19 июня 1941 года, четверг

Зеркала в батальоне не нашлось. Вернее, очень большого зеркала, где можно разглядеть себя целиком. На другие размеры заказ от комбата хапвзводу давно поступил, годились, в том числе, и крупные осколки. Но всё куда-то девалось, а на любые вопросы Ненашев с сапёром лишь загадочно улыбались.

Поэтому внешний вид Иволгина мог оценить лишь человек, взглянувший на него со стороны. Желательно, чтобы на него смотрел комбат, способный оценить особый военный лоск Алексея.

Ненашев ещё раз внимательно осмотрел своего замполита. Новая причёска, форма с иголочки. Комбат чуть не закашлялся от резкого запаха одеколона «Шипр». Ох, комиссара точно не пустили бы к товарищу Сталину, который предпочитал «Тройной», как единственный парфюм, не вызывавший у него аллергии. Вместо нагана на поясе «Токарев» Максима, но не в новенькой, а потёртой кобуре. Такие же, переставшие хрустеть ремни, а вместо стандартной армейской финки – ночной трофей Ненашева.

– Ну как? – немного смущаясь, спросил старший политрук. Ему очень хотелось произвести впечатление аккуратного и вместе с тем бывалого командира. Статусную вещь – наручные часы – Алексей надел так, чтобы все заметили: по старой моде, поверх манжета гимнастерки.

– Во! – поднял большой палец комбат и улыбнулся.

Ничего в мире не меняется. В 1941-м всё же было легче экипироваться, чтобы казаться значительным, – нужна лишь большая кобура и клинок подлинней. А ещё – крупный агрегат с часовой стрелкой. Может, Иволгину вдобавок и компас нацепить?

Панов в той жизни носил другие игрушки, причём чем чуднее, тем моднее. Хотя он сейчас полжизни отдал бы за планшет или обычный ноутбук, без любых наворотов и терабайтных попаданческих наборов. Уже стало тяжело нести в голове всю усвоенную информацию.

Иволгин похвале обрадовался. Эх, ему бы ещё медаль или даже орден! С каким вожделением всякий посматривал даже на медаль «ХХ лет РККА»! Пусть и нет рядом ордена Красного Знамени, зато тот, кто её носит, точно воевал за свободу и независимость первого пролетарского отечества.

А пока на груди замполита весело блестели честно заслуженные значки.

Вот угадал бы кто, родившийся после перестройки, куда собрался старший политрук? Влюбился? Ага, сейчас! В Бресте сегодня открывается расширенный пленум обкома партии.

Любое шевеление рядом рассматривалось капитаном с точки зрения полезности или вредности для Красной армии. То, что позволит ей сражаться – хорошо, остальное – плохо. Такая политическая платформа, простая, как два пальца об асфальт. Может, это и позволило убедить Елизарова если не в заговоре, то в саботаже особо крупных размеров.

К партии и комсомолу Ненашев относился с тех же позиций.

В батальоне, если есть что-то, кроме военной дисциплины, сплачивающее людей в единое целое, – то во благо, приветствовал. Жаль, но особой личной выправки у ребят не наблюдалось. Всё, как и всегда, зависело от конкретного человека, а не от наличия красной книжечки в кармане. Уж слишком много, на его взгляд, в тех же комсомольцах случайных и равнодушных людей.

Ненашев не выдержал:

– Может, наконец, разберётся комиссар по своей линии?

Алексей пожал плечами:

– У нас не лучше и не хуже, чем у других. Всё, что можно, он уже делает. Поговорил почти с каждым. Поставил тех, кто сознательнее и грамотнее, заместителями и помощниками политруков. Слишком идеализирует людей их капитан. Он и так разрывается между двух огней. Надо быстро увеличивать партийную и комсомольскую прослойку и одновременно принимать в партию и комсомол только лучших бойцов и командиров.

Максим удивлённо поднял бровь. Вспомнилось кое-что важное и давно забытое. То ли план по валу, то ли вал по плану.

«Он что, с луны свалился?» – обиделся Иволгин, видя разочарованный взгляд командира.

– Товарищ комбат, поймите: в батальон призваны бойцы, недавно отслужившие в Красной армии. С первым призывом было бы гораздо проще.

– Те непуганые, что ли? – усмехнулся капитан.

Панову хватило двух месяцев в мотопехоте, чтобы окончательно расстаться как с гражданскими иллюзиями, так и с частью морального кодекса строителя коммунизма. Не всё, что пишут и говорят об армии, правда. Но и не всё – ложь.

Замполит на секунду замялся и кивнул. Грубо, но зато верно.

– И, с учётом проблемы, в партийной организации трое без партбилетов.

– Это как же? Просто пришли и сказали, что коммунисты, или что потеряли? – Максим не верил, что попал в общество, где джентльменам уже верят на слово.

– Зачем так, справки предоставили, что не выдали, – улыбнулся Алексей.

Надо дать комбату Устав ВКП(б) прочитать и другие документы. Мужик он, конечно, грамотный, но чаще шпарит цитатами из съездов и краткого курса, не понимая его ситуации.

– Даже кандидатские карточки?

– И их тоже. У нас иной целый год ходит до партийного билета.

– Ну и бардак!

– Не говори, мы лишь недавно порядок начали наводить, – тяжело вздохнул Иволгин. – Но знаешь, я тебе партбилет сразу выдал бы.

У бывшего полковника глаза поползли на лоб.

Панов жил в проклятую эпоху перемен, постепенно забывая времена до перестройки. Что, не было тогда на улице радостных лиц? Были, есть и будут всегда. Люди рождались, умирали, мечтали, любили, радовались и огорчались. Ходили в гости, традиционно и не совсем, заканчивали субботники. Но… о вихрях яростных атак только пели.

Очень хорошо и приятно дремалось где-то в заднем ряду, под привычные и знакомые с детства слова. Такой молодой Ленин с курчавой головой вёз саночки куда-то вдаль. Вечная битва за светлое будущее постепенно свелась в быт. Люди ко всему привыкают. Бытие определило сознание.

Нет, караул не устал, не ушёл – он заснул. А в 1989 году, под конец перестройки, на катер Панова ветер перемен принёс журнал «Молодой коммунист» с задумчивой обезьянкой на обложке и подписью: «Каким ты стал сегодня, человек». А потом грянуло…

Пока Иволгин заседал, наверное, в первых рядах, на батальон откуда-то сверху спустили артиллерию. Оружейной бригаде привезли пушки. Шесть штук, для установки в дотах.

Комбат зло посмотрел на продукцию Кировского завода. Смеётся, что ли, кто-то над ним? Нет, вещь отличная, но где взять время, чтобы засунуть их все в боевые казематы его бетонных коробок?

Казематная пушка Л-17 калибром в 76 мм весила почти восемь тонн. Вещь! Даже немцы трофей ценили, ставя его себе в доты. А боеприпасов – хоть залейся, подходит любой выстрел к русской трёхдюймовке.

– Успеете за два дня? – спросил Ненашев немолодого бригадира оружейников.

Очень хотелось, чтобы успели. Каждая пушка тогда будет строить трёх. Подавить её нелегко, и калибр, по делу, серьёзный. В вопросе капитана надежда победила опыт – а вдруг?

– Да вы что, дня четыре на каждую. Кран такой грузоподъёмности у нас один.

Капитан тяжко вздохнул, чудес на свете не бывает.

– Что на границе творится, в курсе?

– Конечно, давно в курсе. Работаем рядом. Глаза, уши есть, и голова на месте. Давно рабочие гадают, решатся или не решатся фашисты начать войну этим летом. А военные их всех за дураков держат. Чуть спросишь, сразу постное лицо и слова: «Там их тракторы гудят». Нет, мы, конечно, верим!

Значит, и здесь сапёры и бойцы из УРа норки для сусликов копают. Но этот капитан хотя бы своим не врал, а молчал и скрипел зубами от злости, страшно гоняя народ.

Бригадир посмотрел на свою чёрную от масла и смазки руку и буркнул неопределённо:

– Одну попробуем, но без гарантии.

Максим перебирал в уме всё, что помнилось о дотах 1941-го. В памяти резко всплыла фотография с полуодетым немцем около нашей Л-17. Та стояла на фундаменте и в мощной раме, прикрывавшей расчёт с фронта.

Но он чуть подправит идею предков. Куда-то же придётся деть в последнюю ночь эту груду неустановленных бронированных дверей и противоштурмовых решёток. Вот тогда только прямое попадание выведет орудие из строя.

– Не надо трудового энтузиазма. Я понимаю, вопрос в вашей компетенции. Пока не подпишут акты сдачи-приёмки – пушки ваши. Но можно не успеть. Орудия через сорок восемь часов должны быть готовы вести огонь. Давай решать: я выделю людей, и не простых – командиров и сержантов. Ребята квалифицированные и опытные, – капитан улыбнулся, – в смысле, могут грамотно подать, принести и даже прикрутить что-то на место. Вместе поработаете. А мы их, по готовности, трактором растащим на позиции, рядом с дотами, где намечен монтаж. Пусть там, а не вместе постоят.

– Надо запросить разрешение у руководства, – на всякий случай заартачился собеседник, вытирая паклей замасленные ладони. Капитан подбивал его на нарушение технологии, отвечать же придётся не военному, а бригадиру своей головой.

Максим вздохнул: как убедить человека? Мастер никаким боком к батальону не относится. Гражданский специалист, пошлёт в сердцах куда подальше и будет прав.

Словно помогая комбату, в небе ударила шальная пулемётная очередь.

– Воздух! – проорал наблюдатель.

Ненашев буквально вбил бригадира в «сквозняк» дота. Как-то не геройски, телом. Не он один. На рефлексах в окопы и траншеи попрыгали все, но бойцы пулемётного батальона быстрее.

На немецкую сторону со снижением уходил небольшой самолёт с неубирающимися шасси, а преследовавшие его истребители разворачивались обратно.

«Хеншель-126», – машинально определил Панов.

Ох, увидит Ненашев одного интеллигентного типа в круглых очках, сразу попросит сменить вывеску. Дабы не путали после близорукие люди аббревиатуры НКВД и НКИД.

10 июня 1940 года по линии Комиссариата иностранных дел СССР подписал с Германией конвенцию по решению пограничных конфликтов. Пограничники строго соблюдали международный договор с пока ещё дружественным соседом. Но товарищ Берия почему-то стал «трусом и предателем», запретив стрелять по немецким самолётам. По любому инциденту стороны были обязаны заявлять друг другу протест и разбираться вместе. Воздушных нарушителей предлагалось сажать, мало ли, заблудился или подвела техника. Тогда пилота и самолёт возвращали обратно. И большинство претензий немцы признавали, подчёркнуто уважительно относясь к соседям.

Существовал и другой, легальный путь. Видимо, из-за неуёмной жадности Геринга штурманам бомбардировщиков приходилось постоянно подхалтуривать пилотами пассажирских рейсов «Люфтганзы». Сегодня у кого-то не выдержали нервы. Или слишком близко к разведчику подобрались самолёты большевиков, или очень наглым был фашист, перешедший на бреющий полёт ровно над позициями батальона Ненашева.

– Да чтоб у тебя керосин, сука, кончился! – погрозил вслед кулаком бригадир, вызывая изумлённый взгляд Максима.

– Знаешь, отец, руководство руководством. Твоё право. Но мне здесь ровно через два дня немца встречать. Каждый ствол нужен. Прибудет начальство – вали всё на меня. Мол, оружием угрожал, лицом по земле возил. Топтал, наконец. – Максим поймал ответную усмешку. – Как закончите, сразу готовьтесь к эвакуации. Чтоб по первому свистку чемоданы схватили – и на восток. Сухпайком дня на три вашу команду обеспечу. А ещё запрос всё же пошли, но на бумажке.

Оружейник пристально посмотрел на капитана и вновь покосился на небо. Да, не шутит и точно знает, что не успеют рассмотреть его бумагу.

– Хорошо, сделаю. Но смотри, я твои слова запомнил! Чтоб отказу потом не было!

Максим развёл руками, а бригадир, что-то бурча под нос, ушёл.

Вот и появились у него почти морские пушки. Такую махину руками не развернуть. Хорошо, сектор обстрела в шестьдесят градусов. Но часто стрелять нельзя, без охлаждения выйдет из строя.

Капитан задумчиво поскрёб подбородок. Лучше, чем ничего. Минус одно раздвоение личности в воскресный день. Не придётся до первых выстрелов галопом нестись на местный полигон.

Ещё гадал насчёт самолёта. Случайность или вброс дезы на ту сторону прошёл успешно? Хотя какая деза! Если хочешь кого-то обмануть, рассказывай только правду, но клади её в три короба.

После обеда из Бреста вернулся Иволгин.

Попросил разрешения собрать всех командиров, послушать свежие тезисы. Партийный ты или нет, аполитичным хомячкам не место в Красной армии. Так что и комбат присутствовал, как идейно сочувствующий.

Ничего странного, всё по Уставу ВКП(б), а потом, он же сам решил расти над собой, с юности хорошо зная, что такое обком или горком партии, а особенно их первый секретарь.

Выражаясь по-морскому, кратко: первый после Бога. Мнение его перевесит любое постановление исполкома, слово прокурора или решение суда. О военных – отдельный разговор, их обычно «просят», а они очень быстро и незамедлительно «снисходят», стараясь сразу выполнить его желание. Всё просто: офицерские жёны и дети – те же граждане-обыватели со своими нуждами и бедами, да и военный городок подчас стоит не в пустыни.

– Товарищ Теплицын обратил исключительное внимание на напряжённость международной обстановки, возросшую угрозу войны и призвал к повышению бдительности, – начал пересказывать из блокнота Иволгин. – Особо подчеркнул, что по этому вопросу не надо вести открытых разговоров и проводить каких-либо крупных и заметных населению мероприятий.

«Водки, что ли, после выпить…» – тоскливо думал Максим, примерно зная содержание передаваемой речи.

Впрочем, в батальоне проблема казалась решённой. Женатых лишь шестеро, остальные не посмели ослушаться начальника – жён и детей не привезли или отправили отдыхать к родственникам подальше от границы.

Замполит продолжал. Посетовал чужими словами о кадрах, неспособных в Бресте организовать соревнование, и о невостребованных переходящих красных знамёнах и вымпелах. Ещё о том, как жители деревень и местечек саботируют организованные добровольные субботники. Лишь зря тратились на оркестр.

«И чего такого, – размышлял Максим. – Советской власти в Западной Белоруссии меньше двух лет. Ничего, время пройдёт, втянутся и привыкнут».

– Можно поинтересоваться? Как насчёт эвакуации семей в связи с возросшей угрозой войны? – не выдержал кто-то из женатых командиров.

Иволгин поморщился, он хотел сначала посоветоваться с комбатом.

– Категорически запретили. Самовольное действие может быть неправильно истолковано местным населением. – Алексей вспомнил, каким взглядом первый секретарь посмотрел на военного, задавшего похожий вопрос, и продолжил, тщательно сверяясь с блокнотом: – Если что, вас вовремя предупредят, пока не надо беспокоиться. Всякая преждевременная эвакуация семей начсостава, работников НКВД, ответственных партийных и советских работников посеет панику среди населения и вызовет вредную шумиху.

Какой парадокс: тех, кто попытается уехать из города, обзовут паникёрами, а у тех, кто не успеет выбраться, в анкете появится тёмное пятно о временном пребывании на оккупированной территории.

Все посмотрели на комбата, будто он для них последняя и главная инстанция. Тут давно привыкли: если говорят наверху что-то не делать, значит, делать надо обязательно. Но желательно сразу найти кого-то, взявшего на себя роль козла, несущего ответственность.

Ладно. Тяжёлое бремя взвалит на плечи он себе. Если батальону и уготовано сгореть в дотах, то хотя бы с мыслью, что их жёны и дети в безопасности.

– Не надо смотреть на меня, как некое животное на некие ворота. В субботу семейные товарищи с жёнами и детьми должны быть на вокзале. При себе иметь «тревожный чемоданчик» и железнодорожный билет. Вашей семьи, товарищ старший лейтенант, это тоже касается.

Кровь бросилась в лицо Суворову, и он изумлённо привстал.

– Товарищ капитан, зачем сгущать краски? Получено же прямое и недвусмысленное указание обкома. Зачем нарушать? Нас по голове не погладят и не посмотрят, что вы беспартийный. – Увидев, что вокруг молчат, начальник штаба выдал давно заготовленную фразу: – А может, мы скоро в Варшаве или даже в Берлине так же хорошо заживём! – Владимир делано хохотнул и осёкся, нарвавшись на злой взгляд комбата. Иволгин вопросительно посмотрел на него сквозь очки, он такие мысли начштабу не внушал.

Жена Суворова утром вернулась из Минска. Приобретённый по дешёвке фарфоровый сервиз старинной работы ушёл по хорошей цене. Всё законно проведено через комиссионный магазин. Вернее, почти законно. Не считать же за преступление приятельские отношения с его директором? И какая к чёрту эвакуация, – ещё остались два ковра и хрусталь. Куда девать? В багаж? Вызовет ненужные опросы. И супруга всё время намекает: не ценит тебя начальник, на побегушках ты у Ненашева. Потом в слёзы: сплю одна в холодной постели, совсем дома не бываешь.

Да, есть и такие настроения. Чужой кровью, на чужой территории и далее по списку, включая обязательные трофеи. Красная армия всех сильней – аксиома. И очень правильный кураж, он помог продержаться те несколько первых дней.

Но его старший лейтенант не запасся ежовыми рукавицами, дабы, как товарищ Ленин, ставить бывшего юриста в осадное положение. Ненашев, согласно этой статье вождя, ехидно напаскудничал. Бумага против бумаги.

– Испугались, что исключат из партии? Суворов, вы читали распоряжение начальника укрепрайона о проверке мобготовности в субботу вечером? Там прописан пункт и о семьях комсостава. Кстати, вы его вместе со мной подписали, и генерал утвердил.

Старший лейтенант подозрительно посмотрел на комбата. Неужели?

План проверки батальона они готовили вместе, но сводил и печатал текст капитан. Начальник штаба сильно завидовал длинным очередям из «ундервуда», выдаваемым Максимом, а тексты начальник, как он сам выражался, «набивал» почти без ошибок.

Бумагу, листов десять, он дал читать и ему с просьбой тщательно проверить, но на часах уже было три часа ночи, и сильно слипались глаза. Суворов подписал не глядя.

Но всё равно старший лейтенант недоумевал: «Зачем нам плановые манёвры, если незапланированные и так почти каждый день?»

– О чём разговор, товарищ капитан, выполним, – раздалось несколько голосов.

«И под шумок уедем», – улыбнулся Максим.

– А ваша девушка? – буркнул Суворов. – Тоже там будет?

– Обязательно, если в течение двадцати четырёх часов примет предложение стать Ненашевой. – «Заодно проверю, какая она, жена командира».

Все усмехнулись, но промолчали. Комбат решил воевать против Польши до её полной капитуляции. Каламбур шутника даже политрук держал втайне от Ненашева.

Люди разошлись, а Максим почти дословно вспомнил слова Миши Теплицына, выведенные им спустя шесть дней: «Многие командиры и политработники бросили своих красноармейцев и в панике спасали семьи».

Нет, на секретаря обкома он не обижался и праведного гнева не испытывал. Не первый и не последний. Когда в июле 1941-го на советско-японской границе дело дойдёт до формирования будущих партизанских отрядов, тоже начнут интересоваться, не вызовет ли какие вредные политические последствия эвакуация семей пограничников и военных. Тогда горькие слова напишет поверх телеграммы красным карандашом товарищ Сталин: «Семьи пограничников и комсостава нужно эвакуировать из прифронтовой полосы. Отсутствие такого мероприятия привело к уничтожению членов семей комсостава при внезапном нападении немцев».

Первый секретарь обкома лишь добавлял Ненашеву проблем.

В одном из сейфов хранится полный список «восточников» с адресами, должностями, перечнем домочадцев. Рядом, в несгораемом шкафу – учётные карточки коммунистов, состоящих в партийной организации города. Утром 22 июня эти документы оказались в руках немцев. Ключи, которых должно было быть не меньше трёх комплектов, искали полтора часа. Никто не подумал ни о канистре с бензином, ни о толовой шашке или гранате!

А те учтённые в карточках люди сидели по подвалам, терпеливо ожидая, когда Красная армия могучим ударом опрокинет врага и прекратит беспорядки на улицах. Там «восточников» не просто били и грабили, а и убивали местные.

Но вместо долгожданных красноармейцев пришли немцы и спустя четыре дня в окрестностях города начались расстрелы.

Как ни странно, послушный и совсем не инициативный товарищ Теплицын находился на своём месте. Лозунг «Берите суверенитета, сколько сможете проглотить» начал решительно сдавать позиции после 1937 года. Как нужны стране исполнители, хорошо вписавшиеся во властную вертикаль!

Насчёт лозунга Панов не шутил. Традиция, понимаешь!

Во имя первого секретаря Свердловской партийной организации устраивали демонстрации. Товарищ Кабанов сказал, товарищ Кабанов выразил желание. Товарищ Кабанов гневался, остался недовольным… В местных конторах висел его портрет в обнимку с лидером страны, НКВД регулярно дегустировал компот, распиваемый вечерами в кабинетах областного руководства. А милиция… Что милиция? Она во все времена старательно козыряла вслед начальству.

Ну что, съёрничал? Панов вздохнул и задумчиво наморщил нос. Да нет, так было и у них! Вечные грабли: мы не пашем, не сеем, не строим, лишь гордимся общественным строем.