— Эй, мальчик! Это улица Доватора, номер двадцать три? — В калитке нерешительно маячили две девочки лет двенадцати-тринадцати в пионерских галстуках и молодой человек с комсомольским значком на лацкане серого пиджака, всем своим внешним видом — короткой аккуратной прической, выглаженными брюками и светлой рубашкой — олицетворяющий собою пример для младших товарищей. Игорь даже позавидовал — образцово выглядят ребята. Он стоял с метлой в руках посредине двора, одетый просто, по-рабочему, перед Девятым мая хотелось еще раз прибраться:
— Да, — ответил смущенно. Зачем они пришли?
— Есть кто-нибудь из взрослых дома? — спросил комсомолец. — Нужно расписаться в документе.
— Отец дома. Папа! — негромко позвал.
Отец вышел на ступеньки: как всегда, с обаятельной улыбкой, приветливым взглядом, среднего роста, поджарый, тоже одет по-домашнему — клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами, старые серые штаны, на голове — самодельная шляпа из местной газеты, но почему-то казалось, что он выглядит даже наряднее, чем гости.
— Здравствуйте, — сказал, вытирая руки от краски ацетоновой тряпкой. — С чем пришли?
— Кхм, — кашлянул комсомолец. — Нас прислали из военкомата... Здесь живет семья Семеновых, правильно?
— Правильно, — ответил отец. — Здесь.
— Вот... — комсомолец и две пионерки сделали несколько шагов в глубь двора и протянули несколько листов бумаги. — Поздравляем. Нужно тут расписаться. Напишите фамилию и имя, дату и время получения наградного листа.
— Какого наградного листа? — не понял отец. — Двадцать пять лет победы в Великой Отечественной войне? Так я бы и сам в военкомате ее забрал, такую медаль. Зачем столько торжественности?
— Ах, мы не сказали! Извините, — пионерки засмущались.
Игорь рассматривал их задорные носики в профиль — девчонки наверняка его ровесницы — и думал, в какой школе, интересно, они учатся и чем заслужили такую честь — выполнять поручения военкомата?
— Ваш родственник, Семенов Юрий Петрович, награжден Звездой Героя Советского Союза! Поздравляем! — торжественно объявил комсомолец.
— Но... — что-то хотел сказать отец. — Как... — Игорь никогда не видел у него такого удивленного и одновременно растерянного лица. Да Игорь и сам был потрясен не меньше.
— Конечно, мы знаем, что Юрий Семенов героически погиб, защищая Родину, — продолжил комсомолец. — Но от этого его подвиг становится еще более величественным! Поэтому Коммунистическая партия...
— Юрий Петрович Семенов — это я! — наконец справившись со словами, сказал отец.
— Почему посмертно? — сбросил оцепенение Игорь. Он уже давно отставил метлу к яблоне и теперь смотрел на наградные документы во все глаза, ему не терпелось прочитать, что там написано. Его отец — Герой Советского Союза! Нет, он знал, что отец прошел, точнее, проехал в танке, точнее, в нескольких танках всю войну. Был ранен, в плену, бежал, но об этом всем отец всегда рассказывал в присущей ему манере — с улыбкой, легко, не углубляясь в детали: там сестричка в госпитале помогла, там полячка полюбила и спасла, там то там се, словом, отшучивался от серьезного разговора о войне, как мог. Разве что за праздничным столом, когда приходили товарищи, такие же фронтовики, Игорь краем уха слышал нерадостные рассказы. Не о подвигах — о том, как погибали товарищи.
— Тот самый? — удивились гости. — Юрий Петрович Семенов? Легендарный танкист?
— Ну почему — легендарный? Обычный танкист. — Отец вернулся из дома с паспортом и спустился, слегка прихрамывая, по ступенькам во двор. — Смотрите.
Комсомолец и пионерки, не сдерживая эмоций, склонились над паспортом.
— Все совпадает, — удивленно сказал комсомолец. — До последней буквы. Но почему тогда посмертно, Юрий Петрович?
— Ты еще спроси, почему через двадцать пять лет? — рассмеялся отец. Он держал наградные документы в руках, не скрывая торжествующей улыбки. Игорю тоже не терпелось подойти поближе, но он словно пустил корни в землю за эти минуты разговора и стал еще одним деревом во дворе.
— Сынок, глянь, — отец сам протянул ему бумаги, — как пишут интересно! Где надо расписаться, ребята?
Он стоял под белым цветущим абрикосом — еще молодой, уверенный в себе мужчина, с открытым красивым лицом, знающий цену жизни и смерти, и девчонки-пионерки смотрели на него во все глаза: такими вот и бывают герои, так они и должны выглядеть — если живые.
«Краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг.
Командир 3 роты старший лейтенант Семенов в бою за деревню Багриново 15.7.43 г. проявил образец мужества и отваги. Действуя на левом фланге полка, рота при своем продвижении встретила сопротивление самоходных орудий и артиллерии противника, ведущих флангирующий огонь. Сочетая маневры с огнем, рота под управлением старшего лейтенанта Семенова обеспечила 2 танковой роте и взаимодейстующей пехоте захватить и удержать Багриново. Лично старший лейтенант Семенов огнем из своего танка поджег одно орудие, поджег блиндаж со скоплением пехоты, штабную машину и два ручных пулемета, подавил огонь одной арт. батареи. Пушечно-пулеметным огнем уничтожил 25 гитлеровцев. Семенов погиб, ведя огонь из горящего танка. Командир 36 ТП подполковник (Макаркин). Командующий 61 армии гвардии генерал-лейтенант Белов. 22 июля 1943 г. ...» Пробежав глазами ниже, заметил ремарку: «...15 июля 1943 г. за боевой подвиг на Орловско-Курской дуге представлен к званию Героя Советского Союза... Запись произведена из наградного листа архива Министерства обороны СССР».
Девятого мая за чаем — мама по торжественному случаю позвала родственников и друзей — отец шутил:
— Вот что значит — награда нашла героя!
— Да, Юрка, а ты двадцать пять лет без Звезды ходил! Несправедливо! — пошутил кто-то из гостей.
Отец помрачнел:
— Да что вы, в самом деле! Приятно, конечно... Но разве это что-нибудь меняет?
Игорь сразу не понял значения этих слов. Конечно, меняет! Он-то и без Звезды не сомневался, что батя — геройский мужик, но со Звездой это принимало... как бы сказать правильно? Совсем другой оборот, вот.
Как ни просили его в тот вечер рассказать подробности боя, отец не соглашался:
— Да вот же все написано правильно, черным по белому, официально: вел огонь, уничтожил, сгорел в танке...
— А экипаж? — спросил кто-то и тут же замолк, испугавшись не столько вопроса, сколько ответа, но отец поднял глаза и спокойно сказал:
— Ваську Панасюка, механика-водителя, убило сразу. О судьбе остальных ничего не знаю, давал запросы на Министерство обороны — ответили, что числятся пропавшими без вести.
Больше никто о войне отца в тот вечер не спрашивал. Говорили о другом. Отец немного повеселел, но Игорь запомнил его и таким — серьезным, даже печальным; при неровном свете оранжевого торшера казалось, что небольшое, размером и формой с расплющенный пятак, темно-багровое ожоговое пятно на левой щеке расползлось на половину лица. Таким он и полюбил этот День навсегда, вместе с горькой улыбкой отца, вместе с его запахом — Игорю казалось, что отец до сих пор пахнет гарью всех танков, в которых горел.
— Гитара, выходи! Гитара, давай сюда, все нормально! Выходи! — звучало сердито из рации.
— Кто-то сдал мой позывной!
— А может, и не только позывной...
Они лежали, прижавшись к земле и друг другу, в лесополосе — двое артразведчиков, двое друзей-лейтенантов, Юра и Андрей, и наблюдали, как метрах в ста пятидесяти сдается в плен их пятый (3905) блокпост. Без единого выстрела солдаты и офицеры третьего взвода, все двадцать пять человек, складывали оружие и садились на корточки, как зеки, заведя руки замком за голову.
— Что происходит? Почему они не стреляют?
— Мы в кольце, видишь!? Там человек триста, не меньше, а наших — двадцать пять от силы.
— Как такое могло случиться?
Юра пожал плечами. Он и сам бы хотел это знать.
— Гитара, выходи! — снова сурово заговорила рация. Послышались автоматные очереди в воздух.
Блокпост окружили десять минут тому — техника: с десяток бээмдэ и бээмпэ, танки, грузовики, не маркированные ни белыми сепаратистскими кружочками, ни как-то иначе, и не менее трехсот десантников. Действовали слаженно, быстро, как по писаному, не встретив ни организованного, ни неорганизованного сопротивления. Артразведчикам повезло, они находились в этот момент чуть дальше, поэтому отошли в посадку, аккуратно сняли растяжки, но дальше стояли сигнальные ракеты, и путь к отступлению оказался отрезан. Но здесь у них имелся хоть маленький шанс пересидеть, переждать, вдруг о них не знают? Но рация информировала однозначно — их предали.
— Гитара, выходите оба! Обещаем переговоры!
— Смотри, кто-то идет к нам!
— Ага, майор, кажется.
Вражеский офицер остановился метрах в пятидесяти, демонстрируя, что он без оружия:
— Я поговорить, пацаны. Мы не хотим лишней крови. Поднимайте руки вверх, оружие бросайте перед собою. Все будет нормально, я обещаю.
— Майор, этого не будет! — Юра, кажется, громко кричал. — Мы хотим уйти.
— Хорошо. Мне нужно поговорить с командиром. — Майор развернулся и пошел к своим.
Юра с Андреем переглянулись:
— Что будем делать? — Вопрос, не имеющий правильного ответа в данной ситуации, что ни сделай — все приведет к печальному финалу. К печальному — и быстрому. Оба совсем молодых офицера, по двадцать два года каждому, закончили Львовское высшее училище сухопутных войск всего два месяца тому. Двадцать первого июня (да) прошел выпускной вечер — тихий, без концертов и торжественных застолий, под стать времени. А на следующий день они — выпускники-артразведчики — уже отбыли в Запорожье, в 55-ю бригаду на постоянное место службы. А еще через две недели их отправили сюда, в зону антитеррористической операции, между Иловайском и Многопольем, поближе к расположению 39-го тербатальона. Работа у артразведчиков простая, но ответственная: по полету мин и снарядов определять координаты месторасположения вражеской артиллерии, в общем, как корректировщики огня, только наоборот. Юра Семенов в школе учился в математическом классе, училище закончил с отличием, и в Запорожье комбат Скворцов предлагал ему остаться на базе — обучать личный состав артиллеристским премудростям. Но Юра поехал в действующую армию — не для того, посчитал, он выбрал карьеру военного, чтобы в момент, когда идет самая настоящая война, отсиживаться в тылу. Прибыв в зону АТО, сразу почувствовал разницу между училищем и армией, разницу в отношении к украинским военным местного населения, сразу можно определить, где Украина, а где она заканчивается в головах у людей. Вот, например, в селе Еленовка, что на севере Донецкой области, где они останавливались на пару дней, солдат встречали улыбками и угощали в магазинах и кафе бесплатно, а здесь, в Многополье, где сейчас базируется штаб генерала Хомчака, все продают за деньги и недобро интересуются: «Зачем вы сюда пришли? Вас тут все равно всех убьют!»
Под Иловайск их отправили шестерых — высококлассных штучных специалистов, но, к удивлению, не распределили по батареям или подразделениям, а держали зачем-то вместе как батарею звукометрической разведки. Они немногое успели сделать: протянули семикилометровый кабель, связав штаб и подразделения, засекли несколько точек, откуда врагом велся нерегулярный и очень не точный обстрел. Родителям о своей командировке Юра не сказал ни слова, но если маму еще можно обмануть, выдавая выстрелы за шум от выбивания ковра на улице, то отца на такой мякине не проведешь: «Ты, сынок, там ври да не завирайся. Я хоть и не кадровый офицер, а автомат Калашникова от «зила» отличить могу!» В конце концов, после очередных маминых слез Юра признался, что находится в АТО, но пригрозил, что больше не будет брать трубку, если мама хотя бы раз заплачет, и они договорились, что вопрос: «Ты там живой?» — в их диалоге неуместен. «Живой, какой же еще я могу быть? — нервничал Юра. — Был, есть и буду! Вернусь без единой царапины, не сомневайся, мама! Только в плен не хочу попадать...»
Через минуту майор уже шел обратно вместе еще с одним офицером, который вел, как заложника, перед собой украинского солдата.
— Гитара, выходите! Оба! — Офицер держал пистолет у головы пленного. — Если не начнете переговоры, я его застрелю.
Юра встал:
— Отпусти солдата!
— Оружие на землю! Подними руки! — заорал русский.
— Это переговоры или плен?
— Переговоры!
Они сблизились на расстояние нескольких шагов, когда российский офицер, оттолкнув украинского пленного в сторону, открыл огонь по Гитаре. Стрелял под ноги, над головой, воспользовавшись замешательством украинцев, подскочил совсем близко и навел пистолет:
— Ложись! Ложись, я сказал! Это приказ!
Юра много раз в своей короткой мальчишеской жизни в воображении разыгрывал подобные сцены и искал и находил геройские выходы из ситуаций, но все, что реально он мог сделать сейчас, так это закричать что есть силы:
— Старшего сюда! Старшего! — «Когда пистолет у виска, умирать совсем не страшно», — подумал с отчаянием, но с полной уверенностью, что все делает верно.
— Ложись! На землю! Давай, быстро! — орал россиянин. Рука его дрожала, и пистолет подпрыгивал в воздухе, словно офицер ехал по ухабистой дороге.
— Сам ложись! Старшего сюда! — Юра отпрянул от дула, пахнущего смазочным маслом и порохом, отскочил назад на пару шагов, рискуя получить пулю, но почему-то знал — не выстрелит.
Со стороны блокпоста к ним уже спешили люди: очевидно, комбриг и несколько солдат, без оружия. Комбриг махал руками:
— Все, все, не надо! Сейчас поговорим! Опусти пистолет, майор!
Майор с облегчением опустил «макаров». Юра и Андрей выдохнули:
— Я, мы... — хотели сказать что-то приближающемуся подполковнику, — мы... — но ничего не успел произнести — были сбиты с ног и мгновенно связаны десантниками.
— Переговоры... — хрипел Юра. — Переговоры, подполковник! — Но его воззвание к правилам чести были встречены громким хохотом.
— Мы с фашистами переговоров не ведем! — заявил удовлетворенный удачно проведенным захватом подполковник. — Ведите этот гитлерюгенд к блокпосту. Одного понять не могу — деды воевали, били нечисть, а вы тут, на Украине, такое творите!
Андрея и Юру, особо не церемонясь, отволокли на блокпост и бросили на землю. Подполковник встал перед ними, широко расставив ноги и начал допрос:
— Покажите на карте, где соседи? — Артразведчикам ткнули под нос карту.
Юра удивился — карта была очень подробной, в сто раз лучше, чем у них.
— Не знаю. Мы тут недавно, даже окопаться не успели.
— Ага, ну ладно. Это нам и без вас известно. Вы провод тянули?
— Нет. Какой провод?
— Гитара, мы знаем, что вы. Где он, покажи?
Юра махнул рукой градусов на тридцать севернее.
— Майор, постреляйте-ка туда. Искать времени нет, — приказал подполковник, и пока продолжался допрос, 122-миллиметровая гаубица раз десять-двенадцать выстрелила в указанном направлении.
Задав еще несколько незначительных вопросов — Юра так понял, что россиянин владел оперативной обстановкой куда лучше, чем он сам, — подполковник перешел к политинформации:
— Мы, — заявил он, — пришли помогать воевать против вас, фашистов, своим братьям-славянам! Как твоя фамилия, лейтенант?
— Семенов.
— Б.., у тебя же русская фамилия, сынок! Как же ты можешь против православных людей воевать?
— Я против врагов своей Родины воюю, я присягу давал...
— Как это не воюете против русских? Я — российский офицер! — кипятился подполковник.
— Так это же вы сюда пришли в Украину, а не мы к вам! — Юра говорил то, что думал. В действительности его не занимали и не ставили в тупик подобные вопросы — он родился в независимой Украине, помнил себя всю жизнь как гражданин Украины, он давал присягу украинскому народу, служил в украинской армии и никакой иной страны и Родины не знал и себе никогда не представлял и не желал. Для подполковника, большую часть жизни прожившего в СССР, очевидно, такие ответы молодого лейтенанта показались неожиданными. А может, он не счел нужным продолжать дискуссию. Офицер развернулся и дал команду подразделениям начать грузиться на броню и грузовики.
Пленных загрузили в «камаз». Между собой в дороге не разговаривали, физически в воздухе ощущалось гнетущее чувство вины и общего бессилия, и в тоже время — облегчения, что остались живы. А может, за это и чувствовали себя виноватыми — за то, что остались живыми, наблюдая за разбитой техникой и останками своих товарищей вдоль дороги. Ехали не очень долго. Глаза не завязывали, да и вообще российские солдаты вели себя так, как будто они — настоящие хозяева на этой земле, а не захватчики. На высотке между Новым Светом и Старобешево приказали выйти из машины. Высота оказалась хорошо подготовленным укрепрайоном, который обороняли около сорока российских десантников. Пленным приказали сесть на землю в круг, так просидели около двух часов, наблюдая, как время от времени со стороны позиций сепаратистов прямо в центр Старобешева падают снаряды. Юра с Андреем насчитали не менее десяти попаданий, траектория полета не оставляла сомнений, откуда и кем произведены выстрелы. Очевидно, сепаратисты и россияне хотели запугать местных жителей еще больше, вселить в них, и так преимущественно недружелюбно настроенных, ненависть к украинским военным. От этих фактов Юре стало грустно. Когда он прибыл на Донбасс, то думал, что местные жители уже во всем разобрались — кто друг, а кто враг, кто хочет мира, а кто — войны. Молодой лейтенант ехал сюда защищать Родину, а на деле получалось так, что Родину здесь уже давно разменяли на мифические обещания и искаженную память, то есть вместо реалий настоящего — жестокого, ежедневно уносящего жизни десятки людей, люди жили будущим и прошлым, какой-то чужой, ненастоящей, несбыточной жизнью. Можно, конечно, назвать это мечтой, но Юра склонялся к более точному определению — иллюзия. Юре это не было понятно.
На высотке быстро стемнело и похолодало, и военнопленные сели теснее, прижались друг к другу. Вдруг в воздухе послышался знакомый звук — это летели «грады», и летели они в их сторону. Русские тоже насторожились — и при первых же взрывах панически попадали на землю. Пленные украинцы негромко рассмеялись — они уже давно находились под регулярными обстрелами, и даже новобранцы научились определять, когда и куда упадет снаряд. Обстрел продолжался недолго, минуты три-четыре. Все это время русские не давали возможности пленным спрятаться в укрытие, держа их на прицеле из блиндажей и окопов.
Ночью из-за холода удалось поспать всего пару часов. Утром замерзших и голодных пленных отправили в Снежное, откуда, после формального допроса — в Донецк.
Танк, ловко маневрируя на местности, вел огонь метко и беспощадно, подавляя одну огневую точку противника за другой — враг просто не успевал разворачивать орудия на мчавшийся по тылам Т-34.
— Смотри, как Семенов прет! Вот красавец! — восхищался, наблюдая в бинокль из штабного блиндажа за маневрами танка старшего лейтенанта, командир ТП 36 подполковник Макаркин. — Он сейчас на себя все основные силы врага стянул!
Т-34, мастерски избегая встречного огня, действительно творил чудеса и казался неуязвимым.
— Ага, блиндаж накрыл и пулеметное гнездо! Как кладет, как по учебнику! К награде весь экипаж представлю! — Тут танк Семенова задымился и закрутил башней, не переставая стрелять. Подполковник закричал: — Срочно подмогу! Бросьте туда со второй роты два танка! Где наша пехота?!
— Невозможно, товарищ подполковник! — ответил начштаба. — Вторая рота прорвала оборону противника, и если забрать оттуда танки...
— Да-да, я знаю, — отмахнулся подполковник. Он понимал, что судьба героев, решивших на его глазах исход этого боя, предрешена, но был бессилен чем-то помочь.
Тем временем, в танк Юрия Семенова попал еще один снаряд, и машина вспыхнула и резко остановилась, через мгновение взорвался боекомплект. Как ни всматривался подполковник Макаркин сквозь бинокль в черный дым в надежде увидеть хотя бы одну фигуру спасшегося танкиста, видел только бегущих немцев.
Старший лейтенант Семенов, в отличие от других членов экипажа, не погиб. Двумя прямыми попаданиями его контузило и ранило в ногу, кровь из разбитой головы заливала глаза, но он не потерял сознание и за мгновение перед взрывом успел открыть заклинивший было люк башни, и свечкой, сильно при этом ударившись подбородком, выпрыгнуть из танка. Теряя сознание, дополз до дерева, под которым зарыл в землю свой военный билет, зубами сорвал петлицы — нельзя, чтобы немцы увидели, что он офицер. Тут же подбежали немцы, приказали встать, но встать Семенов уже не смог — смертельно болела раненая нога, и офицер махнул рукой, мол, если не может идти, значит, застрелите. Но молодой солдат даже не успел вскинуть «шмайсер», как танкиста подхватили под руки советские пленные пехотинцы, которых вели мимо, и понесли на руках, передавая друг другу в середину толпы обвисшего Семенова, пряча его там от взглядов оторопевших немцев. Так он и спасся.
Военнопленных свезли на сортировку, где тщательно изучали документы, иногда коротко допрашивали и распределяли кого в концлагеря, кого в госпиталь. Все эти события старший лейтенант помнил смутно, пребывая в полузабытье. Очнулся только в госпитале, когда седой врач что-то говорил по-немецки офицеру и наглядно показывал, что ногу танкиста придется отрезать. Немецкий офицер соглашался, но недовольно морщился: кому нужен пленный без ноги, какой с него толк? Одни проблемы. Когда офицер ушел, Юра, открыв глаза, прошептал врачу:
— Найн! Найн! Битте! — и показал на ногу.
— Ты что, немец? — на чистом русском спросил доктор.
— Найн! То есть нет. Я думал, это вы — немец!
— Да какой из меня немец? — удивился врач. — Я — коренной харьковчанин!
— Так что с ногой, доктор? Отрежете? Не надо! Новая ж не вырастит!
— Будет у тебя нога, не переживай. Вылечим. Они тебя в лагерь хотели забрать, но я сказал, что вот сделаем ампутацию, тогда и забирайте.
— Так, а как же...
— Да что-нибудь придумаем, дорогой.
Две недели прошло быстро. Операция, перевязки, лечение — Танкист, так его прозвали медсестры, быстро шел на поправку. Это не могло не радовать с точки зрения здоровья, но чем здоровее он становился, тем ближе маячил концлагерь. Пару раз наведывался немецкий офицер с вопросом, когда же отрежут ногу, и доктор всякий раз говорил, что, возможно, завтра, но есть надежда, что концлагерь получит здорового заключенного. Немец явно склонялся ко второму варианту и врачей потому не торопил, неделя-другая ничего не решала.
Среди медсестер особую симпатию к Юре питала Люба — светловолосая двадцатилетняя украинка из-под Ромнов, говорившая на прекрасном певучем украинском языке, который Танкист не всегда понимал до конца, что не помешало молодым людям найти другой общий язык — искренних чувств. Вместе с доктором Люба его и спасла — за несколько дней до выписки Танкиста вместе с еще одним офицером и солдатом определили в изолятор, якобы обнаружили тиф. Немцы переполошились, но перепроверять диагноз не стали — тиф так тиф, нет оснований не доверять старому доктору, который так тщательно лечит немецких солдат и офицеров. А дальше Юру вела та самая удача, которая так часто приходила ему на помощь. К изолятору приставили часового с автоматом, который нес свою службу не очень тщательно, охранять трех тифозных раненых не так и сложно. Улучив возможность, они задушили охранника и сбежали. Шли долго, выбирались лесами и болотами — фронт в те дни часто менял свою линию, трудно было определить, где свои, а где враги, но через несколько дней вышли все-таки — прямо в расположение мотострелкового полка. Долечившись уже в советском госпитале, старший лейтенант получил отпуск и поехал домой к матери в Липецкую область. Шел по деревне, прихрамывая и опираясь на палку, здоровался с людьми, ловил на себе удивленные взгляды, а когда открыл калитку, мать, увидев его, упала в обморок. Оказалось, месяц уже как получила похоронку, горевала. Вернувшись на фронт, но уже в другую танковую бригаду, Семенов сожалел лишь об одном — когда бежал из Харьковского немецкого госпиталя, не успел попрощаться с Любой. Больше он никогда ее не встречал.
Эту историю от отца — первую такую подробную о войне — Игорь услышал только через пару лет после вручения Звезды Героя, когда они, съехав с трассы Москва—Симферополь около Курска, стояли у мемориала павшим воинам.
— Смотри, сынок, — сказал отец, проводя пальцами по выпуклым буквам на плите, — здесь я похоронен...
Среди бесконечного перечня фамилий героев, павших на Орловско-Курской дуге, значилось: «Семенов Юрий Петрович».
24 августа Игорь Юрьевич не мог дозвониться сыну с самого утра. Он немного успокоился только к вечеру, эмоционально переварив показанный по телевизору военный парад на Крещатике и прочтенные в интернете слухи об окружении украинских подразделений под Иловайском — по телеку сказали, что пользоваться телефоном в зоне АТО стало опасно. «Может, приказали отключить, — сделала вывод супруга. — Завтра наверняка отзовется». Но ни завтра, ни послезавтра сын на связь не вышел. Пробовали звонить его товарищам, но те или сбрасывали вызов, или не брали трубку.
Неизвестность — это самая страшная голова дракона. Своим пламенем она не обжигает, а замораживает, вводит в ступор, лишает воли и заставляет много говорить вместо того, чтобы что-то предпринимать. Неизвестность делает телефон частью вашего тела, лишает сна и дарит необоснованные надежды. Нет ничего хуже неизвестности, когда сердце не знает, что ему делать: горевать или радоваться. Только третьего сентября Семеновым пришла первая весточка. Позвонил командир:
— Юра жив, не ранен. Он в плену. Извините...
В тот же день отозвалась мама Димы Севастьянова, однокурсника, одного из шести выпускников-артразведчиков, того самого, который не брал трубку, когда ему звонили Семеновы. А не брал потому, что не знал, как сказать о случившемся, поэтому позвонил своей матери посоветоваться, как быть, как точнее принести родителям товарища плохую новость. А через час после разговора с мамой снаряд попал в их машину, и он погиб вместе с Ваней Гопаченко, еще одним двадцатидвухлетним лейтенантом. Нет больше ни Димы, ни Вани, золотых, светлых мальчиков... Это не укладывалось в голове, не давало жить, тут же заговорила, обжигая с ног до головы, вторая голова дракона — страх смерти; он мешал дышать едкими испарениями, обугливал сердце и укладывал калачиком на диван, подальше от шумов и движений внешнего мира. А нужно было не поддаваться, действовать, искать пропавшего сына. Но как? Нужно искать! Где?
Пожалуй, только здесь, в плену, в здании Донецкого СБУ, Юра первый раз за недолгое время пребывания в украинской армии почувствовал, что он — офицер. К ним, совсем пацанам, молодым лейтенантам, взрослые дядьки-добровольцы и мобилизованные относились, скорее, как к сыновьям или младшим братьям, не воспринимали всерьез как боевые единицы, что конечно же задевало ребят. Но они понимали, что только их смелость и профессионализм могут изменить ситуацию, поэтому терпеливо ждали своего часа. Даже ровесники, двадцатилетние мальчишки-контрактники, относились к молодым лейтенантам, как к равным, а не как к старшим по званию. И в этом сложившемся порядке в такой странной, такой необычной новой украинской армии, рождающейся на глазах, было бы крайне неправильно изображать из себя людей со звездочками на погонах, больших начальников и т. п. — бой покажет, кто чего стоит. Конечно, после училища, где с дисциплиной и иерархией все очень строго, непросто принять такой порядок вещей, но Юра, например, не испытывал дискомфорта, со своей стороны неизменно стараясь соблюдать субординацию со старшими по званию. Все-таки это — армия, хоть и молодая.
Пленных тщательно рассортировали: добровольческие батальоны (о них говорили «смертники»), снайпера, мобилизованные рядовые и контрактники, офицеры. Добровольцев Юра больше не видел. Снайперов тоже. Офицеров поместили в не очень большое подвальное помещение, в котором стояли сбитые деревянные полки до самого потолка, на которых очень плотно лежали люди, многие имели легкие ранения. Юра удивился: как много, оказывается, украинских военных находится в плену. Он стоял с Андреем посредине подвала и не понимал, что делать дальше, где можно сесть — они очень устали, а еще лучше — лечь.
— Эй, ребята, вы откуда? — спросил голос с кавказским акцентом, но слова звучали все равно как-то странно. Говорил седой высокий человек с выдающимся носом, скошенным набок. — Я Тариэлович, называйте меня так, старший здесь...
Они объяснили, откуда и как попали в плен. Тариэлович смотрел на них добрыми темными глазами и только покачивал головой:
— Эх, совсем мальчишки, совсем мальчишки...
Со временем они поняли, почему у грузина такая странная речь — у него практически не осталось зубов. Потом они узнали, что Тариэловича сильно били на допросах.
— Можно сказать, что еще повезло вам: не ранены, не обстреляны, смерти не видели. Давайте на самый верх, на шестую полку, подальше от чужих глаз. Бегом!
Ребята пытались возражать: мол, мы прятаться не будем, но уже на следующий день поняли, как мудро поступил Тариэлович и от каких моральных мучений их оградил. К пленным имели привычку заходить подвыпившие казачки из России. Физически они не сильно издевались — разве что могли ударить пару раз кулаком в лицо или живот, плюнуть, пнуть ногой, но морально давили очень сильно, старались унизить, заставить бояться, дрожать, улыбаться, говорить то, что они хотят слышать. Выискивали самых слабых, желательно, молодых — и на пару часов брали в оборот тут же, посреди подвала, измываясь на глазах у других военнопленных.
— Да, — сказал Андрей после первой увиденной пытки, устроенной казачками над молодым парнем из западной Украины, — и они нам будут рассказывать, кто тут фашист?
Так что на шестой полке оказалось гораздо лучше, чем на первой, хоть и жарче намного, зато спокойнее. Они не имели ничего — ни мыла, ни зубных щеток, ни полотенец, в баню их не водили, в туалет выводили четыре раза в сутки, никаких прогулок. Кормили маленькими порциями — горстка макарон и хлеб, дважды в день. Но больше всего угнетал не голод, не духота, а тревога за родных, которые ничего не знают о твоей судьбе, которым наверняка сейчас хуже, чем тебе.
В первый же день на допросе Семенова сильно избили. Сначала руками — за то, что укроп, потом ногами — за то, что офицер, потом резиновой дубинкой — за то, что артразведчик. Били профессионально, от души, со знанием дела. Из реплик Юра понял, что его обрабатывают бывшие менты. Хотя почему — бывшие? Может, и самые что ни на есть настоящие. Больше всего берег почки, знал, что если отобьют, то уже не восстановятся, поэтому подставлял под удары другие части тела, старался расслабить мышцы и вспоминал тренировки боевого самбо, на которых учили правильно падать и защищаться от ударов.
Командиры разводили руками — пока никаких контактов и обнадеживающих новостей нет — и советовали обращаться в СБУ и к полковнику Владимиру Рубану, который занимался обменом военнопленных на общественных началах, был нейтральным посредником между сторонами. Игорь Юрьевич нашел телефон Рубана в интернете, но короткий разговор не обнадежил — полковник сказал, что занимается только теми солдатами, о которых точно известно, что они в плену:
— Уточняйте информацию, связывайтесь с сослуживцами. Если пропал под Иловайском, то посмотрите видео допроса пленных в Снежном. Там много людей, может, узнаете своего...
Но на этом жестком видео ни Юры, ни других бывших курсантов-сокурсников, которых Игорь Юрьевич и супруга знали в лицо, не оказалось. Стоял во втором ряду парень, чем-то похожий на сына, но не он, нет, не он, однозначно. Сидели на кухне, в сотый раз просматривая ненавистные кадры. Жена, Раиса, плакала и молилась:
— Пусть я ничего не узнаю, где он и как, но лишь бы знать, что мой сын жив, Господи! Пошли хоть какую-нибудь весточку!
Сколько часов не сомкнули глаз со Дня Независимости, который превратился в самую длинную и бессонную ночь отчаяния — третью голову дракона, трудно сказать. Думали-гадали, кому еще можно позвонить, к кому обратиться. Утром Раиса не успела переступить порог своего конструкторского бюро на заводе, как коллеги закричали:
— Рая, Рая! Твой Юра — в списке военнопленных!
Выдохнула и перекрестилась: «Значит, живой! Спасибо Тебе, Господи!» — и расплакалась от счастья. Хотя, казалось бы, какое это счастье? Сын — в плену, в каком состоянии, где? Что с ним происходит? Его бьют? Издеваются? Работала, словно робот, еще раз перебирала мысленно всех, к кому нужно пойти и постучать — вдруг помогут, пока не зазвонил мобильный — вызывал незнакомый номер. Сердце тревожно забилось:
— Алло!
— Здравствуйте! Это Раиса Семенова? — звонила женщина.
— Да, это я.
— Мой муж в плену, в Донецком СБУ. Ваш номер телефона ему дали два мальчика, чтобы сообщить, что у них все нормально. Вы не волнуйтесь...
— Как они там?
— Я сама больше ничего не знаю, извините... Живы — и то хорошо.
Действительно: и то...
Целый день Игорь Юрьевич жил этой новостью: значит, правда, значит, живые и в плену, а если есть возможность передавать информацию, значит, не все так плохо. Теперь можно и обращаться к полковнику Рубану. Не думал Игорь Юрьевич Семенов, сын Героя Советского Союза, старшего лейтенанта Юрия Петровича Семенова, бившего немецких нацистов, что доживет до такого дня, когда его сына, лейтенанта Юрия Игоревича Семенова, придется выручать из плена русских националистов.
В час ночи Семеновых поднял на ноги телефонный звонок:
— Извините, не волнуйтесь, это отец Андрея, Юриного друга.
— Да, да! Все нормально. Что случилось?!
— Звонил малой! Ничего не сказал, только: «Все нормально, папа!»
— Почему же Юра не позвонил?
— Я не знаю. Может, нет возможности.
— Спасибо. Спокойной ночи, — тревожно посмотрели друг на друга, взявшись крепко за руки, ища в прикосновениях и пожатиях спасения и поддержки.
И тут же позвонил сын:
— Мама, я живой, в плену. Не волнуйтесь: здесь кормят нормально, не бьют. Пополни обязательно счет на этот номер, обязательно! Пока! — говорил быстро, шепотом, но родителям показалось, что он кричал, что его голос слышит сейчас весь дом, вся улица, весь город.
— Господь нас услышал! — сказала Раиса.
Игорь Юрьевич не возражал.
После этого звонка они не имели возможности общаться около месяца. Офицера, с чьего телефона звонили мальчишки, куда-то перевели, или расстреляли, или обменяли — слухи ходили разные, и все это не казалось невозможным. Тариэлович, который попал в плен немного раньше, еще до «Иловайского котла», и поэтому считался старожилом, да и был старшим по званию — полковником-танкистом, продолжал их опекать, равно как и других молодых лейтенантов, отправляя их «поближе к Богу», как он выражался — на шестую полку. Так здесь, наверху, очутился и тот паренек с западной Украины, над которым издевались казаки. Петро обладал двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых, он умел вырезать из дерева заточенной ложкой все, что угодно, а во-вторых, в Донецке у него жила родная тетя, которая отличалась весьма крепким характером. Первое, что создал своей волшебной ложкой Петро — распятие с тонкотелым Христом, которое они поставили в уголке и тихонько по вечерам молились, повторяя друг за другом те немногочисленные молитвы, которые знали. Позже тетка принесла Евангелие, и они его читали тихонько вслух — молитвы успокаивали, а страдания, которые претерпевали мученики и сам Иисус за веру, придавали сил и уверенности. Самое главное, что жило в этих молодых ребятах и что часто исчезало в людях постарше, это осознание безусловной правоты своего дела. На допросы их уже не вызывали, бить после первого сентября перестали — говорили, что Стрелков-Гиркин издал указ о надлежащем обхождении с военнопленными, так что целый день они листали женские журналы, которых здесь валялось уйма, и шутили, что после увольнения из армии вполне могут теперь стать продавцами-экспертами какой-нибудь сети типа «Мэри Кей».
Мало-помалу тетка Петра смогла навести мосты в руководстве «дэнээр», найти веревочки, за которые могла подергать: где с помощью знакомств, где с помощью денег — и ребятам разрешили передачи. Сначала передавала только тетка, а потом, через два месяца, пришла первая посылка из дома.
— Мама, — сиял Юра по телефону, — ты не представляешь, какая это радость: почистить зубы, одеть чистые трусы, выпить кофе с бутербродом. Так мало нужно человеку!
— Главное — верить, сынок! Главное — верить!
Эти недели Семеновы потратили на поиски возможностей освобождения. Обратились еще раз в СБУ, но там ответили честно: шансов нет, не в наших силах; в воинской части говорили, что делают все возможное, но... Полковник Рубан на повторную просьбу ответил: мол, да, хорошо, видел список, там есть ваш сын, значит, будем заниматься. Но порядок освобождения из плена такой: сначала — раненые, затем — солдаты и только потом — офицеры.
— Они же — дети! — кричала Раиса.
— Они — офицеры! — отрубил Рубан и отключил разговор.
Очень конкретный мужик, не подступиться.
От отчаяния Раиса сходила даже в редакцию городской газеты, которая сотрудничала с волонтерами и много писала о войне, — вдруг помогут, вдруг кого-то знают, вдруг — снова чудо? «Наш старший сын — тоже военный, связист, служит в Миргороде. За него мы спокойны, а этот ведь — совсем мальчишка! Может, есть какие-нибудь выходы у волонтеров, у журналистов на Донецк?» Главный редактор посоветовал написать и зарегистрировать заявление в СБУ и дал номер телефона местного фонда, сотрудничающего с Рубаном.
— Мы уже звонили Рубану. Он сказал — надо ждать.
— Сходите все-таки к ним. Рубан далеко, в Днепре, а эти — наши, может, что-нибудь посоветуют.
Фонд располагался в полуподвальном небольшом помещении на окраине города: темный коридор завален огромными тюками с вещами, никакой солидности или официальности, все проще и ближе, но здесь тоже попросили написать заявление, заполнить анкету. Раиса спросила, может, фонду нужна помощь?
— Не откажемся, — ответил руководитель, моложавый высокий худой мужчина с серьезным лицом и печальными глазами. — Помощь всегда пригодится. Нужны зимние вещи, обувь.
На заводе гуманитарку собрали быстро. Новость о том, что Раиса Семенова, чей сын в плену, ищет для пленных и раненых солдат вещи, прокатилась по цехам, как снежный ком, и буквально за полторы недели набрали несколько мешков.
Собранное в Днепропетровск Игорь Юрьевич везти вызвался сам, на своей машине. Надеялся встретить там Рубана, еще раз переговорить: мало ли, может, все-таки поможет? В фонде идею поддержали. Собственно, так и случилось: когда машину разгружали, во двор вышел Рубан — Игорь Юрьевич его узнал по фотографиям в интернете, и он еще раз обратился с просьбой об освобождении сына.
— Да вы поймите, — на этот раз терпеливо пояснил Рубан, — я бы хоть сегодня вашего парня и всех остальных обменял. Но не от меня это зависит — есть другая сторона, и сегодня она диктует, кого оставить в списке обмена, а кого вычеркнуть. Вашего сына вычеркнут обязательно: он офицер, он артиллерист, более того, он артразведчик, то есть в их глазах, считайте, корректировщик огня. Таких не отпускают просто так и быстро. Если вообще отпускают. Нужны веские основания.
Игорь Юрьевич выпалил:
— Так есть такое веское основание!
— Какое же? — Рубан привык уже к самым разным родительским аргументам, его вряд ли чем-то можно было удивить. Любой родитель придумает все, что угодно, лишь бы вытащить сына из плена, и его можно понять.
— У него дед — Герой Советского Союза, прославленный танкист Юрий Семенов.
— Да? — удивился Рубан. — Это интересно. Может, и сработает, — сказал и ушел, не спросив ни подтверждения информации, ни куда нужно обращаться в случае чего.
Игорь Юрьевич ехал из Днепра расстроенный: в этот раз он не верил, что Юрий Петрович Семенов, его отец, который помогал им всегда — от домашнего задания по математике до сооружения первой личной табуретки в домашней мастерской, — поможет и в этот раз.
— Ну, съездил — и хорошо, — утешала Раиса. — Вещи отвез ребятам, доброе дело сделал. С Рубаном познакомился. Не расстраивайся! Господь нам поможет!
Но как же тут не расстраиваться!?
А через день позвонили из местного отделения фонда и попросили данные об отце, желательно — с копиями наградного листа Героя СССР.
— Это может помочь, скажите? — в который раз переспрашивала Раиса.
— Мы считаем, — отвечали в фонде, — что помочь может любая мелочь. Готовьте документы. Будем надеяться на лучшее.
На лучшее они надеялись недолго — ровно двое суток после передачи документов. А потом с Юрой оборвалась связь на месяц. Установить, что с ним произошло, где он находится, не удавалось. У Семеновых настали черные времена.
Молитвенный уголок на шестом ярусе разросся — Петро раздобыл замазки, и к распятию добавилась вылепленная умелыми пальцами Богородица. Тетка передала пояс с псалмом «Живых в помощь Всевышнего», и он тоже пришелся к месту. Иногда, когда имелась лишняя минутка в разговоре по телефону, Юра просил маму прочесть Послание Коринфянам, какое-нибудь конкретное место. Молились все — и верующие, и не очень, и даже атеисты, точнее, те, кто думал, что они атеисты. Молитва успокаивала и внушала надежду.
Тариэлович продолжал опекать Юру и Андрея, и когда появилась возможность пристроить их на работы, то сделал все, чтобы ребята смогли выходить из подвала хотя бы на полдня. Работа в городе, пусть даже и тяжелая физически — разбирать завалы, носить кирпичи и доски, грузить стройматериалами машины, — это все-таки отдушина, возможность осмотреться, а если повезет, то и пообщаться с людьми, получить возможность позвонить домой. Охраняли пленных на работах, как правило, не особо жестко, конвоирами служили не отпетые сепаратисты, а люди, ищущие в безработном Донецке возможность получить копейку, хотя попадались и не очень приятные, мягко говоря, экземпляры, не упускающие случая поиздеваться. Но на фоне некоторых местных жителей даже они выглядели интеллигентными людьми.
— Что, гаденыш, любишь Украину? — Вопрос, который звучал от прохожих, желающих продемонстрировать свое превосходство над пленным, наиболее часто. Очевидно, вопрошающие находили противоречие ситуации, в которой оказался Юра, с любовью к Украине.
Юра такого противоречия не наблюдал, скорее, наоборот, все логично:
— Да, люблю.
— А за что ты ее любишь? Что она тебе дала?
— Многое дала. Но Родину любят не за то, что она тебе дает. Родину любят за то, что она — Родина.
— Ты смотри, бандера, грамотный какой! Лопатой махай веселее! Суки, пи...сы, разбомбили нам половину города! Будете восстанавливать, как немцы после войны! Мы ваш Киев с землей сравняем!
Один адрес, куда неделю ходил на работу, он запомнил: Щорса, 101. Его конвоировал пожилой добродушный мужик, который за пополнение счета разрешал долго говорить с домом. Однажды Юра так расслабился, что не заметил, как приехали из местной спецслужбы — и он еле успел спрятать телефон в карман штанов. Как назло, мама решила перезвонить, хотя он триста раз просил этого не делать. И он стоял, зажав в кармане рукой звонящий телефон, пытаясь незаметно нажимать все кнопки подряд, чтобы отбить вызов, понимая, что этот звонок может стать для него последним — попробуй кому докажи, что ты говорил с матерью, а не передавал данные об увиденном из машины, пока ехал на работу. Если бы телефон обнаружили, то не миновать серьезных неприятностей ни ему, ни конвойному, который стоял напротив белый как стена. Их спас работающий экскаватор, разгребающий завалы соседнего дома. Особисты ушли, а Юра быстро набрал мать:
— Ты хочешь, чтобы меня расстреляли? Никогда так больше не делай!
В тот же вечер его вызвали на допрос, и связь с ним прервалась на месяц.
— Как ты думаешь, — спрашивала, рыдая, Раиса у мужа, — его могут расстрелять из-за моего звонка?
Игорь Юрьевич несмело пожимал плечами: кто его знает? Он лежал и не мог заснуть, долго думал, уставившись в темноту, искал зацепки, объяснения случившемуся, вспоминал отца и приходил к мнению, что если что и спасет Юрку, то только удача, сопутствующая его деду.
После осмотра мемориала они отправились в музейный комплекс Курской битвы, который находился неподалеку. Там отец нашел себя в «Книге Памяти», естественно, как погибшего. В одном из залов демонстрировали документальный фильм, и надо же такому — в одном из эпизодов отец узнал себя, едущего на танке. Работники музея, услышав историю отца, настолько были поражены, что на его просьбу получить кусочек пленки из фильма отдали всю бобину. Уже дома отец сам вырезал и смонтировал «свои» эпизоды, и частенько их крутил на праздники. За просмотром отец становился более разговорчивым. Так Игорь узнал о том, что отец горел в танках несколько раз: под Ленинградом, под Курском и в Польше. С последним подбитым танком связана та самая история с полькой, которая его прятала от немцев, но тут отец особо не углублялся, посматривая на маму, которая, конечно, таких экскурсов в боевое прошлое не одобряла. Из всех рассказов отца Игорь усвоил и запомнил много интересного, но со временем детали боев поблекли, зато в памяти осталась невероятная удача отца — тот оставался в живых в самых невероятных ситуациях, выкручивался из самых безнадежных передряг. Отец говорил, что это из-за немного авантюрного склада характера. Он всегда стремился все делать немного не так, как остальные, принимать нестандартные решения как в бою, так и жизни. Взять хотя бы тот же прорыв в тыл под Багриново — на первый взгляд, чистое самоубийство, но если бы вовремя их поддержали, то и танк бы остался цел, и оборону бы прорвали с меньшими потерями. Собственно, своим появлением на свет Игорь обязан именно этой черте характера отца. После войны многих офицеров распределяли на работу в санатории или дома отдыха, отца направили в Гагры. Неизвестно почему, но на Кавказе он жить не хотел. Ехал в поезде в Москву, печалился, в вагоне-ресторане выпивали потихоньку, там познакомился с компанией таких же, как он, героев-фронтовиков. Ели-пили, говорили. Договорились в итоге до того, что со смехом и удивлением выяснили — в компании, оказывается, двое Семеновых, и оба — Юрия! Выпили и за это, закусили, разговорились, кто откуда и куда, снова выпили. Второй Юрий Семенов оказался родом из Пензы, артиллерист, тоже майор, воевал на Втором Белорусском, получил направление подо Львов, но ехать на западную Украину не хотел — известно, что там лютуют бандеровцы.
— Так давай меняться, тезка, — предложил Юрий Семенов-танкист. — Ты — в Гагры, а я — во Львов!
— Так, а как же документы? — смутился Юрий Семенов-артиллерист.
— У нас только отчества разные. Скажем, что штабные крысы перепутали. Война, всякое бывает. Ну, кто там проверять будет?!
Еще немного водки и — аргументы Семенова-танкиста взяли верх. По новому месту работы с документами проблем действительно не возникло: Семенов? — Семенов! Юрий? — Юрий! Майор? — Майор! А то, что отчество другое, так война же... Там, во Львове, он встретил любовь всей своей жизни — Олесю, говорящую на певучем украинском языке, на котором он так до конца своей жизни и не научился говорить правильно: «маладица», «паляница», — веселил он своим выговором соседей. Олеся родила ему двух сыновей, языковой барьер этому делу не помеха. Игорь был младшим, родился уже под Днепропетровском, куда семья переехала позже. Военным он не стал, выбрал мирную профессию машиностроителя, женился, переехал в восточную Украину, тоже, как и отец, родил и вырастил двоих сыновей.
И вот теперь бесшабашная удача отца была так необходима младшему из них. Он сделал все, чтобы помочь, запустил этот шар, вызвали Юрия Петровича, царство ему небесное, на помощь, призвали его удачу, передали информацию, куда могли — теперь оставалось только ждать и молиться. Ждать и молиться!
— Семенов! На выход с вещами!
«Куда? Почему с вещами? Неужели попал на обмен? А как же Андрей?» — Шел по темному коридору, сзади дышал в ухо перегаром конвоир. Привели сразу на допрос, в этом кабинете бывать еще не приходилось. Непривычно яркий свет ударил в глаза, осветив большую комнату со светлыми стенами, уставленную новой офисной мебелью. За длинным столом расположился, очевидно, важный чин, одетый в синюю мастерку «Пума», рядом на стульях сидели двое в камуфляже и пили чай с печеньем из больших чашек, украшенных цветочками и сердечками. Такая мирная картина контрастировала со всей окружающей обстановкой — темными коридорами, автоматами, допросами — и не могла не насторожить. Что-то в ней было фальшивым, наверное улыбки этих троих:
— Садись, лейтенант, чайку попьем! — сказал человек в мастерке. — С печеньем. Хочешь?
— Не откажусь, — отказываться было глупо. Зачем настраивать против себя с самого начала, это всегда успеется.
— Правда, что твой дедушка герой? — продолжил человек в гражданке. — Знаешь, как он воевал?
— Конечно.
— Как бил фашиста?
— Да, он немного рассказывал.
— А почему «немного»? Не интересно было?
— Почему не интересно? Наоборот. Но дедушка не любил о войне рассказывать, даже в школы, когда приглашали, никогда не ходил, говорил, что там «картонные» ветераны выступают.
— Какие ветераны?
— Картонные. С медалями «столько-то лет Победы», а не боевыми.
— А-а. А ты, значит, корректировщик?
— Я артразведчик.
— Да какая разница?
Юра объяснил, но видел, что специфическая военная лексика не всегда воспринимается собеседником адекватно. Пока он говорил с гражданским, двое военных преимущественно молчали, изредка вставляя незначительные замечания.
— Ну, хорошо, — сказал, наконец, гражданский. Я — министр обороны Дэнээр, Кононков моя фамилия. Имеем к тебе следующее предложение: учитывая заслуги твоего деда перед Родиной, предлагаем перейти к нам на службу! Обещаем материальный достаток и хорошую невесту!
— Можно двух! — вставил один из военных, и все заржали.
Чего-то подобного Юра и ждал, какой-нибудь гадости. Сидел, болтал остатки заварки на донышке грязной чашки в розовый цветочек с золотой окантовкой и думал, как ответить точнее, чтобы не вызвать негативной бурной реакции.
— Я присягу давал, — наконец тихо, но твердо произнес. — Украинскому народу. Ему и буду служить. — И замер в ожидании удара.
— Правильно говоришь, сынок! — неожиданно поддержал его один из военных, самый, пожалуй, старший и молчаливый. — Нельзя присяге изменять! Присяга — это верность, это совесть офицера! А что такое офицер без совести? Правильно, бандит! Но, если разобраться, то, перейдя к нам, ты присягу не нарушишь, понимаешь? Потому что здесь, на этой стороне, ведь тоже граждане Украины воюют, правильно? Значит, ты будешь продолжать служить народу Украины, только другой его части.
Они сидели до темноты. Юра уже не имел сил, перед глазами все плыло от напряжения, и он боялся совершить неловкое движение и упасть с табурета на пол. Он говорил «нет», с чем-то соглашался, что-то опровергал категорически, понимая, что нельзя ошибиться ни в одном ответе, ни в одном нюансе, нужно отвечать так, чтобы не разозлить оппонентов, но в то же время, чтобы они поняли, насколько он тверд в своих убеждениях.
Этот месяц стал самым тяжелым в жизни Юрия Семенова-младшего. Его перевели в одиночную камеру и стали вызывать на допросы ежедневно. Точнее, это были не допросы, а разговоры «за жизнь», которые вели с ним разные люди — от сотрудников ФСБ до преподавателей вузов. Тема разговоров была одна: твой дед — герой, бил фашистов, а ты служишь хунте, служишь фашистам, нужно быть достойным памяти своего деда, переходи на нашу сторону. Аргументы приводили разные, порою самые абсурдные. Один из преподавателей-историков, например, всерьез доказывал, что государства Украины нет и быть не может, украинцы — это не нация, а помесь поляков с русскими, а украинский язык — искусственно созданный специально для борьбы с великороссами. Юра слушал эти доводы с изумлением и никак не мог понять, как можно отрицать существование такого большого государства и отменять целый народ вместе с его языком? Он задавал простые вопросы, внимательно слушал ответы, но в вопросе перехода на сторону «дэнээр» не наблюдалось никакого прогресса. Тогда к обработке активно подключились эфэсбэшники, которые начали с того, что Киев через два месяца будет захвачен ополченцами, и власть в Украине поменяется, и ему, офицеру, все равно придется служить законному правительству. Поэтому лучше начинать это делать сейчас — и для карьеры, и для здоровья. Другой спец долго не разглагольствовал, сразу предложил десять тысяч долларов, звание капитана и службу в Москве взамен на прямой эфир на «Россия 24» с рассказами о зверствах карателей. Эфэсбэшники знали свое дело хорошо и часто оставляли Семенова в кабинете один на один с включенным на российские новости или политические шоу телевизором — и это была, пожалуй, самая страшная пытка, после которой Юре стали сниться предательские сны. Самое интересное, что днем у него, несмотря на давление и психологическую обработку, даже полмысли не возникало о переходе на сторону врага, а вот ночью, после насильственного просмотра телевизора, словно чья-то рука залезала к нему в мозги и копошилась там, перекручивала гаечки, переставляла колесики, сбивала резьбу. Во сне он уже несколько раз переходил на сторону «дэнээр», стрелял по своим товарищам из «градов», сидел на концерте в Кремле и слушал, как Путин поет романс «Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно и тепло. Я поцелуями покрою уста, и руки, и чело...» — а растолстевшая Алина Кабаева ему улыбалась и махала на прощание рукой. Юра просыпался в холодном поту и боролся с мороком, вспоминая семью: маму, отца, брата и, конечно, деда. За деда он цеплялся сильнее всего, словно чувствуя, что в нем — его источник силы. Однажды дед ему приснился — в парадной военной форме, весь в орденах, с сияющей Звездой Героя Юрий Петрович Семенов сидел за столом на месте министра обороны «дэнээр» Кононкова и в свойственной ему шутливой манере говорил: «Юрка, внучок, ты запомни одно: на весь Донецк тут есть только два настоящих фашиста — это ты и я!» — и громко смеялся. После этого предательские сны сняло как рукой. «Спасибо, деда! Я не подведу!» — обещал Юрка, сжимаясь на жесткой деревянной полке в пружину. Теперь он знал, с кем обсуждать ситуацию после допросов.
После того как стало понятно, что просто разговорами и телевизором его не переубедить, решили действовать иначе — возили по Донецку, показывали следы от снарядов, разрушения, возили в больницу к раненным во время обстрела мирным жителям.
— Это все — дело рук киевской хунты. Они пришли к власти путем переворота, — выступал Кононков, — и теперь уничтожают свой народ его же, народа, руками. Твоими руками, в том числе!
Юра старался отмалчиваться: какой смысл спорить? На вопросы отвечал только тогда, когда Кононков его спрашивал конкретно: какое твое мнение по этому поводу? И тогда он показывал и объяснял, откуда на самом деле прилетели снаряды — ему, артразведчику, была очевидна траектория выстрелов по попаданию и разрушениям зданий, это несложно рассчитать даже без приборов. Кононков на мгновение замолкал — в той стороне, куда указывал Семенов, стояли сепаратисты, украинских военных там никогда не было, но потом отмахивался от этих аргументов, как от назойливых мух, и продолжал рассказы о зверствах украинских карателей. До войны, как выяснилось в ходе долгих бесед, до того, как стать министром обороны, Кононков работал тренером по дзюдо. Как он попал на такую должность, для Юры осталось секретом, наверное, так же, как попадают на должности везде в Украине.
К постоянному идеологическому прессингу со временем он привык. Сложнее было свыкнуться с неизвестностью, с пониманием того, что его родные опять ничего не знают о нем, и мысль об их страданиях разрывала сердце.
Это случилось в обеденный перерыв — позвонила женщина из местного отделения фонда Рубана и сообщила, что Юру освободили.
— А Андрея? — только и успела спросить Раиса. Ее удивило, что услышав такую долгожданную новость об освобождении сына, она сразу подумала о его друге. Потом она поняла, почему так: в глубине души она всегда знала, что Юру освободят, поэтому новость об этом восприняла как данность. В благоприятном исходе для остальных ребят она уверена не была, нет.
— Больше ничего не знаю, — ответила женщина.
Через пару минут позвонил и сам Юра. Говорил незнакомым, повзрослевшим голосом, сказал, что еще в Донецке.
Потом трубку взял сам Рубан, попросил, чтобы Игорь с ним связался.
— А Андрея освободили? — снова спросила Раиса.
— Это вся информация, — строго ответил Рубан, давая понять, что не стоит развивать эту тему. — Выезжайте в Днепропетровск.
Как пролетела дорога — не заметили. Остановились около здания городского исполкома, и через двадцать минут подъехали несколько автобусов с военнопленными и джип. Раиса, словно знала, сразу побежала к джипу, из которого выскочил Юра. Они обнялись. Подбежал Игорь, тоже пустил слезу.
Прием освобожденных из плена организовали хорошо: на каждого — по два сотрудника СБУ, которые помогали заполнять анкеты, после чего всех направляли в военный госпиталь. К Семеновым подошел Рубан, сказал, что Юру можно забрать домой.
— Спасибо вам, полковник!
— Деду вашему спасибо, это он Юру вытащил. А вообще сын у вас — большой молодец! — и отдал лейтенанту честь.
В машине Игорь спросил у сына, почему Рубан так поступил, чем он заслужил?
— Это не мне, папа. Это деду! — Хотя, конечно, Рубан отдавал честь им обоим: и деду — за подвиг, и внуку — за верность присяге и твердость духа. Кто-кто, а Рубан был точно в курсе всего, что происходило с Семеновым-младшим в плену.
История семьи Семеновых стала известна журналистам, и Юра за время короткого отпуска много раз рассказывал обо всех перипетиях плена. Оттуда — из газетных интервью и телерепортажей — родители и узнавали подробности трех месяцев жизни своего сына. «Весь в деда, — шутил Игорь Юрьевич, — клещами слова не вытащишь!»
Через три недели Юра отбыл в часть для дальнейшего прохождения службы. Игорь ходил счастливый и не уставал мысленно благодарить отца и его жизненную удачу, которая, возможно, лично его и обошла стороной, зато точно передалась через поколение внуку. «Спасибо деду за Победу! — хмыкал он. — Это же надо, как, сволочи, мой любимый праздник испохабили!»
Раиса не переставала молиться и старалась чаще говорить по телефону с мамой Димы Севастьянова. Та осталась совсем одна, мужа у нее не было. После похорон сына она пребывала в угнетенном состоянии — на работу и обратно шла мимо кладбища, где похоронен Дима, а работала в иммиграционной службе, то есть принимала и оформляла безостановочно всех вынужденных переселенцев из Донецкой области.
— Раиса, я их всех ненавижу! Ненавижу! — кричала она и плакала в трубку.
— Нельзя так, нельзя! Они в смерти Димы не виноваты! Они беженцы: без работы, без крова остались!
— Я знаю, что нельзя! Но все равно — ненавижу! Там нет невиноватых! — И за эти слова матери, убитой горем, она тоже молила прощения у Господа.
Андрея обменяли через месяц.