Я уже выступала перед большой аудиторией. Но теперь предстояло читать стихи на огромном стадионе. Трибуны, переполненные людьми (в основном детьми, но не только, конечно), уходили куда-то высоко-высоко. В гостевой вип-ложе – одни взрослые. Президент Республики Лупеж улыбался, будто даже и не губами, а своими ставшими знаменитыми на весь мир огромными рыжими усами. Американская госпожа Тод, бородавчатая жаба, скалила зубы. Тоже улыбается, сволочь. А ведь совсем скоро она будет вручать мне награду…

Все это я видела как бы в двух вариантах: маленьком, еле различимом, но реальном – и огромном, на мерцающем мониторе. Таких по стадиону было развешано несколько. На них же показывали и прямые включения из разных стран: празднично одетые люди говорили слова о мире, дружбе, любви, желали нам, детям осажденного Города, мужества в борьбе за свободу – и веселых праздников.

Я видела – многие взрослые на стадионе вытирали глаза. Но меня эти слова почему-то не трогали. Ни глазастая девочка с косичками, говорившая, что ее родной город Сараево хорошо помнит войну и осаду. Ни веснушчатый мальчик из Ольстера, читавший забавные стихи про котенка, ни чернокожий парень лет шестнадцати в ослепительно белом костюме из уже не помню какого города – какой страны, вещавший что-то против насилия.

Не знаю, почему я была так равнодушна. Может, из-за того, что речи «далеких друзей» переводил торжественный, толстый какой-то, мужской голос. Может, просто волновалась перед своим выступлением. А еще мне вдруг вспомнились мои вчерашние знакомцы из поселка беженцев – им-то никто мира, мужества и счастливых праздников даже и не желал. Но главное, эта жабища Тод, которая вот-вот будет обнимать и целовать меня, как других ребят-победителей.

И вдруг на экране я увидела себя. Сначала – в полный рост: новая коротенькая юбочка из синего бархата, золотистая с искрой рубашка. Потом лицо – крупным планом, показавшееся совсем чужим – спокойное, даже безмятежное, словно и не бродят в голове путаные мысли, словно не стали сухими, как корки, губы.

За полчаса до начала церемонии я случайно услышала разговор распорядителя праздника с нашим известным певцом, который должен зажигать публику. Специально для этого приехал из Германии, куда перебрался еще до войны. Но на концерте изображал из себя патриота, разделяющего все тяготы с народом. Говорили они обо мне. Артист смешно причмокивал губами:

– Чудо-девочка. Просто идеальный образ! Символ борьбы маленького и гордого народа за свою независимость. Чистота и невинность. Все при ней – и внешность, и талант. Да и биография подходящая.

Мне стало горько и противно – но одновременно приятно, что красавчик Матис, песни которого я так любила пару лет назад, хвалит меня. И от этой смешной гордости – еще противнее. Теперь Матис радостно кивал мне: не молчи, начинай. Мое-чужое лицо на мониторе качнулось и приблизилось. Странное ощущение – заглянуть в собственные глаза, когда не смотришься в зеркало.

Я вздохнула, облизала губы – и начала. Голос размножился от всяких усилителей и технических средств – и тоже казался чужим.

Стихотворение это, «Синий десант», я написала три дня назад. Вчера в нем были бы и другие имена….

Молчание. Молчание, молчание… Тишина такая оглушительная, что в ней тонешь и захлебываешься. Из-под закрытых век текут слезы. Я плачу – по Дину, которому вчера исполнилось бы восемь. По Роберту из седьмого «С», по другу Томаса – Максу. По незнакомой мне русской девочке Соне и малышам из детского садика в Заозерье. Да, и по ним тоже.

А потом тишину прорвало: аплодисменты, какие-то выкрики… Опасливо, не желая увидеть себя, глянула на экран. Но меня там не было, по экрану проплывали лица тех, кто сидел на трибуне – такие разные лица. И так много слез, не сдерживаемых, не прикрываемых платками или ладонями. А некоторые не плакали, просто оцепенело смотрели в пространство. Почти у каждого был свой Дин, свой Роберт, своя Соня…

Свет вспыхнул ярче, загремела музыка – что-то вроде литавр. Тот же толстый мужской голос торжественно представил меня, кратко сказал о победе в европейском конкурсе. Потом установленную на арене сцену пронзила светящаяся дорожка – и по этой дорожке ко мне направилась госпожа Жаба. Она подошла уже совсем близко, я чувствую тошноватый запах ее духов, протягивает мне серебряного Пегаса и наградной диплом-сертификат, сейчас будет меня целовать…

И тут что-то случилось. Свет мигнул, погас, а когда вспыхнул снова, был он уже другой, густо-ржавый. Экраны тоже погасли. Секунд тридцать в зале нарастал неразборчивый гул. «Дамы и господа, небольшие технические проблемы, сохраняйте спокойствие!» – произнес толстый голос. И сразу же мониторы заработали. Но показывали они не зал, не меня с Пегасом, не госпожу Жабу, уже положившую мне руку на плечо, чтобы обнять – да так и застывшую. Но на экране госпожа Тод все же была! И еще четверо: покойный главный полицейский Омелик, русский из министерства иностранных дел – с длинным носом, начальник госбезопасности Лажофф и неизвестный. Это кино я уже видела.

Открытая веранда, лето. Судя по всему – Взморье.

– Собственно, и нас это устаивает. Нам нужен карт-бланш. А стало быть, то, что, безусловно оправдало бы все дальнейшие действия. Чтобы не кричали о нарушениях прав человека и прочей демагогии. После гибели школьников нам уже и так досталось. Пора с этим заканчивать, – Лажофф корчил из себя артиста.

– Надо бы торопиться. Если Россия что-либо предпримет, то придется вводить против нее санкции. Хотя бы в одностороннем порядке, так как через ООН не получится. Евросоюз, очевидно, тоже присоединится. В настоящее время нам это невыгодно… А против Республики мы никаких мер, естественно, предпринимать не будем. Наш народ, полвека находившийся под оккупацией, имеет право защищать свою свободу и независимость. Так что лучше всего перевести стрелки на местных русских. Уверена, что Россия в сложившейся ситуации поведет себя разумно, – усмехается бородавчатое лицо госпожи Тод.

Да, это запись с того самого диска, которую мы смотрели с мамой, Дедом и Александром.

Александр… Он самый красивый парень на этом празднике, гибкий, изящный, в элегантном костюме и при бабочке. Другие ребята его возраста выглядят в таком наряде ряжеными – или официантами. А он – будто юный князь из былых времен. Перед концертом, на детском фуршете для особых гостей праздника все девчонки сначала завистливо поглядывали на меня. Правда, скоро завидовать перестали – поняли, что брат. Начали шушукаться и дуться, когда он пригласил одну из них танцевать.

А потом Александр, загадочно шепнув мне: «Веселись, сестренка, а скоро и не так повеселимся», – куда-то исчез. Когда нас вели на трибуну для участников концерта, мне показалось, что мельком увидела его. Причем вместе с тем странным типом, с которым он разговаривал в школьном парке. Тогда я решила, что померещилось. Теперь – не сомневалась, что так оно и есть.

Один за другим – на полуслове – потухли все экраны, а потом и свет. Теперь, показалось, окончательно. Только на елке переливались разноцветные лампочки. Если бы не эти лампочки, темнота была бы абсолютно непроглядной. Толстый голос тоже исчез, но потом, видимо, включили аварийное питание. И опять зазвучало, только как-то коряво и неуверенно: «Дамы и господа, просим прощения за технические накладки».

Ничего себе «технические накладки»! Случившееся никак не умещалось у меня в голове. И наверное, еще меньше умещалось у тех, кто видел запись впервые – и не досмотрел до конца. Но то, что это скандал – я поняла сразу. Кто-то, на этот раз явно не госпожа Тод, взял меня за руку и увел со сцены. «Осторожно, не споткнись», – услышала я голос, кажется, певца Матиса. И опять поднялась во мне глупая гордость: вон как заботится обо мне. Чаша стадиона по-прежнему была почти темна, мигали только дисплеи мобильников и елочные гирлянды. А еще в зале, видимо, начавшем приходить в себя от потрясения, прорезались голоса. Возмущенные, испуганные.

Меня легко втолкнули в каморку за сценой. Она была ярко освещена, свет стегнул по глазам, я зажмурилась. Когда глаза привыкли, выяснилось, что в комнатке двое: распорядитель и Матис. Значит, не ошиблась, уводил со сцены меня именно он.

Распорядитель сидел на табуретке, и, казалось, ничего вокруг не видел. Будто не человек, а одна оболочка – как от воздушного шарика, из которого вышел весь воздух. И все силы. Я вдруг почувствовала, что и у меня не осталось никаких сил. Схватилась за вешалку, она пошатнулась и упала, завалив меня ворохом блестящих костюмов.

Матис буквально откопал меня из-под костюмов, усадил на кучу разноцветного тряпья, спросил:

– Устала?

Я только и могла, что кивнуть:

– Очень. Можно мне домой?

Вдруг очнулся распорядитель на табуретке:

– Отправь девочку домой. Чем меньше здесь сейчас будет народа, тем лучше.

– Одним больше, одним меньше, когда пять тысяч на стадионе, – усмехнулся Матис.

Но распорядитель, кажется, вновь впал в свое странное оцепенение.

– Не потеряй! – Матис протянул мне упавший диплом-сертификат и так же легко, как втолкнул в каморку со сцены, подтолкнул к запасному выходу.

А потом – почти провал в памяти. Очнулась я только в машине, которая уже подвозила меня к дому. Кто сказал водителю, где я живу? Неужели Матис, он же не знает. Но как же не знает, раз я почти дома, а сама ничего не говорила? Значит, он даже в курсе, где я живу – и может прийти в гости когда-нибудь! Тьфу-ты, какая ерунда в голову лезет. Кто у нас в доме только не бывал, когда папа был жив. Но Матиса – нет, Матиса кажется не было. Господи, да зачем он мне нужен, певец этот? Тоже мне, гений нашелся! А как он меня из тряпок выкапывал – и его «не споткнись», заботился! А что же сейчас там, на представлении?

– Спасибо! – крикнула я водителю и, вдруг почувствовав, что от усталости нет и следа, бросилась на свой десятый этаж.

– Получилось! Получилось! Ты знаешь, что теперь будет! – я еще не успела толком войти в квартиру, а меня накрыл и подмял настоящий вихрь. Александр сначала подбрасывал серебряного пегаса, потом, когда тот врезался в потолок и отколол небольшой кусок штукатурки, поставил его на подзеркальник и начал подбрасывать меня.

– Ты представляешь, что теперь будет, что будет!

– Да поставь ты меня на место, хватит уже! – отбивалась я. – Что будет, что будет… В тюрьму тебя, что ли, посадят, как изменника родины?

Тут я буквально рухнула на пол:

– Ты чего? Не поняла, что ли? – брат смотрел на меня возмущенно и обиженно. – Никуда меня не посадят. Да и кто узнает, что это мы. Ну то есть – что это я. А скандал будет, это точно.

– Хы, про скандал только идиот не догадается. А к чему это все приведет?

– Это мы еще посмотрим! Может, война кончится?

– Давайте смотреть подальше от дверей, хорошо? – это мама вышла в прихожую. И добавила: – Дурачок ты все же, Александр, хоть и взрослый на вид. Когда это было, чтобы война после скандалов заканчивалась? Из-за них войны, наоборот, начинаются.

Но… Мама не злилась. Она будто бы даже сочувствовала тому, что учинил ее старший сын с неизвестными нам сообщниками.

Мне хотелось спросить, как им это удалось. Но я поняла, что не стоит. Да и много ли я пойму из технических деталей.

Хотя кое-что мама, Александр и Дед мне все же рассказали, позже, когда мы сидели на кухне за рождественской уткой. (Ее, а также огромный куль шоколадных конфет выдали мне как победителю конкурса еще перед началом праздника. Я-то думала, потеряла съестные подарки в суматохе, а оказалось – их утащил домой Александр.)

– Надо бы Сашу позвать – ну, Деда, как вы его зовете. И маму его, Марину. Пусть полакомятся, – предложила мама.

Я бросилась звонить Деду на мобильник. Все, включая связь, в этот чудесный рождественский вечер работало замечательно. Дед сперва отнекивался: Рождество – праздник семейный, причем здесь они с мамой. Но, узнав про утку, как-то стремительно объявился. Правда, без Марины.

Тут они наперебой и рассказали, что трансляцию прервали только на стадионе и государственном телеканале. А в интернете и на многих иностранных каналах она продолжалась. Так что миллионы людей узнали и о летнем заговоре, и о том, что произошло несколько дней назад в трамвае.

– В трамвае? – переспросила я, вдруг снова онемевшими и сухими губами.

– Ну да. Мы и ту запись тоже показали, – потупился Александр. И я обрадовалась, что не видела ее еще раз. А Дед побледнел и отвернулся.

– Ладно, не будем об этом больше. Лучше давайте поздравим нашу Марту. Она молодец! Вот такая у меня чудесная талантливая дочка, – сказала мама.

Мама? Мама, мамочка! И я плачу, и мама тоже плачет. И кажется, впервые за долгие-долгие месяцы – это были легкие слезы.

Совсем без «этого», правда, не получилось. Как выяснилось, концерт на стадионе (и его трансляция госканалом) возобновился. Вот только при абсолютно пустой вип-трибуне. Зато интернет и мировые новости гудели.

– Не требует особых доказательств, что данная акция – хорошо продуманная провокация сепаратистов и военных преступников из руководства РОСТ, цель которой – дискредитировать международные усилия по достижению мира, а также главных участников процесса: США и демократические силы в руководстве России, – вещал американский новостной канал Си-ди-си.

– Элементарная логика подсказывает, что они полные придурки. Или считают, что придурки – все остальные, – заключил Дед.

Александр ничего заключать не стал: просто расхохотался.

На Пятом российском канале повторяли запись в трамвае. На нас стало наплывать жуткое лицо Белоглазого. Брат торопливо щелкнул мышкой, прервав трансляцию.

А потом мы пошли спать. Как и в тот страшный вечер – после событий в трамвае, листовок и школьной линейки, в комнату к Александру. Только на этот раз были и тепло, и свет. И вечер был не страшным, даже счастливым. Мы хотели о чем-то поговорить, но, как и в прошлый раз, моментально заснули.