В тексте романа использованы стихотворения С. Есенина, Ю. Энтина, Б. Окуджавы, а также тексты песен исполнителей русского шансона:

С. Михайлова,

А. Малинина,

М. Шуфутинского,

В. Петлюры,

Т. Тишинской,

Т. Кабановой,

И. Слуцкого,

А. Дюмина,

и др.

 

Глава 1-я. Новый, 2007-й, год

январь 2007 г./январь 1966 г.

Этот год был для меня особо значим – я готовился через год выйти на пенсию.

Поэтому я не пошел к дочери, которая приглашала меня, делая упор на то, что мол, как Новый год встретишь, так и… Будешь один весь год потом…

Но что-то не хотелось мне никуда идти.

После 10 часов вечера я почитал свой философский труд, выпил коньяка, закусил. Потом включил телевизор и принялся смотреть Новогодние передачи.

Но смотрел я вполглаза. Я размышлял о себе, о прошедшей жизни, о том, что ожидает меня впереди. И по каждому пункту своих размышлений приходил только к неутешительному выводу.

Жизнь моя прошла как-то ломано и по большому счету – скверно. Нет-нет, кто-то может сказать о моей жизни, что все совсем неплохо. Но когда собственную жизнь оцениваете вы сами, главное – не внешняя видимость, а ваше внутреннее собственное ощущение. И если оно говорит вам – парень, ты спустил свою жизнь в унитаз – можете с уверенностью верить такому выводу: жизнь вы прожили зря!

Это – по второму пункту.

А по третьему… Ну, что меня может ждать впереди? Что хорошего?

Нет-нет, иногда у меня вдруг появлялось какое-то предчувствие грядущих грандиозных изменений, но ведь такое чувство возникает почти у каждого, из тех, кто недоволен своей жизнью и имеет богатое воображение. Называется это – самообман и самоуспокоение. Это свойственно всем, уходящим на пенсию.

Вот теперь можно сделать вывод. Кто же я? Да неудачник, в определениях и терминологии современного мира. И это ответ на пункт первый!

Но – по порядку.

Почему я считаю, что жизнь не удалась? Потому, что шансы которые мне она предоставляла, были часты и очень масштабны.

Кем только я мог бы стать! И ученым, и начальником, и писателем… А кто я есть? Жалкий учитель с перспективой грошовой пенсии…

Но может быть, вокруг меня – люди, которые поддержат меня в трудную минуту? Те, кому я в той или иной степени дорог, кого называют «плечо, на которое можно опереться в трудную минуту»?

Нет! Родители мои давно уехали на Украину, в Херсонскую область. Много лет назад именно оттуда переехала на Алтай одна из ветвей семьи Когаличенко, а потом связи между алтайской ветвью и херсонской прервались. Но вот уже лет десять, когда родители мои были уже давно пенсионерами, их разыскали представители украинской Инюрколлегии и сообщили, что моему отцу в Херсонской области завещано наследство в виде дома на берегу Черного моря с садом. Родители съездили, им понравилось, и они переехали жить на Украину. И теперь наши связи ограничивались телефонными переговорами да денежными формальностями: на мою сберкнжку «идут» пенсии родителей, а я раз в два месяца снимаю эти деньги, перевожу в конвертируемую валюту и отправляю валютный перевод в Херсон.

Родителям их пенсии вполне хватает на налоги, поддержание дома и сада в порядке и на жизнь.

Моя дочь с сыном живет отдельно, и у дочери давным-давно своя жизнь, честно говоря – не совсем понятная мне.

А более родственников у меня нет. С женами мне как-то не повезло. А возможно, каждая из них считает, что ей не повезло с мужем – и каждый из нас прав.

Есть один надежный друг. Но – именно, что всего один.

Это – философический подход, как говорили в обиходе 19-го века. Я хотел бы одного, каждая из жен – другого, и в итоге мы все были несчастливы.

Да, а женат я был пять раз.

Скажете, я сам не знаю, чего хочу? В том-то и дело, что прекрасно знаю! Причем женившись в очередной раз, я быстро понимал, что ничего хорошего и на этот раз для меня не получится…

Вот сейчас, на склоне лет, ясно, что мне всегда нужна была рядом со собой женщина хотя незаурядная и сильная, но непременно – мягкая и добрая, которая не только любила бы меня, но прежде всего – очень уважала. И требовала бы этого и от наших детей, и вообще от всех окружающих.

При таком же отношении с моей стороны.

Если говорить высоким слогом, мне нужна была женщина-защита от окружающего мира, которую я, в свою очередь, также защищал бы от всех невзгод и бед.

Этого я так и не получил. И каждая моя жена – наверное, тоже чего-то не получала от меня. Так что…

Как говорится, радости могут быть у супругов и разными, а вот беды – всегда одинаковые.

Я размышлял, приходил к неутешительным выводам, и все прихлебывал коньяк, забывая закусывать. На экране тем временем гримасничали знакомые лица (одни и те же «звезды»), звучали все те же пустенькие тексты в шумном музыкальном обрамлении, и главное – сверкали огни, периодически на телесцене вверх «пыхало» пламя, а внизу начинал растекаться туман…

Какое дерьмо!..

И мои мысли приняли еще более обобщенный характер.

Да, способности у меня и возможности на жизненном пути – б ы л и. Но я их не использовал.

Двадцать лет назад, когда все в стране начало медленно, но вся убыстряясь, переворачиваться с ног на голову, я совершил главную ошибку. Во-первых, я оказался не готов к переменам. Но таких было в нашей стране процентов 90.

Во-вторых, я не захотел принять перемены, и отгородился от них, и в результате сейчас я просто не понимаю окружающей жизни. Вообще!

Я не знаю, как правильно реагировать на происходящее вокруг. Я нахожусь в положении животного средней полосы, который вдруг оказался в тропическом лесе. Где все вокруг чужое. И между прочим – пища незнакомая и неясно, что есть можно, а что – нет, а хищников вокруг – полно, и они-то тебя съедят с удовольствием.

Тут мне стало так тошно, что я решил отвлечься и расслабиться единственным приемлемым для себя способом – послушать музыку.

Был я порядком пьян. Поэтому я свалил в полиэтиленовый пакет несколько десятков аудиокассет, взял с полки переносной двухкассетник «Панасоник» и направился в спальню. Подключив стереонаушники, я завалился на постель, закрыл глаза и скоро под звуки спокойной музыки растворился в ее мире, а сознание мое «поплыло»… Я вдруг вспомнил далекий 1965 год, и тот странный Новый год. И Рукавишникову…

«Какой дурак! – думал я. – Варюха, наверное, так бы любила меня… А я – счастье было рядом, нужно было всего лишь протянуть руку…»

«Эх, если бы можно было все вернуть… Как разумно бы я построил свою жизнь… И как бы я любил тебя, Рукавишникова!…»

Наверное, если бы я тогда уснул, ничего бы не произошло. Но нет – я решил поберечь аппарат. Заставил себя встать, и полусонный, взял в одну руку «Панасоник», в другую – пакет с кассетами и как был, с наушниками на голове, побрел в гостиную, чтобы поставить магнитофон на место – на настенную полку. И шел, качаясь и думая – эх, оказаться бы сейчас там, на улице Кучеровых, в 1966 году…

И вдруг ничего не стало. Наверное, я просто-напросто «отрубился» по дороге.

Проснулся я от звука голоса, который не слышал уже много-много лет.

– Эхей, внучек, давай вставай!

Это был полузабытый мною голос умершего дедушки Ильи – материного отца.

Я приоткрыл один глаз. Возле меня, склонившись над моей постелью, стоял он! Мой дед, который, вроде, давно ведь умер!

– Ну и бардак у тебя! – сказал дедушка, окидывая взглядом мою маленькую комнату.

Я ничего не мог понять. Вроде, как я дома – а вроде, как и нет!

Одна часть меня прекрасно осознавала – да дома я, дома! Сегодня встречали Новый год у Ратика Белоперова, потом я провожал Рукавишникову, и она меня обманула – не поцеловала, зараза!

Но – как же моя квартира в Барнауле, Новый 2007 год… Стоп! Какой 2007-й? Ведь встречали 1966-й год?

Тут дверь моей комнаты вновь распахнулась, и молодые веселые лица отца и матери уставились на меня.

– Ну, сын, ты как – жив? Ну, что за беспорядок у тебя!

Я, не двигаясь, перевел взгляд на письменный стол и стул – а больше, кроме кровати, у меня ничего в комнате и не было. Ну, еще тумбочка у окна.

Мой костюм, рубашка, майка, носки – все было разбросано по комнате. Часть висела на стуле, лежала на столе, а часть – валялась на полу.

Это я, значит, такой раздраженный вернулся домой под утро.

И вдруг я чуть не застонал.

На столе стоял, отсвечивая черным, «Панасоник». Рядом с ним лежали наушники, а на тумбочке валялся пакет с кассетами.

Полиэтиленовый пакет с яркокрасными, буквально бьющими по глазам, буквами.

Однако мои родители, как и дед перед этим, похоже, ничего необычного в моей комнате не замечали!

– Ладно, Толик, – сказала мама. – Мы пойдем с папой поспим, а то нам еще вечером идти праздновать…

Она пошла по коридору, остановилась возле печи, и я слышал, как она открыла и закрыла чугунную дверцу.

– Мама! Это ты печь растопила? – это она, скорее всего, обращалась к моей бабушке. Ну, а что – раз дедушка жив, так почему бы и бабушке не быть живой?

– Однако, с Новым годом! – когда мой папа выпивши, он всегда добрый. – На вот!

И он достал из кармана и протянул мне 10 рублей. И пошел вслед за мамой в спальню.

А я соскочил с кровати и закрыв дверь, задвинул защелку. И прыгая назад под одеяло вдруг увидел свое тело.

Ну, не все – руку, голые ноги, часть плеча и груди.

И это было не мое тело… Не тело Монасюка Анатолия Васильевича, 59 годов от роду…

Но может быть, я сплю? Или все это мне привиделось с похмелья? И сейчас я усну – и снова окажусь у себя в постели на диване в барнаульской квартире?

Я закрыл глаза. Я посчитал про себя до десяти, сильно ущипнул себя за руку и открыл их.

Ничего не изменилось.

В дверь постучали, раздался голос бабушки Тины:

– Толик! Тебе дружок твой звонит!

Я встал, накинул на себя одеяло и сунул ноги в тапочки. Пол был ледяным – пока теперь не прогреют дом обе печи, будет холодно.

Я пошлепал в гостиную, где был телефон. Войдя, я окинул большую комнату взглядом – все как и было когда-то! Диван (на нем была постель – как я понимаю, здесь спят бабушка с дедушкой). Шифоньер, круглый стол посередине, вокруг него стулья.

Сервант в углу, в другом – тумбочка со стоящей на ней радиолой. А рядом с ней – телефон, трубка снята.

Я взял ее и приложил к уху.

– Алло! – сказал я. – Слушаю!

– Ну, ты как? – раздался в трубке голос, и я почему-то сразу узнал его. Это был Валерка Миута, мой друг, к 2007 году – также давно умерший.

– Нормально… – осторожно ответил я. – А что?

– Ну, как Рукавишникова? Как ты с ней?

– Да никак! – О том, как было с Рукавишниковой, я также помнил. Как и всю новогоднюю ночь.

Точнее – две новогодние ночи.

– Я к тебе сейчас приду! – крикнул Валерка.

– Погоди!… – Но в трубке уже пищали сигналы разъединения.

И я выразился про себя нецензурно относительно ситуации.

Я прошел в коридор. Справа от меня раздавался треск – это в печи разгорался огонь. Рядом стояла полное каменного угля ведро и совок.

Я задумчиво открыл дверцу, посмотрел на бушующее пламя горевших дров и совком принялся закладывать внутрь уголь. Попадая на пламя и тлеющие дрова, уголь шипел, от него шел пар – он был промерзшим.

Мое тело помнило все нужные движения!

– Уже разгорелось?

Я повернул голову – позади меня стояла в дверном проеме кухни бабушка Тина.

– Кушать будешь? – спросила она. И я услышал, как и в кухне, потрескивая, во второй печи также разгорается огонь.

– Нет! – сказал я. И тут мне в голову пришла одна мысль.

Я зашел к себе, взял в руки «Панасоник» и пошел на кухню.

В отличие от моей комнаты размером не более семи квадратов, наша кухня было большой. Здесь стоял буфет, стол со стульями, была печь, и еще оставалось много места.

– Баб! – сказал я. Она повернула голову от кастрюли, стоящей на плите (бабушка что-то помешивала в ней):

– Чего тебе?

Я воткнул штепсель в розетку (я все помнил! И где электророзетка на кухне, и где вообще все – как это может быть?) и нажал на клавишу. Загремела громкая музыка, и я торопливо убавил громкость.

– Ну, так чего тебе? – спросила, поворачиваясь ко мне, бабушка. – Скоро уже обед будет.

Она не видела магнитофона и не слышала издаваемых аппаратом звуков!

Я максимально увеличил громкость. Ничего!

– Что там руками шевелишь? – спросила бабушка.

Нет, она ничего не видела. И – не слышала!

Загремели двери в сенках, тут же распахнулась входная дверь, впустив в коридор клубы морозного пара.

Миута!

Валерка заскочил, как обычно, без стука, когда был уверен, что я его жду.

– Ну, ты как? Пошли, расскажешь! – Он ухватил меня за одеяло – я все еще был раздетым, в трусах и майке, и с одеялом на плечах!

Миута тоже не видел «Панасоник» и не слышал издаваемых магнитофоном звуков!

Но меня он видел и о щ у щ а л прекрасно – он же за руку тащил меня в мою комнату!

– Чай будешь? – спросил я его.

– Угу! – он уже копался в стопке моих книг на тумбочке. Лежавшего рядом пакета с кассетами он не замечал. Как и наушников! – С вареньем!

– Кто бы сомневался! – буркнул я и вдруг с ужасом осознал – это не я здесь сейчас – это тот Толя, из далекого 66-го года! Его голос и интонации, и Миута ничего не замечает!

– Тащи варенье, Толя, тащи! – как обычно, скороговоркой, проговорил он, уже читая что-то. Он не глядя, смел с сидения стула мои одежды, уселся с книжкой в руках и приготовился к чаепитию.

На кухне я достал из буфета чашку с блюдцем, розетку, банку с вареньем. Наложил вишневого варенья в розетку, налил чаю покрепче. Руки помнили все – где стоит чайничек с заваркой, где на плите – чайник с кипятком. Я брал все не глядя, на память, но вот только ч ь я это была память?

– Ну? – спросил меня Миут, прихлебывая чай. – Как все было? Рассказывай!

– Да ничего не было! Ну, довел ее до дома в пол-шестого, и пошел домой!

– И чо, даже не полапал? Не поцеловал ни разу, что ли?

– Отстань! – сказал я в пространство.

– Ты, Толя, лопух! Она точно из-за тебя приходила!

Он имел в виду – на нашу Новогоднюю вечеринку.

– Отстань, говорю! Голова болит!

– Ладно! – Он выскреб, как всегда, розетку, облизал ложку. – Пошли, мне Чернявский уже звонил, нас ждут! Догуливать будем! Все же осталось! И девы обещали придти!..

– Ты-то как? – спросил его я. – Как управился с двумя?

– Ну, а чего? Довел до общаги, договорился на сегодня!

– Ты что, и Любу пригласил?

– А чо? Она хорошая девка!

– А то, что я никуда не пойду! Сейчас – это точно!

– Ну и ладно! Берик сменился, обещал придти (Берик – тот, кто перед Новым годом выключал во всем поселке электричество).

– Ну, вот и славно! Вот и славно! – сказал я, а Миут вдруг вытаращил глаза.

– Чего – славно?

Я спохватился: оборотец этот речевой – из будущего! Нужно быть осмотрительнее.

Знаете, к этому моменту я уже все понял. Не в деталях – в главном! Я – в теле себя самого, в возрасте 17 лет. И мне придется теперь с этим жить. Т а к жить…

– Ладно! – сказал Миут, вставая. – Я – переодеваться, и пошел к Ратику. Ох, он вчера и злой вернулся!

– Ну, скажи ему, что ничего не было. Я просто довел Варьку до дома!

– Он – не поверит!

– Его проблемы! – ответил я, и вновь озадачил друга.

– Чего? Ты откуда слов таких нахватался?

– Иди! – раздрай во мне нарастал, нужно было хорошо все обдумать, а он мешал. А я совершенно не способен был контролировать ни свою речь, ни вообще ничего.

– Ты приходи! – сказал он, открывая дверь и запуская еще одну волну белого холодного воздуха. – Любка о тебе наверняка спрашивать будет!

– Иди-иди, не холоди! – сказал я ему.

Однако подумать мне не пришлось – буквально через несколько минут к нам в дом ввалилась в полном составе моя компания – Сашка Гемаюн, Борька Бульдозер, Валюха и Галка.

– С Новым годом! – верещали девчонки, дергая меня за тенниску – я хотя бы одеться успел! Борька тоже что-то говорил, а Сашка, как обычно, лишь чуть виновато улыбался.

Как все очень сильные физически мальчишки, он был немногословным. И очень добрым по характеру.

– Тихо! – выглядывая из кухни, сказала бабушка. – Взрослые еще спят!

Пришлось всех моих друзей поить чаем и кормить праздничным пирогом с черносливом…

 

Глава 2-я. Мне, как воздух, нужен план!

январь 1966 г.

Был поздний вечер. Давно вернулись родители, и угомонились, и уснули. Давно спали уже и мои дед с бабушкой. Догорала печь, и поэтому у меня в комнате было жарко.

Я смотрел на угол письменного стола – придвинутый к наружной стене дома торцом, он из-за боковых ящиков был расположен весьма своеобразно: чтобы дотянуться до дальнего угла, нужно было наклониться над крышкой стола. Потому что подойти напрямую мешала тумбочка.

У меня ведь четверть комнаты занимала печь, которая отапливала гостиную-зал, где сейчас спали деды, но основное «тулово» печи находилось в моей комнате. А между печью и стеной, у которой торцом стояла кровать, была дверь.

Это – со стороны коридора. А напротив него была наружная стена с окном. Под ним стояла тумбочка. А впритык к ней, между печью и стеной с окном – письменный стол.

Кроме этого, никакого пустого пространства в комнате не было. Только узкий проход шириной метра полтора между столом с придвинутым к нему стулом и моей кроватью.

Так что «Панасоник» я поставил в единственном малодоступном (всего лишь малодоступном – не более!) месте.

А наушники и аудиокассеты в пакете я засунул во внутренне пространство письменного стола, на нижнюю полку.

По крайней мере, если я буду сидеть за столом – писать, читать, кушать – и магнитофон, и кассеты не будут ни для кого доступны. Я ведь не знаю – эти предметы из будущего просто для всех невидимы, или и н е о с я з а е м ы тоже?

Жара в комнате стояла – градусов 35. И так будет почти до утра – печь начнет выстывать лишь часов после трех.

Я лежал на кровати, и думал. Свет был выключен, так что помешать мне никто не мог.

Итак, я очутился в прошлом. Это – факт. Почему я очутился здесь – в общем-то, неважно. Так как я теперь здесь, скорее всего – навсегда. Но это уже не факт, а лишь предположение. Примем его в качестве допущения, и тогда передо мной встает вопрос: что делать?

Ответ, в общем-то, не блещет изяществом и сложностью – жить! Причем ничем не выказывая, что я – в общем-то, не совсем Я.

Но коли уж так получилось, и нечто (или некто?) выполнил мою просьбу и перенес меня в прошлое, невредно вспомнить, для чего это я так сильно хотел вернуться назад, в прошлое.

Чтобы иметь возможность переделать свою жизнь.

Тогда мне нужен план. План, выполняя который, я смогу прожить иную жизнь. По-настоящему счастливую. План, который поможет избежать жизненных ошибок.

Думаю, я не случайно оказался именно в этом моменте прошлого. Где-то здесь я должен начать перекраивать прошлое, потому что из него и начинает вырастать то, что потом будет способствовать моим многочисленным жизненным ошибкам.

Но ведь не все из того, что я пережил, я хотел бы избежать. Значит, начинать нужно не с плана, а с разделения узловых жизненных пунктов на нежелательные и необходимые.

Я встал с кровати, включил свет и босиком (пол был теплым) подошел к столу. Достал чистую тетрадку, авторучку, и сел за стол.

Для начала я разделил листок на две половины. А затем написал на каждой из них:

НУЖНО ИЗБЕЖАТЬ: I НУЖНО СОХРАНИТЬ

1. Срочную службу в С. А. I 1. Службу в Железнодо-

I рожном райотделе мили-

I ции г. Барнаула

2. Учебу в пединституте I 2. Жилье родителей в Бар-

I науле

3. Первичный путь I

личной жизни – «нет» I

женам! I

ЧТО НЕОБХОДИМО СДЕЛАТЬ

1. Если я не хочу (а я категорически не хочу) проходить службу в армии, то мне необходим для обучения факультет института или университета, где имеется военная кафедра. Скорее всего – мне подойдет юрфак Барнаульского университета.

Кстати, это позволит после окончания юрфака работать следователем в Железнодорожном райотделе.

2. Гарантию поступления на юрфак может дать только серебряная медаль. В этом году будет два выпуска (10 и 11 классы), а значит – конкурс во все вузы будет ровно в два раза больше, чем обычно.

3. Для получения медали нужно в первую очередь пересдать экзаменационно «Основы государства и права» за 8-й класс, и как-то нейтрализовать неприязнь Орангутанги. Дмитрий Иванович пятерок не ставит, а значит по математике одна четверка в аттестате – гарантирована. Ну, а геометрию за 9-й класс я пересдам – ее будет принимать Эльвира Георгиевна, а не Дмитрий Иванович. Она нас учила в девятом классе, а не он…

Мне нужна пятерки по истории и по литературе/русскому языку, потому что «серебро» можно получить, имея не более одной четверки. А четверки от «Дмитрия» – не избежать, так что тут и суетиться нечего…

Что делать с литературой – я знаю. Но нейтрализовать Орангутангу можно только с помощью ее мужа.

Вопрос – как можно понравиться ее мужу – первому секретарю райкома партии?

Я задумался. Потом взгляд мой упал на «Панасоник», выглядевший в обстановке моей комнаты чужеродно, и я подумал…

А если перенос магнитофона – не случайность? Если всему, что попало сюда со мной, кем-то определена некая роль?

Тогда… Внезапно мне пришла в голову мысль – уличный оркестрик! И я в качестве солиста. У меня ведь был (да что это я – есть!) сильный голос, так что…

Я записал:

4. Организовать из Бульдозера, Моцарта и девчонок уличную рок-группу.

Для чего из моих записей выбрать песни для репертуара.

Но – как я буду проигрывать их ребятам? Не на «Панасонике» же – да и попробуй я, ничего не выйдет – они и не увидят магнитофон, и не услышат ничего… Значит, мне нужен магнитофон нынешней эпохи.

Тут я вспомнил, что вот уже с полгода, как в районный универмаг завезли первые тогда катушечные магнитофоны. Это была «Чайка-М», стоимостью 114 рублей (деньги по тем временам огромные – мой папа-судья получал 130 рублей в месяц).

Но проблема решалась, и, возможно – отнюдь не через папу…

Я записал под следующим пунктом:

5. Выпросить у деда магнитофон и десятку на гитару.

И принялся размышлять дальше.

Через полгода отца переведут в Барнаул – заместителем председателя краевого народного суда.

А в сентябре 1968 года отцу предложат перевод в Волгоград – на высокую должность председателя Волгоградского областного нарсуда.

В моей прошлой жизни он не поедет из-за меня. Значит, я сделаю все так, чтобы они с мамой уехали, оставив жилье нам с женой.

Но жена должна быть… Тут я не думал – я ведь здесь оказался, чтобы жениться на Варьке.

Но сделать это необходимо лишь в августе 1968 года, причем Варвара должна быть студенткой, у нас не должно быть детей, мы должны КРЕПКО СТОЯТЬ НА НОГАХ (материально!) и быть прекрасной парой.

Тогда родители уедут, а нам останется наша общая квартира. В советское время это было самой в общем-то, обычной практикой.

Потому что чиновникам ранга отца при переводе всегда предоставлялось жилье – из фонда номенклатурного жилья обкома партии.

Должность отца была номенклатурной.

Из вышеупомянутого я не знал лишь одного – каким образом, будучи студентом, я смогу не просто как-то обеспечивать семью, а крепко стоять на ногах?

Я отложил эту проблему в памяти. Как говорится, до срока еще два с половиной года, так что – жизнь покажет…

Что еще я бы хотел изменить? Я хотел бы измениться сам.

Я – слабак, поэтому – трусоват, хотя, конечно, меня уважают за интеллект. Но интеллект – вот он, при мне. А физическое развитие мне может обеспечить быстро… занятие каратэ.

В прошлой жизни я изучал его в 70-е годы, неплохо владел тогда приемами, но навыки утратил с возрастом. Но теперь у меня было молодое тело, значит, нужны тренировки.

Я быстренько прокрутил в голове – что мне нужно?

Во-первых, снаряды. Из всех моих знакомых боксерская груша и мешок были лишь у Вовки Глазина. Но Вовка закончил школу в прошлом году и учился теперь в сельхозинституте в Барнауле.

Стоп! Он же наверняка приехал на праздник домой, в Боговещенку!

Значит, утром я беру за попу Миута (они с Глазиным дружили), и мы идем к Вовке. И я уверен – он не откажется одолжить свои снаряды всего на полгода! Все равно они висят у него здесь без дела.

Рассуждаем далее – нужно разрешение родителей на некоторые изменения в доме – пропустить через потолок крюк, и натянуть нитки на потолке в гостиной.

Деды на днях уезжают в Казахстан, и по всей видимости – надолго. Так что – уговорю, блин!

Предположим, все это удалось. Каков же план моих действий?

Итак, я пообещаю родителям, что закончу школу с медалью, но взамен мне нужно:

– Согласие на изменения в доме;

– Магнитофон и гитара;

– Разрешение на репетиции у нас дома днем, в их отсутствие;

– Возможность жить согласно пунктам «Режима дня».

Для начала набросаем этот «Режим дня».

Я вырвал пару листков из тетради и долго писал, черкал – и снова писал… А в конце концов аккуратно написал его и тут же прикрепил кнопками на стенке печки – то есть на самом видном месте! Так, что «Режим…» был виден мне с кровати, а родителям – при входе в дом от двери из коридора.

Родители должны знать своих детей-героев! И если что-то им способно об этом все время напоминать – грех не использовать.

РЕЖИМ ДНЯ

Б У Д Н И:

1. 8—00 – 14—00 – посещение занятий в школе;

2. 14—00 – 15—00 – тренировка;

3. с 15—00 – обед;

4. 15—30 – 16—30 – выполнение домашних заданий

5. 16—30 – 18—00 – репетиция оркестра;

6. 18—00 – 19—00 – домашние задания;

7. 19—00 – ужин

8. После ужина – свободное время!!!

В О С К Р Е С Е Н Ь Е:

1. 8—00 – 9—00 – тренировка;

2. с 9—00 – завтрак;

3. 9—30 – 11—00 – домашние задания;

4. 11—00 – 13—00 – посещение библиотеки и личное время.

5. 13—00 – обед.

6. И – (УРА!!!!) – свободен, как сопля в полете!!!!

После этого на маленьком листке я написал убористым почерком план действий на два года вперед. Этот документ не должен был и не мог увидеть никто, кроме меня. Поэтому я достал из стола пластилин, размял тюбик и отщипнул от него четыре кусочка.

Я повернул магнитофон обратной стороной, открыл панель, закрывающую пространство внутри «Панасоника» – там должны были быть шесть круглый батарей, но было пусто, – и прикрепил листок на пластилине на задней крышке батарейного отсека, а потом защелкнул его на место.

Часы на моем столе показывали половину четвертого. Рядом с ними стояла фотография – Валюха Разина со снимка смотрела на меня.

«Прощай, Валюша!» – негромко сказал я, вставая со стула и подходя к выключателю.

Я выключил свет, поворочался и, наметив план на завтрашний день, вскоре уснул.

Утро 2-го было еще выходным днем. Проснулся поздно, печи уже вовсю шумели – в них горел уголь.

Я спросил родителей, не собираются ли они уходить, получил ответ: «Нет», и договорившись о том, что мне нужно сделать им чрезвычайное сообщение, пошел к бабушке на кухню.

Там я позавтракал, позвонил Миуту и надевая «Москвичку», сказал родителям, чтобы они посмотрели на стенку печки в моей комнате.

– Вам это понравится! – крикнул я уже из-за порога.

Миута пришлось дожидаться у него дома – он еще не ел. Я поболтал с его мамой и отцом – на удивление мне далось это легко, словно я и не был гибридом шестидесятилетнего мужчины и подростка. Они ничего не заметили, потому что разговаривали, как обычно – а я помнил памятью 17-летнего Толика, как они обычно с ним говорили.

Я вообще очень многое помнил его памятью – хотя не исключено, что память просто вернулась ко м н е с а м о м у. Став 17-летним, я просто все вспомнил, что было со мной за семнадцать когда-то прожитых лет.

С Глазиным мы тоже договорились быстро – я пообещал, что он получит свои спортивные снаряды в целости и сохранности, и вместе с Валеркой мы вернулись и принесли снаряды ко мне, но в дом пока я заносить поостерегся – мы спрятали их в темной кладовой на веранде.

Потом мы зашли ко мне, и я принялся при Валерке названивать по телефону: на номер 3—93 – Вовке Чернявскому, на 5—17 – Нельке, поздравил ее с Новым годом. Позвонил Надьке Лишайниковой, не поленился вспомнить свой собственный номер – 3—68 (тоже не забыл!!!).

Я старался болтать легко, и сначала я чувствовал некоторое напряжение – мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь меня заподозрит… Но ничего подобного, все прошло, как по-маслу.

Так я начал адаптироваться – то есть врастать в среду, говоря терминами далекого будущего…

 

Глава 3-я. Начало положено: с богом!

все тот же январь

После обеда я попросил всех задержаться на кухне.

– Имею чрезвычайной важности сообщение! – сказал я.

И принялся самолично разливать всем чай. Кроме бабушки – она мыла у таза с горячей водой посуду.

– В общем, мам, папа – я решил с Валей порвать! – сказал я.

– Сла-ва богу! – сказал дед Илья. Он был всю жизнь отчаянным ловеласом-бабником, в отношения с женщинами входил легко и, что всегда поражало меня и чему я не верил – за всю жизнь ни разу не подрался из-за женщины. Хотя гулял напропалую с замужними.

Легко общаясь с дамским полом, дед никак не мог понять моих страданий относительно Валентины Разиной. И всячески меня осуждал, стыдил и даже ругал. Матом, когда родителей не было дома.

– Де-ед! – оборачиваясь, сдержала его бабушка Тина.

– Правильно сделал, наверное! – поддержал тестя мой папа.

Мама тоже выразилась в том же смысле, что, мол, порвал – и хорошо. И славно! Будем жить себе дальше, без хлопот…

Но я тут же опроверг ее мнение. Насчет жизни без хлопот.

– Вы режим дня почитали? – негромко спросил взрослых я.

Мне подтвердили: да, мол, прочитали, молодец!

Но я ожидал не этого. Я надеялся, что кто-нибудь из них подставится. И не ошибся – подставилась мама, у нее всегда было потрясающее чутье.

– Толик, а что это за репетиции оркестра? Какого оркестра? И почему – у нас дома?

– Мам! Ты всегда говорила, что у меня хороший голос и я в тебя пошел. Я хочу попробовать петь. А оркестр – это Борька Бульдозер и Жека Моцарт. Ну, и девчонки. Так вы разрешаете? Репетиции и тренировки?

– Ну, хорошо, по времени все сходится – мы же до шести вечера на работе. Зачем тебе разрешение?

Мама работала в нашей школе, а после обеда (она приходила домой около часа дня) она работала до вечера еще и в нашем профтехучилище – там она преподавала, как и в школе, русский язык и литературу.

– Действительно… Да и разрешение на тренировки – тренируйся себе, что мы тебе должны разрешить?

– Пап! Мне для тренировок нужно повесить в проем двери грушу, а в гостиной – крюк для мешка.

– Это ему нужно потолок пробить! – мигом сообразил мой многомудрый дедуля. – Чтобы крюк мешок с песком мог выдерживать!

– Не может быть и речи! – сказала мама. – Ты всю квартиру изуродуешь!

– Мне еще нитки нужно натянуть прямо под потолком! – сказал я. – Через всю комнату!

– Какие нитки? – поинтересовался дед.

– Белые!

– Ну, если белые… – пробормотал дед Илья, соглашаясь, но не тут-то было!

– Ни в коем случае! – сказал мой перестраховщик-отец. – Ты же изгвоздаешь квартиру!

– Нет, ну нитки-то что – пусть повесит… – вносил разлад в единое мнение дружной компании мой дед.

Я всегда любил его – за бесшабашность, широту души, абсолютное бескорыстие. И он всегда был на моей стороне. Вот и сейчас он делал главное – вносил диссонанс в стройную шеренгу моих любимых родственников.

И я немедленно воспользовался этим.

– Пап, ты говорил, что тебя переводят в Барнаул – примерно через полгода, как только освободится место в краевом суде. Так?

– Так! И что?

– Ну, и что тебе до того, что полгода на потолке в комнате будет крюк? Перед отъездом я тебе обещаю – крюк отверну, отверстие замажу. Ну, а нитки сниму!

– Зачем тебе нитки?

– На них будут подвешиваться перед тренировкой шарики, ну, а я буду попадать в них руками и ногами! Мам, ты выписывала позапрошлый год мне книгу по самбо, потом – боксерские перчатки! Хотела, чтобы я стал физически крепким, ну, так и делай все до конца!

Кстати, тренироваться я буду, начиная с апреля, на веранде. Так что нитки сниму. Ну, и крюк ликвидирую!

– Ладно! – сдалась мама. – Если только на несколько месяцев…

– Мам! – я соскочил с табурета, подбежал и, наклонившись, поцеловал ее в щеку.

– Но это не все! – я приступил к самому главному и самому трудному. Родители были скуповаты, копили целый год на поездку на юг, да и зарплаты в 60-е годы были маленькими.

Впрочем, в этом году ведь они не могли ехать на юг – сначала мои выпускные экзамены в школе, потом переезд в Барнаул, потом мои вступительные экзамены в ВУЗ…

– Родители, мне нужно рублей 120—130! Вот поэтому мне и необходимо для репетиций оркестра и согласие, и помощь!

– Да ты что! – папа аж начал хватать ртом воздух.

– Внучек, да это же такие деньги! – бабушка перестала мыть посуду и, вытирая руки полотенцем, подошла к столу.

– Баба, дед! – Я перенес направление удара в их сторону. – Сколько я помогал вам в саду? Обрабатывал виноградник, торговал фруктами… (Я действительно прежние годы каждое лето ездил к ним в Азербайджан, где они еще недавно жили, и помогал в саду). Ну, и вы помогите мне!

Пришло время нанести основной удар. Главным калибром!

– Через два месяца у меня день рождения, – сказал я. – Мне ведь восемнадцать исполняется! Ну, пусть это будет подарок мне на совершеннолетие! Мама, дедушка!

Невооруженным глазом было видно, что они заколебались. И я нанес завершающий удар:

– Я обещаю, если вы сейчас поможете мне, я закончу школу с медалью!

Это было еще то! Мечта моих родителей, и до сих пор – совершенно не интересовавшая меня деталь завершения школьной учебы.

– Я обещаю! – я бил и бил в нужное место.

– Но зачем тебе такие деньги? – папа почти согласился, но продолжал искать лазейку для отступления.

– Я куплю магнитофон и гитару! И кое-какие оборудование!

Я имел в виду микрофон и бобины с магнитной лентой для «Чайки-М».

– Гитара – понятно, – вмешалась в разговор мама. – Но магнитофон – это ведь роскошь! Нет, Толянчик, это слишком дорого.

– Ну, все! – сказал, вставая, дед. – Мы тебе, внучек, подарим. Мы на день рождения не приедем, так что заранее тебя поздравляем!

– Де-ед! – всплеснула руками бабушка.

– Все. Хватит, бабка! Пошли, внук, одеваться…

– Подожди, деда! Так а как с тренировками? С крюком, нитками?

– А-а-а! – махнула рукой мама. – Чего уж, тренируйся!

И папа что-то промычал под нос – типа, вот ведь хитрый какой пацан получился! Всего добьется!

Вслух же он сказал:

– Медаль что б была!

На что я ему ехидно ответил:

– Отчитываться буду перед дедом!

Хоть день был и праздничный – почта, банк и магазины работали – по три дня эти структуры тогда не отдыхали. А нынче 31-е было воскресеньем, так что мы дедом Ильей что называется – «оттянулись по полной».

В течение часа мы сходили в сберкассу, он снял деньги и мы тут же пошли в универмаг. Мы купили магнитофон, несколько катушек с лентой для него, затем в отделе «хозтоваров» – паяльник и «припой» – олово для паяния.

А вот с гитарой я решил повременить – все же следовало посоветоваться с Бульдозером. Он разбирался в гитарах.

Всю вторую половину дня я сидел, закрывшись в комнате – от того, что мне предстояло сделать, зависело почти все.

Для начала я безжалостно отрезал соединительный штеккер с куском шнура от шнура стереонаушников. И затем, очистив оба конца, я принялся соединять стереошнуры с монофоническим шнуром для перезаписи на древнюю «Чайку» – это была ювелирная работа! Соединить две «минусовые» оплетки и спаять их воедино. Соединить два тоненьких «плюсовых» проводка шнура со штеккера и также спаять их.

Теперь освободить от изоляции шнур записи «Чайки» и спаять все это в нужную мне систему соединения стереовыхода «Панасоника» с монофоническим входом катушечного магнитофона.

Для непосвященных: магнитофоны «Панасоник» данной модели не имеют выхода «Out» и не предназначены для записи с них на другие аппараты. Но у них есть выход для наушников. Вот я и изобретал систему перезаписи, отрезав от наушников кусок шнура с соединительным штеккером.

Я возился часа два. Но в конце концов, когда я, отключив звук (на всякий случай!) «Панасоника», соединил его стереовыход наушников с «Чайкой» и включил на катушечнике режим «запись» – ура! Все получилось!

Катушка начала вращаться, а в зеленой электронной лампе-индикаторе записи зашевелились беловатые лепестки – показатели уровня поступающего в магнитофон «Чайка-М» наружного сигнала.

Ручкой на панели «Чайки» я отрегулировал движение «лепестков» индикатора и включил звук – голос Стаса Михайлова негромко зазвучал в комнате.

Я решил главную проблему будущего нашего трио – я мог давать прослушивать ребятам песни, ну, а дальше все зависело от Моцарта – он заканчивал музыкальную школу и должен был уметь подбирать звуки и расписывать затем партитуры для нас.

Для пробы я решил записать одну сторону пленки.

Меня позвали на ужин – а аппараты бесшумно делали свое дело – один «выдавал» звуковой сигнал, другой – фиксировал его на ленте.

После ужина я опять закрылся в комнате.

Я писал письмо в Славгород. И это заняло у меня почти весь вечер.

Я прервался лишь один раз – мне позвонил Валерка и предложил «пойти прошвырнуться». Я ответил, что завтра, сходим на танцы в РДК.

А послезавтра – в кино, я сегодня уже видел афишу, в «Победу» привезли детектив ГДР. Из серии «В полицию звоните 110».

На том и порешили. И в этот вечер меня больше никто не беспокоил.

Письмо получилось неуклюжим, но главное – полностью характеризовало ситуацию.

«Дорогая Валя!»

Пишу тебе последнее письмо, потому что смысла в переписки у нас с тобой нет.

Ты уклоняешься от встреч, не приезжаешь, и мне кажется, тебе просто все это не нужно.

Я долго верил и надеялся… (Далее – лепет влюбленного пацана на полстраницы).

Но дело в том, что начинается подготовка к экзаменам. Потом мы переезжаем в Барнаул. Сразу же – нужно поступать куда-то, иначе – армия.

Так что ты прости, но больше я писать не буду.

Вот если бы (несбыточные надежды сопливого влюбленного мальчишки еще на полстраницы), то тогда, конечно…

А так…

Прощай!

02.01.66 Анатолий

Я переписал все это на чистовик, перечитал и запечатал конверт. Потом подписал его и лег в постель с книжкой в руке.

Нужно было продолжать адаптироваться. Мы с Миутом в то время читали роман Штильмарка и Василевского «Наследник из Калькутты» (потрясающе интересная книга!), и назавтра Валерка мог спросить меня: «сколько я прочитал, что там было и как мне понравилось».

На следующий день родители пошли на работу, деды начали собираться в дорогу, а я, чтобы не мешать, пошел с утра к Бульдозеру.

Нужно было решать вопрос с гитарой.

Я правильно сделал, что не купил инструмент в универмаге. И после того, как я все объяснил Бульдозеру – и про свою задумку, и про гитару, он сразу загорелся моей идеей.

– Слушай! – сказал мне Борька. – Мне предлагают гитару – цыганскую, струны просто звенят! Но стоит она 15 рублей. А у меня только пятерка. Если ты достанешь десятку, я куплю себя ту гитару, а тебе отдам свою. Ты же знаешь – у меня хорошая гитара! А тебе все равно нужно будет только ритм «давать» – сольную партию буду «делать» я, а Моцарт клавишную…

У меня была лишняя десятка. Если помните, утром 1-го мне подарил ее отец.

– Держи! – сказал я. – И гони свою гитару! Я только что как бы купил ее у тебя!

Так что я вернулся домой с гитарой и согласием Бульдозера на участие в нашем оркестровом трио.

Он пообещал сегодня же встретиться с Моцартом и девчонками. Относительно наших девочек у меня была одна задумка, но вот получится что-то из нее, или нет – могло показать лишь время.

Вечером мы с Миутом были на танцах в РДК. И впервые встретились с одноклассниками – у нас были каникулы, так что танцзал сегодня был полон! Многие из старшеклассников пришли на танцы.

С нашими девами мы встретились в этом году впервые…

– Как Новый год? – спросила меня Карасева, когда мы столкнулись во время танца.

Я танцевал с Надькой Лишайниковой, Миут – с Нелькой. Он решил, что пора мириться – и перед танцами озвучил мне эту ценную мысль.

А вот мое намерение порвать с Валей он одобрил – увидел, что я бросаю письмо в почтовый ящик возле магазина рядом с автовокзалом, выслушал мои доводы, и сказал:

– Давно пора, Толя! Ну, чо ты маешься, переживаешь… Проще будь с ними, с бабами…

Так что мы медленно двигались под звуки музыки ансамбля РДК – с эстрады нам подмигивал Берик – он играл в ансамбле на трубе, кларнете, саксофоне.

Одним словом – «на духовых» инструментах.

Периодически пары сталкивались во время танца – как я говорил, зал был полон.

– Так как Новый год? – ехидным голосом спросила меня Карасева, когда наши пары сблизились во время танца.

– Нормально! – ответил я.

– А как же твоя Валя? – не унималась Светка. Она придерживала партнера на месте, чтобы иметь возможность «излить на меня желчь» – ревновали нас наши девы!

– Не приехала! – ответил я.

– И правильно сделала!

– Это – точно! – пробормотал я, несколькими движениями уводя в сторону Лишайникову и тем самым отдаляясь от Карасевой.

– Ты не переживай! – сказала сердобольная Надька. Она была хорошим другом – бескорыстным и преданным.

– Да я и не переживаю! – ответил я. – В кино завтра пойдем? Гедеэровский детектив!

– Ага! – согласилась Лишайникова. – Билеты возьмешь?

– Само собой! Вон и Нелька с Миутом, видно, помирились – смотри, Куницына сияет, как начищенный пятак! Как Новый год-то прошел?

– Хорошо! Никто не напился, на елку ходили! Но лучше бы и вы, ребята, с нами были… Последний год все-таки вместе!

– Надь, ну не капай на мозги, ладно? Сам думаю, что вместе с вами было бы веселей!

– И хорошо! – И Надька на мгновение прижалась ко мне упругой грудью, а потом отпрянула и засмеялась.

Это ничего не означало – шутили мы так с ней! Могли и поцеловаться, шутя, без эмоций!

Танец закончился.

И мы еще долго беззаботно танцевали, болтали, шутили. Мы любили друг друга по большому счету, и были очень дружны.

Вечером на следующий день мы были в кино.

Перед началом сеанса я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Поискав глазами, и сумел «зацепиться», не взирая на то, что она торопливо повернула голову. Это была незнакомая мне женщина. Потом, выходя из зала после окончания сеанса, я ее рассмотрел – у нее было некрасивое лицо. Даже не так – некрасивой была кожа. Сероватого оттенка, неровная, как бы в оспинах. Глаза, нос, губы были вполне миловидны, волосы – пушистые, темные, длинные, волной падали на плечи из под песцовой шапки.

Она вообще была одета небедно – светлое пальто с песцом, кожаные сапожки.

На вид – лет двадцати пяти-тридцати. И я ее раньше как-то не замечал.

– Кто это? – спросил я у наших дев. Мы шли вчетвером, а чуть впереди – эта дама.

– Это Жанна Игоревна, – сказала все знающая Нелька. – Преподавательница из медучилища. Вы-то с Миутом должны ее знать – считай, почти что сами студенты медучилища.

Она все еще злилась на нас с Валеркой за Новогоднюю ночь, проведенную нами вместе с девочками из училища. Боговещенка – маленький поселок, и я уверен, что все, кто хотели знать, уже знали все подробности нашей праздничной ночи. Включая и скандал с Рукавишникой.

Варька, кстати, тоже была в кино, смотрела на меня украдкой, и сейчас шла в толпе зрителей где-то впереди.

– А ты откуда знаешь эту Жанну Игоревну? – перевел разговор «на конкретику» я.

– Она после мединститута приехала к нам преподавать. А потом разводилась с мужем, и мой отец был ее адвокатом на суде. У нее здесь родители и кажется, маленький сын.

Через день мы с Миутом и моей мамой провожали наших дедов в Казахстан. Через нашу станцию проходил поезд «Барнаул-Днепропетровск», на нем они и уезжали от нас.

Наша с Миутом задача была погрузить в багажный вагон поезда дедов сундук.

Сундук был большой и тяжелый. Дубовых досок, размером примерно метров эдак 1,5 х 1,0 х 1,0. И весом – килограммов 65—70.

Между прочим, когда-то на нем спал я. Я родился в Азербайджане, и в возрасте 3—7 лет вот на нем и спал.

А теперь в сундуке были все пожитки моих дедов…

Мы с Валеркой справились с задачей – погрузили сундук. А когда подошли к вагону, я успел только расцеловаться с дедами, и они сели в тронувшийся вагон. Мама всплакнула, но я сказал:

– Мам, ну что ты? Они ведь не навсегда едут, да и мы будем к Гале ездить!

Галей звали мою тетку и мамину сестру.

Ну, а на следующий день я вышел часиков в 12 из дома и направился «пошариться» – погулять по улице. Хотя какой черт «погулять» – на улице было холодно и мела поземка!

Но я, подняв воротник «Москвички», упорно шел сквозь ветер по улицам, заходя в магазины.

Честно говоря, я искал Рукавишникову. Ведь если меня не обманывала интуиция, как вот я Варьку сейчас – так и она должна была искать ну, как бы случайной встречи со мной. В кинотеатре я заметил – она сидела примерно на нашем ряде, но у противоположной стены зала, и смотрела больше в нашу сторону, чем в сторону экрана.

Вы скажете – а школа? Так ведь каникулы, блин, последние школьные зимние каникулы нашей жизни…

Поэтому, думаете, я один шатался по улицам? Щас! То и дело я сталкивался с ребятами из нашей школы – старшеклассниками. А младшие, не смотря на пургу, носились по улицам, проваливаясь в глубокие сугробы на обочинах, и что-то верещали, кричали…

Я здоровался со встречными, уклонялся от приглашения «пойти и принять по маленькой за Новый год», и вспоминал вчерашнюю встречу с будущими эстрадными коллегами.

Был вечер, родители ушли в кино на 19-часовый сеанс, и никто не мешал встретиться у меня дома мне, Борьке-Бульдозеру, Женьке-Моцарту и девчонкам.

Я изложил им свою задумку. Потом притащил в гостиную магнитофон (естественно, не «Панасоник») и, включив его, проиграл несколько песен. Которые планировал подготовить с ребятами к исполнению.

– Не, ну чо, – сказал Моцарт. Мы смотрели на него с надеждой – от него зависело все. Он должен был стать нашим аранжировщиком – адаптировать музыку магнитофона к исполнению на баяне и гитарах. – Сделать можно. Ты, Толян, ритм будешь задавать, Борька – соло-гитара, ну, а я обеспечу мелодический рисунок… Нам бы ударника еще…

– А если девочки на маракасах будут шуршать? – спросил я. – Ну, вместо ударных?

– А где мы возьмем маракасы?

– Сделаем! – сказал я. – Купим четыре больших «калейдоскопа», стекляшки из них вытряхнем, насыплем внутрь горох. Примитивно, конечно…

– Да ерунда! – загорелся Моцарт. – Мы же не на конкурс исполнителей собираемся, а на Бродвее играть! Сойдет!

– Мы не хотим на маракасах шуршать! – заявили в один голос девчонки. – Мы тоже петь будем!

– Не будете! – отрезал я. – Подпевать можно, голосовой фон создавать: «А-а-а-а» там, и тому подобное. Можете танцевать!

– Танцевать? – Галка задумалась. – Толь, включи музыку!

Я включил магнитофон. Голос Михайлова запел: «Покраснела рябина, посинела вода…», а Галка…

Она встала перед нами, подняла над головой тонкие руки и соединила кисти кончиками пальцев. И вдруг стала томно изгибаться, и словно бы волна пошла по ней вниз от головы – к ногам, и обратно.

«Вот зараза!» – подумал я, и тут… Рядом к Галке пристроилась Валюха, и, глядя на меня, принялась тоже изгибаться, держа руки над головой… А вскоре обе девчонки, наблюдая друг за другом, двигались почти синхронно, а я, смотря на них, вдруг живо вспомнил двухтысячные годы и тех, еще не родившихся, девчонок, что будут работать в подтанцовке на сценах…

– Стоп! – сказал я. – Запоминайте, и выучите, дома вместе будете тренироваться, если хотите танцевать. Но маракасы все равно на вас.

– Хорошо! – в один голос сказали они, а я принялся показывать основные движения «подтанцовывающих», насколько я их запомнил.

– Вот это передвижение назовем «один – три», это – «один – четыре». А это «два – четыре», запоминаете?

– Конечно… – Девочки тут же пытались повторять движения, переступая ногами, и что-то у них получалось хорошо, что-то – пока не очень. Но я видел – у них получится!

И, представив нашу группу на Бродвее, я мысленно захохотал от восторга – настолько это должно было зрителей впечатлять!

Вот с этой мыслью я почти что «лоб в лоб» и столкнулся с Рукавишникой.

Я шел «под ветер», а она – «на-», и поэтому я рассмотрел ее хорошо.

На ней была все та же белая шаль, светлое пальто с беличьи воротником, а на ногах сегодня – белые женские «бурки» – войлочные сапожки, обшитые внизу и по швам светло-коричневой кожей.

А выше их голенищ, как обычно, виднелись «капроновые» ноги…

Увидев меня и разглядев, Варвара встала. Ее лицо было залеплено снегом – видно не успевала сбивать варежкой, и вот теперь она это и делала – снимала снег с ресниц, лица, волос на лбу.

– Здорово, Рукавишникова! – сказал я. – Ты мне кое-что задолжала, между прочим!…

– Ну, ты же не дождался тогда… – Лицо у нее раскраснелось от мороза и уколов снежинок, и теперь пылало, непонятно, правда, отчего – то ли от смущения, то ли просто от холода.

– Да ладно! – махнул я рукой. – Я что – не понимаю, что ты меня сроду не поцелуешь! Пошли-ка ко мне, приглашаю тебя в гости. Чаем напою с вареньем, отогреешься!

– Да ты что? Неудобно…

– Да ладно! – махнул я рукой. – Ну, раз уж встретились возле моего дома…

Мы стояли на обочине улицы Гаражной, и мой дом находился буквально минутах в пяти ходьбы.

– Пойдем, пойдем! Посмотришь, как я живу. Ну, не съем же я тебя! Ты же замерзла совсем!

– Ну, не знаю… – Рукавишникова заколебалась. – А кто у тебя дома?

– Да никто! Все на работе. А я печи с утра затопил и пошел пройтись.

– Я тоже – пройтись!

«Ага!, подумал я. Шла по пурге из Заготзерна! Чтобы пройтись!»

– Пошли, пошли! – Я взял ее руку в пестро-алой варежке и потащил за собой. – Вареньем угощу кизиловым.

– А какое это? – Она шла за мной, не очень упираясь, а я – впереди, таща ее за руку.

– Попробуешь сейчас… – Мы уже подходили к моей калитке.

Войдя во двор, я отпер замок дверей в сенки, и здесь мы обмахнули веником друг друга и сбили снег с обуви.

А потом я открыл входную дверь и вместе с белыми клубами холодного воздуха мы вошли внутрь.

– Давай пальто, – сказал я замершей на пороге и прислушивающейся Варваре. – Да не робей так, Рукавишникова! Ты же боевая дева!

Меня понесло. Сплав двух Толиков оказался не просто жизнеспособным, но и активным и бесстрашным в обращении с девушками.

И я заставил себя угомониться.

– Проходи ко мне в комнату, вот сюда, осмотрись, а я пойду чайник поставлю.

Она свернула налево, в мою комнату, а я – на кухню, то есть в дверь направо.

Открыв конфорки, я быстренько поставил чайник на горячую плиту, потом поставил на стол чашки и положил в розетки кизилового варенья.

И тихонько вышел из кухни.

Я стоял на пороге комнаты и смотрел на Варьку. А Варвара, стоя ко мне спиной, смотрела на фото Вали под стеклом, которое она держала в руках.

Вот так мы и простояли молча некоторое время.

Рукавишникова все же была хороша! На этот раз на ней был вязаный белый комплект – юбка и кофточка с высоким воротом. Но даже шерстяное изделие, которое у всех женщин скрывает очертания фигуры, у Варвары подчеркивало все ее линии.

– Это она? – негромко спросила Варя, поворачиваясь ко мне. Значит, почувствовала мой взгляд.

– Да, но это теперь не имеет значения…

Я вошел, взял у нее из рук рамку и, достав фотографию Разиной из-под стекла, бросил фото в ящик стола.

А опустевшую рамку поставил на стол.

– А это что? – услышал я за спиной.

– Ты о чем? – спросил, оборачиваясь, я.

– Да вот! – она указывала рукой на черный «Панасоник». А потом наклонилась и провела пальцем по его панели. – Что это?

Если бы Варвара могла видеть мое лицо, она бы… Впрочем, она стояла ко мне спиной, и не могла увидеть моего лица.

А когда повернулась – я уже справился с собой.«Значит, она видит?, подумал я. Но к а к, почему? Может быть, она и слышать может музыку «Панасона»?

– Это – магнитофон, Рукавишникова, – сказал я. Я специально не назвал ее по имени – душевность исключалась, нужно было ее взбудоражить, мне предстояла сейчас нелегкая задача. – Видишь этот магнитофон?

Я ткнул пальцем в стоящую на столе рядом «Чайку».

– Это – катушечник, – продолжал я. – Записывает на пленку, которая наматывается на катушку. А это – японский аппарат, кассетник. Ну, ты же знаешь, у них все передовое…

Я нажатием кнопки открыл отсек для аудиокассеты и достал ее.

– Вот, смотри – здесь те же катушки – только маленькие. И запрессованы в корпус из пластмассы… – Я дал Варваре в руки кассету.

Она посмотрела и вернула мне.

– Здорово… – сказала она. – А как он играет?

– Сейчас послушаем… Пойдем чай пить! Пошли-пошли!

И я взял ее за руку – ладошка была холодной.

– Ну, вот видишь? Руки ледяные!

Мы пили чай, варенье из ягод кизила Рукавишникой понравилось. Она хвалила, а я сидел, смотрел на нее, и у меня было ощущение, что мы уже много раз сидели вот так – в теплой кухне и пили вместе чай… Или – что будем еще так сидеть…

– Ну, пошли слушать музыку…

– Толь, а откуда он у тебя? – спросила она, пока я перебирал кассеты, подыскивая что-нибудь подходящее.

– В Москве, родственники купили в магазине «Березка», – сказал я. – Они работали за границей, привезли валюту. Знаешь, что это за магазины – «Березка»?

– Знаю. Папа рассказывал – он в Москве учился.

– Ну, вот эти родственники приехали на Алтай погостить, привезли, оставили нам на время… А сами поехали по родне – в Барнаул, Славгород. Потом заберут…

Я нашел кассету Гриши Димона и поставил ее.

– Садись на кровать, рядышком, – предложил я. – Вот здесь, на краю, твердо и сетка не проваливается…

Сам я завалился на постель, подложив у стенки под голову подушку и прикрыв глаза.

– А это что, Толь? – спросила Рукавишникова. – Странный какой-то у тебя режим дня…

– А это и не режим дня, это фактически план боевых действий, – пробормотал, не открывая глаз, я.

Рукавишникова села рядом, и я теперь слегка чувствовал плечом ее бедро.

Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви приметная.

Ты у меня – одна заветная…

Димон пел, эффект стерео был отчетливым. Излишне говорить, что Варвара слышала звуки также хорошо, как и я.

«Это – судьба, – думал я, растворяясь в звуках музыки. – Значит, я не ошибся – это Варька…»

К несчастью, или к счастью – истина проста,

Никогда не возвращайся в прежние места…

Это была уже следующая песня, и я почувствовал движение и, открыв глаза, поймал Рукавишникову за кисть руки, кончиками пальцев которой она хотела коснуться моего лба.

Она тут же густо покраснела, попыталась вырвать руку.

– Прости! – сказал я, вставая и не выпуская ее кисти. – Мне самому следовало догадаться… Дама позволит пригласить ее на танец?

И я поднял ее с кровати, вывел в коридор, но когда попытался положить руки ей на плечи, она отстранилась.

И тогда я улыбнулся, взял ее обе руки и положил их себе ладонями на грудь.

– Вот так держи руки, и я ну, никак не смогу к тебя прижаться. Угу?

Я положил руку ей на плечо, другой слегка обнял за талию.

Мы двигались неспешно в такт музыке, и она лишь слегка касалась меня. Я видел прямо перед собой ее лицо с нежной кожей, голубыми глазами, и мне вдруг страшно захотелось коснуться пальцами завитка волос над ее левым виском, и я его коснулся – ласково так провел пальцами по пушистому локону, наклоняясь и вдыхая запах духов…

Но по мне вдруг прошла волна возбуждения, какого-то желания, и я понял – а ведь мне нужна женщина… Мне теперь ведь не семнадцать, а гораздо больше лет, так что…

Наверное, Рукавишникова это поняла. Или сама испытала что-то подобное, только она вдруг оттолкнулась от меня обеими руками, и сказала:

– Ладно, мне идти пора! Спасибо тебе за чай!

– Да ради бога в любое время, буду только рад! – чтобы скрыть свои мысли, не сказал – а протараторил я в ответ.

Я помог ей одеться, потом снял с крючка вешалки и накинул на плечи фуфайку. Когда я уже почти закрывал наружную дверь, Варвара вдруг придержала ее рукой и спросила, оборачиваясь ко мне:

– Толь, можно я еще как-нибудь к тебе зайду?

– А зачем? – спросил, провоцируя ее, я.

– Чай понравился! – отрезала она. – И варенье!

И тогда я засмеялся и сказал, проведя рукой по ее плечу:

– Приходи, Рукавишникова! Хоть завтра. Буду рад.

И добавил, выходя вслед за ней на крыльцо:

– Варь! Я правда буду рад!

И когда она обернулась, я поднял руку и пошевелил пальцами – ну, мол, чистая правда!

Надеюсь, она мне поверила…

 

Глава 4-я. К сожаленью – день рожденья…

февраль 1966 г.

Февраль я встречал уже буднично.

Вот обычный мой день. Завтракал я что-то плотное. Любил консервы «Бычки в томате» – дешевые, которых в будущем уже не будет. С отварной картошечкой – оченно даже ничего…

Или – горбуша. Эта рыба привозилась с Дальнего Востока, засоленная в бочках. Стоила она – копейки, но с той же картошечкой – и очень вкусно, и сытно.

Запивал чаем. Чай тогда в магазинах продавался черный грузинский, плиточный – настоянный в заварном чайнике на плите, он был душистым, терпким, красноватого цвета.

Я любил его пить большим бокалом с сахаром. Варенье я как-то не очень, но мне помогал его «уничтожать» Валерка Миута.

К этом времени дыра в потолке была пробита, крюк – пропущен через потолок и закручен гайками, и это была заслуга Миута. Он вообще парень мастеровой, и в этом деле мой номер в сравнении с ним – шестнадцатый.

А вот нитки по-над потолком растянул я сам. На них я подвешивал привязанные к канцелярским скрепкам нитки же, с пластилиновыми шариками на конце.

Свисали они во время тренировки в хаотичном порядке, и заканчивались на разной высоте.

Опишу весь ход моей тренировки подробно, чтобы в дальнейшем уже не возращаться к этому.

Начиналась тренировка со спецзарядки. Я разминал все группы мышц упражнениями вроде поворота туловища, прогибов, приседаний. Затем выполнялись специальные упражнения: растяжки, отжимы на руках и хождение «гусиным шагом».

Растяжки – это упражнения на тренировки суставов и сухожилий ног. Выпрямленную ногу я поднимал и клал внутренней стороной стопы на холодильник, затем прогибался назад и нагибался вперед вниз до пола сначала медленно, потом все быстрее. И так поочередно – левая нога наверху, правая… И снова, и снова.

Это упражнение позволяло затем наносить удары стопой ноги прямо в лицо противнику. Цели тренировки ног служил и «гусиный шаг» – хождение в положении «полного приседа».

Ну, а отжимание на полу на руках имело отличие в одном – отжиматься следовало на плотно сжатых кулаках.

Вот после таких упражнений, которые выполняются минут пятнадцать, я работал сначала с боксерской грушей (отработка частоты и точности удара), а потом с боксерским мешком (тренировка силы удара).

Что касается свисающих с потолка на разной высоте в беспорядке шариков – то это приспособление я использовал в конце тренировки, выполняя к а т а – условные бои с несколькими противниками.

Делается это так.

Сосредоточившись, я начинал бой, состоящий из условного отражения наносимых мне ударов и сразу же – серии ударов на поражение. Важно было при этом каждый раз попадать рукой или ногой по какому-либо шарику.

Единственное, что мне было бы трудно тренировать и я поэтому это сторону каратэ не использовал – это нанесение ударов в прыжке. Высота потолка не позволяла мне этого. Для тренировок таких ударов нужен был спортивный зал.

Излишне говорить, что свои тренировки я держал в тайне (это было особенно трудно осуществить в отношении Валерки). Для всех я просто осваивал боксерские удары. Как одного из видов общефизического развития.

Завершалась тренировка обкупыванием в жестяной ванне, воду для чего я заранее грел на плите.

Но это все – по приходу из школы с занятий. Я теперь был внимателен на уроках, аккуратно выполнял все домашние задания. Впрочем, уже начиная с конца марта, мы изучали в основном экзаменационные билеты.

Я особое внимание постоянно уделял истории и немецкому языку. И по одному, и по другому предмету четверки у меня чередовались с пятерками, но если историю мне Орангутанга по-прежнему занижала, то немецкий язык просто плохо мне давался. И не смотря на усердие, мне было трудно. Но я был уверен, что после того, как станет известно, что я начал борьбу за медаль, ко мне отношение со стороны учительницы немецкого языка изменится – станет полегче. Ведь каждый медалист-выпускник – это как бы медаль и школе тоже – награда за то, что школа воспитала такого ученика.

Так что педколлектив будет заинтересован помогать мне, а не вставлять мне палки в колеса. И думаю, нашей «немке» Эльзе Ивановне мягко укажут, что надо бы помочь… и так далее.

Мне следовало также укрепить позиции по литературе и русскому языку. Здесь у меня тоже чередовались четверки и пятерки. И я сделал вот что.

В конце января я подошел к нашей учительнице «по русскому» Клавдии Павловне и попросил прочитать и дать свой отзыв о рассказе, написанном мной.

– Это мой первый опыт, – сказал я. – Вот не знаю, куда поступать учиться после школы: то ли на юридический факультет, то ли на журналистику.

Это был безошибочный ход. Если учесть, что рассказ написан 60-летним учителем и герой его – тоже учитель. Он отдает себя всего своим ученикам, но его никто не понимает – у него проблемы с ребятами и родителями, а также дома в семье. Но он по-прежнему весь в работе с детьми.

Чтобы рассказ походил на написанный одиннадцатиклассником, я после его написания специально внес с десяток оборотов, свойственных школьнику и примитизировал текст.

Конечно, рассказ понравился. И последовал вопрос: «А нет ли еще чего-нибудь?»

Я ответил, что нет, но я собираюсь писать, да вот времени все нет – готовлюсь к экзаменам. И случилось то, что и должно было случиться – Клавдия Павловна предложила мне вместо домашних сочинений по литературе писать какой-либо рассказы. Я сказал, что предпочел бы фантастику, и Клавдия Павловна согласилась. Но выдвинула условия – понравившейся ей рассказ я обязался после проверки его учительницей и оценивания на «отлично» переписывать из своей тетради в ее специальный альбом.

Я согласился. Написать рассказ мне ничего не стоило, но теперь я гарантировал себе оценку за полугодие – «пять», так как обеспечил себе минимум пять-шесть лишних пятерок…

А вот история и Орангутанга… За первое полугодие она поставила мне четверку по истории. И если не получится пятерка за второе полугодие – не видать мне медали! По математике у меня обязательно будет четверка… А для получения «серебра» нельзя было иметь больше одной четверки в аттестате…

И как я историю не учил, Орангутанга упорно чередовали против моей фамилии в журнале четверки с пятерками…

Одна надежда была на товарища Астраханцева. Против первого секретаря райкома партии не попрет ни одна учительница, даже собственная жена.

Вот только нужно было, чтобы этот секретарь захотел, чтобы у меня была пятерка…

Ну, а относительно математики скажу одно: я не забыл, как сдам этот предмет на экзаменах – по прошлой жизни помню…

В начале февраля регулярно начал собираться на репетиции и наш маленький оркестр. Я не спеша подобрал песни для репертуара, переписал все их с «Панасоника» на катушки магнитной ленты, и разделил их на три группы:

а) те, что можно исполнять лишь на улице (на Бродвее);

б) предназначенные для запланированного мною концерта для ветеранов войны, и

в) песни для выпускного вечера.

Был также резерв песен, которые можно было исполнять то там, то здесь, но в любом случае они годились для количества.

Две недели я учил тексты и запоминал манеру исполнения и под гитару осваивал мелодии. И затем однажды пригласил к себе свою четверку.

Конечно, когда мы начали регулярно репетировать, скрыть от того же Миута или Нельки с Надькой наши музыкальные занятия было невозможно, и иногда они поначалу тоже приходили к нам. Но скоро им наскучило – изучение песни, манеры и движений в подтанцовке – смотреть на все это не интересно. Вот конечный результат – ну, они-то знали, что, когда придет время, как говорится, «без них не начнут».

Работали так: я включал магнитофон, прокручивал песню, и мы обсуждали особенности исполнения, необходимой оранжировки, адаптации под наши инструменты. Девочки пробовали движения, потряхивали маракасами. А я – я через некоторое время уходил делать уроки – оставлял их одних. Мне предстояло примерно через час прийти и включиться непосредственно в процесс – тут уж мы соединяли исполнение песни с «музыкалкой». Ну, и подтанцовкой.

Обычно, когда я выходил из своей комнаты, где я сидел за письменным столом и делал уроки, все было готово: девчонки приплясывали от нетерпения, тихо звучали мелодия баяна и перебор гитарных струн.

Гитарой Бульдозер обзавелся действительно классной – звон обычных струн не было нужды усиливать через электросниматель – гитара играла и чисто, и громко.

Я просил задать мне тональность – звучал аккорд баяна и гитары, и мы начинали. Я пел раз, два, три – иногда до десятка раз. Пока наш художественный руководитель не оказывался удовлетворенным.

Ребята оказались и талантливыми, и трудолюбивыми. И поэтому работа ладилась.

За одну репетицию мы изучали одну новую песню, повторяли несколько изученных на предыдущих встречах, если что-то забывали – тут же откладывали в сторону все новое и занимались старым.

Иногда нам все удавалось легко и быстро. И тогда мы садились рядком все вместе на диван, я откладывал гитару, девочки – маракасы, и мы пели хором наиболее нравившиеся всем нам песни. Тихо, вполголоса, что называется – душевно. Под баян и гитару.

У Жени Моцарта оказался приличный баритон, поэтому при необходимости он пел со мной вторым голосом, а также изображал эффект «эха» – в некоторых песнях Михайлова используется этот прием, и мы его позаимствовали.

Очень талантливыми оказались девочки. И мы все вместе собрали деньги, чтобы они могли купить ситец и пошить себе одинаковые платья. И купили себе одинаковые капроновые банты красного и белого цветов.

Всех их, конечно, не могло не интересовать, откуда у меня эти песни? Где я взял записи?

Я удовлетворил общее любопытство, сказав, что это кустарная запись конкурса молодых исполнителей, которую мне прислали родственники из Москвы. А точнее – я и сам не знаю…

Я планировал за февраль-март освоить весь нужный репертуар, и затем до наступления тепла только повторять изученные песни. Чтобы не забылись.

Я предпринял кое-что и для семьи.

Чтобы разгрузить немного маму, которая работала в двух местах, я теперь иногда готовил обеды и ужины. Мяса у нас было много – отец, выезжая в командировки в район, привозил и баранину, и говядину, и свинину.

И я готовил то плов из баранины, то ростбиф из телятины, а то и запеченную в духовке свинину.

Первые блюда готовить я не любил, и это была уже постоянная обязанность мамы.

Делал я это в те дни, когда мы не собирались на репетиции. Но и тут один я оставался редко – девчонки прибегали, как только выполняли домашние задания, и лезли с предложением «помочь».

Ну, помогали, конечно. Но приходилось за это их кормить и поить чаем с вареньем – впрочем, делал я это с удовольствием.

Забегали Миут, иногда – Нелька или Надя. Лишь одна Рукавишникова как пришла еще один раз в начале февраля – так больше и не заходила. Обиделась!

Дело было так.

Я пришел домой после занятий, успел потренироваться, затем – обкупнуться и сидел обедал, когда кто-то открыл дверь сенок (я ее не закрывал зимой – была охота на каждый стук в дверь надевать фуфайку и выходить на мороз!), и затем раздался стук в коридорную дверь.

Я встал, открыл дверь и увидел знакомое до боли лицо, светлые одежды и капроновые ноги. Вот ведь неугомонная – всю зиму в капроне!

– Здорово, Рукавишникова! – сказал я. – Давай заходи, ты как раз к чаю!

Варвара зашла, сняла пальто и я провел ее на кухню. Усадил за стол и быстро убрал свою обеденную посуду. Затем сервировал стол к чаю, поставил розетки с вареньем и чашки. Налил чай, и мы стали пить. Аккуратно прихлебывая и орудуя маленькими ложечками для варенья.

Когда мы закончили чаепитие, Варвара изъявила желание помыть посуду. И вот когда она собирала чашки, и наклонилась надо мной, я руками поймал ее сзади и притянул к себе, прижав ее грудь к своей голове.

– Ага, попалась! – сказал я. – Давай, целуй меня, Рукавишникова, шесть часов уже не только исполнилось, но и офигенно умножилось!

Она вырвалась, выскочила в коридор и стала быстро одеваться. Потом, не глядя на меня и не говоря ни слова, хлопнула одной дверью, другой – и ушла.

И потом три недели не давала о себе знать, а при встрече со мной в школе надменно задирала нос и молча проходила мимо.

Ну, и ладно!

Из общественно-политических событий районного масштаба можно отметить районную комсомольскую конференцию учреждений образования. Делегация от нашей школы была небольшой, человек восемь, но мы с Миутом в нее попали: я – как интеллектуал, а Миута – как один из лучших школьных спортсменов.

Говорили о многом, упор делали на новые формы воспитания и обучения. Нас с Миутом заинтересовал, в частности, опыт одной из школы по внедрению систему школьного самоуправления.

При этом функции администрации школы значительно сужались, а школьный комитет распоряжался организацией учебного и воспитательного процесса чуть ли не единогласно.

– Слушай, – шепнул мне мой неугомонный друг. – На тебя глаз положила Томка Грунская из КСК.

КСК – Кучукский сульфатный комбинат. Он находился в семи километрах от Боговещенки и был крупным поселком городского типа. Комбинат подчинялся непосредственно Москве, и поэтому и внешне (кирпичные жилые пятиэтажки) и снабжением был на райцентр непохож.

Здесь была своя средняя школа – крупная, современная.

Я посмотрел в сторону, куда показывал Валерка – на меня, почти не скрываясь, смотрели дерзкие (я бы даже сказал – наглые!) черные глаза. Они принадлежали жгучей брюнетке, судя по сидящей фигуре – девушке высокой и, что называется, крепенькой.

– Кто она? – спросил я. Мои мысли все последнее время занимала лишь одна женщина, и это не была какая-то там Грунская.

– Одиннадцатиклассница из КСК. Она там молодежный вожак. Секретарь школьного комитета комсомола, между прочим – перворазрядница по гимнастике.

– Юношеский первый? – уточнил я.

– Ты чо! Взрослый первый разряд!

– Здорово… – не проявил интереса я. – Правда, здорово!

– Подойдем? – предложил Валерка во время перерыва, когда молодежь гуляла по танцзалу. Играл ансамбль РДК, Берик как всегда, подмигивал нам с эстрады. А Грунская в этот момент оказалась рядом.

– Да ну… – протянул я. – Ну чо ты, Валер, меня в новую авантюру втягиваешь? В КСК этот ездить… Нет, на фиг!

– Ну как хочешь… – Миут откровенно рассматривал Тамару, глаза его масляно блестели, и он по-моему, мысленно спортсменку раздевал. Вот ведь паразит, она же не на него, а на меня посматривает?

После перерыва вместо концерта нам показали спектакль. Что-то о проблемах школьной жизни. И тут случился конфуз.

– Но кто сможет разобраться во всем этом? – раздавалось со сцены. – Кто сможет помочь нам?

И вот в наступившей на несколько секунд тишине в зале кто-то громко прошептал:

– Пе-лютя!

Это было прозвище одиннадцатикласника из паралленльного класса по фамилии Пелютин.

«Пе-лю-тя!!!» разнеслось по залу, и вдруг зал разразился гомерическим хохотом. Выходит, этим, на сцене, мог помочь только лишь наш Пелютя…

Ну, и до конца спектакля то там, то здесь в зале раздавались приглушенные взрывы хохота.

Но главное, о чем я постоянно думал всю первую половину февраля – это как мне познакомиться с Жанной Игоревной. Я знал, как можно понравиться симпатичной мне врачице-преподавательнице, но не знал, как познакомиться с ней. Наши жизненные орбиты не то, что не касались друг друга – они проходили совершенно в разных плоскостях. Трудность была также в том, что я никого не мог привлечь себе на помощь – возможные в дальнейшем свидания должны были осуществляться при режиме строжайшей секретности.

Выход подсказала мне мама.

Она как-то пожаловалась, что зарплата выдается одновременно всем педагогам райцентра – и учителям, и всем другим, и ей приходится бежать, чтобы успеть получить деньги, с одного конца поселка – на другой. Ну, то есть из нашей школы – в ПТУ.

– А что, и медучилище получает вместе с вами? – небрежно спросил я.

– Я же говорю – все педагоги!

«Ага! – сказал я себе. – Вот как мы поступим…»

16 февраля, в день выдачи аванса, я прямо из школы вышел на тропу слежения. Я зашел в универмаг, который находился рядом со зданием училища, и через стекла огромных окон некоторое время наблюдал за всеми выходящими из него.

Я ждал, когда Жанна Игоревна выйдет с деньгами и зайдет в дежурный продмаг за покупками.

Темнело все еще рано, и часов в шесть я вышел из универмага и вынужден был стоять на морозе; иначе я мог пропустить свой объект!

Жанна Игоревна вышла из училища около восьми часов и, как я и думал, зашла в продмаг.

Я оставался снаружи. И дождался того, чего ждал.

Она вышла с сумками, полными продуктов, и тут мне повезло. Спускаясь по скользким ступеням, она поскользнулась, но я был рядом и подхватил ее за локоть, не давая упасть.

– Что же вы! – сказал я, помогая ей спуститься по ступеням. От нее приятно пахло какими-то незнакомыми духами. – Ну-ка, давайте-ка сюда сумки!

Я забрал из рук оторопевшей от такой настойчивой галантности женщины обе сумки и сказал:

– Пойдемте, таким женщинам не пристало самим носить тяжести! С ними рядом должен быть паж!

Она сказала, искоса глядя на меня:

– Это вы в смысле моего возраста? Мол, самой не донести?

– Это я в смысле своего возраста! Мол, не тяну ни на что более, как быть вашим пажом!

Она улыбнулась. Мы уже шли, свернув с площади, по улице Ленина. Фонари еще не горели, и мы не видели лиц друг друга.

– Ну, коли так, давайте знакомиться. Меня зовут…

– Жанна Игоревна! – закончил за нее я. – Кто же не знает такую симпатичную и молодую женщину! А я – Анатолий!

– Ну, тогда и вы называйте меня просто Жанной, – судя по голосу, она улыбалась. – А то я буду думать, что вы и вправду считаете меня старушкой.

– Только наедине, Жанна! Я все-таки пока еще школьник, и не могу компрометировать преподавателя. Хотя восемнадцать мне уже исполнилось, точнее – исполнится ровно через пять дней.

– Так вы родились 21 февраля?

– Да.

– Неудачный день рождения, верно? Как бы сводит «на нет» мужской день – 23 февраля…

Мы шли не торопясь, потому что только что вспыхнули фонари, белый-пребелый снег искрился под ногами и так приятно похрустывал под нашими подошвами. И мне казалось, что я давным-давно знаком с этой женщиной…

Так мы и подошли к ее дому. Он оказался не очень далеко – на пересечении Чапаевского переулка и улицы Ленина.

– Давайте сумки, – сказал Жанна, открывая калитку. – Спасибо за помощь.

– Не за что! – Я передал ей одну сумку, потом взял в свою ее свободную руку и, сняв варежку, легким поцелуем прикоснулся к тыльной стороне маленькой ладошки. – Думаю, еще увидимся!

И, отдав вторую сумку, я пошел домой. Не оглядываясь.

Во мне все ликовало! Свой следующий шаг я уже давно знал.

Слежка и стояние на морозе не прошли для меня даром – я простыл, и три дня пил таблетки от кашля «кодеин». Никто в то время не знал, что это – опиат, легчайшая фракция опия. Сначала из опия-сырца получают кодеин, потом морфин, и затем – героин.

Я-то это знал – в моей прошлой жизни кодеина в продаже давным-давно не было. А это было просто волшебное средство – уже на третий день я почти не кашлял и смог пойти в школу.

Нужно было решать вопрос о дне рождения.

Договорились так – день рождения я отпраздную в два этапа.

Первый – 21 февраля, дома, с близкими друзьями. Сюда я отнес (и пригласил) Миута, Чернявского, Боброва, Нельку, Надьку, и свою эстрадно-инструментальную группу: Женьку, Борьку и девчонок.

Родители обещали приготовить все и уйти, так что мы могли веселиться как хотели.

А в ближайший выходной у Миута была свободной квартира – его родители уезжали на сутки в Патриотово (если помните, там у Миутов жили родственники, и мы с Валеркой именно у них останавливались, когда дебютировали в тамошнем ДК в бабочках на танцах).

Валерка пригласил желающих из нашего 11 «В» устроить складчину и отпраздновать мой день рождения. Теперь уже – классом.

Так и порешили! И никто не был обижен! Ну, не мог я разместить человек тридцать у себя за столом!

Итак, мой день рождения наступил.

И 21 февраля вечером, я откупорил бочонок с настоящим азербайджанским красным виноградным вином, сделанным моим дедом и привезенным специально для празднования моего восемнадцатилетия еще осенью. Когда деды переехали жить к нам.

Стол был накрыт, горели 18 свечей – гигантский шандал сделал Валерка.

Мне преподнесли коллективный подарок – сверхплоские часы «Слава».

А Миута отвел меня в коридор и сказал, доставая из внутреннего кармана своей «Москвички» длинный сверток.

– Тебе Любаня из медучилища велела передать!

Я развернул бумагу, Внутри был футляр и открытка в виде удлиненной полосы. На ней были рисунок – цветы, и надпись:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! ЛЮБВИ, СЧАСТЬЯ, УСПЕШНОГО ОКОНЧАНИЯ ШКОЛЫ!

21 февраля 1966 г ЖАННА

А в футляре оказалась авторучка с золотым пером.

– Это от кого? – спросил любопытный Миут.

– Потом! – я махнул рукой. – Давай-ка к столу!

Так что мы пили виноградное вино, кушали приготовленное мною и девчонками печеное мясо (кстати, наша несовершеннолетняя «четверка» пила лимонад), и танцевали.

А потом наш оркестрик и я спели несколько песен. Причем девочки вместе с нами танцевали, работали маракасами, и было так здорово! Нам хлопали, как бешенные. А Миута даже засвистел, сунув пальцы в рот.

Часов в девять к нам домой зашли мои родители – проверить, как обстоят у нас дела – нет ли каких-нибудь безобразий?

– Нет! – заверил их Миут.

– А что же вы держите на улице гостей? – спросил меня папа. Он налил себе стакан вина и с удовольствием потягивал его. – Подходим к дому – у калитки стоит девочка, замерзла вся. Увидела нас – и пошла направо, в сторону вокзала…

Мы все переглянулись. Но самыми сообразительными и быстрыми оказалась наша четверка.

– Мы щас! – пробасил Саня Гемаюн и кивнул остальным: – Пошли!

Их не было минут пять. И когда в сенках раздался шум, голоса, мы все замолчали. Кто это мог быть, думали все. Кроме меня.

Дверь открылась и наша четверка буквально затащила упирающуюся всю заснеженную фигуру.

Ну конечно, Рукавишникова, блин!

Я медленно встал.

– Ребята, танцуйте, я сам! Мама, папа, садитесь за стол!

Я вышел и закрыл за собой дверь, отделяющую гостиную от коридора.

– Спасибо, ребята, – сказал я.

– Она не хотела идти, ну, мы притащили ее! Толь, она совсем замерзла, блин!

Я взял за ледяные руки Варвару. Ресницы ее были в инее, который быстро таял в тепле. И я молча принялся ее раздевать.

А потом затащил даже не упирающуюся Рукавишникову и посадил на кровать. Снял с уже не красных, а почти багрового цвета ног (в капроне ведь опять, а на ногах – даже не бурки, а меховые боты) и взялся за ногу, чтобы растереть ее, но она тут же проявила характер – схватила мои руки.

– Ты что ли дура, Рукавишникова? – спросил ее я, но она лишь молча пыталась оторвать мои руки от свой ноги.

– Девчонки! – крикнул я.

Галка и Валюха тут же выросли на пороге.

– Закройтесь, и растирайте ей ноги, пока она не заорет от боли! А будет сопротивляться – разрешаю скрутить и тереть насильно! Прямо вот отсюда начинайте! – я ткнул себя пальцем в низ живота в то место, откуда, по-моему, ноги растут.

Одна из них моментально вытолкнула меня за порог, щелкнула задвижка и тут же за дверью раздалось азартное сопенье и почти сразу за этим – мычание.

Это Рукавишникова, надо полагать, приходила в себя. А может быть, девчонки ее скручивали… Эти – могут!

Я вернулся в гостиную, предложил налить всем стаканы. Мама встала и поздравила меня, мы выпили, и тут меня за плечо тронула Галка.

– Пойдем, она уходить хочет!

Я налил вина в чистый стакан и сказал Галке:

– Сходи на кухню и принеси в мою комнату чашку крепкого и горячего чая! Я сейчас, ребята!

Ребята, улыбаясь, начали переглядываться. А мама спросила:

– Кто это, Толик?

– Потом, мам! – ответил я и вышел со стаканом вина в руке.

В дверях моей комнаты стояла Валюха, и упираясь в стороны проема руками, не выпускала Варвару.

– Все-все, девчонки, – я принял из рук Галки блюдце с чашкой чая, – идите. Теперь я сам!

И я закрыл за ними двери на защелку.

– Сядь, Рукавишникова, ты в доме у друзей! – И я насильно посадил ее за письменный стол на свой стул. – На вот, выпей!

– Не буду! – она замотала головой.

Я присел возле ее коленей на корточки, коснулся пальцами ноги – жарко! Девочки мои все всегда делали от душа – то есть качественно!

– Варь, – сказал я. – Ну ты показала уже характер, не дала опять мне до себя дотронуться, ну, и хватит! Выпей вина и пей чай – это тебе нужно! Ну, давай! За мое здоровье!

Она как-то неуверенно поднесла стакан ко рту.

– Пей! – я своей рукой помог ей постепенно до конца опрокинуть стакан и выпить содержимое до дна. – Это хорошее вино!

– Да-а! – сказал она.

– А теперь пей чай. Ты думаешь, я буду считать свой день рождения удачным, если ты в результате заболеешь? Ну почему ты не зашла сразу? Ведь на день рождения не приглашают!

– Ты меня и не пригласил… – Она пила чай и одновременно всхлипывала и дрожала всем телом. – С днем рождения…

– Но ведь ты мне как бы и не друг? – ответил я. – Вон, по школе бегаешь задрав нос, даже не поздороваешься…

– Да, не друг… – она опять всхлипнула.

И я не выдержал. Я взял в свои руки ее лицо, повернул к себе и…

– Ну что? – дверь распахнулась – видно, впопыхах я не задвинул щеколду как следует. – Оттаяла мерзлянка?

В дверях стояла моя мама.

Ей не потребовалось много времени, чтобы кое о чем догадаться.

– Ей нельзя сейчас на мороз! Пусть, если что, ночует здесь!

– Нет-нет, я домой! – Варвара попыталась встать.

– Ну, пойдем к ребятам, поешь, отогреешься до конца… – попытался я привести ситуацию к компромиссной.

– Нет, мне надо идти!.. – Рукавишникова настойчиво пыталась встать.

– Ладно, – сказал я. – Мам, вы уходите? Дай мне, пожалуйста, трешку. Я ее провожу.

Моя мама, не говоря ни слова, вытащила из сумочки три рубля и дала мне.

Я заглянул в гостиную – веселье было в разгаре! Играла радиола, четыре пары медленно двигались в середине комнаты. Галя и Валя сегодня выступали как взрослые девы, и были нарасхват!

Я сказал, что выйду минут на сорок, и пошел одеваться сам и одевать Рукавишникову.

– Ты хоть отогрелась, горе мое? – спросил я Варвару, помогая ей надеть пальто.

Она кивнула, не поднимая головы. Моя мама все еще стояла рядом и смотрела на нас.

У автовокзала, как обычно в это время, стояло несколько легковых автомашин. Мне не составило труда договориться, чтобы нас отвезли в Заготзерно и тут же – меня обратно.

За три рубля.

Мы сидели в полутьме салона на заднем сидении. Я смотрел в окно, и вдруг почувствовал, как маленькая горячая ладошка нащупала мою руку и сжала ее. И так и держала до конца, пока мы не доехали до ее дома. И все это время я боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ее. И был так благодарен ей за это робкое проявление нежности ко мне!

Машина остановилась.

– Я сейчас! – сказал я, выходя и подавая руку Варваре.

Я так и держал ее за руку. Подвел к крыльцу. Потом повернул ее к себе и легонько коснулся губами ее теплых и нежных губ.

– Спасибо, что пришла! – шепнул я.

И побежал к машине.

Когда я вернулся, то увидел, что ничего как бы и не изменилось. Ребята также танцевали, но лишь две пары – девчонки шустро уносили посуду и сервировали стол к чаю.

Я сел в сторонке, на диван и вытянул далеко вперед ноги. Они гудели.

– Ну, как она? – спросила, подсаживаясь ко мне, Надя.

– Да ничего… – я прикрыл глаза. – Довез ее до дома, может быть, и обойдется – не простынет…

– Капризная она, – сказал Надюха. – И гордая слишком – это же надо, готова замерзнуть – а не зашла! Намаешься ты с ней, Толька!..

– Не боись, обломаем! – буркнул я.

Тут на столе появился торт с горящими свечками, все закричали – давай, туши! И я встал с дивана.

Я налил всем вина, и поднял свой стакан со словами:

– Этот тост – за вас, моих друзей! Спасибо, что пришли!

Я выпил стакан до донышка, поставил на стол и сказал:

– Тушу свечи! – набрал воздуха и принялся дуть.

– Ну давайте есть торт! – сказал я, задув свечи и садясь на место.

Миута ловко разрезал торт, и вскоре все забыли о происшествии с Рукавишниковой.

А через несколько дней мы с неменьшим энтузиазмом отметили мой день рождения еще раз, вместе с моими одноклассниками.

И суетился теперь – Миута, а я был на положении гостя. Хорошо, блин!

Ну, а 23 февраля – день, как известно, не красный – обычный, рабочий. Ну, а у нас – учебный. И, конечно, день, когда пацанов поздравляют девушки.

Скромно, но трогательно – хотя и по стандартной схеме. Утром мы, мальчишки, пришли в школы и зайдя в свой класс, каждый обнаружил в парте книжку с надписью.

Но не все. В смысле – книжку. Я обнаружил две книжки.

Одна была скромной, как у всех. А вот вторая…

Это был богато иллюстрированный том «Путешествия. Экваториальная Африка».

Я такие книги листал в библиотеке, а покупать – нет! Она стоила около 10 рублей.

Необычный подарок! И надпись была сделана не нашими девами.

ДОРОГОЙ ТОЛИК!

ПОЗДРАВЛЯЮ ТЕБЯ С ДНЕМ ЗАЩИТНИКА

ОТЕЧЕСТВА! СЧАСТЬЯ И ЛЮБВИ ТЕБЕ!

23.02.66 ВСЕГДА ТВОЯ…

И – размашистая подпись, из которой невозможно понять ни имени, ни фамилии дарительницы.

Я было открыл рот, чтобы начать открытое расследование – ведь книгу положил мне кто-то из наших, от кого бы ни был подарок. А потом подумал – не стоит.

Одно точно – почерк был не Жанны. А тогда – чей? Ну, прям тайны индийской гробницы, блин!

 

Глава 5-я. Весна-а-А!.. и дамы…

март 1966 г.

Будни я описывать не буду – я всячески выдерживал свой режим (план), и это почти всегда мне удавалось.

В школе у меня резко поднялась успеваемость. Еще бы! Представьте, как учится ученик, ежедневно аккуратно выполняющий домашние задания!

Кроме того, у меня повысился авторитет в классе. Я постепенно становился признанным своеобразным третейским судьей.

У нас постоянно возникали какие-то мелкие конфликты, споры, ссоры. Как на уровне школьно-учебном, так и на внутренне-бытовом. Как исправить оценку по химии, если преподаватель… Шли ко мне, мы вместе садились и придумывали, на каком уроке, каким именно способом решить проблему. И почти всегда я в своих советах оказывался прав.

Или – назревает групповая драка между классами, а зачем она нужна? Миута влезает в конфликт, предлагает разобраться, я анализирую ситуацию, нахожу и с т о к и вражды, и предлагаю не всем! а лишь двум пацанам разрешить между собой спор в схватке один на один. А уж драку будет судить Миут, он и любит это, и является авторитетом в силовых спорах.

И вот так потихоньку я стал общепризнанным арбитром. Ну, а что вы скажете, ведь жизненный опыт не пропьешь…

Что касается нашей «вокально-инструментальной группы», то репетиции продолжались, и без срывов. Даже когда один раз простыл Бульдозер и дважды пропустил наши встречи, мы продолжали репетировать без него. А Борьку посещали Моцарт и девочки и «подтягивали» до нашего общего уровня.

Мне очень нравились девчонки. Наверное, они теперь танцевали дома каждую свободную минуту, потому что синхронности движений, красоте пластики, какой-то особенной женственности (откуда она в четырнадцатилетних подростках?) можно было только завидовать.

К празднику «8 марта» я подошел во всеоружии.

Как обычно, перед праздником райвоенкомат отрядил автомашину в Барнаул за цветами и подарками. И Чернявский заказал и оплатил отцу тюльпаны для поздравления наших девочек. Ну, и все его друзья попросили для себя тюльпанов, сколько можно.

Конечно, того количества, сколько бы нам получить хотелось, – столько цветов просто не привезли, не привезли, но лично мне достались днем 7 марта четыре роскошных палевого цвета тюльпана.

Пришлось отдать все деньги, что остались у меня со дня рождения. Но теперь я мог начать штурм Жанны Игоревны!

А что цветков было четное количество, так не беда – один цветок я подарил утром 8 марта маме. Ну, и духи, которые я купил еще в феврале.

Часов в двенадцать я прогуливался с закутанными в несколько газетных слоев цветами возле дома Жанны Игоревны и дожидался удобного случая. Случай в виде соседского пацана, вышедшего из калитки соседнего дома, предоставиться не замедлил, и скоро мы беседовали:

– Знаешь меня? – спросил я.

– Знаю. Ты – Толян, из нашей школы, живешь на Кучеровых.

– Молодец! Поручение мое выполнишь?

– Ага! Чего делать?

Я объяснил ему, что нужно сделать и вручил ему букет. И отправился домой.

Дома мы только-только приготовились обедать (я накануне приготовил плов, а мама испекла пирог с черносливом), как загремела сначала наружняя дверь в сенках, потом постучали в дверь дома.

«Миут!, подумал я. Вот ведь гад! Запах сладкого пирога учуял!»

И подошел к двери, открыл – а там был не Миут, а мой давешний посыльный, которого я направлял к Жанне Игоревне.

– Давай заходи! – сказал я. – Ты чего ко мне пришел?

Доверенный высоких сторон, сопя, сунул мне в руки записку.

– Подожди! – сказал я. Вдруг нужно будет написать ответ?

ТОЛЯ!

Я ХОЧУ ПРИГЛАСИТЬ ВАС ОТМЕТИТЬ ПРАЗДНИК.

В 14 ЧАСОВ, ОБЕДОМ У МЕНЯ,

Ж.

Я посмотрел на свою новенькую плоскую «Славу» – на циферблате стрелки показывали четверть второго.

– Ладно, беги! – сказал я посыльному. – Хотя стой!

Я пошел на кухню и отрезал кусок пирога. Завернул его в газету и отдал пацану со словами:

– На улице не ешь – холодно, дома покушай, с чаем!

– Спасибо, Толь! – просиял малец, и исчез – только двери загремели!

А я пошел клянчить у мамы какие-нибудь духи – ей на «8 марта» их всегда надаривали чуть ли не десяток флаконов.

Проблем не возникло – и через четверть часа я с духами в кармане не спеша двигал в сторону улицы Ленина.

На улице тем временем бушевала весна!

Солнце не просто светило, оно грело и это вызывало первое таяние снега. Везде были лужи, пока еще – неглубокие, но зато со скользким дном, так что по дорогам приходилось ходить осторожно, чтобы, поскользнувшись, не упасть.

По-весеннему чирикали воробьи и синички – они прыгали с ветки на ветку, переговариваясь во весь голос и тоже, наверное радовались наступившей весне. Конечно, им ведь не нужно идти по скользкой дороге – у них вон крылья…

Но это я не брюзжал – я так себя успокаивал перед свиданием. Волновался, конечно!

Но зря – Жанна встретила меня у дверей, подставила щеку для поцелуя и тем самым сразу сняла мое напряжение – я почувствовал себя с ней «на равных».

Стол был накрыт – стояла бутылка шампанского, в вазе – яблоки, посередине – праздничный пирог. Ну, а центром композиции служили три мои тюльпана в высоком узком вазоне.

– Садись, я сейчас жаркое принесу! – Жанна выбежала на кухню.

А я осмотрелся.

Жанна занимала половину дома, по всей видимости – это было служебное жилье медучилища. Две комнаты, кухню и обязательные сенцы при входе.

Одна комната была спальней – в ней стояли две кровати, причем одна – небольшая. «Детская, сынишкина…» – подумал я.

А в гостиной был шифоньер, сервант, обязательная тумбочка с радиолой, круглый стол, с отодвинутыми стульями. И, конечно, диван.

На двух окнах были веселенькие уже весенние шторы – по виду, из повесили на днях.

Ну, а на полу лежали шерстяные дорожки, так что я при входе разулся и моим ногам холодно не было.

Мужских тапочек я у дверей не обнаружил.

Это меня порадовало…

Тем временем Жанна Игоревна поставила тарелки с жарким и села за стол сама.

На ней было красивое платье из легкой ткани с вырезом, подпоясанное красным поясом «под кожу». На шее – красного же цвета бусы. И помада на губах была красной, и ногти на руках.

Длинные пряди волос максимально закрывали лицо, так что она поглядывала на меня как бы одним глазом.

– Открывай шампанское! – сказал она.

Я аккуратно развинтил проволоку, с гулким выхлопом вырвал пробку и разлил искрящийся и пенящийся напиток по бокалам.

– С женским праздником, Жанна! – сказал я, поднимая бокал.

И пригубив вместе с ней вино, я продолжил:

– Если и есть в этом поселке женщина, о которой я думаю последнее время, то это ты!

Честное слово, ребята, Жанна Игоревна покраснела!

– Спасибо, Толя! – сказал она. – И за цветы спасибо! Где же ты их взял?

Она пила шампанское маленькими глоточками из бокала и смотрела на меня, чуть склонив голову набок. И честное слово, кожа ее лица не бросалась в глаза.

Я махнул рукой, мол, места надо знать, и предложил выпить еще.

Мы выпили, а потом поели.

Я налил еще по немногу вина и встал, держа свой бокал в руке.

– Жанна, я не поблагодарил за роскошный подарок ко дню рождения. Там даже надпись есть – а я сразу не заметил…

– Не стоит! С совершеннолетием!

Она подняла бокал знаком салюта, и мы выпили.

– За мной танец! – сказал я.

Жанна встала и подошла к радиоле. И я смог рассмотреть ее, пока она выбирала пластинку.

У нее все было точеным – фигурка, ножки, обтянутые капроном, прямые узкие плечи. И в целом она была, как иногда говорят – миниатюрной, хотя я не сказал бы, что низкорослой – пожалуй, где-то метр – шестьдесят. Или чуть выше…

Как бы то ни было, она была из тех женщин, которых хочется все время закрывать собой и защищать… И меня вдруг обдало теплой волной нежности к ней, Жанне Игоревне…

Зазвучало танго, это был знаменитый «Аист»:

пела Миансарова.

Мы танцевали, держа руки на плечах друг у друга. Меня опять поразил запах ее духов – это были какие-то непривычные духи. И скорее всего – дорогие. И я не стал доставать из кармана «Москвички» принесенный мною флакон.

В какой-то момент Жанна положила голову мне на плечо. А я опустил свою и прикоснулся губами к нежной коже ее шеи. Она теснее прижалась ко мне, и я стал целовать смелее ее шею, потом руками поднес ее лицо к своим губам и принялся целовать ее глаза, губы… Она отвечала мне.

«…Здравствуй аист, мы наконец тебя дождались…» – пела по-прежнему певица, а я подхватил Жанну на руки и отнес ее к дивану. Я усадил ее, сел рядом и продолжал покрывать мелкими легкими поцелуями ее шею, грудь в глубоком вырезе платья.

Но когда я только взялся за пуговичку, чтобы расстегнуть платье, Жанна оттолкнула меня.

– Не нужно, – каким-то охрипшим голосом сказал она негромко и встала, оправляя платье. А я почувствовал себя в дурацком положении.

И чтобы прийти в себя, я встал и разлил остатки шампанского по бокалам.

– Ну, что ж, – сказал я. – Как еще скажут когда-нибудь стихами: «Уж выпито вино, и торт не съеден…»

Я выпил вино, Жанна подошла к столу и тоже взяла в руки бокал.

– Я пожалуй, уже пойду. – Я сделал паузу и произнес негромко, слегка качнув головой: – Угу-у?

Я пошел к двери.

Оделся я быстро, а когда обувался – увидел, что Жанна стоит рядом и смотрит на меня.

И когда я взялся за ручку двери, она негромко сказала:

– Подожди! – Подошла ко мне, обняла за шею и крепко прижалась ко мне.

– А теперь иди! – она оттолкнула меня.

Через полчаса я подходил к дому Боброва – здесь вскладчину была организована наша классная вечеринка. Я тоже был в доле.

Я шел, думал о Жанне, и напоминал мне об этой непростой женщине тонкий аромат ее духов, оставшихся на мне.

Когда я вошел к Боброву, на меня накатили звуки включенной на полную мощность радиолы.

«Ах, здравствуй аист!» – услышал я и сплюнул на пол в сердцах – да что же это такое!

Ко мне подскочила Нелька.

– Хорошо, что ты пришел, давай, разбирайся со своими девушками! – ехидно сказал она.

– А их скоко? – спросил я, снимая «Москвичку» и доставая из кармана духи. – Держи! Загадал – первой попавшейся девушке!

– Спасибо… – Нелька с флаконом вошла в комнату, где в наступившей тишине (Аист, наконец, прилетел) я мог слышать ее голос: – Подарок от Монасюка! Первой и лучшей девушке! Как?

И тут я услышал звук разбившейся о пол тарелки…

За час примерно до моего прихода в нашу компанию заявилась Рукавишникова. Она спросила меня, ей сказали, что пока я не пришел, но обязательно скоро буду, и поскольку все были уже слегка выпивши, и вследствие этого – добрыми, то предложили Варваре пройти и меня подождать.

И Варвара прошла! И сидела в уголке, наотрез отказываясь «чуть-чуть выпить и закусить». И ждала меня.

Ну, и дождалась – приятного известия, что лучшая девушка здесь – Нелька, и поэтому именно ей вручены духи…

И тогда она принялась за свое – бить посуду.

Все это мне в нескольких словам рассказал Миута прямо на пороге комнаты. И я не стал дожидаться, пока на пол полетит вторая тарелка и увести Рукавишникову мне п р е д л о-

ж а т.

Я просто молча подошел к ней, взял ее за руку и повел за собой. Она шла, не упираясь, и одноклассники молча провожали нас взглядами.

Я продолжал молчать и тогда, когда помогал ей надеть пальто, потом, присев, надел на ее ноги боты, а после стал одеваться сам. Она молчала, застыв словно в ступоре, и я ее понимал сейчас, и жалел. Ну что же она невезучая такая…

Мы вышли за калитку, шли рядом… И я сказал:

– Варь, ты извини меня. Я ведь не знал, что ты пришла и ждешь меня…

– Значит, она самая лучшая девушка… – негромко сказала Варвара, и я остановился, схватил ее за обшлага пальто и притянул к себе:

– Ты меня слышишь вообще, Рукавишникова? Я не знал…

Но тут она вдруг сильно оттолкнула меня.

– Ты чего? – ошеломленно спросил я.

– Ты… ты… – Ее глаза стали наполняться слезами. – От тебя духами пахнет… Женскими…

Я не знал ни что сказать, ни что делать.

– Я тебя ненавижу! – выкрикнула Рукавишникова и побежала, спотыкаясь, по улице.

А я следом не пошел – куда я мог деть запах духов, действительно?..

Я возвращался к ребятам и думал, что не испытываю чувства вины перед Варькой. Или какого-то стыда. Я ведь знал свой характер, свою влюбчивость. Мне что, нужна история с новой Разиной? Вздохи, стоны и переживания? У меня – план! У меня – цель! И я ее добьюсь, потому что цель эта – возвышенная и святая: сделать счастливым не только себя, но и Рукавишникову!

Так что пусть терпит! И потихоньку расстается со всем наносным – капризностью, гордыней, верой в свою исключительность.

Мне не нужна ее сиюсекундная влюбленность – я хотел, чтобы она полюбила меня сильно и надолго.

А я – я ведь ее давно заочно люблю, но заставляю себя даже и на секунду не вспоминать нежные губы, шелковистые волосы, упругую грудь… Тп-р-р!, Монасюк!

Об этом всем – ни слова!

Эта девочка пока – не для меня. Так надо, и так будет!!!

И я толкнул дверь дома Боброва и окунулся в атмосферу радости и какой-то бесшабашной веселости. Мы танцевали, пели, пили – и я постепенно «нарезался» от души.

Наутро дома меня разбудила мама, позвала завтракать и слегка попеняла мне – ну, нельзя так пить! И папа сказал: «Угу!», в смысле – что же ты, сынок?

А я и не спорил… Только… я что, один такой вчера был?

Перед первым уроком у многих из нас были помятые лица. Зато девчонки цвели и пахли – они получили от нас к празднику не давно уже привычные книжки, а по открытке и живому цветку! Так что они были счастливы. Ну, и следов похмелья на их лицах, конечно, не было…

Так незаметно прошла эта короткая неделя, в субботу мы с Миутом, как делали это каждую субботу вот уже не один год, пошли днем сразу после школы в баню, где после парилки – посидели в предбаннике и попили холодного пивка – нам теперь спиртное отпускали в полном соответствии закону.

А вечером пошли в кино – в нашем кинотеатре «Победа» повторяли комедию «Зигзаг удачи», а мы ее любили. И мы пошли не на последний, а на семичасовой сеанс и взяли с собой наших девчонок.

Галка и Валюшка сидели рядом с нами, хохотали и то и дело хватали нас за руки, а мы смотрели на них и были счастливы за наших девчонок. Мы разделяли их радость, мы понимали их, и мы так любили их в такие вот минуты!

А на следующий день я получил с уже хорошо знакомым мне посыльным записку.

ТОЛЯ!

КАК-ТО СКОМКАНО ПРОШЛА НАША ВСТРЕЧА. МОЖЕТ БЫТЬ, МЫ ПОВТОРИМ ЕЕ И ПОПЫТАЕМСЯ НЕ СДЕЛАТЬ ОШИБОК, КОТОРЫЕ ДОПУСТИЛИ ПРОШЛЫЙ РАЗ?

ЖДУ КАК И ТОГДА, К ЧЕТЫРНАДЦАТИ ЧАСАМ. НАКОРМЛЮ!

Ж.

– Что эта за «Ж»? – спросила меня мама.

– Мам, я взрослый! – веско сказал я. – Ты не беспокойся – о медали я помню, думаю – получу ее, а глупостей я не наделаю.

– Но эта «Ж»…

– «Ж» – это знакомая женщина, это ж понятно, мам! – сказал я. И принялся готовиться к новому свиданию.

Я проник перед уходом в спальню родителей и вытащил из шкафа в спальне некое изделие из тайных запасов папы.

Но это он думал, что – тайное. А на самом деле – где он хранил контрацептивы – я давным-давно знал.

На этот раз Жанна была в шерстяной серой юбке, светлой блузке и алой косынке на шее, завязанной как пионерский галстук. А ее красивые волосы были стянуты сзади в узел и перевязаны шелковым алым бантом. Она не стеснялась сегодня своей серой кожи, она просто нанесла косметику блеклых тонов, и это очень скрадывало единственный ее недостаток.

Прямо пионерка, ей-богу!

– Я не догадался узнать прошлый раз, а где твой сынишка? – спросил я, раздеваясь.

– Его по воскресным утрам забирает у меня мама, а в понедельник она уводит Коленьку в садик.

Я зашел в комнату. Стол был пуст!

– Иди ко мне! – сказала Жанна, садясь на диван.

Я подошел к ней, сел рядом и привлек ее к себе. Я целовал ее, она отвечала мне, и это выходило у нас как-то судорожно. В какой-то момент она начала снимать с меня пиджак, а я с ее шеи – косынку, а потом я уже плохо контролировал себя – мы раздевали друг друга быстро, бросая детали одежды тут же, рядом с диваном.

А потом в подхватил ее на руки и понес в спальню. И она показалась мне невесомой.

Одеяло было откинуто, белье в постели – белоснежное.

Я аккуратно уложил полураздетую Жанну на простыню, и какими-то скомканными движениями достал из кармана брюк резинизделие и начал разрывать обертку.

Жанна тронула меня за руку:

– Не надо, нет нужды… – хриплым голосом прошептала она. – Иди ко мне!

И мы вновь целовались, раздели друг друга донага, и не смотря на жар желания, я не мог не отметить, какая красивая фигура у моей девочки!

Да-да, я называл ее девочкой! Своей девочкой!

Мы соединились, и все прошло как-то быстро. Не только у меня, но и у нее по всей видимости, давно не было никого.

И поэтому мы отдыхали недолго.

Я целовал ее нежно и медленно. Я добивался ее возбуждения, а сам был уже возбужден! Я целовал ее и шептал на ухо: «Моя девочка, моя единственная и неповторимая… Радость моя, желанная моя…»

Она вдруг вся изогнулась в судороге желания, и, крепко обняв меня, прошептала:

– Скорее, скорее…

А когда я медленно вошел в нее, она прижалась своей щекой к моему лицу и прошептала:

– Не торопись, Толенька… Постарайся не спешить…

Ну, я и не спешил. Я любил ее нежно и неторопливо, соединяясь с ней и разъединяясь, причем она движениями бедер и легким постаныванием все время возбуждала меня и мне приходилось сдерживать себя, чтобы не сделать все сильно, быстро и грубо…

И я сумел-таки сдержаться – она застонала в экстазе, и только тогда закончил и я.

Потом мы лежали и курили. Так, понарошку.

– Толик, ты полежи пока, отдохни. На вот полотенце. А я – в кухню на водные процедуры. И стол накрою – я ведь обещала тебя покормить!

А за столом через полчаса она была в пеньюаре. И поэтому когда мы отобедали, я был готов, и мы вновь оказались в спальне.

И на этот раз она любила меня. А я лежал, расслабившись, и, закрыв глаза, получал удовольствие…

Вот так прошло наше второе свидание. И теперь после этого я каждое воскресенье уходил из дома в половине второго и возвращался около пяти часов.

Конечно, мама догадывалась, в чем дело, да и как можно скрыть тонкий и стойкий аромат французского парфюма?

А вот примерно с середины марта я приступил к борьбе за серебряную медаль.

Я зашел в директору школы и сообщил ему о своих намерениях. Он сказал мне, что наконец-то я стал взрослым…

Зинаида Петровна тоже одобрила мое намерение и предприняла некоторые шаги, как я подозреваю… По крайней мере, требовательность ко мне со стороны нашей «немки» сильно поуменьшилась, и я сразу стал получать гораздо больше пятерок.

И я взял в библиотеке учебник по основам государства и права для юридических факультетов и начал его читать.

Я готовился к следующему шагу, должному приблизить меня к цели.

Однажды вечером я достал «Панасоник» из глубины письменного стола и, открыв заднюю панель, перечитал свой стратегический план. Пока все шло в полном соответствии его пунктам.

А Варвара Рукавишникова, встречаясь со мной в школьном коридоре, по-прежнему не здоровалась, но при встречах теперь замедляла шаг и старалась пройти рядом. И если, как ей казалось, она чувствовала запах духов, глаза ее наполнялись ревностью, и она, фыркнув, уносилась от меня прочь…

 

Глава 6-я. Славный дебют

апрель 1966 г.

Главное событие апреля – это сдача экзамена по «Основам государства и права».

Вообще-то это было не только знаковое событие в моей жизни. Это было не менее важным событием в жизни школы.

Кроме меня решили побороться «за серебро» еще двое ребят из параллельных классов. Один собирался исправить оценку по тригонометрии, другой – по черчению.

Мой предмет так сказать, в чистом виде, в аттестате отражен не был, но являлся составной частью «обществоведения», и преподавал у нас обе эти дисциплины один преподаватель – Эдуард Владимирович.

В начале года он сказал, что на оценку по обществоведению за год окажет влияние полученная в 8 классе по обществоведческой дисциплине оценка, а она у меня была «три».

Если бы оценка за этот предмет напрямую «шла» в аттестат, в отношении меня не могло бы и речи идти о возможности получения медали…

Но в том-то и состоял н ь ю а с – ухаба на моей дороге по пути к подиуму, на котором нам будут вручать медали, была как бы условной. И администрация школы еще в начале года, рассматривая возможные кандидатуры, которые можно будет допустить участвовать в «медальных гонках», включила сюда и меня.

Моя задача была проста – если я сумею получить «отлично» по ОГиП, мне можно будет пересдать геометрию, а это уже предмет с оценкой, выставляющейся в аттестат о среднем образовании.

Так что, коль я был первым, на мне администрация школы репетировала процедуру подготовки возможных медалистов.

Все прошло, как по маслу. Возглавил комиссию Сергей Сергеевич, членом комиссии, кроме Эдуарда Владимировича, была наша «классная» Зинаида Петровна.

Экзамен принимали в помещении нашего, 11 «В», класса.

Я отказался отвечать по билетам. Я сказал, что сообщу основную информацию по сути, а потом пусть мне задают вопросы. Любые!

В портфеле у меня лежал курс ОГиП для юридических факультетов ВУЗов.

– Государства возникают тогда, когда в обществе возникает неравенство, – начал я. – Главный материальный признак возникшего и крепнувшего государства – появление и рост могущества городов.

Не бывает городов, если развитие человеческого общества не вступило в стадию образования государства…

Главные признаки государства…

По лицам членов комиссии я видел, что они были приятно удивлены. Эдуард Владимирович буквально сиял, ведь уровень моих знаний говорил всем о качестве обучения и уровне знания преподавателя данного предмета.

Я говорил примерно с полчаса. Когда я давал обзорную информацию о сути и структуре права, сидящие за столом преподаватели переглядывались с победным видом.

– …Структура права следующая: право состоит из отраслей права. Это – отдельные виды права, например, государственное (или конституционное) право, административное право, трудовое право, брачно-семейное право, гражданское право, уголовное право и другие отрасли.

А каждая отрасль, в свою очередь, состоит из правовых норм, или – законов. Например,…

– Достаточно! – сказал наш обществовед «Эдик». – Ну, как, товарищи? Задаем дополнительные вопросы?

– Знаете что, – сказал Сергей Сергеевич. – Пусть Анатолий передохнет. Выйди, Монасюк, мы переговорим, а ты зайдешь через 10 минут.

Я снял с вешалки пальто и вышел.

Я стоял у дверей школы вместе с Валеркой, Неллей и Надей. Чуть позже подошел и Чернявский, от которого приятно пахло табаком – ходил в парк покурить.

– Ну, как у тебя? – сходу спросил меня Вовка.

– Да я уже ребятам рассказывал. Нормально!

– А чего ждем? – спросил Валерка Миут. – Пошли ко мне, у меня бутылка после твоего дня рождения, Толь, осталась – выпьем по чуть-чуть!

– Нет! – сказал я. – У меня перерыв. Кстати, идти нужно!

Когда я зашел в класс, кроме комиссии здесь была также наша преподаватель математики в 9-х классах Эльвира Георгиевна – молодая учительница, и если бы она вела у нас математику и в старших классах, наверное, со знанием математических дисциплин у меня было бы совсем другое положение. Но, увы!

– Садись, Толя! – сказал мне Сергей Сергеевич. – Поздравляем, экзамен ты сдал, и оценка по обществоведению у тебя, я думаю, за 11 класс теперь будет «отлично». Как, Эдуард Владимирович?

– Думаю, да! – «Эдик» открыл наш классный журнал. – За первое полугодие у Анатолия была пятерка, а сейчас у него такие текущие оценки… так, две четверки и четыре пятерки. И если до конца года он не получит три четверки или, тем более – две тройки, то… Учитывая результаты экзамена…

Он закрыл журнал и обратился ко мне.

– Каким учебным пособием ты пользовался, Монасюк?

Я достал из портфеля и показал ему толстый том.

– Понятно! – сказал он, листая вузовский учебник. – Ответственно подходишь к делу, Анатолий, нечего сказать!

– Толик, – обратилась ко мне до того молчавшая «классная». – А как дела с геометрией?

– Да я теорию уже повторил, – сказал я. – А как мне сдать письменную работу?

– Мы вот и пригласили Эльвиру Владимировну, и она считает, что если ты решишь до конца недели три задачи, которые она тебе даст, то после проверки она и определит, собирать ли еще раз нам комиссию, или мы все оформим комиссионно вот в этом составе. То есть – без твоего участия.

– Толя, – сказала «Эльвира». – Я решила подойти к тебе неформально только потому, что помню, как ты три года назад сдавал экзамен по геометрию в 8 классе. Товарищи! – это она уже обращались к директору и членам комиссии. – Монасюк получил четверку чисто случайно, вы должны помнить…

Сергей Сергеевич кивнул.

– Помним, конечно. В общем, вы оставайтесь, а мы пошли. Поздравляем, Монасюк, с пересдачей первого учебного предмета, ну, и желаем тебе справиться с задачками! До свидания, Эльвира Владимировна!

Они ушли, а «Эльвира» принесла из учительской какой-то задачник, и продиктовала мне тексты задач, а потом дала книжку мне и я перерисовал чертежи к задачам.

На первый взгляд – задачи были несложные. Но посмотрим дома!

А вот дома – оказалось, не так задачки и просты! Так что две я решил сам, а для решения третьей позвал на помощь Нельку. И вдвоем, хотя и не без труда, мы с задачей разобрались.

А в субботу я на перемене вызвал из учительской Эльвиру Владимировну и отдал ей все три готовые решения.

И поскольку меня до конца месяца больше не приглашали, на этом моя эпопея с выходом на финишную прямую, в конце которой маячила заветная медаль, думаю, закончилась.

А перед Первым мая мама поздравила меня – она сказала, что районо утвердил результаты пересдачи всеми тремя учащимися нашей школы учебных дисциплин, оценки за которые не позволяли нам претендовать на медали по результатам обучения в средней школе.

Фенита ля… И, соответственно, ура-а-а!!!

Продолжалась текушая работу по укреплению позиций и в области филологии. Я переписал в альбом нашей учительницы три своих фантастических рассказа, и сейчас писал четвертый, и – последний. Потому что май месяц – это уже подготовка к экзаменам и изучение экзаменационных билетов. Так что домашних сочинений больше не будет.

А тем временем вокруг бушевала ранняя весна. Она была настолько дружной в этом году, что мы с ребятами всерьез подумывали – а не выйти ли нам с нашим репертуаром на Бродвей уже в конце апреля? Ну, коли погода позволяет?

А она нынче не просто позволяла – требовала! Уже в третьей декаде месяца снег почти сошел и черная влажная земля буквально на глазах покрывалась молодой зеленой травкой. Фактически немного снега оставалось лишь вокруг деревьев парка, ну, и нашего школьного двора, всего заросшего старыми кленами.

Солнце грело все жарче, на деревьях набухали почки, а кое-где начали пробиваться и молодые клейкие листочки.

Очень красив в это время года сквер нашего железнодорожного вокзала. Когда мы когда-то переезжали в Боговещенку (было это в конце 50-х годов) я обратил внимание – здание вокзала и все вокруг было покрыто только что посаженными саженцами деревьев. Ну, так вот совпало – наш приезд, и посадка молодых деревцев у вокзала.

А теперь они выросли, и в короткие дни, когда начинали выбрасывать листву, под деревьями было здорово – остро пахло клеем молодых листочков, а сами листочки всегда шуршали – вокруг вокзала начинались степи, а потому воздух никогда не оставался неподвижным.

Ну, а асфальт улиц был сухим уже после 15 апреля. Так что мы теперь, собираясь у меня дома чуть ли не ежедневно, не столько репетировали, сколько обсуждали и чуть ли не каждый день «перекраивали» наш репертуар.

С которым, если не испортится погода, собирались начать выступления на Бродвее.

– Девочки, – сказал я Галке и Валюхе. – Ваш выход – только в мае! Холодно пока, а без одинаковых платьев подтанцовка будет выглядеть бледно!

– Тогда мы с маракасами! – согласилась Галка.

– Ага, мы маракасами пошуршим!

Это уже – Валюха. Они и правда наловчились настолько мастерски встряхивать маракасы, что шуршание гороха очень напоминало негромкую работу ударных.

Я по-прежнему каждое воскресенье встречался с Жанной. Теперь мы любили друг более сдержанно, без того азарта, что был нам присущ в ту нашу первую встречу. И тем не менее мы были довольны друг другом. Она – тем, как я вел себя в постели: я был нежен с ней, и собственно соитие стало для нас не целью, а завершением нашей взаимной физической любви.

Потому что я старался как можно больше ласково целовать ее лицо, груди, тело, ласкать его руками, и обязательно шептать ласковые глупости. Она отвечала мне не менее приятными и будоражащими тело ласками, поэтому и наше взаимное проникновение имело целью только лишь вывести нас на пик наслаждение – достижения обоими оргазма.

И мы всегда лежали после этого на спинах рядом, закуривали одну сигарету на двоих и пускали дым. Именно что пускали – ни она, ни я не курили, а вот, как дети, сделали курение частью любовного ритуала.

А потом Жанна обязательно угощала меня обедом. Она хорошо готовила, и все время старалась приготовить для меня что-нибудь очень вкусненькое – то есть побаловать меня. Она подкладывала мне в тарелку, сидела рядом, и мы болтали обо всем на свете. Причем – на равных!

И мы никогда не пили спиртного.

Она была бы прекрасной женой. Потому что была скромной, сдержанной, и ко мне, сопляку, ухитрялась относиться уважительно. И если бы не разница в возраста в десять лет и ни иное мое предназначение…

Это я так думал, когда шел от нее домой…

В общем, я любил бывать у Жанны, и не только из-за плотских утех.

Весна совершенно не подействовала на Рукавишникову. Она по-прежнему игнорировала меня, проходила мимо, не здороваясь и задирая нос, которым не забывала принюхиваться. Так что я старался по понедельникам с ней не встречаться.

Хотя сказать, что она вовсе уж не изменилась – не могу.

Дело в том, что мы перешли в этом году на «летнюю форму одежды» не после 9-го мая, а в самом конце апреля. Так вот, ежегодный весенний спектакль «а-ля Рукавишникова» возле входа в школу на этот раз почему-то не состоялся – Варвара пришла в этом году в школьной форме. Правда, на ней был праздничный белый фартук, а не черный, будничный, и вместо кос с бантами она не удержалась и сделала себе прическу.

Правда, без знаменитой огромной заколки.

Ну, а на остальных весна подействовала, как всегда.

Мы теперь реже ходили в кино. Вечерами мы предпочитали гулять по Бродвею. В начале апреля – еще одетые в пальто и плащи, ближе к маю – в рубашках и костюмах.

Правда, вечерами было еще прохладно. И все-таки природа брала свое – везде с наступлением сумерек видны были обнявшиеся парочки, то здесь, то там слышались шепотки и приглушенный смех, а то и томные вздохи.

На открывшейся в парке в конце апреля танцплощадке теперь гремела музыка и слышалось шарканье подошв по деревянному полу площадки…

И везде влюбленные, влюбленные, влюбленные… Взрослые, юнцы, а также шныряющие вокруг них допоздна подростки.

Весна, весна!

Говоря об апреле, нельзя не рассказать, как во второй половине месяца Миута подбил меня на совершение глупости. Правда, в результате меня стали называть в нашем классе, да и кое-где в параллельных, по имени-отчеству, но…

Дело было так.

Ранним утром мы с Миутом шли в школу. И вот когда мы шли, перепрыгивая через лужи, по центральной аллее парка, Миута мне и говорит:

– Чо-то скучно как-то, Толя! Уроки эти, домашние задания… Нелька забодала – води ее на Бродвей каждый вечер… И новых девок что-то еще нет, не приехали – рано… Ну давай, придумай что-нибудь! Ну, чтобы класс поднять! Пошуметь, блин! Ну надоело все, Толька, понимаешь?

Я не долго думал. Мне ведь, дураку, было известно, что «в той жизни» придумал мой предшественник – я помнил это. И поэтому сказал:

– Са-мо-уп-равление! Помнишь комсомольскую конференцию?

Миут схватывал все на лету, и когда мы минут через пять-семь вошли в класс, он прямо с порога завопил:

– Парни! Девы наши! Есть идея! Нам нужно перейти на самоуправление! Давай, Толя, рассказывай!

Я ввел всех в курс дела. Мы отказываемся от классного руководителя и переходим на самоуправление. То есть выбираем администрацию класса, сообщаем об этом директору школы – и вперед, к славным свершениям!

И я напомнил об опыте, который нам озвучили на районной комсомольской конференции в начале года. На той самой, где во время спектакля выяснилось, что все проблемы должен решить «Пе-лю-тя-ааа!» (Пелютин из соседнего класса).

Посмеялись. И не долго думая, решили – переходим на самоуправление.

Меня выбрали руководителем, и мы с Миутом пошли к Сергею Сергеевичу. Мы сообщили ему о решении класса и напомнили, что на комсомольской конференции рекомендовали использовать формы передового опыта в воспитательной работе школ.

Директор переубедить нас не смог. Наша классная Зинаида рыдала в учительской. По старшим классам шел шум. Миута радовался – скуки как не бывало! А меня принялись именовать по имени-отчеству – сначала в шутку, а потом как-то привыкли, что ли… Кое-кто так и называл меня до окончания школы.

Но это, как оказалось, было единственным моим достижением. Если, конечно, это можно было называть достижением. Мы продержались две недели, а потом стали срываться еженедельные классные часы, не прошли во-время комсомольское собрание и несколько других мероприятий, и решением малого педсовета наше самоуправление аннулировали.

И в школьной стенгазете на меня поместили карикатуру – «Заяц-трепач»: нарисовали в виде зайца, размахивающего руками.

Мне было стыдно, Миута ликовал, подлец, а Жанна, когда мы с ней встретились в воскресенье и я рассказал ей все это, долго хохотала.

Эта история, конечно, получила известность в школах района.

Мне даже звонили несколько раз по телефону. Причем один раз – с предложением встретиться и познакомиться.

Дело было так.

После обеда раздался звонок, я как раз тренировался, поэтому взял трубку сразу и запыхавшимся голосом сказал:

– Алло! Слушаю!

– Это Анатолий? – услышал я низкий женский голос.

– Анатолий, Анатолий… – Мне очень не хотелось выходить из ритма движений.

– Меня зовут Яна. Я из Новосибирска, приехала в Боговещенку к тете. Мне хотелось бы встретиться и познакомиться с вами…

Не было у меня желания с ней встречаться, но всегда было чувство обязательности перед женщиной. И я согласился.

Договорились встретиться вечером возле памятника, на площади.

Было начало месяца, вечерами прохладно, и я надел пальто. А когда увидел ее – понял, что зря согласился на встречу.

Девчонка была ничего себе, но какая-то вульгарная, что ли! Глаза обведены черным, туши на ресницах – килограмм, и вдобавок при разговоре она все время закатывала глаза.

И говорить с ней было мне не о чем. Таких девчонок нужно вести в помещение, и пытаться осуществить «тесный контакт близкого рода»… Очень близкого, теснейшего, так сказать!

Но дело не только в том, что вести ее было некуда, но главное – мне это было совсем ненужно. Я представил себе секс с этой девчонкой, вспомнил утонченную чистюлю Жанну, и…

Я быстренько свернул разговор, весьма споро довел ее до дома тети (это оказалось в получасе ходьбы от центра) и уже в десятом часу был дома.

В конце месяца дневная температура поднялась до 25 градусов, и наша вокально-музыкальная группа решила – выходим числа 29-го! Это – среда, молодежь будет на танцах, и мы сможем начать при почти полном отсутствии слушателей.

По крайней мере – минимуме. Будут, конечно, Нелька и Надька, Миута, Чернявский, Бобров и приятели Гемаюна и Бульдозера.

Я даже одноклассников этот раз приглашать не стал.

И вот за несколько дней мы начали подбирать репертуар своего первого выступления.

Я решил, что первая наиболее подходящая песня для дебютного концерта – «Вязаный жакет, или День рождения». У песни проникновенные слова, и это не может не привлечь к нам зрителей и настроит их на нужную лирическую волну.

В день, когда исполнилось

мне семнадцать лет,

Подарила мама мне

вязаный жакет…

И куда-то в сторону

отвела глаза…

«Принесли посылку нам

это – от отца!»

ПРИПЕВ:

Ты о нем не подумай плохого,

Подрастешь – сам поймешь все, с годами!

Твой отец тебя любит и помнит,

Хоть давно не живет вместе с нами…

2.

Вечером на улице

мне сказал сосед:

«Что же не наденешь ты

новый свой жакет?

Мать всю ночь работала

что б его связать»…

И тогда я понял вдруг

что такое – «МАТЬ»…

3.

Я рукою глажу

новый свой жакет…

Не скажу я маме

про ее секрет.

Лишь любовь безгрешная

лишь родная мать,

Может так доверчиво

и так свято лгать.

Это – фольклор, но не смотря на примитивные стихи, я был уверен, что песня тронет сердца. Кроме того, музыкальный рисунок здесь несложен: Бульдозер ведет мелодию, перебирая струны гитары, а второй план создает негромкое звучание баяна.

Мне же предстояло лишь для вида проводить пальцами по струнам своей гитары. Ритм здесь задается собственно исполнением певца.

Далее мы думали исполнить «Чайный домик», затем – сложную и в музыкальном исполнении, и в вокальном песню «Небеса, небеса! Дайте силу бродяге!»

Затем мы передохнем, и под две гитары и маракасы я спою «Январский снег».

Ну, а далее последуют «Журавли», несколько фольклорных дворовых песен, вроде «Жил на свете славный паренек», «В городском саду» и прочее, и все закончим двумя очень сложными вещами – песней на стихи Есенина «Я люблю под вечер помечтать» и «Я не первый, кто хотел бы возвратиться…»

Вот в таком порядке мы и репетировали два дня, убедились, что находимся вполне «на уровне», и…

И вот 29 апреля, в среду, после того, как молодежь разогрелась на танцах и вошла в раж, мы подошли к скамейке, стоящей на Озерной, напротив задания райисполкома и рядом с центральным выходом из парка. Отныне это место было нашим!

Расчехлили инструменты, девчонки взяли маракасы. Моцарт пробежался пальцами по кнопкам, пробуя лады, Бульдозер с этой же целью взял несколько аккордов на гитаре.

– Не страшно? – спросил я, усаживаясь поудобнее и тоже пробуя струны своей гитары.

– Чуть-чуть! – сказал Моцарт. А стоящий тут же Санька Гемаюн лишь молча улыбнулся.

– «День рождения!» – сказал я.

Зазвучал гитарный перебор, едва слышно запел баян. Девочки зашуршали маракасами.

«В день, когда исполнилось мне семнадцать лет…» – запел я. На удивление, страха не было, кроме того, чуть позже, когда я «входил во вкус», я пел обычно с закрытыми глазами, и поэтому мог полностью растворяться в песне.

Уже к концу этой песни возле нас стали собираться люди. Действительно, зрелище было и удивительное, и непривычное.

– «Чайный домик! – тем временем скомандовал я.

И мы исполнили дворовую песню о несчастной японке, которая родила и воспитала сынишку одна, в то время, как отец – английский моряк, прохлаждался себе в Лондоне, ничего о сыне не зная.

Песня была несложной, чего не скажешь о следующей.

– «Небеса, небеса!» – негромко сказал я, и сразу начал:

Здесь вступили гитара и баян, и девочки ритмично стали встряхивать маракасы.

По ходу исполнения голос мой забирал все выше и выше, и апогея достиг на словах:

Баян повел партию, исполняя проигрыш, Бульдозер перебором струн сохранял ритмический рисунок.

Завершая песню, я уже как бы устало, повторил: «Небеса, небеса – дайте силу бродяге…»

И в наступившей тишине раздались первые аплодисменты. Сначала единичные, потом хлопало все больше слушателей. А их собралось уже десятка два.

Мы решили немного порезвиться, и исполнили несколько дворовых песен – в принципе, в той или иной степени слова этих песен наша молодежь знала. И напевала про себя.

Борька выбивал на струнах «восьмерку», Моцарт отрывистыми аккордами поддерживал музыкальный рисунок песни, а мелодию вел я.

Затем последовала песня из этого же ряда «Девушку красивую парень обнимал», затем мы решили внести нотку душевности и некоей ностальгии.

– Январский снег! – шепотом сказал я. И начал вступление перебором гитарных струн.

По ходу в мелодию вплелось звучание баяна, а когда я запел, основную партию повел Бульдозер, трогая струны свой гитары медиатором.

Девочки шуршали маракасами, голос у меня был душевный, и я не старался, чтобы меня услышали многие – пусть напрягают слух, зато разговаривать не будут.

Слушатели, которых значительно прибавилось, и не разговаривали.

Настало время показать себя.

Две следующие песни были сложными по вокальному исполнению голос должен был метаться, то поднимаясь на немыслимую высоту, то опускаясь вниз, становясь при этом мягким и доверительным. А при исполнении припева первые две строчки мы пели на три голоса, а затем следующие две строчки каждая завершалась «эхом», например:

«дороже…»

«дороже…»

Я: «…в оценке, что дороже»

Ну, где-то так!

Вступление исполнил перебором струн Бульдозер, а затем мелодический рисунок обеспечивал на баяне Моцарт.

Судя по реакции, народ не совсем осознал, что его знакомят с классикой русского романса. Дворовые песни он воспринимал не в пример живее. Но для моих целей мне нужно было исполнять именно серьезные вещи.

– «Я люблю под вечер помечтать…» – сказал я.

Моцарт легким движением мехов баяна задал тональность.

Припев здесь я исполняю, забирая голосом на октаву выше, что называется – «жилы рву». Так что сейчас меня многие услышат…

Мы повторили второй куплет припева: «Я люблю тебяе – Россия-мать…», причем последние строчки его мы с Моцартом пели на два голоса.

После проигрыша я тихо и задушевно продолжил:

А заканчивали мы песню словами: «Станет лучше жизнь» с использованием эффекта голосового эха, а слова «Да уже без на-а-ас!» я вновь спел, поднявшись на октаву вверх и тянул «нас…» сколько смог.

Ну, похлопали. И потихоньку начали расходиться.

И тогда я решился.

– Трамвай последний! – сказал я.

Это была вещь на стихи Есенина, малоизвестные, почему – вы поймете сейчас сами. Исполнял я ее «на надрыве», очень громко, причем все наши инструменты также выкладывались полностью.

ОБОРВУТСЯ РЕЛЬСЫ… и так далее.

Мы допели припев, и в полной тишине стали собирать инструменты. Нам не потребовалось много времени, и когда в толпе начались перешептывания и разговоры, мы уже шли домой.

Я мог быть доволен – мы наверняка привлекли к себе внимание.

Дело было за немногим – выследить, когда нас придет послушать наш секретарь райкома комсомола Гоша Герлах…

 

Глава 7-я. Был месяц май…

1—9 мая 1966 г.

Именно в эти дня бродвейские выступления заняли все наше время и наши мысли.

Мы не пели каждый день; назавтра после каждого концерта мы собирались у меня и анализировали выступление. Женя Моцарт, который, играя на баяне, мог наблюдать реакцию публики, делал это. Но как художественный руководитель он также внимательно анализировал нашу «работу» – он фиксировал ошибки, допущенные упущения и недочеты – определял наши ф а л ь ш т о ч к и.

Именно поэтому после первого вступления на следующей день нам было о чем поговорить. Тем более, что назавтра мы собирались выйти на Бродвей вновь, причем, учитывая, что это праздник трудящихся, мы собирались значительно политизировать репертуар.

Женя указал нам на основные ошибки.

Мне – пока еще недостаточно в унисон звучит мое пение – и игра остальных на инструментах.

– Вы все должны следить за баяном, – говорил он нам. – Именно я, вне зависимости, какую партию веду – сольную или лишь создаю музыкальный фон, задаю ритм. И в такт моему исполнению должен работать и ты, Бульдозер, и в особенности ты, Толь. Голос у тебя сильный, поешь ты легко…

– Что, и «Трамвай последний?» Я думал, голос сорву…

– Это тебе кажется! На самом деле пел ты легко, естественно, но иногда теряешь ритм мелодии. Совсем чуть-чуть, народ, конечно, вряд ли заметит, но мы ведь не халтурщики! Так что давайте сейчас полностью пройдем завтрашний репертуар! Что будем петь?

Обсудили репертуар, «прогнали» новые для нашего репертуара комсомольские песни, решили, что «пустим» их под гитару.

А вот девочкам замечаний от нашего худрука не последовало. Впрочем, из нас троих «класс» девочек мог определять лишь я – о такой части художественного исполнения, как подтанцовка, ребята узнают лишь через 20 лет…

Мы вышли засветло, когда солнце только начало клониться к закату. И собирались закончить в сумерках – сегодня девочки были в «униформе» – в ситцевых белых платьицах с голубыми цветочками, каждая с белым и красным бантом в пушистых волосах. А поскольку было прохладно, мы не собирались «морозить» наших девчонок.

Перед выходом я определил особую задачу Гемаюна.

Мы еще только расчехляли инструменты, девочки, сняв шерстяные кофточки, разминались, с серьезным видом то притоптывая на месте, то вдруг выбивая на асфальте чечеточную дробь, а народ уже стал собираться. Пока, правда, была молодежь, и мы для разминки спели им «В деревеньке маленькой…»

Ну, а заранее пришли и уже ждали нашего прихода мои одноклассники во главе с Миутом…

Гитары звенели, баян тихонько задавал фон, девочки встряхивали маракасами, притоптывая на месте.

После «вот только где-то…» припев мы запели на два голоса, и по-моему, получилось здорово.

Толпа заметно прибавилась, позади нее маячил Гемаюн, выполняющий мое задание – отслеживать слушателей и найти мне… Но о том, кто именно меня интересовал, вы сами поймете чуть позже.

Поскольку среди слушателей было много людей среднего возраста, некоторые – с красными бантиками «маевщиков» на груди, мы спели «Гренаду», потом комсомольский марш «И вновь начинается бой…», слегка изменив слова:

Я ничего не имею против Аркадия Гайдара, его сына Тимура… Но примерно в эти годы то ли еще в садик, то ли уже в школу ходил в н у ч е к, который уничтожит все, о чем поется в песне…

Так что – пускай уж не «юный Гайдар впереди», а «наш комсомол»…

И специально для начавших расходиться людей старшего поколения мы исполнили «Как много девушек хороших».

И вот начиная с этой песни, в дело вступили наши девочки.

Они попросили освободить побольше пространства вокруг нашей скамейки, и с первыми словами начали кружиться в вальсе.

Тоненькие фигурки, с описывающими в воздухе разноцветные круги большими бантами выглядели в закатном свете потрясающе!

И когда раздались громкие аплодисменты, мы, пацаны, не приняли их на свой счет. Это аплодировали нашим девочкам, их юности и таланту.

Следующей песней была «Дорожная». И вот здесь я впервые увидел, как девочки пытаются исполнять «л а т и н о с» – что-то вроде самбы, румбы и еще чего-то подобного.

Когда я объявил название песни, они встали, слегка согнувшись в поясе, друг перед другом и положили руки каждая на плечи подруги.

Вступление исполнил Бульдозер, с моими первыми словами в мелодию вплелось звучание баяна, а я ударил по струнам своей гитары задавая ритм, и запел:

Припев мы пели с Моцартом на два голоса, а девочки…

Наши девочки, не снимая рук с плеч, как единое целое двигались и синхронно, и красиво. Они передвигались влево, вправо, потом вдруг разворачивались и снова шаги, шаги, а потом – поворот…

Уже с первым припевом в такт нам начали хлопать все больше зрителей. Думаю, собралось чуть ли не сотня человек, а когда мы заканчивали песню, я увидел, как Миута проводит сквозь толпу поближе к нам знакомых девочек из медучилища, а с ними – и Жанну…

Излишне говорить, что азартнее всех хлопали стоящие в первом ряду одноклассники…

Закончив песню, я встал, прогнулся и поводил плечами, разминаясь. И поискал глазами Гемаюна – он слегка качнул головой – нету, мол…

Я посмотрел вокруг и мне мигом бросилось в глаза то, на что я внимание сегодня пока не обратил – а ведь теперь весна пришла во всей свой красе!

Над нами шелестела мелкими пока листочками крона молодого клена, а за ним возвышался большой тополь, и его листья уже вполне сформировались и были крупными, летними. И когда верхушка дерева, еще освещенная солнцем, вдруг начинала слегка качаться, а листья – двигаться на ветру, крона серебрилась, потому что листья тополя с изнаночной стороны были покрыты белым нежным пушком…

А под деревьями нашу скамейку, нас, да и зрителей уже окутывала дымка ранних сумерек.

И одетые в основном уже по-летнему в светлые рубашки и блузки люди резко контрастировали с быстро сгущающейся темнотой…

Следующей песней я объявила «Калину красную».

Исполнение этой песни позволило показать весь свой класс Бульдозеру. Каждая строфа заканчивалась гитарным струнным перебором, Бульдозер виртуозна трогал медиатором струны гитары, и ее звон вызывал у зрителей эффект «мороза по коже».

Девочки «работали» на этот раз корпусом, раскачивая над головой руками. Маракасы лежали на сидении скамейки рядом, мальца, который попытался «свистнуть» один из них (наверное, думал, что это калейдоскопы), тут же изловил Гемаюн, а злой Миута вывел его за пределы толпы и отправил домой пинком под зад.

И тем самым чуть не испортил песню – я с трудом удержался от того, чтобы не прыснуть от смеха.

Я все смотрел на Саньку Гемаюна, он каждый раз покачивал головой. Пока нужных людей возле нас не было.

Я объявил: «Сиреневый туман». И девочки вновь пошли туром вальса, и на этот раз многие зрители тоже разобрались на пары и скоро «пятачок» перед райисполкомом стал напоминать танцплощадку.

Я тем временем поймал глазами Жанну и слегка наклонил голову, она взглядом тоже поздоровалась, прикрыв на пару секунд глаза. А потом не выдержала и украдкой показала мне большой палец: «Мол, здорово!» И эта ее оценка заставила меня довольно улыбнуться.

Мы сделали небольшой перерыв. Тут ко мне подошел Гемаюн и шепнул: «Гоши так и не было. А за углом райисполкома Варька Рукавишникова – стоит, слушает…»

К этому времени в толпе закурили, и мы в почти полной темноте объявили и спели в заключение фольклорную «Пьяная! Ты сегодня пьяная!»

И припев этой песни подпевали нам почти все наши благодарные зрители.

Я старался петь задушевно, но тон задавали вновь наши девчонки – они двигались, держа прямо корпус, и лишь перебирая ногами – сходились, расходились, делали поворот с шагом вперед, и поменяв линии движения вновь расходились и сходились.

Это уже напоминало что-то из области то ли балета, то ли художественной гимнастики.

Последний куплет мы исполнили на два голоса, а девочки, схватив маракасы, теперь, стоя на месте, изгибались и встряхивали ими.

«Девочка-девчоночка…» – припев подхватили наши одноклассники, к ним присоединились подошедшие после 19-часового киносеанса ребята их параллельных классов, и когда мы закончили, нам жали ладоши, раздавались поздравления, возгласы: «Когда в школе споете?»

Я залез на сидение скамейки и объявил:

– Для выпускников этого года! Мы готовим концерт, с которым собираемся выступить во время выпускного бала!

Раздались выкрики, свист – в общем, победа наша была полной!

Но мне для реализации моего стратегического плана нужно было такого же уровня признание со стороны райкома ВЛКСМ.

Уже когда все расходились, ко мне подошла Жанна Игоревна и незаметно сунула в руку записку.

Дома я записку прочитал. Жанна писала:

ТОЛЯ!

В ВОСКРЕСЕНЬЕ ПРИВЕДИ КО МНЕ СВОИХ ДЕВОЧЕК, Я ПОКАЖУ ИМ КОЕ-ЧТО. ОНИ У ВАС – УМНИЧКИ, БЕЗУСЛОВНО ТАЛАНТЛИВЫ, НО ПОКА ПРОСТО МНОГОГО НЕ ЗНАЮТ.

А НАШ ТРАДИЦИОННЫЙ ОБЕД СОСТОИТСЯ, ПРОСТО ЧУТЬ ПОЗЖЕ!

Ж.

А через день – это была суббота, наконец-то произошло то, ради чего я вывел на Бродвей нашу «пятерку».

Мы даже не начали петь, а Гемаюн уже шепнул мне: «Гоша Герлах в дверях исполкома стоит! А за углом опять Варька спряталась!»

И я объявил «Сиреневый туман!», а потом шепнул своим ребятам:

– Все, сегодня работаем на комсомол!»

Мы спели «Сиреневый туман», потом «Гренаду», а после Окуджавскую «Во дворе, где каждый вечер все играла радиола…»

Скоро Герлах приблизился к нам, в это время я объявил «Сережку с Малой Бронной», и мы запели. А когда закончили – Гоша стоял уже в первом ряду – одноклассники уважительно потеснились, давая место первому секретарь райкома комсомола.

И тогда я начал вступление следующей песни речитативом:

Я разделял строфы гитарным аккордом, проводя пальцами по струнам сверху вниз. Моцарт чуть слышно «намечал» мелодию.

А я, сделав двухсекундную паузу, запел сильно, но с душой:

Девочки двигались меланхолично, легкими движениями корпуса подчеркивая печаль и грусть, которые содержались в словах.

Когда мы закончили, Гоша (ну, точнее Григорий Иванович, но в районе молодежь называла его именно Гошей) спросил меня:

– Анатолий, кажется? Толя, а что это за песня? Я как-то не слышал ее раньше…

– Это фольклор, знаете, после окончания войны многие пленные побоялись сразу вернуться на родину. И долго мыкались потом, но все равно почти все вернулись. Вот они и привезли с собой эту песню. Это – тоска, тоска по нашей России!

– Понятно… Надо бы вас как-то использовать, что ли…

Он сам подставился, я лишь воспользовался этим.

– У нас, 11 «В», есть к вам предложение. Мы хотели бы 9 мая сделать подарок нашим фронтовикам…

Гоша насторожился и «сделал стойку», а мои одноклассники зашумели – какой там подарок, ничего мы не знаем, и вообще, ты, Анатоль Васильич, офигел совсем, блин…

И Миута со своим языком чуть все не испортил, подчеркивая:

– Толя, ты чо, блин… Какой подарок?

– Григорий Иванович! – Я обращался к Гоше, а Валерку больно ткнул локтем в бок – заткнись, мол! – Я окончательно все утрясу и послезавтра зайду к вам! С программой и всеми текстами песен! Хорошо?

– Буду ждать, Анатолий! Кажется, Монасюк?

– Так точно! – я шутейно поднес ладонь к виску!

А он поддержал шутку, ответив:

– К пустой голове – что?

– Шляпу нужно подобрать! – это вмешались в разговор ехидны-девчонки: как же, их забыли!

Гоша засмеялся, пожал мне руку, сказал всем: «Пока!», а я объявил:

– И в заключение – «Цыган!»

И мы заиграли, затанцевали и запели, выкладываясь, а зрители стали в такт хлопать, поддерживая нас.

И так далее…

Перед последним куплетом Бульдозер выдал проигрыш цыганским перебором, а Моцарт принялся «рвать» меха баяна!

Кажется, у нас в крови появился избыток адреналина!

И я сказал Гемаюну:

– Веди, Санек, сюда Рукавишникову, чего она там одна мерзнет!

И сняв пиджак, накинул его на зябко перебирающую плечиками Валюху.

А Галке тут же отдал свой пиджак Миута.

И скоро мы шли по нашей Кучеровых домой! Мою гитару нес Гемаюн, а мы с Варварой немного остали.

Когда ее за руку подвел ко мне Сашка, я не сказал ей ни слова. Просто снял пиджак с Валюхи, сказав Гемаюну, чтобы он поделился одеждой с сестрой, а свой пиджак набросил на плечи Вари.

Когда потом мы шли от железнодорожных путей по пустому шоссе к ее дому, в Заготзерно, она взяла меня под руку и тесно прижалась ко мне плечом. А я приобнял ее. Так мы и шли до ее дома, а потом, не сговариваясь, сели на лавочку у калитки, и принялись целоваться.

Варька не умела целоваться, и все равно жадно хватала теплыми губами мои, а я прижимал ее к себе и думал – как долго еще нужно ждать, пока эта девочка не станет моей. Вся, полностью…

– Толь, ты прости меня… – шептала она.

– Ладно, ладно, Рукавишникова, так же шепотом отвечал ей я. – Запах духов хоть приятный был?

Она резко отпрянула от меня.

– Ты… ты… ты меня… – в ее голосе слышались закипающие слезы, и я ловко быстрым поцелуем на секунду прикрыл ей рот, и она замолчала.

А вновь заговорить ей я не дал.

– Варь, – сказал я. – Ну, прости, ну, пошутил неудачно…

Я попытался снова найти в темноте ее губы, но она оттолкнула меня.

– Ты… ты меня… ты не принимаешь меня всерьез…

– Варя, ну, а что мне тебе говорить? Не в любви же признаваться?

Я держал ее руки в своих и вдруг почувствовал, как она напряглась.

– Меня что же, нельзя любить?

Тут я засмеялся. Ну что, и правда, я с ней разговариваю, как с дурочкой? И решил сегодня говорить с ней серьезно.

– Можно! Но я не собираюсь тебе в любви признаваться! В любви признаются, чтобы тут же предложить руку и сердце. А я мог бы предложить только сердце, но зачем? Оно и так твое…

– Значит, руку ты… – И она высвободила свои руки из моих.

– Руку, Рукавишникова, предлагают вместе с телом. Рука часть чего, Варвара? Мг-м-м?

– Ну, тела!

– Мы с тобой еще школьники, так что…

Варвара вдруг повернула ко мне лицо и сказала:

– Толя! Я тебе совсем не нравлюсь? Ну, я хочу сказать…

Я взял в руки ее лицо и негромко ответил ей:

– Еще как – нравишься! Ты – ужасно сексапильная девчонка! Но…

– А что это такое – сексапильная?

И я опять засмеялся. На этот раз над собой. Опять полезло из меня будущее.

– Это хорошее слово, ты не думай! Наши люди, живущие за границей, так говорят об очень красивых женщинах, которые постоянно возбуждают в мужчинах физическое желание. Ну, в английском языке есть подобное слово… А что такое физическое желание, знаешь?

– Дурак… – Она, тем не менее, завозилась, усаживаясь на скамейке поудобнее. Уходить, следовательно, не собиралась, тема ей, видите ли, интересна…

– Рукавишникова! – сказал ей я. – Ты не моя жена, и раз ты называешь меня дураком за нормальный разговор, я с тобой вопросы физической близости мужчины и женщины обсуждать не буду. Не хочу.

Тут она положила мне голову на плечо и нащупала мою руку.

– Толя! – тихонько сказала она. – А что с нами дальше будет?

Разговор принимал ненужную остроту – рано, рано было обсуждать нам это…

И я сказал:

– А дальше мы состаримся!

Больше мы в этот вечер не целовались.

На следующий день я прямо с утра переговорил с одноклассниками и убедил их наскоро подготовить несколько концертных выступлений. Когда я объяснил им свою задумку, они хотя и не единогласно, но все же со мной согласились. И тогда на перемене я пошел к Сергею Сергеевичу.

Мне не пришлось долго уговаривать его. Когда я все разложил по полочкам, он согласился и даже сказал, что можно будет привлечь наш школьный хор к выступлению, но это он берет на себя.

И все остальное к 9 мая будет готово – наш школьный зал, в котором была сцена и где мы проводили наши школьные вечера отдыха, будет оформлен, а сидения расставлены.

Приглашения также будут написаны и переданы с учениками адресатам.

Весь вечер я писал тексты песен. И наутро уже был в кабинете Гоши. Я передал ему тексты для утверждения, и попросил, чтобы он пригласил к нам секретаря райкома партии Астраханцева.

– Хотим блеснуть перед Егором Вениаминовичем, – сказал я. – И потом – концерт готовит в основном наш 11 «В» класс, это наш прощальный подарок ветеранам, и ребята просили, чтобы я пригласил обязательно Егора Вениаминовича и вас. Лично!

Гоша заверил меня, что в таком разе Астраханцева он с собой обязательно приведем.

Тем временем наши девочки с копиями текстов песен пришли в военкомат и напросились на прием к военкому.

Подполковник Чернявский, отец нашего одноклассника Вовки, нас либо знал, либо был о нас наслышан.

Он поддержал идею концерта и сказал, что будет звонить Астраханцеву.

– А чего сам Толя не пришел? – спросил он девчонок.

– А он сейчас в райкоме комсомола! – ответила Валя.

– А почему именно вы ко мне пришли?

– Помогите нам, пожалуйста! Нам надо… – и девчонки объяснили суть своей просьбы.

– Хорошо! Я свяжусь с Советом ветеранов войны. Пусть вечером ваш Монасюк позвонит мне домой! Или сами позвоните! Придумаем что-нибудь!

И Вовкин отец лукаво подмигнул девчонкам.

Собственно, из чем-либо значимого до дня концерта следует упомянуть лишь о следующем.

Последующие несколько репетиций осуществлялись с привлечением моей одноклассницы Вали Иванковой, у которой был высокий сильный голос.

Параллельно в нашем 11 «В» тоже шли репетиции, но ими руководила наша Зинаида Петровна.

И вот наступил великий день – 21-я годовщина Великой Победы.

Актовый зал нашей школы был украшен транспарантами, лозунгами, написанными на алых полотнищах, сидения расставлены ровными рядами, сцена также была украшена.

Задолго до двух часов дня начали подходить ветераны, другие приглашенные. В зале рябило от многочисленных наград, которые по случаю праздника фронтовики надели на грудь.

На первом ряду также постепенно места заполнялись. Сюда усадили нашего военкома подполковника Чернявского – среди многочисленных наград на его груди был и орден Александра Невского, сюда же сели наш директор, Зинаида Петровна, Гоша, и несколько ветеранов – кавалеров ордена Славы.

А Егор Вениаминович Астраханцев с женой «Орангутангой» демократично пристроились на краю второго ряда, прямо у прохода.

Концерт вел Вовка Чернявский.

Он начал с того, что сообщил, что их класс по собственной инициативе решил подготовить небольшой концерт для наших фронтовиков.

Начал концерт наш школьный хор, который спел несколько военных песен.

Потом с литературным монтажом по произведениям Твардовского выступили члены нашего школьного литературного кружка.

Затем их сменили наши одноклассники – они разыграли сценку из Василия Теркина. Нужно сказать, что вот за этот номер я боялся больше всего – стихотворные тексты, а времени на подготовку номера и на репетиции было всего несколько дней.

Но ребята постарались! И ни один не сбился и не перепутал слова.

Затем были показаны несколько номеров из школьной художественной самодеятельности, которые уже показывали на вечере отдыха старшеклассников, посвященного 23 февраля и 8 марта.

В заключение первой части концерта выступали вновь одноклассники. Они разыграли комедийную сценку из фронтовой жизни под названием «Случай в санбате».

Чернявский-младший объявил перерыв.

Минут десять собравшиеся, выйдя во двор, курили под ласковым майским солнышком. Затем все расселись по местам, и Вовка объявил:

– Специально подготовленный в честь дня Победы маленький концерт вокально-инструментального трио! Солист – учащийся 11 «В» класса Толик Монасюк! Солистка – учащаяся 11 «В» класса Валя Иванкова!

Занавес раздвинули, и перед собравшимися предстали мы.

Мы трое сидели на стульях, Иванкова стояла позади меня, положив руку на спинку стула. Сзади послушались легкие шаги, и зал взорвался аплодисментами. Я обернулся и увидел вышедших из-за обеих кулис девчонок: в черных юбочках, белых колготках, они были в армейских гимнастерках, перепоясаны офицерскими ремнями, а на головах у них были по красному и белому банту, причем у Валюхи красный бант был слева, а у Галки – справа.

Тоненькие, с осиной талией, они производили впечатление чего-то эфемерного, воздушного.

Сблизившись, они остановились и потрясли над головой маракасами, и зал снова зааплодировал.

– Несколько лет назад, – начал я внезапно охрипшим голосом, и откашлялся, – в семье оператора Мосфильма Шевкуненко родился долгожданный ребенок – сынишка, которого родители назвали Сережей. В честь его счастливый отец написал для одного из фильмов всем известную песню.

Бульдозер провел медиатором по струнам, задавая тональность. И я запел под гитарный перебор:

После первого же слова девчонки пошли по сцене вокруг нас вальсом, а Валя включилась в песню, вступив вторым голосом, начиная со второго куплета:

Девочки строго в такт, с шорохом передвигались по сцене. Они остановились лишь, когда мы заканчивали песню в ритме марша:

Хлопали нам долго! Гоша, сидевший в первом ряду, показал нам большой палец и обернулся назад, что-то говоря Астраханцеву, но Егор Вениаминович остановил его движением руки.

Тем временем я объявлял следующую песню:

– Сразу после войны многие военнопленные были необоснованно репрессированы и отбывали срок в лагерях. Эта песня написана ими, и мы посвящаем ее всем, воевавшим в годы войны.

Я начал песню, по ходу в нее вплелись звуки гитары и баяна.

При повторе слов вступала Валя – она оттеняла вторым голосом мое исполнение, и эффект был потрясный – мужчина поет первым голосом, а женщина – вторым.

Причем Моцарт во время слов «так хочется плакать!» ухитрился буквально заплакать своим баяном!

Следующей песней была была знаменитая «Бьется в тесной печурке огонь…»

Ее под баян исполнила Валя Иванкова, девочки опять кружились в вальсе, а мы с Бульдозером шуршали, встряхивая маракасами.

Следом я пустил старинную «В лунном сиянии ночь серебрится». Теперь играли на гитарах мы с Бульдозером (ну, он, конечно, играл, я лишь перебирал пальцами три аккорда). А вот Жека потряхивал маракасами, а девочки стояли по сторонам сцены, слегка изгибаясь вслед за переливами серебристого голоса Вали.

Мне кажется, в зале кое-кто прослезился. Хлопали долго.

И я объявил «Берега».

Солировал я, Валя и Жека время от времени вводили свою голосовую партию, так что припев мы пели то на два, а то и на три голоса.

Девочки опять легкими движениями тела лишь оттеняли красоту мелодического рисунка песни.

Когда я повторял в конце первый куплет, я не пел его, а выговаривал. И затем мы вдруг громко, на три голоса исполнили припев: «А на том берегу…»

Теперь нам хлопали стоя. Нам хлопали, потом начались овации.

И тогда я объявил: «На старом кладбище»… Посвящается всем, кто отдал свою жизнь, чтобы мы могли жить, жить счастливо…

И в разом наступившей тишине я начал:

Я пел, закрыв глаза. На строчке «Все горели в этом пекле, может там им будет рай!» я уходил на немыслимую высоту, и все боялся, что вот, сейчас, сорву голос…

Но все обходилось…

Последний куплет мы пели на два голоса. Мы старались передать тоску поэта, написавшего стихи.

Во время исполнения припева Борька встал и повел первую партию немыслимым перебором гитарных струн.

А с последними аккордами девочки выбежали вперед и, встал на одно колено, склонили головы, далеко вперед вытянув руки.

И их белые и красные банты напоминали четыре цветка, которые кладут на могилы.

Когда мы закончили, в зале стояла тишина. Я видел, как вытирал слезы Вовкин отец, как шмыгали носами пожилые дядьки с орденами и медалями на груди. Видел я также, как Орангутанга что-то принялась яростно шептать мужу, но Егор Вениаминович отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи, встал и первым захлопал.

И тогда зал взорвался.

Стояли зрители, стояли мы. И мы тоже хлопали, потому что это была наша предпоследняя песня.

– А почему вы пели: «лежат солдаты, лежат поэты?» Почему именно поэты? – спросил Астраханцев, подходя к сцене.

– Ну, это аллегория, Егор Вениаминович! Молодые солдаты ведь умерли, а могли стать поэтами, композиторами, инженерами. Здесь имеются в виду нереализованные возможности погибших воинов.

В зале загомонили.

Астраханцев поднял вверх руку.

– Значит, они погибли, чтобы вы могли счастливо жить, петь, сочинять стихи… А что это за жуткую песню о кладбище вы еще поете? – спросил он меня. – Мне тут докладывали…

– Это на стихи Есенина. Я могу прочитать…

– Ну, прочитайте!

Я прочитал стихи, и сказал:

– Есенин очень хотел жить. И понимал, что вот-вот умрет. Поэтому он и писал такое – раздрай у него был в душе, и если вдуматься, то мороз по коже идет – как было плохо ему…

– Это что, действительно Есенин? – спросил Астраханцев, обращаясь к нашим учителям.

Клавдия Павловна подтвердила, что да, из позднего, неопубликованного…

– Ну что ж, Толя, так тебе зовут, кажется? Спасибо тебе от наших фронтовиков, от районного комитета партии… Может быть, ты еще как-нибудь выступишь, на конференции, например…

– Мы бы рады, Егор Вениаминович, но до экзаменов две недели… Это мы просто в основном – силами нашего класса, подготовили поздравление нашим фронтовикам, ну, как бы наш последний поклон. Всем вам, товарищи… За все, что вы для нас делали и делаете…

– И тебе спасибо! – Астраханцев пошел к своему месту, но потом остановился и повернулся к нам. – Ты, кажется, на медаль идешь по итогам учебы?

– Если получится, Егор Вениаминович…

– Получится. Поможем… А вы, ребята, – это он уже к «моей команде», – вы ведь еще остаетесь? Так что по любому вопросу – всегда пожалуйста, в районный комитет, а можете прямо ко мне…

– Да! – Он резко повернулся. – Девочки! А почему у вас разные банты?

Девчонки повернули головы ко мне – мы предусмотрели этот вопрос. Я кивнул, и…

– Для сим-мет-рии! – Хором сказали они. – И для кра-со-ты!

Зал захохотал, и в этот момент мне стало стыдно. Я добился своего – нейтрализовал «историчку», но каким способом…

А потом я подумал, что, если бы эти люди узнали, что спустя 40 лет в песне, которая им так понравилась, слово солдаты заменят на «бандиты» и именно в таком виде будут петь…

И мне в который раз вдруг стало ясно, почему я не захотел жить в том, новом, времени…

И я объявил:

В заключение концерта мы хотим исполнить песню московского поэта Окуджавы «Во дворе, где каждый вечер все играла радиола…»

 

Глава 8-я. Был месяц май (II)…

10—31 мая 1966 г.

На следующий день, в воскресенье, я впервые, никого не опасаясь – в открытую, шел к дому Жанны, причем не один, а вместе с девочками.

– Вы где гимнастерки взяли? – спросил я их. Для меня появление девчонок в военной форме на сцене было не меньшей неожиданностью, чем для всех остальных.

– Вовкин отец помог – договорился, и нам дали у ветеранов.

Имелись в виду, очевидно, военком Чернявский и Совет ветеранов войны.

– Так вы в военкомат ходили? – я шел быстро, поэтому девочки, держа меня за руки, поспешали за мной чуть ли не вприпрыжку.

– Ага! – сказала Валюха, а Галка добавила:

– Ты же нам тексты песен давал, мы их взяли и пошли, показали ему, и он договорился про форму…

– А перешивал ее кто вам?

– Сами! – как почти всегда, в один голос, ответили девчонки.

Жанна была и на этот раз в образе пионерки, с девочками она сошлась как-то сразу, словно были они знакомы давно.

– Толя, ты почитай журнал, посиди на диване…

Я листал журнал «Вокруг света» и лениво наблюдал, как три девчонки (Жанна в своей косынке-галстуке в какой-то миг показалась мне такой же девочкой, как Валя и Галя) делали «па» ногами, прогибались, водили руками над головой, потом останавливались и что-то вполголоса обсуждали. Потом снова двигались порознь и вместе, и невооруженным глазом было видно, что движения эти все чаще делались упорядоченнее, целенаправленнее и функциональнее – мои девчонки уже через час, двигаясь вместе с Жанной, синхронно, под музыку включенной радиолы, выполняли новые для них движения…

В конце концов я забыл о журнале и во все глаза следил на рождением д е й с т в а – профессиональной работы руками, ногами и всем телом.

– Ну, вот примерно так, девочки. А вы молодцы! Жаль, что у нас в поселке нет кружка бального танца…

Жанна села рядом со мной на диван, девчонки тут же примостились возле нас.

– Ну, а чего сидим? – спросил я. – Шагом марш, мне нужно поговорить с Жанной Игоревной!

– То-оль! – протянули они в голос.

– Не может быть и речи! Идите-идите! Я же говорю, нам поговорить надо.

– Не обидятся? – спросила Жанна, когда, загремев запорами, захлопнулась дверь сенок.

– Еще чего! – Я встал и подошел к тумбочке – выключить радиолу.

– Поцелуй меня! – сказала, подходя ко мне сзади, Жанна.

Я крепко поцеловал ее, потом подхватил на руки и закружил вокруг себя.

– Самая приятная жизненная ноша этой весны! – сказал я.

Она крепко обняла меня и уткнулась лицом в мою шею. И я с наслаждением вдохнул уже почти ставший родным запах сладковатых французских духов.

Когда я вышел, то обнаружил сидящих на лавочке дома напротив своих девчонок! Они весело что-то болтали, но при виде меня затихли – знает кошка, чье мясо съела…

– Ну, и чего сидим? – притворно строжась, спросил, подходя к ним, я.

– Тебя ждем! – сказала Валюха недовольно, а Галка добавила:

– Знаешь, как есть хочется?

Мне стало стыдно. Сам я – только что из-за стола, меня накормили настоящим украинским борщом и жареной курицей, а мои девчонки в это время сидели голодные и ждали меня…

– Ладно! – сказал я им. – Пошли ко мне, накормлю вас! Ну, понравилось?

Я имел в виду урок танцев, который им преподала Жанна.

– Здорово, Толь, – щебетали они, – как она танцует!

Они опять держали меня с обеих сторон за руки, и со стороны мы, наверное, производили странное впечатление: вроде бы папа идет с дочками, только и папа, и дочки почти одного возраста…

– А от тебя духами пахнет! – ехидно сказал Валюха.

– Этой, Жанны Игоревны! – еще ехиднее добавила Галка.

– Цыть! – заявил им я. – Маленькие еще про духи знать!

И потянулись будни, перемежаемые редкими вечерами на Бродвее. Я учил билеты по автоделу, правила дорожного движения. В конце мая мы, одиннадцатиклассники, сдавали первый экзамен – на получение рабочего разряда по своей профессии. Мы, учащиеся группы шоферов, должны были получить права шофера-профессионала 3-го класса.

Я попросил отца во время ближайшей командировки зайти в Барнауле в Университет и узнать все о правилах поступления медалистов на юрфак: сроки приема документов, предмет, по которому придется сдавать экзамен.

Теперь я был уверен, что медаль получу.

Тренировки по каратэ я не прекращал, как и обещал – весь спортинвентарь разместил теперь на веранде. Дыру в потолке мы с Миутом замазали, крюк на веранде прикрепили к кронштейну, который привернули к одной из потолочных балок.

А вот нитки в гостиной я снимать не торопился – большое пространство комнаты позволяло более энергично выполнять ката, и с каждым днем я радовался за себя – удары моих рук и ног во время выполнения этого упражнения были почти всегда точны – пластилиновые шарики едва успевали метаться в воздухе, когда я вихрем носился по комнате, целя в них…

А вот репетиции мы почти не проводили – репертуар наш был в достаточной степени освоен, но попеть время от времени мы выходили, потому что ребята наседали на меня и требовали – пойдем, Толь, пойдем!

Я их понимал – они вошли во вкус, они получили известность, с мальчишками на улице уважительно здоровались за руку и сверстники, и старшеклассники, а на девчонок подруги смотрели с нескрываемой завистью.

Бремя славы, знаете ли!

И я решил, начав готовиться в экзаменам, все же посвятить своим ребятам хотя бы недельку. Тем более, что май стоял жарким, почти, как обычно – июнь.

После того, как мы вышли на Бродвей 12 мая, и увидели, что нас уже ждали, мы, воодушевленные популярностью, пели от души. Мы «выложились».

Мы впервые исполнили «Строку на облаках». Я хотел также спеть написанный мною числа 10—11 мая как-то вечером текст песни, которую я выучил, придумал мелодию, и вот планировал исполнить под гитару сам, один. Но до нее не дошло.

«Строка на облаках» очень понравилась слушателям, и после нее они почему-то потребовали спеть им «В деревеньке маленькой». А следом… в общем, получился концерт по заявкам.

Вот после этого выступления начались звонки по телефону. Мне звонили с утра до вечера и спрашивали, когда мы будем выступать следующий раз. Люди так и говорили «выступать», правда, иногда – «когда будете петь».

Чаще звонили девочки. А вот Рукавишникова так ни разу и не позвонила, а у нее ведь дома был телефон. Я даже знал номер – 5—93.

Зато на день раз по пять звонил Миут – он, как и я, готовился сдавать правила дорожного движения и устройство автомобиля. Например:

– Толь, привет! Ты устройство карбюратора уже «прошел»?

– Нет, я систему охлаждения читаю…

– Ладно! Пока! – гудки «отбоя» в трубке.

Через полчаса опять:

– Толь, привет! Ну, ты карбюратор «читал»?

– Да нет же! Никак с охлаждением не справлюсь…

– На Бродвей сегодня идем?

– Отстань! Вечером позвонишь!

– Ладно! – гудки разъединенной линии.

15 мая вечером было солнечно, воздух был неподвижен, и часам к восьми вечера на Бродвее было не протолкнуться.

И когда мы расчехляли инструменты, я увидел Рукавишникову – она впервые открыто проявила свой интерес, стояла в первом ряду вместе со всеми «моими»: Вовкой Чернявским, Бобровым, Карасевой, Нелькой, Надькой, Сашкой, Гриней Каминским. Возле Варвары тут же оказался Миута, он стоял между ней и своей Нелькой и успевал что-то нашептывать и одной, и второй…

Я ударил по струнам, и «пошел» по ним «восьмеркой», Моцарт подхватил, девчонки встряхнули маракасы.

«Жил в Одессе славный паренек,

Ездил он в Херсон за голубями», – пел я.

«И вдали мелькал его челнок,

– Его челнок! – хором изобразили эхо Моцарт и Бульдозер, и я повел мелодию дальше.

«С белыми, как чайка, парусами…»

Паренек оказался вором, прокурор – негодяем, ну, и так далее.

Песню хорошо знали боговещенские пацаны и подпевали хором.

Размявшись таким образом, я объявил: Сергей Есенин! «Гори звезда моя, не падай!»

Это была серьезная и сложная вещь, поэтому девочки отложили маракасы и стали перед скамейкой, подняв над головой руки.

Моцарт задал тональность, Борька провел медиатором по струнам, и без остановки начал вступление.

Когда я запел, я смотрел в голубые широко открытые глаза Варьки и думал – как же я тебя люблю!

Ведь Рукавишникова, как обычно, была так хороша! В легком коротком платьице, подчеркиващем все достоинства ее фигуры и красоту стройных ног, с косой на плече, и, конечно, яркой косынкой на шее.

Впрочем, сегодня и другие наши девочки были одеты по-летнему и ни в чем не уступали Варваре.

Со слова «журавлей» мой голос пошел вверх, пока не набрал силу на строчках: «Погаснет ласковое пламя и сердце превратится в прах…»

Я пел «на пределе», высоко «задирая» вверх, а две последние строки второй раз мы спели с эффектом «эха», причем девочки не меняли последовательность движений, плавно изгибаясь в такт печальной мелодии и водили руками над головой…

«Как любит пьяница кабак» я почти выкрикивал, а вот при повторе мы спели завершающие строфы с теплом, и не очень громко.

Завершил песню длинным протяженным аккордом баяна Моцарт.

А потом были несколько секунд тишины, и аплодисменты, и девчонок все теребили, а они смеялись и отбивались, а Надька из-за глубины чувств подскочила и поцеловала меня в щеку, а Рукавишникова – нет, она на Надьку обиделась…

И мы запели на два голоса «Черного ворона»:

Припев я исполнял один, а далее в дело вновь включался Моцарт.

Мы спели еще несколько песен, а потом я объявил:

– «Дорогая женщина»! Стихи написаны вчера, песня посвящается одной из тех, кто сейчас стоит здесь, перед нами!

Мои партнеры запереглядывались в недоумении, девчонки на всякий случай взяли маракасы.

И не ошиблись – я на гитаре «забил восьмерку», и Галка с с Валей, стоя на месте, стали в такт потряхивать маракасами:

Тут сзади вдруг в гитарный бой вплелся чистый звук кларнета – как потом я понял, к нам присоединился Берик – он принес кларнет с собой, достал его из футляра и немедля ни минуты, включился в дело.

Хлопали мне сдержанно, но это и понятно – песенка была так себе, исполнена под примитивный гитарный бой, и даже девочки и Берик не могли сделать высокохудожественным то, что им не было изначально.

А Нелька подошла и шепнула:

– Монасюк, ты что, стихи писать начал?

А Надька опять хотела чмокнуть меня, но Миута поймал ее за руку и помешал.

А Рукавишникова, услышав, что ей посвятили песню, вздернула нос кверху и фыркнула.

И в этот момент со стороны Центральной свернула и пошла в нашу сторону группа молодежи из КСК – во главе ее шла Тамара Грунская.

Когда они подошли, на некоторое время в толпе зашумели. Ребята здоровались друг с другом, девчонки обнимались – мы ведь хорошо знали друг друга – «райцентровские» и «кэсэкавские».

А наш ВИА в это время пел «Сиреневый туман».

И тут я объявил «гвоздь» сегодняшнего вечера – романс «Почти устал». Мы не пели его до этого.

Негромким перебором струн начал вступление Бульдозер. Только после второй строфы романса мелодию протяженными баянными аккордами «повел» Моцарт.

Трудность исполнения была в том, что нужно было переходить от октавы – на следующую, причем то вверх, то, наоборот, спускаться на октаву вниз.

Но со стороны это слушалось потрясающе. Вообще русские романсы 19-го века все были полны грусти, души и какой-то прямо-таки неземной либо любви, либо любовной боли…

С этого куплета я запел в полный голос. А ребята вплетались в мелодический рисунок, вовсю используя голосовой эффект «эха».

И вновь я пою негромким, усталым голосом, подчеркивая тем самым смысл текста, неизбывную тоску и безысходность положения героя.

После завершающих романс звуков баяна и гитары наступила тишина.

Я видел удивленные лица друзей, слушателей, радость в улыбке Варвары и широко открытые глаза Грунской.

И объявил завершающую сегодняшний концерт песню: «Трамвай последний…», на стихи Сергея Есенина.

Ну, а чего? Даже товарищ Астраханцев в курсе, что это из наследия великого поэта, так что…

Когда мы собирались, были лишь поздние сумерки и до ночи – далеко, и поэтому расходиться никто не спешил. Одноклассники обступили нас, пошли разговоры об экзаменах, а я взглядом пытался найти Рукавишникову, но не находил.

«Опять взбрыкнула! – подумал я. – Хочет, чтобы за ней побегали!». И тут услышал негромкое:

– Толя! Можно с тобой поговорить?

Я повернул голову. Это была Грунская.

– Давай поговорим, – ответил я.

– Пройдемся? Не в толпе же!

– Пошли.

Мы неторопливо шли среди других в сторону Центральной. Гитару я оставил Гемаюну, так что шел налегке, засунув руки в карманы брюк.

– Толь, меня зовут Тамара! Тамара…

– Том, твоя фамилия Грунская. И ты из КСК, командирша комбинатских! И чуть ли не Мастер спорта…

Она засмеялась.

– Так уж и командирша… Кстати, тебе подарок мой на 23 февраля понравился?

Я промолчал. Она тоже помолчала немного и продолжала:

– Толик, я хотела попросить тебя выступить у нас в школе с твоими ребятами. Ты не думай, мы привезем вас туда и домой отвезем, все будет в порядке!

Я покачал головой.

– Не получится, Тамар! У нас – уличный репертуар, для выступления в официальных заведениях он не подходит. А у меня первые экзамены – по шоферскому делу – в конце месяца. Так что мы вообще, наверное, пока выходить петь не будем. Нет времени, Том! Я хочу медаль получить, так что, ты понимаешь… А за подарок спасибо!

Мы шли по освещенной включившимися только что фонарями Центральной, впереди и сзади нас шли редкие парочки, время было позднее, наверное, уже часов десять…

Некоторое время мы молчали. Но я чувствовал, что Тома искоса поглядывает на меня, и что-то как бы прикидывает.

– Толь! – сказал она. – Ладно, приехать к нам вы не можете. Но можно попросить тебя? Ты не проводишь меня сегодня домой?

– Тома, сейчас к вам пойдет последний автобус, и он в КСК меня ждать не будет! А пешком обратно идти семь километров…

Она вдруг остановилась, схватила мою руку своими, и мы оказались с ней лицом к лицу.

– Толя, ну, переночуешь у меня дома! Или машину попутную поймаем… Ты не беспокойся, моих родителей нет, они сегодня в ночную смену!

Я осторожно высвободил свою руку.

– Знаешь, Тома, давай откровенно! От таких игр… В общем, от этого случаются дети, ты не думаешь об этом?

Она смотрела на меня. С сожалением во взгляде.

– Толь, – как-то печально сказала она. – Я ведь узнала, про тебя и твою эту, как ее, Варежкину…

– Рукавишникову, – поправил ее я.

– Ну, да, Рукавишникову. Ну, она же девчонка, а ты ведь рыцарь, я тебя сразу поняла… К ней ведь ты не прикоснешься… Поедем, а? Ну, Толь! Ты мне еще на январской конференции так понравился! Почему не подошел?

Я промолчал.

Слева показалась пустая скамейка, прямо под фонарем. Наверное, поэтому и пустая, подумал я.

– Пойдем, сядем? – предложил я. Я не хотел обижать ее, эту девушку, потому что понял – ее кто-то уже обидел… По интонациям было слышно, да и на мою реплику о детях она не отреагировала…

Мы сели, я накинул ей пиджак на плечи, и она положила мне голову на плечо. Пошевелилась, устраиваясь поудобнее.

– Тома, я не могу! Ну, прости меня, я правда не могу…

Она, не поднимая с плеча головы, повернулась лицом к мне, и теперь смотрела на меня снизу, как бы исподлобья.

– Рыцарь, я же говорю! Повезло твоей Варежкиной.. А вот со мной в Москве, на последних сборах, совсем не по-рыцарски поступили…

Он вдруг рывком выпрямилась и схватив меня за локти обеими руками, заговорила быстро, взахлеб:

– Толя, а поехали после школы вместе в Москву, а? У меня там родственники, устроят тебя в МГУ, на любой факультет! А меня приглашают в МИФК, и кандидатом в сборную России! Поехали, Толь! Будем вместе, я спортом серьезно займусь, ты будешь песни свои петь! Поехали, а, Толь?

Она смотрела мне в глаза с такой надеждой, она так хотела, чтобы чудо с л у ч и л о с ь… У меня сердце сжалось от жалости к этой незаурядной и сильной и – надломленной, девочке, но что я мог поделать – солгать? И наплевать на собственную судьбу? Во второй раз оставить несчастной Рукавишникову?

Я аккуратно освободил руки.

– Нет, Тамара, прости. И потом – почему я? Ну что, за тобой парни не бегают, что ли?

Она улыбнулась как-то устало и снова, поправив пиджак, положила голову мне на плечо.

– Какие там парни, Толя! Мальчишки! А вот в тебе чувствуется что-то такое… Я бы с тобой, Толь, куда угодно… Знаешь, это как в сказках говорится – хоть на край света…

Я молчал. Каким-то образом она смогла угадать во мне взрослого опытного мужчину, на которого ей, обиженной и разуверившейся, хотелось переложить свои проблемы, прислониться к его плечу, укрыться от жизненной несправедливости за его спиной, чтобы оттаять, прийти в себя…

А она, не поднимая головы, вдруг спросила меня:

– Толь! Очень любишь свою девушку?

На какой-то миг я растерялся. Но что-то вдруг сказало мне, что с Тамарой нужно по-прежнему быть откровенным и честным. Чтобы хоть как-то загладить вину за всех мужиков перед этой такой красивой, молоденькой и – уже обиженной мужчинами девочкой.

– Очень! Том, она моя судьба…

– Да? Жалко… Мне почему-то показалось, что твоею судьбой могу стать я. А что ты мог бы быть моей судьбой, я почему-то уверена…

Нужно было как-то ободрить ее, и я, глядя на раскачивающуюся почти перед нашими лицами ветку с молоденькими листочками, сказал:

– Том! Видишь листики?

– Угу. И что?

– Молоденькие, гибкие, летом станут жесткими, а осенью засохнут и опадут. А потом придет опять весна…

– Ты это у чему?

– Да к тому, что тебе плохо, потому что вокруг весна, а у тебя на душе – осень. Умерли листики… Только ведь зима обязательно пройдет – и снова расцветет все…

Она выпрямилась, как-то очень по-взрослому улыбнулась и сказала:

– Умеешь девушкам зубы заговаривать. А прямо сказать не хочешь – не пойду я с тобой, и все тут! Иди, мол, вон на автобус… Рыцарь!…

Она встала, сняла с плеч пиджак и, подавая его мне, сказал:

– Ладно, пошли! Хоть до автобуса-то проводишь?

Я проводил ее и оставил у освещенного автобуса, почти полностью заполненного ребятами, приехавшими вместе с Тамарой послушать нас. И пошел по Гаражной, мимо автовокзала, домой.

Но напротив здания райотдела милиции из темноты мне навстречу выступила фигура Рукавишниковой. За ней мелькали светлые пятна, и я краешком зрения успел увидеть и понять – вся моя команда там! И все друзья!

– Варь! – сказал я. – Ты куда подевалась? Я тебя…

И тут я увидел ее лицо и понял – нормального диалога не будет…

– Ты… ты с ней… обнявшись…

Она шагнула ко мне и вдруг застыла, вдохнув в себя воздух.

– Монасюк! Какой же ты… Опять эти духи, вот ты значит с кем…

Она размахнулась и влепила мне пощечину! А я не успел среагировать, каратист хренов! Но тут она размахнулась во второй раз, и теперь я поймал ее за руку, и какая-то жуткая волна бешенства накатила на меня вдруг, и я, наверное, ударил бы ее в ответ, если бы не Миута и девчонки.

Он выскочил из темноты и встал между нами, оттеснив Рукавишникову в сторону и крикнув девчонкам:

– Уводите его, на фиг, что смотрите? Быстрее уводите, блин!

Меня ухватили со всех сторон наши девчонки, Надька и Нелька. Они что-то говорили и тащили меня, но я успел увидеть, что на крыльцо милиции выходят милиционеры, Валерка ведет к автовокзалу Варвару, приговаривая: «Давай, давай, Рукавишникова, пошли в автобус», а из дверей автобуса выпрыгивают ребята из КСК, и Тамарка Грунская чуть ли не бежит в нашу сторону…

Последнее, что я увидел, когда в сопровождении девочек сворачивал уже на свою улицу Кучеровых к дому, это что-то объясняющую Варваре Грунскую и Миута, стоявшего с ними и тоже что-то говорившего, размахивая руками.

Порадовал свою девушку, блин!

Как рассказал мне позднее Миут, когда мы сидели на скамейке под фонарем с Грунской, и она приобняла меня и положила голову мне на плечо, Рукавишникова, в свою очередь искавшая меня, чуть не наткнулась на нас.

Ей хватило одного взгляда, и она тут же решила все выяснить до конца. И вместе с Миутом и девочками ждала меня на углу Кучеровых и Гаражной. Но почувствовав запах духов, буквально взбесилась.

И хотя Грунская пыталась ей объяснить, что она лишь уговаривала меня приехать с концертом в КСК, а вот проводить ее домой я наотрез отказался, все оказалось «вотще» – Варвара закусила удила! И заявила, что знать меня больше не желает!

Кто бы сомневался…

Между тем занятия в школе постепенно сходили «на нет», мы изучали лишь экзаменационные билеты, и учебные дни становились все короче. И поэтому обычно мы были дома уже сразу после двенадцати.

Рукавишникова мне в коридоре школы больше не попадалась, может быть – она и в школу не ходила.

Ну, из-за ненависти ко мне. Чтобы не встречаться…

Именно в те дни, как никогда раньше, сказала свое слово наша школьная дружба.

И Надя, и Нелля ежедневно звонили мне, а то и прибегали. Просто так, под надуманными предлогами. Они при этом болтали беззаботно, как птички, и старались втянуть в беседу меня.

Под ногами все время болтался Миут. А девчонки теперь ежедневно приходили после занятий и требовали дать им работу по дому.

Мои милые школьные друзья-девчонки! Если бы вы знали, как в той, уже однажды прожитой жизни я часто вспоминал ваши лица, улыбки на них, и чем более я старел, тем чаще при этих воспоминаниях на глаза наворачивались слезы!

Эх, молодость! Ты светла, чиста и пронзительно душевна, но как же быстро ты проходишь! И сменяет тебя чаще всего не радость жизни, а сухой шелковистый пепел прожигаемых зря лет…

Немного улучшило настроение мое свидание с Жанной на следующий день, потому что Жанна, как я заметил, вообще умела снимать с меня любое напряжение. Она была такой нежной, можно сказать – утонченной, и атмосфера у нее была столь ровной и спокойной, что я уходил от нее всегда умиротворенным. И готовым все простить своим обидчикам.

И поэтому через день, во вторник, я опять сидел на знакомой скамейке напротив райисполкома, твердо решив – это последнее выступление. До выступления на выпускном бале в нашей школе.

Пели мы ровно, и поскольку никого перед нами в толпе слушателей из неприятных и з н а ч и м ы х персон не было, у нас получалось все очень слаженно и красиво.

И мы решили спеть еще несколько новых песен. Тем более, что с нами был Берик на этот раз с саксофоном, и приплясывал в нетерпении от желания включиться в наш оркестр.

Ну, а чего, думал я, объявляя новую песню. Пусть подыгрывает на саксе!

– Всем любящим и любимым посвящается! «Любимая женщина!»

Я пел негромко, «не выкладываясь», Берик быстро приспособился и скоро мастерски вплетал звучание своего саксофона в общий рисунок, а девочки «работали» с ленцой – они чувствовали себя «профи» и тоже как бы расслаблялись – отдыхали от оваций…

После второго припева Берик, оторвав губы от сакса, крикнул: «Я сам!», и выдал такое роскошное соло на саксофоне, что в толпе захлопали.

А я, заканчивая песню, пел на затухающей волне:

И во все глаза смотрел на крыльцо райисполкома – там с двумя парнями стояла Рукавишникова. Снова в клетчатой мини-юбке, прозрачной блузке и при черной громадной шали на плечах.

Она смеялась, что-то говорила, а парни – тоже в ответ, и при этом один все время норовил взять ее за плечи.

Над крыльцом горела лампа, на звуки смеха и разговоров все стали оборачиваться, и все прекрасно видели все.

И тогда я громко объявил:

– «Уходите»! Всем любившим и скорбящих о своих любимых!

Песня была новой, но мы ее репетировали постоянно и хорошо знали.

Это был еще один романс. Со сложным музыкальным рисунком и меняющимся ритмом. И очень сложным для вокала: мелодия периодически резко меняла тональность, а кроме того, здесь был нужен сильный голос, потому что исполнять «Уходите» нужно спокойно, грустно, без надрыва.

Девочки очень хорошо «работали» такие вещи, но не любили эти песни. Им бы что-нибудь быстрое, чтобы можно было, полуобнявшись, прыгать из стороны в сторону, выделывая кренделя.

Повторяя еще раз последнюю строчку, я ушел вверх, и протянув «судьбуу-уу-у…», резко оборвал, и вновь ушел вниз, начав припев, и сначала Моцарт обозначил мелодию, а затем Берик, закрыв глаза, начал еле слышными пассажами «обрубывать» звуками саксофона окончания строф:

Нас слушали внимательно, шепотки стихли. Девочки, полузакрыв глаза, легкими волнообразными движениями тела сопровождали меня, манерой танца подчеркивая грусть романса.

Берик встал. Он играл самозабвенно, Бульдозер медиатором выделял звучание каждой струнной ноты, а Моцарт тянул и тянул каждый аккорд чуть ли не по минуте.

Всех проняло настолько, что нам на этот раз не хлопали. Только кто-то негромко спросил из середины собравшихся:

– Толь, чьи это слова?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Это ведь романс, фольклор, наверное…

И тут тишину разорвали звуки смеха, голосов, и я услышал Варькин голос:

– Нет-нет, я лучше сама!

Я встал и увидел, что она целует одного из парней, и узнал его – это был молодой лейтенант милиции, который приехал в наш райотдел не так давно.

Именно о н а, а не он ее. Повисла на шее и целует!

И я скомандовал, громко, чтобы было слышно и на крыльце, где была Рукавишникова со своими кавалерами:

– Внимание, исполняется впервые! – И, сделав паузу, объявил: – «Варя, Варь»!

Ко мне метнулись девчонки, Валюха схватила меня за руку и принялась дергать:

– Не надо, Толь! Не надо!!!

Но я чувствовал волну холодного бешенства, и уголком сознания вдруг понял, что 18-летний Монасюк никуда не делся, он внутри меня и даже способен иногда оттеснять меня в сторону.

Я вырвал руку, вскочил на сидение скамейки, и отчаянно запел, ударяя по струнам своей гитары:

Я видел, как насторожилась Рукавишникова, как оттолкнула что-то говорившего ей лейтенанта, и, спустившись по ступеням, тихонько пошла в мою сторону.

И я запел еще громче, и мне вторила уже «поймавшая» мелодию и ритм троица, в которой каждый играл свою партию. Лишь только девчонки стояли на месте, прижав ко рту ладошки – они знали содержание песни…

И вот я подошел к кульминации. Варвара уже подошла близко, она стояла прямо за спинами наших слушателей, но мне-то ее было видно хорошо… Сверху, с высоты скамейки!

Я сделал паузу, и слышал, как Галка сказал:

– Не надо, Толь!

И во весь голос запел:

Я видел, как начали поворачивать назад головы собравшиеся, как при словах «С кем спит и с кем гуляет…» Рукавишникова закрыла лицо ладонями и побежала в сторону Центральной улицы.

Мне не было ее жаль! Целоваться при мне с другим, блин! И я повторил последний куплет еще раз. А потом сказал:

– Всем спасибо! Это было наша последнее выступление здесь, на этой скамейке! Извините, экзамены!!!

По стечению обстоятельств, ни Нельки, ни Надьки этим вечером с нами не было. Да и вообще одиннадцатиклассников почти не было видно – все готовились к первому экзамену – на получение рабочей профессии.

Так что все быстро расходились. Но я видел, что кавалеры Рукавишниковой по прежнему стояли на крыльце и по всей видимости, ждали, пока не разойдется народ.

И мне захотелось проверить свою боевую науку. Я все это время избегал драк, а драться у нас в поселке любили. То мы, коренная молодежь, шла поздно вечером к общежитиям ПТУ и учиняла массовую драку, то это проделывали не мы, а с н а м и – когда зимой мы выходили из помещения РДК с танцев, нас уже поджидали на морозце с кольями в руках воинственные курсанты ПТУ. Да мало ли! Но я ведь за свою прошлую жизнь пережил и многочисленные случаи убийств каратистами (по неумению, незнанию, как правильно употреблять силы) простых граждан, и показательные суды над тренерами каратэ в начале 80-х годов…

Так что я за эти полгода и пальцем никого не тронул! А тут решил порезвиться. Ну, и Рукавишниковой сделать больно – если у нее серьезно с этим лейтенантиком…

Когда мы собрались и пошли по Кучеровых, сзади шли лишь мы с Миутом и наши девчонки. Остальных я отправил вперед.

Мне нужно было, чтобы те двое обязательно сами затеяли драку.

И вот когда мы шли по пустой улице, слева, из калитки заднего двора продмага, вышли г о л у б ч и к и…

Я тут же шепнул моей проинструктированной команде, и они быстро пошли вперед. А вскоре свернули влево и зашли за ограду темного и пустого по случаю ночного времени детского сада.

– А ну стой! – услышал я.

– Стою! – отвечаю.

Они взяли меня «в клещи» – один стал передо мной, а второй зашел за спину.

И лейтенант, который был впереди, с возгласом: «Сука»! – ударил меня кулаком, метя в лицо. Я легко отбил и, сделав шаг в сторону, вывел тем самым вперед второго. Тот ударил меня кулаком и пнул ногой – я уклонился от удара рукой и отбил второй его удар своей ногой.

При этом я все время говорил что-то, вроде: «Да вы что, ребята! Да вы за что!», чем вызывал сильное раздражение молодцов, которые ну никак не могли попасть по мне. Ни руками, ни ногами. Дождавшись, чтобы они заняли удобную для меня позицию, я закричал: «Помогите!», и из ограды детсада вывалила моя компания.

Теперь у меня были свидетели. И я закончил все за пару секунд.

Резко опустившись на левое колено, я щепотью пальцев ударил лейтенанта снизу в промежность, и не дожидаясь, пока он, хватая воздух ртом, начнет заваливаться, стоя по-прежнему на колене, произвел удар «мае-гери» (классический удар прямой ногой или рукой) ребром стопы правой ноги прямо в подбородок второго парня.

Этого снесло назад к ограде. Там он и растянулся.

А лейтенанта, вставая с колена, я поймал на руки. И уложил аккуратно на асфальт, приговаривая: «Ну-ну, тихо! Тихо! Дышим глыбако, ведем себя культурно!»

– Здорово! – сказал подбежавший Миут. И девчонки тоже выразились в том смысле, что да, здорово, так им, козлам, и надо!

Когда лейтенант оклемался, а второй молодой человек пришел в себя, они начали грозить, что напишут заявление и нас посадят…

– Ну, все, сука, – ругался лейтенант. – Ты у меня сядешь! За нападение на работника милиции.

И тогда я ухватил за грудки и рывком поднял его. И сказал прямо в лицо:

– Ты молчать будешь! Во-первых, вы без формы и удостоверение мы твое не видели. Во-вторых, у меня три свидетеля, которые подтвердят, что вы напали на меня. И что я вас уговаривал, звал на помощь. Девочкам, кстати, по четырнадцать исполнилось, так что они могут выступать в суде.

И самое главное – стоит тебе открыть рот, как мы по всей Боговещенке раструбим, что вас как пацанов, «сделал» школьник. Двумя ударами! И как вы будете здесь работать?

Лейтенант и второй от бессилия ругались (они уже понимали, что им выгоднее молчать), но от мата воздерживались – все-таки здесь были дети…

И мы пошли домой. И девчонки держали нас за руки – меня – Галка, а Миута – Валюха. Они, по-своему, считали нас своей собственностью. Да мы и были в каком-то смысле их собственностью, в том же самом, в каком и они были нашей.

Назавтра с утра я дождался, когда мои родители уйдут на работу, и позвонил Рукавишниковой, в надежде, что и ее родители тоже уже ушли. И не ошибся – трубку взяла сама Варька.

– Алло… – каким-то тусклым голосом сказала она.

А я, наоборот, очень бодро ей сообщил:

– Твой кавалер-лейтенант с тобой дружить не сможет. Он, наверное, стал инвалидом…

И положил трубку, недослушав адресованное мне «Дурак!»

Больше до выпускного вечера мы с Рукавишниковой не виделись – одиннадцатые «А» и «Б» сдавали экзамены в первой группе, а мы и класс «Г» – во второй. То есть наши дни не совпадали.

А на Бродвей я больше не ходил.

В конце месяца вернувшийся из Барнаула отец сказал мне, что сдавать мне придется при поступлении на юридический факультет в университете один экзамен – историю СССР. А документы в университете принимают до 31 июля.

Тогда же я получил права шофера-профессионала 3-го класса, успешно выдержав все три экзамена – экзамен на знание материальной части автомашин, экзамен на знание правил дорожного движения и практическое вождение.

Так что, как видите, все происходило в соответствии с жизненными закономерностями – плохое уравновешивалось хорошим.

А 30 мая вечером мы одиннадцатиклассники-«вэшники» пошли по садам и палисадникам за цветами для завтрашнего первого экзамена – сочинения по литературе.

 

Глава 9-я. Школьный бал

июнь 1966 г.

Подготовка к первому экзамену – сочинению по литературе – складывалась у нас из двух составных частей. Во-первых, мы читали учебник, восстанавливая в памяти изученные в 10-м и 11-м классе литературные произведения, их анализ. Во-вторых думали, что бы такое придумать, чтобы максимально облегчить себе работу над темой сочинения во время экзамена?

Шпаргалки и прочие подобные п р и с п о с о б ы как-то устарели. С другой стороны, это, так сказать, индивидуальные вспомогательные средства. А нужно было что-то способное помочь всем. Без исключения!

Кому пришла в голову идея плотно уставить преподавательские столы банками с цветущими ветками черемухи и сирени – не помню. Стояли, говорили, кто-то предложил. Миут говорил, что я, не знаю – может быть! Но по-моему, идею высказала Нелька.

Как бы то ни было, но с наступлением сумерек спецкоманды нашего класса вышли на разбойничью тропу.

Купить цветы в Боговещенке было невозможно. Их у нас просто не продавали – да и вообще никогда не продавали цветы! Ну, разве что начиная с конца лета, когда в палисадниках цвели сначала гладиолусы, потом астры, на воскресный базар бабульки могли вынести…

Так что обзавестись весной цветами можно было только разорив палисадники граждан. Возле окон домов цвели роскошные кусты сирени, в огородах – черемуха и яблони.

Излишне напоминать, что владельцы домов категорически возражали против разорения собственных приусадебных участков. И не только на словах.

Итак, нас было человек пятнадцать. Руководила нами Карасева, она была одета, как и подобает во время таких операций, в спортивное трико. Да и вообще мы все были одеты либо в трико, либо еще во что-то спортивное и темное.

Искали мы подходящий нам дом долго. Попадались то дома с цветущим сиреневым кустом, то с деревцами черемухи. Кое-где уже цвели и яблони, но яблони у нас набирали полный цвет чуть позже.

Все это было «не то». Мы искали участок, где были бы в достаточном количестве и черемуха, и сирень. Чтобы наломать веток в одном месте – и все, идти по домам, разделив добычу, сохранить в воде до утра, а утром… Утром на экзамен все придут с огромными букетами, и все ветки, конечно, поставят в банки с водой, и ничто ни у кого не вызовет подозрений…

Наверное, не менее часа нам потребовалось, что найти подходящий участок. Причем, что немаловажно, в этом доме уже спали – все окна были темными.

Перед домом росли несколько кустов сирени. А за плетеной из хворостин оградой огорода видны были все в белом черемухи и яблони.

Когда вся наша многочисленная гоп-компания с шумом, гамом и удалецкими выкриками полезла через затрещавший плетень, я про себя выругался..

И, поморщившись от такой глупости, сразу понял, что сейчас произойдет. Поэтому, перебравшись через плетень, я отбежал в сторону и залег сбоку в глубокую ложбину, под плетень.

И стал ждать.

Мои неразумные одноклассники сначала обломали сирень. Но когда они двинулись в огород, чтобы произвести ту же операцию с черемухой и яблонями, в доме вдруг включили свет, загремели запоры, и на осветившееся из-за открывшейся двери сенок крыльцо выскочил мужик, в исподнем, с охотничьей двустволкой в руках. Из которой он немедленно произвел первый выстрел в воздух.

На долю секунды грабители замерли на месте, но увидев, что оскорбленный вторжением хозяин выцеливает стволом ружья кого-то в огороде, с криками: «Атас!!!», ломанули с огорода со страшной скоростью. Причем некоторые – не утруждая себе перепрыгиванием через плетень, чему поспособствовал звук еще одного ружейного выстрела.

Больше выстрелов не было, зато бег молодых людей сопровождал злой рык частного собственника, щедро перемежаемый сочным русским матом.

– …вашу мать! – ревел мужик, потрясая ружьем (я-то из своего «окопа» все прекрасно видел). – Я вас всех… в… сволочи малолетние!!!

Тут он ошибался – мы были уже все совершеннолетними…

Некоторое время он стоял на крыльце, а у меня тем временем затекли руки и ноги, но я боялся пошевелиться. Мои же легкомысленные сотоварищи вместо того, чтобы отойти подальше и затаиться в полной тишине, отошли метров на двадцать и теперь гомонили вовсю. Я слышал, как кто-то сказал: «Монасюка нет где-то…», ему поддакнули в такт: «Точно, нету… Надо подождать его».

Про себя я выразился по их адресу крайне грубо и нелицеприятно – ну надо же быть такими тупыми! Ну раз все тихо, а меня нет, значит, я доделываю то, что они не закончили – неужели неясно?

Но видно, в конце концов кто-то сообразил, что к чему и шум стих. Хозяин постоял некоторое время, прислушиваясь, и, убедившись, что злоумышленники ушли, вошел в дом, закрыв за собой дверь сенок.

Подождав минут пять, я тихонько встал и на цыпочках, стараясь не наступить на сухую ветку или какой-нибудь там сучок, подошел к дому и черенком стоявшей снаружи у сенок лопаты подпер дверь.

Затем также осторожно я направился в огород.

Своим кривым садовым ножом, который перед сегодняшним «походом» я сунул в карман, я принялся осторожно срезать ветки черемух и яблонь. Поднеся к плетню несколько охапок, я тихонько свистнул, подзывая ребят.

Я передавал им охапки пряно пахнувших молодыми цветками веток и все не мог понять, чего они буквально давятся от хохота.

Причину этого я уяснил, когда на вопрос Светки: «Все?» я ответил: «Да!»

– Не лезь через плетень, – прошептала, зажимая рот, чтобы не расхохотаться, наша предводительница. – Пройди чуть вправо – там дырка!

Я прошел вправо и обнаружил в плетении хворостин отверстие, пролом, точно повторяющий контуры человеческой фигуры.

Я ничего не мог понять, но прежде чем воспользоваться проходом в ограде, тихонько вернулся к дому и, прислушавшись и убедившись, что хозяева спят, убрал от дверей лопату.

Пробравшись сквозь дыру, я попал прямо в гущу хохотавших одноклассников. Причина смеха выяснилась сразу.

– Откуда дыра? – спросил я Светку. – Не было же пролома, когда мы пришли!

– А он не один, там еще одна такая же дырка…

Оказывается, после первого выстрела, когда все бросились к плетню, Чернявский и Каминский оглянулись и увидели целившегося, как им показалось, прямо в них хозяина дома. И тогда они ломанули напрямик, пробив, словно пушечные снаряды, плетень насквозь.

И молчали от стыда. Пока ребята не подошли, чтобы «принять» от меня охапки веток и не увидели дырки.

И сразу все поняли, вспомнив треск, с которым выбирались из огорода-западни некоторые из них…

Когда до меня дошло, я согнулся пополам и вынужден был ухватиться за ствол росшего у дороги деревца, чтобы не свалиться на землю от хохота.

Однако назавтра, перед экзаменом, еще больший смех вызвал рассказ Пелютина из параллельного «Г» класса.

Оказывается, они тоже пошли на охоту за цветами. И то, что произошло в результате с одним из них – Колькой Бравиным, ни в какое сравнение не идет с нашим происшествием.

Они нашли отличный объект – участок, весь засаженный яблонями, причем многие из них уже дали цвет. И не стали искать другого объекта – как сказал «гэшник» Пелютин, «дом, блин, здоровый, с крышей из белого железа. И ограда – высокая, метра два, из новых досок! Куркуль, сука, такого наказать не жалко!»

И они решили «наказать куркуля», обломав садовые деревья.

А чтобы было безопасно преодолевать высокий забор, перелезать его решили на задах дощатого сарая – между его задней стенкой и забором было расстояние примерно метра полтора, и из дома это место не просматривалось.

Кто же знал, что в сарае находилась баня!

И вот Бравин полез первым через забор. Все стоят и ждут, пока он перелезет и «даст отмашку» – мол, можно! Все в порядке!

Бравин залез на крепкий, устойчиво сбитый забор, всмотрелся в темноту внизу и, ничего не разглядев, сначала повис на той стороне на руках, потом руки разжал – и раздался звук, похожий на хлюпанье. А потом – громкий и сочный мат, вслед за чем над забором показалось грязное, с дико выпученными глазами лицо Кольки. Когда он на этот раз как-то быстро и сноровисто вернулся назад, на э т у сторону забора, он был весь в грязи и каких-то ошметках мыльной пены.

Оказывается, спрыгнув, он оказался на той стороне точнехонько в выгребной яме, куда текла вода из бани. В кою он и погрузился весь, с головой.

Народ хохотал так, что наша «классная» Зинаида всерьез выразила опасение, сможем ли мы сегодня сдавать экзамен, то есть писать сочинение.

Но все обошлось. Еще как смогли! И вот представьте картину – наш класс перед началом.

Все три стола для комиссии, стоявшие в линейку возле доски были уставлены банками с ветками сирени, черемухи, яблони. Цветы пахли, аромат стоял в классе – убойный!

И когда члены комиссии вскрыли пакет с темами сочинений, когда на досках написали эти темы и разъяснили нам наши права и обязанности, а также напомнили, к а к выполнять экзаменационные работы, мы открыли тетради и приготовились писать. И с этого момента члены комиссии могли увидеть первые три парты каждого ряда только, если они вставали с мест и вытягивали шеи.

А как же иначе? Высокие, до полуметра, ветки, стоявшие в более чем десятке трехлитровых стеклянных банок, надежно ограждали нас от придирчивых взглядов экзаменаторов…

Вы скажете – они что, дурные? Не могли догадаться и убрать банки?

Ну, не знаю! Помню точно лишь, что цветы так и простояли все шесть часов, пока мы писали наши сочинения. И все, кто хотел списать что-нибудь из учебника, списали, только я вот сейчас думаю, что почти все писали работы честно! А эти все наши манипуляции больше смахивали на игры – традиция такая! Как бы особый шик – если на экзамене можно было безнаказанно «сдуть»…

Я честно написал свою работу «Образы героев-молодогвардейцев по роману К. Фадеева «Молодая Гвардия», получил пятерки по языку и литературе, и начал подготовку к следующему экзамену.

Июнь в этом году стоял жарким, и мы за день раза три ходили на озеро купаться.

Обычно либо я звонил Миуту, либо Миут – мне: пошли обкупнемся! И мы, взяв полотенца, шли на озеро.

Как я говорил, озеро располагалось прямо в центре. Наш Бродвей – улица Центральная, как раз и проходила по берегу озера и заканчивалась развилкой – одним поворотом к нашей школе, а вторым – асфальтовой дорожкой (опять же по берегу) прямо к кинотеатру «Победа» и нашему школьному стадиону.

А от нас с Миутом идти до озера было минут семь – максимум! И мы, обкупнувшись, тут же переходили через Центральную и оказывались в парке, под высокими кленами: ограды у парка со стороны озера не было. Мы сидели некоторое время, перекуривали, а вокруг нас была приятная прохладная тень от деревьев. А если по кронам время от времени пробегал ветерок, и на нас веяло от озера влажной прохладой, было вообще здорово!

Иногда после обеда к нам приходили Надька и Нелька. Им тоже надоедало «зубрить», и они хотели передохнуть и развеяться. И тогда мы шли купаться вчетвером, а после этого заходили в магазин, покупали конфеты, и шли ко мне или к Валерке пить чай с конфетами.

А потом снова расходились по домам – учить билеты.

На Бродвей мы почти не ходили – некогда было.

А вот Варька Рукавишникова на озеро купаться не приезжала – у них возле Заготзерна были искусственные пруды, там она вместе с поселковой молодежью и купалась.

Омывала, значит, в водах свои красивые ноги. Поскольку летом капроновых чулок не носила.

А лейтенант – ничего, оклемался, на инвалидность не ушел. При встрече со мной и Миутом он отворачивался. А вот с Рукавишниковой он точно больше не встречался – иначе мне бы наши шепнули…

Следующий экзамен – «математика письменно» – я по определению честным путем «на отлично» сдать бы не смог.

Я напрягал память, стараясь вспомнить, как я сдавал этот экзамен тогда, в прошлой жизни? И ничего вспомнить не мог! Ну, ничего не приходило на ум – как отрезало!

И мне пришлось обратиться к маме, потому что я не без оснований подозревал, что за сдачей мною экзаменов наблюдают из райкома – в 1966 году слово первого секретаря райкома партии было законом, а значит, содействие мне в какой-нибудь форме окажут!

Так что утром перед экзаменом мама мне сказала, что мне необходимо в соседнем пустом классе оставить в последней парте задачник по алгебре с листком экзаменационного задания. А потом забрать задачник обратно.

Через час после начала экзамена, как только первый же наш ученик попросился выйти, я следом за ним также получил разрешение, и, зайдя в пустой соседний класс, положил в задачник, который я занес сюда еще утром (чтобы обозначить место!), листок с переписанным мною заданием.

Я забрал из задачника готовое решение на перерыве, когда нас подкармливали родители, ну и желающие могли сбегать в туалет.

Кстати, этот вид «удобств» у нас находился на улице, за школой, недалеко от бывших мастерских, где мы обучались шоферскому делу.

Так что времени на посещение туалета у нас всегда уходило до десяти минут!

Это я к тому, что возможность тихонько войти в пустой соседний класс и забрать готовое решение задания у меня было.

Ну, а дальше – дело техники. И сноровки – нужно было успеть переписать его и в черновик, и на «чистовик».

Оценка «пять» была гарантирована, так как работы проверялись не только Дмитрием Ивановичем, но и членами комиссии.

Однако, кое-кто и кроме меня ухитрялся списывать.

Вечером на Бродвее мы встретили нашего преподавателя автодела Николая Ивановича. Он, как инженер по специальности, был членом экзаменационной комиссии по приему экзамена по математике.

Я и Миут поздоровались с ним и остановились поболтать. Николай Иванович был слегка выпивши, и наверное поэтому разоткровенничался с нами.

И рассказал забавный случай.

В нашем классе учился Соколовский Виталик, он, вместе с нами изучал автодело у Николая Ивановича.

– Какой наглец этот Соколовский! – рассказывал нам Николай Иванович. – Сегодня на экзамене сидит за первой партой, я смотрю, он достал учебник и списывает.

Я говорю ему шепотом:

– Соколовский!

Посмотрел по сторонам, чтобы никто меня не заметил, и спрашиваю:

– Ты чего это делаешь?

А он тоже посмотрел по сторонам, ладони ко рту приложил и говорит мне тоже шепотом:

– Дую!!!

Николай Иванович сделал «большие глаза» и закончил:

– И продолжает! Как ни в чем ни бывало!

Мы смеялись, так как знали – наш Николай Иванович никогда никого из нас, шоферов, «не сдавал», и не сдаст.

Естественно, Соколовский все так и списал…

Вот после сдачи письменных экзаменов (по математике я получил пятерку, ну, не совсем я, а как бы вместо того, кто решал) я мог расслабиться.

Дело в том, что из прошлой жизни я знал, что на всех остальных экзаменах я вытяну билеты с номерами от ПЕРВОГО до ЧЕТВЕРТОГО включительно.

Мне даже предстоит поспорить с друзьями, что я буду учить только первые четыре билета и сдам все экзамены на «отлично», потому что все нужные мне билеты буду знать! 1,2,3,4 – а остальные меня не интересуют!

Но тогда, тот Монасюк не собирался получить медаль. Он был талантливым, эрудированным, но абсолютно не умел видеть перспективы и планировать свою жизнь!

Поэтому и «проср…» ее.

Так что я в дальнейшем серьезным образом учил все билеты. Хотя и был уверен, что доставаться мне будут вышеупомянутые номера. Так что можно и поспорить, почему нет, положительные эмоции полезны для здоровья!

В это время мы через день возобновили репетиции нашего вокально-инструментального трио.

Ребята были на каникулах, практика у них была с утра, а после обеда они либо купались, либо донимали меня с предложением: «ну, хоть немножко вечером на Бродвее попеть!».

«Попеть» на Бродвее я так и не выбрался, но репетировать иногда у себя дома согласился. И вот по какой причине.

После математики ко мне подошла наша классная певица Валя Иванкова и попросила помочь ей «сделать репертуар» для выпускного вечера. Ага, не было тогда никаких выпускных балов! Назывались они вечерами, а не балами.

Представляли они из себя следующее.

В актовом зале накрывались столы, на которых в изобилии была еда и с п и р т н ы е напитки. Да-да! Спиртное на таких вечерах появилось после хрущевской реформы, в результате которой мы заканчивали школу с о в е р ш е н н о л е т н и м и! Нам ведь к концу школы было по восемнадцать! И согласно закона, мы имели право и покупать, и у п о т р е б л я т ь спиртные напитки!

Было лишь одно ограничение – на столе для нас стояли крепленые вина и шампанское, а вот водка покупалась для родителей. Ну, и учителей-мужчин, которые садились за столы ближе к утру.

Мы не протестовали – водку в то время почти никто из нас все равно не пил! Мы предпочитали «красненькое»…

Перед тем, как сесть за столы, в каждом классе проводились торжественные собрания, на которых присутствовали все учащиеся и их родители. Вручались аттестаты об образовании, грамоты родителям за воспитание детей, если были «медалисты» – медали.

Затем родители забирали документы и расходились, как и те школьники, которые не собирались на вечер-застолье. От родителей из каждого класса шли по несколько человек, ну, и учителя.

Дело в том, что наша школа была старая, двухэтажная, и актовый зал был в стоящей здесь же во дворе начальной одноэтажной школе, в помещении которой была огромная рекреации с круглыми печами. В конце ее сделали сцену, и это все и стало нашим актовым залом.

И вот в него нужно было усадить четыре класса выпускников! И даже если от класса на вечере захотят быть по тридцать человек, то это уже – минимум 120 взрослых молодых людей! Прибавьте к этому человек тридцать родителей и учителей десятка полтора!

И их нужно было усадить за столы, да еще и место предусмотреть для танцев!

Тесно было у нас… И поэтому среднюю школу номер два, которую построили года за четыре до этого, отдали уже под школу новой формы обучения – там одновременно с нами впервые в этом году выпускались еще четыре класса, но десятых. Это была брежневская школа, школа-десятилетка.

Вот у них, кроме шампанского, и то – по паре фужеров «на брата», спиртного не было. Выпускники здесь были семнадцатилетними…

Знаете, как они завидовали нам? О-о-о!

Но я отвлекся. Так вот, прежде, чем все уже выпьют, во время вечера планировалось со сцены показать несколько номеров самодеятельности, а потом должны были попеть мы с ребятами, ну, а часиков с двух ночи наши лаборанты-физики должны были включить школьный радиоузел и далее под музыку пластинок… танцы-шманцы, объяснения, прощания, обещания грядущих встреч, и все прочее.

Вот Иванкова и захотела повторить свое выступление – она ведь немного с нами пела на концерте для ветеранов войны 9 мая…

Я согласился помочь. Вот так и начались вновь наши репетиции.

Но теперь мы это делали не дома, а у меня на крыльце. Вечерами, когда «зубрить» надоедало, как-то почти одновременно собирались и ребята с инструментами, и мы с Миутом и Иванковой.

И начинали петь. Негромко, однако через пару недель Валя вполне уверенно смогла исполнять свои песни.

На следующем экзамене по истории СССР я вытащил билет номер один. И там был первым вопрос был «Особенности перехода к феодализму в нашей стране», а вот второй… Второй вопрос звучал так: «ХХ съезд партии и разоблачение культа личности И. В. Сталина».

Наша Орангутанга даже с лица переменилась, когда я зачитал содержание билета. И я решил ее порадовать – нет, ну правда, с утра наверняка муж интересовался, как там сдает экзамены будущий медалист Монасюк? И вдруг – мне предстоит освещать нашу «конфликтонесущую» тему о культе личности…

И вот когда я отвечал по второму вопросу, я сделал упор на то, что Н. С. Хрущев культ-то развенчал, но далеко не полностью, так как сам впал в тот же грех, за что и был снят с поста «за волюнтаризм».

Лицо «исторички» сияло, и в награду за мое благородство она прервала меня, не дав досказать билет и предложила, не задавая дополнительных вопросов, поставить мне «отлично».

А когда после экзамена мы с Миутом выходили из дверей школы, нам навстречу попались выбегаюшие из-за угла с хохотом несколько одиннадцатиклассников. Мы заинтересовались и пошли посмотреть. И увидев происходящее, также закатились от смеха.

Как я уже упоминал, наша школа была старым двухэтажным бревенчатым зданием. И чтобы она не раскатилась от старости, по всему периметру стены школы были укреплены стальными рельсами, которые крепились к стенам толстыми железными скобами, пропущенными сквозь стены.

Чтобы резьбовые концы скоб не торчали внутри классов из стен, они были пропущены наружу. И поэтому снаружи стены школы представляли из себя сплошной частокол торчащих железок с резьбой, на которые были навинчены огромные гайки, удерживающие накидные платины, которыми, собственно, и крепились рельсы к стенам, образуя гигантские стяжки.

По стене, таким образом, можно было лазить, ставя ноги на резьбовые концы скоб.

И вот такая картина. На уровне второго этажа, стоя одной ногой на скобе, при этом удерживась правой рукой за другую скобу, висит в воздухе пацан, который второй рукой прижимает открытый учебник истории к стеклу окна класса.

В классе в это время готовится к сдаче экзамена некто, который искоса поглядывая влево, читает учебник и пишет себе на листке ответ на вопрос.

Как вам такой способ сдувания?

Когда мы отсмеялись, нам рассказали, что когда нужно, чтобы страницу перевернули, списывающему достаточно как бы невзначай тюкнуть по стеклу – и снаружи страницу перевернут.

Мы уходили, когда по следующему ряду скоб обезьяной метнулся вверх еще один пацан – кому-то внутри понадобилась помощь…

– Не, ну, блин, народ пошел ушлый… – говорил мне Миут по дороге домой. – В прошлом году такого не было, это кто-то сейчас придумал, на фиг…

На следующий день я пошел, как обычно по воскресеньям, к Жанне. И она, когда мы пообедали, и сидели по обыкновению на диване (она всегда выспрашивала, как у меня дела в школе), вдруг сказал:

– Толя! Как-то не ко времени сейчас говорить – мне так хорошо! Но – что поделаешь…

– Ты говори, Жанна, я слушаю… – мне тоже было хорошо.

– Толь, я выхожу замуж. Дней через десять закончу принимать экзамены, и увольняюсь – возвращаюсь в Барнаул.

– А кто он, Жанна? – спросил я. Честно говоря, я не удивился известию – этого следовало ожидать. У нас с ней была любовь без будущего. Ну, если наши отношения можно было назвать любовью.

– Так кто он?

– Мой однокурсник! У него тоже в семье не сложилось, развелся, и вот мы встретились на конференции, разговорились, и он предложил попробовать. Я ему всегда нравилась раньше…

– Жанна! Ты ведь не обязана мне говорить!..

– Толь, мне было с тобой хорошо. Знаешь, как-то надежно, спокойно, и очень здорово. И может быть, тебя мне не будет хватать какое-то время. Но моему Кольке нужен отец!

Я обнял ее. Ее тонкое тело прильнуло ко мне, она словно бы хотела прижаться так тесно, чтобы слиться со мной. И меня охватила такая печаль… Эта женщина была бы таким прекрасным спутником жизни. Но годы, годы… Десять лет разницы! Да и судьбой моей должна была стать другая!

Я глубоко вдохнул запах духов Жанны, и сказал:

– Знаешь… Давай устроим пир плоти на прощание! Следующий выходной! Да, и еще вот что – во дворе ведь у тебя летний душ в сарае? Я на крыше бак видел! Он как, функционирует?

– Конечно! Я каждый день прихожу с работы и обкупываюсь!

– Ты налей воды заранее, чтобы она до обеда в воскресенье нагрелась, ладно?

– Хорошо. А что ты задумал?

– А вот узнаешь!

И я поцеловал ее в нежные губы. А потом она ответила мне. А потом… мы как-то вдруг оказались в спальне и вновь любили друг друга, но на этот раз – как-то яростно, сплетаясь, словно змеи, то и дело переворачиваясь на спину, и тогда другой оказывался сверху.

Но когда я шел домой – на душе у меня было горько. Как бывает всегда, когда предстоит расстаться навсегда с очень хорошим человеком…

Следующий экзамен был по математика «устно». И здесь я был во всеоружии.

Я помнил, что главная моя задача – попасть во время решения практической части билета к доске у двери.

Чтобы могли готовиться к сдаче экзамена одновременно по три человека, перед экзаменом кроме доски на стене посередине, ставились по бокам еще две приставные доски – каждая на два табурета. Одна – в углу у окна, а вторая – прямо у входной двери.

Моей задачей было попасть к доске у двери. Это решало все мои проблемы, и я долго стоял, не заходя на экзамен, чтобы войти именно тогда, когда по всем расчетам для меня освободится именно эта доска из трех.

Когда я вошел, взял билет и громко сказал: «Номер три», за дверью послышался шум – мои одноклассники возбужденно обсуждали странную закономерность – я вытаскивал только первые билеты!

Вы ведь знаете, что первые номера всегда все экзаменуемые знают лучше, чем последние – ну, это закономерность, проистекающая из того, что все всегда начинают-то учить сначала, поэтому первые билеты изучаются на свежую голову, да и времени им уделяется всегда больше!

Все правила и теоремы, которые можно было выучить, я выучил, но вот практическая часть… Уравнения нужно было решать сразу на досках! И я попал именно к той доске, к которой нужно!..

Я заканчивал переписывать на доску примеры, когда дверь класса приоткрылась и чуть слышный шепот Миута потребовал:

– Билет! Поверни билет, чтобы было видно!

Билет, который у меня был в левой руке, я повернул к двери и услышал, как Миут начал диктовать кому-то:

– АБ плюс БС минус 3 икс…

И через некоторое время услышал,

– Все! Жди решения!

Я с умным видом принялся ждать. Что-то черкал на доске, что-то переписывал. Пока дверь класса не приоткрылась и чья-то рука не положила бумажный комок на ближайший к двери табурет, служивший опорой доске.

Оглянувшись, я взял бумажку, развернул и расправил ее, и скоро, бойко постукивая мелом, писал на доске решение уравнения.

Я получил «чятыри!» и вышел с чистой совестью. У дверей класса дежурили Миут и Нелька с бумагой и ручкой наготове – они представляли из себя лишь «передаточный мост», а выполняли задания сидящие в соседнем классе остальные трое наших «математиков» – они первыми с утра сдали экзамен и теперь трудились «на общее благо».

Мы зашли в этот «штаб» как раз перед тем моментом, когда случилось ужасное – наш «Дмитрий» вышел внезапно из класса, где сдавался экзамен, и застукал Нельку. И теперь в ярости проверял все пустые классы подряд, пылая жаждой «изловить и-списывальщиков (Кх-м-м!)»

– Дмитрий идет! – прокричал заскочивший в класс Каминский и, схватив газету с первой парты, споро спрятался за круглую печь в углу, причем прикрылся «от масс» развернутой газетой.

Я, свою очередь, схватил другую газету и быстро прошмыгнул за последнюю парту. Я сидел, закрыв лицо газетой, в которой продрал дырку, и потому все видел – как трясется слева от меня за газетой Каминский, как наши «решальщики» быстро спрятали все в парты и открыли задачники.

И когда Дмитрий Иванович, пылая жаждой мщения, ворвался в класс и задал сакраментальный вопрос:

– А выйи-чегой-т тут и-делаете? – он натолкнулся на недоуменные лица учеников, сдавших экзамен и теперь отдыхающих за просмотром любимых учебников по математике…

Внимательно осмотрев поверх стекол очков все вокруг и ничего не обнаружив подозрительного (даже Каминского за печкой), Дмитрий Иванович ушел.

Да, неисповедимы пути твои, господи…

Вечером мы гуляли по Бродвею, встречались то и дело с нашими одиннадцатиклассниками и десятиклассниками из «второй» школы, здоровались, болтали.

Было солнечно, безветренно, и мы все были одеты совсем легко – мальчишки в теннисках и брюках, девчонки – в ситцевых платьях.

Но только не Рукавишникова! Она шла нам навстречу, концы яркой косынки раскачивались на груди, а на голове она несла что-то вовсе уж вычурное.

И «босолапки» у нее были одного цвета с косынкой, блин!

Нас она миновала, не здороваясь и высоко задрав нос. Ну и ладно!

Однако Надька и Нелька придерживались другой точки зрения. И они принялись воспитывать меня. Нелька первая заныла:

– Толя, ты бы подошел к ней. Ты ведь виноват! Опозорил ее перед всеми! Это же надо спеть: С кем спит и с кем гуляет…»

– А она меня не опозорила? – отбивался я. – Она целовалась внаглую с этим… Еще и драться за нее пришлось!

– Драться, Толя, это с тебя не убыло, блин, так что нечего… – Это Миут «подсевал», ренегат хренов…

– Не буду я с ней первым разговаривать! – отрезал я.

– Жалко ее… – Надюха была самой доброй из нас. – Ходит, задрав нос, а сама… Толь, ну ты пожалей ее, она же хорошая девчонка. И тебя, поди, любит…

– Не буду! – отрезал я. – Сейчас не буду! Пока экзамены не сдадим…

– Ладно! – Надька ухватила меня за руку и затараторила: – На выпускном вы помиритесь! Обещаешь?

И я уступил. Надьке я отказывать не мог.

– Ладно… – сказал я.

И в этот момент вдали опять показалась идущая нам навстречу Варька.

Как по заказу! А действительно… И я впервые задумался над тем, что вообще-то Рукавишникова как-то уж очень кстати и вовремя появляется на моем пути.

И заподозрил предательство среди своих… А чтобы развлечься (я-то знал все наперед!) я сказал:

– Поспорим, что я на всех экзаменах буду вытаскивать только билеты с первого по четвертый? И учить буду только первые четыре билета!

И поспорили! Ни на что, просто так!

Следующим экзаменом была химия.

Сдавали мы этот экзамен в кабинете химии. Он был сделан когда-то путем отгораживания дощатой перегородкой части коридора. Вверху этой перегородки было застекленное окошко.

Когда в кабинет запустили первых четверых учеников и они сели готовиться, наша «химичка» Элла Арнольдовна (она была родом из Прибалтики) открыла дверь кабинета и спросила:

– Ну, кто пойдет сдавать экзамен без подготовки?

Мы все смущенно улыбались и молчали. Сдавать без подготовки можно было только лишь, если знаешь предмет идеально. Иначе даже отличник не застрахован от провала – мало ли, что окажется в билете…

Я тоже стоял и переминался с ноги на ногу. Сдавать экзамен без подготовки я не собирался.

Но не тут-то было!

– Вот ты, Толик, ты же хорошо химию знаешь! Давай-ка, попробуй!

И я взял – и вошел в кабинет!

Я слышал за тонкой перегородкой возбужденные голоса друзей, потом кто-то что-то притащил (как потом я узнал – стул из учительской). Я же прошел к столу и принялся выпендриваться.

Я нагибался перед столом и как бы заглядывал под билеты, я обходил стол с трех сторон. Члены комиссии улыбались, и они, и я понимали прекрасно, что это – игра, и они подыгрывали мне.

– Бери, бери билет, Толя! – сказал мне Элла, и я медленно взял билет и, повернувшись к перегородке мигом обнаружил вверху чуть ниже застекленного окошка в дырке от выпавшего сучка Миутин глаз. И глядя прямо в этот глаз, я громко сказал:

– Билет номер четыре!

И услышал грохот свалившегося в коридоре от изумления с верхотуры на пол Миута…

 

Глава 10-я. Школьный бал (II)

Между физикой (я вытащил билет номер три) и немецким языком, на котором мне достался билет номер 17, мы репетировали, по-прежнему ежедневно по несколько раз купались. На Бродвей мы почти не ходили. А на танцы все собирались, да как-то не получалось.

Немецкого языка я не боялся – я уже упоминал, что особое внимание уделял этому предмету в течение года, так как язык мне не давался. И вот это скрупулезное изучение тем в течение года дало мне возможность слегка расслабиться. И я решил посвятить все силы Жанне – после 20 числа она могла уехать в любой день, а было уже 23-е…

Через знакомого нам обоим юного фельдъегеря-соседа мы обменялись записками и мне подтвердили согласие на свидание в обычные время. И там была приписка: «В Б. ВОДЫ НАНОСИЛА!»

Итак, 23 июня я вышел из дома пораньше. Я взял с собой свой нож-секатор, так как объектом моего внимания стали опять яблони, но на этот раз – те, что росли в школьном саду-питомнике. Мне нужны были розовые лепестки, но везде яблони уже отцвели, а вот в школьном саду – некоторые только-только распустили цветки, и они-то мне были и нужны!

Поскольку день был воскресный, в саду никого не было. И я порадовался, что два каких-то дерева буквально усыпаны розовыми цветками. А может быть, это были и не яблони вовсе – ну, да мне какая разница?

Скоро я уже вовсю работал – я обирал лепестки с цветков и ссыпал их в кулек из газеты. Я старался очень уж не вредить деревьям – поэтому цветки обирал в тех соцветиях, где их было много. И скоро набрал стакана три лепестков – не меньше!

Я аккуратно закрыл загнутыми краями кулек и уходя, срезал одну цветущую ветку ножом.

Зайдя во двор Жанниного дома, я перед тем, как подняться по ступенькам, ведущим в сенки, заглянул в сарай и рукой потрогал бак. Он был теплым.

Отлично!

Зайдя в дом, я поцеловал Жанну и вручил ей цветущую ветку, потом мы как обычно, посидели на диване и я рассказал ей, как сдавал последние экзамены. Она очень хохотала над тем, как Миута рухнул на пол в момент зачтения мною номера билета по химии.

– Ладно! – сказал я. – Традиционная прелюдия отменяется!

Я взял ее за руку и повел в спальню.

– Что ты задумал? – тихонько говорила она. – Толь, что ты делаешь?

– Мед у тебя на кухне на столе? Как обычно?

– Да-а-а… – Глаза Жанны широко открылись, и я легкими прикосновениями губ поцеловал их – сначала один, потом второй.

– Подожди меня!

Я принес из кухни банку меда, из коридора – свой закрытый газетный кулек.

– Помнишь, я говорил тебе, что мы устроим на прощанье праздник плоти? Так что не спрашивай меня ни о чем, а только слушайся и выполняй!

Я пошел в гостиную и включил радиолу. Поставил пластинку с медленной музыкой, убавил громкость до едва слышимой. И вернулся в спальню.

Жанна так и стояла возле кровати.

Я подошел к ней, взял в руки ее лицо и нежно поцеловал в губы. Потом снял с шеи косынку и завязал ей глаза.

– Просто слушайся меня!.. – шептал я ей на ушко. И начал медленно ее раздевать.

Я снял кофточку, потом расстегнул молнию на юбке и снял ее. Жанна стояла передо мной в бюстгальтере и трусиках, и я быстро разделся до плавок, потом подхватил ее на руки и аккуратно положил на кровать на спину.

И снова легким движением прикоснулся к ее губам и шепнул на ушко:

– Вообще-то нужно бы привязать твои руки к спинке кровати, но без этих буржуазных извращений мы обойдемся…

Я увидел, что у Жанны дрожат губы от сдерживаемого смеха, и подумал: Ах, так? Ну держись!

Я открыл банку с медом, сел на ее бедра и одной рукой стал медленно снимать бюстгальтер.

Грудь Жанны всегда меня возбуждала – у нее были небольшие, упругие с маленькими розовыми сосками, груди.

И вот, макая палец в мед, я стал рисовать вокруг каждой груди по кругу, потом – круг вокруг каждого соска, а затем легкими движениями нанес по капле на кончики сосков.

Я почувствовал, как она напряглась – бедра под моими ягодицами сжались и расслабились, и она задышала глубже и чаще.

Я встал, слез с постели и несколькими движениями, сильно макая палец в мед, провел липкую сладкую линию от ложбинки на грудине, между грудями вниз, к лобку.

И сделал завершающие штрихи, накрест разделив вертикальную линию поперечными медяными линиями на несколько частей.

– Сними повязку! – сказал я. И когда Жанна сняла повязку, добавил: – А теперь заложи руки за голову! Пожалуйста!

И полюбовавшись совершенством, лежавшим передо мной, я открыл свой кулек и, доставая из него горьковато пахнувшие лепестки, стал сыпать ими на тело Жанны. Часть лепестков падала, сползая с тела, но большая часть прилипала, и когда я закончил, Жанна напоминала какую-то индийскую богиню.

А я вновь сел на ее бедра и принялся кончиком языка слизывать мед, а губами – ловить лепестки цветков, двигаясь при этом снизу вверх.

И Жанна задрожала. Она закрыла глаза и скоро уже не контролировала себя, Она медленно выгибалась и постанывала, а я в это время уже облизывал ее груди. И когда я коснулся языком сначала одного соска, потом другого, она вдруг выгнулась и схватив меня, сильно прижала к себе.

И я, как лежал, аккуратно снял с нее трусики. И хотя она порывалась двигаться энергично, по ее телу пробегали судороги, «партию вел» все-таки я. И подстраивался под нее, проникая глубже и заставляя ее стонать еще сильнее. А я продолжал облизывать мед, снимать губами лепестки с ее тела, я целовал ее лицо липким от меда ртом, а она, не открывая глаз, старалась нащупать и поймать своими губами мое лицо…

Мы закончили одновременно – Жанна сильно застонала, а я сжал зубы, чтобы не зареветь.

Кажется, я никогда не испытывал такого острого и сильного наслаждения.

Я лежал на ней. И мы молчали. А потом она открыла глаза и сказал:

– Спасибо тебе, волшебник мой… Толька, Толька, ну зачем ты это придумал? Ну, как я теперь уеду от тебя?

– Это не все… – говорить мне не хотелось. – А теперь – душ!

Жанна шевельнулась и я одним движением скатился с нее.

– Как – душ? – спросила она. – Как мы попадем туда?

– Просто! – ответил я.

Я поднял ее за руку, потом набросил на голову простыню и укутал всю.

– Сейчас я выгляну и если никого нет – выведу тебя на крыльцо. А там уж ты сама…

– Ладно, я доберусь. А ты? – Я слышал, что она под простыней фыркает от смеха.

Как я и знал, полуденный зной загнал всех с улиц под крыши, я вывел Жанну на крыльцо. Убедившись, что она быстренько добежала до сарая с душем, я вернулся в дом, снял с постели вторую простыню и, захватив в одну руку ее кофточку и юбку, закутался в белую ткань и мигом оказался в сарае.

Там я повесил на гвоздик ее одежду, сбросил простыню и приоткрыл кран душа. И обнял ее. И мы в буквальном смысле слова прилипли друг к другу, и теперь уже Жанна стала легкими касанием язычка слизывать с меня мед.

И я понял, какое это наслаждение, – я включил душ «на полную», и мы нежились под теплыми струями, облизывали друг друга, смеялись и одновременно – любили друг друга. Теперь уже не торопясь, медленно и нежно…

А потом одевшаяся Жанна принесла мне из дома одежду, я оделся и мы долго сидели за столом. И впервые (не считая самой первой нашей встречи у нее дома) мы пили вино, ели жареное мясо, и иногда касались рук друг друга, и в эти моменты нам становилось горько от предстоящей разлуки.

Когда я уже уходил, то не выдержал и сказал:

– Жанна! Если с мужем не заладится, найди меня в университете на юрфаке. Но только, если тебе будет плохо! Я никогда не унижу тебя, склоняя к измене мужу.

А потом я шел по улице, а она впервые открыто стояла на крыльце и провожала меня…

А после экзамена по немецкому языку вечером мама спекла пирог и поздравила меня с медалью – я выполнил свой план на время учебы в школе! У меня должна была быть лишь одна четверка в аттестате – как я и думал, по математике, так что родители могли меня поздравить.

Ну, и чтобы завершить достойно день, я позвонил Миуту и предложил:

– Пошли на танцы!

– Щас! – обрадовался он. Валерка получил четверку по немецкому, не ожидал и этого, и был рад. – Оденусь и приду!

На танцах было очень много молодежи. Но все откровенно скучали – медленные танцы поднадоели, а твист по-прежнему танцевать не разрешали. В парке на этот случай дежурили несколько милиционеров.

Я поболтал немного с нашими, потанцевал пару танцев. Было уже поздно, и никто новый на площадку не приходил, но только не… Конечно же, Рукавишникова!

Она была на этот раз не столь утонченно одета, да и прическа на голове была самая обычная, и я нашел глазами Миута.

– Ты? – спросил я его взглядом, и он отвел глаза.

Так вот кто по телефону осведомляет Варьку!

Но какого черта! Про обиду я давно забыл, милиционер получил свое… И я двинул сквозь толпу танцующих в сторону Варвары.

И тут меня придержали за руку несколько наших местных ребят.

– Толь! – сказал один из них, Петька Могилов по кличке Могила. – Тут двое новосибирских ребят, могут показать твист, но одни, без местных, не хотят. Станцуй с ними, ну давай!

У меня был хороший день! И меня понесло. Станцую, а потом помирюсь с Варькой, решил я.

Могила подошел к оркестрантам и что-то им сказал, и ребята «вдарили» «Лучший город Земли» Бабаджаняна.

Ко мне подвели двоих ребят, мы поздоровались за руку, и затем я начал. Я вращал корпусом, время от времени нагибая его то вперед, то назад, выгибаясь чуть ли не параллельно деревянному настилу. Ребята не оставали, и скоро вокруг нас начали хлопать в такт мелодии, и постепенно нас окружили все, кто был здесь, и они хлопали, и этим, наверное, и привлекли внимание милиции.

Наклоняясь назад в очередной раз, я увидел в фотографическом ракурсе (то есть вверх ногами) знакомое лицо – к нам, хищно улыбаясь и одним движением раскрывая резиновую дубинку с шариком на конце, приближался мой недруг-лейтенант.

Он был в форме и судя по всему – на этот раз «при исполнении».

Я не мог поставить под удар наших гостей, и поэтому сначала прикрыл их, став лицом к лейтенанту, а потом повернулся к нему спиной я руками отправил новосибирцев в толпу.

Вот по спине-то он меня и ударил – с размаху, от души.

Я выгнулся от боли, и последнее, что я помню – это рев разъяренной молодежи, фигуру лейтенанта, которого на руках передавали друг другу наши парни к выходу, и вышвырнутую вслед за ним милицейская фуражка.

А потом меня быстренько вывели за пределы парка и Миута привел меня домой.

Генеральную репетицию нашего ВИА на этот раз – при участии Иванковой, мы провели 29 июня.

А на следующий день вечером начался наш выпускной вечер.

Родители Миута и мои были на вечере. От класса «А» на вечере были в числе других родители Рукавишниковой.

Ребята были в темных костюмах. Девчонки… какими красивыми были девчонки! Но лучше всех были наши – они все пришли в парадной школьной форме – в белых фартуках.

Но прически они все сделали себе офигенные!

И еще они использовали косметику, и надели кольца (раньше у нас кроме сережек ничего этого было нельзя).

Торжественная часть прошла по классам, получили мы аттестаты, я и еще три человека – серебряные медали. И разошлись по домам.

А потом мы собрались вновь и сели за столы.

Было около десяти часов вечера. И мы начали открывать бутылки с шампанским.

Рукавишникова и другие «ашники» сидели почти напротив нас, и поймав взгляд Варьки, я чуть-чуть пошевелил в воздухе пальцами – мол, привет! Она тут же подняла нос кверху.

Ладно, подумал я. Я тебя уем! И я сказал Миуту, Чернявскому и Боброву, что нужно им будет сделать во время нашего выступления.

Тем временем началось выступление художественной самодеятельности. В зале стоял шумок, пацаны вовсю баловались винишком, девчонки – болтали и понемногу ели, а Рукавишникова поглядывала на меня и злилась. Ну, Варька, погоди, блин!

Я поймал на себе еще чей-то взгляд и увидел бывших наших учителей – учительницу химии Мехову Марию Ивановну, учительницу биологии Марию Алексеевну, нашу «классную» Зинаиду. И вдруг мне показалось – да нет, я уверен, что не ошибся. В их глазах была какая-то печаль, словно они провожали на вокзале близких людей и знали, что больше уже их никогда не увидят.

И я понял, что они любят нас, и всегда любили, даже когда ставили двойки или ругали нас.

И словно что-то сжало мне сердце.

Каким-то образом это почувствовали и другие. Потому что неожиданно встал со стаканом в руке самый настоящий наш школьный хулиган, Павлик Хоппер, и громко попросил:

– Дайте сказать!

И затем, повернувшись в сторону стола учителей, сказал,

– Я хочу выпить за вас, наших учителей! Каждый год сотня нас уходит из школы, и каждый сколько-то крови вашей выпил! А вы нас терпели и учили. И поэтому спасибо вам!

Учителя стали вставать, встали и мы, и тут началось…

Девчонки обнимали учителей и плакали, парни жали руки мужчинам, я лично – обнял Марию Ивановну, и она шмыгнула носом..

Плакали все – девчонки, учительницы, наши мама…

А потом объявили наш выход.

Первой песней я объявил «Царевну Несмеяну». Это был удачный выбор. После слез радости и печали…

Впрочем судите сами. Пела песню Валя Иванкова.

Сегодня к нам самостийно присоединился Берик – он работал теперь шофером у Надькиного отца и вовсю ухаживал за Лишайниковой.

Снаружи стояла машина – ГАЗ-69, Бериков как бы дежурил сегодня у нас на вечере. Но саксофон он в клубе взял и теперь вовсю выдувал на нем рулады.

Затем Валя исполнила «В лунном сиянии снег серебрится», почти все теперь танцевали. А вот моих девчонок не было – Иван Иванович категорически запретил присутствие несовершеннолетних в помещении, где распивают спиртное. Как он вообще Бульдозера с Моцартом пропустил!

Я играл партию ритм-гитары и рассматривал родителей Рукавишниковой. Отец ее – Петр Петрович, был высоким и смуглым, с волнистой копной волос, а мама – Людмила Олеговна, наоборот – пухлой блондинкой, с голубыми глазами и венцом косы вокруг головы.

Я рассматривал их, а они, кажется, меня.

А сама Рукавишникова на меня вообще не смотрела, зараза!

Далее Иванкова спела «Фею» Горького, и уступила место мне.

Мы спели «Сиреневый туман», потом «Дорогая женщина», потом…

В какой-то момент из зала раздался голос:

– На заказ! Даешь Варю-Варь!

К этому голосу присоединились еще несколько, потом еще, и я увидел, как встает с белым лицом Варвара, и тоже встал с места. Я подошел к блоку радиоузла, взял в левую руку микрофон, а правой – отрицательно поводил перед собой в воздухе указательным пальцем, громко «цокая» в микрофон:

– Тц-ц-ц-ц! Этого не будет!

И увидел, что вышедшая было из-за стола Рукавишникова замерла и стала поворачивать в мою сторону лицо.

– Исполнение этой песни было ошибкой, – сказал я. – И я никогда больше ее исполнять не буду.

– «Почти устал!» – крикнул кто-то, и мы запели романс.

А потом была «Дорожная», затем – «Цыган».

И под эту задорную мелодию, которую Берик своим саксофоном превратил в твист, все бросились на середину зала и не боясь наказания, принялись вертеть ягодицами и туловищами, и началось настоящее веселье.

А потом в завершении концерта Валя спела песню «Прекрасное далеко».

И в зале опять повисла нотка грусти.

Валя пела, а я смотрел на одиннадцатиклассников и думал, что лишь я один знаю, что ожидает всех нас.

Говорят: «Лишь бы не было войны». Какая, к черту, война! Даже потерпев поражение в войне один раз, ее можно выиграть потом. А то, что неминуемо случится с нами через 35 лет, невозможно будет победить. Потому что мы сами «сдадим» то чистое, за что, поднимая бокалы, так искренне пьем сегодня…

Потом я пошел к столам и, наконец, поел. И ребят своих покормил.

А после этого я уже совсем собрался подойти к Рукавишниковой и пригласить ее на танец, но ко мне подошел Миута и предложил освежиться – нужно отвести родителей Карасевой домой – они пожилые, а на улице уже третий час льет проливной дождь.

Я как-то быстро захмелел и согласился. И мы отвезли родителей Светки на окраину Боговещенки, где они жили, а когда мы поехали назад, черт занес нас на улицу Строительную, знаменитую тем, что во время дождей здесь образуется болото…

Мы стояли посреди гигантской лужи, машина погрузилась столь глубоко, что вода залила пол нашего ГАЗа. И мы оказались в ловушке – темнота полная, дождь, как лил, так и льет, а если мы вылезем – то окажемся по колено в воде.

Напомню, что на нас были единственные праздничные костюмы, туфли, ну, и все прочее.

И мы решили ждать рассвета. И скоро в абсолютной темноте раздались звуки саксофона, играющего «Караван» Дюка Эллингтона.

Рассвет наступил после четырех, и был тих и чист – как по волшебству, и дождь перестал, и небо очистилось.

А мы шли по воде и грязи, держа в руках туфли, закатив по ягодицы брюки, шли домой, потому что для нас праздничный вечер закончился досрочно, еще несколько часов назад…

Как только мы прошедшей ночью сели в УАЗик и отъехали от школы…

 

Глава 11-я. И трудовые будни…

июль 1966 г.

Сразу после получения аттестата я решил – пойду работать! Я, конечно, понимал, что это ненадолго, так как в отличие от прежнего Толика имел цель и знал, куда пойду учиться. Тот, прежний Толик, пошел работать потому, что не имел абсолютно никаких пристрастий. И ему было все равно – куда, зачем, почему…

Но я-то имел цель! И – разработанный план. Кстати, о плане…

Я достал из недр стола «Панасоник», открыл заднюю крышку и аккуратно вычеркнул выполненные пункты. Еще раз перечитал пункты – пока план я выполнял в точности. Закрыл крышку и поставил «Панасоник» на стол. В уголок!

Мне нужна была трудовая книжка, чтобы после поступления в Университет я мог сдать ее в отдел кадров и мой трудовой стаж продолжился бы. При наличии трудовой книжки обучение на очном отделении ВУЗов тогда включалось в трудовой стаж.

В какой-то момент мне захотелось позвонить Рукавишниковой, но потом я передумал – она начнет по обыкновению выпендриваться и задерет нос, а у меня испортится настроение.

Так что на другой день я пошел в районное автохозяйство (Боговещенское АТХ) и устроился на работу шофером грузовой автомашины.

Между прочим, и Миута сделал то же самое, и еще четверо ребят из нашей школьной шоферской группы. Но вот они остались все работать на месте, то есть в Боговещенке, а меня сразу же откомандировали в наш райцентровский пионерский лагерь, в Степнянское. Это – километрах в 30 от Боговещенки, посреди степи, и дорога туда проложена по солонцам.

Командировали меня до конца сезона, то есть до 24 июля. В принципе, мне это подходило, сразу после этого я собирался уволиться и ехать в Барнаул. Насовсем!

Дело в том, что долгожданный перевод отца в Барнаул на работу в краевой суд, наконец, был осуществлен, и как раз сейчас он принимал дела на новом месте работы. А переезд мамы, ну, и транспортировка нашего домашнего имущества могли осуществиться как через неделю, так и через месяц – все зависело от того, как скоро отец получит новую квартиру в городе.

Так что я устроился на работу, чтобы не болтаться без дела – тяжело ждать да догонять! И командировке я обрадовался – пусть уж лучше мама без меня, не торопясь, соберет наш скарб!

Перед отъездом в лагерь я попросил слесарей АТХ поставить мне замки на двери моего ГАЗа. Они сделали все в лучшем виде, и когда я ехал по степным дорогам, за спинкой моего сидения стояли упакованный «Панасоник», кассеты и наушники.

А металлический ящик с инструментом лежал на полу кабины – это его место занимали невидимые для других предметы из будущего…

Я работал ежедневно так интенсивно, с утра до темна, что мне некогда было думать о Рукавишниковой. Думала ли она обо мне – не знаю, надеюсь – да. Один раз за это время в воскресенье на своем ЗИЛе ко мне приезжал Миут, а с ним Нелька и Надька, но я был так занят перевозкой пионеров из лагеря на купание на озеро, которое отстояло чуть ли не на десяток километров (какой дурак проектировал и размещал лагерь!), и затем обратно, что мы лишь успели перекурить и переброситься парой фраз.

Надюха собиралась замуж за Берика, Нелька – поступать учиться в Новосибирск, в институт торговли. А Валерка решил сходить в армию – он подлежал по возрасту осеннему призыву.

И я не спросил Миута про Варьку! Когда спохватился – они уже уехали.

10 июля отец получил квартиру в Барнауле, в районе с банальным названием «Черемушки», и через день приехал за нами. Ну. точнее – за мамой, с ним моя временная работа в АТХ была заранее согласована и он знал, что я пока остаюсь. Но не попрощаться с любимым сыном родители не могли, и отправив грузовой машиной мебель и вещи, они заехали по пути ко мне. Отцу выделили в Барнауле «Москвич», на нем они и приехали в лагерь.

Директор пионерлагеря было потребовал, чтобы я не прерывал челночные рейсы по маршруту «Лагерь – озеро» и «Озеро – лагерь», но тут уж я возмутился – хватит, устал я, как собака! Вылезал из кабины только перед сном, когда было темно. И будили меня зачастую с рассветом – то директору нужно было в райцентр и мне предстояло добросить его до трассы, по которой ходили автобусы, то поздно вечером – встретить его на этом же месте на трассе, при его возвращении с совещания…

Так что я сказал – баста на сегодня! И закрыл дверцу машины на ключ.

На «Москвиче» мы поехали в Степнянское, там в деревенской чайной посидели, пообедали, мы с отцом выпили по паре рюмок – я поздравил его с переводом и повышением.

– Спасибо, сынок! – сказал, расчувствовавшись, мой папа. – Это – временная должность, мне звонили из Москвы и сказали, что меня включили в резерв на выдвижение председателем обл (край) суда.

Папу перевели сразу на должность заместителя председателя краевого суда, и, выходит, все в э т о м времени течет неизменно – тогда, в прошлой жизни, его также выдвигали руководителем областного суда. Но в тот раз он не поехал из-за моей т о г д а ш н е й неудачной женитьбы…

Я вспомнил спрятанный в «Панасонике» листок с планом, и подумал – на этот раз он должен поехать! Он должен согласиться на перевод!

Но это зависело, как это не парадоксально, вовсе не от меня – от Рукавишниковой…

В общем, мы пообедали, все еще раз обговорили.

– Толик, – говорил отец, – ты смотри – все делай, как договорились. 25-го получишь расчет, забери трудовую – и на другой же день – в Барнаул! Чтобы успеть сдать документы на юрфак, а то в этом году конкурс там ожидается – 30 человек на место! Я связался с одним знакомым – он бывший краевой судья, защитился и второй год преподает судебное право. Он тебя подстрахует, если что…

– Ладно, пап! – лениво соглашался я.

– Сынок, я с Марией Константиновной договорилась, пару дней поживешь до отъезда у них (это уже моя мама – о маме Миута).

Потом они доставили меня в пионерлагерь к моей машине, и уехали. А я тут же включился в работу…

Блин, я не мог даже отдохнуть, съездив на заправку! Бочки с бензином и маслом были здесь же, в лагере!

24-го вечером в сумерках я ехал, наконец, домой. В лагере вовсю выпивали и закусывали пионервожатые и администрация – шел традиционный банкет по случае закрытию сезона… А мне было не до этого.

Я приехал к дому Миута поздно, было темно. Остановил и заглушил мотор своего ГАЗ-51, вылез из кабины и первое, что сделал – подошел к соседнему дому, стоявшему с темными окнами. Последние полгода он был моим домом, а для настоящего Толика Монасюка – он был домом более пяти лет…

Мне стало грустно. Я постоял у калитки, потом открыл ее и зашел во двор. Походил по нему, при свете звезд я ясно видел все ухабы, камни, протоптанную тропинку к сараю и туалету. Все это было родным.

– Толь! – раздался голос Миута с крыльца его дома. Он слышал звук подъехавшей машины и теперь забеспокоился – куда это я пропал? – Ну, ты где?

– Да здесь я! – откликнулся я и вернулся к машине. Закрыл дверцу на ключ, подергал, проверяя.

И пошел по дорожке, ведушей к дверям Валеркиного дома.

На следующий день, 25 июля, я прямо с утра отогнал машину в гараж, написал заявление об увольнении в отделе кадров, и пока мне выписывали трудовую книжку, тут же в бухгалтерии получил расчет.

Впрочем, что там было рассчитывать-то – я работал три недели!

Но с учетом переработки, а также командировочных, я получил огромную для меня сумму – целых 157 рублей!

Так что по дороге к Миуту купил пару бутылку вина, колбасы, любимых консервы «Бычки в томатном соусе». И поехал на автобусе к нему домой.

Никого дома не было – и Миут, и его родители были на работе. Так что я взял из потайного места спрятанный ключ от дверного замка и войдя в дом, завалился на свою кровать отсыпаться. Я никак не мог отойти от интенсивного труда на благо пионерского учреждения…

Валерка приехал с работы около шести вечера, и мы с ним отметили мою первую трудовую зарплату. А потом я набрал по телефону 5—93, но женский голос мне ответил, что Вари дома нет.

И мы пошли по предложению Валерки на танцы.

– Толь, может Варька на танцах, блин! – говорил мне Миут. – Сегодня же среда!

Уже на дальних подступах к парку я с удивлением услышал выкрики, свист, и бойкий ритм исполняемого оркестром твиста. А когда мы подошли к танцплощадки, сквозь редкое ограждение я увидел вовсю работающих корпусами, выгибающихся и выкрикивающих девчонок и пацанов, которые «делали» твист.

– Как это? – спросил я, глядя на гуляющих возле танцплощадки милиционеров, индифферентно наблюдающих происходящее. – За что же меня дубинкой-то?

Миута довольно улыбался.

– Так, Толь, из-за тебя все это и получилось, блин. Наутро тогда Астраханцеву доложили о случае на танцплощадке – мол, бунт, молодежь офицера милиции при исполнении обязанностей вышвырнула с танцев. Он приказал разобраться, а когда узнал, что произошло, да кто был парень, которого дубинкой уделали, на фиг, позвонил в милицию и сказал: «Нечего на танцы соваться! Пусть молодежь танцует, что хочет. Незачем мешать их досугу!» Мне, блин, мать рассказывала – Астраханцев на бюро райкома ругался из-за этого…

Так как на танцах Рукавишниковой не было, мы с Валеркой вернулись к нему домой, по пути я купил еще бутылочку «красненького». И пока Валерка в спальне открывал ее (родители его уже вернулись с работы, и мы заперлись в валеркином будуаре), я снова набрал номер 5—93. Тот же голос мне ответил, что Варьки нет, а когда придет – неизвестно.

Похоже, маме Рукавишниковой я на выпускном вечере сильно не понравился. Иначе почему она даже не спросила меня, а кто звонит? Голос узнала и сделала вид, что ей все по-барабану…

Следующий день я начал вновь со звонка Рукавишниковой. Никто не взял трубку телефона.

И я провел день с друзьями. Девчонки, увидев меня, завизжали от восторга, Бульдозер и Гемаюн демонстрировали свою радость более сдержанно, но по глазам я видел – рады ребята!

И мы пошли на озеро. Весь день мы купались, загорали, купили в «дежурке» хлеб и колбасу и поели здесь же, на берегу.

Расставались мы уже после шести вечера, но не надолго – я пригласил их на вокзал к поезду проводить меня. Поезд шел около 23 часов, и мы договорились встретиться в сквере вокзала в десять вечера.

Придя к Миуту, я успел как раз к ужину. Мы поели вчетвером: я, Валерка, Мария Константиновна и Василий Иванович.

– Толя, поступаешь на юридический, как и собирался? – спросила Мария Константиновна, наливая нам в тарелки щи.

– Да, послезавтра документы и отнесу! Фотографию на студенческий я еще во время экзаменов сделал! – ответил я.

– А наш балбес, – Василий Иванович отпустил Валерке легкий подзатыльник, – вон в армию решил идти!

– Па-ап! – отклонил голову Миут. – Ну ты чо, блин!

Вот в таком ключе и беседовали дальше.

После ужина я набрал еще раз 5—93. И когда Людмила Олеговна взяла трубку, сказал:

– Здравствуйте, Людмила Олеговна, это Анатолий Монасюк. Можно Варю?

– Нет, ее нет, – услышал я в ответ, и сказал – терять мне было уже нечего! – Пожалуйста, обязательно передайте ей, что я сегодня уезжаю в Барнаул московским поездом в 23 часа. Я хотел бы перед отъездом увидеться с ней и поговорить!

– Хорошо, – услышал я в ответ, и положил трубку.

В 10 вечера, нагруженный сумкой с припасами (и также «Панасоником» и кассетами), мы с Миутом встретились в вокзальном сквере с нашими, чуть позже на автобусе подъехали Нелька и Надька, а потом – Чернявский.

Все остальные разъехались, кто куда. Все наши думали о будущем. К слову сказать, из 42 в ВУЗы и техникумы поступили в то лето целых 27 человек!

Да, в те времена молодежь была и серьезнее, и целеустремленнее; впрочем, наверное, тогда все было другим…

Мы разложили на газетах еду, откупорили бутылки. И впервые с нами пригубили вина наши девчонки.

Мы все время что-то говорили, перебивая друг друга. Мы боялись замолчать – девчонки и так то и дело стряхивали с лиц слезинки. Да я и еле сдерживался.

Мы расставались. В глубине души я, Валера, Вовка, Надя и Нелля понимали – именно сейчас заканчивается наше детство – закружит через несколько месяцев нас кого студенческая жизнь, кого – армейская… А это уже – следующий жизненный этап.

Да, наши несовершеннолетние друзья оставались пока еще в этом светлом временном периоде, именуемом детством, но они не хотели оставаться в нем без нас! Я видел по глазам, что сейчас они отдали бы все, чтобы быть «как мы».

Мои милые Сашок и Борька, Валюша и Галчонок! Нет ничего слаще детства, вот только понимаем мы это тогда, когда становимся взрослыми… И когда назад его уже не вернешь, и с нами остаются лишь воспоминания…

Я смотрел на ребят, все время посматривая на перрон – вдруг Варька пришла и бегает, ищет нас?

Тем временем налили по последней, и мы чокнулись, обещая никогда не забывать друг о друге, встречаться постоянно, да хотя бы вот в ближайшее время…

Я знал из прошлой жизни, что и эти все обещания чаще всего не выполняются…

Вдалеке загудело, раздался сигнал приближающегося поезда.

Когда ребята стояли на перроне возле дверей вагона, а я – уже в тамбуре, мы смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Мы вовсе не хотели расставаться. Но именно такие вот события в жизни не отменишь и не изменишь – вся жизнь ведь состоит по большому счету именно из встреч и расставаний…

– Миут! – позвал я, – Вот записка, отдай обязательно.

И я передал ему сверху записку.

– Найду и передам в руки, блин! – заверил меня Валерка.

Поезд медленно тронулся. Девчонки опять зашмыгали носами, а я делано улыбался, хотя на душе кошки скребли…

А Варвара Рукавишникова так и не пришла…

 

Глава 12-я. Начало длинного пути

август 1966 г.

Теперь долгие годы мне предстояло жить в этой трехкомнатной квартире в «хрущевском» панельном доме по адресу: улица Телефонная – 46, квартира 8.

Дом располагался в тихом районе, и представлял собой северную окраину Черемушек. Ну, или если мерять мерами близости либо отдаленности от центра города, то это была ближайшая к центру часть Черемушек.

Квартира была на втором этаже.

Мое жилище представляло собой светлую комнату примерно 10 квадратных метров площади, с большим окном. Когда я приехал, в комнате, не смотря на ранее утро, уже работали сантехники: дом был новым и отец, воспользовавшись советом соседей, сразу стал «наращивать» батареи – увеличивать число чугунных секций, расположенных по всей квартире прямо под окнами.

Впрочем, у меня они закончили быстро, и перешли в комнату напротив – спальню родителей.

Наши комнаты разделял крошечный коридор, даже скорее – проходик. А выводил этот коридор в основную комнату – гостиную, размером метров 20, и уже из нее из узкой рекреации налево была дверь в кухню, и направо – в коридор-прихожую. Одна дверь здесь была наружной, а вторая – вела а совмещенные туалет и ванную.

Вот, примерно, такая квартира.

– Пап, а что с телефоном? – громко спросил я, выглядывая в коридор.

Из-за двери напротив высунулась голова отца, который ответил:

– Заявку я уже подписал, завтра отнесу. Так что все будет зависеть от того, как скоро телефонизируют наш район. Впрочем, как только меня утвердят заместителем председателя суда, проведут «воздушку» – мне по должности будет положен домашний телефон в обязательном порядке.

– Воздушка? – спросил я. – Это как? Как в Боговещенке у нас было?

– Ну да! Не кабельная система, а проводная, по воздуху!

В моей комнате уже стоял мой письменный стол, сбоку был придвинут шифоньер, который пожертвовали мне родители – он раньше стоял в гостиной, но теперь, как сказала мне мама, они возьмут на днях мебельный гостиный гарнитур.

Ну, и стояли также моя кровать, которую нужно было собрать, ящики с одеждой и книгами.

Этим я и занимался весь день – расстановкой мебели и разборкой вещей.

А «Панасоник», привезенный мною в сумке, с которой я приехал из Боговещенки, я опять разместил в глубине письменного стола, там же были уложены аудиокассеты и наушники.

«Чайка-М» заняла свое место на столе.

На следующий день я пошел в Университет и сдал документы для поступления на юридический факультет. Девушка в приемной комиссии мне сказала, что конкурс на факультете – уже 33 человека на место.

– Может быть, на социологический пойдете? – сказал она мне, просматривая документы – Новый факультет, очень перспективный… Там конкурс небольшой. Или на исторический… хотя, вы же медалист! Тогда я записываю вас в группу абитуриентов-медалистов, у вас экзамен по отечественной истории, 3-го августа, аудитория номер 312. Начало с 9 часов утра. Не опаздывайте! Так, распишитесь в получении экзаменационной ведомости!

И еще – если не сдадите на «отлично» – сразу же приходите, я вас включу в группу абитуриентов, поступающих на общих основаниях!

Я вышел слегка очумевший. Как однако быстро и главное – функционально, работали в этой приемной комиссии!

Если так же и экзамены принимают… И я направился домой, по пути – зашел в книжный магазин, – чтобы изучить город, я с проспекта Социалистического, на котором располагалось здание университета, прошел дворами на проспект Ленина и пошел по нему в сторону площади Октября. Здесь я собирался сесть на автобус номер 4, который единственный и проходил по улице Обводной, невдалеке от которой находилась наша улица Телефонная.

В книжном магазине на площади Октября и попросил продавщицу дать мне институтский учебник по истории СССР, полистал его и купил.

Дома я достал все школьные учебники по истории, положил рядом с толстым томом учебника для ВУЗов и начал повторять весь курс отечественной истории.

Я должен был блеснуть! Иначе… иначе я не добьюсь в Университете нужной мне репутации – я же сельский, а не горожанин!

Я прочитал добросовестно все тексты – от школьных учебников – до институтского. И могу сказать без преувеличения – когда 2-го августа я закончил, я знал более чем достаточно!

И я пошел прогуляться и освежить мозги.

А когда часа через два вернулся – на лавочке возле подъезда я издали увидел до боли знакомый образ – Варвары Рукавишниковой! При пестрой косынке и толстенной косе на плечах.

Вид Рукавишниковой, ожидающей меня был столь приятен, что я даже постоял невдалеке от нее, любуясь красотой ненаглядной…

А как она меня нашла?

– Рукавишникова! – негромко сказал я, подходя к ней со спины. – Ты меня как разыскала? Или скажешь опять, что тоже, как и я, просто прогуляться вышла?

Она встала, обернулась ко мне, а я был уже рядом и не говоря больше ни слова, обнял ее и прижал к себе. А она припала к груди и замерла.

И так мы стояли с ней некоторое время. Молча, не двигаясь.

– Ну, что, Рукавишникова, – спросил ее я. – Ты почему не пришла на вокзал? Как ты оказалась в Барнауле? И как ты меня разыскала? Отвечай строго по порядку!

Варька смотрела на меня и улыбалась. Слезы на глазах у нее высохли, она ведь тоже сразу же поняла, что я страшно рад ей!

И я не стал сдерживаться! Я взял ее лицо в свои ладони и сказал:

– Рукавишникова! А я ведь тебя люблю, наверное!

И крепко поцеловал ее в губы. Она попыталась ответить на поцелуй, у нее не очень-то получилось, и тогда я ласково усадил ее на лавочку и сел рядом с ней.

– Ну, рассказывай!

– Мне мама не сказала про твои звонки. А Валера Миута меня нашел на другой день, как ты уехал. И адрес твой мне дал. И сказал, что ты на юрфак поступаешь, а я собралась и приехала в медицинский поступать. И сегодня экзамен завалила… То есть, писали мы сочинение вчера, но оценки сказали сегодня в обед. И я поехала к тебе…

Она тараторила, глаза у нее разгорелись, ее переполняла радость, а до меня вдруг д о ш л о:

– Так ты сколько уже сидишь здесь, Рукавишникова? Ты вообще обедала хотя бы?

– Нет! Но я не хочу есть! – И добавила тоном ниже: – Пойдем, погуляем, а?

– Ага! – сказал я. – Щас! Мы пойдем сейчас к нам и я тебя покормлю. Я вчера мясо тушил, картошки нажарим на гарнир и с огурчиками солеными… Рукавишникова, а мы ведь с тобой и стаканами не чокнулись в честь окончания школы! А?

– Не чокались! – радостно подтвердила она.

– Ну, пошли?

Я вел ее за собой за руку, и в подъезде не удержался, остановился и еще раз ее поцеловал. Оказывается, я по ней соскучился, заразе!

Получасом позже мы сидели на кухне, ели картошку с мясом и пили вино. И Варвара была какой-то умиротворенной и домашней.

Около семи часов мы помыли посуду, собрались и пошли гулять по вечернему Барнаулу. Мы доехали автобусом до площади Октября и пошли вниз по Ленинскому проспекту, до улицы Папанинцев, что возле мединститута.

– Как же с институтом?

– Поступлю на следующий год… – Рукавишникова шла справа, тесно прижавшись ко мне и умудрялась держать голову на моем плече.

– Ну, а серьезно, Варь? – спросил ее я.

– Толик, ну, что ты? Мне так хорошо… О чем ты хотел поговорить на вокзале?

– Пойдем, сядем! – предложил я ей, показывая на свободную скамейку на аллее Ленинского проспекта.

Мы сели. Над нами шумели кроны высоких тополей, воздух слегка посвежел, а от зданий за нашими спинами протянулись длинные тени, которые накрыли и нас.

– Да в принципе, я уже сказал то, что хотел сказать тогда! Теперь твоя очередь! Варя, на этот раз серьезно, без шуток, скажи, как ты относишься ко мне?

– А как я должна относиться?

Я почувствовал, что во мне снова берет верх молодой Толя. Который ведь однажды пренебрег этой девушкой… «Господи, как неумно! – подумал я. – Как все может обернуться глупо!!!»

Но попытался сдержаться.

– Варя! – Я старался говорить спокойно. – Возле своего дома, можно сказать, только что, я признался тебе в любви. И теперь разве я не вправе, как ты считаешь, узнать, как ты относишься ко мне?

– Ну я не знаю, Толь, ну…

На мгновение я прикрыл глаза. Сказать, что мне было больно – значит, не сказать ничего.

– Тогда слушай! На вокзале я хотел сказать тебе то же самое, и спросить о том же самом. И если бы ты сказала, что тоже любишь меня (я ведь был уверен в этом!) я собирался сказать тебе далее, что не мыслю себе другой жены, что пройдет время – и мы будем вместе, вместе навсегда, жить семьей, нарожаем детей, и я буду тебя носить всю жизнь на руках – вот как сильно я тебя люблю!

Но ты ведь пока даже не знаешь, как ко мне относишься…

Наверное, глаза у меня были бешенные. На меня иногда накатывало, обычно это бывало во время тренировок по каратэ, мне говорили тогда, что в те моменты глаза у меня делались острые, злые и невольно тем, кто это видел, хотелось «стать в стойку» и закрыться…

Не знаю – так было когда-то. А сейчас… Просто в какой-то момент капризность в глазах Рукавишниковой сменил откровенный ужас.

И я сказал, вдруг обмякнув. И снаружи, и внутри:

– Рукавишникова, я ухожу… А тебя прошу – исчезни из моей жизни! И если когда-нибудь ты будешь уверена в каких-то чувствах по отношению ко мне – найди меня! Если я буду свободен – мы, возможно, вернемся к этому разговору.

И уже отходя от нее, повернулся и сказал:

– Дура ты, Варька! Может быть, так как я, тебя больше и любить-то никто не сможет!

На следующий день я пришел на экзамен – собранный, готовый драться за пятерку до конца.

А ночь я почти не спал…

Но драться мне не пришлось.

Во время экзамена кое-что произошло. Но – по порядку.

Я вытащил билет номер один, и в нем два вопроса:

1. Борьба русского народа со шведскими феодалами и немецкими рыцарями. Александр Невский.

2. Ленский расстрел и причины, по которым революционная ситуация 1912 года не переросла в буржуазно-демократическую революцию.

Когда я отвечал на второй вопрос, в аудиторию вошел какой-то средних лет не то кореец, не то китаец, и присел на крайний свободный стул у стола экзаменующих.

Я осветил вопрос так, как говорилось в тексте школьного учебника, а затем начал рассказывать в соответствии с трактовкой вопроса в вузовском учебнике истории.

Когда я подробно и доказательно рассказал о слабости большевистской партии из-за малочисленности, что проистекало из-за немногочисленного рабочего класса в России, о том, что Россия оставалась по-прежнему крестьянской страной и привел парочку фактологических данных, мужчина встал, спросил мою фамилию, и задал дополнительный вопрос:

– Вот вы, Монасюк, совершенно верно сказали, что даже перед Октябрьской революцией 1917 года Россия оставалась крестьянской страной. А как решили вопрос о земле большевики в 1917 году?

– В «Декрете о Земле», принятом на 2-м съезде Советов, говорится, что земля передается в вечное и неотъемлемое пользование трудящимся крестьянам.

– То есть – в собственность крестьян? – уточнил председатель комиссии.

– Ни в коем случае! Если бы землю передали в собственность, могла начаться массовая продажа и скупка земли немногими. И в результате могли восстановиться поместья, только с новыми хозяевами. А главный принцип социализма – уравнивание всех во всем. Это – принцип, он не означает, что пьяница и бездельник получает столько же, сколько профессор.

Поскольку мы поступаем на юридический факультет, мы должны понимать разницу между категориями собственность – и пользование. Право собственности означает право дарить, передавать, продавать, ну, и покупать. Право пользования – только правом пользоваться, в данном случае – землей. Вот примерно так.

Кореец/китаец, о чем-то пошептавшись с председателем комиссии, вышел. А меня прервали, поздравили с оценкой «отлично» и поступлением в Университет и сказали, что меня приглашают на собеседование завтра, к 10 часам утра в приемную декана юридического факультета.

С чем я и убыл. И поехал домой спать – бессонная ночь давала о себе знать.

На следующий день ровно в десять я постучал в кабинет декана, и услышал: «Войдите!»

И в кабинете за столом декана сидел давешний кореец. Но теперь фамилию декана я знал – Ким Владимир Дмитриевич – она была написана на табличке перед кабинетом.

А сбоку на стуле за приставным столиком сидел молодой парень лет 25-ти.

– Садитесь! – сказали мне, и я сел. И началось собеседование.

Молодой человек оказался секретарем комсомольской организации Университета Борисом Варшавниным, и во время собеседования проявил редкостную оперативность и информированность.

Когда декан спросил, не желаю ли я стать старостой группы, и я отказался, он сходу предложил мне возглавить комитет комсомола юрфака.

– Вы по натуре – лидер, вас ведь в классе по имени-отчеству называли?

– Это как? – удивился Владимир Дмитриевич.

– Представьте себе! Не Толя, а Анатолий Васильич перед нами, собственной персоной! Так его звали не все, конечно, но многие одноклассники. За выдумку, острый ум, и качества лидера!

– Тогда вам и вправду стоит подумать о факультетском комитете комсомола! – сказал декан.

Я отказался снова, сказав, что собираюсь с первого курса углубленно заниматься юриспруденцией.

– А куда мыслите пойти трудиться после окончания учебы? – спросил меня декан.

– В милицию! – ответил я и этим вызвал улыбки на лице обоих.

– Ну, для этого очень уж знать юриспруденцию нет нужды, – заметил Варшавнин, и сказал: – Тогда последнее предложение, причем отказ уже не принимается! Нам нужен второй солист в университетский вокально-инструментальный ансамбль. Вы ведь пели в этом году у себя в Боговещенке, не так ли?

– А откуда вы…

– Работа такая! – усмехнулся Варшавнин. И пояснил: – Все просто! На исторический факультет поступает выпускник вашей школы. Он вас видел вчера, ну, и зашел к нам в комитет – говорит, вы знаете, кто к вам поступает? Да он!… Да концерт ветеранам!… Так что, если у вас вопросов нет, Владимир Дмитриевич, мы пойдем – ребята собрались и ждут!

Ким встал, пожал мне руку и сказал:

– Считайте, что вы зачислены, ну, а раз вас взял под крыло Борис, у него позднее узнаете и номер группы, и время начала занятий, и все прочее – он…

– Комсомол своих не сдает! – вздернул руку со сжатым кулаком жестом «Но пассаран!» Борис Варшавнин.

– Какие ребята? – спросил я.

– А наш ансамбль «Белые крылья!» – ответил секретарь.

И я понял, что влип…

На сцене актового зала раздавались звуки настраиваемых инструментов. А в первом ряду, вытянув длинные ноги на манер Рукавишниковой, сидело сероглазое существо в джинсах, блузке-«разлетайке», сквозь которую просвечивал бюстгальтер, с длинными прямыми обесцвеченными волосами на плечах и дымящейся сигаретой в пальцах левой руки. А правой она дирижировала перед собой, в то время, как ударник частой дробью салютовал движениям ее тонкой красивой кисти.

– Стоп! – сказал прямо от дверей Борис. – Солиста напугаете!

Шум стих, и я увидел шесть пар глаз, внимательно рассматривающих меня.

Не, блин, нас такой мурой не смутишь! И я вслед за Борисом с достоинством поднялся на сцену.

– Хорошенький… – негромко, но так, чтобы слышали все, сказала блондинка из первого ряда.

– Угу! – громко ответил я. – Ничего себе, я знаю! Ты, в принципе, тоже!

И я показал ей большой палец. И порадовался про себя, что она смутилась.

Знай, блин наших!

Мы познакомились. Высокий черноволосый парень, сидевший позади за клавишной установкой, поднялся и подошел со словами:

– Олег! Художественный руководитель.

– Олег сам пишет музыку, ну, и аранжировщик он хороший! – сказал Борис. – Так, это гитаристы Николай, Петр и Дмитрий, на ударных Сережа Гатин, ну, а это наша солистка Юлианна Чудновская…

При этих словах Чудновская сделала книксен с левой ножкой назад, потом с правой ножкой. Ломака!

– А это – Анатоль Монасюк. Таков твой псевдоним отныне, Толя!

– И чего оне умеют? – спросила выпендрежка Юлька. Тоже мне – Юлианна…

– Есть акустическая гитара? – негромко спросил я.

Мне подали гитару, я пробежался по струнам, прислушался. И запел:

Я вел музыкальную партию перебором струн, а голосом выводил собственно мелодический рисунок.

Постепенно вплелись звуками сначала клавишные, потом ритм-гитара, и наконец – соло-гитара. И тогда я стал на своей гитаре просто «обрубать строфы»:

И тут меня поддержала Юлька. У нее оказался сильный и чистый голос. И она повела партию вторым голосом:

И трехкратный рефрен мы исполнили уже чередуясь с Юлей.

– Так! – сказал Борис. – Вы просили солиста на исполнение романсов, дворовых песенок и прочей муры – вы его получили! «Трамвай» этот не вздумайте петь во время гастролей! Студенты-то наши обалдеют и овациями встретят, а вот парторганы – не одобрят!

– А мы его сделаем гимном междусобойчиков! – сладко протянула выпендрюжница Юлька. – После концерта когда…

И она томно потянулась. А Борис на нее цыкнул. А ребята рассмеялись. А я подумал, что скорее всего, Юлька – хорошая девчонка.

Она мне чем-то напомнила Варьку Рукавишникову.

– А какие гастроли? – спросил я.

– Так через неделю едем! – пояснил мне Олег. – По колхозам, совхозам – везде, где наши студенты работают!

– И студентки! – поддела меня язва Юлька. – Держи штаны, Анатоль!

Бас-гитарист Димка подмигнул мне, кивнул на Юльку и закатил глаза – мол, ты ей понравился, так что…

А что – так? Я спросил:

– Что, и я поеду?

– А как же! – ответили ребята вразнобой. – Нам такой как ты, для первой части выступлений и нужен! Юлька-то поет эстрадные песни, на танцах!

– Так а что я петь буду?

– Вот и давай намечать репертуар и завтра же – репетировать! Юлькин репертуар мы уже освоили!

Так началась моя учеба в Университете.

Мы наметили репертуар. Назавтра мы уже вовсю репетировали. И через неделю выехали на нашем автобусе с гастролями по краю.

Я пел романсы и песни «Гори-гори, моя звезда», «К несчастью или к счастью», «Сиреневый туман», «Снег январский», «Дорожную», «Цыгана» и если поблизости не было ненужных глаз и ушей – «Журавли» и «В Кейптаунском порту». Когда меня узнали получше, по заявкам пел «Почти устал» и «Гори звезда моя, не падай».

Впрочем, «В Кейптаунском порту» у меня быстренько сперла Юлька и пела ее на танцах, причем студенты подпевали ей хором.

Часто ночевали мы в общежитиях и гостиницах, но больше всего я любил, когда мы выгоняли автобус за околицу, доставали и устанавливали три палатки (Юлька и шофер спали в салоне), и допоздна сидели у костра, потягивая кисленькое сухое вино, закусывая чем бог послал и пели под мою гитару. Что? Да все подряд!

Август стоял в этом году обалденный! Было тепло днем, а ночами прохладно, дождей не было, деревья стояли зелеными вплоть до начала сентября.

И поэтому спать было лучше всего в палатках: прохладно и воздух чистый и пьяный – что еще нужно студентам!

Я как-то легко влился в коллектив, ребята оказались отличными. Юлька – а что, Юлька? Я стал замечать, что когда мы сидели ночами у костра, она все чаще норовила подсесть ко мне поближе, а один раз даже как бы случайно, задумалась, мол – положила голову мне на плечо.

Димка тут же пробормотал:

– Юлька вышла на тропу любви!

И получил в ответ: «Дурак!»

И ведь не убрала голову, так и сидела еще с полчаса… На другой день Димка мне рассказал, что у Юльки на первом курсе (сейчас она уже на третьем курсе филологического) была жуткая какая-то любовь, с парнем из политехнического, а потом была какая-то трагедия, Юлька чуть ли не травилась, впала в депрессию, а тут Варшавнин обнаружил, что у нее прекрасный голос, и так она попала в ансамбль, и здесь ожила.

– Ты не думай! Мы за Юльку, если что… – предупредил он меня, ну, а я ему ответил:

– Нужна мне ваша Юлька!

– То-то и беда… – пробормотал он, отходя. – Тебе-то она не нужна, а вот ты ей, похоже…

В последних числах августа мы уже засобирались домой, но тут приехал к нам на ГАЗике Борис и «обрадовал» известием, что решением горкома ВЛКСМ все ВИА должны будут еще и сентябрь ездить с концертами – в этом году небывалый урожай корнеплодов, и на уборку картофеля и сахарной свеклы «бросят» в сентябре всех, кого можно.

– Дайте хоть съездить в город помыться и белье чистое взять! – взмолились мы.

Так мы оказались в конце августа в Барнауле, где два раза посетили все вместе баню (кроме Юльки – она ходила в соседнее женское отделение), а потом сходили в ресторан – Борис выдал нам каждому по 150 рублей от комитета комсомола и профкома университета, а так же кругленькую сумму Олегу на питание и проживание во время новых сентябрьских гастролей.

И в ресторане, когда мы выпили, мы расслабились до такой степени, что с эстрады спели на пару с Юлькой несколько романсов на два голоса.

Ребята наутро, когда мы уже ехали в нашем автобусе, сказали, что народ нам та-ак аплодировал! Ну прямо – так аплодировал!!!

Мы с Юлькой отбрехивались от них, как могли – у нас очень болела голова…

 

Глава 13-я. И трудовые будни

сентябрь/октябрь 1966 г.

И вновь начались наши «гастроли». Но если в августе мы выступали в основном перед студенческими строительными отрядами и сельский молодежью (по просьбам районных комитетов ВЛКСМ), то теперь охватить нам предстояло чуть ли не сотню студенческих бригад, которые работали на уборке урожая – в основном, картофеля и свеклы.

Сентябрь стоял великолепный. Тепло было так, что студенты до середины сентября купались в озерах и речках, причем часто это были горные речки с ледяной водой.

Мы давали по три выступления в день. Одно – утром, другое – перед обедом. Затем мы обедали и с набитыми животами дремали в автобусе, который неспешно вез нас к последнему месту выступлений этого дня – вечернему. Но на этом день не заканчивался.

В темноте мы ехали к месту следующего утреннего действа – и именно возле него размещались на ночлег. Ведь нам предстояло порадовать очередную студенческую бригаду с утра – прямо после завтрака!

И тут же устремиться к следующей бригаде, чтобы я успел попеть им до обеда!

Да-да, именно так – утренние и дневные выступления теперь «обслуживал» я, зато вечернее, совмещенное с танцами, было на плечах Юльки.

Первый день наших сентябрьских гастролей мы попробовали работать по-старинке, как в августе – и уже во время ночной поездки к месту ночевки и утреннего выступления поняли – мы не вытянем! Второй месяц, без обновления репертуара – да нас начинало тошнить от повторения одних и тех же вещей! Вдобавок, Олег Ребров, наш руководитель, сделал важное замечание – если мы не разделим нагрузку, мы, солисты, не «вытянем» сентябрь до конца.

Конечно, получалось вроде неравномерное разделение – мне ежедневно по два выступления, а Юле – одно, но когда мы принимали решение, именно я предложил такое разделение.

– Юльке, – сказал я, – петь труднее. Вечером на танцах у нее эмоциональная и физическая нагрузка в два раза больше.

И я показал, начав выкрикивать: «Дава-а-ай!, Дава-а-ай!!!» и «Поеха-али!». При этом я изображал движения рук, ног и корпуса Юльки.

– Во-первых, – обиделать наша «прима», – никакая не Юлька. А во вторых, что, вот так противно я двигаюсь?

Я засмеялся, пересел к ней на сидение и обнял ее со словами:

– Юль, ты двигаешься так, что мы на тебя смотрим, и…, – тут я запнулся не зная, как передать приличнее выражение «Чуть с конца не капает…»

Но Юлька поняла, и пацаны поняли, и сначала засмеялись они, а потом и Юлька..

– Ну вы и сволочи! – сказала она, смеясь. – И гады!

– Зато мы тебя любим! – хором ответили «сволочи».

А я все равно смутился.

Но что-то Юлька там себе навоображала. Через день, когда мы уже располагались на ночь, Олег вспомнил, что не подписал концертную ведомость после только что «выданного» концерта с танцами и сказал, что нужно вернуться. Мы единогласно постановили – сейчас ставим палатки, и все отдыхаем, а Олег, раз он такой безголовый, пусть возвращается в автобусе и рано утром оформляет все бумаги.

А мы дадим концерт без клавишных, и пока я буду петь, он подъедет. И мы все двинем дальше.

– Вы с Юлькой езжайте, пока доедете – все там будут спать. Ну, и вы спите, а прямо с утречка все подпишите и приедете. Да печать не забудьте поставить!

– Я не поеду! – заявила Юлька. – Я уже спать хочу!

– С кем? – спросил ее, улыбаясь, наш бас-гитарист Дима. Мы ведь по двое в палаткам спим!

– Олег с кем спит в палатке? С Толиком? Вот на его месте я и буду спать!

И она полезла в мою палатку.

– Ну, держись, Толян! – шепнул мне ударник Серега.

И ребята, пересмеиваясь, полезли в палатки и начали укладываться.

И я полез! Тихонько прилег рядом с Юлей, укутался своим одеялом, и приготовился спать. Но не тут-то было!

Я вдруг почувствовал, что край одеяла отодвинулся и ко мне под бок прильнуло что-то горячее и приятно пахнущее.

– Толь, а Толь! – раздался Юлькин шепот. От нее пахло духами, сладким вином, которое мы пили за ужином. – Ну, Толя!

Я молчал и делал вид, что сплю. Юлька не вызывала во мне желания – я как-то привык вопринимать ее, как сестру.

– Толька! Монасюк, гад!

И тут я прыснул. И, подсунув руку ей под голову, обнял и прижал к себе.

– Ну, чего тебе? – спросил я.

– Ну, я замерзла! Согрей сейчас же! – потребовала она.

– Способом? – спросил я. – Наружным, внутренним?

– Пошляк… – Она замурлыкала и стала прижиматься ко мне посильнее. – Толь, ну я что, совсем тебе не нравлюсь?

Я поерзал на матраце, повернулся к ней лицом и ласково поцеловал ее в губы. Легонько, по-родственному!

Потом прижал ее голову к груди и стал шептать ей на ушко.

– В одном райцентре – мы были в нем в конце августа – живет одна девочка. Она очень похожа на тебя, но ты наверное, красивее, Юль!

– Правда? – Она подняла голову и тоже поцеловала меня.

И снова спрятала лицо на моей груди.

– А дальше? – прошептала она.

– А дальше на свою беду ее встретил я. И полюбил так, что вот уже несколько месяцев мне никто другой не нужен…

– Счастливая она! – Юлька повозилась, обняла меня покрепче и еще раз поцеловала. – Познакомишь с ней?

– Познакомлю! Давай спать!

– Давай… Какая же она счастливая, твоя девочка!

– Это вряд ли! Давай спать, Юлек!

И мы уснули, сломленные и усталостью, и легким хмелем. И спали так, обнявшись, до утра.

А утром нас разбудили ребята – пора было собирать палатки.

– Ничего себе!.. – протянул гитарист Колька. – Ну прямо сиамские близнецы! И ведь ничего у них, похоже, не было, паразитов!

– За кого ты нас принимаешь? – Юлька была снова сама собой – она стояла, вытянувшись в струнку, подняв руки и потягиваясь. Ну, прямо как кошка! – Никто и не собирался – я тебя спрашиваю – ты за кого меня принимаешь?

– Не слушай никого, Юль! – сказал я. – Кончайте, пацаны, вы чего вообще подумали?

И я, поймав на себе благодарный взгляд нашей Юлианны, понял, что отныне приобрел еще одного надежного друга.

И когда мы садились в приехавший за нами грузовик, который должен был отвезти нас к месту утреннего концерта, она мне украдкой шепнула:

– Не забудешь познакомить нас?

И я понял, что она имела в виду, и кивнул головой.

В Боговещенку мы попали ближе к концу сентября, выступали не в самом поселке, а в одной из бригад, где разместились студенты (между прочим, наши, университетские, так что мы выдали по-полной программе: пел и я, и Юлька, и нам хлопали, а потом долго были танцы). Так что даже если бы я и хотел, с Рукавишниковой встретиться я бы не смог.

Но я не хотел. Пока – нет!

Вернувшись в конце сентября в Барнаул, мы были грязными, злыми, усталыми, но довольными.

Все закончилось, а кроме того – нас наградили грамотами крайкома ВЛКСМ, а потом Варшавнин вручил нам премиальные и командировочные. И у нас были теперь и деньги, и почет.

Поэтому на следующий же день мы опять сходили все вместе в баню, где парились, наверное, раза по три, потом, встретившись в вестибюле с раскрасневшейся от пара Юлькой, пошли ко мне пить пиво.

Гоньбинская баня располагалась в десяти минутах ходьбы от моей квартиры, был день, мать была в школе, отец на работе.

И мы купили по полиэтиленовому пакету пива, ухитрились донести пакеты, «не лопнув» их и затем перелили пиво в два ведра, и поставили ведра на стол в гостиной, и заставили меня притащить и включить «Чайку-М», а потом мы черпали чайными чашками пиво прямо из ведер и пили, пили, пили… И вспоминали забавные случаи из недавних гастролей, а затем Юлька разбросала по плечам свои мокрые волосы, вышла на середину комнаты и под медленный блюз стала танцевать, стоя на месте, изгибая волнообразно туловище и закрыв от наслаждения глаза… А мы смотрели на нее, любовались красотой ее движений и нам было хорошо…

И начались учебные будни.

Лекции сменялись семинарами, я старался не запускать учебный материал, а так как мы первый месяц не собирались на репетиции, то учиться мне было легко.

Все ребята из ансамбля были городскими, из непростых семей, у всех дома были телефоны, и как только отцу провели домой «воздушку», по вечерам мы теперь перезванивались постоянно – а что вы хотите, два месяца можно сказать, под одним одеялом провели вшестером (Юлька и водитель автобуса, напомню, спали в салоне).

Конечно, чаще всего звонила Юлька – как все девчонки, она любила поболтать.

Звонок, я читаю учебник в своей комнате, голос мамы:

– Сынок! Тебя к телефону, Юля!

Они уже, значит, по телефону познакомились. Ну, в этом была вся Юлька – коммуникабельная, непосредственная и по своему очень чистая. Но болтушка!

Я беру трубку:

– Алло!

– Анатоль? – голос у Юльки томный и сексуальный. – Анатоль, Юлианна сгорает от страсти. Хочу тебя, Анатоль! А-ах! Оо-ох!

– Хватит врать, – смеюсь я. – У нас с тобой платонические отношения!

– Хотите других? – ту же предлагает она. И слышно, как на той стороне линии она зажимает рот ладонью.

– Юлька, я к семинару готовлюсь! Говори по делу!

– Давай по делу! – голос у Юльки уже звонкий, радостный. – Пойдем завтра в кино в «Россию»? Идет «По тонкому льду», хороший приключенческий фильм!

– А кто еще пойдет?

– Да все наши! Мне сказали, чтобы я тебе позвонила – ребята поехали в магазин новые инструменты смотреть!

– А что, профком деньги выделил?

– И профком, и крайком комсомола!

– Здорово! Ладно, пойдем в кино. Кто билеты берет?

– Я! Я же живу рядом. Встречаемся у входа без пятнадцати семь. Чтобы мороженое успеть купить!

– Я приду.

– Пока! Целую в щечку!

– Могла бы и в губы!

– Не могу! Такие, как я, яд для чужих мужчин, а ты…

Кладу трубку. Отбой!

Прервала, Юлька, паразитка… Иду снова к столу, а на душе хорошо…

В это же время я предпринял еще один важный шаг. Я нашел работу.

Мне не хотелось полностью зависеть от родителей. И если бы к стипендии в 27 рублей я мог бы прибавлять ежемесячно еще рублей 50, то чувствовал бы себя независимым. Кроме того, я собирался начать копить деньги.

И я пошел на товарную станцию железной дороги. Где велись разгрузочно-погрузочные работы круглые сутки.

В ситуации я разобрался быстро – бригады грузчиков, в том числе – для ночных работ, набирали непосредственно бригадиры. Мне посоветовали обратиться к Егору Константиновичу, или как его все называли – «Константинычу». Это был средних лет кряжистый, с вислыми усами и острым взглядом мужчина, который сразу же сказал мне:

– Хочешь по ночам работать? Студент? Вот ящики, вон вагон. Вот тебе «верхонки». Вперед!

Посмотрев, как легко, без особого напряжения я таскаю тридцатикилограммовые ящики, он сказал:

– Годится! Фамилия как? Монасюк? Когда выйдешь на смену? Как часто сможешь работать?

Договорились, что для начала я буду выходить дважды в неделю – в ночь на воскресенье, и в ночь на среду. Это позволило бы мне «спать на лекциях» лишь один раз в неделю. Но давало бы мне заработок до восьмидесяти рублей в месяц!

И я начал работать. Но уже во время третьего выхода заметил в работе грузчиков что-то неладное. Они слишком часто роняли и разбивали некоторые ящики, потом собирали рассыпанные банки, пакеты и сложив обратно, забивали ящики снова.

Заинтересовавшись, я скоро разобрался в сути дела – пересортица! Искусно перемешивая товары разных сортов, можно было добиваться значительных выгод! Для работников баз, получающих ящики.

Выгоду имели и грузчики, естественно.

Я поговорил с Константинычем, и он предложил мне либо участвовать в общих делах, либо увольняться.

– У меня другое предложение, – сказал я. – Я не буду участвовать в ваших делах. Но работать буду. И вот почему.

Кто над вами начальник? Управление дороги, местные власти, райком и так далее. И если возникнет проблема, вам может потребоваться помощь компетентного человека. А у меня отец – заместитель председателя краевого суда!

Он никогда не возьмет ни копейки! И никогда не будет никого отмазывать! Но если вы попадете под суд, он может обеспечить честное рассмотрение дела. Проследить, чтобы именно так и было!

Так что подумай, Константиныч, кому из нас больше нужно, чтобы я работал у тебя, причем в делишках ваших не участвовал. Вот тебе номер моего телефона, передумаешь увольнять меня – позвони!

Константиныч позвонил через пару недель, и с тех пор я выходил всего раз в неделю, в ночь на воскресенье, и он ставил меня на наиболее выгодные выгрузки и погрузки.

И мы с ним всегда здоровались за руку. Как равные.

Примерно в это время однажды вечером раздался междугородний звонок, так вышло, что трубку взял я. К этому времени я поставил себе на стол параллельный аппарат, чтобы не бегать в гостиную к телефону по десять раз за вечер.

Я снял трубку – звонила Варвара. И у меня сжалось сердце – так я рад был этому звонку. Но я не имел права показывать этого!

– Толя, здравствуй. Это Варя, Рукавишникова…

– Я тебя еще не забыл! Узнал. Говори, зачем звонишь?

– Толя… – она замолчала. Потом всхипнула: – Ты не мог бы приехать? Пожалуйста, я тебя очень прошу!

– Я просил тебя уйти из моей жизни! Что тебе нужно?

– Толь, я не знаю… Я совсем запуталась…

– Рукавишникова, – я старался теперь говорить как можно мягче. Я ведь просил тебя разобраться в своих чувствах! И только после этого снова появиться в моей жизни. Варь, тебе придется стать наконец, взрослой! Вспомни – ведь это ты тогда, в сентябре, в парке, подсела ко мне на скамейку!

Это ты пришла на Новый год в ту компанию, где был я, и уговорила меня проводить тебя!

Это ты пришла на пьянку нашего класса восьмого марта, ждала меня, потом устроила скандал!

Хватит, Варя? Или нужно продолжать? Понимаешь, складывается впечатление, что ты взбалмошный несносный ребенок! Иначе как же после всего того, что было, ты не можешь мне просто сказать – Толя, ты прости, но я не люблю тебя! Не обижайся, ты мне нравишься, но я не хочу за тебя замуж! Для этого нужно очень любить, а я…

Или, наоборот – Толя, я тоже люблю тебя! Просто скажи – я т о ж е люблю! И все!

Именно так, Рукавишникова, и поступают взрослые люди. А ты… ты просто, как подросток! Не выросла ты, что ли? Это же дети так делают – сегодня ты мой, я с тобой играю, в завтра ты чужими духами пахнешь? Получай по морде, и мы больше не играем!

Варя! Я начинаю уставать от тебя, пойми ты! Елки палки, да я теперь даже не знаю, как сам к тебе отношусь!

Повисло молчание. И я спросил:

– Рукавишникова, ты где? Ты чего замолчала, Рукавишникова?

– Толь, я не знаю, что говорить… А без тебя не могу – плохо мне… И что делать – не знаю…

– Ну, посоветуйся с подругой!

– У меня нет такой подруги…

– Тогда – с мамой и папой! Понимаешь? С родителями поговори откровенно! И только тогда звони, Рукавишникова! Это я тебе даю последний шанс. Ты понимаешь меня? Последний, Варька! Помнишь «Трамвай последний?» Там слова есть: «Кончено – и баста! Опоздал всего лишь…» Рукавишникова, не опоздай! Посоветуйся, и определяйся уже! А то ты меня замотала!

Такой вот конкретный разговор. Но я правда начал уставать от всей этой бодяги.

Сразу, как только я приехал, я до первых холодов тренировался теперь на открытом воздухе, в парке «Юбилейный».

Рано утром я надевал спортивный костюм и легким бегом направлялся в парк. Бежать мне приходилось минут двадцать пять, и потом с полчаса я делал ката и возвращался домой к половине восьмого. Это – если можно было опоздать на первую пару занятий. Так что тренировался я от силы два раза в неделю – только, чтобы поддержать форму. Если прибавить к этому, что я таскал тяжеленные ящики и мешки, спортивный тонус у меня был на высоте. Для проверки его я решил помочь Юльке. Юлька жила на улице Союза Республик, во дворах, и там собиралась местная дворовая компания. Как-то раз Юлька сказала нам, что они ее замучили – хамят, матерятся, а недавно один прицепился к ней и принялся «лапать».

Собственно, после этого случая она и пожаловалась нам с ребятами. Во время вечернего киносеанса.

Представить, как нашу нежную, тоненькую Юленьку кто-то… Ребята возмутились, и заявили, что сегодня же… А я их охолонил:

– Сделаем по-другому.

И после сеанса я пошел провожать Юлю один. Когда мы поравнялись с подъездом, возле которого на лавочках сидела шпана, хулиганы, как я и ожидал, не преминули подставиться.

– Смотри, новый е… рь идет! – сказал один из них.

– Он? – шепотом спросил я Юльку.

Она кивнула.

– Подождите меня, Юля, пожалуйста! – подчеркнуто вежливо громким голосом сказал я. Я вернулся, подошел к «шпанистым», и первым ударом «клювом орла» (пальцы, сжатые щепотью») поразил вставшего мне навстречу подростка в болевую точку шеи. И тут же – простучал его обеими руками по болевым точкам корпуса. Он сломался и опал на асфальт, а я тут же, как на тренировке в ката, разнес весь этот «шалман» несколькими ударами ног и рук.

Полюбовавшись делом своих рук, я сказал корчащимся и стонущим на асфальте пацанам:

– Девушку мою зовут Юля. И если что…

На следующий вечер Юля специально прошла рядом с ними и, поравнявшись, негромко поздоровалась:

– Здравствуйте, мальчики!

И услышала в ответ: «Привет, Юль!» и «Здорово, Юля!» Отныне она была в этом дворе «своей».

А я порадовался, что не растерял форму. А все наши, которые наблюдали драку, стоя в сторонке, наутро восторженно цокали языком и упрашивали «научить их приемчикам».

В это же время у нас начала работать военная кафедра.

Еженедельно с нами теперь проводили занятия работники военной прокуратуры. И после окончания учебы мы обязаны были пройти двухмесячные сборы в воинским частях Сибирского Военного округа, поработать военными дознавателями, и по итогам нам будут присвоены звания «лейтенант юридической службы Советской армии».

Пока мой жизненный план выполнялся полностью. Срочная служба в Армии в прошлой жизни до сих пор представляется мне не иначе, как кошмар.

С конца октября мы также стали все чаще собираться по вечерам на репетиции. К этому времени я и Юлька подобрали себе новые песни для репертуара, и теперь наш художественный руководитель Олег расписывал партитуры, часами осторожно трогая пальцами клавиши своей «Ионики», подбирая мелодию. Одно время к нам на репетиции вдруг зачастил Борис Варшавнин, но как только мы заметили его нездоровый интерес к нашей Юленьке и то отвращение, которое выказывала девушка при упоминании имени секретаря комсомола, мы однажды прямо и открыто поговорили с ним.

Когда он пришел в зал, мы прервали репетицию и попросили Юлю выйти из зала. А потом Олег от имени всех нас сказал примерно так:

– Боря! Мы тебя уважаем, но Юлька – наша девчонка, и мы ее в обиду не дадим! Если не останешь от нее – мы просто все уйдем из ансамбля. Как, ребята? – И он обвел нас глазами, и мы все выразились в смысле, что да! Уйдем на фиг!

– Ну, действительно, Борь! – заговорил самый старший из нас, двадцатипятилетний Петя Николаев с последнего курса истфака). Ну что, тебе девчонок мало, что ли? Да на тебя вон первокурсницы все смотрят, открыв рот – только свистни!

А Юлька… Не надо ее трогать! То та история, а теперь вот, на Монасюка запала…

– Ты чего, Петь? – возмутился я, но Николаев лишь махнул рукой:

– Ну, если ты, Толян, этого не знаешь, то ты такой единственный из всех!

– В общем, решай, Боря, – подвел черту Олег.

Наш секретарь сначала покраснел – разозлился, значит, а потом вдруг взял – и рассмеялся.

– Нет, ну ты смотри – защитники! Золотая прям ваша Юлька! Да я…

– А и золотая! – разъяренная Юлька, которая подслушивала, конечно же, за дверью, пулей влетела в зал. – Золотая!

Но тут же остыла. Я же говорю – хорошая она, добрая и чистая. И тут она сделала самый верный шаг: она подошла к Борису и чмокнула его в щеку.

– Ну, извини, Борь, ну, другой мне нравится…

Варшавнин снова засмеялся и махнул рукой:

– Два идите вы! Ишь, сдружились… Нужны вы мне!

Но мы были ему нужны – всегда, и уже через день он пришел к нам по делу, и мы говорили, обсуждали, и никто даже не вспомнил о нашем разговоре. И никогда мы о нем не вспоминали.

Тем временем еще один разговор произошел в Боговещенке, в знакомом мне доме в поселке Заготзерно. Правда, содержание его я узнаю позже, но привести его стоит именно сейчас.

Разговор этот состоялся как-то вечером у Варвары Рукавишниковой с ее родителями – Людмилой Олеговной и Петром Петровичем.

Варвара к этому времени уже второй месяц работала секретарем в бухгалтерии элеватора.

Дело было сразу после того, как вся семья пришла с работы и после ужина затеяла вечернее чаепитие.

Людмила Олеговна мыла посуду, а Петр Петрович допивал тем временем свой чай.

Примерное содержание разговора таково – повторяю, о разговоре я узнал значительно позже.

– Мама, папа, я посоветоваться хочу! Мне очень плохо, а поговорить не с кем.

– Варюша, это из-за Толи Монасюка?

– Мам, это из-за меня! Понимаешь, я сама… я его… (плачет).

Людмила Олеговна обнимает Варвару, кладет ее голову себе на колени, баюкает.

– Варюш, ты рассказывай! Но сначала я хочу перед тобой извиниться. За то, что не сказала летом об отъезде твоего Толи. Он звонил тебе раз пять. Я плохо о нем тогда думала, ну, из-за этой песни про тебя…

– Мам, это не про меня песня… Просто совпадение…

– Ладно, Варенька, ты только знай, что мы с папой думаем о нем, как об очень хорошем молодом человеке. А теперь рассказывай.

– Мам, он сказал, что любит меня. И спросил, как я к нему отношусь

Отец:

– Нормальный вопрос. Человек говорит девушке – я тебя люблю. И тут же спрашивает – а ты меня? Так ведь всегда и бывает!

Мама:

– Подожди, Петя. Ну, и что ты ему ответила?

– Я сказал, что не знаю…

Родители переглядываются:

– Как – не знаю? Варя, если ты не любишь человека, нужно просто сказать, что не любишь. Нельзя кокетничать и обманывать – как это ты можешь «не знать»? Тебе ведь он нравится почти год!

Папа:

– Подожди, Люся! Что еще твой Толик говорил?

– Он сказал, что мы обязательно поженимся. Что у нас будут дети, и что он будет носить меня на руках. Но сказал, что нужно подождать…

– Как он тебе такое мог сказать? Ты же не сказала, что любишь – какая семья, какие дети?

Рукавишникова плачет. Навзрыд:

– Я спро… сила, что он хо… тел… сказать на вокзале… А он говорит, что если бы я сказала, что и я его люблю, он хотел ска… зать…, что мы поженимся и…

Прошло какое-то время. Все успокоились, сидят за столом. В чашках стынет чай. И Петр Петрович говорит:

– Вот что, Варя. А нам ты можешь сказать, как относишься к нему? Ну, какие чувства к нему испытываешь?

– Пап, я без него не могу… Я так его люблю… Мама, я ночью просыпаюсь и рукой его ищу…

– Варя, вы что, уже…

– Мама, ну что ты, он сказал, что ни за что до свадьбы и пальцем меня не тронет… А я все равно рукой его ищу…

– Ты слышишь, отец? У них разговоры идут о постели запросто, а эта дурочка считает, что не знает, как к нему относится… Варюша, доченька ты моя глупая! Ты просто позвони ему и скажи все!

– Да, Варенька, он судя по всему – очень хороший парень! И гораздо взрослее тебя!

– Ну да, мы вместе школу закончили…

– Это не показатель! Что он тебе последний раз говорил?

– Он по телефону сказал, чтобы я посоветовалась с вами, раз у меня нет подруги. И ска-а-азал… (плачет) что это последний шанс…

– Ну так иди и звони! И просто скажи все, что только что нам говорила!

– Я бо-ю-у-сь! Мам, он не простит меня! Он сказал, что я его замотала!

Отец смеется.

– Так ведь ты его и вправду замотала! У вас, дочура, сейчас такая стадия отношений, когда на полном серьезе начинают планировать взрослую жизнь. Он-то взрослый и планирует, а ты ведешь себя как ребенок…

– Вот и он так про меня го-о-вва-орит!…

Теперь смеется мама.

– Правильно говорит! Петр, может быть, ты позвонишь? Нашу дурочку нужно поставить в ситуацию, когда она просто не сможет не сказать все, как есть!

– Я не ду-уро-о-чка-а! – всхлипывает упрямая Варька.

И Людмила Олеговна говорит:

– Вот что! Я обещаю, что твой Монасюк приедет к тебе. И я еще и переговорю предварительно с ним!

– Не на-а-адо-о! – шмыгает носом Варвара.

– Надо, Варя! Он будет знать, что ты просто глупая дурочка!

– Он знает! Он так и сказал!

Папа:

– Варюша! (очень мягко – подходит, обнимает). А ты-то сама замуж за него хочешь?

– Папуль, еще как хочу!

– Ну! – разводит руками Петр Петрович.

– Ну, про «замуж» говорить рано, – тут же уточняет мама, – ты еще даже не поступила в институт! Толик твой вон учится…

Я действительно старательно учился. И на меня с уважением начинали смотреть преподаватели (ну, а у студентов я пользовался уважением давно – как только стал петь в ансамбле), и даже наш декан всячески выделял меня, ставя на общих собраниях курса в пример. Но я действительно учился очень старательно, даже во время ночных работ в пакгаузах и на разгрузочных площадках при любом случае простоя я доставал учебник, который брал с собой, и читал, читал.

Между прочим, из-за этого я заработал уважение и среди грузчиков.

В самом конце октября раздался очередной междугородний звонок (отцу часто звонили и из Москвы, и из других городов).

Но это был звонок мне. Звонила мама Варвары.

– Толя, здравствуйте! Это Людмила Олеговна!

– Здравствуйте, я узнал вас, Людмила Олеговна. Вы – мама Вари.

– Да. Вы меня простите, я очень виновата и перед Варей, и перед вами. Мне ведь тогда, на выпускном вечере рассказали о песне про Варвару, ну, и про букварь открытый, конечно…

И я вас невзлюбила. Вы не обижайтесь на меня, так случилось, что гораздо позже мне предоставилась возможность поговорить с некоторыми вашими учителями, потом с Марией Константиновной Миутой… И когда мне кое что о вас рассказали, я поняла, что не просто была неправа, я могу поломать счастье дочери.

А Варенька ведь у нас с мужем – единственная… Мы ее, конечно, избаловали, но вы не думайте, Анатолий, она очень хорошая, добрая, ласковая…

– Я понимаю… – но мне не дали вставить больше ни слова.

– Толя, понимаете, у нас нет сил смотреть на нее. Приезжайте, пожалуйста, она ведь девушка, стесняется первой сделать шаг, как бы себя предлагать… Мы ведь вам по возрасту годимся в родители, так что вы нам-то не отказывайте…

Я и не собирался! И мы договорились, что я приеду в Боговещенку на праздники 7-го ноября.

 

Глава 14-я. И снова – Варвара Рукавишникова

ноябрь 1966 г.

Чтобы поехать на 7 ноября в Боговещенку, мне пришлось идти к Варшавнину и отпрашиваться с демонстрации. С этим всегда было строго – на ноябрьской и майской демонстрациях все до единого должны были присутствовать!

Варшавнин меня отпустил, и я позвонил домой Рукавишниковым и сказал, что приеду завтра, рано утром.

Меня встречал Петр Петрович, и я понял – мне предстоит официальный визит. Мы дошли пешком до Заготзерна, тихонько открыли дверь сенок и так же осторожно – дверь дома. Было около 7 часов утра, и мы вошли украдкой – Варя спала, а со мной, как сказал мне Петр Петрович, хотела предварительно поговорить Варина мама.

Но все сразу же пошло не по плану!

Я не успел сделать и шага, как из глубины дома метеором вылетело что-то лохматое, пестрое и повисло у меня на шее, всхлипывая, целуя меня в щеки, глаза, нос мокрыми губами.

Рукавишникова! Не проспала начало визита, блин!

Не знаю, что меня толкнуло, но я подхватил ее на руки, и, целуя в губы, оттащил в ее комнату, посадил на постель и сказал:

– Рукавишникова! Ты же со сна некрасивая! Приведи себя в порядок!

И вышел в гостиную, где меня ждали папа и мама Вари.

– Ну, вот! – развела руками Людмила Олеговна. – Какой вам еще нужен ответ, Толя?

Сзади как бы прошелестел ветерок – это Рукавишникова проскользнула на кухню – умываться и одеваться.

– Как, какой? – притворно серьезно ответил ей я. – Конкретный!

– Да будет вам! – махнул рукой Петр Петрович. – Может, и хорошо, что все так именно вышло – ну какой предварительный разговор, Люся? Давай-ка готовь завтрак. Толя, вы как насчет по рюмочке, для аппетита?

– Только что по рюмочке, – ответил я. – Знаете, я два месяца как бы в командировке был, жили в палатках, ну, и конечно, по вечерам слегка употребляли… Надоело, но по рюмочке – с удовольствием!

Людмила Олеговна тем временем вышла на кухню, там загремела посуда и раздались голоса – о чем-то разговаривали мама и дочка.

Вскоре Рукавишникова во всем блеске вышла из кухни и остановилась в дверях, потупив глаза. И тогда я сказал:

– Варвара, я тебя не сватать пока что приехал, так что нечего тут…

Она вскинулась, а я подошел, взял ее за руку и сказал:

– Пойдем к тебе и поговорим…

Когда мы зашли в ее комнату, я повернулся к ней, а она вдруг сказала:

– А можно я ничего не буду говорить? – шагнула ко мне, обняла за шею и крепко прижалась ко мне всем телом.

– Как же я скучала за тобой… – прошептала она. – И как я люблю тебя… Толь, не обижайся, на меня, ладно? Ну, я бываю и правда, как дурочка. Ты только помни: я – люблю – тебя! И это навсегда! Толя, я это поняла…

Я смотрел в ее голубые глаза, дунул и сбил в сторону челку, открывая чистый высокий лоб и не удержался – поцеловал его.

А потом поцеловал ее и в губы.

Мы сидели за столом вчетвером и завтракали. Предварительно мы выпили за знакомство по рюмке коньяка, и теперь закусывали и ели.

– Варя! – спросила немного погодя Людмила Олеговна. – Ну, вы поговорили с Толей?

– Да, мам!

– Ну, и хорошо! Езжайте в центр – Толику наверняка захочется повидаться с друзьями. Или ты побудешь со мной – ужин приготовим вместе, а, Варюша?

Я смотрел на Варьку и думал – это вряд ли! Рукавишникова сейчас счастлива, но счастливой она бывает, когда я рядом, и она ни за что от счастья своего не откажется!

Так и вышло – Варвара ответила, что поедет со мной.

– Можно, я воспользуюсь вашим телефоном? – спросил я, и получив согласие, позвонил Марии Константиновне Миуте и переговорил с ней.

Валерка был в армии, но писем пока не присылал, его призвали в конце октября. Так что адрес его я не узнал.

Ладно, сам напишет мне в Барнаул!

Нелька училась в Новосибирске. И я позвонил Надюхе.

– Толька! Давай к нам, вместе с Варькой! – кричала она в трубку.

Они с Бериковым готовились пожениться, и сегодня она собиралась к нему – на праздничный обед.

Договорились встретиться возле дома Берика. В два часа дня.

– Варюш, одевайся! – сказал я Рукавишниковой. – Пошли по гостям!

Скоро мы сначала ехали в автобусе до центра, потом пошли к Гемаюну и Валюхе, та сбегала за Галкой и Бульдозером. В общем, мы еле успели к двум часам к Бериковым.

Там все уже сидели за столом, зашумели при виде нас, налили нам, естественно, по «штрафной», потом мы как-то быстро включились в общее д е й с т в о – и нам было весело, мы разговаривали, пили, ели…

А часов в восемь вечера я, Варя, Берик и Надюха вышли на улицу. Был легкий морозец, и не помню уже, кто предложил зайти в Дом Культуры на танцы.

– А пойдемте! – сказал я. – Я забыл, когда танцевал – все больше другим пою с эстрады!

В РДК все было, как раньше, играл оркестр, вместо Берика какой-то другой парень играл на кларнете.

Мы станцевали раз, второй раз, а потом во время перерыва между танцами я услышал, как меня кто-то окликнул:

– Толя! Монасюк!

Я посмотрел по сторонам и увидел, что это молоденькая девушка – старшеклассница скорее всего. Миленькая, с хорошей фигуркой. Но я ее не знал…

– Привет! – сказала она, подходя ко мне. – Потанцуем?

Кларнет заиграл «Маленький цветок», инструменты подхватили, и мы вышли в середину зала.

– Толя, не помнишь меня? – тихонько говорила мне партнерша. – Хотя откуда – я ведь была в 9-м классе. Сейчас – в 10-ом, в этом году заканчиваю школу. А ты мне всегда нравился… – Она вздохнула и положила голову мне на грудь.

А мне моментально вдруг стало дурно. Я чувствовал на себе яростный взгляд Варьки и предчувствовал, чем все это может кончиться.

Так и случилось! Когда танец закончился, Варьки в зале уже не было.

И я, торопливо попрощавшись с ребятами, поехал поскорее в Заготзерно.

Когда я вошел в дом, здесь царило траурная тишина. «Ну, что за ерунда!», подумал я.

– Где она? – спросил я Петра Петровича, который выглянул из гостиной.

Он кивком головы показал на дверь Варькиной комнаты, и я вошел.

Варька лежала на кровати, спиной ко мне, полностью одетая, только сапожки сняла. А на ногах у нее опять были капроновые чулки!

Я подошел и сел на краешек кровати.

– Ну чего ты, глупая? – сказал я, трогая ее за плечо. Она дернула им, освобождаясь.

– А вот это не выйдет! – заявил я, одним движением перевернул ее на спину и наклонился к ней. Я успел лишь один раз вдохнуть запах ее духов, и тут же попал в плен: она схватила меня за шею руками, притянула к себе и мое лицо оказалось прямо у нее на груди.

Я легонько пошевелился, освобождаясь, и прилег рядом с ней. А она повернулась ко мне лицом и поставив на согнутую в локте руку голову, смотрела мне в глаза.

– Ну? – спросил ее я. – Сегодня что не так?

– Почему тебя все девушки так любят? А, Толь?

– Варя, не выдумывай! Ну, станцевал танец с девчонкой, ну, что с того?

Она вдруг припала к моей груди, и шмыгнула носом. А я обнял ее, поднял ладонями лицо и принялся целовать легкими поцелуями. Она прижималась ко мне все теснее, и это вызвало у меня в теле определенный дискомфорт.

– Рукавишникова, перестань! – сказал я. – Мы пока с тобой не муж и жена.

– Я тебя люблю! Я тебя так люблю! И никому не отдам! И никуда не отпущу!

– Варюш! – сказал я, ошеломленный таким приливом чувств. – Ну, потерпи чуть-чуть, придет время – я тебя всю зацелую, заласкаю, залюблю!

– Нет! Не уходи, пожалуйста, сегодня никуда от меня не уходи!

Что я мог сделать? Я вышел в гостиную, где стояли встревоженные Петр Петрович и Людмила Олеговна.

– Что с ней? – спросила Людмила Олеговна. – Прибежала в слезах, ничего не сказала, и забежала к себе в комнату!

– Да ерунда! Ну, пригласила потанцевать меня десятикласница – вот и все!

– Господи, что же делать-то с ней?

– Все будет нормально! Я ее сейчас уложу и завтра все будет в порядке.

Людмила Олеговна сделала шаг к двери:

– Толя, но как же… наедине с девушкой ночью…

Я молча посмотрел на нее. И она отошла в сторону.

Когда я зашел, Варька сидела на постели, как сомнамбула. И мне пришлось ее раздевать.

Сначала я заставил ее встать, и пока она стояла, разобрал постель. Потом я снял с нее юбку, кофточку, чулки с ног и распустил ее волосы. Она стояла передо мной в бюстгальтере и трусиках, а я ничего не испытывал в тот момент.

Я аккуратно уложил ее в постель. И тут она схватила меня за руку.

– Только не уходи! Пожалуйста, только не уходи.

– Да не уйду я!

– Ты уйдешь! – она цеплялась за мои руки, и мне пришлось посадить ее в постели, сесть самому и положить ее голову себе на колени.

Я гладил ее по голове, и мне было печально. Все планы летели к чертям – Варвара была совершенно неспособна ждать… У нее был холерический темперамент, у нее железы внутренней секреции вбрасывали в кровь гормоны пригоршнями, и единственный способ как-то все урегулировать был взять Рукавишникову замуж.

Мне!

Спустя час в комнату тихонько заглянула Людмила Олеговна, увидела, что я не сплю, и шепотом сказала:

– Толя! Пойдемте поужинаем, Петр Петрович вас ждет!

Но стоило мне лишь чуть-чуть изменить положение тела, как Варвара вцепилась в меня руками и забормотала:

– Нет! Нет! Не уходи…

И я, пожав плечами, снова стал гладить ее по волосам, иногда наклоняясь и легонько касаясь их губами.

Я не спал всю ночь. Впрочем, мне было не привыкать, с ночными-то сменами – отосплюсь в вагоне!

Утром я все же смог выйти из комнаты, когда Варя крепко уснула.

Я аккуратно расстегнул на ней бюстгальтер и накрыл ее одеялом.

Мы пили чай и тихонько разговаривали.

– Что же делать, Толя? – спросила меня Людмила Олеговна. – Я прямо боюсь, что она отпугнет вас. Не оставляйте вы ее, это она ведь от любви к вам, дурочка. В крайности ее бросает, то в одну, то в другую сторону. То она, видите ли, не знает, любил ли вас, то любит так, что вам, Толя, наверное тошно..

– Не беспокойтесь, я ее не брошу. Вот этого не будет – это точно. Варька – моя судьба, я это совершенно определенно знаю! А судьбу ведь не выбирают, и ее не изменишь – она у каждого своя, индивидуальная…

– А может быть… – начал Петр Петрович, но я его прервал:

– Если вы о женитьбе – я бы с радостью, но рано, нужно ждать. Понимаете, я хочу решить вопрос с жильем. Варя никогда не узнает прелести житья со свекровью! Сейчас я специально подрабатываю, коплю деньги. Относительно жилья есть и еще одна возможность, но, повторяю, нужно подождать. А во вторых, я хочу, чтобы Варя обязательно поступила учиться, и именно в медицинский институт.

– Тут мы с вами солидарны, мы двумя руками «за», – сказал Петр Петрович.

– Вот давайте пока на этом и остановимся. И у меня просьба – коль уж мы с вами познакомились и хорошо поняли друг друга, при малейшей нужде звоните мне, пожалуйста. Мне ведь Варьку жалко не меньше, чем вам, так что… Давайте вместе побережем ее…

На этом и порешили.

А Варюха встала, как ни в чем ни бывало, а когда я ее спросил, что это было, она смутилась и шепнула мне на ухо, приятно щекоча щеку локонами волос:

– Толь, не спрашивай, ладно? Я такая дура, мне так стыдно…

– А зато я тебя рассмотрел всю! В бюстгальтере и трусиках!

– Толь, ну пожалуйста… – и Рукавишникова покраснела.

Она не сказала мне «Дурак!», блин! И это обнадеживало.

Когда я ехал в ночном поезде (все тот же московский, он приходит в Барнаул около шести утра), я, перед тем, как уснуть, подумал – правильно, что я открыл счет в Сбербанке, и все до копеечки деньги, что я получаю на товарной станции, кладу на него. Пока там лежит всего 73 рубля, но посмотрим!

И еще, уже в полудреме, мне вдруг подумалось, что у сил, которые перебросили меня из одного времени в другое, могут быть свои цели… То есть у меня – свой план, а у них – вовсе даже наоборот…

До Нового года время текло более-менее размеренно. Рукавишникова иногда звонила мне по вечерам, звонил и я ей, но реже. Конец года выдавался насыщенным – мы в «Белых крыльях» готовили новую программу.

Юлька хотела обновить свой репертуар, да и мне нужно было подумать об этом. И с этой целью я как-то достал «Панасоник», аудиокассеты к нему, и в один из дней, когда остался дома один, покопался в записях.

И подобрал Юльке десяток песен из репертуара певцов «шансона», переписал слова, заменяя некоторые на более благозвучные в соответствии со временем (ну, например, не «пацанов в долгий путь провожал», а «нас, ребят, в долгий путь…» и далее по тексту). В основном это были песни группы «Кокуйские острова».

Правда, там почти всегда нужно петь на два голоса, и Юлька упрашивала меня петь дуэтом, но я сначала упирался. Дело в том, что я до этого всегда пел основную партию, то есть – первым голосом. Мне трудно давалось осваивать «вспомогательную» партию второго голоса.

Но попробуйте отказать Юльке, которая, сложив руки перед собой, начинает примерно так:

– Толюсик, миленький! Ты посмотри, кто тебя просит! Самая красивая девушка курса, «прима» ансамбля, безнадежно влюбленная, и из-за отсутствия надежды выгоревшая почти дотла изнутри девушка, живущая лишь музыкой! Так неужели ты… – и так далее.

И я, морщась про себя, соглашался, и раз за разом под руководством терпеливого Олега, проигрывавшего на «Ионике» мне партию второго голоса, «долбил» и «долбил» эту клятую партию… А Юлька тем временем сидела на своем любимом месте в первом ряду зала, вытянув ноги, и с довольной улыбкой наблюдала за моими мучениями…

Но вода камень долбит, и постепенно дело пошло. И когда перед Новым годом мы устроили генеральную репетицию, и Юлька пропела все новые песни, присутствующий Варшавнин захлопал в ладоши и сказал:

– Все! Поете на новогоднем вечере для преподавателей! И ты, Анатоль, несколько романсов приготовь – ну, тех, что на стихи Есенина.

А на вечерах отдыха разных факультетов мы параллельно продолжали играть и петь, как и раньше. И именно в это время я пару раз перестал отбиваться от поклонниц и переспал с несколькими из них.

Ну, а чего? Жанны рядом со мной не было… А естество брало свое…

Новогоднюю ночь 1967 года мы встретили с Варварой и ее родителями в Боговещенке, у них дома в Загортзерне. Была наряженная сосна, было веселое застолье, потом часа в два мы с Рукавишниковой пошли пешком в центр на площадь, на елку.

И пришли обратно тем же путем, которым ровно год назад я провожал Варьку с новогодней вечеринки домой… И добрались мы примерно в то же время.

А в шесть часов мы стояли у подоконника в ее комнате и смотрели в окно, за которым опять шел снег, и легкий ветерок то и дело взметывал снежинки, и они взлетали, и, покружившись, падали вновь.

Ровно в шесть часов я взял Варино лицо в свои ладони и ласково поцеловал ее. И мы продолжали стоять, а Рукавишникова вдруг стала рассказывать, как тогда, когда я ушел, она стояла так же у окна и воображала, что я сейчас вернусь, а она выбежит и бросившись мне на шею, крепко поцелует… А потом мы зайдем и… – Тут она замолчала и крепко обняла меня. А я ее снова поцеловал.

– Но ты не вернулся. А я – я закрыла тогда глаза и пожелала про себя, чтобы ты любил меня и был со мной всегда-всегда… И когда легла спать, я так и заснула – про себя все говорила, говорила: «Пусть он будет моим! Пусть он будет моим!»

«Вот и недостающий фактор, подумал я. И кто знает, чье желание было выполнено – наше ли с тем, 17-летним Толиком, или желание Рукавишниковой… А может быть, именно так и необходимо для перемены жизни – чтобы и сам человек хотел перемен, и одновременно тот, ради которого осуществляется перемена…»

Тут я запутался, и уложив Варьку в постель (она теперь не стеснялась предстать передо мной в нижнем белье и, похоже, ей нравилось, когда ее, как дитятю, укладывают спать, целуя при этом в лобик), сам же ушел спать в гостиную, где мне было постелено на диване. И глядя перед сном на мигающую огнями электрогирлянды сосенку, стоящую рядом с моим изголовьем, я думал, что теперь, по большому счету, уже неважно, кто и п о ч ем у произвел перемены в нашей жизни: главное, доказать этой самой новой жизнью, что перемены были совершены не зря.

Ну, а наше выступление на новогоднем вечере профессорско-преподавательского состава, которое состоялось вечером 13-го января, произвело фурор.

Песни Юлькиного репертуара ведь были ранее неизвестны, исполняли мы их, смею надеяться, хорошо, и поэтому хлопали Юле от души.

Но потом какая-то дама (позже мне сказал, что это была декан филологического факультета, доктор наук, профессор и т.д.) вдруг сказала:

– А кто из вас, ребята, поет романсы на стихи Сергея Есенина? Мне студентки на семинарах уши прожужжали…

И мне пришлось спеть сначала романс «Почти устал» (причем я предупредил, что к творчеству великого поэта этот романс отношения не имеет), а затем спел «Покраснела рябина, посинела вода», следом за этой – «Небеса, небеса».

Хлопали мне сдержанно. И тогда в заключение я спел «Гори звезда моя, не падай».

Мы спели ее на три голоса, с использованием эхоэффета, и вот тут их проняло.

После нескольких секунд тишины начались овации. Мы их таки «достали»!

И тут на сцену вбегает Варшавнин и после наступления тишины говорит:

– Как вы знаете, с 3-го января началась сессия. И хочу проинформировать, что пока все эти ребята (он широко обвел рукой по периметру сцены) сдают экзамены только на «отлично» (это он приврал – у нас были в активе вместе с пятерками и две четверки). И вот у меня имеется золотой значок почетного члена ВЛКСМ – победителя всесоюзного соцсоревнования, который нам прислали из Центрального комитета комсомола, и я хочу вручить его…

– Конечно, Монасюку! – сказала декан филфака. И Борис, пожав плечами, направился ко мне.

Я мельком глянул на Юльку – у нее дрожали губы, большие серые глаза начали набухать слезами.

И тогда я вышел вперед.

– Спасибо, товарищи! За такую высокую оценку моего исполнения, – сказал я. – Но вклад Юли Чудновской в нашу работу несравним с моим. И потом – она единственная дама в нашем мужском коллективе. Можно, Борис?

Я взял у оторопевшего секретаря комсомола значок из рук, подошел к Юльке и ловко прикрепил ей красивый, блестевший золотым ободком комсомольский значок на грудь.

– Он твой по праву, Юль, – сказал я.

В зале опять захлопали, причем все дружнее и сильнее, и Борису ничего не оставалось, как присоединиться к залу и хлопать вместе со всеми.

А наши ребята побросали инструменты и принялись обнимать и целовать Юльку.

А сама Юлька одновременно и смеялась, и плакала, и отбивалась от них.

А я стоял в стороне, хлопал вместе со всеми в ладоши, и в какой-то миг поймал взгляд Юльки, и в нем было столько всякого…

Сессию я сдал на «отлично», но каникулы пришлось делить между работой на товарной станции – и времяпровождением с ребятами. Дело в том, что именно на каникулы пришлись наши гастроли в Новосибирске – нас пригласил Новосибирский обком ВЛКСМ.

Причем Юлька теперь во время своих выступлений обязательно надевала на грудь золотой комсомольский значок – тщеславной оказалась наша Юлька…

Зима пролетела быстро, для меня она заканчивалась всегда в мой день рождения.

Но я решил совместить три праздника – день рождения, 23 февраля и 8-е марта.

Хотелось встретиться с Варей, да и Юльку порадовать. И мы с ребятами постарались вовсю.

Через знакомых девчонок из магазина «Подарки», что на Ленинском проспекте, мы достали польские духи. Французские были нам не по карману, а то бы девчонки из магазина нам и этот жуткий дефицит обеспечили!

Мы все «сбросились» и я купил два букета роз. Ну, и по три розы для всех девчонок, с которыми должны были прийти ребята из ансамбля!

Днем 7-го марта я проводил родителей на днепропетровский поезд и они поехали навестить моих дедов – уехали к маминой сестре Гале. Так что я был один, рано утром встретил московский поезд, на котором приехала Варя, и вот всей подготовкой празднования мы вместе с Рукавишниковой и занялись.

Мы готовили, расставляли стол и стулья, устанавливали мой верный магнитофон «Чайку», потом носили на стол посуду.

И мы бы не успели, если бы нам на помощь не пришли Петя Николаев с женой Леной.

Петька позвонил около двенадцати – он спросил меня, что бы я хотел получить в подарок от них всех на день рождения. И когда узнал, что мы «зашиваемся», тут же, не предлагая помощи, сказал:

– Так! Мы сейчас с Ленкой в магазин – и к вам! Поможем!

И около часа дня мы с Петром уже вовсю бегали по квартире, а девчонки возились на кухне.

Когда все собрались, сели за стол, слово взял Олег.

– Толя, мы все тебя поздравляем, и желаем тебе не только стать отличным юристом, но и продолжать петь вместе с нами. И мы дарим тебе… – тут Петр встал, вышел в прихожую и занес в комнату большую, блестевшую черным лаком шикарную – гитару!

Я взял ее в руки и от души поблагодарил ребят. А они хлопали, хлопали мне, а я провел по струнам пальцем, и спел две строчки, пока еще никем не написанные и не пропетые:

И отложив гитару, поднял свой фужер.

Мы пили, веселились, а я сидел между Варварой и Юлей, которая одна была «без пары», и в какой-то момент вспомнил свое обещание, данное Юле.

И я предложил им обеим выйти со мной на кухню.

– Варюша, – сказал я. – Познакомься с самой талантливой девушкой университета, нашей основной солисткой Юлей Чудновской.

Варя протянула ладошку, Юлька засмеялась, пожала ее и сказала:

– Теперь буду знать, из-за кого Монасюк живет монахом… Он ведь ни на одну девчонку не смотрит, при его-то популярности! Слышала о тебе, Варя, и рада познакомиться. Обнимемся?

Они обнялись, Юлька показала мне из-за спины Вари большой палец.

Я засмеялся и пошел в комнату. Там уже вовсю танцевали, но я прервал танец, уменьшив громкость и предложил ребятам поздравить девочек.

Мы вручили им розы (достали из ванны с водой, дали подержать дамам в руках и тут же вновь поместили на место).

А подарки каждый мужчина сделал сам.

А вот Варьке Рукавишниковой и Юльке мы вручили по большому букету роз. И расцеловали их все по очереди.

А Варька подарила мне на день рождения (тут же, при всех!) авторучку с золотым пером (я вспомнил Жаннин подарок год назад, и подумал, что нелюбящие никого женщины воспринимают мир по-разному, а любящие – одинаково…).

А потом мы долго веселились. И уже поздно вечером кто-то из ребят попросил Юлю показать ее знаменитый сольный танец. А Юлька и не подумывала отказываться. Она встала, подошла к магнитофону и нашла блюз. Потом вытащила заколку и распустила платинового цвета волосы по плечам. И вышла на центр комнаты.

Под звуки блюза она, подняв руки над головой, начала танцевать.

Я подумал – вот ведь сколько раз видел, а все равно смотреть не надоело. Что значит – красота!

Юлька тем временем, полузакрыв глаза, изгибалась, как тростинка, но она не была бы Юлькой, если бы в самый апогей танца вдруг не сказала негромко: «И не надейтесь, стриптиза не будет!» и сразу же склонилась перед нами в грациозном поклоне.

И захохотала! И позвала Варьку на кухню к открытой форточке перекурить.

Рукавишникова не курила, да и сама Юлька вообще-то – тоже, но выпендриться с сигаретой между пальцами любила. Будуарную гранд-даму изображала, блин!

Ее-то мы с Рукавишниковой и пошли провожать. На стоянку такси. И вот во время этой неспешной прогулки как-то так получилось, что Варвара возьми – и скажи Юльке:

– А ты приезжай ко мне в гости! Я тебя свожу к скамейке, где Толик с ребятами пел, и все покажу!

– А я и приеду! – завелась Юлька.

– А и приезжай! – не отступала Варька.

– А и приеду! На майские и приеду! Переночевать пустишь?

– Да конечно!

Юлька, смеясь, чмокнула меня на прощанье в щеку, с Варей они обнялись, и я слышал, как она шепнула Варваре на ухо:

– Я приеду! Созвонимся!

И держа в руках розы, села в такси.

Так началась эта дружба, которую девчонки пронесли через всю жизнь…

А когда мы шли домой, Варя, прижимаясь к моему плечу, сказала:

– Вот теперь, Толя, мне будет легче ждать тебя. Какие же у тебя хорошие друзья!

А я шел и думал, что вот Юля – красивая, умная, утонченная, а ведь одна… Ни подруг, ни… Тут я запнулся. Почему имело место это второе «ни…», я догадывался, конечно.

Но тут дело в другом. Юля – в высшей степени незаурядный человек, а такие люди обычно ведь и бывают одиноки. Решая глобальные задачи (или живя собственным миром) они самой своей необычностью отпугивают от себя людей…

Когда мы пришли, было около десяти вечера, Варька принялась помогать мне убирать посуду, а когда мы закончили, было уже более 12 часов ночи.

Как-то неловко было предлагать Рукавишниковой отправляться к тете, даже в собственном сопровождении. И я спросил ее:

– Переночуешь здесь? Я тебе постелю в спальне у родителей!

Рукавишникова решительно подошла к телефону, набрала номер и коротко переговорив с тетей, сказала мне:

– Все в порядке! Толь, так спать хочется!

Я пошел в спальню, поменял белье на постели мамы, и вернувшись в гостиную, сказал:

– Ну, все, можешь искупаться в ванной, и ложиться. Только розы свои потом снова в ванную в воду положи!

Она не пошла в спальню, а пришла в мою комнату, вся завернувшись в купальное полотенце. А я это предвидел, тем более, что мы все-таки выпили достаточно за день. И – не раздевался, а сидел за столом и читал книжку. И молча взял на руки Варьку, унес ее в спальню, уложил в постель и накрыл одеялом.

– Тебе в институт нужно поступить, – сказал я ей. – Так что думай об учебе!

И увидев задрожавшие от обиды губы, сказал, присаживаясь на край потели:

– Варюша, помнишь на лавочке у твоего дома мы говорили в прошлом году? Мы – не жена и муж, и я…

Она выпростала руки из-под одеяла и обняв меня за шею, прильнула ко мне.

У нее были изумительные груди. Не очень полные, но упругие, с розовыми сосочками. И меня чуть не скрутил спазм желания, я едва сдержал этот вовсе не ко времени сексуальный пароксизм. Я замер. Потом, справившись с собой, я оторвал Варюху от себя, вновь уложил ее и накрыл одеялом.

И прилег рядом, как тогда, осенью, 7-го ноября. Я гладил ее по влажным волосам, по лбу, касался кончиками пальцев век, и прикрывал их, прикрывал… И при этом шептал:

– Глупая ты моя, самая красивая, самая любимая…

И она уснула. А я смотрел на ее лицо, разметавшиеся по подушке волосы и думал, как сильно я ее люблю.

А Юлька ведь поехала в Боговещенку на первомайские праздники! И верная себе, выпендрилась и там!

Они вместе с Варварой и Надюхой Лишайниковой (теперь уже Бериковой) днем пошли знакомиться «с местами моей боевой славы». Потом, что вполне естественно вытекает из этих знакомств, Юля захотела познакомиться со всеми «моими» – девчонками, Бульдозером и Моцартом. Что вполне опять-таки естественно, чтобы полностью восстановить события годовалой давности, ребята взяли с собой инструменты, а девчонки – маракасы.

И не прошло и полчаса после этого, как по Боговещенке пронеслась весть – на Бродвее снова поют, наверное, Монасюк вернулся!

Но пел не я, пела Юлька, которая прекрасно изучила за год мой репертуар, и еще неизвестно, кто пел лучше – я год назад, или теперь – она?

Берик присоединился к ним часа через два, Юлька теперь пела свои новые песни, и ребята как-то очень быстро «схватывали» новые мелодии и поддерживали ее игрой на своих инструментах!

А девчонки самозабвенно танцевали, и иногда от полноты чувств после окончания песни и танца бросались Юльку обнимать и целовать, а та, смеясь, отбивалась от них, а Рукавишникова и Лишайникова хлопали так, что только что ладони не отбили…

И с ними в унисон хлопала в ладоши большая собравшаяся толпа.

Все это мне со смехом, взахлеб рассказала по телефону Варвара. А сама Юлька в этот момент уже ехала в поезде, возвращаясь назад в Барнаул.

И когда мы встретились на репетиции, я ее спросил:

– Как съездила?

– Нормально… – ответила она.

– Не могла не выпендриться? – спросил я, выказывая тем самым полнейшую осведомленность о происшедшем позавчера в Боговещенке.

– А пусть твоя Варька не думает – мы тоже кое-что можем!

И увидев мое расстроенное лицо, сказала:

– Монасюк, не переживай – мы с ней подруги на века! Все хорошо!

Время шло. Весна была дружной, уже к середине мая деревья стояли покрытые листвой, а там сначала зацвела черемуха, наполняя воздух микрорайонов с частными домами горьковатым терпким запахом, а вслед за ней – сирень, и тут уж аромат цветов заполнил весь город!

Варька готовилась к поступлению в мединститут – мы с ней часто созванивались по телефону. А я – досрочно сдавать сессию, дома тоже все было в порядке (меня очень зауважали родители, когда узнали, что я подрабатываю на товарной станции), да и в университете – так же.

Все произошло совершенно неожиданно вскоре после того, как родители уехали в отпуск в Крым, а я – закончил 25 июня сессию сдачей (как всегда – на «отлично») брачно-семейного права.

Днем в дверь квартиры раздался звонок, я открыл дверь и увидел перед собой Валю Разину.

За это время я попросту забыл о ней. И сейчас был весьма удивлен ее появлением.

– Пустишь? – спросила меня Валя и, конечно же, я ее впустил.

Мы поговорили, в частности, я получил ответ на вопрос, почему видел перед Новым 1966 годом такие странные сны – оказывается, ее бабушка – цыганка, и она прочитала одно из моих последних писем Вале. И оно не понравилось старухе, и та стала насылать на меня порчу… Пока не узнала Валя и не запретила любимой бабуле такими вот образом заступаться за внучку.

Это, правда, не объясняло тот факт, что я совершенно определенно висел т о г д а ночью под потолком над кроватью…

Мы посмеялись, приближался вечер…

Все, что произошло вслед за этим, иначе как злым роком не назовешь.

Мы поговорили о ее делах – Валя приехала узнать условия поступления в пединститут, и у нее был билет на вечерний поезд.

Как и почему оказалась в Барнауле Рукавишникова – я не знаю. Ведь это был обычный будний день!

Итак, я готовил ужин, чтобы покормить на дорогу Валентину, и когда в дверь позвонили, крикнул Разиной: «Открой дверь, кто там?». И заглянул в прихожую в тот момент, когда Валя и Варя стояли друг перед другом… А на заднем плане выглядывал в прихожую я, с ложкой в руке и фартуком на животе.

Варвара видела когда-то фото Разиной и не забыла ее лица. Она побелела и повернувшись, побежала вниз по лестнице.

А я просто окаменел. Я не помню, как проводил на поезд Валю, как купил на обратной дороге несколько бутылок вина и потом сидел на кухне, и пил вино стакан за стаканом, а передо мной стояла Варькина фотография.

Не помнил, что сказал позвонившей мне Юльке, из-за чего она прилетела ко мне и чуть не полчаса била ногами в дверь, пока я, уже пьяный в умат, не открыл ее и в буквальном смысле не «ссыпался» на руки девушки…

Я осознал себя лишь проснувшись утром, сразу, как от толчка, и увидел перед собой лицо лежавшей рядом совершенно обнаженной Юльки. Она смотрела на меня своими серыми глазами, и в них было столько муки и одновременно – сочувствия, что я вдруг вспомнил все.

Как она затащила меня в комнату, как раздевала и укладывала в постель. Как я схватил ее за руку, не отпускал и говорил, говорил… Наверное, рассказывал о случившемся. Как Юлька заплакала, прижала мою голову к себе, как меня охватило животное чувство обладания, перемешанное со злостью на всех женщин, и я стал срывать одежду с Юли, а она лишь молча терпела. Как терпела она грубый секс с моей стороны, и когда до меня дошло, как ей, наверное, было больно, а она терпела, потому что принимала на себя всю мою боль и всю мою глупость, то…

То я спрятал лицо в подушку и замычал, сжав зубы, от стыда.

Я мычал, раскачивал головой, и не знал, куда деваться от всего, что я натворил за эту дикую ночь…

А Юлька вдруг положила свою руку мне на голову, прильнула ко мне и стала шептать:

– Не держи ничего в себе, успокойся, ничего плохого не было… Это был не ты, это была твоя боль и недоумение от того, что все произошло так нелепо… Не думай обо мне, все хорошо…

И этим она сделала мне еще больнее, и я повернулся к ней, чтобы объясниться, но вместо этого вдруг обнял, прижал к себе, и ее упругая грудь, ее тело, вся она вдруг вызвали у меня новое желание.

А Юлька почувствовала это (Еще бы! Когда мы лежим, прижавшись друг к другу голые!!!), и прошептала, отодвигаясь от меня и улыбаясь:

– Дай мне хотя бы в ванную сходить, помыться. И простыни нужно поменять. Да и тебе помыться бы не мешало… Толя, давай я тебя искупаю!

И она, стоя на коленях на кафельном полу ванной, нежными движениями обмывала меня, и при этом смотрела на меня с таким состраданием, что я не удержался – заплакал, уткнувшись лицом ей в живот…

– Поплачь, поплачь, тебе полегчает… Монасюк, гад ты такой, что же ты со мной-то делаешь…

И мы плакали оба, а потом, лежа голые и неприкрытые ничем на свежезастеленной постели, мы любили друг друга, и я старался быть осторожным, потому что боялся того, что я натворил с ней ночью. И поэтому я шептал:

– Юленька, милая, тебе не больно? Прости меня, прости меня, пожалуйста… Ты только не уходи, не бросай меня сейчас одного…

И слышал в ответ шепот:

– Все хорошо… Толик, как же я люблю тебя… Спасибо тебе, любимый мой…

Мы любили так друга друга два дня. Мы прерывались лишь, чтобы вымыться в ванной, сменить белье и иногда – забегали на кухню и, стоя, прикрытые лишь простынями, торопливо ели и пили что-то. И тут же снова валились в постель, и я снова слышал горячечный шепот Юльки: «Толик, любимый мой…»

А иногда – наоборот: «Монасюк, что же ты со мной творишь, паразит ты такой? Что я потом без всего этого буду делать?» И при этом она прижималась ко мне так, словно хотела слиться со мной воедино навсегда.

А на третий день утром я проснулся и увидел, что Юли нет, а на столе лежит записка:

«Монасюк! Проблему нужно решать в корне, а все что мы делаем – это не решение, это паллиатив.

Я уехала за Варькой. Не сомневайся – я ее тебе привезу. Будь мужиком, возьми себя в руки, и убери все – перестирай все простыни, перемой посуду и уничтожь все следы пребывания женщины у тебя в квартире.

Иначе она не поверит, что это была я, а подумает на твою Разину. И вот тогда ты точно потеряешь свою Рукавишникову.

Чудновская»

Фамилия была подчеркнута тремя линиями – Юлька была верна себе, это она так показывала свое превосходство над Варькой!

Они стояли передо мной в дверях, обе, такие разные и одновременно такие одинаковые!

Может быть, их роднило чувство, которое они испытывали ко мне?

– Мы пройдем? – сказал Юлька, отодвинула меня одной рукой в сторону, и ведя Варю за руку, провела ее в мою комнату.

Потом вышла ко мне в прихожую и негромко сказала:

– Если хочешь сохранить ее – немедленно переспи с ней! Она – из категории девчонок, которые только после этого чувствуют себя собственниками! Понимаешь? Не ты будешь обладать ею, а она тобой! Без этого, Толя, она подсознательно думает, что ты не интересуешься ею, а значит – у тебя может быть другая женщина!

Монасюк, ну, не будь ты гадом, не мучай девчонку! На, это гормональный препарат от беременности, пусть использует, как написано в инструкции. А я пошла!

Но я придержал ее.

– Юль, а как же ты… Мы же с тобой…

Она остановилась, подошла ко мне и положила руки мне на плечи.

– Толя, после той истории я не могу иметь детей. Вообще!

И она побежала вниз по лестнице, но на миг остановилась и повернув ко мне лицо, на котором была какая-то горькая, что ли, улыбка, сказала:

– Ладно, Монасюк, не переживай за меня! Я ваших детей воспитывать буду!

И убежала. А я стоял и думал, что какие же дураки мужики, которые сравнивают женщин с самками, называют блондинок дурами…

Сзади неслышно подошла Варя и обняла меня.

– Пойдем, Толь, – сказала она. – Юля права: сегодня ты от меня никуда не денешься…

Ну, Юлька! Она и Варьку убедила в том, что ей со мной нужно обязательно переспать.

Варя стояла передо мной с бледным лицом, а я раздевал ее. Я снял с нее бюстгальтер, а когда она попыталась прикрыть груди руками, я убрал их и нежно поцеловал сначала одну грудь, потом вторую. Потом я разделся сам, оставшись лишь в трусах, и только после этого я уложил Варю в кровать и аккуратно снял с нее трусики…

Я проснулся от того, что мне что-то щекотало лицо. Было еще темно, но я разглядел в темноте комнаты лицо Варьки и понял – что-то случилось!

– Что такое, Варь? – спросил я. И услышал в ответ:

– Я тебя люблю… Я тебя так люблю… И я соскучилась…

– Варюша, ты теперь взрослая. Так что – без всяких там смущений – иди прими гормон…

Так мы фактически поженились… И заставила нас сделать это Чудновская Юлька, которая настолько сильно любила нас обоих, что на полном серьезе собиралась воспитывать наших детей…

 

Глава 15-я. Свадьба, свадьба, кольца, кольца…

1967—1969 г.

Я шел пешком по улице Юрина, спускаясь вниз к вокзалу. Было шесть часов утра.

По дороге мне попадались первые редкие пока еще прохожие – на работу люди пойдут и поедут часов позже. Ну, а еще спустя полчаса после этого в автобусах и трамваях будет не протолкнуться – народ начнем великое ежедневное переселение от места обитания – к месту созидания. На заводы, фабрики, в учреждения и организации направятся десятки тысяч людей.

А после четырех часов дня начнется обратное движение – к местам обитания: в свои дома и квартиры.

Прилив – и отлив. И снова – прилив… И отлив.

Как Мировой океан вечен и незыблем, и его приливы и отливы существуют века, так и жизнь в нашей стране.

Так мы все думали тогда. Но – не я (я ведь знал все, что будет наперед!), и не спеша двигался к железнодорожному вокзалу. Здесь, на пересечении Социалистического и Новой, возле магазина «Электротовары», рано утром уже стояли старушки с цветами.

Я шел «частным сектором» (район застройки одноэтажными частными домами) и глубоко вдыхал чистый прохладный воздух, еще слегка пахнувший ароматом сирени – один из сортов ее, с мелкими цветочками коричневатого цвета, отцветал позже всех, и кое-где еще наполнял утренний воздух своим ароматом.

Поторговавшись, я купил за два рубля три роскошных белых гладиолуса и отправился назад.

Варька проснулась около половины девятого. Сегодня был хороший день – мне не нужно было куда-то спешить, родители отдыхали в Крыму, так что я успел приготовить завтрак и минутами пятнадцатью ранее заглянул в свою комнату.

Варька делала вид, что спит. Она лежала лицом ко мне, и я прекрасно видел, как подрагивают ее веки и губы – она сдерживала смех.

И я, прикрыв дверь, пошел варить кофе.

Я занес ей поднос, на котором стоял кофейник, тарелочка с бутербродами. Я поставил его на свой стол, потом принес букет гладиолусов в высоком вазоне, поставил его здесь же и включил «Чайку», убавив до минимума громкость.

И, подойдя к кровати, сказал, наклоняясь к копне золотистых волос, прикрытых простыней:

– Вставай, соня!

И услышал визг, и почувствовал, как меня схватили за шею и тащат вниз, и прижимают к чему-то горячему и пахнущему утренним женским телом… Я улыбнулся и принялся гладить его руками, ласкать губами, и даже зубами, покусывая наиболее аппетитные и мягкие части…

Потом прошептал в маленькое розовое ушко:

– Таблеточку не забудьте употребить, для здоровья, так сказать…

И услышал шепот:

– Ну, не надо, Толюсик, не хочется вставать, а хочется…

Я решительно освободился, поднял ее на руки и, как она была, обнаженную, понес вон из комнаты к прихожей с ванной со словами:

– А вот я сейчас сам эту таблеточку…

– Нет! – взвизгнула Варька и мигом оказалась на ногах. – Я сама!

И моментально скрылась за дверью ванной. Где на полочке настенного зеркала утром я, когда умывался, упаковку гормонов и углядел.

Я вернулся в комнату, и пока Варьки не было, быстро поменял постельное белье. Потом принес из кухни табурет, поставил его к изголовью, а на него поднос.

И крикнул в сторону прихожей:

– Я закрыл глаза – пробегай!

Раздался шорох, потом меня повалили на постель, и мне пришлось быстро раздеться, потом я нырнул в душистое и восхитительное безумство и долго не желал выныривать.

Мы любили друг друга долго и ласково. И я шептал при этом: «Радость моя, счастье мое, любовь моя», и чувствовал, как у Варьки по лицу текут от счастья слезы, и слизывал их языком, и шептал, и ласкал ее.

И вот в эти восхитительные минуты я забыл обо всем.

– Толик, я красивая? – Рукавишникова стояла передо мной в бюстгальтере и трусиках, подняв вверх руки. Увидев, что я обратил на нее внимание, она на цыпочках сделала поворот кругом налево, направо, а я молчал, давясь от смеха.

Потом раздумчивым голосом сказал:

– Знаешь, если не считать вот…

Она застыла, и я не выдержал. Я подскочил к ней, обнял ее и сказал на ухо:

– Варь, ты самая красивая в мире женщина! Моя женщина!

И услышал у себя под ухом удовлетворенный вздох. Ах, каким великим психологом оказалась Юлька!

Варвара Рукавишникова успокоилась – ее мужчина только что признался, что он ее и только ее… Как все женщины, она слышала лишь то, и лишь т а к, как хотела слышать.

Я возвращался домой с вокзала, на котором только что расстался с Варей. Я отправил ее домой, и взял с нее слово, что она будет усиленно готовиться к поступлению в институт.

А она с меня слово, что я буду писать ей письма. Подробные!

Она все-таки еще оставалась в чем-то ребенком, чье сознание подернуто романтическим флером, но может быть, именно потому я ее и любил?

Я шел и думал, что появление у меня Разиной разрушило все планы. Не удастся дотянуть до следующего лета, а именно тогда решится вопрос с переводом отца в Поволжье, и будет шанс оставить за собой нынешнюю квартиру.

Кто не жил в советское время, не знает, что жилье, с одной стороны, действительно доставалось бесплатно – его давало вам государство. Но для этого нужно было дождаться своей очереди!

Но если у вас есть деньги, и вы хотите квартиру купить, это сделать очень трудно, а если и можно, то только с нарушением законов. Даже если вы вступите в жилищный кооператив, то какие бы вы не предлагали деньги, вам определят величину жилья исходя из действующих в стране норм. То есть два человека получали однокомнатную квартиру, семья их трех человек – двухкомнатную, а чтобы получить трехкомнатную, вроде той, в которой жили мы, нужна семья… посчитайте сами, отец получил такую квартиру на Телефонной потому, что в ней были прописаны еще и мои деды.

Которые пока жили в Казахстане.

Но существовало условие – если квартиросъемщик и часть членов семьи выезжает в связи с переводом на место работы в другой город, то… они обязаны сдать старую квартиру!

Однако, если в ней остается часть семьи, то существовал порядок, когда в виде исключения квартира могла остаться тем, кто в ней остается проживать.

Вот этим я и хотел воспользоваться… Я хотел обеспечить Варьке идеальные условия – чтобы она была и счастлива, и спокойна. Ведь беспокойства в нашу жизнь привносят прежде всего бытовые неурядицы.

Таков был план. И что от него осталось? Мы слишком рано н а ч а л и.

И я впервые не знал, что мне делать – как поступить? Ведь нельзя сейчас мне самому делать предложение – я же говорил ее родителям, что Варе нужно прежде всего поступить в институт! И дал понять, что предстоит подождать.

А теперь? Что было делать теперь?

Но проблему и на этот раз, даже и не желая этого, решила сама Варька.

Мы сидели на кухне в доме Рукавишниковых. Было воскресенье.

Окно было открыто, и ветерок ласково шевелил шторы, врываясь в комнату, гулял по ней, овевая нас.

Я и Людмила Олеговна сидели возле стола. Она только что закончила стирать, в тазу лежали мокрые простыни и пододеяльники, которые нужно было вывесить во дворе для просушки.

Варвары не было – она пошла в магазин.

Было это числа 15 июля, дней через десять после того, как ее привезла ко мне в Барнаул Юля.

– Не знаю, Толя, что и делать… Не поступит она ни в какой институт! Она кроме вас, ни о чем не думает. Спасибо хоть, теперь подруга у нее появилась, Юля. Варька ей звонит, Юля ей звонит… А в остальное время Варвара после работы все в окно смотрит – высматривает почтальона. Письма от вас ждет.

– Не знаю… По-моему, она всем довольна, и учебники вон читает…, – мне было хорошо в полумраке кухни, и я лениво цедил слова.

– Так это сейчас! Это же вы приехали!

Дверь хлопнула, Варька ворвалась в кухню с сумкой в руках. Глаза ее горели, ветерок шевелил волосы на голове и лбу, она раскраснелась и была жуть, как хороша!

– Мам! Хлеба пока нет, привезут через час, я потом схожу! Где белье?

Она схватила таз и потащила его к выходу.

– Ну, видите? – Людмила Олеговна показала на дверь пальцем. – Цветет и пахнет! Это, Толя, потому что вы здесь! А стоит вам уехать в центр Боговещенки к друзьям, она меняется на глазах – учить не может, ходит по комнатам и все в окно вас высматривает. Увидит – на лице улыбка, и сразу к столу, за учебник… Вы приходите – она «зубрит». Ну, какой институт? У нее, Толя, глаза делаются больные, как вы только за порог ступите.

Разговор принял нежелательный характер, но тут за окном во дворе раздалась бодрая песня:

Я вскочил с места и подошел к окну.

Варвара не просто развешивала белье. Она приплясывала, она скакала по двору в такт собственной песне, она тыкала пальцами в разные стороны.

Рядом со мной пристроилась Людмила Олеговна. Мы облокотились на подоконник и принялись наблюдать живописную картину.

Варька скакала, крутилась вокруг себя, размахивала руками и ухитрялась прищепками ловко закреплять развешиваемые на веревке простыни.

Книксен с приседанием с наклоном в нашу сторону.

– Ну, Толик, что с ней делать? Вы видите? Это она так радуется… Кстати, Толя, что это за песня такая?

– Моя это песня! Я ее не собирался исполнять, но когда однажды Варька при мне принялась целоваться с одним типом, я ее спел! Откуда она слова взяла? Наверное, у меня стащила со стола, когда приезжала, я как раз над репертуаром работал для Юльки…

– Толя, а вот Юля… Она хорошая девочка?

– Очень, Людмила Олеговна! У нее в жизни была трагедия, но мы об этом не говорим.

– Толя, мне показалось, что Юля вас…, или…

– Это вам показалось, Людмила Олеговна! – отрезал я.

За окном тем временем раздавалось:

И я выругался про себя – немного времени потребуется Вариной маме, чтобы догадаться обо всем…

Но ни о чем догадываться не пришлось. Рано утром вернулся из командировки Петр Петрович, и уже после завтрака, когда Варвару отправили «учить учебники», ее родители пригласили меня на кухню для решительного разговора.

Петр Петрович курил у открытого окна, а мы с Людмилой Олеговной сели за стол.

– Анатолий, – начала она. – Мы еще перед вашим приездом решили, что нужно что-то делать. Когда увидели, что с Варварой делается после известия о вашем приезде.

Скажите, Толя, вы очень любите Варю?

– Ну, вы же знаете! Очень люблю!

– Толя, может быть, вас все-таки поженить? Ну, что делать? Вы же видите, что с Варей творится… Никогда не думала, Петр, – она повернулась к мужу, – что наша дочь будет такой…

– Люся! – Петр Петрович затушил окурок в пепельнице. – Да хорошая у нас дочь! Просто после того, как она открылась, призналась, что любит, она хочет теперь всего сразу!

– Институт… – начала мама Вари, но тут вмешался я.

Я, кажется, понял, о чем они хотели поговорить.

– Людмила Олеговна, – сказал я. – Проблема института решаема. Я пытался решить две другие проблемы – с жильем и материальную. Поэтому и хотел поговорить с вами о женитьбе через год.

Я сейчас работаю грузчиком на товарной станции по ночам, могу – два раза в неделю, и деньги эти откладываю…

И вот тут к нам подсел за стол Варин папа и после того, что он сказал, я его стал уважать и сохранил это уважение навсегда.

– А вот эти проблемы, Анатолий, решили мы с Люсей. Материальную – мне повышают со дня на день оклад на 30 процентов, а Люсе предложили совмещать нынешнюю работу с преподаванием с сентября основ бухучета в медучилище.

Варя у нас – одна, так что рублей по 150 в месяц мы давать ей будет. Ну, пока вы учитесь. А о работе ночами. Толя, забудьте – вы, если все получится, будете молодым мужем, и что же это? Ночи – на работе, потом день – нужно восстанавливаться, отдыхать… Подумайте, Толя, об этом…

Но главное вот в чем.

Я был только что в Барнауле и договорился с товарищем. На Папанинцев, кстати, недалеко от мединститута, сдается дом Барнаульского мелькомбината. И в нем он получает однокомнатную квартиру для сына, но они все уезжают через две недели в Африку. На три года! Я договорился, что он сдаст нам квартиру, причем недорого – главное, чтобы мы вовремя оплачивали счета за коммунальные услуги и поддерживали квартиру в порядке.

В общем, решайте, Толя! Если вы любите Варю, женитесь вы уже! А то Варька с ума сходит!

– Петр!.. – укоризненно протянула Людмила Олеговна.

– Да ладно! – махнул рукой Петр Петрович. – Ну-ка, себя вспомни? Это в тебя ведь пошла Варька!

– Петр! – его жена враз покраснела и ладонями прикрыла запунцовевшие щеки.

– Подождите! – сказал я и быстро вышел из кухни. И поймал Варьку – она, конечно, подслушивала!

– Идем-идем! – я тащил ее за собой в ее комнату, и усадив за стол перед открытым учебником, сказал:

– Варь! Замуж хочешь через месяц?

Она попробовала соскочить со стула, но я помешал – придержал ее руками за плечи.

– Так хочешь?

Она прижалась головой к моей руке, и я не выдержал: взял ладонями ее голову и прижал к себе.

Она молча кивнула.

– Тогда слушай меня внимательно… – Я взял ее за руку, подвел к кровати и мы сели рядышком.

– Варя! Вот тебе мое условие – ты обязана поступить в институт! Мы подадим заявление в Загс и я договорюсь, чтобы нас зарегистрировали числа 25 августа. То есть сразу после зачисления. А если нет… – тут я развел руками, – то уж извини…

Я не был жестоким – я просто уже в достаточной степени изучил Варю. Ей предстояло взрослеть и взрослеть, но пока – пока с ней следовало обходиться, как с ребенком: сделай, Варенька, уроки и получишь конфетку…

– Толь… – жалобно протянула она, а я в ответ отрезал:

– Не может быть и речи! Сегодня я уеду, а ты будешь день и ночь готовиться к поступлению!

Я обнял ее и стал шептать на ухо:

– Ты только представь – уже через полтора месяца мы будем вместе ложиться спать, вместе просыпаться – и ты будешь каждое утро кружиться передо мной и спрашивать: «Толь, я правда очень красивая?»

Я вырвал у нее слово, и я знал – она выполнит его!

– Людмила Олеговна, – сказал я, вернувшись на кухню. – Варя будет поступать в мединститут, и она поступит в него! Она дала мне слово, и она его сдержит! А регистрироваться мы будем 25 августа!

– Толя, как вам удалось…

И тут я рассмеялся.

– Я ее обманул! Я сказал, что если она не поступит в институт, я не приду на регистрацию в Загс!

Они переглянулись, и я успокоил их:

– Ну, это же шутка, но никакого другого стимула для Варвары я придумать не смог!

И тогда Людмила Олеговна решительно сказала:

– Ну, тогда, Толя, чтобы было все, как у людей – сватовство, знакомство родителей, и прочее!

– Это – само собой!

27 июля после того, как приехав накануне вместе с родителями, мы «засватали» Варьку, все вместе мы вернулись в Барнаул, и на следующий день Варвара подала документы для поступления в институт.

23 августа после успешной сдачи экзаменов, Рукавишникова Варвара была принята в институт на лечебное отделение.

25 августа мы зарегистрировали наш брак, свидетелями со стороны Вари была Юлька, а с моей Варшавнин – он узнал обо всем, так как я зашел в комитет, чтобы отпроситься до середины сентября самому и попросить его через коллегу в мединституте сделать то же самое для Вари.

Он при мне позвонил в «мед», поговорил, они с секретарем комитета комсомола мединститута посмеялись и вопрос был решен.

Я тут же пошел в авиакассы и купил четыре билета до Семфирополя.

Свадьба была скромной – я видел, как устала Варюха, она все силы отдала при сдаче экзаменов. И я хотел ее поберечь. Поэтому и придумал нашу поездку в Крым, причем вместе с ее родителями. Они никогда не были на Черном море, и на мое предложение откликнулись с благодарностью.

Так что в банкетном зале в ресторане «Центральный» было всего человек 25 – ребята из «Белых крыльев» с женами и подругами, родственники с ее и моей стороны.

А потом, после свадьбы, мы приехали в однокомнатную квартиру на улице Папанинцев, которая должна была стать нашим домом на ближайший год.

Жилье для новобрачных готовила Юлька. И это сказывалось во всем.

С потолка свешивались разноцветные шарики, многие с лукавой подмигивающей рожицей. Над сдвинутыми кроватями на белом полотнище было написано:

ПОЗДРАВЛЯЕМ!

НУ, И УСПЕХА ВАМ В ДЕТОРОЖДЕНИИ-ТО!

А у кровати на столике стояла бутылка шампанского, букет белых и алых роз, конфеты в тарелочке и два бокала.

А у возле шампанского – открытка. И на ней написано:

«Ребята! Я так счастлива за вас, и так завидую вам!

В хорошем смысле!

Будьте счастливы!

Сладкого вам месяца!

Ваша Юлька.»

Когда я увидел лозунг, я чуть не выругался – ну, не может Юлька без выпендрежа! Но Варька только засмеялась, протянула руки ко мне и движением пальцев показала – скорее иди сюда!

Вот и осуществилась ее мечта! А мой – план!

Мы любили друг друга, и Варя очень хотела показать, как она рада, как любит меня, как ценит… На другой день она то и дело выбегала на кухню, спрашивала меня, чего я хочу, стараясь принести мне и порадовать меня.

И тут же залезала под простыню, обнимала и шептала, шептала, шептала. О том, как она любит меня… Как она мечтала когда-то в новогоднюю ночь об этом и как рада, что все так и случилось…

А я улыбался и искренне был рад за нас. И тоже шептал ей на ухо разные приятные глупости…

И был счастлив не меньше, чем Варька!

Отдых в Крыму получился на славу.

У родной сестры моего деда Ильи (который переехал к нам из Азербайджана), тети Стаси, в городе Феодосии был свой дом. И нам с радостью выделили в нем две комнаты: для родителей Вари и для нас.

Мы целые дни проводили на море, купались и загорали. Обедали здесь же – мы все любили шашлыки, а их жарили прямо рядышком с пляжем, в сквере, так что мы с Петром Петровичем надевали брюки, шли за шашлыками и конечно, будучи без надзора, выпивали по паре-тройке стаканов местного сухого виноградного вина. И вернувшись с шампурами к нашим дамам, с удовольствием получали от них за это нахлобучку, причем Варька не отставала от матери.

Я ведь потому и поехал в Крым вместе с ее родителями – пусть ей будет лучше рядом с матерью! Раз уж подруг, кроме Юльки, у нее нет, а Юльку брать с собой мы ну, никак не могли!

А потом мы с Петром Петровичем сидели под деревом и наблюдали, как наши женщины плескаются в воде. Они все-таки были так похожи! Могли часами плавать, не вылезая из моря.

А вот мы с Петром Петровичем этого не любили – мы любили, как только они увлекутся, плескаясь, сходить к пивным автоматам и добавить к «сухарику» еще и по литру пива…

А на обратном пути шли через Центральный рынок, где покупали все к ужину, и тут уж кашеварили мы с Петром Петровичем… Пока наши девочки вкушали послеобеденный сон, мы готовили ужин на всех, потому что около пяти часов приходил с работы муж тети Стаси дядя Вася, который приносил с собой трехлитровую банку ледяного феодосийского пива и несколько бутылок «пепси-колы» – лакомства, невиданного тогда еще у нас в Сибири.

«Пепси» ставился в холодильник, а пиво мы потягивали на кухне, в процесс готовки. Слушая рассказы дяди Васи о местных событиях. А допивали все это уже за ужином, часов в семь.

А потом мы шли гулять на набережную. Мы часами стояли у цветомузыкального фонтана, у парапета, глядя на прибой. Волны шумели, накатывая на песок, и вызывали у нас чувство покоя и какой-то вселенской расслабленности.

И я заметил, что Варя все чаще старается прикоснутся ко мне, прижаться к плечу. Она уже давно не говорила мне: «Дурак!», она старалась быть ласковой и покорной.

И я понял – Варя взрослеет… Наносное кокетство, эпатаж и упрямство сходили с нее, как шелуха. Инстинктивно она старалась быть именно такой женщиной, которую я хотел видеть рядом с собой. А какой именно – она чувствовала своим женским инстинктом, и старалась следовать его велению.

И когда однажды я понял это, я неожиданно остановил ее и поцеловал крепко в губы. Прямо на улице, при всех!

Через год моего отца перевели в Волгоград на должность председателя областного суда, и они с мамой уехали.

С помощью Варшавнина я организовал соответствующие ходатайства администрации Университета и крайкома комсомола, и нам с Варей оставили квартиру моих родителей.

Крайком комсомола обратился в крайком партии, и в Волгоград ушло ходатайство с просьбой выделить моим родителям квартиру из фондов Волгоградского областного комитета партии.

И папа с мамой получили в центре Волгограда двухкомнатную квартиру.

А мы с Варей – мы были так счастливы вместе!

А в оплаченную еще на два года вперед квартиру на Папанинцев мы запустили Юльку.

Чтобы она, значит, следила за порядком…

И начались наши студенческие будни…