В последний день перед каникулами мороз отпустил и пошел долгожданный снег. Повалил еще с ночи. И когда мы добрались до школы, его тяжелые хлопья уже облепили деревья, улицы, машины, крыши домов. Наш школьный парк приобрел наконец предрождественскую уютную сказочность. И конца-краю снегопаду не предвиделось.

Мы любовались побелевшим Городом из окна актового зала, где помогали наряжать огромную – до высокого старинного потолка елку. У нас в гимназии елка всегда была настоящая. Наряжать ее поручили тем семиклассникам, кто не участвует в завтрашнем рождественском представлении для малышей. Чтоб тоже не отлынивали от общего дела. А мы и не отлынивали. Кто как, а я люблю наряжать елку. Особенно школьную, разлапистую, вершина которой упирается в потолок. Чтобы нацепить на макушку звезду, Дед и Томас лазили по стремянке. А мы с Милкой развешивали огромные синие и золотые шары, узорчатые (наверное, очень старые) гирлянды, где пониже. Электрогирляндой занимались старшеклассники. Но они уже убежали. Что им эти малышовые любования наряженной елкой или заснеженным Городом.

– И чего вы радуетесь этому снегу? – Дед встал на подоконнике в полный рост. – Элементарная логика подсказывает, что после таких снегопадов всегда провода рвутся. Особенно если снова мороз ударит и они обледенеют. Вот и останемся опять без света! Напрасно первоклашки будут кричать: «Раз, два, три – елочка, гори».

– Ну тебя, Дед, – поморщилась Милка. – Какой же ты неромантичный! Погляди, красота какая новогодняя. И как только поэтическая душа Марты выдерживает тебя, дуболома этакого?

Пока я решала, стоит ли дуться на Милку и за что именно: всуе упомянутую мою поэтическую душу или же названного дуболомом Деда, – обижаться перехотелось. Томас-Альбинос рассудительно заметил, что провода, может, и не оборвутся, а вот обстреливать город в такую погоду уж точно не станут: с десяти метров никакой видимости.

Неизвестно, как добился этого директор Силик, но никаких последствий дерзость Томаса во время «листовочного ЧП» не имела. В общем, все у нас четверых было отлично: ни одного «неуда» в полугодии (и с алгеброй у меня сладилось), прекрасная рождественская елка, а впереди – две недели каникул, две недели свободы!

К тому же мне еще и приз на Евроелке получать! Хотя это меня почему-то не слишком радовало. Мало того, что не хотелось пожимать жабью руку мадам Тод после всего, что я о ней узнала. Но и вообще мучила меня какая-то непонятная тревога. Дед категорически отказался идти со мной на праздник. Не помогли даже уговоры и мое трехчасовое непробиваемое молчание. В общем, на елку пойду я с братом Александром. Он почему-то очень обрадовался моему предложению. И, если честно, этот его энтузиазм вызывал беспокойство.

Позавчера недалеко от гимназии я видела его с незнакомым молодым дядькой. А они меня не видели. Вроде и не было никакой причины, но, заметив Александра сидящим с незнакомцем на лавочке, я спряталась в беседке. В общем, подслушивала, если уж говорить прямо.

– С листовками дело было непродуманное, даже вредное, – говорил дядька. – Хорошо, директор ваш, Силик, мужик нормальный, помог. Ты сам больше не лезь, иначе докуролесишься, пропадешь без толку, а заодно и других подставишь.

– А как с этим нашим делом? Давайте выложим хотя бы в интернете, чтобы все узнали. Такое же событие, скандал будет, когда станет известно. Я бы мог хоть сегодня!

– Вот! Опять инициативу проявляешь! Думаешь, один такой умный? Не смей ничего делать сам, без разрешения. Ты ведь пойдешь с сестрой на эту благотворительную елку, где высокие гости будут?

– Ну пойду! Это-то тут при чем? Не стрелять же мне в них. – Александр помолчал, а потом добавил изменившимся голосом, – Хотя и хотелось бы!

Лица брата я не видела, но очень хорошо представляла, как сжались его губы.

– Не стрелять! И не делать ничего без приказа. Все понятно?

Незнакомец поднялся и пошел в глубину парка. Александр поплелся в противоположном направлении. То есть как раз к беседке. У меня екнуло сердце от испуга: обнаруженной быть не хотелось. Но Александр вдруг резко развернулся и побежал вслед за незнакомцем. Что уж он там понял из его приказаний, я не знаю. Но спокойствия этот подслушанный разговор мне не прибавил.

До елки еще два дня. А пока можно жить беззаботно и весело.

– Права ты, Милка! Ну никакого у Деда чувства прекрасного. Зато аппетит отличный. Что бы ни было, ему главное наесться от пуза!

– А что? Зато в еде я знаю толк. Не хуже, чем ты во всяких там рифмах. А что такое рифмы? Ими сыт не будешь. – Дед ничуть не обиделся на мою подковырку.

– Хороший обед – штука стоящая, – поддержал его Томас.

И тут мне в голову пришла замечательная мысль.

– У нас же праздник, можно сказать! Полугодие закончилось. Так давайте отметим! И начать можно как раз с обеда в «Таверне на чердаке»!

Томас недоуменно присвистнул, а Милка пожала плечами: мол, неудачная шутка. И только Дед сразу все понял, и в его желтых глазах вспыхнули веселые жадные огоньки.

«Таверна на чердаке» – это клевое, но совсем не дешевое заведение в Старом городе. Мы с Дедом иногда бываем там. Потому что тихо и карточкой можно расплачиваться. Когда началась блокада, почти везде стали принимать только наличные. Но у старого одноглазого пирата Майка (которого, на самом деле, зовут Михель, и он вовсе даже не одноглазый и не старый) безналичный расчет по-прежнему в ходу. А я же не могу таскать с собой в кармане пачки марти!

Возможно, не всегда «Таверна на чердаке» такое уж тихое заведение. Говорят, вечером и по ночам там собираются расплодившиеся во время войны контрабандисты, и тогда заведение вполне соответствует своему пиратскому стилю. Но мы с Дедом ходили туда днем, когда в таверне спокойно и пусто. Одноглазый Майк всегда хорошо нас принимал: а что, наши (точнее, мои) деньги ничем не хуже контрабандистских.

– Ребята, это правда. Мы с Мартой туда захаживаем. Марта ведь у нас при деньгах, вы же знаете.

– Конечно! А все как раз из-за папиных рифм. Так что и рифмами можно пообедать, получается.

Я так легко сказала об этом, что даже сама удивилась. Раньше никогда не могла вспомнить об отце между делом. И без слез.

– Скорее не рифмами, а детективами и фильмами-боевиками.

Надо же, и Дед раньше себе такого не позволял. Милка и Томас мялись:

– Как мы, за твой счет-то…

Деда такие мелочи не занимали никогда.

– Да ладно вам, люди! Я ж конкурс выиграла, с меня причитается.

– Значит, будем, как эти, про которых в листовках – «кутить в ресторанах, когда другие голодают»? – Милка все никак не решалась.

Но дело решил Томас, отбросил со лба бесцветные волосы (недаром же Альбинос!), бесшабашно махнул рукой:

– А что ж, нам только голодать? Вот и нажремся, назло всем врагам!

И мы побежали вниз, в раздевалку, легкие и веселые. Хохочущие. Чуть-чуть притихли и сгорбились под неотступным злым взглядом Черного Иосифа. Только Деду было вроде бы наплевать. Хотя проклятый Иосиф особенно пристально изучал именно его лицо.

Рождественская история Томаса

– Ну вот, плачу я и твержу сквозь слезы: «Папа, пусть Санта заберет это ружье, все равно я не могу его сам заряжать, пружина слишком тугая. И вообще я игровую приставку у него просил, «Суперальбин», как у Роберта». Кстати, меня ведь и Альбиносом тогда прозвали не только из-за волос, а из-за того, что я прямо фанатом этой игры был.

Зачем мне, говорю, музыкальное ружье, я уже не маленький. А отец улыбается и плечами пожимает: «Ну какой же большой, если из-за ерунды всякой плачешь. Да и вообще, не понравился подарок Санта-Клауса, у него и проси поменять. А я тебе не волшебник!»

– А что за музыкальное ружье? – удивилась Милка.

Томас взял еще кусок так называемого копченого мамонта (на самом деле, свинины, приготовленной на вертеле) и начал неторопливо и даже как-то обстоятельно жевать. В этот момент он ужасно смахивал на Деда, который ест так же неторопливо и обстоятельно, будто боясь недожевать хотя бы один, самый маленький кусочек, упустить самый малоразличимый оттенок вкуса. Вот они оба и жевали в унисон, будто маршировали: раз-два, раз-два.

Мне мамонта уже не хотелось, да и Милка явно наелась. Она нетерпеливо дернула Томаса за обтрепанный рукав свитера, повторила вопрос:

– Что за музыкальное ружье?

Томас так же неторопливо, как ел, вытер рот салфеткой, стилизованной под черный пиратский флаг с черепом и костями, и продолжил:

– Были тогда, а точнее, где-то за год до этого в моде такие игрушки. Детское ружье, которое заряжалось ну вроде как пробкой, что ли. И вот когда эта пробка выстреливала и во что-нибудь попадала, то начинала мигать и переливаться разноцветными огоньками и играть мелодии, причем почти всегда разные.

– О, у меня такое было, – Дед так обрадовался, словно они с Томасом общего знакомого случайно обнаружили. – Когда мне шесть лет исполнилось, я буквально выклянчил его у отца!

– А мне-то уже девять исполнилось. И никогда я о таком ружье не мечтал, да и пружина же, говорю, слишком тугая для меня. Может, брак какой-то. Сел я в подъезде у открытой форточки, где всегда подарки у Санты заказывал, и стал просить: милый Санта, поменяй мне, пожалуйста, ружье на компьютерную приставку, очень тебя прошу.

А тут, как назло, Гачик из соседней квартиры. Я даже не заметил, как он потихоньку подкрался и слушал мои мольбы. Ему тогда лет пятнадцать уже было. В общем-то неплохой пацан, только шпана. И смеялся чудно: «га-га-га», по любому поводу. Потому и Гачик. Вот и тут заржал: «Га-га, Томи-младенчик, Томи-Альбиносик, до сих пор, бедненький, в Санта-Клауса верит, игровую приставку у него просит! А того и не знает, что у его папочки нету денег на приставочку для сыночка. Хочешь, я у тебя ружье куплю за пять марти, Томи-младенчик? И будешь гулять на эти деньги две недели».

К столу нашему, единственному во всем зале занятому, подошел сам хозяин, одноглазый Майк.

– Может, юные господа желают что-нибудь еще? – с насмешливым полупоклоном спросил он, обращаясь ко мне.

– Может, и пожелают, только попозже, – отрезала я.

Майк снова усмехнулся в бороду, которая, кстати, была настоящая:

– А нельзя ли вас попросить чуточку прикрыть эту замечательную штору?

Только тут я заметила, что, видимо, Милка, которая сидела в углу у окна, подняла угол шторы затемнения (темно-синей, тоже с черепами), приоткрыв заляпанное подтаявшим снегом окно. Снаружи еще не было темно, сизые сумерки лишь сгущались. Я видела пустую заснеженную улицу, протоптанную, наверное, нами, тропинку к деревянной лестнице в «Таверну на чердаке», тяжелую дощатую дверь на втором этаже и колокольчик из позеленевшего металла, который звякал, когда дверь открывали.

В зале оказалось гораздо темнее, чем на улице. Электрических ламп не было (может, теперь, когда «трудные времена», а может, и никогда – для создания образа). Только два старинных фонаря над барной стойкой: газовые, что ли, или керосиновые? На каждый занятый столик (из черных щербатых досок, казавшихся древними) ставили подсвечник с горящими свечами. Сейчас свечи были только на нашем столе, и мы оказались в неровном пятне дрожащего, уютного света, тогда как остальной зал пребывал в полном мраке – время главных посетителей еще не пришло. Вряд ли этот мерцающий огонек мог разглядеть с улицы даже самый глазастый или вооруженный супероптикой наводчик. Но Дед отреагировал моментально.

– Действительно, непорядок, сэр Майк, – сказал он, задергивая штору. – Исправимся, сэр Майк, и больше не будем нарушать законы военного времени.

Одноглазый Майк вновь улыбнулся и отошел. Дед, который наконец доел свою мамонтятину, блаженно откинулся:

– Фу-х, давно так не обжирался. Да нет, наверное, вообще никогда. – Он хлебнул из своей кружки «Кровавой Мэри», в которой кроме томатного сока, перца и других каких-то специй больше ничего не было. Но всякий раз, когда заказывали этот ржавого цвета коктейль, мы с Дедом чувствовали себя пьяными. По крайней мере, так мы думали до этого дня.

Дед принялся за «бледную поганку под маринадом» (на самом деле – грибной жульен), а Томас, который уже со своей «поганкой» расправился, продолжил:

– Не знаю, что тогда со мной случилось, но я очень разозлился на Гачика. Может, из-за «младенчика». А может потому, что в глубине души и сам уже не верил в Санта-Клауса. А все-таки очень хотел верить. Потому что если нет Санты, то и все Рождество уже какое-то… Ну, вроде как и не Рождество. И еще я совершенно точно знал, что музыкальное ружье в «Детском мире» стоит не пять марти, а целых двенадцать. Так что подлый Гачик хотел меня надуть. А игровая приставка, та, о которой я мечтал, стоила целых тридцать. Значит, Гачик был прав, что у моего отца на нее просто нет денег. И это почему-то казалось самым неприятным. Но такой гадкий расклад был возможен, только если не Санта подарил мне ружье. А если Санты вообще нет? От этих мыслей у меня прямо закипело внутри. Тогда я закричал: «Гад ты, Гачик, сволочь и обманщик! А Санта-Клаус все равно есть!» И ткнул его ружьем своим прямо в живот. Он аж пополам перегнулся. Наверное, не от удара, а от удивления, что такой микроб, как я, посмел против самого Гачика пойти!

– Бесстрашный юный Томас-Альбинос расправляется с хулиганом! – улыбнулась Милка.

– Как же, бесстрашный! Я от ужаса так дунул! Два квартала пробежал, прежде чем опомнился. Ну и дальше плетусь, дождь, лужи, ботинки уже все промокли. Ничего себе Рождество! А сам уже с нашей Рыбной улицы на Медную давно перебрался, к мосту подхожу. Я ж мелкий еще был, из Заречья в одиночку ни разу не выбирался.

– А как же в школу? – удивился Дед.

– Так я в нашей гимназии только с пятого класса, а до того в соседнюю с моим домом ходил. Вот мы с Милкой вместе там учились, в параллельных классах. Она ведь с Медной.

Милка кивнула, а Томас продолжил:

– Вот иду я и думаю: осталось только мост перейти, и тогда уж мне полный конец настанет. Мать узнает, уши надерет так, что никакому Гачику не снилось. А ей обязательно кто-то скажет, верняк, какая-нибудь старушенция увидит, а потом к моей мамочке: «Ах, госпожа Нада, ваш Томми такой самостоятельный, один в Город ходит!» Моя мама такой самостоятельности не прощает. Все боится, что с дурной компанией свяжусь. Ах, заречная шпана, испортят мальчика! Оттого и в гимназию меня устроила.

– Так и не шел бы через мост, никто ж не заставляет.

– А охота пойти. Ну в кои-то веки один все Заречье прошел. У нас ведь как считалось? Сходил один в Город – значит, взрослый уже. В общем, хоть и трусил, а пошел бы обязательно. Но тут ушастый Макс, как из-под земли, передо мной появился, – Томас замолчал и поглядел на Милку.

Я вдруг заметила, что его белые волосы потемнели от влаги. Не то растаял прилипший к ним еще на улице снег, не то он вспотел, хотя в «Таверне» было совсем не жарко. И поняла, что никогда больше не буду называть его Альбиносом, даже про себя…

– Милка, ты ведь его знаешь, Макса? Ну, то есть знала. Его в прошлый понедельник, в той, разбомбленной пятиэтажке плитой придавило. Насмерть…

Томас прикусил губу, я даже подумала, что он заплачет. Но нет, он сдержался и снова начал рассказывать:

– Так вот, появляется Макс, и спрашивает: «Ты чего ревешь?» А я все это время реветь и не переставал. Ну, я ему о ружье, о «Суперальбине», о треклятом Гачике. И тут выяснилось, что Макс как раз о таком ружье целый год мечтал. А Санта ему какой-то дурацкий кукольный театр подарил. Давай, говорит, махнемся: ты мне ружье, раз оно тебе без надобности, а я тебе театр.

Сперва-то я сомневался: куклы – это тебе не компьютерная приставка. Но Макс меня к себе затащил, и я сразу понял, что театр – это действительно не приставка. Потому что театр этот был как… чудо. Да, по-другому не скажешь. Зеленя такая ширма, довольно высокая, и куклы: маленькие на три пальца надеваются, побольше – на всю ладошку. Чиполлино, Пиноккио, Пьеро, Страшила, – кого там только не было. И еще декорации. Из картона, фольги, какого-то пластика. Я увидел – и все. Макс получил ружье, а я – свой театр. Вот, думаю, дурак, такое сокровище за глупый пугач отдает. Но у каждого, видно, своя мечта. Мы с Максом театр в коробку собрали и потащили ко мне. Вдвоем, коробка-то не маленькая. И тяжелая. Я уже ничего не свете не боялся. Подумаешь, какой-то Гачик! Он, кстати, и не тронул меня потом. Сказал, что уважает таких отчаянных малых. А сам на представления к нам приходил почти всегда, хотя и говорил, что это малышовое развлечение.

– А что, были и представления? – я так поразилась, что случайно выплеснула из кружки воду на черные доски стола, попыталась в темноте вытереть черной салфеткой.

– Почему были? И сейчас идут. Особенно когда в бомбоубежище сидим. У нас целая труппа из трех человек: я и двое соседских третьеклассников. Так мы моей сестренке и другой малышне каждый раз что-нибудь показываем, чтобы не скулили во время тревоги. Они уже и сами понемножку в артисты пробуются. Только жаль, премьер давно не было.

– Кукол не хватает? – предположил Дед.

– Да нет, кукол я уже давно наловчился делать, это у меня нормально так получается. И Милка вот помогает. А вот тексты писать не могу – хоть убейте! Марта, а может, у тебя получится? Все-таки победитель литературного конкурса и писательская дочка.

Я смутилась, будто меня на самозванстве поймали:

– Не знаю я, Томас, никогда не пробовала. У меня же в основном стихи.

– А и что с того, что стихи. Можно и в стихах. Алешка вон и в стихах, и так придумывал, у него получалось.

– Какой еще Алешка?

– Как какой? Вы ж с ним приятелями, вроде, были. Он в том году в нашем классе учился, когда русские школы позакрывали.

– Алекс что ли? – поразилась я второй раз за полторы минуты.

– Ну да, он же на нашей улице жил, в соседнем с моим домом, пока… все это не случилось. Мы его во дворе никогда Алекс не звали, только Алешка. Он здорово придумывал, – Томас вздохнул.

– А что ж, Гачик больше на представления не ходит? – спросила я, чтобы хоть как-то нарушить вдруг повисшую тишину.

– Так сама подумай, ему ж сейчас лет восемнадцать-девятнадцать, у него свои дела, взрослые.

– Может, на передовой?

– Может, и на передовой, давно не видел.

– А может, и не на передовой. Про него всякое болтают, – вмешалась Милка. – Будто с контрабандистами связался.

– Гачик мог, он же и в детстве со шпаной водился. Только он все-таки хороший парень. Ну а я тогда, после этой истории с обменом подарками в Санту поверил. Ведь он сделал все в тыщу раз лучше, чем я просил.

– И до сих пор веришь? – усмехнулся, но как-то не обидно, Дед.

– А ты сам, ты веришь? – чуть ли не хором и совершенно не сговариваясь, спросили я, Томас и Милка.

– Теперь уже не знаю. А поверил четыре года назад.

И Дед начал рассказывать.

Рождественская история Деда

– Обычно ведь как? Пока маленький, в Деда веришь, а становишься старше, и элементарная логика подсказывает, что взрослые это все придумали.

– Постой, постой! Дед, в какого еще деда? Ты чего нас путаешь? – встрял Томас.

Дед вдруг смутился и замолчал, а я сразу все поняла. Томасу и Милке пришлось объяснять:

– А чего тут такого? Дед же из Синереченска, там русских больше половины. А у русских – Дед Мороз, а не Санта-Клаус, отсюда и Дед. Не тот, который наш Александр, а сказочный, с подарками. Да?

– Ну, да в общем, – Дед помялся почему-то, но продолжил. – А у меня как-то все наоборот получилось. Не верил я ни в волшебного Деда Мороза, ни в Санта-Клауса. Знал, что подарки папа и мама под елку кладут. Меня устраивало. К тому же и подарки всегда были хорошие, какие просил. Но тут этот соседский парень, Мишка.

– Русский, что ли? – опять вклинился с вопросом Томас. – У нас такого имени нет.

– Ну русский, русский! Ты что думаешь, все русские – черти с рогами?

– Нет конечно, мы же дружили с Алешкой! Просто интересно, а ты злишься почему-то.

Дед опять умолк, его не торопили.

– Ладно, не злюсь я. А ты не перебивай. В общем, Мишка тоже постарше был, чем я, как ваш Гачик, наверное. И такой же привязчивый. Только со шпаной не водился, наоборот, весь из себя отличник, шахматный победитель, гордость школы и радость родителей. Элементарная логика подсказывает, что и сидел бы со своими шахматами, но нет! Как прицепится такая радость, не знаешь, как и отделаться. Вот и прицепился как раз перед Новым годом. Дурак ты, говорит, что в Деда Мороза не веришь. Мишка с ним лично знаком – и тот его главное желание выполнил. Он, видите ли, до третьего класса учился плохо. В смысле не на одни «девятки» и «десятки». А для его отца все, что меньше, все равно что нуль!

– Во зануда! И как с такими родителями только ужиться! – изумилась Милка.

Дед усмехнулся:

– Вот и Мишка уже измучился. А тут как раз полугодие закончилось, табели выдали, а у него половина «восьмерки». Он от ужаса, что отец теперь совсем запилит, домой не пошел. А пошел на озеро, просто так, слоняться. Вот и послонялся. Рассказывал, что снега в тот год полным-полно было. Он мерил сугробы ботинками, бродил вокруг да около, пока другие счастливцы со своими итоговыми «шестерками» да «пятерками» крепость на озере строили и снежные бои устраивали. Замерз совсем, а ни к ребятам, ни домой не хочет. Для одноклассников он – ботаник заученный, а для отца – тупица и позор семьи.

Ходил он, ходил, и набрел на старый дом, которого никогда раньше не видел. Удивился, откуда взялся. А дверь, смотрит, приоткрытая. Он еще больше удивился: кто же в мороз дверь не закрывает. Ну и вошел, хотя уж ему-то, мальчику домашнему, всегда твердили: не разговаривай с незнакомыми, не заходи в чужие дома. Всякое может случиться! А он зашел, значит, вопреки самой элементарной логике. И сразу увидел этого, Деда. Ну, сначала-то он не понял, что это Дед, решил: просто старик. Нестрашный такой, седобородый, в ковбойке. И в комнате совсем не холодно, хотя дверь нараспашку. Комнату эту Мишка тоже описал: небольшая, дощатый стол, за которым Дед сидит. На столе – чайник горячий электрический. Часы с маятником на стене. Мишка даже испугался, когда из них кукушка выскочила и давай куковать. Никогда таких раньше не видел, только в фильмах. Да и прокуковала она двенадцать раз. Не то полдень, не то полночь, хотя на самом деле было часов пять вечера. Мишка даже на часы свои электронные посмотрел. А они не ходят. Он за мобильник, а сети нет. Вот тогда ему не по себе стало, – так он рассказывал.

Да уж, кому хочешь от такого не по себе станет. А тут еще окошки эти: глянул он в окно, а там ни озера, ни коттеджей, что вдоль берега, ни их двенадцатиэтажки, которая оттуда хорошо должна быть видна. Только бесконечное снежное поле. Снег на солнце так и сверкает. А какое солнце в пять часов вечера в конце декабря, когда дни самые короткие?

Мишка от ужаса онемел и шагу ступить не может. И тут старик говорит: «Ну что же ты, Михаил, растерялся? В мой дом могут попасть лишь те, кому это по-настоящему нужно. А если попал, проси, что хочешь. Только не зарывайся». Голос у старика такой спокойный, что Мишка почему-то сразу перестал бояться. И зарываться тоже не стал: попросил, чтобы отец его больше за оценки не ругал и еще чтобы научиться в шахматы хорошо играть. А то отец всегда выигрывает у него, а потом насмехается. Старик похвалил Мишку за то, что не потребовал себе миллион баксов или талант какой-нибудь необыкновенный. И пообещал, что так все и будет.

А дальше… Мишка уже в больнице очнулся. Так что родителям не до упреков было. Потом говорили, что он устал, пока вокруг озера круги нарезал, присел под сосной и заснул. Мороз хоть и не сильный был, а все же мороз. Хорошо, что его мальчишки большие случайно нашли, а то мог бы и насмерть замерзнуть. А так ничего страшного, только лицо и ноги немного поморозил, но безо всяких последствий. Через два дня его из больницы уже выписали. Про дом и старика, конечно, никто не поверил. Говорили, приснилось ему это, пригрезилось, с замерзающими часто так бывает. Он сначала и сам так подумал. Но после Нового года сели они с отцом в шахматы играть – и Мишка сразу выиграл, первый раз. А потом никогда больше не проигрывал. А через год стал чемпионом Республики среди юношей, а ему ведь только одиннадцать исполнилось. Ну и за оценки его больше не пилили. Потому как меньше «девятки» он не получал. Тогда Мишка и понял, что старик был Дедом Морозом.

– Значит, никто ему не поверил, а ты поверил, несмотря на всю твою элементарную логику, – усмехнулась Милка.

Я посмотрела на ее насмешливо вскинутые брови, на освещенное ломким огоньком свечи лицо и вдруг подумала, что она красивая. Такие густые и темные косы, огромные, кажущиеся черными в полумраке глаза, да и эти брови… А как-то все привыкли: толстушка и толстушка. А Дед? Он-то, наверно, еще просто не успел ни к чему привыкнуть за четыре месяца. Неужели и Дед может посмотреть на Милку моими глазами?

– Черт, свечка на меня капает, – я неловко переставила подсвечник на другой конец стола, и угол, где сидела Милка, стал совсем темным. К счастью, никто, кажется, моей хитрости не заметил. Милку и Томаса больше занимала история Деда, чем якобы капающая свечка.

– Так что, неужели поверил? – снова поинтересовалась Милка из темноты.

Дед пожал плечами:

– Сперва-то, конечно, нет. Как такому поверишь! Тем более Мишка рассказывал, что потом сколько ни искал этот домишко, так и не смог найти. И специально под Рождество и новогодние праздники ходил ведь, а ничего! Ну вот, и я не верил, а потом случилась беда. У отца моего. Я не буду рассказывать какая, ладно?

Все торопливо согласились, знали же, что отец у Деда умер. Да и без того бед хватало. Хотелось не о плохом, а о сказке.

– Ну я и решил: если есть на свете человек, которому очень нужно сегодня чудо, так это я. И пошел искать Деда Мороза, тем более что до Нового года три дня оставалось.

– И нашел? – не выдержал Томас.

– Представь себе – нашел. Пошел вокруг озера, вышел к домику. Все, как Мишка и рассказывал. Только я уже не боялся. Дед сидел за столом, знал, как меня зовут и зачем пришел. Представляете, я и рта открыть не успел, а он мне: «Здравствуй, Александр. Знаю о твоей просьбе, но помочь не могу!» Я просто… Ну даже не знаю! Если бы не нашел Деда, тогда ладно, Мишке ведь и правда примерещиться могло. В конце концов, элементарная логика подсказывает, что никакого особого чуда с ним не случилось. В шахматы он и до этого хорошо играл, да и учился лучше всех в классе, просто у папочки его заморочки всякие были. А тут Мишка стал старше, увереннее в себе, потому все и начало получаться.

Но дом – вот он, Дед – передо мной. Значит, признал, что очень мне нужно чудо. А исполнить не хочет. Это же в тысячу, нет, в миллион раз обиднее! Я чуть ли не со слезами спрашиваю Деда, почему. А он говорит, что на такие чудеса, которых я хочу, способны только сами люди. Ну или не способны. Так что отец, он только сам может выбраться. И у него, наверно, получится, потому что знает же он, какой у него сын, как любит его – и как ждет. Тут мне стало полегче. Вроде как не совсем зря я к Деду пришел. А когда совсем уже собрался уходить, он и заявляет, что желание-то и не отменяется. Мне тогда только одно нужно было, чтобы отец вернулся, ни о чем другом я и думать не хотел. Вот и попросил первое, что в голову ударило: чтобы никакой мороз никогда мне не был страшен. Кое-какой смысл в этом был: не хотел я, чтобы меня, как Мишку, под деревом замерзающим нашли, а потом говорили, что все это мне в бреду привиделось. Правда ни снега, ни мороза в тот год и не было, но все-таки зима же!

– И что? Ты-то не в больнице очнулся?

– Нет, не в больнице. Вышел из дома – и к себе. А там мама в слезах. Я так испугался, а она: «Что ты, что ты, теперь уже все хорошо, папа скоро вернется!»

– Значит, помог Дед? Или напрасно надеялись? Ты же говорил, что отец умер? – нарушила я опять воцарившееся молчание.

– Что ты! Совсем не напрасно. Тогда и впрямь все хорошо получилось, просто чудо какое-то. Только не чудо и не Дед: отец действительно сам. Не один, конечно, отец, там и другие, – Дед на мгновенье запнулся, – люди участвовали. Когда он вернулся, я всем про Деда рассказал. И ему, и маме, и гостям – целый дом народу собрался, чтобы отметить возвращение.

– И как, поверили?

– Не-а! Хотя мне-то все равно было, главное – отец дома, живой. Одни говорили – выдумываю. Другие логическое объяснение искали, вспомнили даже, что на берегу озера старый рыбак жил в лачуге, а недели три назад помер, а дом его снесли, потому как никому не нужен. Вот вроде как я к нему на огонек и зашел. Ну а отец сказал, хочет верить человек в Деда Мороза – пусть верит. Знаете, ко мне ведь и прозвище это тогда привязалось. А еще – с тех пор я вообще никогда не мерзну!

– То-то даже в мороз без перчаток ходишь!

– Да я и без куртки могу! Не верите?

– Верим, верим! А Мишка этот часом не Михаил Громов, что прошлой весной чуть не стал чемпионом мира по шахматам? А через годик-другой наверняка станет! – неожиданно спросил Томас.

– Он, а как ты догадался?

– Да я ж шахматы обожаю! Ух ты, повезло тебе, Дед, с самим Громовым в друзьях! Только странно, вроде бы он из Райана, а не из Синереченска. Я про него много чего читал и в специальном журнале шахматном, и в инете. И партии его лучшие разбирал. Эх, еще немного, и он этого заносчивого Штокмана сделал бы! Ну ничего, скоро матч, отыграется!

Ну надо же, наш Томас увлекается шахматами! Кто бы мог подумать? Хотя почему бы и нет? Как, оказывается, мы мало знаем друг о друге.

– Так что же там с Райаном, не знаешь?

– Да все просто. Родители у него развелись и разъехались, когда Мишка маленький еще совсем был. Мать в одном городе, отец – в другом. А Мишка то там, то там, потому как оба над сыночком тряслись. Он, бывало, в школу ходит полгода в Райане, полгода в Синереченске.

– Да, что-то такое мне о нем попадалось. Хотя… Ну да ладно, все равно не помню точно! Интересно, где он теперь? Что делает? Сперва вон как им гордились: еще бы, гражданин Республики чуть не стал чемпионом мира по шахматам. А теперь молчок, потому как русский…

– Он вроде бы в Берлин уехал учиться? – это уже Милка. Надо же, и она в курсе шахматной жизни. Нет, я, естественно, тоже о Громове раньше слышала, но без таких же подробностей.

– Уехал. А потом вернулся. Сказал, не могу быть далеко, когда на родине – война, – как-то резко, даже зло откликнулся Дед. – В Райан его не пустили, сказали: теперь ты не чемпион и почетный горожанин, а оккупант. Убирайся, сказали. В доме твоем теперь другие люди живут, добропорядочные граждане из Синереченска. Он туда и подался. Там мать и отец наконец съехались, потому как в Райане теперь русским не жить. Ну а Мишка в артиллерию армии РОСТ пошел воевать. Вот так.

И снова навалилась на наш до этого веселый уголок в темной таверне невеселая тишина. Молчал Дед, молчали Милка и Томас. И я молчала. А что тут скажешь, если даже мне, меньше всех из нашей компании знавшей о шахматных достижениях Республики, сделалось горько и обидно. Все же и я про Громова слышала, а теперь, значит, бывшая гордость Республики стреляет по Городу из своей артиллерии.

– Откуда знаешь? Может, вранье все, сплетни? – нарушил, наконец, тишину Томас. Для него, видно, Громов и правда звезда, не хочется разочаровываться.

Дед в который уж раз за этот вечер вздохнул:

– Не вранье! Мы с ними по электронной почте переписываемся. Когда он в Берлине был, и до этого, когда в Город учиться поехал, и когда со Штокманом играл. Ну, переписывались, точнее. Я, когда к Марте прихожу, если инет работает, первым делом к компьютеру. Только давно уже писем нет. Последнее в ноябре еще получил…

– Дед, зачем сразу о плохом думать? С интернетом вон как хреново, – заговорила Милка. – И там, у них, наверное, тоже. Да и времени писать на войне мало. А может, не хочется.

– Может и не хочется. Я вот что… Томас, только честно скажи, что думаешь, не надо меня успокаивать! Мишка – человек известный, – Дед аж перегнулся через стол, чтобы разглядеть лицо Томаса. – Если что, ведь сказали бы уже про него, как ты считаешь?

– Сказали бы, ясное дело! Права Милка, мало ли, почему не пишет. Жалко только, что нового матча не будет. Хотя вдруг к августу война уже закончится и будет все как раньше.

Говорят, что чужая зевота заразительна. Вздыхания, как выяснилось тоже. По крайней мере, я от Деда заразилась, тоже вздохнула:

– Хорошо, если закончится. Только как раньше уже не будет.

– Ну пусть не как раньше, лишь бы закончилась! – снова заговорила Милка. И тоже вздохнула.

– Ладно, – вмешался Томас. – Развздыхались тут, как старые деды и бабки. А у нас только один Дед, вот он пусть и вздыхает. Милка, теперь твоя рождественская история. Рассказывай!

Рождественская история Милки

– Это случилось два года назад, я уже здесь, в гимназии училась, в пятом классе. Помните, когда к рождественскому балу пятых-седьмых классов готовились.

– Ага! – сказали хором мы с Томасом.

– Тогда еще все проголосовали, что без карнавальных костюмов на бал пускать не будут. Ну вот, а у меня никакого карнавального костюма. Маму в начале декабря уволили, точнее, та фирма, где она работала, обанкротилась. И даже зарплату за последние два месяца не заплатили. В общем, денег нет, а на бал хочется ужасно.

Тут я не выдержала:

– Погоди, Милка! А в чем проблема? Деньги ни при чем, разве сложно самой что-нибудь смастерить? Тем более тебе! Ты же шьешь классно, все знают.

– А ты вспомни свой-то костюм. Сама смастерила?

Ну я вспомнила, конечно, как тут забудешь. Костюм у меня был классный: девчонки-волшебницы из популярной детской книжки. Особенно волшебная палочка, которая устраивала фейерверки, превращала специально прилагавшуюся шкатулку в усатую мышь и даже пела моим голосом. Понятно, сам такой костюм не сделаешь – папа где-то достал, пообещал, что ни у кого такого не будет. Ни у кого и не было! Наверняка, первое место бы занял, если бы не Леди Икс.

– Вот то-то! Я в гимназии первый год, и так все «толстуха» и «толстуха», а по углам кое-кто и голодранкой называл. Да ладно тебе, Марта, спорить! Что я, не слышала, что ли? А тут я еще в самоделках на бал явлюсь. Совсем запрезирают! Ты подумай, подумай, много ли было таких вот самодельных костюмов? Нет, в основном супертехнологии, как твоя волшебная палочка!

– Что за палочка-то? – недовольным голосом поинтересовался Дед. Ему, видно, не нравилось, что он не в теме.

– Ай, да какая разница! – мне вдруг стало нестерпимо стыдно и от этого пришло раздражение. – Милка, ну зачем ты так? Кто запрезирал бы? Я бы не запрезирала.

– Ты бы – нет. Но и дела тебе до меня не было. Ни тогда, ни потом. Молчи, не спорь. Это же правда. А ведь таким, как ты, и костюмы никакие особенные не нужны. У тебя и так все, что надо! Папа – писатель, богатый и знаменитый. Брат старший, по которому полгимназии сохнет. А главное – ты сама. Я ведь завидовала тебе всегда, Марта. Не потому что деньги там или папина слава. Ты сама такая, ну… Не как другие. Видно всегда было, что если бы папа твой и не богатый, и не знаменитый был, для тебя он лучше всех. А Александр? Он же не просто заботится о тебе, он слушает тебя, уважает. И еще у тебя талант, свой, собственный. Ты когда вырастешь, никто не будет говорить, что Марта – дочь того самого Андрея Даба. Ты сама по себе Марта Даба. А мы еще гордиться будем, что с тобой в одном классе учились. Когда вырастем.

– Если вырастем, – буркнул Томас. – Слушай, история же про Санту, а не про Марту. Глянь, совсем смутила ее. Она сейчас сквозь пол прямо на снег провалится!

Я обалдела. Оказывается, все это время за моей жизнью кто-то наблюдал, оценивал ее, восхищался или даже завидовал. И не кто-то, а Милка, Милка-толстушка.

– Так вот, дело было совсем уже перед каникулами. Сижу я в актовом зале, зубрю ботанику. А там как раз елку наряжают и все дела. Прямо как мы сегодня… Я как на елку гляну, про бал и костюм вспомню – сразу никакого настроения. Хоть плачь. Вот, думаю, сейчас еще один «неуд» за фотосинтез получу. И плевать на это, если на бал пойти невозможно. И на ботанику эту дурацкую плевать. А тут вдруг кто-то меня за плечо. Смотрю – Силик.

– Директор, что ли? – удивился Дед.

– Директор. Я тоже удивилась. И испугалась, ясное дело. Чего от меня директору нужно? Давай ему про ботанику, про то, что оценку надо исправить, а то неудовлетворительная в полугодии получится. А Силик и говорит: «Вот и здорово, что я тебя нашел». Тут уж я совсем растерялась, директор радуется, что ученики его гимназии неуды получают. А он, оказывается, меня искал, думал, я уже домой ушла. Говорит, что очень я ему, представьте, понадобилась. Потому что Вилис, модельер от Бога, он тогда только-только гимназию нашу окончил и уже в каких-то конкурсах призовые места позанимал… Помните Вилиса-то?

Мы закивали, помним, мол, давай рассказывай дальше. И только Дед опять недовольно хмыкнул, он ведь понятия не имел, о чем мы говорим.

– Вилис этот самый обещал какие-то необыкновенные костюмы для Санты, гномов и Белоснежки на праздничный спектакль. Все уже есть, и модели разработаны, и материалы, только помощники ему нужны. Нанимать профессионалов для гимназии слишком дорого, а старшеклассницы безрукими оказались. И вот Силик просит меня помочь, потому что знает, что я хорошо шью. И откуда, спрашивается, узнал, до сих пор не пойму.

– И что, шили с самим Вилисом? – непонятно, чего больше было в голосе Томаса – восхищения или плохо скрываемой тревоги.

– Ага! В школьной швейной мастерской, когда никого не было. А больше – в каптерке, где сейчас Черный Иосиф живет. Вилис – он такой веселый выдумщик, там ведь не просто костюмы были.

– Да уж, гномы не хуже моей волшебницы колдовали. Неужели Вилис и технические навороты сам конструировал?

Милка гордо улыбнулась, будто не просто шила да подшивала, а сама и говорящий сундук, где исчезла злая волшебница, и шапку-невидимку придумала:

– Ага, сам! А я помогала. Вилис еще сказал, что у меня рука легкая, глаз точный и фантазия предметная.

– Это что еще за предметная фантазия такая? – теперь уже явно чувствовалось, что Томас раздражен и недоволен. Чего это он?

Я вмешалась, чтобы разрядить обстановку. Да и интересно было, что дальше:

– Ладно, про гномов и Санту ясно. А как же ты? Пошла на бал? Прости, но если честно, я тебя не помню.

– Да чего уж там – прости. Я ж говорила, что тебе до меня дела не было. Но меня ты, конечно же, помнишь. И все помнят, – в полутьме лицо Милки вроде как засияло загадочным внутренним светом. – Мы с Вилисом и мне костюм тогда сшили. Леди Икс – это была я!

Я выронила вилку, которую просто так крутила в пальцах, и она грохнула по пустой тарелке. Что-то грохнуло и у Томаса. Я повернула голову. Он сидел с открытым ртом, уставившись на Милку, будто видел впервые. Только через несколько секунд я сообразила, что рот открыт и у меня. Облизала вдруг пересохшие губы. Та загадочная особа в длинном старинном платье и закрывающей лицо вуали. Никаких фейерверков и спецэффектов. Все были потрясены, и никто не узнал. Потом долго гадали, кто бы это мог быть. Сошлись, что кто-то из самых старших, из семиклассниц.

Папа тогда еще сказал, что у незнакомки этой удивительная недетская стать и легкий шаг. Что она вовсе не Золушка на балу, а скорее героиня лермонтовского «Маскарада» или Прекрасная Дама Блока. А вот поди ж ты, получается, что все же Золушка. Только вот принца не оказалось, хотя тогда на эту роль, наверняка, многие мальчишки согласились бы. Но не все же принцы. Я тоже посмотрела на Милку по-новому. И вновь подумала, что она красивая. И не толстая вовсе, а высокая и, как говорил папа, статная. Я перед ней просто цыпленок, наверное. Последняя мысль меня совсем не порадовала. Я глянула на Деда. Он явно забавлялся, глядя на мое и Томаса замешательство. И все же досадно ему было – сам-то он оценить рассказанную Милкой историю не мог. Так и сказал:

– Ну вас, ребята. Дураком себя чувствую. Эх, Милк, жаль, что я тебя тогда не видел!

– А по мне, так хорошо, что не видел, – пробормотал себе под нос Томас.

Честно говоря, я с ним была совершенно согласна.

Моя рождественская история

– Чего молчишь? Твоя очередь! Мы же рассказывали, теперь ты! – требовательно заявил Томас.

Вот и настал этот момент, которого я так боялась.

Томас на сто процентов прав. Чем я лучше их? Ребята же поделились сокровенным. А ведь, наверное, тоже было не просто. А мне, – мне было интересно их слушать. И теперь я знаю их лучше и ближе, даже Деда, теперь они для меня особенные люди. Друзья. Раньше был один Дед, а теперь Милка и Томас. И о жизни я больше узнала, о той, что существовала как-то отдельно, что ли, от меня. О том, что может не оказаться денег на рождественский подарок, что родители могут остаться без работы. Все, что для меня всегда было привычным, как снег зимой и трава летом, как папина любовь и хороший обед каждый день, для других почти сказка. А может, и не почти. А я-то думала, что до войны и бед никаких не было.

И чтобы не разрушить то, что едва наметилось, молчать нельзя. Но как же страшно, как больно говорить. Моя история – она совсем не сказочная нынче, когда сказку убили. Когда Дина убили. Я с непонятной надеждой глянула на глухо задвинутую штору, в глазах зарябило от черепов и костей…

– Марта, ты чего? – увидела над собой тревожные, расширенные глаза Деда.

– Марта, я идиот, и чего привязался! Не надо ничего рассказывать. Только не плачь, – это уже Томас. И Милка смотрит на него почти зло.

Я взяла салфетку, вытерла лицо, проглотила шершавую боль в горле:

– Не нужно ребята. Вы ни при чем. Я расскажу – когда-то все равно надо. И лучше вам, потому что все равно больше и некому… Понимаете, у меня был самый лучший рождественский подарок на свете. Теперь его нет, а значит, нет и Рождества. В сочельник, как раз двадцать четвертого декабря, родился Дин.

Ребята сидели хмурые, потупившиеся. А я уже сделала первый шаг, переборов боль и слезы. Дальше пошло легче:

– Мне было четыре, когда он родился. Я еще не знала, откуда берутся дети. И мне никто еще не объяснял, я ведь даже не поняла, что мама беременная. Брат, правда, что-то намекал, хихикал, но не доходило до меня. В тот год перед Рождеством все было не так. Мы с папой и Александром только елку наряжать начали, а тут все вдруг засуетились, забегали. Мама лежит, стонет. Потом врачи приехали, я их в детстве боялась – жуть.

В общем, увезли маму, отец тоже с ней уехал. Я в слезы: решила, что мама больше не вернется. Александр меня утешает, говорит что-то про какого-то ребенка, вроде как мама скоро дома будет – и не одна. А что мне какой-то там чужой ребенок, я сама ребенок! Мне нужны мама и папа, а их нет. Мама заболела, теперь, может, вообще умрет. У всех праздник, а мы одни. Потом, правда, бабушка приехала.

Плакать я перестала, не очень-то у нее поплачешь. Только еще тоскливее сделалось. Решила, что всегда теперь так будет. И время так долго тянулось. Перед праздником оно всегда, конечно, тянется. Только по-другому. Ждешь подарков, радости, а тут будто и ждать уже нечего. Да бабушка еще: «помой посуду, убери в комнате, пора привыкать, теперь ты уже не младшая…».

Ближе к вечеру отец вернулся, счастливый такой. Ворвался в дом без шапки, волосы в снегу, ботинки грязной жижей облеплены. И прямо в них – в комнату. Я кричу, плачу: «Папочка, папочка, где же мама?» А он меня на руки и вверх подкидывает, прямо к люстре, и тоже кричит и плачет, только, я тогда поняла, не от горя – от радости плачет: «Мальчик у нас, мальчик. Четыре девятьсот! Богатырь!» А я все успокоиться не могу, да еще боюсь, что он меня на пол уронит, ведь совсем же сумасшедший. Какой я ему мальчик, и что такое «четыре девятьсот»? А тут еще бабушка прибежала из кухни – и тоже в слезы.

В общем, мы втроем плачем, только Александр в сторонке невозмутимый стоит. А потом и говорит: «Может, хватит? А то Марта сейчас вся от слез растворится, и будет, папа, у тебя опять только двое детей, а у тебя, бабушка, одни внуки-разбойники, и некому станет бантики завязывать». Мы потом столько раз это всё вспоминали и рассказывали – маме, Дину, друг другу.

А тогда они спохватились, что напугали ребенка, стали успокаивать. Папа объяснил, что у меня братик родился. А я не понимаю: как это так – родился? Только что никого не было, и вдруг родился. Ну, папа мне и рассказал, что Санта решил такой хорошей девочке, как я, сделать самый замечательный подарок – младшего брата, потому что старший у меня уже есть. И вот с первой зимней метелью, на снежном вихре, как раз в сочельник, прилетел Дин. Он еще совсем маленький и слабый, а потому остался с мамой в больнице, чтобы немножко окрепнуть. Но уже совсем скоро они оба приедут домой. И это настоящее рождественское чудо, потому что новая жизнь – это всегда чудо.

Тут Александр попытался было что-то возразить. Тогда я не поняла, ну а после догадалась. Он сказал папе, что про снежинки и метель тот все наврал. И начал объяснять, откуда дети берутся. Но папа отправил его на кухню – помогать бабушке готовить рождественский ужин.

Это было самое лучшее Рожество в моей жизни. Я ждала уже не игрушек, а маленького брата Дина, который чудо. Папа был такой счастливый, что даже пел. Вообще-то петь он не умел, страшно фальшивил. А тут – целые арии. Александр и бабушка хохотали! И я с ними за компанию.

На следующий папа поехал в больницу. А потом мы втроем отправились на каток. Знаете, тот, искусственный, за Соленым озером. И с тех пор на Рождество ходили на этот каток – такая появилась традиция. На следующий год уже и с мамой. Она знаете как катается! А когда Дину исполнилось три, ему подарили коньки, и мы ходили уже все вместе.

Опять заскребло в горле. Я собрала все оставшееся мужество и сказала последнюю фразу, самую трудную:

– Теперь уже не пойдем. Дина нет. Папы нет. Каток в зоне РОСТ. Значит, и Рождества нет, и Санты тоже.

Тишина стала густой и звенящей. Слезы сами полились из глаз.

– Вот видите, лучше бы не рассказывала, только настроение всем испортила, – я вновь уставилась на шторы с черепами.

Дед бухнул кулаком по столу, крикнул:

– Майк, одноглазый! Сюда, быстро!

Хозяин таверны подскочил немедленно:

– Чего еще изволят юные господа?

– Господа изволят пиратского рома, самого крепкого, из бочонка номер семь! – сказал, как отрезал, Дед. Я даже сквозь никак не высыхавшие слезы удивилась: что это еще за бочонок? А главное, Дед сроду ни с кем в таком тоне не разговаривал.

Однако Майка тон Деда, похоже, не испугал, – скорее возмутил:

– Детки! Вы что, совсем с дуба рухнули? Какой ром, вам же лет по тринадцать небось, не больше!

– Думаете, денег у нас не хватит? – Дед набычился и, кажется, всерьез разозлился.

– Да при чем тут вообще деньги! Прав у вас на это не хватит. Да и не рано ли алкогольничать начинаете? Вырастите сперва, до двадцати одного года доживите.

– А если не доживем? – подала голос Милка. Я сообразила, что совсем недавно что-то подобное говорил и Томас.

А Майк прямо-таки оторопел:

– То есть, как не доживете? Что ты хочешь этим сказать, девочка?

– А то. Ночной обстрел, например, или снайперы. Мы с Томасом в Заречье живем, а там по три раза в неделю бабахает, сами знаете. А Марта в школу на трамвае добирается. Слышали, наверное, что на днях случилось? Так вот, она как раз в том самом трамвае была. Вполне может получиться, что мы пиратского рома никогда в жизни так и не попробуем. Это что, справедливо, по-вашему? Сами-то наверняка прикладываетесь. А мы чем хуже? Только тем, что родились, когда взрослые совсем уже с ума посходили, не могут жить без войны, по-нормальному.

Вот так Милка!

Майк сел за соседний столик и уставился на нас. Лица его почти не было видно, но я все же заметила, что он снял черную повязку. Так и смотрел, в оба глаза. Что уж там такого он увидел, не знаю. Но вдруг сказал:

– Ну и черт с вами, раз так жить торопитесь. Может, и правильно. Только понемногу, а потом сразу расплатиться – и на воздух, пока не развезло. Мне здесь проблемы не нужны. Да и пора уже вам, скоро серьезные люди собираться начнут.