        Железом грудь твоя блестит;        Перо с тяжелого шелома        Чело высокое сенит.        Перед Гекубой устрашенной        На играх меч твой засверкал,        И лавр победный увенчал        Твою главу, непобежденный.        Прими, Гекуба, сей венок,        Надежды радостной залог,        Из рук любимого героя…        Увы, преступный сын и брат        Вновь обнажат его булат… Но игры грозные тогда увидит Троя!

Юная дева        Так Поликсена молодым        Своим подругам говорила: «Для нас весна под небом голубым        Благоухание разлила;        Для нас и игры и цветы…»        Увы, она не говорила: «На этих берегах, где в блеске красоты        Цвету я жизнью безмятежной, Оплачут жребий мой жестокий, неизбежный!»        Своим подругам никогда              Она не говорила: «Я кровью орошу прекрасные места,        Где с вами игры я делила,        Среди несорванных цветов        Мне гроб безвременный готов!»

Хор Отечество рабов, погибшая держава,        Исчез твой блеск, померкла слава!

Троянка Что за корабль на белых парусах        Скользит по влаге моря сонной?        Его как будто на крылах        Амур лелеет благосклонный.

Другая        Он в наши стены мчит раздор,        Убийство, гибель и позор! О бог морей, Нептун, отмсти прелюбодею!              Властительный Зевес, Сошли твой ярый гром и молнию с небес        Навстречу хищнику злодею!

Троянка              Но нет, труба звучит,              Железо засверкало, Трещат скалы́, упал разрушенный гранит; Кровь льется, туча стрел и копий засвистала…        Там колесница, там боец Встречают в тесноте свой жалостный конец,              И смерть запировала!

                         Ужасный вид:                          Гроза в боях,                          Ахилл летит —                          И всё во прах!                          Пред ним боязнь,                          За ним вослед                          Позор, и казнь,                          И море бед…                          Внезапный страх                          У всех в очах:                          На поле брани                          С мечом во длани                          Стоит один                          Против Зевеса                          И Ахиллеса                          Приамов сын!

Другая              Несчастные троянки,        Омойте чистою водой        Его священные останки.              Пал Гектор, пал герой!.. Где амбра, аромат, мастики и куренья? Пусть вкруг его костра гремит ваш жалкий стон, Сливаясь с песнию живою сожаленья!.. Трояне, воины, уж нет его!.. Вот он!..        Кропите жаркими слезами        Прах сына славы и побед!..

Хор Венчайте, девы, гроб великого цветами…        Приам идет за сыном вслед…

Троянка Ты спишь, о Илион, и с радостью жестокой        Ликует Пирр в твоих стенах;    Как тигры алчные в глуши далекой, Повсюду нанося отчаянье и страх, Свирепствуют сыны торжественной Эллады.

Другая        Разгонит ветр ночную тень,        Аргос осветит ясный день,        Но Трою — мрачный, без отрады!

Троянка    О ночь ужасная, коварный сон! Зачем вокруг меня мелькают привиденья? Откуда тусклый блеск, и зверский вопль, и стон?    Как бедственна минута пробужденья!..

Юная троянка        Мой брат Стенеллом умерщвлен.

Другая Сестра моя в огне Аяксовых объятий.

Другая К Улиссовым стопам отец мой низложен.

Троянка             О, день позора, день проклятий!.. Дворцы разграблены, святыня сожжена;             Младенцы, сестры, девы, жены             Под меч иль в плен без обороны… Одна могила всем гражда́нам суждена!..

Другая       Простите вы, поля родныя Трои, Угасший род царей, погибшие герои,             Святой отчизны красота,             И Ида с пышными холмами, И солнце светлое с родными небесами,                    Простите навсегда!..

Троянка             Лесов и мраков грозный житель,       Тигр алчный к той долине подойдет, Где некогда травой святыня зарастет,             И осквернит его приход             Богов старинную обитель.

Другая             И пастырь Иды молчалив.                    В развалинах священных,             Под тенью лавров и олив,             Троянской кровью обагренных,             Где стонет в сонме убиенных             Приама-мученика тень,— Придет искать следов разрушенной державы, Гробницы Гектора, а над могилой славы Играет между тем блуждающий елень…

Другая А мы, несчастные останки разрушенья,             В слезах пройдет наш грустный век,             Волной обиды и презренья Нас море выбросит на чужеземный брег.

Другая Узрим пиры врагов; с мучительным позором             Мы уготовим им столы; Укажут жены их с улыбкой и укором На наши робкие, покорные главы; И в чашах золотых, в которых наши деды Пивали некогда за вольность и любовь, Мы будем подносить для наглой их беседы             Вино, разврат и нашу кровь…

Троянка Воспойте Илион, отверженный богами, Воспойте, скажут нам, ничтожные рабы!             Пусть гимны Трои между нами             Гремят велением судьбы!..                    О реки Илиона, Мы пели радостно на ваших берегах, Когда вокруг отеческого трона             Кипел с веселием в сердцах             Народ, любимый небесами, В войну и в тишине прославленный землями, Но гимн троянский, гимн неволи роковой,             Не огласит земли чужой!..

Другая             Ты хочешь слышать песнь рабыни, Бесчувственный народ? Отдай нам матерей, Отдай отцов, детей, и братьев, и мужей, Исторгни Илион из жалостной пустыни, В которую его умел ты превратить! Но если власть твоя не в силах возвратить       Величия сожженного Пергама,             Когда не можешь оживить             Сынов и воинов Приама,— Послушай плач, — а гимн неволи роковой             Не огласит страны чужой!..

Хор       Простите ж вы, поля родныя Трои, Угасший род царей, погибшие герои,             Святой отчизны красота,             И Ида с пышными холмами, И солнце светлое с родными небесами,                    Простите навсегда!..

Распорядитель Готовы ли? Пора! Последуйте за мной С слезами на глазах, с поникшей головой, Как тени светлые в одеждах погребальных. Мертвец уже в гробу, среди рабов печальных; С оливной ветвию стоит унылый сын — За дело!

Мессения              Но цена, награда, господин?

Распорядитель Цена вам двадцать драхм.

Мессения                                       Возможно ль? Исступленье, Отчаянье и плач за это награжденье?

Распорядитель Даю вам тридцать, но исполнить договор: Чтоб было всё — и вопль, и бешенство, и взор, И поступь грозная вакханки безнадежной; Раскинуть волосы по груди белоснежной — И крови…

Мессения               Вот она, священная игла,— Она не пощадит ни тела, ни чела, Но кровь — не слезы: нет, слезами мы богаты, Мы требуем за кровь всегда особой платы.

Распорядитель Согласен, но зато с удвоенной ценой Растрогайте народ удвоенной тоской.

Мессения Поверь, не заслужу холодного упрека; Я слишком тронута судьбою человека, Лежащего в гробу. Сто драхм — и мы идем.

Распорядитель Э, полно! Шестьдесят.

Мессения                                  Готовы!

Мессения                                              Так начнем — Сперва Лукреция, за нею Ефрозина, И после — я.

Лукреция (поет)                      Увы, несчастная кончина!         Он пал, муж брани и мечей… Греми, греми, мой стон, теките из очей         Потоки слез красноречивых!         Когда ваш гром из облаков,         О сонмы праведных богов, Устанет поражать главы непобедимых,         Главы, достойные венков,         Мужей, землей боготворимых         Без алтарей, — полубогов?

Мессения (тихо Ефрозине) Я думаю, для вас Евфимий не скупился Сегодня поутру?

Ефрозина                        О нет! Он расплатился За вина и плоды. Одно его гнетет: Торговка с этих пор уж в долг не продает… (Заметив, что Лукреция кончила.)              Увы! Безвременные дани              С земли уносят небеса,              И смерти гибельные длани       Зияют там, где юность и краса              Под сенью славы и надежды              Цветут для будущих времен!              О, для чего сомкнулись вежды Того, который был бессмертью обречен?

Лукреция (Мессении) Но где же ты была?

Мессения                              Вчера?.. Ах, как счастливо Я вечер провела! Сначала прихотливо Мне Фидий по реке катанье предложил — Мы плавали; потом… он, право, очень мил!.. ……………………………………………………………………… ………………………………………………………………………

Печальна и бледна, с высокого балкона В полночной тишине внимала Дездемона Напеву дальнему беспечного гребца, И взор ее искал гондолы невиди́мой, С которой тихий звук гармонии любимой К ней долетал, как звук пернатого певца.

И, грустная, она блуждающее око Вперяла на ладью, мелькавшую далёко В пространстве голубом, над сонною волной, Лишь изредка во мгле звездою озаренной, Как будто мрак души, внезапно освещенный Надежды и любви отрадною мечтой.

Всё скрылось, но она была еще вниманье… Неистовой любви безумное страданье Приходит ей на мысль — на арфе золотой Поет она судьбу Изоры несчастливой. И ей ли не понять тоски красноречивой, Когда она поет удел свой роковой?

Потом, напечатлев с улыбкою прощальной Лобзанье на челе наперсницы печальной, «Прости!» — сказала ей с слезою на очах И после, предана неизъяснимой муке, Воздела к небесам младенческие руки И пала пред лицом всевышнего во прах…

И, полная надежд и тайных ожиданий, Отрады и тоски, молитвы и страданий, На ложе мрачных дум и девственной мечты Идет она, склонив задумчивые взоры,— И долго, долго тень унылая Изоры Вилася над главой уснувшей красоты.

И как спала она в беспечности небрежной! Как ласково у ней по груди белоснежной Рассыпалась волна гебеновых кудрей, Как пышно и легко покровы золотые Лелеяли и стан и формы молодые — Создания любви и пламенных страстей!..

Порой мятежный сон тревожил Дездемону; Она была в огне, и вздох, подобный стону, Невольно вылетал из трепетной груди, И яркая слеза, как юная зарница В туманных небесах, скатившись по реснице, Скользила и вилась вокруг ее руки.

Прорезав облаков полночных покрывало, Казалося, луна с участием взирала На бледные черты прекрасного лица, Как бы на памятник безвременной могилы Или на горлицу, уснувшую уныло Под сетью роковой жестокого ловца…

О, как она была божественно прекрасна! Руками белыми обвивши сладострастно Лилейное чело, как греческий амфор, Как трогательно всё в ней душу выражало, Как всё вокруг нее невинностью дышало — Кто мог бы произнесть ей грозный приговор?..

      И вдруг глубокое молчанье       Прервал глухой, протяжный гул,       Как будто крылья размахнул       Орел на бранное призванье,       Иль раздалось издалека       Рыканье тигра роковое,       Который бил, от злобы воя,       Громады знойного песка.       То был Отелло, мрачный, дикой,       Вошедший медленно в покой,—       Бродящий с страшною улыбкой       Вокруг страдалицы младой.       Внезапный шум во мраке ночи       Тогда извлек ее от сна:       Подняв чело, открывши очи,       Невинной роскоши полна,       Еще с печатью сновидений       На отуманенном челе,       Полна тоски и наслаждений,       Как юный ангел на земле,       Она глядит и видит… Боже!       Свирепый, бледный, как злодей,       Бросая мутный взор на ложе,       Стоит Отелло перед ней,       Отелло с сталью обнаженной,       Отелло с молнией в очах,       Отелло с громом на устах:       «Погибель женщине презренной!..»       Бледна как смерть, она встает —       Бежит, но он рукой железной       Предупреждает бесполезный       И поздновременный уход:       Бессильную, полуживую,       Ожесточенный не щадит,       И вспять он жертву молодую       На ложе брачное влачит…       Напрасны слезы и моленья,       Напрасно в власти у врага       Стан, полный неги, наслажденья,       Вился и бился как волна…       Не слышит он ее стенанья:       Он душит мощною рукой       Красу подлунного созданья, И Дездемона — труп холодный и немой…

Так некогда, дыша прохладой ночи ясной Под небом голубым Италии прекрасной, Внимая шуму волн на берегу морском, На ложе из цветов, под миртовою тенью Раскинута и вся предавшись наслажденью, Помпея юная была объята сном.

Под ризой вечера в груди ее высокой Рождался иногда протяжный и глубокой Стон девственной мечты и тихо замирал; И влажный блеск садов ее ветвистых, Как будто бы венком из волосов душистых, Прелестное чело ей пышно осенял…

О, как была она в рассеянье приятном Похожа на звезду под небом благодатным, Простертым с роскошью над ней!       С какою негой прихотливой       Ей навевал эфир ревнивый На очи тишину и мирный сон детей!

О, как была она беспечна и покойна Над влагою морской, раскинутою стройно Под золотом луны вокруг ее дворцов, Над этой влагою прозрачно-голубою, Одетою, как дух, огромной пеленою            Из мрака, туч и облаков.

        О, пробудись, несчастное созданье!            Проснись — ужель не слышишь ты            Подземной бури завыванье            Под страшной ризой темноты?            Смотри, смотри — во мраке ночи            Зарделись огненные очи;            Повсюду гул, и гром, и звук…            Беги! То он, неодолимый            Волкан — твой пагубный супруг!..

           Вот, озаряя свод надзвездный,            Встает огромный великан            Над истребительною бездной;            Взмахнул, как сильный ураган,            Своими жгучими крылами            И, смертоносными руками            Готовясь землю обхватить,            С кровавым и отверстым зевом,            Пылая яростью и гневом,            Тебя идет он поглотить!..            Увы, несчастная Помпея!            Ты извиваешься в когтях            Убийцы — огненного змея!            Как лютый тигр рассвирепев,            Играет он своею жертвой,            И над бездушной, полумертвой            Возлег, открыв широкий зев…            Его огни как море плещут,            Вокруг колонн, дворцов трепещут            И, разливаясь, грозно мещут            Везде отчаянье и страх;            И пожирает ярый пламень            Кристалл, и золото, и камень,            Сверкая в молнийных лучах…            ………………………………………………

Но я не на челе развалин драгоценных, Но на челе существ, умом одушевленных, В которых жили мысль, и чувства, и сердца, Хочу узреть следы свирепого бойца! На них он отразил с суровостью печальной Чертами дивными свой ужас гениальный. Что падший памятник?.. Разрушенный кумир! Но мертвое чело — идея, целый мир!.. О, дайте ж мне среди грозы и разрушенья Искать у мертвецов восторга вдохновенья И кистью слабою, но резвой и живой Представить страшный вид картины роковой, Унылой, горестной, великой, безотрадной, Которой рамой был Везувий кровожадный!..            Взгляните ж — в дымных облаках            Вот мать с младенцем на руках!            Едва, залог любви прекрасной,            Невинный сын увидел день,            Как разлилась над ним ужасно            И навсегда ночная тень.            Еще младенческие звуки            В его устах не раздались,            Ни разу трепетные руки            Вокруг родной не обвились;            Еще сама она впервые            Лобзала очи голубые            Кумира нежности своей            И, превратясь в очарованье,            Его невинное дыханье            Пила с блаженством матерей…            Как вдруг волкан, суровый, дикой,            Завыл над светлою четой — И мир ее души с любовью и улыбкой, С слезою на очах и ласкою немой, Угас, как метеор под ризою ночной!        А он, ручей блестящий и прозрачный,            Едва волну свою разлил,        Едва хотел нестись долиной злачной, Как первый вопль его уже последним был! Итак, унылый вид печали безнадежной, Вид женщины с убитою душой, Лишенной счастия быть материю нежной, Невинное дитя, сраженное судьбой При гибели несчастного народа, Волкан, обрушенный, как страшная невзгода На робкую главу, весенний цвет земли, Которого б крыле зефиры унесли,— Всё это для меня ужаснее паденья Высоких пирамид, богатых городов; Их вызовет опять для будущих веков            Великий гений просвещенья!        Их оживит могучее воззванье, Но кто ей, матери, кто первое лобзанье            Младенца сына возвратит?

Плиний Блистай еще, греми, Везувий ненасытный, Открой твоих богатств источник любопытный!

Везувий Довольно для тебя разрушенных дворцов, Бунтующих стихий и пламенных валов, Разлитых, как моря, между развалин диких!

Плиний О нет, во глубину пучин твоих великих Проникнуть должен мой неустрашимый взор — Увижу, оценю чудес твоих собор!..

Везувий Несчастный, удались!

Плиний                                 Но кто ж тебя опишет?

Везувий Смотри — мое жерло огнем и пеплом дышит!

Плиний Я опишу их!

Везувий                  Прочь, пока твое чело Кипучей лавою еще не обожгло.

Плиний Так в ней я омочу перо мое живое И в книге разолью, как пламя огневое!

Везувий Смотри: мильон огней я сыплю на тебя!..

Плиний Еще!.. Везувий, вновь!.. Зевес, как счастлив я!.. Заметил дым густой из пропасти безмерной, Поднявшись, разливал над нею запах серный; Как ель высокая, он в воздухе стоял… Блеск молний…

Везувий                       Так умри на ребрах этих скал!..

Плиний Еще!.. Везувий, вновь! Диктуй! Я продолжаю!..

Везувий Надменную главу я снова поражаю!

Плиний Я ранен! Кровь бежит из ран моих ручьем… Но пусть! Иду к тебе!.. Я снова над жерлом! Везувий!.. Я беру окровавленный камень. (Пишет.) «Он черен и горяч… его извергнул пламень!»

Везувий Ты дальше не пойдешь.

Плиний                                   Быть может.

Везувий                                                     Я сказал: Ты дальше не пойдешь!..

Плиний <падая>                                     Но всё ли я узнал?

                            _____

………………………………………………………………………… Когда в последний раз бесчувственные вежды              Сон вечный тихо осенит, То облачают труп в печальные одежды, И в гробе роковом ничто не говорит, Кого скрывает он под черной пеленою; Лишь руки, на груди лежащие крестом, Колено, голова, рисуемые стройно              Прозрачно-тонким полотном, Вещают в тишине, что гость его покойный Был некогда с душой. Так точно и волкан, Как будто удручен печалию немою, Помпею облачил в дымящийся туман И скрыл ее чело под лавой огневою… И где величие погибшей красоты? Всё пепел, уголь, прах — всё истребили боги! Кой-где, освободив главу от пыльной тоги,        Разбитый храм унылые мечты Наводит и гласит, как голос эпопеи:                   «Здесь прах Помпеи!»

Итак, прощайте! Скоро, скоро Переселюсь я, наконец, В страну такую, из которой Не возвратился мой отец! Не жду от вас ни сожаленья, Не жду ни слез, мои друзья! Враги мои! Уверен я, Вы тоже с чувством умиленья Во гроб уложите меня! Удел весьма обыкновенный! Когда же в очередь свою И вам придется непременно Сойти в Харонову ладью, Чтоб отыскать в реке забвенья Свои несчастные творенья,— То верьте, милые, и вас Проводят с смехом в добрый час! Когда сыграл на сцене мира Пустую роль свою актер — Тогда с народного кумира Долой мишурная порфира, И свист — безумцу приговор! Болезнью тяжкой изнуренных Я видел много разных лиц: Седых ханжей, седых девиц, Мужей и мудрых и почтенных. Увы! Греховного плода Они вкушали неизбежно — И отходили безмятежно, Никто не ведает куда! Холодный зритель улыбался, Лукавый родственник смеялся; Сатира колким языком Об них минуты две судила, Потом — холодная могила Навек бесчувственным песком Их трупы грешные прикрыла! Скажите ж мне в последний раз, Непостижимые созданья! Куда из круга мирозданья, Куда вы кроетесь от нас?.. Кто этот мир без сожаленья Покинуть может навсегда? Не тот ли, кто без заблужденья, Как неподвижная звезда, Среди воздушного волненья Привык умом своим владеть… И, сын бессмертия и праха, Без суеверия и страха Умеет жить и умереть.