Маршрут Семена Мармеладова вновь пролегал мимо красной чашки с пенящимся кофе на рекламном щите у метро «Площадь Восстания». Пройдя вереницу магазинов, следователь нырнул под арку, миновал пару страшноватых проходных дворов и отыскал дверь подъезда, на которой висела перевернутая вверх ногами табличка с номером нужной квартиры.
Пересчитав двадцать пять щербатых ступенек и встретив пятерых облезлых котов, окруживших на площадке алюминиевую миску с гуманитарной помощью, он добрался до места. Привычной пуговки звонка рядом с дверью не оказалось. Из углубления в стене торчала проволока, изогнутая на конце колечком. Кривые буквы, начертанные белой краской на стене повыше, доброжелательно призывали: «Дергайте железячку на себя! Это механический звонок!»
Семен послушно выполнил рекомендации и услышал за дверью странный звук — словно бы металла о металл. Похоже, так о его приходе возвестили две бьющиеся друг о друга пустые консервные банки.
Потом перед ним предстала полная пожилая женщина во фланелевой ночной рубахе до пят и валенках на босу ногу. Волосы женщины были убраны в косичку, перевязанную ленточкой.
После дикой музейной истории Анастасия Степановна явно была не в лучшей форме, по крайней мере Мармеладова она не вспомнила. Однако, даже не взглянув на ментовские «корочки», сразу повела его в комнатку.
«Ну, святая простота! Каждому встречному-поперечному доверяет. А ведь в глубине души боязливая: вон и топорик наточенный прямо у двери держит — на случай самообороны наверное», — хмыкнул Семен.
— Анастасия Степановна, — наставительно начал уже уставший от подобных инструктажей следователь, — вы бы хоть спрашивали «кто там?», когда слышите звонок, если уж не имеете средств дверной глазок купить!
— Конечно, конечно, товарищ следователь, правильно говорите! — охотно согласилась уборщица. — Вон и по радио каждый день объявляют об этом. А сколько по телевизору кажут случаев, когда люди-дураки без спросу всяким разным мазурикам дверь отворяют, а их по голове — бац! — и готово смертоубийство. Ведь эти гады, грабители чертовы, даже коммунальные квартиры целиком вырезают. Всё скопом оттуда уносят: не только золото, но и подушки с утюгами прихватывают!
— Вот видите! — сказал Мармеладов. — А сами-то что?
— По вы же мне по телефону позвонили, так что я вас поджидала, — резонно возразила пострадавшая.
Семен уселся за стол под зажженной средь бела дня покалеченной люстрой — свет из глухого двора-колодца в комнату почти не проникал, — и с тоской оглядел пронафталиненный интерьер, не менявшийся, наверное, лет тридцать.
На незастеленной кровати из-под отогнутого одеяла торчал край простыни с деревенским подзором. Посреди одеяла вальяжно посапывал короткошерстный кот, напоминавший упитанную свинку. Старенькие обои оживлял плюшевый коврик с бодающимися оленями и два фотопортрета — самой Анастасии Степановны в молодости и Горбачева в период его недавнего президентства. И без того маленькое оконце было вплотную заставлено глиняными горшками с буйно разросшимся алоэ. Справа от окна темнела в углу икона с накинутым по верху расшитым полотенцем.
Хозяйка предложила Семену «чайку с пирожками», но обеденный стол с неопрятной клеенкой и шеренгой граненых стаканов с остатками чайной заварки не пробудил у него аппетита. Скользнув взглядом по упаковке клофелина и видавшему виды прибору для измерения давления, лежавшему тут же на ободранной пожелтевшей газетке, Мармеладов спросил:
— Вы клофелин от гипертонии принимаете?
— Да, уж двадцать лет этой напастью мучаюсь. Муж у меня совсем сумасхожий был. Он, фашист, так куролесил и надо мной изгалялся, что от нервов-то я и занедужила…
В последующий час Семен узнал массу подробностей неказистой биографии Анастасии Степановны. Она родилась в псковской деревушке, закончила четыре класса тамошней школы. Позже перебралась в Ленинград к старшей сестре, отучилась в ремесленном училище и тридцать лет пропахала маляром-штукатуром — «подновляла», как она выразилась, питерские дома внутри и снаружи.
— При социализме-то работали быстро, качественно — не то что нынешние халтурщики и неумехи, — посетовала Анастасия.
Не согласный с такой точкой зрения, Семен еще больше усомнился в выводах уборщицы, когда рассмотрел ее потемневшие обои и потолок мертвенно-синюшного цвета.
— Мы-то в давешние времена знали, сколько синьки в известку для побелки потолков положить надобно, чтобы они и вправду красивыми были… — вещала воодушевленная молчаливым вниманием гостя хозяйка. — В блокаду в дом моей сестры попала бомба. Я сразу сознание потеряла — контузило меня, значит. Но ничего! В больнице оклемалась — врачи тогда хорошие были, не то что теперешние платные жулики. А после войны замуж вышла по глупому, — Анастасия покачала головой. — Пока в девках сидела, так со всячинкой жила — то весело, то не очень. А уж с мужем всё житье сикось-накось понеслось. Он у меня совсем никчемушный был и дрянной, особенно как водки налакается. Весь хрусталь и шубейку мою единственную загнал за гроши. Потом и вовсе совестину растерял: получку на работе получит и в тот же день всё с дружками спустит. А как домой воротится, так меня еще и отдубасит. Изморилась я с ним до невозможности. Терпела, терпела, так что сердце совсем худым сделалось. Ну и порешила: хватит с этим идолом окаянным вожжаться. В общем, развелись мы и квартиру разменяли. Мне с сыном эти хоромы отсудили, а мужа в коммуналку выселили. Так я теперича сильно жалею, что сама в коммуналку не поехала…
— Почему жалеете? — удивился Мармеладов.
— Ну, так сын-то вырос. Нынче на другом конце города с женой обитает. А я боюсь одна, особенно по ночам. И скучно мне очень, поболтать не с кем. Балакаю иногда с котом, но он, толстобрюхий, беседы не любит поддерживать. Даже «неотложку» некому будет вызвать, если давление чертово вдруг подскочит и до инсульта меня доведет. А сын редко навещает, тоже попивать стал. Да и внук мой…
— Анастасия Степановна, — поняв, что рассказ будет бесконечным, Семен решил перейти к делу, — постарайтесь вспомнить, что случилось с вами позавчера вечером. Почему вы провели ночь не у себя дома, в обнимку с котом, а на рабочем месте в музее?
— Так я ж и начала вам объяснять про внука своего! Он с какими-то тунеядцами заколобродил. Техникум бросил, болтается неизвестно где и у родителей деньги вымогает. Дайте, говорит, и всё тут! А то, мол, я назло вам наркоманом заделаюсь…
— При чем тут внук? — удивился Мармеладов. — Он как-то связан с… со всей этой историей?
— Да конечно связан! — воскликнула Анастасия. — В музее-то нашем позавчера выходной был, а мы — уборщицкий персонал, значит — генеральную уборку наводили. Драили всё подряд. Я дольше всех задержалась: жвачку буржуйскую отшкрябывала с подоконника в зале Ивана Дейка… Это художник такой, тоже буржуйский, но древний, — просветила она Мармеладова. — А звали его по-нашему — Иван. Я вообще всё заграничное терпеть не могу: и жвачки, и сникерсы, и ножки Буша. Но особенно американцев не перевариваю!
— Чем же они перед вами провинились? — удивился Семен.
— Так ведь они целый мир под себя подмять норовят и над русскими олухами только насмешничают. Всех нас изничтожить хочут! — Голос уборщицы неожиданно стал густым и низким, и Мармеладов поспешил успокоить ее — от греха подальше:
— Да что вы, Анастасия Степановна! Простому американскому трудяге до России никакого дела нет. Давайте вернемся к Ван Дейку.
— Сильно я тогда рассерчала, — вздохнув, продолжила собеседница Семена. — Жвачка никак не желала от подоконника отлипать, а я всё о внуке беспутном думу думала… Пошла в подсобку, где мы переодеваемся. Хотела хлебнуть отвар травы лечебной для успокоения сердца. Я его в термосе иногда на работу приношу. А тут почувствовала, что давление мое вверх полезло. Поэтому я быстренько травяного чайку с клофелининой вприкуску тяпнула, а потом в карман пальтеца полезла — за носовым платком. Карман-то у меня большой, глубокий. Руку туда сунула, а там что-то гладкое и твердое. Вынула, глядь, а это шкалик с рябиновой настойкой! Откуда взялся — неизвестно. Посмотрела я на него посмотрела и думаю: я ведь сто лет уже рябиновкой не баловалась, дай, пригублю — может, мысли невеселые отойдут и работу проворнее закончу. Ну, приложилась я чуток, посидела малёхо, а что дальше делала — ничего не помню, хоть убейте… Помню только, что вкус у этой настойки странным каким-то был…
Мармеладов достал из дипломата бижутерию, украшавшую Анастасию Степановну во время музейного «перформанса».
— Посмотрите на эти вещи. Они ваши?
Она подозрительно оглядела украшения и покачала головой.
— Нет, милый, я этих финтифлюшек сроду не видала. Есть у меня трое бусов — так я их, как «Отче Наш», назубок помню. Двое мужем были подарены, третьи я себе сама с первой получки купила. Раньше на все праздники надевала. А теперь вообще ничем таким не увлекаюсь: ни к чему в моем возрасте расфуфыркой ходить, народ смешить…
«Да уж!» — подумал Мармеладов.
— А что, товарищ следователь, — вдруг забеспокоилась хозяйка, — я, когда в беспамятстве была, витрину что ли какую с царским добром порушила? Мне сказали, что я голяком на стульях перед картиной залегла, а перед этим черт-те что на себя понавесила. И как меня бес на такое непотребство попутал?! Ведь как проститутка панельная себя перед людьми на позор выставила! Срам-то какой! Уволят меня теперь, буду с хлеба на воду мыкаться. И кота Тихона придется в подвал командировать, пусть мышами там пробавляется… А ведь я, поверьте, всю жизнь такая стеснительная была. Даже перед мужем завсегда раздетая конфузилась и его пристыживала, что он меня неправильно целует…
— Это как — неправильно? — заинтересовался Мармеладов.
— А вот гляньте, товарищ следователь, на мои синие губы, — сказала Анастасия. — Он меня, паразит, неприлично — взасос чмокал. От этого губы и посинели. Я ему объясняла, как надо по-людски, по-христиански — быстро и нежно — губками к губам прикасаться. У нас в деревне все раньше только так целовались, о другом и не слыхивали. Стыд у людей на нужном месте был…
Иллюстрируя «правильный» поцелуй, Анастасия вытянула губы вперед и звонко причмокнула ими воздух.
— Я думаю, — пробормотал слегка ошарашенный Семен, — что губы у вас бледные не от поцелуев неправильных, а от хронической сердечной недостаточности. Вы же сами мне про болезнь свою рассказывали!
— Болезнь болезнью, — сказала уборщица, — а поцелуи тоже свое дело сделали. — И неожиданно добавила: — Ну что, чайку-то не надумал попить, товарищ следователь?
— Ладно, уговорили, Анастасия Степановна, — смилостивился Мармеладов. — Только вот это уберите подальше, а то как бы я рукой нечаянно не задел…
«Вот это» было омерзительной склизкой массой под названием «чайный гриб». Гриб плавал в трехлитровой стеклянной банке, стоявшей на столе, и Мармеладов понял, что в его присутствии не сможет сделать ни глотка.
Анастасия ушла хлопотать на кухню, включив перед тем и радиоприемник, и свой черно-белый телевизор, «чтобы товарищ следователь не заскучал». Вскоре Семен уже запивал жидким чаем черствые пирожки с капустой, стараясь осмыслить ситуацию. Он почти сумел отключиться от громких телерадиоголосов и от неумолчной болтовни самой Анастасии Степановны, лишь иногда в его раздумья вклинивались разнообразные обрывки фраз:
— …Я помню тебя, круглоликая, и взор твой раскосый чуть-чуть. Я помню поток света лунного, упавший на голую грудь…
— …А правда, что первый вариант знаменитого «Черного квадрата» Малевича не был запланирован им как самостоятельная работа, и этим квадратом художник просто замазал какую-то неудачную композицию?
— …Это надо же — заснуть прямо посередь картин!
Как понял Мармеладов, уборщица не обвиняла в случившемся ничего и никого, кроме себя самой и непонятно откуда взявшейся рябиновой настойки. Ей даже не приходил на ум простой вопрос: как это она сподобилась на такие неадекватные для своего возраста и «морального облика» поступки? Зачем обнажилась и для чего обмотала себя бижутерией, которая, кстати, тоже неизвестно откуда взялась?
Семен с трудом дожевал пирожок, и Анастасия тут же пододвинула к нему всю тарелку.
— Не стесняйся, товарищ следователь! Я их неделю назад испекла и всё никак доесть не могла. Хорошо, что не выбросила, вот и пригодились…
Мармеладов чуть не подавился и вспомнил свою любимую поговорку: «Семь раз отмерь, один отъешь». Глотнув чаю, он решительно отодвинул тарелку с пирожками и, порывшись в дипломате, извлек отобранную у оперативника Шурика монетку.
— Анастасия Степановна, меня время поджимает. Давайте я вам по-быстрому задам еще пару вопросов, а вы постарайтесь коротко на них ответить. Посмотрите, пожалуйста, сюда, — он протянул хозяйке раскрытую ладонь с иноземной деньгой. — Эта монета лежала под теми стульями в музее, на которых вы лежали. Вы ее раньше видели?
Анастасия повертела монету в руках и так и сяк, после чего важно заявила:
— Никогда не видывала.
— Ну что ж? — вздохнул Мармеладов, убирая монету и поднимаясь со стула. — Спасибо вам за чай.
Видя, что гость собрался уходить, уборщица заволновалась:
— Так что ж теперь-то, товарищ следователь? Меня только с работы уволят или еще и судить будут?
— Никто вас не уволит, Анастасия Степановна, — посмотрев в ее испуганные глаза, Семен снова вздохнул. — Живите себе спокойно.
Он уже взялся за ручку двери, как Анастасия вдруг ойкнула и бросилась к шкафу, при этом ее косичка с бантиком на конце взметнулась по воздуху.
Порывшись на полке, она протянула Мармеладову измятый клочок бумаги. Разгладив его, следователь уставился на замысловатый черно-белый узор, представлявший собой множество поочередно вписанных друг в друга квадратов и кругов, постепенно уменьшающихся в размерах.
— Эта бумажка у меня в больнице из лифчика выпала. Может вам зачем сгодится…
— Может и сгодится, — пробормотал Мармеладов, убирая «бумажку» в дипломат.
Прощаясь с Анастасией, Семен пытался вспомнить, где же он видел совсем недавно такую же графическую картинку…