Андреа Моретти, сержант дорожной полиции, по праву считается лучшим стрелком в отделении. Капитан всегда выставляет его на городские соревнования. Может быть, Андреа и демонстрирует не слишком блестящие результаты — во всяком случае, только раз их отделение попало в тройку призеров первенства муниципальной полиции, но зато он любит это дело до безумия. Любит выхватить карабин из положения “на плече” и с ходу высадить магазин в скачущую между укрытиями мишень. Любит палить с разворота из штатной “беретты”, превращая бумажный силуэт в лохмотья. Может стрелять из любого положения, почти не целясь, на одной интуиции, не хуже какого-нибудь бойца спецотряда с вживленными усилителями скелета и искусственными нервами. Судьи — старые заслуженные копы — ценят этот его энтузиазм. Знают на опыте, что чем больше пуль попадет в наширявшегося до помутнения мозгов уличного стрелка, тем лучше для окружающих и для тебя самого. Неважно, сколько из них попадет в сердце или в голову. Попадание из карабина сорок пятого калибра — не шутка. Останавливающее действие у него — будь здоров. Скорость — вот что важно. Плотность огня. Старые копы знают в этом толк. Андреа Моретти — тоже.

Именно он два года назад расстрелял автомобиль с пьяным угонщиком, сбившим пешехода. До этого его изрешетили пулями два экипажа преследования. По нему стреляли из своих хлопушек пешие патрули. Но машина мчалась, как заговоренная. И только Андреа, улегшись на капот своего толстозадого “форда”, снес безумцу его дурную башку. Когда Андреа останавливает очередного байкера на гравицикле со снятым ограничителем тяги и выписывает умопомрачительный штраф, никто из бородатых братьев не раскрывает рта. Потому что сержант Моретти стреляет быстрее, чем думает. Тех, кто сомневался в этом, давно уже пропустили через печь городского крематория по программе бесплатного захоронения коренных граждан. Сержант Моретти служит уже пятнадцать лет. За это время любой может показать, на что способен. Он и показал. Когда он достает пистолет на занятиях по стрелковой подготовке, остальные прекращают огонь. Смотрят, как он палит. Андреа есть что показать молодым.

Сегодня утром он въезжает на эстакаду многоэтажной парковки со стороны улицы Висмари. Кивает знакомому охраннику. Тот поднимает шлагбаум. Старина “форд” мягко рокочет движком, петляя по спиральному подъему. Выезжает на крышу. Крадется между рядами невзрачных машин. Похожих на мыльницы “фолков”, “ферро” и “маско”. Лимузинов тут не оставляют. Дорогие машины стоят не выше второго уровня.

Андреа медленно идет вдоль бетонного бортика. Прохаживается из конца в конец. Поднимает лицо к небу. Ни облачка. Слюнявит палец. Ветер едва холодит кожу. Поворачивается лицом к Мариотт-платц. Смотрит на резную тушу отеля, прищурив глаза. Находит увитую зеленью смотровую площадку люкса. Третью справа. Солнце припекает ему спину в темной форменной рубахе. Припекает, несмотря на кожух легкого бронежилета поверх нее. Двести метров. Идеальные условия. Он возвращается к машине. Достает карабин. Закидывает его на плечо. Усаживается на капот и закуривает. “Хороший денек будет”, — думает сержант, выпуская через нос струйки дыма.

— Мишель, ведь я действительно не помню ничего, — жалуюсь я. — Все точно стерто. Только эхо в голове.

— Это бывает после “дури”, — спокойно говорит моя баронесса. Мы сидим в огромном светлом помещении с мягким ковром на полу и завтракаем вдвоем, без прислуги. Охрана ожидает нас в других комнатах. Все это вместе — несколько спален, бассейн, сауна, тренажерный зал, гостиная с тяжелой мебелью из настоящего темного дерева, смотровая площадка с живыми деревьями и цветами, все это — номер-люкс. Так мне Мишель объяснила, когда мы утром встретились. Правда, не объяснила, как я тут очутился. И Триста двадцатый темнит. Бормочет что-то уклончиво. Вроде бы даже дуется. Тоже мне, друг.

Солнечный свет, чуть затемненный поляризованным стеклом, блестит на глянцевых листьях комнатных деревьев. Я размазываю масло по кусочку тоста. Руки слегка дрожат. Я съел три яйца всмятку, большой ломоть жареной ветчины, миску жидкой овсянки, тарелочку чего-то со вкусом йода и рыбы. Выпил две чашки кофе со сливками и стакан апельсинового сока. И все равно голоден. Вроде неделю не ел. Упоминание Мишель о “дури” будит внутри кое-что не слишком приятное. Мне становится стыдно. Но то, как она об этом говорит — естественно и буднично, заставляет меня удивиться.

— Ты так спокойно об этом говоришь? — осторожно спрашиваю я. — Ты разве не сердишься на меня?

— Сержусь? Об этом? А что в этом такого? — Мишель даже чашку с кофе опускает, такое изумление у нее в глазах. — Все этим пользуются. А музыканты и артисты — в особенности. Это ведь имперская планета.

Стоп. При чем тут имперская планета? Что значит — все? Что-то я совсем запутался.

— Все? Ты хочешь сказать — они тут все равно, что наши синюки на базе? Сплошь наркоманы? Ты, верно, шутишь, Мишель? Ведь шутишь, да? Ты же на тех синюков на базе так смотрела — как на животных!

— Юджин, ты просто с ума меня сведешь своей непосредственностью! Ты что, головой вчера приложился?

— Не знаю, — убито отзываюсь я. — Ты все же расскажи мне, ладно?

— Ну, хорошо. Если тебе так хочется, — она пожимает плечами, будто исполняя каприз ребенка. — Эти штуки с рождения вживляются. Всем имперским гражданам. “Центры равновесия”. Такие крохотные биоэлектронные создания. Они растут вместе с людьми. Через них стимулируется развитие личности. Генерируются положительные эмоции. Формируется набор базовых понятий “плохо-хорошо”. Определяется оптимальное направление деятельности человека. Набор позитивных эмоций, гарантирующий равновесие...

— Постой, — прошу я. — Я не понял — эти штуки всем вживляются? Абсолютно?

Мишель снисходительно улыбается.

— Юджин, эти штуки вживляются только имперским гражданам, — она выделяет слово “имперским”. — Жители колоний их не имеют. Им это ни к чему. У них и права голоса-то нет. В колониях местные органы власти назначаются корпорациями.

— Этот центр и у меня есть?

— Ну, не знаю, откуда ты родом, но ведь ты летчик. Даже гражданские пилоты имеют специальные чипы. А уж военные — и подавно. Впрочем, как и все мало-мальски значимые специалисты в армии. А в состав такого чипа обязательно входит центр равновесия. Кажется, он применяется еще и как обезболивающее при ранении.

Я так поражен, точно меня внезапно кувалдой приложили.

— Так ты что, знаешь, что у меня внутри чип?

— Тоже мне открытие, — хмыкает она. Прихлебывает кофе. — Съешь вот этого джема, Юджин. В нем много витаминов. Рекомендую. Очень вкусно вместе с маслом.

— Мишель, а у тебя... у тебя он тоже есть?

— Юджин, милый. Прошу: ну, перестань придуриваться. Ты непосредственный, этого у тебя не отнять. И страстный. Такой страсти, как вчера, просто не бывает. Ты напрочь свел с ума целую толпу пресыщенных жизнью придурков. Ты удивляешь меня все больше и больше. Ты очень необычный. Может быть, именно этим ты меня и привлекаешь. Но сейчас ты переигрываешь. Эти глупости есть в любом учебнике для малышей. Вместе со всем набором этических, психологических и социальных обоснований.

— Значит, есть?

— Конечно. Я ведь имперская гражданка. Родилась на Руре.

— Извини, — механически говорю я. Неясная догадка будоражит мозг. Что-то очень важное. Я хочу узнать и понять, что именно. И боюсь этого нового знания. И одновременно что-то тяжелое и темное надвигается на меня из глубины сознания. Я сопротивляюсь ему изо всех сил. Даже руки дрожат. Хочется встать и сделать глупость. Разбить вот эту изящную вазу. Опрокинуть стол. Нет, стол — слишком шумно. Шуметь нельзя. Хочется увидеть, как расширятся от страха глаза Мишель. А потом схватить ее за нежную шею и задушить. Задушить так, чтобы она не успела издать ни звука. Не встревожила охрану. Мучительно хочется почувствовать, как бьется в руках ее агонизирующее тело. Как оно тяжелеет. Как ее жизнь перетекает в меня. А потом — потом выйти в соседнюю комнату и ударить ножом Мариуса. Моим чудным ножом... Прямо на глазах у остальных охранников. Я начинаю медленно подниматься.

— Обнаружено внешнее воздействие. Блокирую, — деловито докладывает Триста двадцатый.

И солнечный свет слепит меня.

— Юджин, тебя так расстроило наличие во мне крохотного биочипа? — удивленно спрашивает Мишель.

— Что? Я... нет. Все в порядке, — я беру себя в руки. Что это было? Я окончательно сбрендил? Триста двадцатый?

— Ситуация стабилизирована.

Какая-то незнакомая интонация. Страх? Отчаянье? Обида? Жалость?

— Три-два-ноль, что со мной?

— Ситуация под контролем, — следует сухой ответ. И снова отголосок этакого гадкого ощущения, понимания, что тебя откровенно дурачат. Снова, потому что я помню: я уже испытывал подобное совсем недавно. Значит, Триста двадцатый все же не блокирует мою память?

— Я честен с тобой, Юджин, — подтверждает он.

— Тогда почему ты не говоришь всей правды?

— Я пока не во всем разобрался. Как только соберу необходимые для анализа ситуации данные, я поставлю тебя в известность. Доверься мне. Пожалуйста.

— Как будто у меня есть выход, — уныло отвечаю я. — Ты полностью контролируешь мое тело. Ты можешь делать с ним все, что заблагорассудится, а я даже не узнаю об этом.

— Ответ отрицательный. Я не поступаю подобным образом.

— Тогда почему я ничего не помню про вчерашний вечер? Как я тут оказался? Кто меня привез? Куда делись музыканты? Что со мной случилось? Хочешь сказать, мое тело само все проделало?

— Подтверждаю.

— Что ты подтверждаешь?

— Я не участвовал в происходящем. Я был отключен. Все, что с тобой произошло — было с тобой. Без моего участия. Я отключался поблочно, процесс за процессом. В последнюю очередь отключилась ветвь поддержки твоей памяти. Ты до утра был таким же, как раньше. Действовал самостоятельно и автономно.

— Как такое возможно?

— Мишель права. В составе твоего чипа есть центр равновесия. Он способен действовать обособленно. Я не контролирую его. При приеме определенных препаратов он включается автоматически. В зависимости от состава и дозы препаратов его программа может варьировать ощущения родительского организма, не исключая передачу ему различных галлюцинаций. Этот блок применяется для обезболивания в случае ранения или для принудительного контроля индивида химическими средствами, в случае выхода из строя его боевого чипа.

— И отчего он включился?

Триста двадцатый довольно убедительно изображает удивление.

— Ты же сам принял эти препараты. В большом количестве. Когда центр равновесия заработал на полную мощность, я отключился. Это предусмотрено программой. Я по-настоящему испугался, чувак. Я никогда не чувствовал себя таким бессильным. Хотя ты и успел дать мне много интересного материала. Одно дело — обычные наркотики. В этом случае я продолжаю сохранять контроль и вмешаюсь в случае необходимости. Совсем другое дело — “спиды”. Препараты для стимулирования чипа удовольствия. Знаешь, каково это — постепенно глохнуть, слепнуть, терять контроль над каналами связи?

— Я не знал. Извини. Я думал, что просто нюхаю дурь. Глотаю колеса и забиваю косяки. Мне было так здорово. И музыка... Триста двадцатый — это было — ну... не передать словами.

— Я понимаю. Не беспокойся — ты не лизал кислоту, не курил сигареты с производными конопли и не принимал синтетических психотропных препаратов. Это все имитаторы. Модная подделка под старину. Изображение близости к народу. Абсолютно безвредное для организма стимулирование вживленного чипа. Если у человека нет центра равновесия, он может глотать эти таблетки горстями. Совершенно без последствий.

— Над этим стоит подумать. Господи, сколько интересного ты мне рассказал, Три-два-ноль! Почему ты не сообщал мне об этом блоке раньше?

— Ты не спрашивал.

— Действительно... Ты расскажешь мне про защиту от Кролла?

— Да. Сегодня к вечеру. После проверки ее работы.

— Хорошо. Извини, что я о тебе плохо думал.

— Ничего. Я понимаю, чувак. Мне здорово с тобой.

И тепло растекается внутри. Черт возьми, умеет моя железяка сделать приятное! Мой самый лучший друг. Мой спаситель. Мой брат.

— О чем задумался? — с улыбкой спрашивает Мишель.

Я выныриваю из своих мыслей. Сколько мы болтали с Триста двадцатым? Секунду? Десять?

— Четыре секунды субъективного времени, — следует подсказка.

— Да так, ни о чем, — я улыбаюсь расслабленно. Что-то опять ускользнуло от меня в процессе разговора со своим “я”. Мне не хочется вспоминать, что именно. Мне хорошо. Я только что съел вкусный завтрак и со мной рядом Мишель. Я начинаю привыкать к ее обществу. К ее серым глазам. Вопросительному изгибу губ. К теплу, что она излучает. К ее фантастическим контрастам, к тому, как в мгновение ока ее щемящая грусть сменяется стальной беспощадностью, а затем — холодной деловитостью. Чтобы еще через минуту обернуться мечтательным созерцанием цветка или заката. Кто же ты на самом деле, Мишель?

— Фиксирую выработку веществ из группы амфетаминов, — прерывает меня неугомонный внутренний голос.

— Знаешь, Мишель, мне показалось, что сегодня ночью я был не один, — говорю я и краснею.

— Ты парень не промах, Юджин Уэллс. Так что это не удивительно, — смеется она.

Я ступаю на скользкую тропинку.

— Не знаешь, кто бы это мог быть? — и старательно делаю вид, словно бы поддерживаю никчемный разговор от скуки.

Она подчеркнуто аккуратно ставит в блюдце кофейную чашечку. Так сосредоточенно, будто от того, звякнет она или нет, зависит ее жизнь. Поднимает глаза.

— Понятия не имею, — говорит она. — За тобой вчера гонялась целая армия поклонниц. Видимо, одной из них здорово повезло.

И я знаю, что она говорит неправду. Что-то у нее в душе звенит тонкой напряженной струной.

— Я проснулся здесь. Я ведь спал в этом твоем люксе?

— Конечно. Тут три спальни. Места хватает, — отвечает она и опускает глаза. Зачем-то шевелит салфетку на столе. Ее состояние я могу назвать паникой.

— И твоя охрана пропустила сюда постороннего? — я делаю вид, что наслаждаюсь вкусом остывшего кофе.

— Деньги — универсальный пропуск. Среди вчерашней публики много влиятельных людей. Или их детей. Они в твой душ пролезть могут, а ты и не заметишь, как, — пожимает она плечами.

Наши глаза встречаются. Она смотрит на меня почти умоляюще. Я испытываю мгновенное почти садистское торжество. Не такая уж ты и несгибаемая, крошка! Оказывается, тобой тоже можно манипулировать. И тут же поток бессвязных мыслей смывает неуместное чувство. Я верю и не верю. Мне хочется надеяться, что все это не результат работы центра наслаждения. Не фантом. И я боюсь, что мои надежды основаны не на пустом месте. Боюсь того, что буду делать, если это окажется правдой. Боюсь того, что будет делать Мишель. Боюсь разорвать тоненькую ниточку, что протянулась между нами. Такой уж я несовременный. Ко всему отношусь слишком серьезно. Мне очень хочется взглянуть на меня прежнего. На того Юджина, который еще и не подозревает о том, что его ожидает в будущем. Узнать, что бы он подумал обо всем этом. Ведь он был настоящим. Не подделкой под человека, вроде меня теперешнего.

— Понятно, — говорю я бодрым голосом. И оба мы с облегчением вздыхаем. — Охрана, конечно же, ни в чем таком не признается?

— Я бы не хотела на них давить из-за такой мелочи. Это хорошие специалисты, — отвечает Мишель.

И тогда мы встаем из-за стола и, взявшись за руки, идем на смотровую площадку. Стоя в полупрозрачной тени шелестящих листьев, любуемся на раскинувшийся под нами город. Едва заметный ветерок шевелит волосы Мишель. Я с ног до головы окутан ее волшебным ароматом. Я даже не задумываюсь, что это. Смесь духов, какой-то косметики, естественного запаха ее кожи и нагревшейся на солнце ткани блузки. Это неважно. Это не имеет четкой структуры. Просто — запах Мишель. Я ведь не такой уж и идиот, каким кажусь. И вполне могу понять, проснувшись утром на просторной, как посадочная палуба авианосца, постели, которая вся пропитана следами ночных утех, что никакая иллюзия не оставляет после себя запахов пота, мускуса и семени. И этого запаха тоже. И тогда я закрываю глаза. Чтобы не было страшно. И осторожно обнимаю стоящее рядом неземное создание. Я чувствую, как оно ждет моего прикосновения.

Андреа Моретти, сержант дорожной полиции, опускает на правый глаз оптический усилитель. Парочка, притаившаяся в тени листвы, видна как на ладони. Сухой щелчок предохранителя тонет в надвигающемся реве. Андреа успевает развернуться в сторону опасности. У него прекрасная реакция. Но цель отсутствует. Старина “форд” с пустым водительским сиденьем, дымя колесами по бетону, бьет его в живот своим усиленным бампером.

Когда я становлюсь храбрым настолько, что решаюсь ее поцеловать, она вдруг вздрагивает. И мы оба открываем глаза. Я замечаю какое-то движение. С крыши расположенной напротив автопарковки с ревом мотора рушится большая полицейская машина. Куски бетона от разбитого парапета сыплются следом. Колеса автомобиля бешено вращаются. Маленькая человеческая фигурка на фоне кучи железа и камня едва заметна. В каком-то ступоре мы наблюдаем, как машина врезается в каменную брусчатку площади, в момент превращаясь в груду негодного искореженного железа. Любопытные яркие фигурки тянутся отовсюду. Торопятся поглазеть на жуткого вида расплющенное человеческое тело. Боль Триста двадцатого, боль, не печаль, касается меня. Я вздрагиваю и прихожу в себя.

— Пойдем отсюда, — прошу я.

Обняв зябко вздрогнувшую Мишель, веду ее в комнату.

— Какой ужас, — шепчет Мишель.