На следующей остановке водитель заявил, что по техническим причинам вагон дальше не пойдет, и мы с толпой выбрались на улицу. До гимназии было уже недалеко, и оставалось немного времени до начала уроков. Казалось, прошла целая жизнь, а мы даже еще не опаздывали. Я не спросила Александра про диск, мне вообще не хотелось разговаривать. Он заговорил сам:

– Теперь ты понимаешь, почему я волосы отращиваю? Ненавижу этот мужественный стиль «а-ля гер ком а-ля гер», к черту! Детей убивают.

– На Рыбной тоже были дети, по которым с Круглого холма, – сама не зная почему, я повторила слова женщины из трамвая.

– Дался всем этот Круглый холм! – вскипел Александр. – Здесь-то не с Круглого холма. Надо быть полным идиотом, чтобы поверить, будто у казино на Возрождения русские снайперы. Ты ведь не идиотка? Зачем чужую чушь повторяешь?

Брат так сильно разозлился, что сделался похож на мальчишку – отчаявшегося, обиженного, одинокого. Мне стало жалко его. И все же, если не русские снайперы, то кто же стрелял по нашему трамваю? Я хотела спросить об этом, но передумала. Еще успею.

Мы подходили к Бастионному мостику через канал. Прокатимся по горбатой его спине, как делаем всегда, когда ходим этой дорогой, – и в Старом городе. А через пять минут уже и в гимназическом парке.

Осторожно добравшись по скользким булыжникам до верхней точки моста, повеселевший вдруг Александр вытащил из пакета с учебниками картонку, подложил под задницу и крикнул:

– Давай, сестренка!

Я толкнула его в спину, и он медленно, но все набирая скорость, поехал, подпрыгивая на неровных булыжниках. За ним, используя вместо санок собственный рюкзак, съехала я. Пожилой мужчина, неловко поднимавшийся по крутой пешеходной улочке, где в мирные времена даже зимой торговали картинами и разными безделушками, а теперь было совершенно пустынно, обернулся на наш смех и крики и покачал головой. Не то с осуждением, не то с завистью.

– Да уж, мне как бы и не по возрасту, – потирая ушибленную спину, оправдывался передо мной Александр. А чего оправдываться? Я-то все понимаю!

Рассвело. День нас ожидал, судя по всему, морозный и ясный. По крайней мере, красное холодное солнце уже висело над древней крепостной стеной, и черепичные крыши домов Старого города горели на солнце, а башни колоколен казались черными и тонкими, будто это не башни, а их тени. В Старый город нам углубляться не нужно. Мы поспешили вдоль промерзшего до дна канала (говорят, четверть века такого не случалось) и, протиснувшись между редкими чугунными прутьями решетки, попали в гимназический парк. Теперь уже совсем близко. В парке пахло сосной, мерзлой землей и сухой травой. Когда много снега, зимой здесь бывает таинственно и уютно. Тяжелые сосны в синем снегу, извилистые тропинки в пухлых сугробах, спрятанные в заснеженных кустах фонари. В общем, рождественская сказка, хоть стихи пиши. А сейчас сосны и ели смотрелись какими-то облысевшими, сиротливыми. К тому же появилось много пеньков и проплешин: жители Старого города втихаря спиливали деревья на дрова.

В сером приземистом здании гимназии, кажется, еще горел свет. Но красное солнце, отражаясь в окнах, делало их непрозрачными. До начала уроков оставалось почти двадцать минут, и безалаберная мелкота каталась не на коньках, а так, по льду прямоугольного прудика, где каждую зиму, если позволяла погода, заливали каток. В этом году погода позволяла, и каток залили, несмотря на все трудности и опасности блокады.

Но мы с Александром сегодня свое откатали, да и не на глазах же у всей гимназии!

У больших дубовых дверей (за них тоже очень боялись, что унесут на дрова) нас встретил Черный Иосиф – огромный старик, с седыми усами и густой шевелюрой, бессменный гимназический сторож. Встретил вполне приветливо – мы же не опаздывали.

Почему его боятся малята-первогодки, спрашивать не приходилось. Но и двенадцатиклассники стараются лишний раз на глаза ему не попадаться. Иосифу чуть ли не девяносто лет, во время Второй мировой он добровольцем пошел служить к эсэсовцам. Ну а во времена оккупации, понятное дело, угодил в Сибирь. Потом вернулся, устроился сторожем в нашу гимназию, хотя тогда она была еще просто школа, и никто о его прошлом не знал.

Когда наступила независимость и всех борцов с оккупантами реабилитировали, он однажды пришел в гимназию при полном эсэсовском параде. Удалось ли ему сохранить свое обмундирование или пошил новое по специальному заказу, осталось тайной, но он целый год приветствовал ребят у школьных дверей именно в таком виде. А потом директором гимназии стал господин Силик и попросил Иосифа приходить в гражданской одежде, сославшись на политическую целесообразность. Мол, гимназия – лучшая в городе, в нее часто иностранные делегации привозят, а европейцы на его форму неадекватно реагируют, поскольку специфику истории Республики понять не в силах.

Иосиф директору подчинился, он всегда подчинялся силе и власти, но, как утверждают, обиду на Силика все же затаил. А мы нашего директора любим за справедливость и понимание. Он, кстати, преподает математику. Эх, кабы и нас учил директор Силик, а не отвратительный Золис! Я снова вспомнила о контрольной по алгебре и расстроилась. Чтоб он провалился, этот Золис!

Александр уже убежал со своими ребятами, а я, раздевшись, отправилась на третий этаж, где был кабинет литературы. Предстояло пережить еще один мучительный момент. С сентября в школе появился заместитель директора по режиму господин Бак. Мы и раньше его хорошо знали: он работал в языковой полиции и курировал соседнюю с нами русскоязычную школу. Когда школу в позапрошлом году закрыли, некоторые ее ученики перешли к нам. Они рассказывали, что Бак этот – страшная сволочь. Он начал являться и в нашу образцово-показательную гимназию, дабы проверить, не действуют ли разлагающе русские нелояльные смутьяны на умы юных граждан Североморской Республики. Оказался отвратительным крикливым толстяком, к которому сразу прилипла данная еще русскими школьниками кличка Помойный Бак. Или просто Помойка.

В нашем классе тоже учились трое из закрытой русской школы: Алекс, Костик и Наташа. С Алексом я даже почти дружила, потому что он, как и я, любил читать и писал стихи. Костик был активистом движения русских школьников, хотя и знал государственный язык Республики получше многих коренных. Видно, у него имелся, как выражался отец, талант общественного деятеля. К нему, двенадцатилетнему пацану, прислушивались даже взрослые. Но этот самый талант до добра его не довел. Костик погиб в июне, когда власти разогнали их митинг.

Что случилось с Алексом и Наташей я не знаю. После июльской бойни на празднике поэзии русских выселили из Города – для их же собственной безопасности. Потом начались обстрелы и блокада. А в Город потянулись беженцы из Синереченска. Там всегда жило больше русских, чем коренных. Когда русских стали высылать из столицы, они изгнали коренных из Синереченска. В США это назвали «этнической чисткой», Евросоюз обещал приложить все возможности, чтобы «не допустить балканизации конфликта». Зато в нашем классе появился беженец из Синереченска Александр. И вот он мне стал настоящим другом.

Конечно, Помойка никакой роли в этих событиях не играл. Но первого сентября он велел повесить на стенах вдоль парадной лестницы портреты всех учеников, выпускников и служащих школы, погибших во время событий, которые называли то войной, то блокадой, то просто этим словом – «события». Портретов с каждым месяцем становилось все больше: гибли при артобстрелах, от снайперского огня, призывники на позициях. Помойка говорил, что сделано это для поддержания патриотического чувства, чтобы все помнили ради чего и кого мы сражаемся.

Ему-то, Помойке, хорошо! Его сынок, когда-то закончивший нашу гимназию, сейчас в Париже, вроде как учится. А такая же толстая, как он, жена уехала из Города еще летом. А мне каждый раз приходится смотреть на смеющиеся зеленые глаза Дина, его щербатую беззаботную улыбку. Если бы все было как раньше, он учился бы сейчас во втором классе.

Его фотография появилась на стене одна из первых. Но так как портретов становилось все больше и больше, лицо Динки затерялось среди других, детских и взрослых, серьезных и улыбающихся. И от этого, как ни странно, немного легче.

Мой одноклассник и друг Александр был уже на месте, сидел на широком мраморном подоконнике, подобрав ноги. Живет Александр в Старом городе, добираться через десять кварталов пешком или в простреливаемых трамваях ему не приходится. Однако опаздывает он часто. Но на сей раз он с нетерпением поджидал меня.

– Принесла? – вместо «здравствуй» спросил он.

Я молча достала два бутерброда с ветчиной и покупной клюквенный морс. Александр набросился на бутерброды, будто три дня не ел. Хотя, может, и не ел. Бабка моя не зря трудными временами меня попрекает. С едой у большинства плохо, потому что цены в блокадном городе – до небес. А уж откуда деньги у беженки с сыном-школьником, снимающей угол в подвале древней развалюхи в Старом городе? Вот я Александра и подкармливала.

Вообще-то, его никто не называл по имени. С давних времен, еще до того, как он появился в нашем городе, прилипло к нему прозвище Дед. Может, из-за абсолютно белой прядки в темно-русых растрепанных волосах, а скорее из-за чуть ворчливой, нарочито-рассудительной манеры разговаривать. Прозвище это я услышала от тети Марины, его мамы, а одноклассники – от меня. И оно так подходило Деду, что многие уже и не помнили, что он – Александр.

У Деда длинное лошадиное лицо с редкими веснушками, большие кривоватые зубы, он курнос и желтоглаз. Ему и волосы бы подошли рыжие или медные, но тут уж ничего не поделаешь. Не перекрашивать же! Ему, как и мне, в мае будет тринадцать, но если с другими мальчишками, даже старше меня, я чувствую себя взрослой, то с Дедом – ничего подобного! Недаром же – Дед.

В кармане задребезжал мобильник. Вообще-то связь в городе плохо работает: то из-за обстрелов пропадает, то из-за поисков наводчиков и шпионов, но сейчас работала. Оказалось, мама. Услышала по телевизору об обстреле трамвая, решила узнать, как мы добрались до школы.

– Нормально все, – успокоила я. – Не знаю, почему у Александра телефон выключен… Да не в том мы были, а в следующем… Потом трамваи встали, так что от казино пешком добирались.

Не знаю, поверила ли мама, но Дед точно не поверил.

– То-то, я смотрю, ты дерганая такая. Что случилось-то?

Но в этот момент позвали в класс. Школьный звонок почему-то не работал. Дед спрыгнул с подоконника, и мы поплелись. В общем, переживать особенно нечего. Алгебра – вторым уроком. Да Деду и из-за алгебры переживать не стоит. Наоборот, на него одна надежда.

– Молодой человек! Вернитесь и заберите, что забыли, – голос густой и вовсе не старческий. Хотя сомнений в том, что он принадлежал Черному Иосифу, не было никаких. Сторож (или консьерж, или надсмотрщик) и без того далеко не дряхлый, с началом блокады как-то еще больше взбодрился и помолодел.

– Господин Извид, это ведь ваше? – Иосиф протягивал Деду брошенную им на подоконник пластиковую бутылку из-под морса. Для гимназистов загадка, как сторож помнит по именам и фамилиям всех учеников школы, включая мелочь пузатую. Вот и Дедову фамилию – Извид – он запомнил, хотя тот учится в нашей гимназии только четвертый месяц.

Дед, ссутулившись, подошел к Иосифу, ухватил бутылку. Сторож почему-то не отпускал ее, пристально уставившись на Деда мышиными, непрозрачными и не отражающими (наверно, от старости) свет глазами.

– Да, молодой человек, правила надо соблюдать, в противном случае можно поплатиться.

– Давайте, давайте сюда, раз мое! – Дед практически выхватил из его покрытой старческими пятнами, но цепкой и сильной руки бутылку и сунул ее в карман.

В класс мы вошли последними. Была литература. Хоть чего-то можно не бояться. Через четыре дня начинаются рождественские каникулы, а по литературе и родному языку оценки мне уже выставлены, и ко всему – очень даже высокие. Ну, госпожа Анна, молодая, немного восторженная и романтичная, вообще ни к кому особенно не придирается. Тем более, сейчас, в «трудные времена». Ах-ах-ах, бедные дети. Сколько на вашу долю испытаний выпало, а я вас еще своими опросами, диктантами да отметками мучить буду. Нас это вполне устраивает. По крайней мере, меня. Ко мне она вообще относится с особым почтением: как же, дочь знаменитого национального поэта и автора популярных во всем мире детективных романов. К тому же так трагически и героически погибшего! Я же, как утверждает учительница, унаследовала его литературный дар. Что ж, может, и унаследовала: я всегда была папиной дочкой. А братья, Динка и особенно Александр, – больше мамины дети…

Урок начался с объявления по школьному радио минуты молчания в память о погибших три дня назад в Заречье и сегодня в трамвае. Это было правильно и справедливо, но объявление своим визгливым треснутым голосом делал Помойка. А все, к чему он прикасается, начинает дурно пахнуть.

Целую минуту я смотрела в большое, забитое тряпками от сквозняков и заклеенное крест-накрест от возможной взрывной волны окно, пытаясь сквозь морозные узоры и наросты различить очертания Старого города. Потом с облегчением села. Мы с Дедом сидим, конечно, вместе. Так и подружились, когда 1 сентября он устроился за моей предпоследней, в ряду у окна, партой, вежливо попросив давнего соседа Томаса «пересесть куда-нибудь еще». Я почему-то не удивилась.

А госпожа Анна начала как раз с меня. Точнее, с хорошей новости, как она выразилась. В результате чего до меня дело дошло не очень-то скоро.

– Ребята, все вы, конечно, знаете, что несмотря на сложную и опасную обстановку сегодня в Город будет доставлена гуманитарная помощь для жителей, главным образом для детей. Это рождественские подарки от Евросоюза. А двадцать пятого декабря их будут торжественно раздавать высокие европейские гости, специально для этого прибывшие, прибудущие… В общем, которые специально для этого прибудут в наш Город. Несмотря на опасную обстановку, – снова повторила эту фразу госпожа Анна.

Говорила она одновременно с восторгом, гордостью и тревогой за европейских гостей, и ее звонкий голос срывался. Будто сама в этой опасной обстановке не живет.

– Ага, они как приехали, так и уехали из опасной обстановки. А нам что делать? – подал голос обычно всегда молчаливый и сонный мой бывший сосед Томас Оданс. Я вдруг вспомнила, что живет он как раз в Заречье и чуть ли не на разбомбленной Рыбной улице.

– А нам ждать, когда Помойка наши фотки на стене вывесит. Вот тогда мы точно станем хорошими. И вообще, если блокада, как они приедут, гости эти? А если они могут приехать, то почему мы не можем уехать? Что, в мире других городов, что ли, нет?

Если бы такое сказал кто-нибудь другой, а не маленький рыжий Деннис, слова эти можно было бы назвать антигосударственной пропагандой. Но Деннис – человек, который просто не умеет не спорить. Скажешь ему, что дважды два – четыре, он обязательно заявит, что десять. А согласишься на десять, начнет доказывать, что четыре или восемь.

Но госпожу Анну такие слова покоробили, оскорбили, можно сказать, в лучших чувствах.

– Мальчики! Что же вы говорите? Все мы, как один, должны переносить лишения ради свободы, ради победы. Неужели это кому-то непонятно? – она подняла большие голубые глаза к высокому потолку, будто собиралась молиться.

– Непонятно! Хотя бы моей сестренке Марии. Попробуйте, объясните четырехлетней про патриотизм, из-за которого она должна ночевать в холодном подвале, а на Рождество ни мандаринов, ни елки. Хорошо, если вермишель без масла, – снова заговорил Томас.

Госпожа Анна аж задохнулась:

– Томас, как ты можешь?! Это не из-за патриотизма, а из-за блокады. Конечно, маленькой девочке это не объяснишь, но мы должны держаться и ради них, чтобы их страдания скорее закончились.

– И ве-ечный покой! – по-клоунски прогундосил Деннис.

– Деннис Меркалис! Прекрати сейчас же, иначе пойдешь вон из класса!

Да, довели девушку! Вообще-то госпоже Анне совсем не свойственно пользоваться такими методами. Но даже ее неожиданная реакция почему-то не вразумила народ, хотя неожиданностей в наше время надо остерегаться, как говорит моя бабушка. В спор встряла Милка-толстушка по фамилии Тира, которая сидит прямо передо мной:

– Интересно, а как там, в Париже, держится ради сестренки Томаса драгоценный сынуля нашего Помойки?

Во дает Милка! От нее я такой смелости не ожидала. Вообще ей и Томасу высовываться опасно. Гимназия наша хорошая, учатся здесь или умные, или богатые. А эти, кажется, ни деньгами, ни высокими баллами похвастаться не могут. Отчислят ведь, не успеют оглянуться! Вот и будут ходить в соседнюю с домом школу, где ни отопления, ни бесплатных горячих обедов.

– Патриотизм, патриотизм! Никто ведь русских и не оправдывает. Но тут понятно: они враги. А свои почему такие? Почему одни гнилую картошку едят, а другие по ресторанам и казино ходят? А своих детей, которым на линию обороны надо бы, раз уж папы – такие патриоты, за границу отправили.

– Мой дед говорит: кому война, а кому – мать родна. Так испокон веков было.

– Между прочим, это русская поговорка.

– Русская – не русская, какое дело, если испокон веков.

В разговор вступало все больше народа, и это грозило превратиться в бунт на корабле. Или чего похуже. Молоденькая госпожа Анна явно теряла контроль над ситуацией.

И тут случилась еще одна неожиданность. Вмешался Дед:

– Ладно, кончайте, – сказал он. – Кому лучше от всех этих разговоров? Что, стрелять станут меньше, или еда появится? Или госпожа Анна все казино позакрывает и вернет в Город тех, кто уехал?

Учительница с благодарностью посмотрела на Деда, а народ вдруг умолк. Собственно, Дед был прав, и это поняли все. Обычно он никогда не вмешивался в разговоры о войне, блокаде, политике, не обсуждал ни ночных обстрелов, ни русских. Только, может быть, рыночную дороговизну. Вообще-то не мудрено. Он ведь беженец из Синереченска, а там, говорят, русские страшные дела творили. Никому, в том числе и мне, ни о своей жизни в Синереченске, ни о бегстве оттуда Дед и словом не обмолвился.

Как только класс затих, госпожа Анна вернулась к прерванному монологу, будто никакого спора и не было.

– Так вот, ребята. Приятная новость заключается в том, что ваша одноклассница Марта Даба стала победительницей детского общеевропейского литературного конкурса «Дети против войны и терроризма», ее стихотворение вошло в сборник произведений победителей, и она получила приглашение на праздничную благотворительную елку двадцать пятого декабря! Давайте от души поздравим ее.

Народ захлопал, кто-то выразился, что я, мол, крута. Ребята у нас в классе вообще-то что надо. А мне стало как-то неловко. Не знаю почему. Излишней скромностью я не страдаю, и хотя быть на виду не очень люблю, но в родном-то классе, среди ребят, со многими из которых седьмой год вместе учишься! Однако чувство неловкости не отпускало. Особенно когда выяснилось, что у госпожи Анны имеется этот сборник. Она открыла его и начала читать мое стихотворение, написанное в октябре. Сама я ни на какой конкурс его не отправила бы, эта была ее инициатива. И по-моему, победе она радовалась больше, чем я.

Читала Анна с излишним пафосом, а еще с паузами, будто во время диктанта. От этого стихи казались мне совершенно чужими.

Я вдруг явственно услышала причитания маленькой девочки в трамвае: «Мамочка, пусть ничего не будет, сделай так, чтобы ничего не было». Но учительница, слава богу, закончила. По школьному радио объявили, что и урок тоже закончен – звонок по-прежнему не работал. Вот уж не предполагала, что литература может оказаться для меня не лучше алгебры. Ну, по крайней мере, политики сегодня больше не будет, подумала я, выходя из класса. Как же я ошибалась!

Все-таки я жутко ненавижу Золиса! Он еще молодой, не старше тридцати, но ничтожный и злобный. Всегда в сером штопаном свитере, и волосы у него тоже серые, реденькие. Ну подумаешь, свитер старый, – был бы человек нормальный. Но Золис – человек исключительно ненормальный. Закомплексованный и все свои комплексы на нас отыгрывающий. Гад, одним словом. Да еще на контрольных не тесты дает, где можно ответы выбирать (а у меня интуиция хорошая, на положительный балл я бы точно навыбирала), а задачи. И чтобы с полным решением! И не посписываешь у него. Очки толстые, а все видит через свои окуляры. Особенно Золис не любит, когда для подсказок используют мобильники и прочие высокие технологии. Вот и сейчас наклонился над Деннисом, хлоп – и вытащил у него из рукава трубку:

– Меркалис, не трудитесь. За работу вам «ноль». Полугодовой бал у вас неудовлетворительный, так что можете отдыхать до следующего полугодия. Впрочем, с мозгами вам не поможет и Санта-Клаус.

– Но господин Золис! Я же ничего не сделал. Посмотрите, сети даже нет, связь опять не работает.

– Что ничего не сделал, это я и так вижу. Потому и «ноль» за работу. А будете пререкаться, мигом окажетесь за дверью.

Для Золиса выставлять в коридор на растерзание Черному Иосифу – дело обычное. Деннис, оттолкнув от себя чистый лист, уныло уставился в окно.

А нас с Дедом Золису ни разу поймать не удалось. Мало того, что у моего друга определенно талант к этой распроклятой алгебре, так что он без особого труда за урок и свой, и мой вариант делает. Он еще и подсказывает классно. И вообще, у нас с ним взаимопонимание не то что с полуслова – с полузвука! Золис, ясное дело, все прекрасно понимает. Но что толку понимать, коли разоблачить не в силах. Он и рассадить нас без причины не может, потому как в гимназии – самоуправление и демократия, хоть и ограниченные чрезвычайными обстоятельствами. Но в данном случае обстоятельства ни при чем. Не пойман – не вор.

Хотя однажды отомстил мне Золис зверски, – тогда-то я его и возненавидела. В начале декабря Дед целую неделю не ходил в школу. Не то простудился, не то проблемы у них с матерью какие-то были. Скорее, проблемы, потому что плел он мне что-то невнятное, я даже обиделась. Лучше бы сказал по-простому, что секрет, разве я не поняла бы? Но обида – полная ерунда по сравнению с тем, что за время его отсутствия случилось. Мало того, что в эти дни была самостоятельная работа по алгебре, и я, естественно, провалилась. Так Золис четыре дня подряд вызывал меня к доске. И все четыре раза ставил, выражаясь маминым языком, «пары». Хотя отвечала я, как мне кажется, не меньше, чем на «пятерку» по десятибальной системе. До этого оценки у меня были вполне приличные (мы уж с Дедом постарались), но чтобы получить удовлетворительный балл в полугодии, за контрольную мне нужна «восьмерка», про «шестерку», конечно, было маме в утешение.

Не надо только думать, что я совсем уж тупица. Формулы сокращенного умножения выучила, скобки раскрывать умею. Так что, когда все по формулам, вполне могу и сама. А когда не совсем по формулам? Или совсем не по формулам? Черт его знает, как быстрее курьеру доставить донесение и вернуться обратно, если всю дорогу он пройдет пешком или если туда поплывет на лодке по течению реки, а обратно – против, а собственная скорость лодки равна скорости пешего хода. В одну сторону течение ему помогает, в другую – мешает. «Одинаково?» – прошептала я одними губами. Дед тихонечко покачал головой: нет, мол.

Конечно нет! Вообще неизвестно, доберется ли он со своим донесением. А если артобстрел? А уж по реке – тем более, если по нашей Синей… По берегам палят, не дай боже. Кстати, а что у него там в донесении? Может, это русский лазутчик с координатами целей? Или наоборот, наш разведчик, работающий за озерами? Собрал необходимую информацию, а связи никакой нет, вот и идет пешком, чтобы потом вернуться обратно.

Тут мне сделалось немного неловко. Честно говоря, я уже далеко не в первый раз размышляю так по поводу задачек, которые не могу решить. Однажды рассказала об этом отцу, он долго смеялся, говорил, что рад за меня: это явно литературные задатки. А потом принес рассказик одного русского писателя, Аверченко. Про мальчишку, который на экзамене по арифметике, вместо того чтобы задачку решать, тоже целую историю сочинил.

По-русски я читать умею. Ведь все свои авантюрные и детективные романы отец писал почему-то на русском. Потом сам переводил на родной, ну а на другие языки переводили уже профессиональные переводчики. Не ждать же мне, когда отец переведет! Вот я и читала в первом, русском варианте. Как-то я сказала отцу, что по-русски писать непатриотично. Он засмеялся: зато, говорит, ты еще один иностранный язык выучишь, а так – разве заставишь? Да и с русского легче переводы делать, на нашем-то языке всего миллиона два на всей планете разговаривает. Наверное, этот, последний довод отец приводил не только мне, и казался он вполне убедительным. По крайней мере, в непатриотичности отца никто не обвинял. Наоборот, гордились, что его имя сделало наш маленький народ всемирно известным. Фильмы по его романам снимали даже в Голливуде. После того, что случилось в июле, когда отца не стало, популярность его только выросла. В общем, мы могли бы очень хорошо жить, если бы уехали из Города. Но мама уезжать не хотела, и я не хотела, и Александр. Потому что это наш Город.

Ну наконец-то! Дед просунул мне под ладонь клочок бумаги, исписанный его бисерным, но абсолютно разборчивым почерком. Я торопливо начала перекатывать нерешенные задания. Золису было не до нас, он пристально наблюдал за Алиной и Ритой. Что они делали, было и так ясно: списывали что-то из конспектов, причем чужих. Свои Алина и Рита не вели сроду. Ровно через тридцать секунд девчонки получили «нули».

– Так, что тут происходит? – это был, конечно же, Золис. И когда только успел подойти. Хотя, если уж быть точным, он не успел, это я успела!

– Пожалуйста, господин Золис, у меня все готово.

– Да ну? За десять минут до конца урока?

– А вы посмотрите.

Золис склонился над нашим столом и уставился в работу своими чересчур большими за стеклами очков, лягушачьими глазами. Чем дальше проверял он работу, тем больше выцветали от злости эти бесцветные глаза, а губы становились тоньше. Ни одной пометки не сделал он своей красной (перьевой!) ручкой и, презрительно хмыкнув, поставил внизу листа тоненькую, кругленькую «восьмерочку». «Десяток» он вообще никому не ставит (даже Деду и Юрке, которые по математике лучше всех), а девятку я (или, точнее, мы с Дедом) вполне заслужили. Но зачем мне «девятка», мне и восьми баллов для итоговой «пятерки», которая уже удовлетворительная оценка, хватит. Никакой пакости Золис мне уже не подложит. До каникул осталась одна математика, и я уж как-нибудь выкручусь. Так что ура мне, артиллерийский салют и тысяча фейерверков.

И тут действительно грохнуло. Никто не испугался, почему-то сразу все поняли, что это не обстрел. А вот удивиться – удивились: как только началась блокада и обстрелы, в школе сразу куда-то пропали весьма популярные (несмотря на неизбежную кару со стороны Черного Иосифа) петарды и другая пиротехника. И вот опять, да еще во время контрольной. Ого! Еще и на столе у Золиса! Конфетти и белые листы бумаги, чуть опаленные по краям, разлетелись по всему классу.

– Ух ты, ни фига себе! Ребята, гляньте, – крикнул проснувшийся от многолетнего сна Томас.

Все забегали, заголосили, начали хватать листы. Как ни странно, Золис даже и не пробовал навести порядок. Он сам схватил листок и вперился в него, как давеча в мои задачки. Я тоже поторопилась, пока не расхватали все.

– Вслух, вслух читайте!

И Милка прочитала.

Жители города, соотечественники! Мы стали живыми мишенями в чужой политической игре! Сколько можно терпеть голод, холод, блокаду, обстрелы, гибель стариков и детей, тогда как разного рода политики и политиканы создают на страданиях капиталы?

Нам говорят, что во всем виноваты русские, что мы должны терпеть лишения ради патриотизма, свободы и лучшего будущего. Но разве русские обстреливают трамваи, рынки и дома в центре Города? Ни один из их так называемых лазутчиков и шпионов просто не смог бы туда добраться. Кому и зачем нужно убивать горожан? А если это все же русские, то для чего были созданы спецотряды и жандармерия, которые должны поддерживать порядок в Городе и вылавливать этих шпионов? Вместо этого рядовые полицейские бесчинствуют, издеваясь и грабя обывателей, а их начальники стали едва ли не самыми богатыми людьми в Городе.

И разве русскими переполнены городские рестораны, ночные клубы, игорные заведения? Почему в то время, как десятки тысяч горожан не имеют достаточно хлеба, в этих ресторанах готовятся самые экзотические блюда, а в казино каждый вечер проигрываются целые состояния? Что это за странная такая блокада, которую нас призывают переносить, «не теряя чувства собственного достоинства», политики, чьи щеки лопаются от жира, а карманы от наличности?

Наши западные союзники кричат о сочувствии, присылают по праздникам гуманитарную помощь и объявляют военными преступниками русских военных и политиков самопровозглашенной республики Русских Объединенных Северных Территорий. И в это же время ведут закулисные переговоры и торги с Москвой. А их рождественские подарки и крокодиловы слезы не спасают ни вас, ни ваших детей.

Кажется, всем выгодна эта война и блокада, кроме нас с вами. Потому что завтра мы можем не проснуться или уже сегодня погибнуть по пути с работы или из школы!

Горожане! Потребуем от властей нашей Республики незамедлительного согласия на предложенное руководством РОСТ перемирие и начала переговоров с теми, кто реально может влиять на сложившуюся, более невыносимую ситуацию!

Подписи в листовке не было.

– Ну и замутили! – хмыкнул кто-то из ребят. – Во дают!

– А чего особенного? У нас на литературе спор и покруче получился. Подумаешь, открытие сделали! Кто не знает, что в военной полиции бандиты и трусы собрались, которым на передовую влом.

– Споры да разговоры – это так, ерундовина, а коли написано – документ, – хмуро сказал чем-то вроде бы недовольный Томас.

– Документ! Чего в школе-то такой документ распространять? Тогда бы лучше в полиции. Или в сейме и правительстве.

Почему-то последнее предложение показалось смешным, и все дружно заржали. Хотя нет, не все. Дед сидел совершенно невозмутимый. Он уже прочитал листовку, отложил ее в сторону и сосредоточенно вносил поправки в свою работу. Ой нет, не в свою, а в Томасову. Может, мальчишки сами устроили всю эту катавасию с листовками, чтобы отвлечь внимание Золиса от контрольной? Хотя это, конечно, глупая мысль.

Тут, наконец, ошарашенный Золис пришел в себя и подал голос. Ничего себе был голос, мигом перекрыл наш смех, перепалки, крики.

– Немедленно! Немедленно сдать все работы и положить на учительский стол это, – Золис двумя пальцами, будто что-то горячее или грязное, приподнял листовку. – Немедленно все сдать и прекратить все разговоры. Кто не сделает этого сию же минуту, «нуль» за контрольную и неудовлетворительная оценка в полугодии.

Класс моментально стих. Всем стало ясно: Золис не шутит. На столе быстро выросли две стопки бумаги. Одна – контрольные, другая – листовки. Правда вторая оказалась довольно тощей. Многие, видимо, просто рассовали их по карманам. Собственно говоря, и я свою припрятала. Зачем? Да как-то само получилось.

А сквозь наступившую в классе почти полную тишину, шершавую от шелеста складываемых листов с цифрами, буквами, разоблачениями и призывами, вдруг прорезались дальние голоса и крики. Из соседнего класса или, может быть, со второго этажа. Возбужденные эти голоса были неразборчивы, но гул их нарастал и придвигался все ближе. Кажется, листовочный фейерверк случился не только на итоговой контрольной по алгебре в кабинете господина Золиса.

– Нет, вы хотя бы понимаете, что произошло? Это же… Это же бунт, антигосударственный заговор! По законам военного времени за такое должно последовать самое строгое наказание! Строжайшее! – толстый Помойка метался перед выстроенными в актовом зале классами.

Затемнение в зале было опущено, а лампочки в старинные люстры в целях экономии вкрутили слабые, от их мутно-блеклого света по потолку и полу метались тени, отчего все происходящее казалось не вполне реальным. Если бы не полумрак, наверняка можно было бы разглядеть, что маленькие глазки Помойки налились кровью. А вот что лицо его стало помидорно-красным, заметно даже здесь. Густая пегая шевелюра разметалась, галстук и голубой ворот рубахи сбились на бок.

– Будто и правда из помойки выскочил, – хмыкнул за моей спиной Деннис. На него яростно глянул стоящий рядом Золис. Деннис заткнулся.

В центре зала, кроме Помойки, молча стоял директор Силик и трое гимназистов. Младший, семиклассник из параллельного класса, понурый, низко опустивший голову, как и любой провинившийся школьник, пойманный на месте преступления. Вот только преступлением было не разбитое окно или дерзость в отношении преподавателя. Тут Помойка прав, за листовки, распространенные почти по всей школе во время уроков, по головке не погладят. Впрочем, двенадцатилетнего вряд ли посадят за антигосударственную деятельность.

Двое других были старше. Одного из них я знала, это Алик Паметан из десятого класса. Лучший химик и изобретатель в нашей гимназии. Конечно, это он придумал устройства, которые сработали в одно и то же время в каждой папке с листовками. А семиклассник Вик на перемене подбросил их в кабинеты. Одну папку не успел, она осталась в его рюкзаке и тоже сработала в час икс. Так он и попался. Как вычислили Алика и третьего, самого старшего, может даже из двенадцатого класса парня, мы не знали.

Старшеклассники стояли прямо, глаза не опускали. Взрослый, незнакомый мне парень, казалось, смотрел даже с вызовом. Только у Алика побелело лицо. Он был похож… Да, на убитого мальчишку с обмороженными щеками. И рубашка, как у него, гимназическая, форменная. В коричневую клеточку. Что же, и его выстрелом в затылок? Я вдруг осознала серьезность положения, по крайней мере, этих троих, и мне стало страшно. Глянула искоса на Деда. Он, как всегда, был спокоен. Хотя, кажется, и его проняло – щека Деда чуть заметно подрагивала.

Семиклассник Вик вдруг поднял зареванное, в грязных разводах и красных пятнах лицо и повернулся к незнакомому старшекласснику:

– Мартик, я не предатель, пожалуйста, я не предатель. Я не хотел, но они, – мальчишка снова уронил голову и по-детски разрыдался.

Вот дурачок! Самое малое, что ему грозит – исключение из гимназии с волчьим, как называли его в старину (отец рассказывал), билетом. Какие будут проблемы у родителей, даже представлять неохота. А этот чудик боится, что друзья его предателем посчитают. Вика, потерянного и слабого, было жалко. Но взрослый парень с дерзкими глазами, которого Вик совсем неподходяще для такого верзилы назвал Мартиком, похоже, не пожалел. Он даже не взглянул на Вика. Стоял все такой же невозмутимый, с тенью улыбки на лице. А может, и не было никакой улыбки, а по лицу его скользили настоящие неровные тени промозглого актового зала. А здесь и впрямь холодно. Скорее бы все это закончилось. Но конца не предвиделось.

– Не предатель? – вновь заголосил, почти завизжал Помойка. – Еще какой предатель! И ты, и они оба, и те, кто подбил вас на эту… на это возмутительное, кощунственное…

Помойка запутался в словах, воздух будто застрял у него в легких, и казалось, он вот-вот или лопнет, как воздушный шарик, или хотя бы просто грохнется на пол. Неровную тишину, складывавшуюся из поскрипывания старого паркета под нашими ногами, дыхания нескольких сотен человек и судорожных всхлипов Вика, вдруг прервал тонкий, рвущийся от волнения голос:

– Интересно, это кого же они предали? Вас, что ли? Или самого господина президента Лупежа?

Это Томас, наш Томас, по прозвищу Альбинос из-за белых, как стекловата волос. Что же это с ним случилось? За сегодняшний день он, кажется, сказал слов больше, чем за все годы учебы. Слов, которые могут ему дорого стоить. Томас это явно понимал. Не только голос его вздрагивал и ломался. Большие пальцы он засунул в карманы брюк, а остальные нервно шевелились, будто исполняли в воздухе фортепьянную пьеску. Рукава и школьного свитера, и рубашки были слишком коротки и обтрепаны. Выгонят из гимназии. А он ведь носит домой сестренке Марии свой бесплатный обед.

Помойка почти вплотную подошел к Томасу, я думала – он схватит его за шкирку. Но тот вдруг ткнул своим толстым пальцем прямо в меня:

– А ты спроси ее! Пусть Марта тебе напомнит, как седьмого июля погиб ее отец Андрей Даба, всемирно известный писатель, гордость нации. Он, и еще сто восемь человек, участников республиканского праздника поэзии в Приморском парке. Или ты забыл об этом чудовищном взрыве, организованном русскими террористами? Ну так спроси, не стесняйся! Марта напомнит, и об отце, и о брате. Кстати, он тоже учился в нашей гимназии. О нем, как и о еще двадцати трех учениках, ты тоже забыл? Короткая же у тебя память!

Пол вдруг поплыл у меня под ногами. Я поняла, что еще чуть-чуть, и упаду или разрыдаюсь, как несчастный Вик в центре зала. Помойка, все слова которого воняли, прикоснулся к неприкасаемому: назвал имя моего отца, вспомнил моего погибшего брата. Дед осторожно взял меня за руку, я закусила губу и сдержалась.

А Помойка, заметив Деда, переключился на него:

– Или вот спроси у него, – Помойка поморщился, видно, вспоминая, как Деда зовут, но, так и не вспомнив, обошелся без имени. – Спроси, спроси, хочет ли он домой, в Синереченск, и может ли он вернуться? Ответь же, мальчик. Ответь всем нам!

– Домой очень хочу. Вернуться не могу, пока все так, как есть, и не изменится, – ровным голосом произнес Дед, глядя прямо в красные глазки Помойки и не выпуская моей руки.

В ответе Деда мне померещилась какая-то двусмысленность. Но Помойку эти слова вполне устроили:

– Вот видите! Теперь вам понятно, кого эти подонки предали?

К Томасу-Альбиносу подошел невысокий щупленький паренек помладше нас. Молча глянул ему в глаза и, неловко взмахнув рукой, залепил пощечину. Голова Томаса дернулась, а на бледной щеке медленно начали проступать красные пятна.

– Это Ян из шестого «А». Его брата Роберта две недели назад в трамвае снайпер застрелил, помните? – прошептал Деннис.

А Томас молчал. Он стоял, запрокинув лицо, и в глазах его набухали слезы. Но каким-то усилием воли он удерживался, не давал им пролиться.

– Ну вот, яснее всяких слов, – удовлетворенно сказал Помойка. Он, кажется, успокоился. Но, как оказалось, преждевременно.

– А почему на стене нет фотографии Костика? – вперед шагнул Гамлет Мкртчан, черный, носатый, коренастый. Ясное дело – не местный. Хотя кому какое дело, местный ты или нет, если у тебя отец ворочает миллионами? У Гамлета – ворочает. Ну и гимназии нашей от этих миллионов перепадает. Старший Мкртчан живет в Республике давно, в мирные времена был владельцем сети ресторанов. Говорят, и не только ресторанов.

Когда началась вся эта заваруха, бизнес его (надо думать, не ресторанный) ничуть не пострадал, вроде даже пошел в гору. Так что уезжать ему из Города не резон. Хотя, когда у тебя такие деньжищи, то и блокада не блокада. Хочет – уезжает, хочет – приезжает. Семью отправил в безопасное место, а старшего сына почему-то оставил в Городе. Риск в этом, конечно, есть, но такие бизнесмены всегда живут с риском. Как бы то ни было, а разговаривать с местным, но бедным Томасом, как с Гамлетом, чей отец встречается с президентом и премьер-министром, невозможно.

Помойка хмуро посмотрел на Гамлета:

– Какого еще Костика?

– Костика Веткина. Того, что учился в нашей гимназии в прошлом году. Помните, он был активист среди защитников русских школ? А когда задерживали организаторов их митинга у Ратуши, полицейские загнали ребят на башню, а потом четверых сбросили. И они разбились. Насмерть. Костик тоже разбился. У него ведь не было крыльев, чтобы летать. И ветерком он не был. Это произошло еще до взрыва на Празднике поэзии.

Помойка стал уже не красным, а буро-малиновым.

– Никто никого не сбрасывал. Они сами упали. А митинг был несанкционированный. В их гибели виноваты те же, кто сейчас обстреливает Город! А вам, Мкртчан, не пристало вести подобные разговоры. Вы и сейчас живете, как у Христа за пазухой. Постыдились бы перед ребятами, которые из-за блокады недоедают!

– Вам же перед ними не стыдно, – хмыкнул Гамлет. – А Костик был моим другом.

Я удивилась. С Костиком в нашей гимназии вообще-то мало кто дружил и даже общался. И не потому, что русский. Алекс, мой приятель, тоже был русский, но с ним у нас находились общие темы для разговоров. А этот Костик какой-то слишком отстраненный, к тому же всегда складно и со вкусом говоривший взрослые, казавшиеся мне ненастоящими слова. Те, что обычно произносят всякие депутаты по телевидению. Но Костик не был депутатом, он был всего лишь мальчишкой из нашего класса. В общем, всем он был чужим. И странно, что Гамлет Мкртчан, который старше его на целых три года и в миллион раз богаче, выбрал себе такого друга. А может, и не странно. Гамлет ведь тоже не коренной. Кто знает, от каких проблем не откупишься и деньгами.

– Я думаю, пора заканчивать, – это были первые за все время слова, которые произнес директор Силик. – Всем все понятно. Ребята, у кого сохранились листовки, настоятельно требую сдать их господину Баку или выкинуть в мусорные ящики, не выходя из школы. Вы же понимаете, какие могут быть последствия для вас и ваших родителей, если документы… антигосударственные документы у вас обнаружат? Мартин Смеос, Алексис Паметан и Виктор Зик – ко мне в кабинет. Занятий сегодня больше не будет. Можете расходиться по домам.

Помойка растерянно захлопал губами, но ничего не сказал. Только кивнул в сторону Томаса.

– С Одансом и Мкртчаном мы поговорим завтра, – господин Силик первым вышел из зала. За ним без всякой команды потянулись ребята. Только Алик, Вик и незнакомый мне Мартин под конвоем Помойки отошли в дальний угол. Вик измученно прислонился к стене.