В тексте романа использованы тексты произведений исполнителей русского шансона:
А. Шапиро;
В. Медяника;
В. Кураса;
А. Церпяты;
А. Добронравова и др.
Глава 1-я. Период становленья и побед
1968—1972 гг.
После отъезда моих родителей наша жизнь с Варей наладилась быстро. Но это и понятно – мы любили друг друга, и она, и я – учились в вузах и жили в молодежной студенческой среде, наконец, мы не нуждались материально.
Нет-нет, мы не «купались» в деньгах – просто нам хватало их т а к, что можно было каждый день не считать. Потребности у нас были минимальными – мы хорошо питались, мы одевались в добротную одежду – но не гонялись за дефицитом и не стремились к излишествам. Даже Варя, по-моему, как-то охладела к тряпкам, и если бы не Юлька…
Юлька часто бывала у нас, и когда она приходил, Варя откладывала в сторону свои заумные книжки и они, закрывшись в комнате, могли часами о чем-то болтать, причем при этом время от времени противно хихикали.
Так вот Юлька одевалась изысканно. Ее родители были из кругов, близких к крупному руководству (папа, к примеру, – был тогда директором большого завода), и поэтому она одевалась соответственно, то есть – весьма изысканно. И периодически под влиянием Юли и мою Варьку вдруг охватывала тяга к тряпкам, но я никогда не жалел на это денег – знал, что у Варьки это ненадолго.
Чтобы закончить с материальной стороной, скажу, что рублей по 120—150 родители Вари, как и обещали, ежемесячно высылали нам, а с наступлением холодов ежегодно Петр Петрович приезжал к нам на машине и приводил полный багажник мяса.
Мы размешали все это на балконе и до весны о мясопродуктах не думали – нам хватало этого и на себя, и на Юльку – она обожала либо в воскресенье прибежать к нам к завтраку, либо среди недели – на ужин.
Кроме того, Варюха получала обычную стипендию, после первой же сессию – как отличница, повышенную, а мне при поддержке Варшавнина начиная с третьего курса определили «ленинскую стипендию» – 75 рублей. И вот только после этого я бросил работать на товарной станции – перед увольнением купил водки, закуски, и «проставился» ребятам. Константиныч очень жалел – ему очень нравилась моя н а д е ж н о с т ь – он знал, что если я выходил на смену, то вкалывал на совесть. А кроме того, наш бригадир приспособился ставить меня на работы, когда через нас проходил особо ценный груз, который ни в коем случае нельзя было «трогать» – а при мне другие грузчики никогда не «шалили». И он взял с меня слово, что в особых случаях будет обращаться ко мне, ну, а я сам буду решать – помочь ли мне ему и выйти на смену, либо отказаться.
Повторяю – мы относились к деньгам легко. Но они были нужны – я старался баловать Варю: я часто покупал ей цветы, я дарил ей французские духи, и она ходила зимой только в финских меховых сапожках.
И еще я постоянно покупал ей капроновые чулки, и мы вместе смеялись, вспоминая школьные годы и «ее великолепные капроновые ноги»…
Смех – смехом, а от капрона даже зимой она так и не отказалась…
Что касается меня – мне вообще не было нужды обращать внимание на одежду, я ведь был солистом лучшего студенческого ансамбля города – «Белые крылья» теперь работали вполне профессионально. Так что среди молодежи города был популярен, девочкам по-прежнему нравился, так что – зачем мне думать о тряпках? Тем более, что поклонницы после женитьбы меня вообще не интересовали?
Мы по-прежнему дружили между собой – ребята из ансамбля. И почти каждую осень выезжали на гастроли по краю – наши летние студенческие строительные бригады, студенты, направленные в сентябре на картошку – любили нас, и когда мы приезжали, по вечерам, на танцах, на Юлькины выкрики «Давай-давай!» отвечали таким ревом и свистом, что по всей деревне начинали лаять собаки…
Почти всегда, если каникулы позволяли, с нами ездила Варя, а потом и жены ребят. Так что наш автобус ПАЗик носился по дорогам края, полный под завязку. А ночью, когда мы разбивали семейные палатки, вокруг него образовывался целый палаточный городок. И одна Юлька по-прежнему спала в автобусе, и каждый раз забираясь в него, бормотала перед сном (так, что мы слышали и хихикали в палатках): «Гады! Ни один не согреет одинокую девочку…»
А вообще друзей в студенческий период у нас было немного – просто почти всегда не хватало времени.
Я по-прежнему старался учиться хорошо, и мне это удавалось. Варя, начиная со второго курса, уже определила для себя цель в жизни: она хотела заниматься психиатрией, причем серьезно. И буквально с первого курса стала активным членом НСО – научного студенческого общества. Она частенько вечерами что-то читала, писала, усевшись по обыкновению на ногу в кресле (она любила сидеть именно так: подогнет под себя одну ногу, сядет на нее и замрет – ну прямо буддийский божок)…
Ну, а если мы смотрели телевизор, то у нас никогда не возникало споров, какую программу смотреть. К тому времени их было на нашем телевидении две, и Варя всегда легко соглашалась со мной. Она любила меня и поэтому вообще во всем со мной была согласна. Когда приезжал Петр Петрович и мы с ним вечерком устраивали посиделки с бутылочкой, он частенько говорил о дочери:
– Ну, Варька, ну ты смотри, какая жена из нее получилась… Повезло тебе, Толик…
А после этого непременно выпивал рюмку, закуривал и добавлял:
– А может быть, это ей повезло, дурочке влюбленной…
И мы, улыбаясь, смотрели друг на друга и тут же наливали по новой.
Тренировки я сократил до минимума – я делал ежедневную зарядку с растяжками ног и рук, отжимался на кулаках и делал упрощенный вариант ката – нитки с шариками я использовал по-прежнему. То есть теперь я лишь поддерживал форму – не более.
А готовили еду и занимались делами по дому мы строго по очереди, через день.
Но частенько Варюха ловчила. Пользовалась тем, что я любил ее трепетно, до боли в зубах, и не стеснялась пользоваться этим.
Например, так.
Раннее утро. Я просыпаюсь внезапно, потому что рядом что-то не то… Варька лежит с закрытыми глазами, но легонько постанывает. Я присматриваюсь и вижу – веки подрагивают, так любимые мною губы тоже выдают ее притворство.
– Варюша, что случилось? – шепчу я, целуя ее.
– Ой, что-то мне плохо… – слышу шепот в ответ.
– Так! – говорю я вслух. – Сегодня среда, у тебя заседание НСО. И ты должна дежурить по камбузу, то есть готовить борщ и жаркое…
– О-о-о-ой, как мне плохо! – слышу я в ответ. И отвечаю:
– Щас будет хорошо! – визг, мелькание рук и ног (это моя жена сопротивляется), потом шепот: «Толенька, любимый, еще, пожалуйста!»
Минутами пятнадцатью после сексотерапии – я делаю зарядку, Варька сидит в купальнике, подложив под попу ногу и клянчит:
– Толюсик, подежурь за меня сегодня! А я потом отработаю!
– Что мне за это будет? – отжимаясь на руках, сквозь вдохи-выдохи спрашиваю я.
– А хочешь, я тебя после зарядки в душе вымою? А?
– Хочу! – говорю я, – Но тереть меня будешь не мочалкой, а…
– Не хами! – строго говорит она, а у самой губы дрожат от смеха, а в глазах – бесенята.
И мы идем в душ…
Но Варька всегда была очень честной, даже в мелочах – она обязательно «отрабатывала» свои долги по дому – могла на каникулах все дни возиться в квартире, готовить, ходить на рынок и по магазинам…
У нее, как у любимой женщины ее мужа, была одна привилегия. В воскресенье она всегда отдыхала.
Варька была по натуре лежебокой. Нет, она была человеком волевым – могла неделями работать, как заведенная, но коли была возможность… А у нее она была.
Если по графику мне выпадало дежурить по дому в субботу и понедельник, я работал «дежурным по камбузу» два дня подряд, а Рукавишникова (впрочем, давно уже «Монасюк», но иногда я называл ее по-прежнему, и ей это страшно нравилось), так вот Варька позволяла себе в воскресенье расслабиться.
Она нежилась в постели чуть ли не до обеда, потому что я с утра вставал и готовил ей «завтрак в постель». Потом будил ее часов в девять, кормил и давал ей в руки книжку, или включал маленький телевизор, стоявший на полочке прямо напротив изголовья кровати.
И Варька валялась, иногда выходя из спальни: сексуально потягивалась, кося в мою сторону глазом. Высшее удовольствие по воскресеньям – если я, включив воду в ванной, любил ее в постели, а потом относил на руках в наполненную ванну и мыл ее, как ребенка.
Так что она где-то все еще была ребенком… Как, наверное, все женщины.
Кстати, о ребенке…
Не реже раза в месяц в одно из воскресений все вдруг шло кувырком! Это происходило, когда часиков эдак в половине десятого к нам врывалась Юлька.
В воскресенье она никогда предварительно не звонила по телефону!
Тихонько постучав воскресным утром в дверь, которую открывал, естественно, я, она отодвигала меня рукой и походкой пантеры, на цыпочках, подбиралась к двери спальни.
Затем открывала ее и врывалась внутрь.
Слышались визг и крики – это Юлька, сорвав с Варьки одеяло, кричала: «Сколько можно валяться без дела? Вы когда будете ребенка делать, паразиты?», после чего начинался бой подушками, а потом обе, раскрасневшиеся и довольные собой, приходили в кухню, садились за стол и требовали накормить «бедных обессилевших от непосильного труда женщин…»
Ну, я кормил: доставал все самое вкусное, варил свежий кофе или заваривал хороший чай, и они сидели за столом, пили ароматный напиток и болтали…
А потом Юлька заявляла – у меня три билета в театр (кино, концерт заезжей эстрадной знаменитости), так что – чтобы «мы были», встречаемся там-то и во столько-то…
Таким образом, в подобный день ничего уже от нас не зависело – Юлька все брала в свои руки… Мы посмеивались и терпели – кроме нас, ну, и может быть – ребят из «Белых крыльев», у Юльки никого не было. Даже ее родители вскоре уехали из Барнаула в Москву – папу Юли перевели чуть ли не на должность заместителя министра… Впрочем, через некоторое время он и стал замминистра тяжелой промышленности!
И она тут же сменяла свою квартиру в центре города на квартиру в районе возле нас… Она на полном серьезе готовилась воспитывать наших детей… Ну, а мы – мы решили подумать о нашем первенце не раньше, чем Варя будет учиться на четвертом курсе…
Вот только каким именно образом Юлька собиралась заниматься воспитанием? Она уже училась в аспирантуре, и вовсю работала над диссертацией…
Впрочем, она приходила к нам и по вечерам в будние дни. Но тут уж она звонила по телефону и спрашивала Варю, не занята ли та. И если приходила – они могли часами сидеть в гостиной перед телевизором, причем по-моему, они смотрели на экран, но ничего не видели…
Варя при этом сидела в любимой позе – усевшись на свою ногу в кресле. Юля – полулежала на диване, наоборот – далеко вперед вытянув ноги. И вот эти позы, в которой обе находились в состоянии расслабленности, как нельзя точно, передавали особенности их характера. Варя – всегда собранная, лишь иногда позволяющая себе расслабиться, и Юля – всегда расслабленная, вальяжная, но в отдельные моменты способная быть энергичной и активной…
И я в такие минуты смотрел на них и думал – они ведь очень разные… Почему им нравится один и тот же человек?
А вообще я старался, чтобы у Вари было побольше праздников. А к таковым я относил 15 сентября (мы вместе определили этот день как наше знакомство – в 1965 году Рукавишникова подсела ко мне в парке на скамейку и заговорила со мной). Затем 7 июля – наша неофициальная первая брачная ночь, и, естественно, день регистрации брака 25 августа, Новый год и дни рождения.
К этим дням я обязательно готовил стол, покупал цветы и какой-нибудь подарок Варе, а утром обязательно подавал ей кофе в постель.
А после него от меня требовали плотских утех, и каждый раз, погружаясь в душистое беспамятство, соединяясь с роскошным Варькиным телом, я думал лишь об одном – доставить ей как можно больше наслаждения…
Об последующем обязательном обкупывании мною жены в ванной, думаю, говорить не стоит – это подразумевается!
О наших праздниках знала Юлька, ребята, и иногда вечером в такой день мы встречались.
И это правильно – своей радостью нужно делиться с друзьями – а иначе зачем вообще нужны друзья?
Примерно в конце первого года нашей самостоятельной жизни к нам переехали из Казахстана пожить некоторое время мои деды.
Варя активно принялась их оздоравливать. Она проконсультировалась в своем НСО, потом у преподавателя-геронтолога и после обследования была намечена программа лечения.
Варвара доставала какие-то особые препараты, сама делала уколы, разработала режим питания и следила за неукоснительным его выполнением.
И деды почувствовали себя лучше! И, наверное, задержались бы у нас, но тут заболела тетя Галя, а у них с мужем было хозяйство (корова, куры-утки-гуси), и мои деды срочно засобирались в дорогу. А перед отъездом они подарили Варьке 1000 рублей (деньги по тем временам огромные – около 5 тысяч стоил тогда автомобиль «Волга» – лучшая автомашина в СССР).
Когда Варька открыла было рот, чтобы отказаться, я просто загримасничал – нельзя, обидятся! И Рукавишникова деньги взяла, дедов расцеловала, и мы вскоре купили ей беличью шубку – теперь Варька смотрелась, как какая-то сибирская королевна…
По-прежнему, конечно, мы собирались дважды в неделю на репетиции. Любила прийти на репетицию и Варя – она сидела в первом ряду (примерно на Юлькином месте), и они с Юлькой во время репетиции ухитрялись перебрасываться шутейными фразами и тем самым мешали нам. Но мы – терпели, а постепенно стали приходить на репетиции и другие жены, и вот после этого наши «спевки» опять стали более организованными.
В общем, мы учились, дружили, любили, и не смотря на отдельные проблемы, были счастливы.
А проблемы мы решали, а как же!
Ну, а на ночные разгрузки на товарной станции я ходил – когда звонил Константиныч и очень уж упрашивал меня прийти…
С друзьями нужно не только радостью делиться, но и помогать им решать их проблемы.
Глава 2-я. И службу Родине нести…
Я уже упоминал, что еженедельно, кроме юриспруденции нас обучали также профессии военного юриста.
Причем мы изучали не только особенности военного законодательства, статьи УК РСФСР, касающиеся воинских преступлений, но и подзаконные акты, регламентирующие все наши действия.
Мы изучали и Уставы, Положения о прохождении службы и прочее.
И вот в июле 1971 года, когда я закончил пятый курс, нас призвали на сборы в Новосибирск, три недели мы жили в одной из войсковых частей, и постепенно в процессе сборов сдавали экзамены.
У нас проверили и знание Уставов Вооруженных сил СССР, и строевую подготовку, и наконец – знание основ прохождения службы в качестве офицера-дознавателя.
По итогам нам объявили, что документы на присвоение нам звания «лейтенант юридической службы» запаса отправлены в Министерство Обороны СССР, и военные билеты нам вручат в военных комиссариатах по месту жительства.
На этом и закончилась моя служба в рядах Советской Армии. Потому что после окончания Университета я через год пошел не в прокуратуру, а в милицию. И менял звездочки на погонах не армейских, а милицейских.
Конечно, когда я вечером зашел в нашу квартиру с цветами в руках, и Варька увидела меня в военной форме, она завизжала от радости и бросилась мне на шею.
Потом она рассказывала мне все взахлеб, вперемешку, потом я купался в ванной, и мы поужинали. И я взял ее, сразу присмиревшую и сделавшуюся покорной, на руки и отнес в нашу спальню.
Я так соскучился по ней! По ее красивому телу, с нежной, пахнувшей тонкими французскими духами кожей, по мягким нежным губам, по этим прекрасным голубым глазам и копне золотых волос, разметавшихся сейчас на подушке… Я так любил ее, настолько сильно, что сжал зубы и застонал, а она это поняла, почувствовала, и, улыбнувшись, нежно поцеловала меня и взяла инициативу на себя…
А потом мы, обессилев, лежали рядом, я гладил тело моей любимой женщины, и был абсолютно счастлив! Ну, если может быть мужчина абсолютно счастливым…
И вот тут Варя вдруг удивила меня. Она повернулась ко мне, обняла и прошептала мне на ухо:
– Толюся, пообещай мне выполнить мою просьбу!
Я был так счастлив, что лишь молча кивнул головой.
– Толя, пообещай, если вдруг что-то со мной случится, ты женишься на Юльке!
Тут я чуть не подпрыгнул на месте – настолько неожиданной была эта ее просьба.
– О чем ты? – спросил я. – Рукавишникова, ты в своем уме?
То, что она рассказал мне, объяснило все.
Конечно, пока меня не было, они не расставались с Юлькой – то сидели у нас дома, а то – и у Юльки. И болтали обо всем.
И вот однажды, в воскресенье у нас дома, Юлька, по обыкновению, полулежала на диване и лениво наблюдала, как Варя гладила здесь же в комнате свежевыстиранное белье.
Что толкнуло Юльку на очередную выходку – сказать трудно. Но… В общем, все происходило так.
Лежа на диване, Юлька принялась вдруг обозревать собственные грудь и живот, и внимательно рассмотрев себя, заявила:
– Это же какая красота невостребованна, не обласкана, не обцелована… Варь, а Варь!
Варвара оторвалась от утюга с гладильной доской и обратила внимание на подругу. Лицо ее было красным от жары, и она губами дунула себе вверх на лоб, разметывая челку.
– Счастливая ты, Варька! – продолжала Юлька. – Однажды лежу я вот так, у вас на диване, тебя дома не было… И я говорю твоему Монасюку – ой, что-то плохо мне, Толя!
Он подошел, подсел ко мне, а я говорю – дай мне твою руку! Беру его ладошку, кладу себе на грудь, и говорю – Монасюк! Пожми грудочку, поздоровайся!
Варвара из красной становится бледной, как мел, и Юлька хохочет:
– Ну, Варь, ну, успокойся! Шучу я, конечно, шучу! Не было ничего этого…
И, увидев, что Варя, чтобы успокоиться, вновь принялась энергично водить утюгом по белью, вновь обращает внимание на свою грудь и говорит тихонечко (но так, чтобы Варька обязательно услышала):
– Да если бы и так, ведь он бы, гад, наверняка просто пожал бы грудочку и сказал: «Привет!» – и все! Нет, ну ты посмотри, какая красота…
Тут «грудочки» полностью обнажаются и предъявляются Варваре для оценки «степени красоты».
– Может быть, они даже красивее твоих…
Возмущенная Варвара немедленно задирает кофточку и, в свою очередь, начинает изучать свою грудь. Они смотрят друг на друга, и вдруг, заверещав, эти две дурочки бросаются в ванную к зеркалу, теснятся возле него, выясняя недостатки и достоинства груди каждой…
А потом хохочут и обнимаются. А после этого идут снова в комнату, и вот уже Юлька вновь на диване, ноги вытянуты, и она вдруг говорит:
– Ты своего Монасюка никогда не ревнуй, не мучь его. Ты ведь ему богом послана, он только тебя любит…
– Я – богом? Ну, а тогда друзья кем?
– Друзей, подруга, сводит и разводит жизнь. а любимых – бог. Слушай, пойдем, выпьем, а? Что-то тошно на душе…
Варвара выключает утюг, они идут на кухню, пьют вино и скоро уже разговор продолжается, но – с поправкой на хмель:
– Гад твой Монасюк! Хоть бы раз на меня посмотрел…
На что Варвара отвечает:
– Ну Юль, он же не виноват, он же не может…
И они плачут – вместе, взахлеб… Обнимая друг друга…
Вот это и послужило причиной нашего диалога о моей возможной женитьбе на Юле Чудновской…
Юля же в своей аспирантуре, заканчивая писать диссертацию (что-то о литературном творчестве нашего алтайского писателя Василия Макаровича Шукшина), не отставала от нас и требовала «родить ребеночка» – она всерьез собиралась заниматься нашими детьми!
Вообще она все чаще грустила – приближался день, когда ей предстояло закончить свои выступления в нашем ансамбле «Белые крылья» – ансамбль ведь студенческий, так что аспиранты еще могли в нем играть и петь, а преподаватели…
Не принято это было как-то…
Но она отгоняла все дурные мысли и то писала диссертацию, то вела занятия со студентками, замещая заболевших преподавателей, а то болталась у нас по квартире и ныла, чтобы, мы, гады, «не работали вхолостую, а сделали бы ребеночка – холесенького, красивенького…»
– Пусть даже на тебя будет похож, Монасюк! – говорила она. – Хотя бы такого!
И скорее всего она и подтолкнула нас к мыслям, что вообще-то пора и подумать о ребенке. Так сказать, вплотную…
Глава 3-я. Её прощальный поклон…
весна 1972 г.
Варя забеременела в 1972 году. Она училась на пятом курсе, и мы решили, что это подходящее время, чтобы Варя родила первенца – она могла взять отпуск, завершая учебу в интернатуре. И через год, завершив обучение, работать врачом-ординатором в краевой психиатрической больнице.
Стояла ранняя весна, деревья еще не распустились, но почки уже начали набухать, и первая зеленая травка появилась на свет на прогреваемой днем солнцем черной парящей земле.
Примерно в это же время наша солистка Юлианна Чудновская объявила, что она намерена закончить выступления на эстраде. Работа над диссертацией вступила решающую фазу, Юлька заканчивала аспирантуру, выходила сразу же на защиту, а после этого ее ожидало место на филфаке на кафедре современной советской литературы.
И Юлька, верная себе, решила не просто прекратить петь, она захотела уйти «с помпой». И объявила, что намерена подготовить концерт, с которым и выступит всего один раз – на прощание.
Естественно, мы все должны были участвовать. Собственно, никто и не протестовал – Юльку все любили. Только у меня было дурное предчувствие. Но я сам заканчивал через несколько месяцев университет и меня уже ждало место следователя в Железнодорожном райотделе милиции.
И я не стал спорить с Юлькой – ну пусть уйдет «красиво». Я даже помогал ей с подбором песен для последнего концерта.
Афиши были развешены во всех вузах – приглашались желающие, вход свободный, место проведения концерта – большой актовый зал Университета.
В этот день у Вари был важный зачет именно вечером, и она на концерт не попадала.
К 19 часам зал был забит полностью, в проходах стояли десятки людей, и если бы инспекторы пожарной безопасности случайно поинтересовалась нашим мероприятием, боюсь, «нас бы запретили».
Перед началом концерта выступил я. Дело в том, что состав ансамбля к этому времени сильно обновился. У нас теперь был саксофонист, пианист, а из старичков остался лишь наш руководитель, Олег Ребров, который все никак не мог закончить аспирантуру. По-моему, именно потому, что больше времени отдавал музыке, чем науке.
Так вот, я выступил, объявил начало концерта и дал слово Олегу. Олег рассказал, сколько лет Юля пела в ансамбле, как мы работали, и предоставил слово «нашей солистке Юлианне Чудновской». Но Юлька повела себя странно. Что может что-то случиться, я понял, как только увидел ее – впервые за все эти годы она перекрасила волосы в пепельный седой цвет – до этого она всегда была платиновой блондинкой.
И этот странный цвет волос не мог не привлечь к ней внимания. По-моему, все в зале ждали «чего-то такого…»
Итак, она взяла у Олега микрофон, подождала, пока он сядет на свое место, за клавиатуру «Ионики», и объявив: «Исповедь!», повернулась к нам лицом и подняла вверх руки.
И согласно движениям ее рук сначала Олег тронул клавиши «Ионики», затем соло-гитарист начал перебором струн вступление.
Песня, которую через много лет будет петь исполнительница шансона Тишинская, почти вся исполняется негромким речитативом, и лишь к конце мелодические интонации певицы подчеркивают крик ее души, желание исповедаться и быть понятой окружающим миром.
Этой песней Юлька должна была завершить концерт. Но она все переиграла! Сама, не согласуя с нами!
Голос ее стал набирать силу, один за другим вступали наши инструменты, и вот уже бас-гитара легкими будоражищими аккордами сопровождает глуховатый Юлькин голос…
Раздались звуки аккордеона. Это Олег отошел от клавишных и теперь заканчивал Юлькину исповедь завершающими аккордами на аккордеоне.
Мелодия медленно затухала, аплодисменты не прозвучали, а Юлька уже вновь махнула рукой, привлекая наше внимания и запев: «Ты никогда не бывал…» – то есть первую строчку «Лучшего города Земли».
Ансамбль, прекрасно зная эту вещь, тут же подхватил мелодию, и «дело пошло». Но теперь уже совсем не по программе.
Мы ведь сначала должны были спеть специально подготовленную для Юльки песню «Встреча с юностью». Но Юлька перепутала все карты, потому что вслед за песней Бабаджаняна она тут же, объявив название, спела знаменитого «Аиста».
Она «ломала» ритм концерта, она творила черт знает что!
Но все когда-то кончается, и вот после «Аиста» мы, наконец, смогли поздравить ее исполнением нашей песни.
Я подошел к микрофону и объявив ее, сказал следующее:
– Юля! Мы все тебя любим, и понимаем, что ты никогда не ушла бы из ансамбля, в котором столько лет была и главной заводилой, и нашей «примой» – основной сольной певицей ансамбля «Белые крылья», если бы не жизненные обстоятельства.
Прими от нас эту песню.
Соло-гитара исполнила вступление, и я запел, а ребята подпевали припев. Кроме того, основная роль в исполнении отводилась нашему пианисту, который вел сольную партию.
Нам хлопали, потом Юлька подошла и поцеловала меня, а я поцеловал ей руку.
Потом в течение получаса мы пели свои прежние песни, а после этого был объявлен перерыв.
После перерыва… Сначала все шло как будто нормально… Я объявил «Забытый край», добавил, что песня о наших геологах, и запел:
Юлька включалась вторым голосом при исполнении припева, и все как будто шло как надо.
«В Кейптаунском порту» знали все, и когда Юлька запела, кое-кто в зале даже стал ей подпевать.
Настала вновь моя очередь. И я спел новую песню «Капельки счастья».
Ребята слаженно играли, подпевали, Юлька как будто тоже была в норме – улыбалась, поблескивала золотым комсомольским значком. И когда она объявила «Окаянный сентябрь», я не придал этому значения – песня была новой, ее вообще-то поет мужчина, но частенько «мужские песни» пели и певицы-женщины.
Но в процессе исполнения ее голос стал как-то неестественное звенеть, и я, вслушиваясь пристальнее, обнаружил, что она переделала песню, приспособив ее под женское исполнение. Ну, например, в оригинале было «Ты взяла, ни капли не любя…», а Юля теперь пела: «Ты забрал, ни капли не любя…» и все в таком духе.
И слова песни получились такими:
Когда она исполняла во второй раз припев, и наш саксофонист Женя принялся мастерски подчеркивать окончание каждой строки, я вдруг почему-то подумал – а с кем это Юлька затеяла прощание? С ансамблем, зрителями, или со мной?
Но я как будто никуда исчезать не собирался? А собирался вместе с ней покинуть ансамбль – у меня подходило время госэкзаменов…
Чтобы как-то сбить с Юльки напряжение – а она закончила «Окаянный сентябрь» как-то уж слишком эмоционально (песня-то вообще-то спокойная, меланхоличная по духу), я объявил к исполнению новую тогда песню из телевизионного цикла «Следствие ведут ЗнаТоКи».
– Посвящается работникам милиции! – объявил я и сам на гитаре начал «рубить» вступление, и меня тут же поддержала наша гитарная группа.
Олег с «Ионикой» включился с началом исполнения песни, а пианист и саксофонист отдыхали.
«Наша служба и опасна, и трудна,
И на первый взгляд, как будто, не видна»… – пел я, и Юлька поддержала – вступила вторым голосом, начиная со слов: «Если где-то человек попал в беду»…
И мы опять исполняли по очереди с Юлькой песни, и Юлька спела еще несколько новых песенок…
Казалось, теперь ничто не предвещало каких-либо неожиданностей, но не тут-то было!
Все случилось, когда я объявил последнюю Юлькину песню «Волчица».
Она давно выманивала у меня слова этой песни и магнитофонную запись для того, чтобы наш руководитель Олег заблаговременно мог расписать партитуры для ребят. Но я все время отбивался – слишком уж текст песни отражал реалии Юлькиной жизни.
Но когда она стала готовить свой последний концерт, и снова попросила текст и музыку «Волчицы», я подумал – ну пускай, ну последнее ведь выступление!
Я ведь по-своему очень любил Чудновскую…
Но после того, как Юлька явилась на концерт, перекрасив волосы в седой цвет, я понял – что-то произойдет.
А когда после объявления песни она вдруг добавила в микрофон сразу после меня: «Всем одиноким женщинам, ищущим счастья, и не находящим его, посвящается…»
Короткую дробь барабанов сменило чистое печальное звучание саксофона, играющего вступление. И затем Юлька начала сначала негромко, почти речитативом:
Ну, что, скажете, это все – не о Юльке?
Начиная со второго куплета голос ее стал набирать силу, саксофон сопровождал ее, подчеркивая строфы и отделяя их одну от другой коротким проигрышем:
Припев Юлька выделила своим сильным голосом, постепенно «забирая вверх» и затем также постепенно опустившись до первоначального звучания.
Я было заволновался, но она вновь перешла к доверительному разговору с сидящими в зале, правда, голос ее был как-то уж очень напряжен.
(Она внезапно повернулась в нашу сторону)
И тут меня будто кольнуло что-то! Нельзя было давать ей эти слова, слишком близка ей эта волчица, слишком напоминает ей ее саму… Ту далекую трагедию и все последующее…
Между тем Юля уже пела:
И вот на следующем куплете все и произошло…
Она вдруг вскинула голову вверх, поднесла микрофон прямо к губам и даже не пропела – прокричала:
Из глаза у нее текли слезы, и «среди мужчин» она выкрикивала уже сквозь рыдания.
Я встал, махнул саксофонисту Женьке, пианисту Вовику, выкрикнул «соло саксофон!» и под рыдающие звуки инструмента и фортепьянный перебор подбежал к Юльке и, выхватив одной рукой микрофон, другой подхватил ее и прижал к себе.
Она билась в беззвучных рыданиях, она не могла петь, но – мы были на сцене, и пьеса должна была быть сыграна до конца!
Я ведь знал импульсивный Юлькин характер и мне вдруг стало так ее жалко, что я сам чуть не заплакал, как девчонка, но песню нужно было допеть…
И я сам сделал это, прижимая к груди Юлю и пытаясь при исполнении повтора припева сохранить Юлины интонации:
И наш ударник закончил песню короткой барабанной дробью.
– Уведи меня, Толик, пожалуйста, уведи… – и шепот этот услышали все в зале, потому что я держал слишком близко к ней микрофон.
И тогда я сказал (обращаясь к залу):
– Простите нас! На этом концерт окончен! Простите нас, пожалуйста!
И вдруг сначала несколько человек встали в зале и ударили в ладоши. Нет, они не хлопали – их ладони лишь слегка касались друг друга… В зале начали вставать, все хлопали так же тихо, и это напоминало не аплодисменты, а скорее, походило на звук шуршащих по асфальту под дуновеньем ветра высыхающих осенних листьев… Кто-то хлопнул громче – на него цыкнули.
Я быстро вел Юлю по проходу между рядами, передо мной все расступались; – и нас по-прежнему провожали печальные звуки легких, словно шелест, аплодисментов…
И у меня мелькнула мысль: «Юля, Юля… Ты и здесь не могла без своего любимого эпатажа… Ушла ты не как все…»
Нас догнал Олег и сунул мне в руку мой плащ и Юлькины плащ и сумочку.
– Монасюк! Увези меня домой, пожалуйста, – шептала Юлька, и я молча набросил на нее плащ, довел ее до обочины, «поймал» такси и вот мы уже сидели на заднем сидении, и я прижимал ее к себе, а Юля, обхватив меня обеими руками, прижималась ко мне и все шептала, шептала…
– Толик, не оставляй меня одну сегодня! Я прошу тебя, не оставляй меня, Толенька, милый…
Я спросил у водителя, нет ли у него бутылки водки. Он остро глянул на нас, о чем-то догадался и молча кивнул.
Когда машина остановилась у подъезда Юлиного дома, я подал водителю 11 рублей, он молчком вышел из машины, открыл нам дверцу, а затем – крышку багажника, откуда достал бутылку «Московской».
Я сунул ее в карман плаща – Юлька не могла стоять на ногах, и мне пришлось подхватить ее на руки. Водитель по-прежнему ни говоря ни слова, открыл мне дверь подъезда, я сказал ему: «Спасибо, отец!» и быстро понес Юльку вверх по ступеням.
Она была легкой, как пушинка.
Перед ее дверью я поставил Чудновскую на ноги, достал из ее сумочки ключи и открыл дверь. И повел ее на кухню.
Я посадил ее за стол, быстро сорвал пробку с бутылки и налил в стоящую на столе чашку граммов 150 водки.
– Выпей, – сказал я, поднося чашку к ее губам. – Тебе надо, выпей, Юля!
Она проглотила водку, как воду. И я здесь же стал ее раздевать.
Снял с ног сапожки, потом с плеч – плащ, и снова взяв ее на руки, отнес в спальню.
Я посадил ее на край кровати и стал сначала разбирать постель, потом раздевать до конца Юлю.
Когда я взялся за пуговички кофточки, она вдруг схватила меня за руки и стала быстро шептать, глядя мне в лицо умоляющими глазами:
– Не уходи, Толь, только не уходи! Мне так плохо, мне холодно, Толик! Боже, как же мне плохо!
– Да не уйду, Юленька, не уйду! – Я раздел ее до конца и уложил в постель. Она продолжала цепляться за меня руками, она шептала, шептала, шептала…
– Пожалуйста, Толенька, пожалуйста… Иди ко мне, пожалуйста.
Я не жалел о том, что делаю. Когда мне было так же плохо однажды, Юлька приняла на себя мою боль, забрала ее, а потом привезла ко мне Варю. Теперь плохо было ей – и неизвестно еще, кому из нас было хуже: мне тогда, или ей сейчас – ведь я не мог привезти никого… А мог лишь дать ей немного собственной любви…
И я разделся и лег рядом. А она сразу прильнула ко мне, обняла, обхватила меня всем своим телом.
Это было другое тело – не Варькино. Но я любил его также сильно. Я целовал Юлькино лицо, я снял бюстгальтер и целовал ее маленькие груди. Я соединялся с ней воедино, я любил ее истово, и одновременно нежно… Я чувствовал, чего она хочет и старался дать ей именно это.
Я раз за разом выводил ее на пик наслаждения, но она сразу после этого прижимала меня к себе руками и шептала: «Нет, нет! Не уходи, я хочу чувствовать тебя!»
И я соединялся с ней снова и снова, а она прижималась ко мне, словно стараясь слиться со мной воедино, совсем и навсегда, и шептала: «Монасюк, что же ты делаешь со мной… Как я буду без тебя, Толенька, любимый мной, радость ты моя единственная…»
А я давил в себе рыдания, потому что вот этого – быть ее единственным, и именно «ее», я не мог…
Ну, за что мне это? В прошлой жизни мне попадались «не те» женщины, а в этой – наоборот, «те», и неизвестно, что тяжелее…
– Вот и закончилась наша вторая и последняя любовная встреча, Монасюк! – сказала утром Юлька. – Спасибо тебе, Толь. Теперь можно жить дальше…
Я смотрел на нее с сочувствием.
– Юленька, как помочь тебе? – спросил ее я. – Как тебя вылечить от этой любви? Она же тебя просто-напросто сжигает!
– Эх, ты! Тебе, мужчине, этого не понять. Любовь это дар, он от бога, Толя… А дар бывает приятной, а бывает – непосильной ношей. Но он тем не менее – дар, и от него нельзя отказаться. Я счастлива и горда, Толя, что люблю тебя. А ни какого-то пьяницу… Иди давай… Тебя Варька заждалась!
Это была наша последняя интимная встреча.
Уходя, я сунул в карман початую бутылку, и пока шел домой, пил водку прямо из горлышка. А когда пришел, я сказал Варе сразу, прямо на пороге – с Юлей было плохо.
И рассказал ей почти все. То и дело сбиваясь, бессвязно, но рассказал. И закончил словами:
– Прости меня, Рукавишникова! Ну, не мог я уйти и бросить ее одну!
А Варя вздохнула, подошла и обняла меня. И сказала:
– Бедный ты мой! От тебя Юлькиными духами несет! Иди в ванную, мойся – и спать! На тебе ведь лица нет…
И вот в этот миг я понял, что вижу высшее проявление женской любви. Особой сердечности, особого понимания, особого проявления дружбы и супружества…
И я ушел спать, и никогда после этого ни она, ни я, ни сама Чудновская не вспоминали Юлькин «прощальный поклон»…
Через два дня я зашел в комитет комсомола Университета и сказал Варшавнину:
– Все, Боря! Ищи новых солистов для «Белых крыльев»!
Варшавнин глубоко затянулся дымом сигареты и сказал, затушивая ее в пепельнице:
– Да уж понял вчера! Давно вас надо было гнать! Репертуарчик у вас еще тот!
И тут же добавил:
– Как она?
– Да ничего, уже отошла…
Борис с любопытством уставился на меня. И спросил:
– Слушай, Монасюк, а за что тебя такие бабы любят?
– Да не «за что», а «вопреки»! Вопреки моему сучьему характеру!
– Почему именно сучьему?
– Да потому, что все отдаю одной женщине, а мучаю другую…
– Думаешь, нужно и второй часть себя отдавать? Это ты ошибаешься – тогда первая догадается, и будет мучиться уже она…
Я лишь махнул рукой. А потом сказал:
– Жизнь вообще штука мерзкая. Помнишь Есенина?
– Ты о его трамвае? «Как трамвай последний»? Да, бывает…
И когда я уже выходил, он окликнул меня:
– Ты вот что, Толь, ты заходи ко мне. Не теряйся! Понял? Всегда, по любой нужде!
Я молча кивнул. И он махнул мне рукой:
– Давай, будь!
Вспоминая то время, не забыть бы упомянуть и о том, что случилось однажды с Варей. Но об это, наверное, все же лучше рассказать чуть позже.
Глава 4-я. Слово и дело
1972—1982 гг.
Закончив в 1971 году Университет, я пошел служить в милицию – заранее нашел место следователя в Железнодорожном райотделе. Хотя мне предлагали целевую аспирантуру в Москве, я отказался – я сказал, что как наука юриспруденция меня не интересует. На самом деле две причины были у меня для отказа от дальнейшей учебы.
Во-первых, в нашей семье задолго до этого наукой решила заниматься Варя.
Во-вторых, именно в это время мы пытались решить проблему появления у нас первого ребенка.
Так что в начале сентября я приступил к работе в милиции.
В следственном отделении Железнодорожного отдела уже были наши выпускники, так что моя адаптация прошла незаметно и быстро.
И даже вскоре после начала моей работы приехавшая с проверкой министерская комиссия мне ничем не помешала.
Варя в это время занималась усиленно, у нее был последний курс, после чего следовала интернатура, где она должна была окончательно освоить специальность психиатра, а затем, проходя ординатуру, закрепить практические знания и получить, кроме диплома, свидетельство о специализации.
Кроме того, мы, как я уже упоминал, пытались решить проблему «первого деторождения». Кстати, Юлька, конечно же, узнала об этом, и теперь прибегая к нам утром по воскресеньям, не обвиняла нас в бездеятельности, а надоедала Варе вопросом: «Ну, как?»
И очень огорчалась, услышав в ответ: «Да пока никак!»
Ну, а я очень скоро сдружился с ребятами из уголовного розыска.
Здесь нужно сделать пояснения.
Я пришел именно в этот райотдел милиции, потому что в той, другой жизни, работал здесь, и из всех многочисленных работ именно служба в милиции в течение около пяти лет была светлым пятном. Я очень любил ребят, с которыми дружил, и вот теперь в нынешней жизни хотел именно в этой ее части ничего не менять. Точнее, изменения, конечно, я внес, но только в лучшую для себя сторону.
В той жизни у меня было педагогическое образование. И это мешало работе в милиции, а вот нынешнее (юридическое) открывало дорогу и для успешной работы, и для возможного служебного роста.
Хотя второе… вряд ли, я хотел еще одно действо из прошлой жизни осуществить и теперь, в нынешней.
Но об этом – чуть позже.
Итак, я сдружился с ребятами из угрозыска, и произошло это так.
В районе было совершено убийство. После планерки стол начальника отдела окружили инспектора угрозыска, шел бурный спор: как раскрывать убийство, с чего начать…
Я стоял рядом, так как мне нужно было подписать санкцию на задержание в соответствии со ст. 122 одного подозреваемого, проходящего по делу, которое я расследовал.
И пока я стоял, а ребята спорили, мне пришла в голову одна мысль. И я ее озвучил. И она оказалась ценной, ее реализовали и в результате преступление было быстро раскрыто.
Так я привлек внимание начальника отдела полковника Петрова. Причем не как следователь, а как перспективный розыскник.
Через месяц, когда было совершено еще одно похожее преступление, меня уже приказом нашего начальника райотдела Петрова включили в следственно-розыскную бригаду. Тут есть один нюанс.
Дело в том, что убийства подследственны не милиции, а прокуратуре, и поэтому следствие ведет следователь прокуратуры. А розыск преступника – инспектора угрозыска.
То есть вообще-то мне места в группе вроде как и нет.
Но есть такая лазейка – меня могут откомандировать в следственно-оперативную группу в качестве помощника следователя прокуратуры. И в этом случае у меня нет официального статуса следователя по данному делу, но я могу выступать от имени прокурорского «следака».
Честно говоря, меня все это мало волновало – я любил работать по раскрытию убийств и в прошлой жизни, любил и теперь. Единственное нюанс – когда после успешной работы по делу членов группы награждали, меня старались не упоминать – ну, чтобы не дразнить гусей.
А я и не был столь уж честолюбив.
Вот после второго успешного раскрытия преступления с моим участием, ребята однажды впервые пригласили меня на «посиделки» – а проще говоря, после работы выпить и отдохнуть в мужской компании. А когда выяснилось, что я играю на гитаре и пою, цены мне отныне не было.
Кроме того, на таких сабантуйчиках мне помогала моя эрудиция – помните, я упоминал, что в школьные годы интересовался всякими загадочными вещами, читал для этого журнал «Наука и жизнь», «Вокруг света» и прочее?
Так вот, многие интересные загадки так и не получили объяснения до сих пор. И если заходил вдруг о них разговор, мне было что опять-таки рассказать «об интересненьком».
Одним словом, ребятам со мной было и весело, и интересно. Да они и сами были людьми веселыми и остроумными.
Например, инспектор Витя Веселов, мой одногодок. Он любил пошутить, и мог это сделать здорово.
Приведу лишь два примера.
Один раз я зашел в кабинет в субботу – я дежурил в следственно-оперативной группе, ну, и ближе к вечеру заглянул к Веселову в кабинет.
Это было 22 апреля, в день рождения Ленина, и коль он выпал на субботу, все наличные силы бросались на улицы района, чтобы контролировать ход «ленинского субботника». Ну, в этот день все пенсионеры и домохозяйки выходили и подметали свои дворы и улицы, этим же занимались и все рабочие и служащие – для части их выходной день отменялся (в 70-х годах были уже два еженедельных выходных: суббота и воскресенье). И они также работали на улицах.
А мы, работники районных отделов милиции, должны были ходить и проверять, как осуществляется субботник, все ли работают, все ли улицы к вечеру чистые, а бордюры и стволы деревьев – побелены известью.
Конечно, наши ребята в первую очередь дегустировали винные запасы магазинов – директора «наших» знали, продавали винцо и запускали в подсобку, выставляя немудреную закуску. И вот так путешествуя из магазина в магазин, многие наши сотрудники к вечеру уже набирались довольно сильно.
А в райотдел все они приходили в обязательном порядке – нужно было доложить о состоянии дел на вверенном участке и сообщить данные о количестве принявших участие в субботнике и о убранных улицах.
Так вот, я зашел в кабинет Веселова как раз в момент, когда он проверял степень опьянения нескольких инспекторов угрозыска. И делал это весь оригинально.
В момент, когда я зашел в кабинет, я услышал, как он спрашивал у инспектора Хоменко:
– Хома, скажи «Тпрру-у-у!»
Хоменко издал звук, похожий на «Пф-фу-у-у!», Веселов сказал:
– С тобой все ясно! Селезенкин, скажи «Тпрр-у-у!», – и услышав «Фу-у-у!», заметил: – Еще хуже!
Я тихонько вышел, а проверка продолжалась.
Второй случай был такой.
В райотделе ждали проверку – комиссия крайуправления должны была прибыть, и все инспектора поспешно «чистили» столы – рвали незарегистрированные заявления граждан.
Ну, все рвали, как обычно – достанут из стола заявление, прочитают и разорвут на мелкие кусочки. И бросят обрывки в урну.
Веселов делал не так.
Я зашел в кабинет – не помню, зачем, и застал его за таким времяпрепровождением. Он не просто рвал заявления, а после этого тщательно оплевывал обрывки бумаги со всех сторон. И бросив обрывки в урну, плевал еще и на них сверху. В урне!
– Ты чего делаешь? – спросил я его. – Чего это ты расплевался?
На что он мне ответил:
– Эти мудаки из управления могут и в урне пошарить. Вот пускай теперь сунутся в урну!
Я расхохотался, а он продолжал с серьезным видом «заплевывать» свои бумажки.
Частенько после работы мы, чтобы отдохнуть за бутылочкой в неформальной обстановке, шла к кому-нибудь на квартиру.
Приходили ребята и ко мне, и не один раз. Обычно это происходило так.
Я, в отличие от ребят, выпивать не любил, да и мои отношения в семье просто не предполагали такой возможности – нельзя любить всей душою жену и детей, и при этом чуть ли ни каждый вечер приходить поздно ночью домой пьяным…
Поэтому, помня почти все из прошлой жизни я завел для себя такой порядок – выпивать после работы не чаще одного раза в неделю!
И придерживался его. Неукоснительно!
Ну, а ребята ведь поддавали почаще, и когда им становилось скучно, они иногда вспоминали обо мне, причем так сильно, что порывались нагрянуть домой в гости. Невзирая на время суток…
Обычно это происходило так.
Сидят, выпивают. Летом – где-нибудь «на природе» (выезжают на машине за город), зимой – у кого-нибудь на квартире. На рабочем месте это делалось крайне редко, это не приветствовалось начальством. Ну, разве что после быстрого и успешного раскрытия кого-нибудь очень уж серьезного преступления, когда это само начальство и предлагало «обмыть слегка» успешную работу «по делу»…
А вообще – только за пределами райотдела.
И вот в процессе расслабления способом употребления внутрь крепких горячительных спиртосодержащих напитков, им надоедает говорить о работе и «о бабах» (ну, а чему удивляться? Наш возраст в среднем был около 25 лет). И кто-нибудь либо вспоминает о чем-то «интересненьком», либо предлагает спеть песню. И вот тут после попытки разобраться в «загадке века» либо песнопения гнусными пьяными голосами всем становится ясно, что упорядочить и облагородить данное занятие мог бы Монасюк.
Но он, гад, свою норму на этой неделе «выбрал» еще позавчера, и до следующей недели… ну, вы понимаете, мужики! Так что…
А если позвонить? Ну, может, можно к нему заглянуть и тихонечко, на кухне, чтобы Машку (Машей звать нашу с Варей дочурку) не разбудить…
А откуда звонить? Да телефон-автомат на углу (или, если дело происходит летом на природе – да поехали в город, у первого автомата остановимся, и…)
А в это время у меня дома на Телефонной…
Я купаю Машку, она верещит и брызгает на меня водой, в ванную то и дело заглядывает Юлька и ноет: «Ну, дай мне Машу искупать… Ну дай – я Машку покупаю…», я отмахиваюсь и от нее, и от Машки, стряхиваю то и дело капли воды с ресниц, с лица, а Машка радостно хохочет, брызгается, и тут в ванную заходит Варя и наводит порядок: моментально успокаивается дочь, мне вытирают лицо полотенцем, Юльку за руку уводят в гостиную, усаживают перед телевизором и дают ей в руки что-нибудь полезное, чтобы она могла поиграть без вреда для окружающих… Сама Варя возвращается в спальню, садится за теперь уже наш общий письменный стол и вновь углубляется в изучение толстого книжного тома со сложным названием на переплете.
Порядок таким образом восстановлен – у нас царит покой и тишина, лишь иногда нарушаемая бормотанием телевизора и негромким машкиным голосом, вопрошающим что-нибудь вроде: «Папуля, а почему ты тетю Юлю не купаешь?»
Ну, не стоит удивляться – Маше в то время было года 3—4…
И вдруг – телефонный звонок! Варька снимает трубку телефонного аппарата, стоящего перед ней на столе, смотрит на часы, удивленно обнаруживает, что время уже почти десять вечера, и говорит:» Алло!»
В трубке радостный и нетрезвый голос Веселова:
– Привет, Варь! А где там Толян?
– Машу купает! Позвать?
– Варь, позови! Очень нужно!
Варя идет через гостиную, командует Юльке «Пошли со мной!», и меня сменяют на боевом посту.
Варвара идет к своему учебнику, я – к телефону в прихожей, и теперь могу слышать одновременно, как в ванной Юлька «разлагает» нашего ребенка (Юлька: «Тютюсенька моя! Машулька моя любимая!», капризный голос Машки: «Сисечку поцелуй!»), а в телефонной трубке радостный голос Витьки верещит: «Слышь, Толь, мы тут с ребятами, скучно что-то, может мы к тебе подскочим, посидим на кухне, попоем, выпьем… Толь, мы тихонько!
– А мы – это сколько?
– Да я, Серега, Женька, Колян еще…
– Ладно! Только не звоните в дверь – постучите! Мне Машку укладывать спать нужно!
Через полчаса слышен шум на лестничной клетке, громкие голоса, приказ, судя по содержанию и интонациям, отданный старой противной соседке снизу, вечно сующей нос во все: «Быстро спряталась в помещении! Иначе – огонь на поражение! Серега, дай пистолет – я свой в сейфе в отделе оставил!»
Это называется – тихо. Но когда я наутро начинаю ребятам указывать на это, они мне логично возражают в ответ, что я просил их тихо себя вести в к в а р т и р е – я Машку спать не в подъезде укладываю…
Услышав шум в подъезде, я иду в спальню и говорю – Рукавишникова, твоя медицинская помощь требуется! Варя молча лезет в высоко подвешенный над столом шкафчик с лекарствами (чтобы Машка добраться не могла) за нашатырем…
Потом мы заранее открываем дверь квартиры, потом затаскиваем по одному искательно улыбающихся «товарищей», что-то пьяно бормочущих и рассаживаем их на кухне за стол, потом Варя дает каждому выпить по паре глотков воды с каплей нашатыря, и водит под носом у них ваткой с тем же нашатырем…
Чуть позже в кухню заглядывает Юлька, видит эту картину и восклицает: «Варь, они же наверняка голодные, опять пили, почти не закусывая…», а Варя отвечает: «Уже поставила разогревать мясо. Почисти картошку, Юль! И нарежь сыр и колбасу – возьми в холодильнике, ну, ты знаешь, где!».
И затем в течение часа моих друзей вытрезвляют, кормят, иногда Варя садится с нами, и сидит, сочувственно глядя на нас.
«Нужное» состояние для того, чтобы «захотелось петь», наступает лишь еще через час, когда новые порции спиртного «удачно ложатся на ранешнее», языки развязываются вновь, и вот мы уже поем под гитару тихими и, как ребятам кажется, проникновенными голосами…
А Варя и Юля давно спят на нашей супружеской постели, а мне постелено на этот раз на диване в гостиной…
Иногда, когда мы сидим до утра, Варя занимается нашим вытрезвлением после того, как проснется и поднимется. У нее всегда были таблетки этого невиданного чуда – «Алкозельцера», нас ими снабжала Юля, которая привозила их от папы-заместителя министра…
Один раз у Жени Старикова наступил сердечный спазм: он закатил глаза, стал задыхаться, и только Варя спасла его – она стала тереть ему уши, а когда он пришел в себя, накачала его медикаментами…
В другой раз Сережиному сыну понадобился редчайший препарат – церебролизин, и Варя через Юлю достала в Москве Сереге это лекарство…
Она никогда не отказывала никому в помощи.
Поэтому ребята любили и уважали Варю. Еще и за то, что она никогда и слова не сказала, если они являлись вот так вот на ночь глядя и нарушали все наши планы…
Но нужно сказать, что сами ребята это учитывали, и с этим считались. И в общем-то не сильно нам досаждали неожиданными ночными визитами – ну, не чаще пары раз в году.
Когда однажды во время очередной пьянки мы обсуждали дело директора гастронома «Елисеевский» в Москве (расстрелян по приговору суда) и кто-то упомянул черную икру (осетровых рыб), которой в числе прочего дефицита торговали в «Елисеевском», вдруг выяснилось, что никто из ребят никогда не пробовал этой икры. Я сначала удивился (сам я родом с Каспия, и уж черной икрой в детстве полакомился), а потом пообещал ребятам угостить их икрой.
Придя вечером с работы домой, я обнаружил Юльку. полулежащую на диване и лениво рассматривающую что-то на экране телевизора, и сидящую рядом Варю, которая штопала мои носки.
– Накормят чем-нибудь голодного милиционера? – спросил я.
– Запросто! – сказал Варя.
Она сунула «штопку» в руки Юльке и пошла на кухню. А Юлька продолжила ее дело, бормоча и поглядывая в мою сторону:
– Как штопать носки – так я… А этот мужик даже никогда не погладит упругую девичью грудь, не коснется влажных нежных губ, не…»
– Не погладит! – отвечаю я. – Но коснется! – И легонько чмокаю ее в губы.
– Ужинать! – зовет нас Варя. И из своей комнаты выходит Машка. Когда мама дома и занимается ее воспитанием, наша дочь ведет себя сдержанно, она разговаривает тихим голосом и все делает неторопливо. Впрочем, так же она ведет меня и со мной, но…
Но Юлька тут же на цыпочках подскакивает к ней и начинает щекотать, а Машка, чтобы не завизжать, зажимает рот ладошками, и тогда вмешиваюсь я: Юлька объята дружеской рукой за плечи и направлена движением оной на кухню, Машка подхвачена на руки и расцелована, и вот мы все сидим за кухонном столом, еле помещаясь за ним, и чинно ужинаем…
А вот когда я во время ужина говорю о черной икре, о своем обещании ребятам, Юлька морщится и роняет брезгливо:
– Монасюк, эта черная икра такая гадость! Но ты прав, ребята защищают граждан, их имущество, имущество государства, а сами ни разу не ели какой-то там икры!
– Чудновская, ты по делу говори, пожалуйста! Где икру взять?
– Господи! – Юлька встает. – В Москве сейчас… как раз три часа дня, так что позвоним папе на работу…
Идет, звонит по междугороднему в Москву, и возвращается через полчаса с довольным видом:
– Мама собирается через месяц ко мне – навестить, вот и привезет тебе три баночки…
Только у Юльки все получается вот так легко и с п о р о – ведь иногда в Москву не дозвонишься по полдня. Но только не Юлька.
– Сколько я тебе…
– Да брось ты! – Юлька машет рукой. – Мне твои ребята тоже нравятся. Будешь угощать – скажешь, что это – от нашего стола – их столу!
Через два месяца я устроил после работы у себя дома «выпивку с икрой» для ребят.
А девочки накануне напекли блинов. К черной икре…
А когда в 1982 году меня исключали из членов КПСС (из компартии), все инспектора – члены КПСС (таких было трое) голосовали против исключения. А все отделение уголовного розыска не уходило домой, ребята сидели по кабинетам и ждали результата.
Дело было так.
В 1982 году я написал и послал в журнал «Коммунист» статью на шестидесяти листах, в которой доказывал, что в стране начались опаснейшие процессы перерождения граждан и изменения основополагающих структур в экономике, внутренней политике и что необходимо провести общепартийную дискуссию по всем этим вопросам и наметить новую стратегию действий партии и правительства.
Вот за требование проведения общепартийной дискуссии меня и исключили из партии, членом которой я был с 1972 года – кандидатом в члены партии меня приняли еще в Университете – Варшавнин уговорил меня вступить «в ряды».
Вот в этот момент и проявились все лучшие качества друзей – они поддержали меня.
Именно поэтому история с исключением меня из рядов КПСС и была вторым негативным моментом из прошлой жизни, который я хотел сохранить (и сохранил).
Потому что чаще всего именно такие жизненные коллизии позволяют нам определяться с врагами, друзьями и нашими любимыми.
Что и случилось со мной – мои друзья оказались настоящими друзьями и поддержали меня! И – ребята из милиции, и университетские друзья, ну, а о Юльке, думаю, говорить излишне…
Как поддержали нас с Варей и несколько раньше. Но об этом нужно будет рассказать подробно. Эта и есть та история с Варюшей, о которой я чуть раньше уже упоминал.
Году в 1971-м Варя забеременела, была на втором месяце и вот во время зимней сессии 1982 года случилась у нас беда.
Однажды она позвонила мне днем на работу и каким-то мертвенным голосом попросила срочно приехать домой. Я попросил у ребят машину угрозыска и уже через пятнадцать минут был рядом с ней.
Я застал Варьку всю в слезах. Поскольку она никогда не приносила домой «негатив» – какие-то известия, которые были способны расстроить меня, я сразу же подумал – что-то с ребенком!
– Пока – ничего, – сказала Варя. Она должна была сдавать сегодня экзамен по паразитологии, и коль с ребенком все в порядке, я сразу же отнес ее волнение на это.
– Что-то с экзаменом? – спросил я, и услышал в ответ следующее.
Когда она вошла в аудиторию, как всегда, в числе «первой пятерки», преподаватель доцент Григорий Моисеевич Ваал сказал ей:
– Монасюк, выйдете! Зайдете последней!
Это была его ошибка, сказать именно это и именно т а к: по этой причине все согруппники Вари, выходя после сдачи экзамена, по домам не расходились, а ждали возле аудитории, чтобы узнать, а зачем это «Гриня» оставляет всеобщую любимицу и отличницу «напоследок».
Варька все это вытерпела (расспросы девчонок), а когда вошла в пустую аудиторию, получила недвусмысленное предложение от доцента Ваала.
Варька была ведь и в юности боевой девой, и тут не растерялась – напомнила преподавателю, что она замужем, и сказала о беременности.
На что тот заметил, что тем пикантнее будут проходить их интимные встречи.
Варвара после этого встала и пошла к выходу. И услышала вслед:
– А без этого вам мой предмет никогда не сдать!
Девчонки, которые встретили Варю у двери аудитории, встревожено молчали. А Варька залилась слезами и поехала домой.
Я тут же успокоил Варюху и сказал, чтобы она пригласила к нам домой на вечер тех девочек, у кого дома есть телефон и кто непристойное предложение доцента слышал своими ушами.
А сам поехал в мединститут и уже через час был в кабинете ректора института профессора Иосифа Семеновича Вартагана.
– Этого не может быть! – заявил мне профессор. – Ваша жена что-то не поняла. Завтра же пусть приходит в аудиторию… – он нажал кнопку и спросил заглянувшую в кабинет секретаршу: – Где у нас завтра принимают паразитологию?
Голова исчезла, потом появилась снова и сказала:
– Завтра – в аудитории 412.
– Ну, вот, – сказал мне профессор Вартаган. – Пусть завтра приходит и спокойно сдает предмет. А я прослежу, чтобы все было в порядке!
На следующий день я на всякий случай поехал в институт вместе с Варей. И когда она заглянула в аудиторию, то отпрянула с белым лицом.
– Это он! – сказала она.
Я понял, кто такой этот «он». Понял, что со мной вчера разговаривали здесь, как с мальчишкой. Осознал, что это – ученая мафия, считающая себя абсолютно безнаказанной. Что бороться с ними нужно не «с наскока».
– Варя! – сказал я. – Зайди сейчас в аудиторию и спроси, можешь ли ты сдать сейчас экзамен. Я хочу послушать, что он тебе ответит.
«Он» ответил следующее:
– Монасюк? Вы можете сдавать экзамен. Если, конечно, решили дать мне положительный ответ на то, что я вам предложил вчера. А иначе…
Этого мне было достаточно. С учетом задокументированных «объяснений», которые я взял вчера вечером у четырех девочек-студенток у нас дома. В которых все четверо убедительно говорили о факте принуждения доцентом Ваалом моей жены к сожительству…
Вместе с Варей мы направились напрямик дворами с проспекта Ленина, где находился мединститут, на проспект Социалистический, в Университет к Варшавнину.
Бориса в то время как раз назначили секретарем теперь уже партийного комитета Университета.
Он накоротке послушал Варю и сразу же отправил ее за дверь. Потом, узнав подробности от меня, побледнел, сказал: «Совсем ох… ели, сволочи!» и принялся названивать по телефону. Разговаривал он маловразумительно и долго, но в конце концов сказал мне:
– Вот что мы сделаем…
А когда я уходил, он по обыкновению спросил:
– Как там Чудновская?
– Так она же работает на кафедре филологии здесь, в Университете?
– Да не вижу я ее! А у вас ведь она постоянно болтается…
– Откуда ты знаешь?
– Говорят…
– Да нормально, – сказал я. – Привет ей передать?
– Иди ты!
Крепко все-таки т о г д а наша Юлька зацепила Бориса за сердце…
Через день (Варя за это время успешно сдала на «отлично» «научный коммунизм» – предмет несложный, но Варюхе по духу абсолютно чуждый, поскольку имел к психиатрии отношение лишь косвенное – по содержанию очень напоминал бредни «больного на голову» человека), я уже сидел в краевом комитете партии перед инструктором, курирующим высшие учебные заведения края.
– Вот, – сказал я, – мое заявление, с приложенным нотариально заверенным заявлением моей жены…
– А почему она не пришла сама?
– Она – беременна. Мы ждем ребенка.
– Он что же, этот Ваал, к беременной женщине пристает?
– Пристает… В общем, вот, Арнольд Агеевич, наши заявления, копии я передал в приемную первому секретарю крайкома, и вот еще что. Я жену люблю, в обиду ее не дам. И она из принципа закончит именно наш мединститут, потом поступит если захочет в аспирантуру, а я прослежу, чтобы господин Вартаган не посмел ей помешать…
– Товарищ Вартаган, – поправил меня Арнольд Агеевич, но и возразил:
– Именно господин! Ведет он себя, не как товарищ, а как господин Вартаган! Так вот, у меня ей возможность связаться напрямую с нашим замминистра генерал-лейтенантом Чурбановым…
Чурбанов был зятем Генсекретаря ЦК КПСС Брежнева, одной из влиятельнейших политических фигур нашей страны того времени.
Я только начал работать в Железнодорожном РОВД, и в Алтайский край приехала комиссия, в составе которой был капитан Гуркин – сослуживец бывшего капитана Чурбанова и его близкий друг. Когда Чурбанов женился на Галине Брежневой, он быстро пошел наверх и став замминистра, друга не забыл – перевел в министерство. И вот Гуркин как раз сразу после перевода поехал в свою первую командировку с проверкой, и чувствовал себя поэтому несколько стеснительно среди «министерских», и по этой причине мы с ним сошлись – я тоже только начал работать, тоже чувствовал себя стесненно, и когда мы разговорились, то быстро почувствовали симпатию друг к другу и потом я два дня водил его по городу, знакомил с Барнаулом, и он даже был у меня дома, причем ему очень понравилась Варвара…
Уезжая, он оставил мне рабочий и домашний телефоны и велел обязательно по приезде в Москву ехать прямо к нему, у него останавливаться, а если «будут проблемы» – он готов любую решить через генерала Чурбанова…
Когда я коротко пояснил, как и почему могу связаться с Чурбановым, Арнольд Агеевич изменился в лице. И попросив меня подождать, вышел из кабинета.
Я знал, что его не будет долго. Сейчас он сидит у завотдела крайкома по науке и учебным заведениям, потом они пойдут к секретарю крайкома. Я не сомневался, что будет немедленно вызван в крайком профессор Вартаган, и…
И я нахально придвинул к себе телефон, позвонил Варшавнину и сказал ему: «Все в порядке!», а потом достал из кармана свежую газету «Комсомольская правда» и принялся читать.
Вернувшийся в кабинет через полтора часа Арнольд Агеевич сел на свое место, и сказал:
– А вы знаете, ведь доцент Ваал вчера пришел в деканат с подбитым глазом, подал заявление на увольнение и настоял, чтобы его рассчитали срочно! Сегодня он уже получил расчет и трудовую книжку! Анатолий Васильевич, это не вы его…
– Зачем? – сказал я, пряча в карман газету. – Перед тем, как идти в краевой комитет партии? Я же не идиот!
– Кстати, в приемной первого секретаря я забрал ваше заявление, ну, зачем теперь мы будем беспокоить товарища Осипова? Так вот, мне сказали, что в приемную крайкома звонили по вашему вопросу несколько раз, и очень ответственные товарищи! А из Москвы звонил из Министерства тяжелого машиностроения сам замминистра товарищ Чудновский! Ну, зачем такой шум? Я и сам сразу же, как прочитал ваши с супругой заявления, решил – в мединституте мы будем говорить серьезно и жестко о нравственном облике советского преподавателя! Это – не шутка! Склонять к сожительству беременную студентку, угрожая «двойкой» на экзамене – это вообще уже из ряда вон!
– Все серьезнее, Арнольд Агеевич! – сказал я и достал из внутреннего кармана маленького формата Уголовный кодекс РСФСР. – Тут ведь состав преступления. Вот смотрите… Склонение к сожительству женщины, по своему служебному положению зависящей…
– Анатолий Васильевич, бога ради! – он замахал руками. – Нам только не хватало т а к о г о уголовного дела! Ну, зачем вам это? Пострадает ведь и имя вашей супруги, да и в положении ведь она – нужна ли ей такая нервотрепка?
– Ну, хорошо. Но скажите ректору института, что если я узнаю, что мою жену хоть как-то в чем-то ущемляют…
– Не беспокойтесь! Я прослежу за этим. Так вы не знаете, – тут он прыснул от смеха, – кто подбил глаз товарищу Ваалу?
– Нет! – отрезал я. – И никакой он не товарищ!
Много лет спустя Веселов, Селезенкин и Стариков признаются мне, что они, когда я на другой день рассказал в отделе ребятам о приставании доцента Ваала к Варе, в этот же день встретили сексуально озабоченного доцента возле мединститута и предложили ему немедленно увольняться «на хер» и «мотать»из города.
– Я тебе за Варьку Монасюк жопу порву в лоскуты! – проревел Стариков и «дал» доценту в глаз…
А многочисленные звонки в крайком были от родителей и других родственников наших с Юлькой товарищей по ансамблю «Белые крылья»… Которых обзвонила Юлька. И поднявшая тем самым бучу на весь город!
Вечером после всего этого мы лежали в постели, донельзя уставшие, и уже засыпали. И тут Варька, тесно прижавшись ко мне, пробормотала:
– Толюсик, я тебя так люблю… Так люблю…
Я прижал ее к себе и стал тихонько шептать ей на ухо:
– Ласточка ты моя любимая, сказка моя белокурая, радость моя светлая…
– Ты меня возбуждаешь… – тут же зашевелилась и зашептала Варя, но я ей тихонько сказал:
– Да ты просто спи…
– Я не могу… – и она крепко обняла меня и забросила на меня ногу.
– Нельзя быть такой сексуальной…
– С тобой – только такой и нужно…
– Тогда возбуди меня! – и я принялся с интересом ожидать, что придумает моя женушка.
Варька соскочила с постели, встала перед кроватью, подняв сомкнутые в замок руки над головой.
Беременность еще не повлияла на ее фигуру, и я с нескрываемым удовольствием смотрел на свою любимую женщину.
Она, конечно, сознавала это. Неожиданно она вдруг тихонько запела:
– «Он так и не узнает, кто ей открыл букварь,
С кем спит и с кем гуляет – Варя-Варь, Варя-Варя, Варь»!
И, взвизгнув, бросилась на меня, крича: «Я наверху! Я-на-вер-ху!»
А потом шептала мне: «Я так тебя люблю… Спасибо тебе, мой родной… Ты только никогда не оставляй меня… Не бросай меня, Толичка…»
А я шептал в ответ: «Никогда не брошу… Ну, что ты, глупая…
А про себя думал: «Лишь бы ты меня однажды не бросила, Варюша…»
Так разрешилась эта серьезнейшая наша проблема, и так проявили в то время себя в этой ситуации все наши друзья.
Глава 5-я. И вновь о Варе-Варь…
1982—1992 гг.
После 1982 года я некоторое время работал юрисконсультом небольшого предприятия – канифольно-терпентинного завода. Завод этот перерабатывал живицу – сок хвойных деревьев, получая скипидар, а также сырье для лаков и прочее.
Работы у меня было немного – завод этого профиля был единственным в городе. Проблемы возникали чаще всего в связи со срывами поставок сырья – добывать живицу было непросто.
Но с этим я справлялся.
Зарплата у меня был 140 рублей в месяц, правда, завод почти всегда перевыполнял план и мы получали премии. И тем не менее основную тяжесть по зарабатыванию денег в семью в то время несла на себе Варюша.
Она не только занималась практической работой в психиатрической клинике и преподавала в мединституте (ее, кстати, теперь очень уважал ректор института профессор Вартаган), но и работала над докторской диссертаций. Тему не назову: в медицине вообще терминология сплошь и рядом невразумительная, а уж в психиатрии…
Защищала диссертацию она в Москве, на Ученом Совете 2-го медицинского института, и после защиты прямо на традиционном банкете получила предложение перебраться в Москву и возглавить кафедру «во Втором меде».
Варя обещала подумать. В тот момент нашей Маше было пятнадцать, а Мише – чуть больше пяти лет. И вот с Мишкой сидели по очереди я, Маша, Юлька и тетя Ира – сестра Вариного папы.
Мне все нравилось в то время в нашей семье и в нашей квартире.
У нас было всегда идеально чисто, в доме царила тишина. Наши дети знали общезаведенный порядок и играли между собой тоже тихо.
Нет, но если заявлялась к нам в гости профессор Чудновская – тогда все летело кувырком, начинались визги, возгласы с одной стороны – и сюсюканье с другой. И скажу честно – я пресечь это безобразие сам был не в силах. Ну, а Варя – она это делала с легкостью, и наводила «железной рукой» порядок безжалостно.
Но я начал говорить о нашей квартире.
У нас не было лишних вещей. Ни одной! Варе, конечно, дарилось масса подарков: и больными, и студентами. И единственное, перед чем не могла устоять Рукавишникова – это сладости и косметика.
Все остальное передавалось Юльке, та тут же переправляла предметы в Москву, маме, которая, во-первых, сама любила различные безделушки, во-вторых, круг семьи Чудновских в Москве был настолько широк, что Варины подарки не залеживались – они передаривались, причем очень нравились москвичам – это ведь чаще всего были резные деревянные бочонки с алтайским медом, флаконы с мумие и настойками «золотого корня» и пантокрина, наконец – знаменитое облепиховое масло, до которого москвичи в 80-х годах были очень охочи…
Так что однажды, когда Юлины мама и папа приехали в Барнаул на сорокалетие Юли и мы были также приглашены на юбилей, мы вышли перекурить на балкон с замминистра Чудновским и между нами состоялся такой разговор:
– Анатолий, вы не думаете перебираться в Москву?
Я в то время укоренился на своей должности на канифольно-терпентинном заводе и начал изучать особенности адвокатской практики, причем «из глубин» – читал речи знаменитых адвокатов Плевако, Кони и других. И был пока не готов ехать штурмовать Москву.
– Да пока не задумывался… – ответил я.
– Давайте определяйтесь! Мне лично говорил заведующий жилуправлением Мосгорисполкома Лакшин Василий Сидорович – а чего же ваши барнаульцы не перебираются в Москву? Сейчас, мол, и время подходящее, и я бы помог с квартирами…
– А с чего такое внимание к нам?
– Я его вашими маслами и настойками снабжал – а они очень помогли его старенькой маме… Так что – не тяните!
Да, а Юле я квартиру уже давно бы обеспечил! Но она требует, чтобы ее квартира была рядом с вами. Вот, стараюсь…
И он хлопнул меня по плечу рукой.
Мы выпили в тот вечер, и поздними сумерками шли домой. Мы с Варей – обнявшись, сзади, а впереди вместе с нашими ребятишками бегала вышедшая нас проводить юбилярша Юлька, не дававшая падать карапузу Мишке.
А когда оказались в постели – мы снова шалили, как в молодости.
– Толь, поцелуй меня!
– Не буду, спи!
– Ну, пожалуйста, ну, не хочется спать!
– Тогда я хочу «Варю-Варь»!
Исполняется «Варя», с прыжками и тыканьем пальцами в стороны, а я смотрю – и вижу свою Варюху в возрасте 25 лет…
И я, как прежде, ловлю жену на руки, и целую ее сначала жадно, а после нежно, потом лижу кончиком языка ее соски, и вскоре мы любим друг друга неторопливо и ласково, как встарь…
Ее нельзя было не любить.
Когда меня исключили из партии, Варя не только ободрила меня. Я получил нервное расстройство и Варя полгода выхаживала меня. Она меня лечила, она разработала специальную методику лечения подобных заболеваний и в результате выходила меня.
О болезни я никогда больше не вспоминал.
А вот мой папа, когда узнал о моем исключении, позвонил из Волгограда и долго кричал в трубку, что я не просто подвел его – я его уничтожил, и что теперь будет с ним? Его отправят на пенсию!
Варя же именно в тот момент сказала мне, что мои дети будут гордиться мной. Но в то время у нас была только Маша, и чтобы у нас было двое детей, Варя потребовала немедленно заняться решением этой проблемы, и уже через месяц была беременна Мишкой, а еще через девять месяцев у нас были «два М.» – Машка и Мишка.
Такой вот она и была – моя любимая Рукавишникова!
Дома она была спокойной и никогда не спорила. Она говорила всегда: «В доме должен быть лишь один старший. И его мнение – главное».
Думаете, она и на работе была такой же? Сейчас! Она могла скрутить буйного больного и, держа его одной рукой, ввести ему другой успокоительное.
И в профессиональных вопросах у нее всегда было свое мнение, и при нужде она его могла жестко отстаивать.
Но это – на работе. В клинике.
На лекциях и семинарах в мединституте она была другой – требовательной, но справедливой. Уважительной по отношению к студенткам и студентам, но не терпящей некомпетентности. Даже со стороны студентов.
Но возвращаясь с работы домой, она никогда не несла в дом «негатива» – разных отголосков неприятностей по работе. Когда я открывал ей дверь (или она впускала меня в квартиру) я видел легкую улыбку на милом лице, слышал ласковое: «Привет! Устал сильно?» И отвечал, даже если и устал: «На кое-кого и для кое-чего сил хватит!»
И целовал ее всегда только в нежные губы.
Излишне говорить, что так же вела себя и Варя, если на пороге встречал и задавал тот же вопрос ей я.
Варя никогда не лгала мне, и тем более – не пыталась «крутить» и спорить, пытаясь настоять на своем. В таких случаях она просто говорила мне: «Извини, что-то меня не туда занесло…» Или: «Прости, я, конечно, не права…» И целовала меня в щеку! И возможность ссоры тем самым гасилась в зародыше!
Как я уже говорил, в нашей семье старшим был я. Но это ведь накладывало огромную ответственность – я и сам не мог лгать, я не мог проявлять самодурство, я не мог приносить с работы «негатив» и срывать зло на близких… Мы всегда помнили о своих детях, и они видели наши отношения и тоже росли спокойными, уверенными в себе и любящими нас больше всего на свете… Ну, кроме разве что тети Юли…
Меня страшно умиляло, что при любой возможности Варя любила поваляться с книжкой в руках – она вообще любила читать. Другое дело, что почти всегда ей (по роду работы) приходилось читать толстые умные книги по психиатрии, но если выдавался день, и если я как раз подсовывал ей интересный детектив или новую повесть Стругацких…
Тогда мы втроем (я, Маша и посильно Миша) тихонько убирали квартиру, готовили еду, а Варька лежала на животе на диване и, уткнувшись в книжку, читала взахлеб, пока не заканчивала роман или повесть.
А мы кормили ее, приносили к дивану еду, чай или кофе.
Мы очень любили ее в такие часы – ведь сейчас она была обыкновенной Варюхой и просто мамой, а не строгой профессоршой и требовательной матерью.
Но сказать, что Варя была словно бы пасторального облика, я не могу.
Однажды году в восьмидесятом или восемьдесят втором, когда в воскресенье я завез Машу к тете Ире, она спросила меня:
– Ну, как, Варька тебя еще не обижает?
– Да нет! – засмеялся я.
– Ты имей в виду – она это может! Помни об этом!
Но я в общем-то никогда этого не чувствовал…
Далее тетя Ира сказала мне:
– Люся все время звонит. Обижается на Варю – не звонит, не приезжает в гости…
Люся – это Людмила Олеговна Рукавишникова, Варина мама.
Я, конечно, чувствовал, что Варя любит меня и детей больше, чем родителей. Хорошо это, или плохо – я судить не могу, потому что в любом случае нам, членам ее семьи, это не вредило.
Еще бы – со мной она была такой нежной, такой внимательной, что я иногда думал, что она притворяется. И понимал, что такие мысли – отрава из прошлой, первой моей, жизни. И тогда я клал руку ей на грудь, и видел в ее глазах нежность, и эти глаза мне говорили: «Ничего не бойся! Верь себе и мне!! И просто люби!!!»
Говоря о Варе, как о своей супруге, хочу сказать, что она была идеальной женой.
Она, например, не мыслила себе взять – и просто уйти из дома в выходной день без нас.
Если ей предлагали билеты в театр, и она брала их, и вдруг выяснялось, что я просто не хочу идти (устал, перенервничал на работе, да просто не в духе) – она звонила и отдавала билеты кому-нибудь. Чтобы остаться дома и провести вечер вместе со мной…
Если я просил ее что-то не трогать и не передвигать с места, моя просьба выполнялась. Если я просил ее не протирать экран монитора компьютера, она ни за что его не тронет, и вот однажды, когда я работал над своей книжкой, посвященной философским проблемам, я вдруг однажды обратил внимание, что экран покрыт слоем пыли. А когда я спросил Варю – что это, мол, такое, она улыбнулась и напомнила мне мою просьбу – не касаться экрана!
И я засмеялся, встал из-за стола, поцеловал Варюху и пошел в ванную за тряпкой…
Боже, а как я любил, когда в редкие свободные вечера мы могли сидеть рядом перед телевизором и смотреть фильм или какую-нибудь популярную передачу! Мы оба отдыхали при этом!!! У нас никогда не возникало разномнений: если я бросал реплику, Варя всегда поддерживала меня и в свою очередь, говорила что-то, что мог поддержать я. Никто не знает, как тяжело мне было в прошлой жизни из-за такой вот мелочи – я говорю что-нибудь, а моя жена обязательно возражает, говоря что-то вроде: «А может быть, он (она)…»
И я внутренне был готов взорваться, потому что годами, что бы я не сказал, у нее на все свое мнение, которое н и к о г д а не совпадает с моим… Ни в чем! И поэтому мне было душно с ней, иногда – хотелось заорать и убить себя!
Думаете, почему я т о г д а, в той жизни, так сильно захотел изменить жизнь, что Вселенная дала мне эту возможность?
А вот рядом с Варей я отдыхал. И хочу надеяться, что она рядом со мной – тоже.
Когда Варя однажды затеяла ремонт в квартире, они вместе с Юлькой заставили меня переселиться на время на квартиру Чудновской (я ненавижу ремонты!). И обязательно дважды в день – утром и вечером (пока шел ремонт) Варя звонила мне и спрашивала, как дела (а Юлька еще и забегала днем); и мне было приятно от мысли, что даже в это время моя жена всегда помнит обо мне и я по-прежнему у нее на первом месте…
Варя никогда не болтала при мне по телефону. Даже если на той стороне линии была Юлька, при моем появлении она говорила в трубку: «Все-все! Толя пришел. Я перезвоню», и клала трубку.
Для нее семья была всем.
Правда, если «на проводе» была Юлька, Чудновская требовала дать трубку мне и обязательно говорила: «Монасюк! Ты и тут, гад такой, мешаешь мне жить комфортно…» И кидала трубку.
Поэтому иногда я, зная любовь женщин к телефону как средству снять напряжение, да просто почувствовать себя вольной девой, специально уходил из дому на полчаса под надуманным предлогом (ну, нужно мне что-то купить в киоске!), чтобы дать возможность Варе вволю поболтать по телефону. С мамой, детьми, Юлькой…
Варя никогда не «выбивала из меня» чего-то, что я не хотел ей говорить. В нашей семье исключались ситуации вроде: «Немедленно расскажи мне, что происходит? Я места не двинусь, пока не узнаю!». Ну, а если она делала что-то не так, как мне нравилось, или просто невольно обижала меня, она никогда не пыталась искупить вину как бы м е ж д у п р о ч и м – подлизаться, что-то купив мне, или еще как-то т а к, нет, она просто подходила ко мне, садилась рядом, и говорила: «Ну, прости меня! Помнишь, тогда, в начале, какая я была дура? Ну, вот снова сглупила! Не обижайся на меня, я сделала ошибку». И брала мою руку в свою, и клала голову мне на плечо, и я просто не мог больше на нее сердиться…
Так же поступал и я. То есть не доводил наши мелкие проблемы до накала, до состояния, когда выход лишь один – в бурной ссоре. Нет, до подобного накала проблемы я домашние коллизии никогда не доводил. Да если бы и… – уверен, Варя никогда не пошла бы на обострение – для нее (впрочем, как и для меня) покой в семье был дороже всего.
Наконец, ни она, ни я никогда не выходили из дома, не объяснив друг другу, куда и зачем уходим. А в необходимых случаях мы советовались друг с другим, и не только по этому поводу.
Ну, и если говорить о физической близости, то Варюха никогда не отказывала мне в ней. С годами она стала холодноватой, и тем не менее мы по-прежнему любили друг друга.
И в смысле физической близости – тоже.
Как я уже говорил, именно в это время я готовился стать адвокатом. Со временем я надеялся оказаться в пятерке известнейших российских адвокатов, которую позже возглавят Падва и Резник.
Перед тем, как вплотную заняться своей переквалификацией, я посоветовался с Варей. Она ответила – чем бы ты ни занялся – ты все равно будешь лучшим!
Я знал, что через несколько лет грядут перемены, да они уже и начались – с экранов телевизора вовсю вешал проникновенным голосом человек с каиновым пятном на лбу…
Но к этим переменам я был уже в достаточной степени подготовлен. Я являлся членом краевой коллегии адвокатов, защищал в суде в основном первых кооператоров, и неплохо зарабатывал. Но я знал, что все основное вот-вот переместится в Москву, да там и останется. Это – с одной стороны.
А с другой – все настойчивее убеждал не тянуть с переездом в Москву отец Юли.
Наконец, в этом году заканчивала школу Маша, и хотелось бы, чтобы она училась в Москве… И Мише предстояло в сентябре идти в школу.
И я собрал военный совет из пяти человек, где лишь один человек – шестилетний Миша – имел совещательный голос. Равноправным членом совета была Юля.
Она уже давно была доктором наук и профессором, защитила докторскую диссертацию, как я уже упоминал, и Варя.
Консультантом нашего совета выступил вызванный на телефонную связь и не отключающийся от нас более получаса Юлин папа.
Первый его вопрос, последовавший нам – государственные ли квартиры мы занимаем?
Да, ответили мы, и он облегченно вздохнул. И сказал, что мы должны немедленно уволиться и сдать наши квартиры местным органам власти и тогда по приезде в Москву он гарантирует получение нами с Варей четырехкомнатной, а Юлей – двухкомнатной, квартир.
Ведь согласно действующим в СССР правилам доктора наук имели право на дополнительную комнату для использования ее в качестве кабинета для научной работы.
– Папа! – говорила в трубку Юля. – Узнай, пожалуйста, остается ли в силе предложения мне и Варе – мне на кафедре филологии пединститута имени Крупской, а Варе – на кафедре психиатрии Второго Московского госмедиститута.
И если эти места еще есть – скажи там, что мы выезжаем.
Далее все понеслось вскачь.
Мои девочки срочно вылетели в Москву – им еще предстояло выиграть свои должности по конкурсу, а также – получить квартиры.
А мне – оставаясь с детьми, собрать вещи из двух квартир и отправить контейнеры в Москву.
Затем сдать ЖЭУ наши квартиры (как только мне позвонят девчонки из Москвы) и выезжать поездом лишь с носильными вещами, навсегда оставляя родной Алтайский край.
К 1992 году мы уже несколько лет, как жили в Москве. У нас с Варей была квартира в доме на Ленинском проспекте неподалеку от универмага «Московский», а у Юли чуть выше по проспекту, у магазина «Ванда». Она добиралась до нас либо троллейбусом в течение 10 минут, а когда хотела «подышать воздухом» – то шла пешком минут 25—30.
У девочек все получилось – Юля заведовала кафедрой филологии в педагогическим, а Варя – была профессором кафедры психиатрии (конкурс на заведование кафедрой она провалила, но не переживала по этому поводу) и параллельно вела отделение тяжелых больных в одной из первых частных психиатрических клиник Москвы.
Юлин папа к 1992 году приватизировал (и ваучеризировал) несколько крупных предприятий Москвы и Московской области, и сумел дать мне нужный толчок для «врастания» в адвокатскую среду Москвы. Для этого он сразу по переезду сначала взял меня своим личным адвокатом, потом рекомендовал меня одному-другому крупным предпринимателям, оказавшихся в сложных ситуациях, а после того как я успешно выиграл все дела, я быстро пошел вверх.
Наш годовой доход к 1992 году превышал 200 тысяч долларов, мы работали много и поэтому теперь у нас дома были няня и гувернантка – Юлька не справлялась с нашими детьми, да она и не вылезала из-за границы – Шукшин оказался к этому времени очень интересен не только ученым кругам России, но и всего мира, и профессор Чудновская путешествовала с одной международной конференции на другую.
Так что, хоть СССР и рухнул, мы все к этому времени были «в полном порядке».
Глава 6-я. …И наши дети…
1992—2002 гг.
Не нужно думать, что все это давалось легко. На самом деле были у нас трудности и с получением квартир, и с оформлением прописки. Как раз сразу после переезда мы попали в период, когда в Москве были введены личные карточки москвичей (чтобы оградить вывоз продуктов питания и других товаров широкого потребления из Москвы), и эта система учета коренных москвичей, имеющих постоянную прописку, вызвала более пристальное внимание ко всем переселяющимся в тот момент в Москву гражданам.
Однако я заранее запасся и облепиховым маслом, и настойками мумие и пантокрина, а кроме того, Варя узнала через Юлю и ее отца точный диагноз заболевания мамы Василия Сидоровича Лакшина – заведующего управлением по жилью Москвы, и по своим медицинским каналам достала два редких швейцарских препарата, которые должны были значительно облегчить страдания пожилого человека.
Все это мы и вручили Василию Сидоровичу при встрече. А дальнейшим занимался уже папа Юли.
Не знаю, очень быстро это – получить в Москве квартиру через два месяца после приезда, или нет, но сначала Юля, а через пару недель и мы, вселились в квартиры, и принялись обживать их.
Маша поступила в МГУ на факультет прикладной математики, Миша пошел в 1-й класс, а я – я начал работать у Юлькиного отца. Ну, а в дальнейшем я специализировался на защите юридических интересов представителей слоя имущих, в чем и достиг успеха.
Но я собирался посвятить эту главу наших детями.
С началом следующего тысячелетия мы однажды сели с Варей, достали альбомы с фотографиями и стали вспоминать. Как росли наши Маша и Миша.
Теперь они – Мария Анатольевна Ольгердт и Михаил Анатольевич Монасюк.
Маша уже давно вышла замуж за Рамуальдиса Ольгердта – своего сокурсника, и теперь они вместе что-то там строят очень сложное и важное аж в Австралии. Работают системными программистами в крупной проектной компании, и по несколько лет даже не приезжают в отпуск. Недавно они получили австралийское гражданство.
Конечно, звонят по телефону постоянно. А недавно наша дочь порадовала нас известием, что они наконец-то решили обрадовать нас внуком (или внучкой!).
Миша – очень увлеченный молодой человек. На него Юлька подействовала сильнее, и он вырос романтиком. И это сказалось на выборе им профессии – он учится в Оксфорде, в Англии, изучает археологию, и тоже не балует нас посещениями, потому что каждые каникулы проводит в экспедициях в Бразилии. Наш мальчик забрал себе в голову странную идею – он считает, что именно он сможет отыскать в южноамериканской сельве следы полковника Фосетта – личности легендарной, пропавшего более пятидесяти лет назад вместе со старшим сыном где-то на территории то ли Бразилии, то ли где-то по соседству. Наш Мишка верит в существование «белых индейцев» – именно их и пытался разыскать Фосетт.
Думаю, мы не сможем видеться и с этим нашим ребенком – ему уже намекнули, что в университете Рио-де-Жанейро на кафедре археологии его будут рады видеть постоянно сразу после окончания Мишей Оксфордского университета.
Мы рассматривали фотографии, и вспоминали, как воспитывали своих ребят, какими и как они росли.
У нас – хорошие дети. Внимательные, умные, честные, и здесь главное – наше отношение к ним.
Я уже упоминал, как проявлялось уважение Вари по отношению ко мне, например, при пользовании телефоном. Если я заходил в комнату в момент, когда моя жена говорила по телефону, она тут же прерывала разговор и интересовалась, не нужно ли чего мне.
В привитии подобного же уважения к родителям воспитывали мы и детей.
Припоминаю такой вот разговор Вари и нашего сына, Миши.
Миша пытается взять с моего стола лист бумаги и карандаш, Варя его останавливает.
– Мишенька, – тихим ровным голосом говорит она, – это нельзя брать, это папины вещи.
Мы всегда между собой, и с детьми, говорили только тихим спокойным голосом.
– А почему это нельзя брать? – допытывается наш ребенок (ему было тогда года четыре). – Я потом положу карандаш назад.
– Нельзя потому, что это не твоя, а папина вещь. А вот это – моя вещь (показывает калькулятор). И ее тоже нельзя брать. А вот – твоя машина, твои кубики, твои оловянные солдатики – их ты можешь брать, играть, но после того, как закончишь ими пользоваться – обязательно все собери и положи на место.
– Но мне нужен карандаш!
– Значит, найди свой или спроси разрешения у папы. И только если он разрешит, ты можешь взять его вещь. А если захочешь взять мою, спроси разрешения – у кого?
– У тебя, мама!
– Ну, вот видишь! Ты все теперь понял…
Однако ребенок, как выясняется, не понял. И продолжает «дуть в свою дуду»:
– А если я возьму папину вещь?
– Значит, ты не уважаешь папу. Ты не любишь папу… А ты должен любить и уважать папу и маму. А когда ты вырастешь и у тебя будут дочка и сынок, то тогда они будут уважать тебя, и никогда не тронут твои вещи.
– А вы с папой меня уважаете?
Варя смеется.
– Мы тебя любим и уважаем. Вот скажи, папа хоть раз играл твоей машинкой?
– Не-ет…
– А может быть, он раскрашивает твои книжки-раскраски?
– Нет!
– Ну, вот видишь? Он уважает тебя!
Но и на этом разговор не кончается. Наш ребенок продолжает «изучать вопрос»!
– Мама, а почему нужно уважать папу?
– Потому, что он лучший в мире папа! И поэтому его нельзя расстраивать. Вот ты возьмешь без спроса его карандаш, а ему он понадобится. Папа захочет взять карандаш, и не найдет его на месте. И расстроится. Разве это хорошо, Мишенька?
– Плохо… Мама, а кого ты больше любишь – меня или папу?
Варя задумывается лишь на секунду:
– Мишенька, скажи, ты мой родненький, миленький? Ты мой любимый?
– Да-а!
– А папа?
– И папа-а!
– Значит, я люблю вас одинаково. И одинаково о вас забочусь. Но пока ты маленький – больше внимания я уделяю тебе, а не папе. Ведь папа – большой, а ты еще маленький!
Подобные проблемы об отношениях родителей и детей волновали и Машу. Случай, о котором мне вдруг вспомнилось сейчас, произошел задолго до нынешних времен.
Это было обычное воскресенье 1975 или 1976 года. Маше тогда было чуть больше четырех лет. А Миша у нас еще не родился.
Итак, я встаю рано, делаю зарядку в гостиной, Машенька спит в своей комнате, Варька, как обычно по воскресеньям, тоже дрыхнет без задних ног.
Я готовлю жене завтрак в постель, и поставив на плиту греть воду для машкиной каши, несу поднос в спальню.
Я целую жену в ушко, глажу ее по голове, наконец, лезу рукой под одеяло. Желание ласкать Рукавишникову никогда не пропадает у меня.
Визг, одномоментный поцелуй, начало завтрака.
Пока завтрак уничтожается, я варю на кухне кашу для Машки. Потом возвращаюсь за подносом. И вижу жену со страдальческим видом, и слышу от нее следующее:
– Толинька, я, кажется, умираю…
– Почему и от чего?
– Думаю, это от недостатка внимания ко мне любимого человека…
– Варь, мне Машку выгуливать! Я ее вчера обещал утром сводить в кинотеатр «Пионер» на сборник мультфильмов. Там сегодня показывают все выпуски «Ну, погоди»!
– Но я ведь умираю…
– А давай так! Я тебе еще чашечку кофе в постель по быстрому, а потом мы с Машкой…
– Толик, а нельзя ли со мной по быстрому…
– Нет! – отрезаю я. – Ты – величайшая ценность моей жизни, с тобой нельзя по быстрому, э т о с тобой можно делать только долго, основательно и очень ласково…
– Права Юлька, когда говорит, какой же ты гад… – печально изрекает моя жена.
– Значит, так! Ты – покормлена, почитай книжку, поваляйся и потерпи. Мы с Машкой сходим в кино, потом я ее свожу в кафе-мороженое и покормлю мороженным и пирожным и сразу заведу ее к тете Ире.
А ты тем временем готовишь обед, а как только я приду – мы по быстрому обедаем, и заваливаемся в койку! На весь день!
– Это так долго и так – мучительно, ждать… Что мне за это будет?
– Я искупаю тебя в ванной!
– Всего один раз?
Я смеюсь:
– Ну, сколько потребуется – столько раз и искупаю!
– Тогда согласно! А за Машкой к тете Ире потом сходим вместе, и погуляем втроем. Ладно?
– Конечно! – Я быстро целую ее и успеваю уклониться от ее рук.
А потом, сразу после киносеанса, мы сидим с Машей в кафе и едим пирожные, мороженое, и разговариваем.
– Папуля, а почему в воскресенье меня в кино, в кафе водишь ты, а не мама?
– Ну, ведь всю неделю, Машунь, кто с тобой возится по вечерам?
– Ты и мама! И тете Юля!
– Ну, а больше и чаще всего – кто? Кто кормит тебя, укладывает спать?
– Мама!
– Ну, вот видишь! Поэтому по воскресеньям мы с тобой даем маме отдохнуть! Она ведь устает за неделю!
– А ты? Ты, папуля, не устаешь?
– А я отдыхаю всю неделю. И потом, Машунь, ты ведь даешь мне отдыхать тем, что не берешь без спроса мои вещи, поддерживаешь дома порядок… Я прихожу с работы – у нас все хорошо, чистенько, тихо, и я отдыхаю…
Через несколько минут:
– Папа, а мне нужно называть тетю Юлю мамой?
– Почему? – удивляюсь я.
– Она же называет меня доченькой!
Я задумываюсь. Потом говорю:
– Наверное, нет. Ведь у каждого только одна мама, так ведь?
– Так!
– Вот и у тебя есть наша мама. А тетя Юля называет тебя доченькой, потому что очень любит тебя, а своей доченьки у нее нет.
– А почему?
– Ну, это ты уже у тети Юли сама спроси! – отвечаю я. Разговор заворачивает в нежелательном направлении!
– Папа! А ты любишь сильно и меня, и маму?
– Конечно! Но ты ведь маленькая, и мы тебя любим сильнее всего на свете!
– А ты любишь тетю Юлю?
– Тебя и маму я люблю сильнее!
И тем самым обрезаю разговор. А то он почему-то уходит все больше в сторону Юльки.
А вообще мы воспитывали сначала Машу, потом вместе с ней и Мишу в атмосфере абсолютной чистоты и полной тишины в квартире.
У нас всегда была идеальная чистота, разглажены все покрывала на мебели, не было ни единого лишнего предмета ни в комнатах, ни на балконе, ни на антресолях, ни на столах.
Все нужное лежало каждое на своем месте. Все ненужное безжалостно выбрасывалось. В комнате детей было то же самое. Игрушки ребят – на полках, в ящиках, и никогда нигде ничего не валяется.
Я ведь из прошлой жизни хорошо помнил эти новомодные теории воспитания детей как свободных развивающихся личностях, с детства обладающих правами. Слава богу, теории эти появились лишь в последнем десятилетии 20 века, и мы с Варей их дружно отвергали.
У детей, пока они находятся на воспитании и иждивении родителей, есть лишь одно единое право и обязанность – слушаться родителей и уважать их.
У родителей есть лишь одно право и обязанность – вырастить своих детей здоровыми, умными и уважающими своих родителей. И, поскольку они в отличие от детей – взрослые, у них есть другая основная обязанность – воспитывать детей! Заботиться о них! Защищать их от невзгод!
В с е!!!
Добиваться от ребятишек именно такого отношения к родителям, к себе, друг к другу непросто, но у нас это получилось.
Мы с детства с момента, как они научились говорить, приучали их к порядку. Сначала приходилось даже наказывать. Для этого не обязательно бить, есть и другие методы, но если и шлепать – то не столь больно, сколько обидно.
Но нам не приходилось наказывать слишком часто и много – у нас были хорошие дети.
И поэтому, как я уже говорил, в квартире у нас всегда было чисто и тихо.
Я понимаю, наши отношения с детьми не были обычными. Но у нас с Рукавишниковой ведь и отношения между нами не назовешь «как у всех».
Помните, что сказала Варя, когда меня исключили из партии? И когда я сказал, что беспокоюсь, не отразится ли это на детях?
Она сказала, что наши дети будут городиться своим отцом, а если нет – значит, мы плохо их воспитали.
– И вот что, милый! – сказал Варя. – Я хочу именно сейчас второго ребенка! Пусть они все не думают, что сломали нас! Иди ко мне!
Вот этот дух семейного братства, семейной любви, глубокого взаимного уважения мы и старались привить детям.
И многое нам удавалось.
Наши ребятишки были очень организованными, в доме была нужная атмосфера, они никогда не ссорились. Если играли на компьютере – то по очереди, и выключали его по первому требованию. Они много читали – ну, это уже заслуга Юльки. Маша, кроме того, посещала студию бального танца, Саша – детскую спортивную школу. И еще та же Юлька сумела провести ребят через какие-то сверхэффективные курсы изучения английского языка, которые были у нее в пединституте при кафедре иностранных языков.
Что это была за методика обучения, я не знаю, но, как бы то ни было, английский язык ребята теперь знали.
Они были послушными. Главное, о чем мы с Варей всегда помнили, это о необходимости обосновывать любое наше требование. И говорить только спокойно, стараясь никогда не повышать на ребят голоса.
Например, Варя говорит:
– Маша, пожалуйста, убери свой альбом и карандаши со стола на место!
– Мам, я сейчас покушаю, потом погуляю и снова буду рисовать!
– Машенька, а если, пока ты не будешь рисовать, стол потребуется мне или папе? И твой альбом и карандаши будут нам мешать? Убери, пожалуйста, все на место, а когда снова захочешь рисовать – достанешь еще раз! Это ведь не трудно, правда?
И вот так во всем. Потому что ребенок должен осознавать обоснованность любого требования родителей. И не слышать от них ни единого грубого, либо просто высказанного раздраженным тоном слова.
Конечно, в наш выверенный единый воспитательный процесс вносила диссонанс Юлька.
Она до безумия любила наших ребят. И именно поэтому не могла их не портить.
Вопрос задается Мишей:
– Мама, а почему тетя Юля все время покупает мне конфетки, шоколадки, целует все время? Это правильно? Ты же говоришь, что сладкое до обеда нельзя…
Ну, что можно поделать с тетей Юлей?
– Тетя Юля очень любит тебя и Машу. Сладкое нельзя до обеда, но ты ведь можешь брать у тети Юли шоколадку или конфету и не кушать сразу, а спрятать и съесть после обеда!!!
Юлька так старалась помочь нам с воспитанием сначала Маши, а потом Миши! Она запретила отдавать в садик детей. Она подружилась с тетей Вари – Ирой, женщиной бездетной и как раз в то время вышедшей на пенсию.
И теперь все делалось так.
Рано утром к нам домой за Машей (Мишей) забегала Юлька и в зависимости от загруженности своего дня либо отводила детей к тете Ире, которая жила рядом с мединститутом, либо брала к себе на кафедру в Университет.
И вот тут-то, на кафедре, для ребятишек начиналась настоящая жизнь!
Все знали, что это ребенок Монасюков, меня в Университете помнили. Поэтому Машу (Мишу) тискали, кормили в столовой, кто-нибудь из лаборанток читал ей (ему) книжки, кто-то – рисовал с ними.
И наши дети росли здоровыми! Они почти не простывали, потому что, когда они подрастали, Юлька по выходным брала их с собой кататься за городом на лыжах.
А в теплое время они с тетей Юлей посещали бассейн…
Вот только, как я уже упоминал выше, наши дети, пока были маленькими, то и дело спрашивали нас, почему тете Юлю нельзя называть мамой…
Мы с Варей думаем, что ту толику нежной родительской любви, которую мы недодавали из-за нашей системы воспитания ребят, они получали именно от Юли.
И поэтому росли и уважительными, и любящими детьми.
А Юльку перевоспитывать мы с некоторых пор и не пытались. Потому что однажды как-то вдруг поняли, что с одной стороны, она великолепный педагог – не зря ведь работает столько лет именно в педагогическом институте! А во-вторых – запретить любящей женщине, лишенной возможности иметь своих детей, изливать все свою нежность, всю любовь на наших детей – мы не могли!
Не имели права!
Да просто были бы последними мерзавцами, если бы сделали это!
И поэтому нам приходилось нет-нет – да и устранять самим те или иные огрехи в воспитании наших ребят, которые возникали после слишком тесного общения их с «тетей Юлей»…
Впрочем, и я, и Варя сами общались с Юлькой все свободное время…
Глава 7-я. И на этом всё!!!
2003—2007 гг.
В начале 2006 года я был уже известным и в Москве, и во всей России адвокатом и богатым человеком. А Варя – признанным в Москве авторитетом в области психиатрии; она заведовала частной клиникой и параллельно по-прежнему преподавала во Втором Московском мединституте.
Я зарабатывал, представляя и защищая интересы крупных предпринимателей, политиков – в общем, людей и известных, и богатых. Гонорары за отдельные дела превышали 100 000 долларов.
К приближающемуся 2007 году мое состояние превышало 1,5 миллиона долларов, и все они лежали в банках на Варино имя и на имена детей. Что-то подсказывало мне, что так будет правильнее всего.
Ну, действительно, вот на память приходит одна история.
Было это в той, предыдущей моей жизни. Незадолго до событий Нового 2007 года, я как-то встретил на улице бывшую коллегу – учительницу истории нашей школы, которая уже пару лет, как ушла по возрасту на пенсию.
Постояли, поговорили. И она рассказала мне следующее.
Ее родители – люди обеспеченные, в возрасте, их совокупный ежемесячный пенсионный доход у обеих – тысяч пятнадцать-восемнадцать рублей. И вот они задолго до выхода на пенсию своей единственной дочери говорили ей, что все свои сбережения (а это около миллиона рублей) сразу же, как только дочь выйдет на пенсию, они переведут на нее.
– Представляете, Анатолий Васильевич, – говорила мне она, – я ведь и от продолжения работать отказалась – мне предлагали, а я подумала – зачем мне? Пенсия, доход от денег – много ли мне надо?
И вот я выхожу на пенсию, жду – тишина! Никто и не собирается выполнять обещания, даваемые много лет единственной дочери! Я, конечно, переговорила с отцом – а он мне говорит, что они передумали! Мол, мы помогать тебе будем – нужны деньги – приди и скажи. То есть – попроси!
Понимаете, Анатолий Васильевич, им доставляет удовольствие, когда их постоянно п р о с я т! И тогда они могут снисходить ко мне, грешной, и давать – не сомневайтесь, будут давать, что вы, об отказе не может быть и речи! Но это же – унизительно для меня – пенсионерки, ворастом под шестьдесят лет – просить постоянно подачек у собственных родителей!
И самое обидное, что я работу потеряла – отказалась, дура старая… Так что живу скромно, еще скромнее, чем жила, пока работала.»
Я ее понимаю. У бедных людей есть лишь одно, что очень трудно отобрать силой – их достоинство. А родители этой моей знакомой не могут понять, что они попирают его, заставляя дочь постоянно просить их о помощи…
Поэтому я и держу деньги на счетах детей. Ну, и на Варькином тоже. Чтобы они могли в случае нужды просто взять для себя необходимую сумму.
Правда, дети наши так и продолжают жить в Южном полушарии – Маша с семьей – в Австралии, а Миша – в Бразилии. И в помощи нашей не нуждаются…
Было 15 сентября, я как всегда, приготовился встретить этот наш лучший праздник вдвоем – Юлька была на симпозиуме по проблемам современной российской литературы в Екатеринбурге. А так бы – последние лет десять она настолько была близка нашей семье, что такие праздники без нее были просто немыслимы.
Итак, я приготовил ростбиф, завернул фарш в виноградные листья – приготовил все для долмы (голубцы с петрушкой в обертке из виноградных листьев) осталось лишь включить огонь и готовить минут тридцать, наконец, заменил еще раз воду в вазоне с розами.
Теперь я мог позволить себе потратить для любимой женщины солидную сумму, чтобы купить 15 роскошных белых цветков.
Я приготовил «Панасоник», разыскав и «засунув в карман» магнитофона аудиокассету с концертом Игоря Слуцкого.
Как будто все было готово… Вот только Варя что-то задерживалась…
Я прилег на диван. Я думал о том, что через несколько месяцев наступил 2007 год, и временная петля может в очередной раз замкнутся. Чем-то это чревато для всех нас…
Я не мог предполагать, что Варя сидела в этот момент на квартире у Юльки, куда заехала по просьбе Чудновской полить цветы (Юлька забыла это сделать и позвонила по сотовому телефону Варваре с просьбой «заскочить к ней на минутку»).
У Юли было подключено кабельное телевидение, от чего наотрез вот уже какой год отказывался я. Но неизбежное случается неизбежно – полив цветы, Варя включила телевизор, который транслировал кабельный телеканал «Ля-минор» (один из каналов русского шансона) и тут же наткнулась на концерт Стаса Михайлова. И Варя решила полчасика передохнуть – послушать концерт.
Она набрала номер моего сотового – он был занят. Я как раз названивал ей! И тут… тут она услышала, как перед началом выступления Михайлов рассказывает, что песни на стихи Есенина – это его последняя находка, он сам написал музыку, а эти стихи ему посоветовал использовать для песен его друг – поэт.
И он запел «Гори, звезда моя, не падай…», и Варя онемела – она узнала песню и мелодию! На нее вдруг повеяло 1966 годом, и даже голос Стаса был похож чем-то на мой «тогдашний» голос, а уж интонации, манера исполнения…
А следующей песней была «Покраснела рябина, посинела вода…», а затем…
Когда она услышала «Как трамвай последний, не пришедший в полночь…», она заплакала, выключила телевизор и побежала домой. Она не села в троллейбус, не остановила такси – она ничего не осознавала и просто бежала и бежала домой.
Когда я открыл ей дверь, она оттолкнула меня и прошла прямо в спальню.
С недавних пор я открыто держал на углу письменного стола свой верный «Панасоник». Которому было уже чуть ли не полвека.
Там он наготове стоял и сейчас…
Она медленно вышла из спальни с магнитофоном в руках. Потом поставила его на стол, снова ушла в спальню и вскоре вернулась с грудой кассет.
Она ссыпала кассета на диван и принялась копаться в них, рассматривая надписи на коробочках. И нашла концерт Стаса Михайлова.
Затем включила магнитофон в сеть, вставила аудиокассету и нажала клавишу «Воспроизведение». И из динамиков зазвучало: «Как трамвай последний…»
– Как это понимать, Толя? – спросила она меня.
А я все это время молчал. Когда-то это должно было случиться, но я почему-то все не решался сказать ей и зачем-то ожидал, чтобы наступил 2007 год. Что-то я, наверное, предчувствовал инстинктивно.
– Так как это понимать, Толя? – спросила она. – Только что Михайлов сказал в передаче по кабельному телевидению, что это песня – новая, он написал музыку совсем недавно. И то же самое – касается «Гори, звезда моя», и «Покраснела рябина…» – Что ты молчишь, Толя?
А что я мог сказать? Только одно:
– Варь, ты помнишь, какое сегодня число?
– Какое число? О чем ты? Кстати, о числе…
Она повернула магнитофон обратной стороной к себе и принялась рассматривать маркировочный штамп.
– Толя! Его же изготовили в 1988 году! А тогда, в 1966, ты мне сказал, что его недавно сделали в Японии, и твои родственники купили магнитофон в «Березке» … Объясни, что все это значит?
– Варь! – я подошел к ней и попытался обнять ее. – Варя, сегодня ведь 15 сентября!
– Причем здесь 15 сентября? О чем ты говоришь?
Я прикрыл глаза. Сорок лет этот день был для нас больше, чем день рождения… Это был лишь наш с ней день, и мы ни разу не пропустили его.
Я понял, что хочешь – не хочешь, но лучшее попытаться все объяснить ей. Хотя заранее был уверен – ничего хорошего из этого выйти не могло. Мужчина может попытаться проанализировать такую вот ситуацию, и все понять. Женщина поймет лишь то, что первым бросается ей в глаза, то есть то, что понять хочет.
– Варя, 15 сентября 1965 года ты впервые подошла к Толе Монасюку. Потом, в Новогоднюю ночь, он проводил тебя и ушел домой.
Ты помнишь, что ты делала после этого? Ну, после того, как Монасюк ушел домой?
– Ты что, издеваешься надо мной? Немедленно объясни, как этот магнитофон оказался в 1966 году вместе с записями песен, которые тогда еще никто не сочинил! Их просто не-бы-ло!!!
– Ты не позволяешь мне ничего сказать… Если ты хочешь получить ответы на свои вопросы, изволь успокоиться и сядь на диван!
– Я…
Я вышел на кухню. У меня внутри все клокотало. Я смотрел на горящие свечи, пышные розы, багровое вино, искрящееся в двух хрустальных бокалах. И вдруг словно молния меня ударила: больше никогда ничего этого не будет… Вообще ничего не будет! Да гори оно все ясным огнем!
И я движением руки смел все это великолепие на пол. Зазвенели, разбиваясь фужеры, бутылки, вазон, по всей кухне разнесло длинные шипастые стебли роз.
– Что ты наделал? – Варя заскочила на кухню и замерла на пороге.
– А это должен был быть наш праздник! И теперь он не нужен! Разлетелся на куски, как вот эти бокалы и бутылки!
Я открыл холодильник, нашел початую бутылку водки, достал из навесного шкафчика два тонкостенных стакана и держа все это в руках, сказал:
– Пошли! Хочешь узнать правду – ну, так узнай ее!
В гостиной я налил по полстакана водки, и не чокаясь выпил свою порцию, не чувствуя вкуса.
– Не перебивай меня! – сказал я. – Тогда, утром первого января Монасюк шел домой и думал о своей Разиной. О тебе он не думал! Ясно?
И потом в дальнейшем он так и не посмотрел бы на тебя. Но через 42 года, ночью Нового, 2007, года он вдруг вспомнит тебя и поймет, что его жизнь не удалась, потому что он не сумел разглядеть в экстравагантной, эпатажной и смелой Варьке Рукавишниковой свою судьбу, и тем самым прошел мимо своего счастья.
Итак, в Боговещенке, невдалеке от тебя маялся в тут ночь и 17-летний Монасюк. Из-за неразделенной любви к Разиной. И он говорил себе: «Лучше так не жить! Лучше умереть! Я не хочу так жить!»
А я как раз в этот момент, но в 2007 году, думал: «Если бы я мог перенестись в тот далекий 1966 год, я любил бы Рукавишникову, я сделал бы ее счастливой и был бы счастлив сам»!
А ты… Помнишь, ты мне сказала в новогоднюю ночь 1967 года, о чем ты думала ночью прошлого нового года? Вот в тот момент, когда ты загадала желание: «Хоть бы Толик любил меня и был со мной!» все и случилось. Желание всех троих исполнилось – Толик переменил жизнь, другой Толик, старше на 42 года, перенесся в тело 17-летнего Монасюка, а ты получила возможность стать через какое-то время Варварой Монасюк и прожить счастливую жизнь.
А магнитофон и кассеты были у меня в руках в тот момент, и почему-то перенеслись в прошлое вместе с моей личностью.
Вот и все! Ты хотела получить объяснение – ты его получила. Песни Михайлова действительно в 1966 году еще не были написаны, да и сам Стас, скорее всего, еще не родился.
Варвара медленно поднесла стакан с водкой ко рту и так же, как я недавно, выпила содержимое, по-моему, даже не почувствовав вкуса.
– Значит, тот Толя Монасюк, с которым я разговаривала на скамейке 15 сентября, был не ты…
– Почему же не я? Я! Просто…
– Просто через несколько месяцев ты убил моего Толю, и занял его тело…
– Варя, но ведь ты сама…
Я встал и попытался взять ее за плечи. А она ударила меня по лицу.
Второй раз за всю жизнь. И оба раза – незаслуженно.
И я замолчал. Варя ракетой носилась по квартире – она собирала вещи.
Лишь у двери я попытался сказать ей, что:
– …Варя, сейчас не это важно. Новогодняя ночь должна…
– Будь ты проклят! Убийца! – Она побежала вниз по лестнице.
И я крикнул ей вслед:
– Держись Юльки! Может быть, только она и поможет тебе!
В этот вечер я уже ни о чем не думал. Я допил водку из той, начатой, бутылки, потом, чтобы напиться и опьянеть, аккуратно поднял с пола бутылки с вином, так, чтобы не вылить из них на пол остатки. И выпив в итоге еще два стакана вина, включил магнитофон и под очередную песню Михайлова буквально через минуту «вырубился».
Когда через несколько дней ко мне в квартиру ворвалась Юлька, я уже приготовился ко всему.
Юлька, в отличие от нас, почти не изменилась. Мы с Варей слегка располнели, а она осталась все такой же тоненькой, такой же хрупкой и утонченной, вот только теперь она не была больше платиновой блондинкой, а постоянно красила волосы в пепельный цвет.
– Что у вас происходит? – с порога спросила она. – Мне позвонила Варька, она у матери в Боговещенке, и говорит, что будет встречать Новый год именно там! В своем отчем доме! Вы что, с ума сошли?
Я взял ее за руку и подвел к дивану.
– Сядь! – сказал я. – Юля, все что я скажу тебе – очень серьезно. И ты сейчас же дашь мне слово, что все выполнишь в точности!
– Не дам я никакого слова, пока ты не объяснишь мне, что у вас происходит!
– Жаль! – сказал я.
Потом встал, поднял Юлю за плечи с дивана (если помните, она всегда была легкой, как пушинка) и повел ее к выходу.
– Сейчас я тебя выпровожу и больше не впущу. И телефоны все отключу!
– Постой, постой! – Она принялась вырываться из моих рук, – хорошо, я даю слово!
Я подумал несколько секунд, и решился!
– Юленька! – сказал я. – Сейчас ты услышишь то, что я никогда тебе не говорил. Юль, я всегда любил тебя, и любил сильно. И вот ради этого я хочу, чтобы ты не беспокоила меня до самого Нового года. А в Новогоднюю ночь я тебе позвоню, и все скажу.
Юлек, ради нашей любви! Ты терпела 35 лет, потерпи три месяца!
– Но может быть, я могла бы…
– Нет, Юленька. Ничего ты не можешь – ни понять, ни помочь, ни изменить… И скорее всего, никто не может…
И я наклонился и поцеловал ее в губы – так, как целовал когда-то первый раз. Тогда, ночью в палатке – нежно и по-родственному.
– Иди, Юля!
– Но если вдруг…
– Я позвоню, если что! Иди, пожалуйста! У меня действительно масса проблем и мало времени.
– Но если позвонит Варя и спросит о тебе…
И вот тут я улыбнулся.
– Не спросит, Юля!!! Варя уже обо мне не спросит.
Начиная со следующего дня, я валялся на диване и думал, думал, думал…
Сначала я писал свои мысли на листочках бумаги, бросал их на пол, потом поднимал, некоторые перечеркивал, комкал и швырял в угол. Другие, наоборот, расправлял, и дополнял несколькими фразами. И такие листочки я складывал стопками на столе.
Скоро стопок было уже несколько, и листочков набралось столько, что я стал запутываться. И тогда я решил вспомнить свой опыт работы над текстами в другой, предыдущей, жизни. И открыл ноутбук и написал название романа «И НА ЭТОМ ВСЕ…»
Да-да, я решил, чтобы убить время, оставшееся до Нового года, который должен был все решить и расставить по своим местам, изложить все, что произошло, в виде романа.
Я работал целыми днями, иногда прерываясь, чтобы вспомнить события давно прошедших лет, или обдумать дальнейший план работы над книгой.
Я заставлял себя работать и работать, чтобы не вспоминать о Варваре.
А сама Рукавишникова – что ж, наверное, она имела право вычеркнуть меня из своей жизни, и из памяти – тоже…
Параллельно я размышлял и над сутью того, что со всеми нами произошло в ту далекую Новогоднюю ночь. И постепенно мне все становилось понятным.
Одновременно три человека захотели изменить жизнь: 17-летний Толя Монасюк; затем он же, но спустя 41 год, то есть в возрасте 58 лет, и Варя Рукавишникова. И вот именно Рукавишникова, которая, собственно, хотела поменять не свою, а жизнь Монасюка (она очень сильно желала, чтобы Монасюк полюбил ее и был всегда вместе с ней), и сыграла роль основного фактора. Она настолько сильно любила своего Толю, что какие-то силы Вселенной пошли ей навстречу – они создала нового Монасюка, который мечтал (и хотел) полюбить Рукавишникову (и только Рукавишникову!) так же сильно, как и она его.
Но для этого нужно было, чтобы Толя Монасюк осознал свою ошибку, заключающуюся в том, что он не обратил в 1966 году внимания на Варю.
Он ее и осознал, причем так сильно, что возжелал, если бы такая возможность ему представилась, ошибку исправить. Ему для понимания своей ошибки потребовалось более сорока лет… Зато теперь…
Итак, суть происшествия была понятна. Но что сталось с двумя личностными сущностями, перенесенными через 41 год? Погибла ли одна из них, или они просто поменялись местами?
И я снова стал вспоминать раннее утро 1 января 1966 года, когда я проснулся и увидел на столе «Панасоник», и…
И ведь я все помнил из своего прошлого, 17-летнего прошлого! А следовательно, как минимум, какая-то часть юного Монасюка оставалась на прежнем месте, а другая часть…
Значит, скорее всего, не полностью личностные сущности были перенесены в новые места обитания, а какие-то их части. И как часть 17-летнего Толи оставалась на прежнем месте, так и моя часть, частица 58-летнего Монасюка осталась т о г д а в 2007 году…
И поскольку сущности 58-летнего мужчины, конечно же, обладают и большей силой, и более мощной энергетикой (влияние жизненного опыта), то в обоих новых Монасюках доминировал не юный, а пожилой Анатолий Васильевич Монасюк…
А юный Монасюк вовсе не погиб – он просто стал составной частью двух новых личностей.
Но что произойдет через некоторое время, когда вновь наступит здесь – 2007 год, а т а м – 1966-ой? Образуется новая временная петля? А старая? Петля ведь всегда замыкается…
Но тогда для меня это может означать… что же, новый перенос части сознания назад?
А смысл? Ну, опять т о т Монасюк захочет изменить жизнь, Варя также будет просить Вселенную послать ей любовь Монасюка… Но мне-то теперь вовсе незачем возжелать вновь сделать счастливой Рукавишникову… За что, в сущности? За то, что она меня бросила сейчас и возможно, обрекла на уничтожение?
Значит… значит, сработает фактор форс-мажорных обстоятельств, и юный Монасюк и Варвара Рукавишникова так и останутся «при своих». И там, в 1966 году, ничего не изменится.
Но это – если я опять не напьюсь и во хмелю очень сильно не пожелаю переместиться… Как в прошлый раз! Тогда петля замкнется путем нового перемещения. Личность перенесется назад, а вот тело… Наверное, тело исчезнет – не сможет оно вместить еще одного молодого Монасюка… Но если я не буду ничего хотеть – что тогда?..
То тогда здесь, в этом времени… а я ведь все равно исчезну! Ведь это они т а м – точь в точь, какими были уже один раз в 1966 году. А я-то на этот раз – другой!
Но стать как по волшебству, прежним 58-летним Монасюком я просто не смогу. А значит здесь, в 2007 году, пространство-время вышвырнет меня из нынешней Сущности. Проще говоря, я физически исчезну…
А в случае нового перемещения – в 1966 году должна исчезнуть большая часть личности 17-летнего Анатолия… На этот раз – умереть! Но скорее всего – просто переместиться еще куда-то…
Определенно произойдет лишь одно – мое физическое тело исчезнет в ночь на 2007 год! Потому что привязала это преобразовавшееся в 1966 году тело к этому миру любовь Рукавишниковой, но теперь нет рядом ни Варвары, ни ее любви – она ненавидит меня!
Но все это – не факт! Это догадки. Нужны доказательства, хотя бы прошлого моего перемещения.
И я стал продолжать рассуждать, и исчерканных бумажек вокруг меня становилось все больше.
А что произошло со мной в том 2007 году? Здесь, ну, когда я утром проснулся и обнаружил, что пропали магнитофон, наушники и несколько десятков аудиокассет?
Я наверняка опохмелился, а потом начал ломать голову – что же произошло? Где «Панасоник»? И наверняка вспомнил, о чем мечтал в новогоднюю ночь. И если в это время во мне проявил себя каким-то образом юный Монасюк, который вдруг оказался в 2007 году в моем теле, теле пожилого дядьки, то…
То Анатолий Васильевич Монасюк все поймет! И наверняка он захотел как-то связаться со мной!
Я вскочил с места. Я бросился… и остановился. Нужно было понять, каким образом может дать знать о себе Прошлое.
Письмо! Ну, конечно, письмо! И храниться оно будет в том месте, которое наверняка и новый Монасюк будет использовать так же, как и ранешний – ну, в силу особенностей характера!
Мне не потребовалось много времени, чтобы догадаться, где может быть письмо. И скоро я держал в руках потертую папку с семейными документами – паспортами, свидетельствами о рождении, дипломами, сертификатами и всем прочим, что накапливается за долгие десятилетия, потому что чисто механически в течение многих лет засовывается в эту папку…
Такая папка была у меня в прошлой жизни. И если бы я решил оставить послание потомкам…
Но я решил заняться поисками письма не раньше, чем закончу роман. Если бы я ничего не нашел, разочарование могло оказаться слишком сильным.
И поэтому только 25 декабря я развязал серенькие матерчатые завязки папки и теперь внимательно перекладывал документы, рассматривая их, раскрывая твердые «корочки». Я вынимал из конвертов счета и напоминания налоговой инспекции, извещения из пенсионного фонда. И скоро держал в руках толстенький конверт.
Таких теперь не изготавливали. Это был конверт «из тех времен».
Он лежал между старым письмом от моих родителей и сообщением райкома партии о моем исключении из рядов КПСС.
Я разорвал конверт, на котором было написано слегка выцветшими чернилами «А. Монасюку от А. Монасюка».
Внутри было три письма.
Одно – даже не письмо, а коротенькая записка на листе бумаги:
Письмо для проведения экспертизы.
«Я пишу это лишь для того, чтобы вернуть счастье двум любящим друг друга людям, если они вдруг поссорятся.
А. Монасюк»
Письмо,
найденное Анатолием Монасюком в папке с документами
после ухода Вари.
«Дорогой Толя!
Наверное, нужно бы обращаться к тебе, как к себе самому, да вот форму такого обращения пока никто не придумал, не стоит и нам с тобой ломать над этим голову.
Факт есть факт: ты – это я. Так что «дорогой Толя» – и никак не иначе!
Я пишу тебе 15 января (год ты знаешь и сам), поэтому я его не указываю – чтобы не дразнить случайного читателя.
Нет, я, конечно, понял все только, когда обнаружил исчезновение «Панасоника» с наушниками и полным набором кассет.
Дело было так.
Утром 1 января я, конечно, не хватился магнитофона. Ты ведь помнишь, какими мы с тобой были ночью – пьянющими в умат! Так что я повалялся на диване, покрутил DVD-диски с шансоном, потом принялся просматривать записанные за новогоднюю ночь телепередачи. Но почему-то мне в голову все время лезли воспоминания о другой Новогодней ночи – 1966 года. Ну, той, когда мы были в бабочках, перчатках и темных очках. И когда мне пришлось провожать Рукавишникову.
Я значение этому не придал, списал все на похмелье, и лишь 2-го…
Да, вот утром 2-го я пошел за книжкой кулинарных рецептов, а она, как ты знаешь, стоит за «Панасоником» на полке. И не обнаружил магнитофона и кассет к нему. Только пыльный след на полке.
Я сел и восстановил в памяти все, что было два дня назад. А когда дошел до Новогодней ночи – все понял. Потому что именно в этот момент во мне проявился Монасюк-младший – назовем его для ясности именно так!
Для проверки я попытался восстановить 1965 год, предыдущие годы – все было в памяти, как если бы случилось вчера, а не сорок лет назад! Я, оказывается, помнил все, как если бы мне было 18 лет!
Пришлось здорово напрячь память, прежде, чем я вспомнил свои ночные новогодние пьяные мысли о том, как можно было бы изменить свою жизнь, если бы появилась возможность перенестись в себя самого на много лет назад!
Мои новогодние мысли резко обрывались на моменте, когда я уже под утро понес в комнату магнитофон и кассеты. Ну, и наушники.
Я, конечно, не знаю, в какой именно момент себя осознал ты в 1966 году, а я проснулся утром 1-го в своей постели и с какими-то дурацкими, как я тогда думал, мыслями о Новом годе и Рукавишниковой.
Толя! Значит, все получилось? И в этот момент ты – Толя Монасюк, которому осталось полгода учиться в школе, а потом… А вот потом ты сможешь изменить свою жизнь…
Не беспокойся, мою ты жизнь не изменишь. Просто теперь в моем времени нас в одном теле двое – личностная сущность 17-летнего Толи Монасюка слилась со мной, и поскольку я и есть он – ничего не изменилось! Я лишь ярко и четко помню себя до 1966 года.
И в тебе, скорее всего, доминировать будет моя личностная сущность – потому что она имеет и опыт жизни, и силу 60-летнего человека.
Я имею в виду – духовную силу.
Толя! Я пишу тебе потому, что уверен – ты либо с Ларисой-китаянкой из Азербайджана, либо будешь вместе с Варварой Рукавишникой – ведь наши с тобой деды уже уехали из Азербайджана, и даже просто встретиться вновь с Ларисой тебе будет невозможно. Так что, Варя, и только – Варя.
Но тогда очень велика вероятность, что она (лет эдак через 35—40) узнает песни, которые ты будешь ей проигрывать на магнитофоне и петь все годы вашей совместной жизни. Услышав из уст певцов шансона исполнение их собственных песен, она обязательно начнет задавать тебе вопросы. И думаю, году эдак в 2005—2007 у вас может произойти разлад.
Все ведь дело в магнитофоне.
Если она узнает о нем, если будет слушать записи, то неизбежно наступит момент, когда вы с Варварой «войдете» во временной период, в котором создавались песни, содержащиеся на унесенных тобой пленках. И лишь тогда появятся в нашей стране подобные унесенному тобой аппарату, магнитофоны.
А значит, Варя либо заподозрит что-то, либо узнает обо всем. И кто знает, как она воспримет известия о давно прошедших событиях…
Поэтому я пишу отдельное письмо Варваре Рукавишникой, а ты передай ей. Может быть, этим я смогу сохранить тебе счастье (точнее, себе самому – но в другом времени и в другой сущности)? И, скорее всего, одновременно со счастьем и жизнь?
Ну, а если в этом письме не будет нужды – уничтожь его! По прошествии времени.
Обо мне не беспокойся – я чувствую, что вот-вот произойдет нечто, что коренным образом изменит и мою жизнь. Нет-нет, не спрашивай, что это может быть – я не знаю! Просто чувствую – что-то произойдет.
И не мучай себя мыслью, что ты навредил (а тем более убил!!!) самого себя в юности, перенесясь в прошлое. Вы просто поменялись с предшественником личностными сущностями. И если я прав – кто знает, может быть он вместе со мной еще увидит небо в алмазах! И будет тоже счастлив, как ты, а возможно – и более.
Итак, прощай, мой единотелесный и единосущностный близнец!
Черт, как хочется оказаться хоть на несколько минут рядом с тобой, обняться, перекинуться словом, узнать, сумел ли ты переделать нашу с тобой жизнь? И испытать с нашей любимой женщиной то, что испытываешь ты…
Удачи тебе! Счастье тебе с женщиной, которую ты выбрал, и долгих счастливых лет жизни!
Обнимаю тебя!
Твой А. Монасюк.
Что ж, кажется, все исчерпывающе ясно?
Роман закончен, доказательства получены, временная петля вот-вот замкнется, а мне предстоит сделать еще многое.
Если я хочу попытаться хотя бы просто сохранить себя в данном пространственно-временном континууме.
Я сел и написал письмо Варе. Я писал его долго, тщательно обдумывая каждое слово.
Потом отпечатал письмо на принтере. И набрал номер домашнего телефона Рукавишниковых в Боговещенке, на Алтае.
– Анатолий, Варя не хочет с вами говорить, – сказала мне теща.
– Людмила Олеговна, это очень важно! Мне необходимо переговорить с Варей!
– Толичка, да я понимаю! Это же глупость – прожить столько лет вместе, и так прожить, и вдруг обидеться на такую ерунду! Подумаешь, муж забыл о дате – 15 сентября! Ну, отмечали 40 лет, ну, один раз забыли – что ж такого?
– Варя сказала, что она обиделась на меня за то, что я забыл о дате нашего знакомства?
– Ну да! А разве не так?
– Да вовсе наоборот! Я слишком много и часто думал о нашем знакомстве последнее время… Людмила Олеговна, вы не будете возражать, если я прилечу к вам?
– Да конечно, Толенька, я буду рада! Только Варя сейчас в Барнауле, у подружек-одногруппниц. Из мединститута! И к Новому году она приедет!
– Ну, тогда я заказываю билет!
– Конечно, Толя, я буду вам так рада!
А Петр Петрович, отец Вари, умер за несколько лет до этого.
И я заказал по телефону билеты туда – и обратно. Я знал теперь, что должен находиться в Новогоднюю ночь дома, в Москве. И знал, по какой причине…
Я взял третье письмо из прошлого, перечитал его и напечатал в конце своего романа.
ВАРВАРЕ РУКАВИШНИКОВОЙ/МОНАСЮК
Дорогая Варя!
Вы не знаете меня (точнее, должны бы знать – ведь я тот, кто когда-то понравился вам в 1965 году). Но я-то хорошо представляю вас.
Именно потому, что частично я – из 1965 года.
Пишу я вам вот по какой причине.
Если вы сейчас читаете это письмо – значит, думаете, что я погиб, что ваш муж – не я, а убийца-самозванец, что он не пощадил себя самого в далеком 1966 году.
Варя, спешу успокоить вас – я жив-здоров, просто прожил другую жизнь. И личного счастья, которое есть у вас с Толей, у меня не было и в помине!
Поэтому, Варя, дорожите им, этим счастьем. Уверен, что оно – уникально, неповторимо и ослепительно – уж я-то представляю, как я мог бы любить вас и какой счастливой мог бы вас сделать!
Я хочу, чтобы вы верили мне, Варюша, верили, что это не попытка обмануть вас.
Вот то, что может знать только Анатолий из 1965 года.
Мы оказались вместе с вами впервые на скамейке в нашем Боговещенском парке примерно числа 15-го сентября, сразу после шестого урока в нашей школе. Вы подошли к скамейке, а я уже сидел на ней, и я сразу вас не заметил.
На вас были светлое пальто и белый берет. И вы сказали мне, что любите осень, и спросили, люблю ли осень я. А я смутился и что-то пробормотав, ушел.
Потом мы встретились с вами в Новогоднюю ночь. Мальчики были в темных очках, кожаных перчатках, галстуках-бабочках – помните? А девчонки – все, кроме вас, из медучилища. Вы оказались в нашей компании по приглашению, но пригласил вас – не я. Вас пригласил Ратик Белоперов.
А вот проводил домой вас тогда – я. И вы не выполнили своего обещания поцеловать меня в ту ночь… Помните, вы воспользовались уловкой – мы подошли к вашему дому в половине шестого утра, ранее же вы обещали поцеловать меня в шесть. И поэтому сказали: «Хочешь поцелуя – жди не улице до шести часов!»
А я ждать не стал. Потому что любил другую, Варя! И ничего бы не изменилось, поцелуй вы тогда меня, или нет. Хотите знать, как развивалась т а временная линии жизни Толи и вас?
Если бы не произошло то, что произошло (то есть сущности одного и второго Монасюка не поменялись местами), линия жизни развивалась бы так. Вы очень любили бы меня, Варя, и добивались бы встреч со мной, а я бы уклонялся. Потом – я бы уехал из Боговещенки, а вы вышли бы замуж за Белоперова. Вас ожидали бы тяжелейшие жизненные невзгоды: пришлось бы пережить арест мужа, осуждение его на много лет, а потом вы вместе с ним исчезли бы из моего поля зрения.
Так бы было, Варя, об этом хорошо помнит моя вторая половина. Та, которая прожила жизнь без вас, поняла к 60-летнему возрасту, чего лишилась, отказавшись от вас, и так захотела изменить свою и вашу жизнь, что, надеюсь, смогла это сделать.
Так будьте счастливы с ним вместе, Варвара Рукавишникова! А может быть – и с ним, и со мной?
Варя! Я так хорошо помню вас – в вашем белом берете, красном шарфе, такую молодую и ослепительно красивую!
Я искренне рад за вас, ребята! И если на данный момент у вас что-то разладилось – срочно встречайтесь, обнимитесь – и в койку!
И любите друг друга так, как если бы ничего в вашей жизни никогда не менялось.
Хотя теперь вы, наверное, далеко не юнцы?
Счастья вам!
Ваш Анатолий Монасюк
P.S. Я почему-то уверен, что рано или поздно это письмо окажется в вашем времени. А так как такая черта, как педантизм, наверняка свойственная Анатолию в любом времени, я кладу письмо в свою папку с документами – уверен, такая же папка будет и у вас.
На отдельном листке пишу несколько слов, чтобы вы могли провести экспертизу (ну, если вы, Варя, не поверите моему письму) и получить подтверждение, что письма написано мной и именно много лет назад.
Я сложил рукопись романа в «дипломат», еще раз перечитал письмо Варе.
Что ж, пожалуй, И Н А
Э Т О М
В С Е!!!
Эпилог
Варя ничего этого не знала. Она встречалась в Барнауле с однокурсниками, пыталась веселиться и забыть Анатолия.
Ничего у нее не получалось…
И тем не менее, Варя не хотела встречаться и говорить с мужем. Она ненавидела его!
Варя позвонила Юле, поздравила ее с наступающим Новым годом, но, как и говорил Юле Анатолий, о муже она даже не упомянула.
И Юля насторожилась.
Утром 30 декабря Анатолий Монасюк уже был в Барнаульском аэропорту. Не торгуясь, он нанял легковую машину до Боговещенки.
Чуть позже обеда Анатолий уже выходил из машины в поселке Заготзерно и, как и ожидал, не застал Варю у ее мамы. Он оставил толстую папку с рукописью романа и письма из прошлого на ее имя.
– Людмила Олеговна, позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что я привез бумаги, которые все объяснят ей. И хорошо бы ей быть дома в Москве в Новогоднюю ночь. А вы не знаете, у кого она в Барнауле?
– Нет, она сказала, что постарается встретиться со всеми, с кем сможет…
– Значит, найти ее я не смогу… Ну, тогда с наступающим вас!
– Толя, а как же она успеет…
– Не знаю! У меня самого билет на самолет на Москву через восемь часов… Не успеет – значит, не судьба! Помните, я вам когда-то говорил, что судьбу не выбирают…
Через несколько минут Анатолий уже возвращался на той же машине в аэропорт.
Дома он перерезал телефонный провод и отключил звонок входной двери.
Потом положил на стол свое письмо, пошел в спальню и лег на кровать. Подумав, он набрал на сотовом телефоне номер Юли.
До Нового года оставалось несколько часов.
– Юль, с Новым годом тебя! Ты не думай, со мной все будет в порядке. Я думаю, на днях приедет Варька, вот вы все и обсудите. Ты попроси у нее, чтобы она дала тебе почитать мой роман.
– Толик, что происходит? Я сейчас же еду к тебе! Я тебе один раз помогла, помогу и теперь!
– Моя нежная Юленька, мой настоящий друг! Теперь – другой случай, и мне не может помочь никто! Кроме меня самого! Так что прощай, я целую тебя!
Монасюк отключил телефон, разобрал его и достал из системы сим-карту.
И бросил разобранный телефон на стол.
Потом прошел в спальню и лег на широкую семейную кровать. Он устроился поудобнее, закрыл глаза, приготовился и сосредоточился на своих внутренних ощущениях…
– х-х-х-х-х-х-х-х-х-
Варя вернулась домой в Заготзерно лишь утром 31 декабря, чтобы встретить Новый год в отчем доме. Людмила Олеговна так и не смогла дозвониться до нее.
Она прочитала роман, письма и бросила искать машину.
Она вылетела в Москву тем же рейсом, что летел Анатолий. Но – сутками позже…
В самолете она вновь и вновь перечитывала роман и письмо.
Она вбежала по лестнице подъезда и увидела у своей двери на полу в уголке словно бы комочек из яркой ткани – Юлька!
Она открыла дверь, зашла и прошлась по комнатам. Было тихо, в комнатах никого не было. Лишь холодным огнем сверкали лампочки электрогирлянды на елке в углу, зажигались и гасли.
Варвара медленно сняла пальто, потом вернулась в подъезд, разбудила Юлю и ввела ее в квартиру.
– Он должен быть дома… – бормотала Юля. – Звонок не работает, я била ногами, пока каблуки не сломала. Варь, он должен быть дома…
– Идем, идем… – Варя ввела Юлю, которая спотыкалась на подламывающихся под ней сапогах. – Нет его уже здесь, нет…
Она закрыла дверь, и отвела Юльку с детскую. Скоро Юля спала в бывшей комнате детей.
А Варвара Петровна Монасюк, 58 лет, профессор и доктор наук, подошла к столу и взяла в руки письмо.
На нем лежала записка:
«Включи, пожалуйста, рекордер – DVD-диск уже внутри. Найди в меню главу 22.
Варвара нажала несколько кнопок на пульте управления рекордером – экран телевизора вспыхнул, и оттуда вдруг зазвучала песня «Варя-Варь».
Но пел ее, конечно, не ее Толя, а исполнитель по фамилии А. Церпята.
Она послушала песню, потом выключила телевизор…
Послесловие
Варвара Петровна медленно закрыла последнюю страницу. Аккуратно свернула письмо и положила его поверх рукописи.
Ее глаза были сухи. Что толку – тихо плакать, или визжать и бросаться на стены? Все – сказано, и все теперь уже случилось.
Конечно, если б знать заранее…
Она вспомнила слова романса, который когда-то пел для нее ее Толя. Тогда, когда явился в далекий теперь 66-й год, чтобы завоевать ее и попытаться сделать счастливой:
Вот только все оказалось наоборот – свой предел знал он, Толя. А она – не знала, и поэтому разорвала и его душу, и нити, которые привязывали эту душу и к ней, и к этому миру.
Перед ее глазами так ярко, так явственно проявилась картина – май, зеленые, шумящие молодыми листочками деревья, и среди них – высокий чистый голос Толика, сопровождаемый звоном гитарных струн.
Который пел для нее, и как теперь стало понятно, про свою грядущую судьбу. Пронзительно четко встали перед глазами строки романса, который он спел тогда, когда она, такая дурочка, поцеловалась с лейтенантом, просто, чтобы позлить его:
Ей хотелось закричать, позвать кого-то, сделать хоть что-нибудь… Но что толку в этом теперь?
«С любимыми – не расставайтесь, не расставайтесь ни на миг!» – всплыла в ее памяти строчка стихотворения, и она, качая головой, тихонько заплакала.
Последнее письмо
Моя милая, любимая Варюша!
К сожалению, только теперь я понял, что только твоя любовь, твоя близость ко мне давали мне возможность и любить тебя, и существовать рядом с тобой.
Скорее всего, эта ночь – моя последняя ночь. И завтра меня уже не будет.
Круг замыкается – именно этой ночью я когда-то вспомнил тебя во времена нашей юности, понял, что вместе с тобой тогда, в 1966 году, потерял свою счастье. И я страстно возжелал изменить свою жизнь. Что бы попытаться вернуть утраченное.
И что-то в нашей Вселенной дало мне такую возможность. Но при условии нашей взаимной любви. Ведь не случайно все произошло именно в ту ночь, когда ты сказала Толе Монасюку: «Если ты проводишь меня, в шесть часов я тебя поцелую…»
Наверное, именно в тот момент я и вспомнил тебя, и захотел вернуться к тебе, чтобы изменить твою и мою жизни.
Так что движущая сила всех перемещений и превращений – это наша большая и искренняя взаимная любовь.
Может быть, если бы ты сейчас была рядом, если бы держала меня за руку, если бы я чувствовал твою любовь, мог прижаться этой ночью к тебе, все бы и обошлось, но…
Наверное, так предопределено. Помнишь, как сказано у Сережи Есенина: «Оборвутся рельсы у ворот погоста…»
Вот и обрывается моя нынешняя жизнь…
Только не будет скорее всего для меня ни ворот, ни погоста.
Не думай – я не жалею ни о чем! Так, как я прожил эти годы рядом с тобой, может быть, никто в мире больше не жил и жить не будет. Ведь ты столько лет была неиссякаемым источником нежности для меня!
И не жалей меня! Думаю, я просто исчезну – физически. Просто для меня в какой-то момент во время сна наступит темнота, которую я не почувствую.
А потом не будет ничего.
Прощай. любовь моя! Я не жалею ни о чем – я ведь фактически прожил целых две жизни! Разве что, возможно, нужно было любить тебя еще сильнее, быть с тобой еще внимательнее и нежнее.
Я уверен лишь в одном – и один из тысячи человек не испытывает такого счастья, какое я испытал рядом с тобой.
Я так люблю тебя, моя радость! И жалею лишь, что не могу еще хотя бы раз почувствовать вкус твоих сладких губ и увидеть блеск твоих дивных голубых глаз, и ощутить аромат твоей кожи…
Твой Анатолий.
P.S. А твой букварь все-таки открыл я!
Но песню «Варя-Варь!» я больше никогда исполнять не буду – ни в этой, ни каких-либо других жизнях!
– х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-
1 января 1966 года проснувшийся после новогодней ночи 17-летний Толя Монасюк сделал первым, когда увидел магнитофон «Панасоник», следующее: он нашел кассету с песней «Варя-Варь», вставил ее в приемный «карман» магнитофона, и включил клавишу «Запись», стирая пленку.
Затем полежал некоторое время, прислушиваясь к собственным ощущением, «погонял» мысли и убедился – ничего не случилось с молодым Толей Монасюком, судя по том, как ясно он помнил все свои прожитые 17 лет.
Следом за этим он встал, сел за письменный стол и достал лист бумаги и авторучку. Затем сменил кассету в «Панасонике». Накинул на голову наушники, вывел регулятор громкости «на середину» и включил магнитофон. В ушах стереозвучанием голос Тани Тишинской запел негромким речитативом:
Анатолий быстро писал.
Раздел за разделом, пункт – за пунктом… Голос Танюши тем временем набрал силу:
Не снимая наушников с ушей, он щелкнул клавишей «Стоп», повернул «Панасоник» обратной стороной и открыл заднюю панель магнитофона. Пластилином прикрепил внутри листок бумаги, на котором было написано «План организации моей будущей жизни».
А ниже – крупными буквами – «Ю Л Я Ч У Д Н О В С К А Я».
Когда через несколько дней Варвара Рукавишникова заглянет по собственной инициативе (ну, типа адресом ошиблась) к Монасюку «на огонек», стоящий прямо перед ней «Панасоник» она увидеть не сможет…
К О Н Е Ц