Возникла пауза. Долгим взглядом смотрел Феликс на Хатема. Вся эта мальчишеская, почти радостная, бесшабашная открытость так не вязалась со строгим образом врача. Но Феликс понимал, что именно с ним происходит.

– Что значит – иначе? Где и чем тебя обидела жизнь, оставшись с тобой?

– О, понимаю твои слова! – рассмеялся Хатем. – Нет и не было мне никакой радости в том, что эта жизнь осталась со мной. Она дала мне лишь недоумение – отчего же я не погиб со своей семьей, ведь был прекрасный шанс.

– Ты сказал, тебя забрали родственники. Что дальше пошло не так?

– Зачем тебе все это слушать?

– Возможно, я именно за этим и пришел. Ты же столько лет ждал, чтобы все это рассказать.

– Да, ты снова прав, – Хатем глубоко вздохнул, потер ладони, посмотрел поверх плеча собеседника на входную дверь. – Я бы предложил тебе выпить, но у меня ничего нет, я не пью.

– Я тоже.

– Тогда могу позвонить и заказать чай.

– Не стоит. Мне не требуется чем-то занимать рот или руки в процессе истории. Я выслушаю с чистейшим интересом.

Хатем рассмеялся живым теплым смехом.

– Знаешь, Анубис, в твоей компании я чувствую такое расслабление, что даже хочется снять ботинки! Начинаю историю?

– Конечно. Я уже там – стою в твоем детстве, в момент твоего возвращения в Каир с дядей.

– Врачи говорили, что от пережитого потрясения я не помнил почти год своей маленькой жизни. – Хатем вытянул ноги, сложил руки под голову, дополняя невысокий диванный подлокотник. – Не разговаривал, едва реагировал на все, что происходило вокруг. Когда я пришел в себя, они уже все жили в нашем доме на правах хозяев.

– Кто – все?

– Все эти родственники, семья дяди. Анубис, мои родители были образованными, уважаемыми, богатыми людьми, при этом дружелюбными и сострадательными. У нас был большой дом в одном из лучших районов Каира. Родители вели активную общественную жизнь, выделяли средства из собственных карманов на становление Каирского музея, они помогали нуждающимся, но никогда я в нашем красивом гостеприимном доме не видел ближайших родственников – папиного брата Азибо и его жены Наимы. Мы все знали, что где-то в деревне они живут, все у них хорошо, есть небольшая фабрика по производству глиняной посуды, но никогда мы с мамой их не видели. Просто знали, что они где-то есть.

Так вот, когда я очнулся, они уже вовсю обживались в нашем доме. Теперь они были единственными моими опекунами. Не забыть, как дядя Азибо учился мыться не песком, а водой. Как тетя Наима вытаскивала из шкафов наряды моей мамы… она просто рвала их в клочья от злости, что не может влезть в эти платья. Как они гнали наших помощников по дому, а потом звали их обратно, потому что сами не понимали, как со всем этим управляться. И они радовались. Каждый день, каждую минуту они радовались, ощупывая кровати, забираясь в библиотеки, в посудные стеллажи, исследуя каждый предмет своими перемазанными глиной пальцами, они были счастливы.

Но их счастью от того, что они внезапно стали горожанами и могут теперь жить среди стен с застекленными окнами, мешал легкий привкус горечи – совершенно чужой им мальчишка. И о нем еще требовалось заботиться, присматриваться к каким-то его психическим проблемам. А избавиться от помехи они не решались. Я не раз слышал, как они обсуждали, что лучше сделать: подушкой приложить или утопить в ванной, но дядя Азибо, человек практичный, деловой хватки, всякий раз объяснял нетерпеливой супруге, что если извести гаденыша, то их могут выкинуть обратно в деревню, а дом отойдет правительству, к тому же есть еще проблемы с деньгами на счетах – они не смогут ими распоряжаться без меня.

Вот так они и были вынуждены изображать благородных опекунов. Своих детей у них не было, они взяли в дом девочку каких-то дальних родственников. Мать ее вроде умерла, отец не мог или не захотел ее кормить, я не помню подробностей. Мне к этому моменту было уже лет тринадцать, девочке десять, звали ее Алоли. Она была милой, всего боялась, наверное, я был бы таким же, окажись на ее месте. Мы подружились. Можно сказать, я потихоньку прикармливал ее с руки, как дикого зверька. И когда мы начали немного друг другу доверять, я показал ей свою секретную комнату, свою тайную обитель, о которой никто, кроме меня, не знал. У нашего дома был подвал с входом из кладовой. Дядя с тетей понятия о нем не имели, им даже в голову не приходило, что этот дом может расти как вверх, так и вниз. Для них это было слишком сложно. Туда, в этот подвал, я тихо прятал годами различные книги, дневники, письма, бумаги, предметы, коллекционные вещи – все то, чего эти жадные пальцы касаться не должны. Им вполне хватало блестящих грошовых статуэток и позолоченной стеклянной посуды.

Я рассказывал Алоли о перстнях великих людей, о том, кем были эти люди, об истории Египта, о том, что по дневникам своего деда и записям отца учу языки и науки… Она вряд ли что-то понимала, конечно, но слушала с таким же чистым интересом, как ты меня сейчас слушаешь, Анубис.

Хатем перевел дух и опустил взгляд. Его слушатель молчал, ожидая продолжения.

– Уже ночью мы вернулись наверх, уставшие, легли на диван в обнимку. И проснулись от криков. В комнате были какие-то люди, тетя. Она кричала, что я сумасшедший, я опасен, я совращаю свою сестру. На следующий же день меня определили в психиатрическую клинику. Там я провел месяца три, прежде чем со мной заговорил главврач. Спросил меня: «Ты сын Салеха Морси? Ты разве не погиб?» Что мне осталось сказать, только дать надежду – скоро погибну. Подождите немного.

– Понемногу мы стали общаться, я рассказал свою историю. Доктор Фансани Бакри оказался хорошим человеком. Он не знал моего отца лично, но ценил его помощь Каирскому медицинскому университету, в котором еще и преподавал помимо работы в клинике. Доктор Фансани предложил мне поступить в медицинский институт с проживанием в пансионе при нем. Он брался подготовить меня к экзаменам и похлопотать о койке в комнате. Не описать, с каким почтением и благодарностью я принял эту помощь.

Пару раз в году, а то и реже, дядя справлялся о моем лечении. Доктор Бакри отвечал, что прогресса пока мало, лечение следует продолжать. А я тем временем уже находился в пансионе и готовился к экзаменам. Неожиданно для меня самого у меня обнаружились незаурядные способности к медицине. Думаю, если бы Фансани их не раскрыл, я так никогда бы и не узнал о своем таланте.

Иногда до меня долетали слухи о жизни «моей семьи», дядя бесконечно общался с адвокатами, пытаясь добраться до основных счетов отца, но завещание было составлено так, что до моего совершеннолетия опекунам выделялась весьма и весьма скромная сумма, в обрез на содержание дома, одежду и пищу. Доступ к основным счетам получал только я по достижении совершеннолетия – двадцати одного года и то распоряжаться средствами в ближайшие пять лет имел право только под наблюдением адвоката отца.

– И много там было средств, на этих счетах?

– Достаточно много. Боюсь, дядю Азибо просто раздавили бы такие богатства, если бы он мог представить себе все эти цифры в чем-нибудь осязаемом, например в количестве бочек глины и банок с глазурью. Дядя пытался и к адвокату отца подобраться, но тот не желал с ним вести переговоры.

– Но рано или поздно дядя должен был узнать, что ты не в клинике лечишься, а вполне себе благополучно учишься в университете.

– Доктор Фансани это предусмотрел, – усмехнулся Хатем. – Он сказал дяде, что забирает меня жить в клинику при университете, где случай моего психического расстройства будут изучать студенты. Дядя Азибо, толком так и не научившийся пользоваться унитазом, поверил бы чему угодно из уст «уважаемого, образованного человека», а так он называл любого, кто умел шнуровать ботинки. Да и ему было все равно, главное – я живой и они меня не видят в доме.

К окончанию университета «семейство» обо мне и вовсе перестало вспоминать, войдя во вкус городской жизни. Все средства они тратили только на себя, я жил на университетскую стипендию, иногда готовил к экзаменам будущих студентов – мне хватало. Пару раз я прогуливался возле своего дома, видел тетю Наиму, но она меня не узнавала. Однажды дождался, когда они все уехали, и зашел в дом. Ключи у меня были, замки они не меняли. Долго ходил по комнатам – все изменилось просто до неузнаваемости. Они массу усилий приложили, чтобы избавиться от духа прежних хозяев, чтобы даже воспоминания о моих родителях сделались ничтожными и жалкими. И вот тогда я ощутил это, Анубис, почувствовал, как во мне вскипает ярость. Словно спекшаяся кора земли треснула и обнажилась воспаленная лава. Все, что мне нужно, все, что я буду делать дальше, пришло мне во всей полноте и открытости, будто развернулся перед глазами древний папирус с подробным, ясным текстом. Спустившись в подвал, я обнаружил свои сокровища нетронутыми, туда так никто и не додумался заглянуть. Я взял все, что смог унести, и ушел с твердым намерением больше никогда не возвращаться в свой дом до тех пор, пока мои опекуны живы.

– И как долго они прожили после твоего визита?

– Тетя Наима три месяца, а дядя полгода – его яд действовал медленнее, мне хотелось, чтобы он сполна насладился своим мучительным угасанием. Рассказать, как я это сделал?

– Не стоит, думаю, тебе и самому неприятно об этом вспоминать.

– Опять ты прав. Мне почему-то и впрямь было тошно даже думать об этом, хотя, казалось бы, я должен торжествовать и наслаждаться чувством облегчения.

– А что же девочка Алоли?

– К тому моменту ее давно уже выдали замуж, у нее была хорошая семья и маленькая дочка. Я никогда больше не напоминал ей о себе.

– Потом ты закончил университет, вернулся домой, выбросил на свалку вещи опекунов, все, до последней нитки. Но лава продолжала обжигать нутро.

– Да. И это был неутолимый жар. Но я надеялся все-таки его погасить. Дальнейшее тебе известно.

Феликс смотрел на его лицо, словно срисованное с древнеегипетских фресок с изображениями фараонов, разглядывал ясные глаза с длинными густыми ресницами, которым бы позавидовала любая девушка, черные с сильной проседью волосы, с которыми поработала рука дорогого парикмахера, чистейший, ясный лоб, не отягощенный тревогами и сомнениями.

– Ты хирург?

– Нейрохирург, – поправил Хатем. – Доктор наук Каирского медицинского университета.

– Надо же, – выдохнул Феликс, не скрывая сожаления. – Такой потенциал! Доктор Фансани был прав, у тебя настоящий талант. Твоя мумия – просто шедевр, блестящая работа. Сам создавал?

– Конечно! – с гордостью ответил мужчина. – Шедевры создаются в одиночестве.

– Согласен. – Феликс перевел взгляд на пальцы его левой руки. В электрическом свете блистал золотой жук-скарабей. – Символ бога Хепри, созидательная сила солнца и возрождение в загробной жизни. Красивое кольцо. Давай меняться?

Брови Хатема удивленно приподнялись. Он посмотрел на свое кольцо, затем поднял взгляд на Феликса.

– Меняться?

– Да. Отдаю оба перстня Борха в обмен на твое. Или могу предложить любые другие кольца, о которых ты мог только мечтать.

Хатем улыбнулся, затем произнес:

– Согласен. Отдам свое кольцо в обмен на твое, – и он указал подбородком на сияющий золотом вензель в виде буквы «F» с рубиновым камнем в центре. – Не отвечай, Анубис, не надо. Ты не сможешь мне отдать свое кольцо, а я не смогу расстаться со своим. Твой перстень прирос к тебе так же, как и ко мне прирос мой скарабей. Но я благодарен за это предложение, большего и впрямь желать нельзя.

– Послушай, я могу тебе помочь, – в голосе Феликса зазвучали нотки, настраивающие на выход из мира воспоминаний и сближение с текущим моментом. – Содеянное тобою не удастся замять или скрыть, ты все-таки убил достаточно много людей. Но у меня есть кое-какие связи, я что-нибудь придумаю и даже знаю уже, что именно…

Улыбка Хатема застыла, становясь ухмылкой, открытое мальчишеское лицо изменилось на лицо хирурга с остро отточенными чертами, словно невидимые руки фокусника мигом поменяли маски.

– Хатем, прошу, только не уходи от меня, ты ведь так долго ждал момента этой встречи, – Феликс знал, что надо торопиться, но не шевелился, опасаясь, что тот среагирует быстрее. – Давай мы просто встанем и уйдем отсюда вместе. Обещаю сделать все возможное и невозможное, чтобы ты больше не оказался в клетке.

– А я в ней больше и так никогда не окажусь, с меня довольно, – Хатем опустил взгляд. – И ты прав, нам пора идти. Проводи меня домой, Анубис.

Феликс сорвался с места, но Хатем успел коснуться спинки золотого жука. Скарабей отпрыгнул в сторону, обнажая скрытый механизм, и крошечная игла вонзилась в кожу. Смерть наступила мгновенно.

Хатем замер, как сидел, уставившись остекленевшим взглядом в пространство. Феликс подошел к нему, коснулся двумя пальцами шеи и тихо произнес:

– Ты прав, мальчик, так будет лучше. Хорошего тебе путешествия, Хатем.