§ 1. «Постправда», популизм и тирания

Хотя феномен «постправды» (или «постистины») совсем недавно попал в центр внимания исследователей наук об обществе, данный феномен может быть обнаружен уже в глубокой древности. Его можно сопоставить с различием «риторики» и «философии» в рамках древнегреческой политической философии. Конечно, именно для современных обществ феномен «постправды» создает серьезную угрозу в силу социальной интеграции современных обществ посредством СМИ. Если в рамках древнегреческой политической философии существовало представление о превосходстве «философии» (или «истины») над «риторикой» (или «постправдой»), то в наше время усиливается понимание важности «риторики» и даже превосходства ее над «истиной».

В рамках изучения феномена науки появилось понимание зависимости «истины» от «риторики» в процессах проведения научных исследований. С различных сторон в работах Бруно Латура и Рэндалла Коллинзабыла показана сложная природа производства научного знания, в которой ключевую роль играют социальные условия деятельности ученых. Именно социальный контекст производства научного знания был осмыслен в виде «риторики» еще в рамках древнегреческой философии. Значение «социального мира» велико даже в изучении природы, то есть «объективного мира», но еще более велико в изучении «политики», которая является частью «социального мира».

С опорой на идеи англо-австрийского философа науки Карла Поппера, Юрген Хабермас предлагает различать объективный, социальный и субъективный миры и увязывает свою типологию социального действия с ориентациями на данные миры. Стратегическое действие является обобщением теологического действия, взятого как преобладающая ориентация на объективный мир со времен Аристотеля, но с учетом реалий социального мира, то есть с учетом действий других людей. По мнению Хабермаса, в коммуникативном действии имеет место ориентация сразу на три мира значимости (то есть одновременно на объективный мир, социальный мир и субъективный мир с целью достижения взаимопонимания). Любое утверждение в коммуникативном действии должно соотноситься с объективным миром (истина), с социальным миром (нормативная правильность) и с субъективным миром (субъективная правдивость), что необходимо для коммуникативной координации действий. Можно отметить, что, необходимо ориентируясь на все три мира значимости, коммуникативная рациональность ориентируется прежде всего на потребность в координации социальных действий, исходящею из социального мира. В плане критики данной неявной ориентации коммуникативного действия на первичность социального мира значимости немецкий социолог Ханс Йоас предложил понятие «креативности социального действия», которое указывает на приоритетность субъективного мира значимости в социальных отношениях.

Другими словами, коммуникативная рациональность «проблемати-зирует» (если воспользоваться понятием Мишеля Фуко) вхождение субъективного опыта в социальные отношения, с учетом реалий объективного мира. В рамках когнитивно-инструментальной рациональности «пробле-матизируется» вхождение объективной реальности в субъективный опыт ученого, который уже опосредован тем обществом (социальном миром), в котором ученый живет, то есть «проблематизируются» отношения между «действительностью» и «наукой». Перенос инструментальной рациональности на социальный мир — это и есть стратегическая рациональность, которая предполагает обращение с другими людьми как с объективными элементами ситуации. Для стратегической рациональности характерен акцент на объективном характере познания и рациональности. Напротив, для коммуникативной рациональности важен акцент на субъективности нашего познания в широком смысле, на его постоянном движении от отдельного человека к обществу и обратно, на «идеальных» аспектах рациональности.

Феномен античной «риторики», как и феномен современной «постправды», связаны с необходимостью коммуникативной рациональности для существования «социального мира», хотя их следует понимать как негативные искажения социальной коммуникации с позиций стратегической рациональности отдельных участников политического процесса. Идея «идеальной речевой ситуации» у Хабермаса как раз направлена на выявление подобных искажений в рамках обыденных человеческих коммуникаций, которые на повседневном уровне всегда содержат в себе проявления «риторики» и «постправды». Феномен «постправды» всегда искажал коммуникативную рациональность в человеческом взаимодействии, поскольку реальное человеческое взаимодействие является сложным переплетением (диалектикой) стратегической рациональности и коммуникативной рациональности. Подобное переплетение характерно также для научных исследований со времен появления понятия «истины» в древнегреческой философии, что и было выявлено в работах Бруно Латура и Рэндалла Коллинза.

Риторика и «популизм» в Древней Греции связывались с феноменом «тирании». Наше время и Древнюю Грецию объединяет однозначно негативное отношение к феномену «тирании» и ее моральное осуждение (в наше время с позиций идеологического доминирования либеральной демократии). Если понимать «популизм» как активное использование стратегической рациональности для воздействия на «социальный мир», то именно «тиран» имеет наиболее благоприятные предпосылки для реализации своей стратегической рациональности в борьбе за захват и удержание политической власти. Именно в «тирании» наиболее полно проявляется стратегическая рациональность, в том числе и в виде «популизма».

Среди многочисленных теорий «популизма» наиболее близко к феномену коммуникативной рациональности подходит теория «популизма» Эрнесто Лакло. Данный автор активно пытался обновить марксизм за счет обращения к исследованиям языка и его роли в конструировании социальной реальности. Его работы, написанные совместно с Шанталь Муфф, образуют особое направление в критическом дискурс-анализе. Для данного направления логичен «диалог» со сходным теоретическим направлением Хабермаса. По мнению Шанталь Муфф, Хабермас не принимает во внимание значение «власти» в общественной жизни и властный потенциал любого консенсуса. Ссылаясь на понимание «политического» Карлом

Шмиттом, Шанталь Муфф полагает, что необходимо превращать роль «врага» в роль «соперника» в «агональном соперничестве», и в этом заключается возможность и суть демократии. Демократическая политика не исключает конфликтов и не замещает их консенсусом, а лишь снижает уровень накала противоборства сторон. Подобная критика требует лишь уточнения теоретической позиции Хабермаса, но вполне согласуется с основами его теории коммуникативного действия. Утверждение о существовании коммуникативной рациональности не отрицает существование власти в обществе, демократия существует в рамках бюрократического государства, которое создается процессами стратегической рациональности. Речь идет о понимании демократии, как усилий по контролю над властью в виде бюрократического государства, который не исключает конфликтов между различными политическими силами в обществе.

В своей теории «популизма» Эрнесто Лакло предлагает понимать его как онтологическую, а не онтическую категорию. Иначе говоря, «популизм» надо соотносить с практиками «популизма», а не с идеологией «популизма». Данное положение входит в противоречие со второй частью теории Лакло, в которой он предлагает считать признаком дискурса «популизма» соединение всех проблем (или требований) в одну метапроблему («образуя цепь эквиваленций»). Например, все проблемы общества могут быть связаны с проблемой миграции. На наш взгляд, более правильно было бы говорить о многообразии практик «популизма» как о его наиболее фундаментальном свойстве. В своем анализе «популизма» Лакло старается оставаться марксистом, но при этом фактически объявляет «идеологию» первичной по отношению к материальным условиям жизни, поскольку они (материальные условия жизни) осмысляются в рамках дискурсов о социальной реальности. Хотя «народ» действительно социально конструируется в дискурсах о «народе», нужны конкретные агенты, которые навязывают данные дискурсы населению. В рамках нашей повседневности «социальный мир» выступает посредником между «субъективным миром» отдельных агентов и «объективным миром» материальных условий нашего существования. Упор на «практиках популизма» позволит связать «популизм» как социальную конструкцию с хорошо разработанным направлением социологического анализа «практик», то есть усилить «онтологический» аспект «популизма» в рамках анализа повседневной жизни. Изучать «популизм» как феномен обыденной жизни и быта.

В более ранней версии теории Хабермаса речь шла о дуализме труда и интеракции, где под «трудом» понималось инструментальное действие и стратегическое действие. Понятие «труда» может быть проанализировано посредством близкого марксистского понятия «практики». Именно близкое к марксизму понятие «практик» стало использоваться многими социологами как альтернатива понятию социального действия в смысле Парсонса, и для критики системной теории Парсонса. Один из вариантов систематизации теорий практик предложили Вадим Волков и Олег Хархордин. Как они отмечаю, хотя само понятие «практики» имеет ясные корни в марксизме, успех данного понятия в современной социологической теории связан с переосмыслением идей консервативных теоретиков Людвига Витгейштейна и Мартина Хайдеггера. Именно поэтому более корректно говорить о «теории практик», а не о «теории практики».

Античная традиция позволяет обратить внимание на простую лесть «народу» со стороны демагогов, а также на риторическую (эмоциональную) подачу материала, как на эффективные практики «популизма». Хотя практики «популизма» могут использовать любые политические силы, но наиболее полно практики «популизма» может использовать «тиран» в силу его относительной независимости от идеологических реалий своего времени. Именно «тиран» наиболее прагматично использует практики «популизма» для достижения своих целей и обеспечивает независимость «популизма» от любой идеологической привязки, что довольно трудно делать другим политическим силам, особенно в условиях современной партийной (и идеологической) политики.

 

§2. От античного союза популизма и тирании к современным случаям

Перерождение политического лидерства в «тиранию» впервые было изучено в Античности, где данное перерождение носило более простые и явные формы, чем в наше время, которое характеризуется более сложными формами социальной жизни. Поскольку «тираны» ограничивали свободу граждан для достижения своих личных целей и интересов, в целом в эпоху Античности их воспринимали негативно. Понятие «тирании» изначально носило негативный оценочный характер, и применение данного понятия по отношению к Маркосу сохраняет указанный первоначальный смысл. Негативное восприятие «тирании» не всегда позволяло и позволяет увидеть сильные стороны «тирании» и сложные причины ее появления. Например, Дионисий Старший стал «тираном» Сиракуз используя эмоциональную риторику для воздействия на народ в духе практик «популизма» и «постправды», обвиняя военных руководителей города в измене и подкупе со стороны Карфагена (Э. Д. Фролов опирается на уникальный рассказ Диодора Сицилийского, который, с большой долей вероятности, восходит к сообщению участника событий историка Филиста). Поскольку Филист был сторонником Дионисия Старшего, в его рассказе сохранились важные подробности захвата власти, которые показывают значение «популизма» в успехе Дионисия Старшего (что известно и по сообщениям Аристотеля о причинах установления «тирании»). По своему социальному происхождению (габитусу) Дионисий Старший был представителем «среднего класса», как и Фердинанд Маркос, то есть потенциальным сторонником демократии, но опирался на поддержку части богатых аристократов. А Маркос перешел из Либеральной партии в Национальную партию для получения возможности выдвинуться кандидатом в президенты в 1965 г. Обратной стороной подобной «гибкости» «тиранов» в маневрировании между различными социальными и идеологическими силами выступает слабая институциональная поддержка «тирании». Современный «султанизм» и древнегреческая «тирания» отличаются слабой «инфраструктурной властью» в области государственного управления (то есть способностями влиять на повседневную жизнь граждан своей страны). В Античности и в наше время «тирания» считается худшей формой политического режима из-за ориентации «тирана» на личную выгоду и выгоду своих «друзей». Уже Дионисий Старший вынужден был опираться на небольшой круг своих «друзей» и на поддержку наемной армии, поскольку не мог использовать институты обычного управления полисом. В древности и в современности «тиран» всегда выступает своеобразным азартным «игроком», который использует сложную кризисную ситуацию для установления своей личной власти, но при этом свободной от идеологических ограничений и институционального контекста своего политического времени. Ориентация на «друзей» связана со слабой поддержкой «тирана» со стороны обычного политического порядка. В этом смысле «тирания» напоминает метафору «стационарного бандита». Эта организационная сущность «тирании» сохраняется в рамках современных обществ, адаптируясь к более сложным социальным условиям современного общества. По мнению Майкла Манна, в современных условиях существуют более сложные и обширные сети военной власти, экономической власти, политической власти и идеологической власти (по сравнению с более простыми сетями в древности). Ограниченность количества «друзей» ослабляет способности «тирана» влиять на указанные сети социальной власти в наше время по сравнению с более ранними историческими эпохами.

Хорошо изученным примером соединения «тирании» и «популизма» является правление президента Фердинанда Маркоса на Филиппинах, которое в современных исследованиях политических режимов определяется как «султанизм» или «неопатримониализм». По мнению Лео Штрауса, древнегреческое понятие «тирании» может быть использовано для анализа любых недемократических политических режимов, но идеологические партийные режимы или режимы «бюрократического авторитаризма» отличаются от классической «тирании» по целому ряду особенностей. Только «султанизм» как современный тип политического режима может быть обоснованно сопоставлен с древнегреческой «тиранией». Одно из их ключевых сходств заключается в «гибкости» по отношению к социальным и идеологическим ограничениям своего времени. Иначе говоря, древнегреческую «тиранию» и современный «султанизм» объединяет широкая опора на практики «популизма», в чем они существенно превосходят другие политические силы своего времени.

Президент Филиппин Фердинанд Маркос был законно избран на честных выборах как молодой и перспективный демократический политик. В этом он был похож на Дионисия Старшего. В условиях слабой гражданской войны на Филиппинах Маркос постепенно захватывал власть, и этот процесс закончился введением «военного положения». Введение «военного положения» на Филиппинах президентом Маркосом оправдывалось увеличением числа террористических актов, в которых многие обвиняли сторонников Маркоса. В своем правлении Маркос также опирался на не-

большой круг своих «друзей», что дало основания исследователям анализировать его правление как «капитализм для друзей»279.

В отличие от Дионисия Старшего, Маркос не сумел сохранить свою власть и был свергнут в ходе либеральной революции, которая была проведена широким либеральным социальным движением во главе с К. Акино (вдовой убитого главы либеральной оппозиции Б. Акино). В своем сравнительном анализе революций в Иране, Никарагуа и на Филиппинах Мисах Парса280 отмечал процесс усиления личной власти как предпосылку для увеличения участия государства в экономике. В Иране имел место традиционный «султанизм» шаха, а в Никарагуа и на Филиппинах — современный «султанизм» в духе «тирании», но во всех случаях усиление личной власти вело к росту противоречий в экономической политике «султанов». Данный рост противоречий в экономической политике негативно отражался на экономике страны в целом и был предпосылкой для роста революционных настроений в обществе. Поскольку «тирания» и «популизм» разрушают институциональные основы политической жизни, то снижается относительная автономия «тирании» от общественного мнения. Возникают предпосылки для обвального падения легитимности «тирана». Ухудшение экономического положения и коррупция в сочетании с недовольством военных засильем «друзей» Маркоса привели Филиппины в состояние острого политического кризиса. В условиях данного политического кризиса сочетание попытки военного переворота с деятельностью либерального социального движения за демократию привело к падению «тирании» Фердинанда Маркоса.

Итак, практики «популизма» составляют и силу, и слабость современной «тирании» в виде «султанизма». Описанную современную форму «тирании» необходимо отличать от «бюрократического авторитаризма», который более соответствует «олигархии» в типологии Аристотеля, поскольку опирается на институты для коллективного (хотя и не демократического) господства. Практики «популизма» образуют основу идеологической власти «тирана», но они не могут заменить потребности тирана в других видах социальной власти, где ключевую роль играют «друзья», а немногочисленность «друзей» (и/или слабая их включенность в отдельные сети социальных властей) делает хрупкой институциональную обоснованность «тирании».

279 Сумский В. В. Фердинанд Маркос. Зарождение, эволюция и упадок диктатуры на Филиппинах. М.: ИМЭМО РАН, 2002.

280 Parsa M. States, Ideologies and Social Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

191

Анализ практик «популизма» позволяет изучить многообразие использования «популизма» различными агентами в современном поле политики, но только «тиран» обладает возможностями наиболее прагматично использовать практики «популизма». Другие агенты поля политики более зависимы от идеологических и организационных ограничений на использование практик популизма. Практики популизма полезны только для усиления идеологической власти и не полезны, по Майклу Манну, для трех других сетей социальной власти.